Герои на все времена

Надя Яр DRACHENLAND

Высокий длинный утес над рекой плыл в тумане, далекий и черный, похожий на неровный каравай. Дева, невиданная и незримая, расстилала с угрюмой скалы свою песнь, словно сеть, — и рулевые теряли разум. Песней звала рыбаков и купцов, и люди бросались на зов и гибли. Пороги мололи обломки судов и тела. В этом месте был волок — проезжие издавна предпочитали посуху обойти и утес, и пороги. Ни один смертный не видел облика девы, но рыцарь не сомневался, что злая певунья прекрасна, как сумерки, ночь, заря. Рыцарь не давал обета подняться на черный утес и убить деву. Целью его пути было иное.

Рыцарь направил коня вдоль стерни к переправе. Он был разочарован. Он прибыл спасти этот злосчастный край, а край его не заметил. Не поприветствовал, ни о чем не попросил. Убранные поля окружали кукольные деревушки, впереди лежал тусклый клинок реки, а за рекой к воде прилепился небольшой город — выводок аккуратных домиков, постоялых дворов и складов. Издалека фахверковые дома казались пряничными с сахарной глазурью. Несколько дней назад рыцарь купил один такой на местной ярмарке и съел. Над городом навис то ли большущий холм, то ли приземистая гора. Склон ее, обращенный к реке, был расчерчен четкими полосами. То был знаменитый драхенландский виноградник. Сколько хватало глаз, в глубь страны уходили точно такие же горы — у подножий засаженные виноградом, выше — скалистые и пустые или поросшие высоким непроходимым лесом, черным и голым по зиме. Деревья стояли дыбом, как шерсть сердитого зверя. Над их ветвями и над макушками низеньких гор в вечернем мареве висела белая, как заоблачная луна, холодная вершина Драхенберг.

Рыцарь проследил взглядом вьющуюся от города ввысь дорогу. Она вела к старому бурому замку. Родовое гнездо местных герцогов или графов притулилось к горному склону, среди винограда, и пустило цепкие корни. Все было по-зимнему тускло и пусто. Рыцарь отметил, что у города нет стены, а дорога к угрюмому замку довольно длинна. Если зимой по равнине и льду реки придет враг, обитатели пряничных домиков не смогут оборонять их и не успеют укрыться в замке, и городок достанется мародерам.

У переправы рыцарь догнал крестьянина с кобылой. Крестьянин не очень старательно поклонился и не проявил дальнейшего интереса. С другого берега отчалил паром — по сути просто бревенчатая коробка, — и рыцарь удивился. В его родном краю никто не стал бы преодолевать такую реку ради двух пассажиров, тем более в такое время. Был уже вечер. С блеклого неба падали редкие снежинки и таяли, приземлившись. Паром медленно наползал на пристань, похожий на огромный плот. Рыцарь мерз в седле в своей куртке и легких дорожных доспехах. Он хотел спешиться, чтобы хоть немного размяться и согреться, но рядом невозмутимо стоял крестьянин, прислонившись к плечу кобылы и куря трубку. Запах выдавал хороший табак. Рыцарю не хотелось показывать свою слабость, и он направил усталого коня с пристани на паром.

— Когда ваш праздник? — спросил он у попутчика. Не потому, что не знал, а просто так, чтоб спросить.

— Весной, вестимо.

Крестьянин подозрительно оглядел чужака, как будто впервые его заметил. Цепкие голубые глаза задержались на копье, и лицо вдруг прояснилось.

— Вы, значит, к нам на праздник, сэр? Так это долго — пока еще ландыши зацветут… Месяца два, не меньше. Тут есть отличный постоялый двор…

— А девушку уже выбрали? — спросил рыцарь.

— А как же! Дочь городского головы.

Теперь крестьянин улыбался во весь рот. Радуется небось, что минуло его семью.

— Она красива?

Рыцарь знал, что от него ожидают женитьбы на той, кого он спасет от дракона, и надеялся, что у чешуйчатого урода хороший вкус.

— Вестимо! Красавица! — Крестьянин обрисовал рукой стройную девичью фигурку. «Наверняка купчиха», — подумал рыцарь. Но это его не особенно огорчало, ведь он был беден. В пещере дракона должны быть сокровища, но если их все-таки нет…

Паром, казалось, полз, как улитка. Пряничный городок медленно увеличивался и в конце концов оказался живым.

— Почему здесь никого нет? Причал пуст.

— Завтра же воскресенье, — хмыкнул крестьянин. Видимо, здесь это все объясняло.

Уже сойдя на берег, рыцарь вспомнил, что на носу Новый год, а река вот она, не замерзла, течет себе как ни в чем не бывало.

— В этих краях зима всегда так милосердна? — спросил он в спину уходящему попутчику.

— А как же, — не оборачиваясь, ответил тот и мотнул головой, указывая вверх, на гребни гор. На Драхенберг.

Рыцарь присмотрелся к пугающе белой далекой горе и увидел на ней красный отблеск. Или показалось? За виноградными горками лежал Край дракона, царство огня, где сгинула не одна сотня безвестных искателей славы и не один десяток рыцарей-драконоборцев. Новейший претендент на славу избавителя Драхенланда еще раз посмотрел на виноградник, беззаботный городок, бурый замок. Эта страна каждый год скармливала дракону одну из своих дочерей, но надо было отдать должное драконьим подданным: здесь делали чудесное игристое.

Впоследствии рыцарь так и не смог вспомнить, видел ли он хоть кого-то на широкой мощеной улице городка, которая привела его прямо к особняку головы. Освещенные окна домов дышали теплом и уютно укутанной жизнью, с задних дворов то и дело доносились запахи хлева и конюшен, но улицы были чисты и пустынны — как вылизаны языком дракона. Дома, выглядевшие поновее, были окружены игрушечными заборами, через которые могла бы переступить лошадь. Входи не хочу; однако же входить без спроса почему-то не хотелось. Во многих дворах стояли хорошие вещи — резные украшения из дерева и металла, детские самокаты, столики, табуретки, плетеные кресла. Никто их не крал. Фасады домов белели в темноте, внутри горели очаги, а над дверями — фонари, что добавляло уюта городу. Декабрь не сковал реку льдом — а рыцарю было холодно. Ему казалось, что он мерз всю жизнь. Он принес с собой холод оттуда, откуда пришел, чтобы согреться только здесь, в Краю дракона.

— Подними забрало, — сказала дочь городского головы. Она была и правда хороша — пышногрудая, сероглазая дева с толстой ржаной косой. Ее хотелось называть девой, потому что ее лицо являло разум и полноту души, обычно не свойственные ее ровесницам, девицам. Рыцарь поднял забрало. Серые глаза поднялись и опустились, и она отступила в сени, кивком приглашая его войти. Рыцарь шагнул с крыльца в тепло, в свет.

Городской голова был у себя в кабинете. Рыцарь плохо представлял себе кабинет купца, но множество клеток с птицами было последним, что он ожидал увидеть. Румяный человек, седой, но еще не старый, сидел за широким столом, рассматривая через лупу крохотного попугая. Птица смирно лежала у него в руке, подобрав тонкие лапки, и время от времени вертела головой. Рыцарь представился.

— Здравствуйте, — сказал бюргер. — Я очень рад… Чему обязаны?..

— Дракону, — ответил рыцарь. Он думал, что этот человек смутится, но не тут-то было.

— А-а… — понимающе протянул бюргер. Отложив толстую, словно жаба, лупу, он взял миниатюрный молоток и ударил им в бронзовый настольный колокольчик. Слуги внесли глинтвейн в кружках и печенье в широкой вазе. Кабинет наполнился ароматом специй — корица, анис, кардамон… Рыцарь с наслаждением отхлебнул сразу полкружки и сел в поданное ему кресло. С голода и холода глинтвейн сразу ударил ему в голову. Рядом с креслом стояла высокая клетка с большим серым попугаем, какого рыцарь никогда не видел. Любопытная птица взобралась по прутьям наверх и норовила заглянуть в лицо гостю, раскрывая крепкий клюв и показывая серый, толстый, как червяк, язык. Рыцарь просунул сквозь прутья палец в перчатке. Попугай осторожно взял палец клювом, чуть подержал и отпустил. Поздоровался. Рыцарь подумал, что дружелюбный большой попугай скоро утратит сероглазую хозяйку, ее отдадут дракону, а ее отец только и может сказать, что «А-а…».

Бюргер что-то говорил, но рыцарь не запомнил. Речь шла о вещах, которых он не знал и знать не хотел — таких, как цены на зерно, вина и, шелк и почему-то на певчих птиц. Сероглазая девушка стояла за креслом, доливала гостю глинтвейн и подала превосходные горячие булочки с сыром.

— Ну что? — спросил ее отец. Девушка прикрыла глаза, лукаво глянула на рыцаря и улыбнулась самыми уголками рта. Рыцарь не знал, что и думать. Неужто они не сомневаются, что я, именно я стану счастливцем, который убьет дракона? Они не помнят о десятках, сотнях не вернувшихся, погибших? Или дракон довел этих людей до того, что им все равно? Почему она заглядывает мне в лицо? Какое отношение оно имеет к… Разве рыцарей судят по лицам?

Как только вежливость позволила, он поспешил уйти. Узкий каменный двор постоялого дома создавал бы впечатление ловушки, если бы не был старательно выметен, застлан соломой и освещен. Здесь и забор был каменный и высокий — как показалось рыцарю, не столько для защиты постояльцев от воров, сколько для того, чтобы все въезжали и выезжали, как положено, в ворота. Узнав, зачем прибыл гость, хозяйка решительно отказалась от какой-либо платы. Рыцаря накормили превосходным ужином и уложили в комнате под стрехой. Против ожиданий там было тепло. Ночь текла медленно, сине, словно река. В городе было тихо, как на пустыре, и рыцарю снилось странное. «Вывожу певчих попугаев», — шептал из-за широкого стола бюргер. Попугай в клетке смешно моргал, соглашаясь. Другие сны были окрашены драконье-алым.

На рассвете рыцарь покинул город, прихватив с постоялого двора разбавленного вина, хлеба, вяленого мяса и сыра себе и овса для коня. Он выбрал дорогу по склону горы, миновал замок и виноградник, перевалил через гребень и увидел внизу отдельные дворы, несколько деревень и еще один городок, по виду очень похожий на первый. Он ехал и ехал в глубь Края дракона, оставляя за собой деревни, городки, дворы, холмы и горы.

Белесая вершина Драхенберг как будто и не приближалась ни на шаг, но ее очертания становились четче, грознее. Полосатые виноградные склоны сменялись дикими горками, гнущими спины, словно сердитые черные кошки. Он ночевал на постоялых дворах, где с него упорно не брали денег, а когда страна стала дикой и постоялые дворы кончились — в домах крестьян или же на обочине пути, в сени холма. И вот не стало уже ни деревень, ни хижин, ни возделанных полей. Вздыбленная земля росла здесь острыми остовами дерев, как ежи шубою из игл. Становилось теплее, и рыцарь подумал, что это жар дракона и что от дракона, таким образом, тоже бывает польза. Потом холмы кончились, и рыцарь понял, что дракон тут ни при чем. Перед ним расстилался пояс горящих камней. Раскаленные добела валуны отделяли гористый край от равнины, из которой одинокой башней рос Драхенберг. Рыцарь с трудом отыскал путь через огненную змею и вступил на равнину. Он заночевал на теплой, почти горячей земле и видел, как большие саламандры сновали по горящим скалам и пили жар. В темноте камни источали ровный белый свет. Саламандры ловко взбирались им на макушки, и ореол остывал, становясь синим, красным, оранжевым, желтым. Саламандры моргали круглыми птичьими глазами, наливались теплом и светом, становились почти белы. А впереди, по направлению к дракону, как будто всю ночь алела заря. Драхенберг торжествовал, виднеясь теперь уже во весь свой исполинский рост — белесый, голый, каменный клык земли.

Он нависал над равниной и над городом, который приютился у подножия горы. Сначала рыцарь не поверил своим глазам — не могут люди жить под носом у дракона! — но город не исчезал, не рассеивался, как видение. К нему даже вела наезженная дорога, и рыцарь поехал по ней, гадая, кто, что и куда отсюда возит. По мере приближения город обретал все новые детали, и рыцарь быстро понял, что глаза не лгут.

Город был очень похож на все города Драхенланда: низкие ограды не скрывали фасадов каменных домов, а мощеные улицы были чисты и пустынны. Было холодно, и рыцарь потерял счет дням. Наверное, сегодня опять воскресенье. Пару раз он издалека заметил прохожих, но они успели скрыться в домах прежде, чем он их окликнул. Вот же народ — живут под Драконьей горой. Почему чудовище их не трогает? Из любопытства? Или они ему для чего-то нужны? На дверях некоторых домов висели рыцарские шлемы. Он не хотел думать о том, что это означает. Иногда он улавливал движение в окне, чей-то внимательный взгляд, а обернешься — там чуть колышется штора… Сначала он хотел поискать постоялый двор и, если таковой найдется, переночевать здесь и узнать тайну городка, но тут же одернул себя: он представлял себе свое пребывание в этом городке долгим. Чересчур долгим. Ему совсем не хотелось как можно скорее сразиться с драконом. Все, что он видел в этой стране, не затупило, а обострило чувство опасности. Оно уже граничило с постыдным страхом, и рыцарь понял, что какое-либо промедление только уменьшит его решимость.

Рыцарь начал искать дорогу к горе, но все переулки заканчивались тупиками. В одном из них дорогу перешла черная кошка. Не обращая внимания на плохую примету, он доехал до глухой каменной стены, развернулся, и кошка шмыгнула обратно во двор, из которого вышла. Закрыла мешок неудач. Не уйти. Или уйти? Один раз к несчастью — а два?

Он решил проехать к горе через двор дома, стоявшего боком к улице. Калитка была не заперта, и он открыл ее, нажав носком сапога на медную ручку, крепящуюся к пружине. Уложенная белым камнем тропинка вела через палисадник мимо крыльца и заднего двора к необычайно высокому для здешних мест — фута четыре — забору и выходила на виноградник. Во дворе на столбике красовалась игрушка из стекла — белый гусь оседлал синий шар величиной с головку младенца. На крыльце стояла деревянная миска, в которой зачем-то держали водяной хвощ. Его стебли-трубочки поднимались изо льда, словно колосья хлеба из земли. С достоинством. На входной двери висел начищенный боевой шлем. Рыцарь вспомнил сероглазую девушку, дом с попугаями и глинтвейн и хотел было постучаться, но стоял полдень. Рыцарь вполне мог добраться до логова дракона еще засветло.

Очередная незапертая калитка, и тропинка влилась в дорогу, которая огибала унылый зимний виноградник, делилась напополам и уходила дальше, к Драконьей горе. Через полмили дорога сделалась грунтовой, плохой и узкой. Потом и вовсе исчезла, затерялась в мерзлой земле.

Драхенберг был так велик, что рыцарь обманулся. Он прибыл к подножию горы в сумерках. Наверх вела тропа, но он не отважился следовать ей во тьме, среди нагромождения камней и скал. Он заночевал у громадного камня, укрывающего от ветра, скормил коню остаток овса и сжег последнюю вязанку хвороста. Наутро солнца не было, и рыцарь увидел его только к полудню, поднявшись высоко по склону. Драхенберг молочно белел в своей гордыне и одиночестве. Его вершина сверкала, как царская голова, в короне снегов.

Тропа вывела на каменные ступени. Издалека они казались под стать человеку, но расстояние обмануло и здесь — ступени были чуть ли не в конский рост, длинные и извилистые, нерукотворные, древние, рожденные вместе с горой и миром. Они восходили к зияющей пасти пещеры дракона. Рядом отыскался пологий подъем и вымощенный камнем путь наверх. Уже без особенного удивления рыцарь узнал в кладке верную руку обитателей Драхенланда.

Он направил коня в пещеру без колебаний, поудобнее перехватил копье и поехал через подземные залы, стремясь к бледному золотому свету, свету тайны, зареву дракона. Пещера сменялась большей пещерой, та — меньшей, и все они были громадны, а свет становился ярче. Было не холодно и не тепло. С потолка и пола драконьих чертогов тянулись друг ко другу каменные свечи и срастались, образуя колонны. Рыцарь миновал изумительные колоннады, белые с нежным розовым и золотистым наплывом — как будто бы огонь дракона воплотился в камне.

Увидев наконец дракона, рыцарь не сразу отличил его от скал, не сразу понял, что уже встретился со своим противником, а осознав это, осознал и неотвратимость собственной смерти. Ни одно, оружие, которое мог поднять в бою человек, не причинило бы этому дракону вреда. Дракон был слишком велик. Громадный, словно белая гора, он так же возвышался надо всем живым, как она высилась над смехотворно низкими горами речного края. Глаза дракона — нет, Дракона! — были котлы богов, в которых плавилось золото и серебро. Седая голова напоминала ледник, и весь он был как исполинская скала, древняя, но крепкая и смертоносная. Гребень Дракона сверкал в отблеске неземного огня, как на большой реке сверкает в солнечных лучах череда вставших дыбом льдин во время ледохода. Копье, которое судорожно сжимал рыцарь, вряд ли пробило бы толщу белесой, с серебристой чешуей шкуры, не говоря уж о том, чтобы пронзить сердце ужасающего гиганта. Рыцарь прикинул, нельзя ли ударить копьем в драконий глаз так, чтобы острие достало мозг, но понял, что, во-первых, никогда не добросит копье до такой высоты, а во-вторых, драконий череп слишком большой. Копье, ударившее в глаз, до мозга просто не достанет. Теперь рыцарь знал, почему здесь пали уже десятки рыцарей-драконоборцев, сотни воинов и наемных солдат. И почему никто из них не вернулся из Драхенланда, чтобы предупредить об опасности, например, его самого.

— Иногда они все же бросаются в бой, — сказал Дракон. Его голос шумел, словно горный поток, и шелестел, как падение мириадов капель с каменных свеч. — Они бросаются на меня, и я их убиваю. Сжигаю дотла. Они ищут смерти, и я даю ее им.

Рыцарь удивился, что конь до сих пор не впал в панику и не сбросил его, и тут же понял, что животное вообще не видит Дракона. Не видит его как Дракона. Дракон ничем не пах, не шевелился и, кажется, не дышал. Для коня он был просто скала, с которой раздавался нелюдской голос — как отдаленный рокот, лавина, глас белой горы.

— Ты можешь присоединиться к ним, — продолжал Дракон. — Или сойти вниз, в город, и присоединиться к тем, кто искал жизни, славы, сокровищ или любви. К тем, кто еще хочет жить. Я бы на твоем месте выбрал жизнь.

Рыцарь был поражен и не сразу нашелся с ответом, а когда все-таки нашелся, ответ был не из самых умных.

— Ты не собираешься меня есть?

— Я не ем людей, — ответил Дракон.

— А как же девушки? Тебе каждый год отдают по девушке. Разве ты их не ешь?

— Если бы я питался девушками, или рыцарями, или скотом, или еще какими-то существами, разве я мог бы обойтись одной девушкой и парочкой рыцарей в год? — Дракон как будто забавлялся. — Открой глаза, смертный, подними забрало твоего страха. Если бы я ел плоть живых тварей, никакая страна не смогла бы меня прокормить. Мне не хватило бы в год и десятка стад. Я сожрал бы всех жителей этих краев, опустошил деревни и города, а потом и весь континент. Все живое пало бы жертвой моего ненасытного голода, моего гнева.

— Значит, ты вовсе не ешь людей? Но зачем тебе тогда девушки?! — вскричал рыцарь, вспомнив сероглазую дочь купца. — Это просто такая жертва? Что же ты с ними делаешь? Сжигаешь?!

— Зачем же? — сказал Дракон. — Спустись в город, и ты узнаешь ответ на этот вопрос. Как и на многие другие. Тебе так или иначе придется надолго там задержаться. Я не позволяю таким, как ты, покидать этот город.

— Я должен там жить? — спросил окончательно сбитый с толку рыцарь. Все, просто все было не так. Он чувствовал себя новым, слабым, беспомощным, как дитя, и хотел теперь только постичь тайну, которую скрыла эта страна.

— Да, — изрек Дракон. — Если тебя сейчас не убьет страх, отчаяние или глупость, тебе помогут построить дом. Если захочешь, ты сможешь жениться на девушке, которую принесут мне в дар, когда в приречном краю взойдут ландыши.

Рыцарю снова явились серые глаза, толстая ржаная коса, лукавые взгляды из-под ресниц. Теперь он понимал истинное значение этих взглядов.

— Так я поеду, — сказал он.

— Как твое имя, рыцарь? — спросил Дракон.

— Томас фон Винтерборн.

— Некоторые воины пытались победить меня обманом, Томас фон Винтерборн. Завоевать мое доверие и как-нибудь меня убить. Я убиваю всех таких людей. Сжигаю заживо. Запомни это.

Рыцарь кивнул и тронул поводья, разворачивая коня. Через несколько шагов он остановился и, не оборачиваясь, спросил:

— И все же… Зачем ты берешь у людей их дочек, если девушки тебе, в сущности, ни для чего не нужны? И что же ты ешь, о Дракон, если не ешь людей?!

— Тебе придется дойти до ответов своим умом, — сказал Дракон.

Отъехав подальше от обиталища Дракона, Томас фон Винтерборн спешился и повел коня под уздцы, чтобы полюбоваться на сокровищницу пещер — золотистые свечи, колонны и стены, усыпанные гнездами самоцветов. Все, что так долго гнало его по горам и долам этой страны, не давая остановиться, передохнуть, подумать, — отчаяние, осужденье, страх — теперь покинуло его, улетучилось без следа. Душа его была спокойна. Если поспешить и не останавливаться на привал, он успеет добраться до дома с хвощами на крыльце как раз к полуночи.

Маргарита Кизвич СКАЗКА О КОТЕ МИТРОФАНЕ И ЖИЗНЕННЫХ ТРУДНОСТЯХ

Тик-так. Тик-так.

Качается туда-сюда тяжелый маятник, с мерным скрежетом поворачиваются шестеренки, отсчитывая время. Отсчитывая мгновения нашей жизни.

Это часы — мудреная игрушка, которую бабка вывезла из сказочной страны с загадочным прозванием Неметчина. Думали, загнутся они в нашем царстве, не станут работать. Ан нет, все так же с самодовольным равнодушием покачивается маятник, словно бы и не покидали часы свою родину. Словно бы за окнами простирается не наш обычный тридесятый лес, а земля с чудным именем.

Тик-так. Тик-так.

И, подчиняясь заданному ритму, волшебству звучащей мелодии времени, суетится от печки до погреба моя хозяйка, выполняя работу по дому. Мурлыкая себе под нос не хуже меня, когда я сметанки налопаюсь — и на бочок, подставляя пузо под ее пальцы.

Тик-так. Тик-так.

Эх, трудная жизнь у кота: только проснешься, как уже завтракать пора. Только позавтракаешь, почти час обеда подошел. Только пообедаешь от души — самое время на солнышке понежиться-подремать. А там и ужин поспел. Ой, ну до чего же жить тяжко!

Вот вы небось думаете, что я — лентяй. Что кот в доме должен обязательно мышей-крыс ловить, а не сливки, облизываясь, лопать. Так я ведь не обыкновенный кот, я — первейший помощник, советчик, собеседник и вообще зверь в хозяйстве не лишний. Особенно если хозяйка моя — сама Баба-Яга.

Тик-так. Тик-так.

Трудные у меня будни. Однако еще труднее будней — праздники, когда царевич какой за помощью явится. Ну, там птицу ему украсть воспитание не позволяет, но обстоятельства принуждают. К кому тогда за помощью бежать? Правильно, к Бабе-Яге. А та уже на меня с надеждой поглядывает, потому как без меня ей не обойтись. С младых когтей я у нее на коленях лежал да беседы умные слушал. Слушал-слушал, мудрости поднабрался, да так, что со временем самолично начал советы давать. И не только жаждущим-страждущим, но и даже Яге. А и правильно: она хоть Баба и с понятием, но и на старуху бывает проруха.

Вот, о главном-то я забыл: не представился еще. Я — это я. Точнее, кот Митрофан Володимирович собственной персоной.

Царевну какую уболтать, подластиться да за ворота из-под батюшкиного строгого надзора выманить? Снова меня зовут. А уж если дело до использования подручных средств доходит, тут без меня совсем никак. Бабка-то уже старенькая, да и сызмальства читать не обучена была, поэтому все инструкции-руководства я назубок учу, чтобы потом царевичам помощь оказать.

Сынки царские, они ведь люди хитрые, считают, что раз батюшка у них — царь, то ничего тяжелее скипетра и державы им в жизни и поднимать не придется, дела все на думных дьяков перевалить можно, а науки всякие — вообще дело не царское. Царское дело — лоб из-под шапки морщить да приказывать поскорее обед подавать.

Хотя царевичи тоже разные бывают. Однажды дюже диковинный попался, сразу видно, нездешний: сам весь черный, будто в углю заночевал, вместо кафтана — юбка меховая (срамотища-то!), а из оружия только палка. Зато большая. Но умный был — страсть. Как начнет лопотать что-то на своем наречии да все в небо указывает. Небось атлас звездный наизусть знал, а я-то шанс образование улучшить упустил, да еще и дурак дураком выглядел — только «мяу» и «мяу» в ответ, мол, «на русский перейди, морда немытая». Так ведь, бедолага, и сгинул от незнания языков. Говорил я ему, налево не сворачивай, сожрут. Похоже, не понял он меня, ой, не понял.

Недавно вот и другой случай произошел. Явился очередной царевич, и ну Василису в жены требовать. Причем не Прекрасную, а Премудрую. Мы уж с бабкой и так его, и этак улещивали, времени и нервов не пожалели. Что, мол, сдалась тебе эта Василиса. Батька вон ейный, когда на нее Кощей позарился, так рад был, так рад, что от радости пир закатил, даже деньги простому люду раздавать приказал. А ты — Васили-и-и-иса.

Кощей, бедняга, после того счастья аж зачах с горя. Заперся в комнате, да и страдает сонетами. В смысле с горя сонеты пишет. Шекспир Бессмертный, одним словом.

Царевич же наш все про Василису твердит. Что люблю, мол, и других не надобно. А что ни разу не видел, так даже лучше. Любить проще.

Ладно, дело хозяйское. Добыли мы ему потребное, только царевич (сейчас, правда, царь) и сам теперь не рад. Не хочет Василиса в горницах сидеть и кудель прясть, как положено примерной супруженнице и очага семейного хранительнице. Эту, как ее… Академию наук открыла и заседает в ней. Академия — штука хитрая, вроде библиотеки, только там еще и кормят хорошо. В общем, сидеть можно. Вот она и сидит.

Ведь предупреждали же заранее, но все без толку. Дуракам закон не писан.

А тут еще новость неприятная поползла, будто царя нашего, Никодима Никифоровича, казначей-прощелыга убедил болото, лягушками славящееся, осушить и палаты новые построить. Чтобы, дескать, представителям союзных держав продавать. Дабы хорошо они себя здесь чувствовали. Вроде хозяев. Тьфу, пакость. Что ни новость — то пакость. Э-эх, тоска-тоска, огорчение. Сметанкой, что ли, ее, горемычную, задобрить?

Не, поздно. Вон, в окно вижу, еще один претендент на звание самого талантливого из всех дураков бредет. Сейчас потребует либо жар-птицу помочь добыть, либо яблочко с тарелочкой, либо Василису какую.

— Мур, — говорю хозяйке, — смотри, гость у нас. — И на стол прыг, чтоб, значит, внимание привлечь.

Крак!

А там Яга, как назло, всяких горшочков-мисочек понаставила с водой речной, с водой ключевой, с водой болотной… Вот я нечаянно и смахнул одну.

— Ах ты, поганец этакий! — взъярилась Яга. — Я ж ведь нашей Леське жениха приваживала. Умного-красивого. Еноземца богатого. — И как со стола меня на пол спихнет. — А теперь точно дурак притащится. Или, что хуже, опять Леська в девках останется. — И за помелом тянется. Помело-то — ой, колючее. Ой, колючее. — Только и знаешь, что сметану жрать. А пользы с тебя никакой.

Видать, только у хозяйки колдовство получаться начало, как я вмешался. Но я же ведь нечаянно, не по злобе характера, а токмо из желания помочь… Леська — это сестричка хозяйкина младшенькая. Ведьма болотная. В болоте живет, с лягухами хороводы водит. Красавицей, конечно, не назовешь — от болотной воды хорошего цвета лица не дождешься, — но добрая. Чем вкусным полезного кота приветить — всегда готова. Не то что некоторые. Работаешь тут на них, лап не покладая, а они тебя съеденной сметаной попрекают. И в благодарность за долгие годы службы — по спине колючим.

— А ну пошел отседова, окаянный котище! — Дверь нараспашку и помелом меня на крыльцо. И дальше бы гнала, но тут, на мое счастье, углядела Яга гостя нашего, которым царевич местный, Иван свет Никодимыч, оказался, разулыбалась вся, на время и про меня забыла.

А в царском тереме, в светлой горнице, ранним утречком батюшка-царь на троне сидел. Ручкой подбородок подпер, корону на подлокотник повесил, чтобы думать не мешала, да и давай скорбеть о бедах родного отечества.

«Эх, тяжела ты, шапка царская, узорчатая, мехом подбитая. В смысле не по Сеньке пришлась. Стараешься-стараешься, во всем себе отказываешь, сладок кус не доедаешь да с утрецом спать укладываешься. А в стране все равно не пойми что творится. Хотя, ежели давнишние времена вспомнить, порядка у нас отродясь не водилось. Непонятно вообще, как жили-то. Но хорошо ведь жили».

Царь мечтательно прищурился и почесал объемистую лысину.

«И земля родит неплохо, и долю свою торговый люд исправно платит — а все равно в казне пусто. На первый взгляд, ясно вроде — казначей, ворюга этакая, деньги таскает, вон терем себе какой отгрохал. Залюбуешься. Вроде знаешь, а доказать-то никак не получается. Выгнать бы прощелыгу хитрющую, но нельзя ведь. Пробовали — так с ним хоть какой-никакой, но доход в стране водится, а без казначея выходит не бюджет, а сплошное кружево. Дыра на дыре.

Эх, да пусть ворует — леший с ним, зато и в государственной мошне звякает. Хотелось бы, конечно, чтобы звяки в музыку поосновательнее оформились. Но то мечты. Поскольку мздоимцы и казнокрады в стране с самого ее сотворения завелись и выведутся, только если что-нибудь из ряда вон выходящее случится. Навроде, если говорящий кот вдруг думным дьяком заделается».

Царь невесело осклабился, снял с подлокотника трона корону и напялил ее на голову.

«И ведь надо что-то делать. Ладно бы казначей, как раньше, за государственный счет семью содержал — все равно ж награбленное в стране остается. Всё хоть потомки, когда лет этак через много с гаком разума лишатся и решат все общим считать, порадуются. Так ить подлое он дело замыслил. Нехорошее. Сговорился с соседями любезными, инородцами погаными, чтобы болото наше славное осушить, лягушек повывести, палаты узорчатые нагородить да продать подороже. Казне, говорит, подпитка требуется. И словами все умными сыпет, инвестиции там, проекты совместного освоения. Спрашиваю: может, лучше не надо? «Надо, — отвечает, — иначе денег взять неоткуда, а без денег зиму вряд ли пережить удастся…» Эх, поганое слово — надо. А деваться-то некуда».

Царь сокрушенным взглядом обвел горницу. Ничего подходящего. Только лук на стене висит. Старый, еще при деде висел, а до него — при прадеде.

Ну что? Была — не была. Идея, может, попервости, и дурацкая. Но, как водится, дурацкие идеи — самыми полезными выходят. Попробуем. Авось найдем денег да казначею нос утрем.

День этот с утра не заладился. Для начала братец Васька втихаря батькину ухоронку вытащил, нашел, значит, и вытащил. Всю, без остаточка. Ему-то можно, он — старший. Мало того что в государстве порядку нет, казначей — ворюга, батька страну не бережет, так еще любимый братец ценности, отложенные на случай войны с супостатом, подчистую выгреб. Сказал, что для блага народного, — и забрал.

Тут, конечно, сердце у меня не выдержало. Да и разве можно подобное отношение стерпеть! К себе-то, наверное, и можно. Но чтобы так страну не уважать!

Ну и высказал я ему все, что думал о подобном лихоимстве и практически государственной коррупции. Без утайки, то есть нецензурно.

Так вот, слово за слово, сцепились мы не на шутку, и неизвестно еще, чем бы дело кончилось, но тут батя нарисовался. С луком. Только не репчатым, а таким, стрелятельным.

— Ну, — говорит, — сыновья мои любимые, судя по размаху намечающихся военных действий, самое время настало вас женить. А поскольку в сказочных царствах жениться без подвига не положено — читатель не оценит, — вот вам лук и стрелы, гусиным пером оперенные (две штуки).

Ну, мы с братцем, конечно, переглянулись, плечами пожали, но промолчали. Все-таки он не только батя, но еще и царь. Хотя порой в этом и сумлеваться начинаешь.

А он тем временем краткое содержание намеченного подвига излагает, что, мол, из этого гнилья не только стрелять нужно, но еще и стрелу обратно притащить. Потому что стрелы казенные, вроде даже золотые — впрочем, сие неведомо, ведь предки тоже брехать умели, — из поколения в поколение в семье передаются, так что болвану Ваньке, который ее потеряет — мне то есть, — плохо придется. Но поскольку те, к кому стрела прилетит, золото по-хорошему отдавать не захотят даже царевичу, потребно будет на ихней дочке жениться. Только помните, что казна у нас пустая, окромя мышиных гнезд ничего ценного. Так что лучше думайте, куда целить. Если выгодно не женитесь, придется, как казначей советует, болотом нашим славным пожертвовать. За золото ихнее. Так что вы не просто так, вы ради страны страдаете, природные ресурсы наши от лап загребущих уберечь пытаетесь.

— А если дочки нет? — Васька, он умный, он сразу суть схватывает. Вот и сейчас не сплоховал. Батя корону снял, макушку почесал.

— Нет, — говорит, — в ближайших дворах точно есть. Проверяли. А дальше вам стрелу не послать, потому что хлипкие вы больно. Нетренированные.

Ну ладно, царское слово — закон. Вышли мы во двор, и вперед на подвиги. Васька по старшинству первым стрелял. У него, ясное дело, все, как положено, верный прицел и точный расчет. Пускай страшненькая, зато батя — казначей наш. Теперь в бюджете экономия государственных средств наметится, потому что красть он для себя, то бишь для нас, станет. Для родного царства то есть. Не, Васька не дурак. И ухоронку правильно выгреб — розу ветров заранее разузнал и координаты цели определил. Ну а я…

Я — как обычно. Куда стрела делась, никому не ведомо. Двор облазили, по соседям пошарили, по всем кустам прошлись, все ветки обтрясли, траву только что не выдрали, перевернуть пытаючись. Ничего. Совершенно. Словно сгинула.

Ну, батя тут и давай ругаться, что, мол, перед соседями-то какой позор, что ты, мол, хуже казначея, одни расходы от тебя и никаких доходов, поэтому иди-ка ты, добрый молодец, к Бабе-Яге. Если ничего дельно не посоветует, так, может, хоть съест тебя. Вон ведь какой откормленный.

Царевич сразу с порогу быка за рога схватил:

— Помоги, Яга, стрелку золоченую найти. Пропала без вести.

А я на крыльце сижу, отдышаться пытаюсь. Ну и слушаю заодно. Не нарочно, конечно, оно само получилось.

— Так кто ж на крыльце дела-то обсуждает, — всплеснула руками Яга. — Заходи, добрый молодец. Залетай, ясный сокол. Сперва угощения отведай, а там и разговоры разговаривать примемся.

Царевич, ясное дело, в дом со всех ног. Раз уж угощают. Я уж было за ним примерился, а Яга злопамятная прямо у меня перед носом дверь и захлопнула. Только мусор с крыши посыпался. Всякий мусор. Перышки там, скорлупа от вороньих яиц. Ну и стрелка царская, золоченая, одна штука.

Ладно, думаю. Сейчас мы тебе покажем, кто здесь главный. От кого польза, а от кого — лишь битые черепки. Пока тут сокола потчевают-спаивают, успею кой-куда скоренько прошвырнуться и обратно воротиться.

— Здравствуй, царевич, здравствуй, сахарный.

Яга-то, плевать что пятьсот лет в обед да все зубы выпали, ужом так и вьется, глазки вовсю так и строит. Одно слово — ужас. Но выхода-то не предвидится. В тереме родитель в нервическом расположении духа поджидает. Пустым вернешься — совсем из дому выгонит. У царей с этим строго.

— Кваску испей холодненького, — старается хозяйка, гостя привечает. — На жабках настоянного. Свеженького. Вчера только квакали.

— Тьфу! — От неожиданности я даже сплюнул, но потом рукавом утерся и про уроки дипломатии вспомнил. — Совсем с твоими угощениями про дело забыл.

Старая ведьма сразу напротив уселась, подбородок ладошкой подперла. Слушать приготовилась.

— Дык, Яга, — решительно отодвигая квас, объявил я, — дело у меня к тебе важное. Жениться вот собираюсь.

Ну, Яга тут от восторга совсем расцвела, сразу косу накладную, вкруг головы уложенную, теребить начала, смущение выказывая. Чуть напрочь ее, проклятую, не оторвала. Обрадовалась. Дура старая.

— Дык, вот, — продолжаю тем временем, придержав злорадное «не на тебе», и на пирожки поглядываю. Вкусные пирожки. Румяные. Небось с мышатами. Или еще с чем-нибудь этаким… питательным. — Стрела моя, значить, исчезла. Пропала без вести. То бишь окончательно. Так что, ежели не брешут и ты, бабка, на самом деле Яга, то найти поможи. Тогда будет тебе со свадьбы гостинчик. Пирожок вот, например. Да ты не думай, мы тут не корыстные антиресы блюдем, мы тут эту, как ее… Умное слово ведь. Помнится, хранцузский посланник все повторять любил…. А! Екологию спасаем от еноземных вредителей.

Яга сперва расстроилась, аж позеленела от разочарования. Но кваску хлебнула и ничего вроде, оклемалась, сердешная. А уж когда ее яговскую гордость задели, так совсем в норму пришла. Ка-ак зубом цыкнет, ка-ак плечами передернет. Тарелочку с яблочком достала и бубнить себе под нос принялась. Я смотрел, смотрел, аж заснул от интересу…

Сижу я за окном. Вид на место действия у меня роскошный, лучше не придумаешь. Что называется, царевич в профиль, одна штука. Как и думал, жениться хочет. Знал бы, сокол мой ясный, на ком тебе жениться выпало, сам бы выпал. В осадок. Так что судьбу свою счастливую благодари, кота разумного да метлу бабкину колючую, а то пришлось бы весь век куковать в лесу в избушке со старухой.

Сижу-радуюсь, усы потираю да песенку примурлыкиваю:

И на душе так светло и радостно, точно солнышко взошло.

А уж когда хозяйка за тарелочкой с антоновочкой побежала и колдовать принялась, чуть от смеху на землю не свалился. Тарелочка-то не простая, волшебная тарелочка. Кажет, что есть, если есть чего казать, конечно. Только яблочко вертеть успевай. Но не умеючи много ли навертишь? Особенно прошлогоднюю антоновку на свеженькую не поменяв? Вот оно и кажет события прошлого года. А ведь сей ответственный труд прежде мне доверяли, коту Митрофану то есть. И болтал я тарелочку туды-сюды, чтобы яблочко по ней ходуном ходило. Да не стохастически, то есть абы как, а по кругу. Иначе помехи пойдут.

Вертит Яга тарелочку, старается, что-то среди цветочков нарисованных высматривает, аж сощурилась от усердия. А все без толку. Но отвечать-то что-то придется, иначе накроется блюдечком вся ее профессиональная репутация.

— Вижу, сокол мой ясный, — замогильным голосом объявляет Яга. Царевич аж подпрыгнул спросонья. — Судьба твоя стрелу прибрала и до сроку хранит…

«Мур, — смеюсь, — судьба хвостатая прибрала и уже кой-кому отдала. И не тебе, старая, ой не тебе».

— Чего? — спрашивает царский сынок и в затылке чешет.

— Ищи, — отрезает бабка, — и обрящешь.

— Где именно-то искать? — интересуется. За этим же пришел, не просто так.

— Дык, судьба подскажет, — хитро ухмыльнулась бабка. — А пока по окрестностям пошукай. Авось свезет.

— Может, — надеется царевич, — хоть дорогу покажешь?

— Как же, — упорствует хозяйка, — старая я, немощная. Не могу я, сокол мой ясный, с тобой полететь… — И в окно все смотрит. — Но вот кот мой, Митрофан, полная моя замена будет. — Тотчас Яга окно нараспашку, да меня за шкирку хвать и царевичу в руки пихает. — Бери кота, насовсем бери, не пожалеешь. И по хозяйству он хорош, и в делах — советчик первый. Держи-владей. А окромя кота дам я тебе еще скатерть-самобранку да лопату-самокопалку.

— Ладно скатерть, за скатерть спасибо. Только кота с лопатой зачем?

— Всяко в жизни бывает, соколик…

«Ах так! — думаю я. — Избавиться захотела, старая? Ну, держись! Счас узнаешь, какого сокровища по глупости лишилась».

— Мур, — заявляю, — царевич. Пошли со мной. Ведомо мне, где стрелу твою искать.

Сынок царский, конечно, насторожился сразу. Подвох чует.

— Неподалеку она, — мурлычу я, — тебе, так и быть, покажу. Что называется, по дружбе. Как новому хозяину.

Ладно. Взял он лопату, в скатерть завернул и засунул под мышку. А меня пожалел — на плечо посадил. Чтоб, значит, мне виднее было.

— Куда идти? — спрашивает. Вежливо так. Хороший царевич, воспитанный, хоть на вид дубина дубиной.

— Мур, — говорю, — царевич, стрела твоя в болото улетела да Царевне-лягушке на глаза попалась. Поэтому и стрелу вернем, и батюшки-царя наказ выполним. Только ты не мешкай, торопись. Ждет тебя твоя невеста, аж квакает от нетерпения.

— Как это, — спрашиваю у кота, — квакает? — Затылок чешу. — Какие, — изумляюсь, — еще кваки? Мне нормальная невеста нужна, а не такая, что к соседям не вывезти. Не скажешь же им, мол, приготовьте для моей супруженницы два пуда живых комаров и лоханку тины. Засмеют ведь, инородцы.

— Ничего, — кот успокаивает, — она только на вид лягуха. Вот поцелуешь, сразу царевной станет. Да такой раскрасавицей, что ужас! Не бойся, царевич, у нас с ней все обговорено и согласовано.

Задумался я тут. Вроде бы и хорошо все, но чует сердце, нечисто дело. Ой, как нечисто.

А кот в ухо мурлычет, улещивает. Мол, всем хороша невеста, особенно тем, что теща к ней не прилагается.

Подумал я и решил: «А посмотрим! Там и поступим, по обстоятельствам».

— Ладно, — отвечаю, — показывай дорогу.

Пришли мы, значится, к болоту. А болото-то зеленое-зеленое, тиной поросшее-поросшее — аж страшно.

— Ну что, — говорит царевич, — сапоги ценные, сафьянные, аглицкой работы портить я не желаю. А потому, лопата, — копай сама отводной канал.

Ну, я, конечно, знаниями сынка царского и про каналы отводные, и про лотки, и про ГОСТ на системы водоотведения и канализации восхитился. Но все равно, даже умеючи — болото осушать-то лет двадцать придется как минимум. За это время любая невеста испортится. А уж лягуха — особенно.

— Молодец, — хвалю, — царевич. Ученый ты. Аж завидки берут. Но хочу по-хорошему предупредить — лопата-то без тебя копать не будет.

— Дык как, — изумился Ванька, — она же самокопалка.

— Вот сам и копай. — Обиделся я и вдоль по бережочку гулять пошел. Травка зелененькая, кузнечики из-под лап в разные стороны прыгают… Лепота, одним словом. — Ну что, — поворачиваюсь, — лебедь белый, много ли накопал?

А царевич-то не дурак был, вместо черенка лопаты за скатерть уцепился. Мол, лопать время самое. Только не знал, бедняга, что скатерть самобранкой не просто так прозывается. А за привычку браниться матерно, когда ее разворачивают. Хотя ее-то даже понять можно и пожалеть — вот если бы мне на пузо все время чего горячего пристроить норовили, и я бы, хоть и из интеллигентной семьи происхожу, в выражениях не постеснялся.

В общем, скатерть истерит, царевич тоже, лягухи квакают, трясина булькает. Только я молчу. Да еще и лопата.

— Ладно, — говорю, — невесту хошь? Если хошь, тогда сапог не жалей — в грязюку полезай.

Ну, чего делать, полез он, болезный, царевну искать. Им, сынкам царским, ведь хуже, чем нам, котам, приходится. У них не Яга, которая по доброте душевной абы кому подарить может, у них папенька — царь. Этот — не отдаст первому встречному, сам повесит. Так что лучше уж в болоте потонуть. Или как повезет.

В общем, шагает себе Ванька по болоту, шагает. (Меня из уважения на шею себе посадил. Чтоб, значит, не намок светоч знаний.) Вполне ничего выходит. Приятственно. Сухо, пружинит слегка. Вдруг видим — сидит на кочке лягуха, представительная такая, благородного буро-зеленого окрасу, и во рту стрелу золотую держит.

— Ну, — заявляет ей царевич, — привет тебе, голубка ясная. Жениться я на тебе пришел. Прямо сразу, не снимая сапог. А потому харю умой, в смысле переоденься в что-нить кружевное, и стрелу отдай. Казенная же.

А зеленая стрелу из рта вынимает и в ответ речь держит:

— Ква, добрый молодец. Жениться — это я завсегда рада. А потому сначала кольцо обручальное гони, а опосля и стрелу получишь.

Ванька от неожиданности аж дар речи потерял. Ну, думаю, мне самое время вмешаться пришло. Подтолкнуть, значит, к правильному выбору. Мол, бери, советую, пока дают. А то с твоей рожей на тебя и лягушек не останется.

Нашли мы эту царевну болотную. Смотрю ж я на нее, смотрю. Все кадки с тиной да ухмылочки послов мерещатся. Аж даже про сапоги пострадавшие думать забыл. И на душе так тоскливо-тоскливо. Страдаю, в общем. Только долго страдать мне не дали — кот на шее ка-ак давай ерзать: уверяет, что брать надо. Пока хоть такое есть.

— Ты, — говорю ему, — совсем сдурел? Какая ж это лягуха? Это ж жаба цельная, трехстворчатая. Ей же пруда под окнами отцовского терема не хватит. Не поместится.

Тут жаба, хитрюга этакая, голос подала:

— Поцелуй меня, царевич. Не пожалеешь. Будет тебе супруга по вкусу. Практически дева. Только из болота сначала вынеси. А то ведь надорвешься потом, хилый мой.

Ну, вытащил я ее, где посуше. Вытер кое-как рукавом. Посмотрел на нее. И справа посмотрел, и слева. Так тошно же. Вне зависимости от вида.

— Не, — плачусь коту, — не могу я это целовать. Я с детства гадов всяких боялся аж до дрожи. Помню, начнет меня матушка устрицами заморскими потчевать, а я из под стола и не вылажу, пока их без меня не сожрут…

По плану самое время царевну целовать, а Ванька-то никак. Травма, говорит, психологическая. В детстве полученная. Поэтому с лягухами не целуется. Даже с закрытыми глазами.

Думал я, думал, аж устал весь. А тут еще и сынок царский влез, что пусть сначала стрелу отдаст, а там и целовать будем.

— Ладно, — сжалилась невеста, — держи свою стрелу. У меня еще есть.

— Как есть? — удивился царевич.

— А вот так. — Лягуха стрелу на берег шлеп, а сама в воду прыг. И через некоторое время выгребает с палкой странной во рту. — На, — жениху объявляет, — эта лучше. Старинная. К тому же тяжеленная — не чета твоей, сразу ясно, что золотая.

Царевич сначала не поверил. Я, признаться, тоже, но потерли мы ее платочком и убедились: не соврала зеленая, и вправду золотая.

— Нравится? — лягуха интересуется. Причем кокетливо так интересуется.

— Угу, — кивнул Ванька. — Это же ж сколько лет она там пролежала…

— А раз нравится — замуж бери. Еще принесу, — соблазняет зеленая. — У меня там всего много. Даже настоящий железный конь из Неметчины завалялся. Если не сгнил, конечно, за давностью лет. Но стрел золотых больше: видать, много кто из твоих предков никак с луком совладать не мог. Только выйдет тебе условие одно: чтобы болото мое родное в неприкосновенности сохранить, чтобы было куда честной лягухе сбегать поплакаться на жисть.

Царевич подумал-подумал, посмотрел на стрелу, на невесту, снова на стрелу… И наконец решился.

— Ладно, — говорит, — для страны ничего не жалко. Поцелую, раз надо. Только через платок. Тогда и мне противно не будет, и заклятие снимется.

Развернул царевич платок кружевной, которым только что стрелу вытирали. Изящный, насыщенно-коричневой окраски. Но тут уже некстати лягуха завопила, что, мол, через подобный платок целоваться — только заразу цеплять. Этот платок кипятить-гладить надо, а то и вовсе сжечь. Во избежание.

— Так и быть, — сжалился я, — целуйтесь через мой хвост. Хвост чистый. Сегодня с утра два раза вылизанный. Практически продезинфицированный.

Ну, поцеловал я жабу через кошачий хвост. Странные ощущения, надо сказать. Неописуемые. А жаба-то не врала, видать, действительно царевной была — в холопьем-то звании вряд ли подобные габариты нажрать удастся, — в девицу обратилась. В примерную такую девицу. То есть примерного зеленого оттенка.

Ведь знал же, что где-то в этом деле подвох кроется.

Все-таки недаром цари Ваньками только младших сыновей называют. Дурак же ведь дураком. Счастья своего не понимает.

— Ты лучше гляди, — советую, — невеста-то твоя телом обильна, поступью величава. Если умыть да приодеть — самое то выйдет. Что лицо зеленое — не беда, с лица воду не пить. Замажем-зашпаклюем. А если не получится, скажем, что импортная царевна. Экзотическая. Да и вообще кто бы тут про красоту говорил…

Морщится царевич, словно зуб у него прихватило, сомневается.

— Смотри, — убеждаю, — она же еще и готовить умеет. Настойки лечебные из трав варит. На самогоне… Да и стрелы золотые на дороге не валяются, — а в болоте, видите ли, валяются. — И патриотка она, и убеждений явно зеленых. В смысле за природу, а не то, что ты подумал. И вообще, государственница.

То ли настойки, то ли настрой Ваньку успокоили, у него даже интерес проснулся.

— Ладно, — рукой махнул, — авось сойдет. В смысле на солнце подзагорит.

У них, у царевичей, «авось» — наилюбимейшее словцо.

Только я обрадовался, да, видать, преждевременно. Тут уже Олеська не выдержала. Руки в боки уперла да как объявит, что за олуха этого неумытого-конопатого теперь точно замуж не пойдет. Поэтому некоторые могут забирать свою стрелу и отправляться на все оставшиеся стороны, а в ее болото больше ни ногой.

Сынок царский аж опешил от неожиданности. А Олеська-то, разошлась когда, похорошела даже. Смотрел я, смотрел, да и понял, почему ихнему бабскому племени так скандалить-то нравится — у них цвет лица появляется и характер демонстрируется.

— Ух! — восхитился вдруг царевич, на Олеську глядючи. Да так искренно, что и болотницу проняло. А тут еще я под рукой кручусь, приговариваю.

— Мур, — подмурлыкиваю. — Гляди какая. Зелен… тьфу! Зельною красотой лепа, червлена губами, телом изобильна. А ты еще нос воротил. Чистая царица. Олесия. Нет, Елесавета, как по батюшке-то? Водяновна? Некрасиво. Митрофановной станешь, в честь меня.

Олеська смутилась, раскраснелась еще больше. И тихонько отвечает, что так и быть, теперича и она согласная.

— Все, — засобирался я. — Идем лучше Ягу обрадуем.

Ну, дошли, ну, обрадовали. В смысле, лопату и скатерть вернули. Я перед ней хвостом туда-сюда верть-верть, шерсть распушил — горжусь. Леську ведь ее не просто так замуж пристроил, а в царевны. И без всякого колдовства. Самое трудное было эту дурищу убедить в лягуху оборотиться. В ущерб обеденному времени. Ничего, уговорил, про экологическую обстановку в водных объектах напомнил, и она как миленькая полдня в тине сидела. То ли за болото свое радела, то ли очень замуж хотела. Вот и вышла. И вроде неплохо так вышла.

— Что ж, — царевич говорит, — хороший ты кот, умный. Политически подкованный. Пойдешь ко мне в терем жить? Жену вон нашел обстоятельную, казну разыскал, лягух спас, еноземцам нос утер. Может, еще чего для государства полезного сделаешь?

Покосился я на Ягу — та, конечно, пригорюнилась. Но молчит — лицо держит. Не хочет первой переговоры начинать. Мне ее даже жалко стало. Может, вернуться? Или нет? Сама ведь подарила, а слово, оно, как известно, не воробей. В смысле невкусное оно…

— А чего бы не пойти? — мурлычу я, к царевичу ластясь. — Пойду. — Рано мне еще домой возвращаться. Дел-то сколько. Особенно теперь, когда я на государственный уровень вышел, самое время развернуться и показать, что в царском тереме кот хозяин, а не казначей и не иноземные посланники…

Ведь кот — в государстве в первую очередь необходим. Для порядку.

Да, кстати, как там у вас в тереме с кошками?

Татьяна Юрьевская СТАРАЯ СКАЗКА