Герои на все времена

Ольга Власова ТВОЕ ЭЛЬДОРАДО

Подкованные сапоги громко цокают по мраморным плитам. Неподобающе громко. Просителю следует являть образ смиренный и скромный. Как же! Добьешься чего-нибудь с таким скромным образом… Дальше секретаря не уйдешь.

Неслышно подходит слуга, переворачивает часы в нише — второй час ожидания.

Мягко льется в нижнюю колбу тончайший песок. Цокают каблуки. Ты не привык ждать. В засаде, где одно неосторожное движение может стоить жизни не только тебе, — да, там ты терпелив, как дикая кошка, стерегущая добычу. Но здесь ты бегаешь кругами по мраморному полу. Галерея, где надлежит ждать аудиенции, длинная и узкая — есть где разбежаться. По левую руку — потемневшие гобелены, по правую — высокие стрельчатые окна с витражами, яркие разноцветные пятна лежат на черно-белых плитах пола. Шахматный пол. Доска для игры, где ход фигур строго ограничен. Черное — белое, черное — белое… и радужные пятна извне. Кто ты? Слабая пешка или всевластный ферзь? Ферзем быть лучше — на шахматной доске, но тебе нужно другое. И ферзь, и пешка, да любая другая фигура — они ходят лишь по черно-белым клеткам, по мраморным черно-белым плитам, а ты хочешь наружу, где яркое солнце слепит сквозь пеструю многоцветную листву, где крылья птиц синее родного неба и краснее королевского багрянца, где над болотами в лихорадочном тумане пляшут дикие огоньки, лишь отдаленно напоминающие огни святого Эльма, где в горах нет дорог и никто в целом мире не знает — что же там, за следующим перевалом… Ты хочешь туда, и потому ты здесь, меряешь шагами дворцовую галерею.

Хочется курить, успел пристраститься на службе у дядюшки к табачному зелью, но ты бросил — сразу, как только поднялся на пристань в Уорбрэке. Ты знал, что идешь просить, но королева не любит табачного дыма, и теперь ты нервно стучишь каблуками. И ждешь. Ты будешь говорить, и ты будешь лгать.

— Сударь, прошу за мной. Ее величество ждет вас.

Проклятье! Ты не спотыкался в мангровых зарослях, но споткнулся сейчас, на пустом месте, на ровном мраморном полу.

— Да, конечно.

Шахматные фигуры, разноцветные пятна и философские размышления остались позади. Ты идешь, на ходу поправляя кружева на манжетах — они обошлись тебе в маленькое состояние, но ее величество любит изящество в одежде, особенно у красивых молодых людей.

Резная дверь с изображением битвы кентавров — на какие ненужные мелочи порой отвлекается человек! — распахивается.

— Уильям Браунтон, эсквайр, из Браунтонбриджа!

Войти. Спину прямее, голову выше. Здесь много прекрасных дам, но прекраснейшая одна. Как громко стучат каблуки, и как далеко идти до украшенного инкрустацией из перламутра и слоновой кости кресла! Поклониться и замереть в поклоне, лишь краем глаза наблюдая за улыбающейся женщиной в золотом и белом.

— Встаньте, сударь. — Королева смотрит очень внимательно, но в глазах нет ни раздражения, ни скуки, чего так боялся проситель. Тонкая и, несмотря на возраст, все еще изящная ладонь играет расписным веером. — Мы получили ваше прошение. Также мы получили письмо от вашего дядюшки, в котором он высказывается о вас наилучшим образом. Его слова очень много значат для нас, но… Вы столь молоды, а Эльдорадо, о котором вы так настойчиво говорите… Паньольцы утверждают, что сей страны не существует в пределах Божьего мира, что все это выдумки туземцев-еретиков, смущающих своими речами о золоте и богатствах истинно верующих. Что вы можете сказать на это?

— Ваше величество, — голос не дрожит, и за то спасибо. — Сто лет назад никто не верил одному безземельному дворянину, который говорил о Чудесной земле за Океаном. Никто, кроме Паньолы. — Королева хмурит брови. Пускай, он должен рисковать, если хочет выиграть. — Я уверен, я знаю, что Эльдорадо существует и что земля эта обладает многими богатствами. Я знаю это, ваше величество. Я осмелился в своем прошении привести свидетельства тех, кто слышал об Эльдорадо. В том числе и паньольцев. Паньола официально заявляет, что не верит, но… кто может поручиться, что она не решит проверить этот слух? — Сердитесь, ваше величество, но не на меня, сердитесь на соседей с их жадным взором и длинными руками. — Ваше величество, неужели в таком вопросе Острова будут слушаться чужих советов?

Слишком резко. Так не говорят с королевой. Так не говорят с женщиной. Но ему сейчас можно — он говорит со своим будущим.

Королева хмурится. Она старше его на двадцать лет, и она — повелительница Островов. К ней не раз приходили с такими просьбами…

— Это все слова. Все говорят, и это все — слова. — Она словно слышит его мысли. — Чему мне верить, сударь? Вы можете убедить меня?

— Я не Орфей, ваше величество, и не могу спеть. — Он чувствует, что сейчас все может оборваться, и все равно улыбается искренне. Он говорит не просто с королевой, он говорит с женщиной, и женщина эта — прекрасна, как только может быть прекрасна надежда. — Ваше величество, я верю в Эльдорадо, я верю в себя, и я верю в Вас.

Королева смеется. Ты заставляешь себя дышать. Все решено, все уже решено, но что именно — ты сейчас узнаешь.

— Что ж, мне нравятся храбрецы. Ваше прошение будет удовлетворено.

Снова галереи, переходы. Ты идешь, а сердце стучит громче каблуков — еще не победитель, но уже триумфатор. Завтра явиться к канцлеру обговаривать детали. Опять слова, одни слова. Но эти слова в казначействе превратятся сначала в полновесные золотые монеты, а потом — в людей, корабли, снаряжение и еще много во что. Он не Орфей, но он тоже может творить чудеса.

А еще надо поговорить со старым пиратом, сэром Кристофером, десять лет назад вот так же получившим одобрение у королевы. Под его началом ты впервые ступил на берег своей мечты. Теперь именем дядюшки назван пролив в Новом Свете, сэр Кристофер носит рыцарские шпоры и приговорен в Паньоле к смертной казни как пират. В дядюшкином случае слова могут превратиться в корабль. «Шиповник» не самое вместительное судно на свете, но… Ты постараешься найти нужные слова… Тем более что… О да! Ты вежливо раскланиваешься с группой надменных господ в черном с серебром… Паньольцы. Вот уж кому не понравится решение ее величества… Впрочем, теперь ты знаешь, как убедить дядюшку.

Синие сумерки заливают город, а свет редких фонарей не затмевает первых звезд… Ты никогда не любил столицу, но ее нынешняя прелесть… Уж не оттого ли ты стал к ней милосердней, что уже через неделю сменишь неровную мостовую под ногами на качающуюся палубу? Мы всегда добрее к тем, кого покинем если не навсегда, то надолго… Прощание? Прощение?

Затишье перед бурей. Этим вечером ты идешь один по улицам, словно плывешь во сне. Позади разговоры тихие — в обитых шелками дворцовых комнатах; и громкие — на торговых дворах, в тавернах и доках. Уже все, почти все — готово. Вот только…

Только кто эти господа? Пятеро. В руках шпаги и кинжалы… Тебя никогда прежде не грабили, и потому ощущения странные и необычные. У тебя шпага на поясе и факел в руке. И ты один… И через неделю у тебя — не только у тебя! — начало самого важного пути в твоей жизни. Жить тебе не просто хочется, а очень надо, и потому рука тянется к поясу…

Золото неуместно радостно звенит, когда кошель падает на мостовую.

— Это все, господа.

Молчат. Ни один не шагнул к кошелю, и ты понимаешь — они пришли не за золотом. Это не мелкое отребье, что выбирается на улицы столицы с наступлением темноты. Это охотники на крупного зверя, и этот зверь — ты. Зверь… Куда-то пропадает холодный ветер севера — становится пряно и жарко, каменные стены тонут в обступивших вас джунглях… И жить тебе очень надо…

Факелом в лицо, отступить, парировать, ударить… ударить… отпрыгнуть… не достали. Один уже на земле — хорошо. Факел, шпага, факел. Попал. Шпага, факел… Задели — плохо. Удар… Сбитое дыхание… дурак… потом. Удар — шпага, факел…

Грохочет гром, и две молнии — разом — разрывают наваждение. Факелов уже больше, и в их свете видны четыре силуэта на мощеной мостовой. Еще один из нападавших бросает шпагу и бежит вниз по улице… Наверное, его надо ловить? Впрочем, видно, нет — грохочет выстрел, и с последним покончено.

— Спасибо. — Ты поворачиваешься к спасителям. Их двое, и они уже деловито обыскивают грабителей. Ты поднимаешь кошель — да, зря нападавшие отказались от золота — и протягиваешь неожиданным товарищам.

— Оставьте себе, сударь. — У этого ничем не примечательное лицо. Пройдешь и не заметишь, увидишь и не запомнишь. — Нам неплохо платят, поверьте.

Ты киваешь и подбираешь непогасший факел — уже совсем темно, да и столица стала такой, как и всегда, — нелюбимой.

— Сударь, погодите! — останавливает тебя оклик. Неприметный протягивает тебе золотую монету, и ты, не рассуждая, сжимаешь ее в кулаке. — И будьте столь любезны, зайдите утром в канцелярию его светлости.

Ты киваешь, а потом долго, очень долго рассматриваешь монету. Она отличается от тех, что в твоем кошеле. Рыкающие львы в схватке по центру и вязь букв по кругу: «Всех выше!»… Что ж, ты никогда не любил Паньолу… Мир должен быть открыт для всех. Мир должен быть открыт.

Здесь неправильные звезды. Звезды должны быть как маленькие камешки, как крупинки кварца — далекие и холодные. Эти же… Их слишком много. Они теплые и висят низко-низко, так и манят потянуться, дотронуться… Они искушают. Они и есть — само искушение: встать и идти за ними, все дальше. До соседней горы, потом — до следующей и еще… и еще… Звезды не умеют заканчиваться, так и дорога не кончается…

Ты валяешься на подстилке из собранной по берегу травы — местные называют ее смешным словом пуути и кормят ею скот, чтобы оберечь от хворей. Надо не забыть занести ее описание и рисунок в дневники и, может, даже взять пару стебельков с собой на Острова. Полезная эта травка, пуути. Если ее подкидывать в костер, то пряный, острый дым разгоняет тучи комарья и москитов, которых здесь не меньше, чем клопов в какой-нибудь паршивой гостинице Уорбрэка.

Тихий шорох. Ты резко оборачиваешься, а рука сама хватается за кинжал — въевшаяся в тело привычка.

— Никки?

— Да, господин.

Встревожен? Странно. Все тихо, посты выставлены исправно, у недалеких костров переговариваются твои люди, а сам Никки должен бы отсыпаться за долгий и трудный дневной переход… Ты купил мальчишку еще на побережье, у тощего высокомерного паньольца. Тот кривил сухие тонкие губы и, вытягивая гласные, долго говорил, что мальчишка ленив, прожорлив и надоедлив. Маленький чоки действительно оказался таким: он постоянно хотел есть, как любой паренек его возраста, был любознателен не в меру, а ленив — разве что от постоянных побоев и слабости. Его племя, откуда-то с юга, продало мальчика за связку стеклянных бус. Первое время ты не мог добиться от него других слов, кроме тихого «да, господин». Вы уходили все дальше в глубь материка, а чоки понемногу привыкал, что бить его не будут и что «слуга» вовсе не означает «раб»…

— Что случилось?

— Господин… вы правда верите, что сможете найти Эльдорадо? — название мальчишка произносит на паньольский манер, с длинным «а» и удваивая «р».

Ты усмехаешься и устраиваешься поудобней на траве, заложив руки за голову. Какие все же красивые звезды! Эльдорадо… Ответить правду? Сказать, что ты никогда не верил в Страну Золота? Признаться, что обманул королеву, своих людей и даже дядюшку? Хотя… ты уверен, что кое-кто из последовавших за тобой и так обо всем догадывается… Ты же подбирал людей по себе. Признаться, что ты просто выбрал Эльдорадо своим знаменем, но не своей целью? Поводом, но не причиной? Как объяснить Никки, да кому бы то ни было еще, что тобой движет одна жажда — идти вперед. Не за золотом, не за властью и даже не за славой… Впрочем, слава лишней не бывает. Ты просто хочешь знать, что там, за следующим перевалом… Знать и рассказать другим.

— Да, Никки, я верю, что мы найдем Эльдорадо.

Пристань качается. В этом не виновато вино, выпитое за завтраком, и не виновата привычка к палубе. Лихорадка заставляет голову кружиться, а руку — крепче хвататься за трость. Странное дело — хворь все три года не смела к нему прикасаться, даже в болотах Кайчитаки, где переболел каждый второй, но на борту «Шиповника» вцепилась в тело похлеще, чем домарская собака в холку волка. И трепала так же. Отец Мартин ходил расстроенный, все предлагал поговорить о вечном — на всякий случай, но у больного не было времени. Он рисовал, чертил и записывал. Рисовал и чертил карты, записывал — все, что мог вспомнить сам и каждый из его людей о прекрасном Эльдорадо. Сначала все это он делал наяву, а потом — в лихорадочном бреду. Так или иначе, но к тому моменту, когда пришла пора ступить на пристань Уорбрэка, дело было сделано. Теперь в добыче с берегов Нового Света мог разобраться не только он сам, но и любой знакомый с картографией и землеописанием. Осталось ступить на родной берег. Вот только лихорадка мешает.

Тот же черно-белый пол, что и четыре года назад. Разве что к стуку каблуков добавилась трость. И за спиной — целый эскорт с тяжелыми носилками и сундуками. В эскорте — только самые проверенные его люди, остальным запрещено сходить на берег. И болтать тоже запрещено. Он должен первым все рассказать, а там… Там — посмотрим.

Теперь это большой и светлый зал, яркое весеннее солнце бьет в окна, заставляя голову кружиться еще сильнее. Прекрасная женщина на троне. В золотом и белом. Случайность?

— Встаньте, сударь. — Она улыбается. — Мы рады вас видеть в добром здравии.

— Ваше величество, вы слишком добры, — еще раз кланяешься ты и делаешь знак своим людям.

Дальше все пестро, ярко и шумно — от экзотических пряностей и фруктов, от никогда не виданных на Островах зверей и птиц, от необычных мехов и странных, роскошных в своей дикости туземных статуэток. Строгий церемониал нарушился — ее величество смеется и удивляется как ребенок.

Смешно смотреть на них всех, и еще очень болит голова. До рукава робко дотрагивается Никки. Что? Надо говорить?

— А что в них? — Королева указывает на оставшиеся два сундука. — Наверное, там золото Эльдорадо?

Началось.

— Ваше величество, в них самое ценное, что мы привезли из нашего путешествия.

Ты киваешь, и крышка первого откидывается. Из него Никки достает и раскладывает прямо на гранитном полу у трона ракушечные ожерелья. Самые разные. Много.

Ты не смотришь на королеву. Тебе достаточно того, что в зале стало невозможно тихо.

— Ваше величество, это — подписанные мирные договоры с вождями тридцати племен Эльдорадо. Они признают себя вашими подданными.

Молчание. Главное — не смотреть на королеву.

Ты снова киваешь, и из второго сундука достают карты. Аккуратно, превосходно сделанные карты всей той страны, что паньольцы назвали Эльдорадо, Страной Золота. Паньольцы ошиблись. В Эльдорадо не было золота, там было только Эльдорадо.

— А это, ваше величество, карты ваших новых земель.

Все. Теперь можно выдохнуть. Ты своего добился. Ты открыл новый мир. И пусть в нем нет золота. Пусть. Теперь уже можно смотреть и на королеву, и куда угодно.

В глазах сидящего рядом с ее величеством канцлера — гнев. Его светлость так рассержен, что не замечает, как стучит костяшками пальцев по подлокотнику кресла. Мелко, дробно отбивает рваный, понятный лишь ему ритм. Так стучат кости абака, когда ростовщик насчитывает проценты. Боюсь, ваша светлость, проценты с меня можно взять лишь с головой. Вернее, только головой. Надо будет успеть попросить, чтобы Никки пристроили в хорошие руки и не забыли, что мальчишка — свободный человек. К дядюшке его отправить, что ли? Не откажет же старый пират смертнику?

Молчание затягивается. Смотреть на замерзшее лицо королевы становится все труднее. Интересно, тебе отрубят голову или четвертуют? И где? Если на Замковой площади, то там обзор плохой, простонародье будет недовольно… Такое ощущение, что яркий свет от окон расползается… Смотреть больно. Только бы дотянуть до камеры, а там и в обморок можно будет падать…

— Что ж… — В голосе королевы… смех?.. — Я принимаю твое Эльдорадо.

Алена Дашук ГОЛУБИ ТЕСЛЫ

В рассказе использованы реальные факты из жизни американского ученого сербского происхождения Николы Теслы (1856–1943). Имена и названия сохранены.

Профессор Трамп повертел в руках чуть тронутую желтизной страницу. По ней бежали прожилки туго натянутых строк. «На осенний лист похоже», — подумал профессор. Подобно усердным дворникам по осени, хозяева отелей сгребают такие в солидные охапки. Деловито шуршат ими, решают — сжечь сразу или позволить какое-то время мирно разлагаться, превращаясь в доходный перегной. Трамп усмехнулся — что за нелепая параллель. Вероятно, просто сизая сыворотка нью-йоркского января настоятельно требует разбавить себя каплей чего-то пряного и яркого. Почему бы и не воспоминанием о палой листве?

Осень Джон Трамп любил. Осень пахнет безвременьем и покоем, но при этом тревожит смутной надеждой. Кроны уходят с такой величавой невозмутимостью, что сомнений не остается — они вернутся. Не пройдет и полгода, листья снова угнездятся на своих кем-то навсегда определенных им местах. Зазеленеют, зашушукаются, рассказывая друг другу, что видели там, за чертой. Их смерть сезонная — нагрянет и отступит. В детстве ничто так не убеждало Джона в бессмертии, как почки, набухающие в апреле на старом каштане, что рос напротив дома. Раскидистый исполин без глупого драматизма умирал в октябре, а весной как ни в чем не бывало воскресал. Джон готов был поклясться — листья на нем появляются те самые, что были сожжены равнодушными дворниками несколько месяцев назад.

Профессора осенило — вот почему он призвал на помощь воспоминания о никогда не умирающих листьях! Две недели как Джон Трамп был вынужден соприкасаться со смертью: письма, рукописи, записки, чертежи, сделанные рукой того, кого уже нет. Будучи ученым, Трамп понимал: смерть — явление естественное, однако длительное соседство с ней даже у убежденного материалиста вызовет желание немного помечтать о бессмертии. Включается обычный защитный механизм — никакой лирики.

— Мистер Трамп, — бряцающий тревогой голос управляющего отелем «Губернатор Клинтон» заставил Джона вздрогнуть, — может быть, все же стоит вывезти сейф? Наш жилец, конечно, был… с определенными странностями, свойственными его возрасту, мог преувеличить, но мы не вправе рисковать жизнями постояльцев.

О несносном клиенте служащие отеля помнили до сих пор, хоть и избавились от него несколько лет назад. В основном посмеивались, читая в газетах измышления чудака о носящихся в космосе со сверхсветовой резвостью частицах и мгновенном перемещении предметов не то в пространстве, не то во времени. Правда, забавно стало уже потом, когда жилец съехал. Пока же старик проживал на их территории, персоналу было не до смеха. Чудачества этого господина озадачили бы кого угодно. Жилец наотрез отказывался есть что-либо, кроме салатных листьев, лука-порея, хлеба и подогретого молока. Требовал сервировать стол заново, если на скатерть усаживалась безобидная муха. Побаивался персиков. Цепенел при одной мысли о микробах, по этой причине запрещал прислуге приближаться к себе на расстояние ближе двух метров. Из тех же соображений выбрасывал единожды надетые воротнички и перчатки, хоть в средствах был, мягко говоря, стеснен. При всей своей нездоровой брезгливости терроризировал весь отель неуемной страстью к голубям. Полчища этих «летающих крыс» кружили у его окон, ожидая пиршества. Мало того что ежедневно в строго определенное время постоялец отправлялся куда-то, набив карманы пакетиками с птичьим кормом, так он устроил голубиную столовую прямо на окнах номера! Навешал на рамы хитроумные (наверняка им самим изобретенные) кормушки и регулярно обновлял в них запас провианта и воды. Как-то вечером в грозу старика сбило такси. Он слег, но и в эти дни не забывал позаботиться о прожорливых пернатых. По его распоряжению нанятые специально для этой цели мальчишки отправлялись к Публичной библиотеке. Там они рассыпали пшено и прочий съестной мусор. Более того, теперь голуби вселились и в его номер. Комната заросла джунглями из металлических и деревянных прутьев, покрылась паутинами прочных сеток. В этой рукотворной чаще царили упитанные птицы. Одни поправляли здоровье, если были изувечены кошкой или человеком, другие просто вели праздный образ жизни. Для одного из пострадавших беспокойный постоялец соорудил замысловатый аппарат стоимостью две тысячи долларов, дабы зафиксировать сломанные крыло и лапку. Бесплатные птичьи кости благополучно срослись, зато счет за проживание остался неоплаченным. Такая беспечность довела хозяина отеля до белого каления. Ко всему, немощный уже в те дни старик обзавелся помощником. Был он старику беззаветно предан, а уж в голубях и вовсе души не чаял. На пару они принялись ублажать пташек с удвоенным рвением. Жильцы сатанели, находя на своих окнах безобразные следы пребывания невоспитанных птиц. Кроме того, шум и, простите уж, непристойный запах. Но любитель пернатых впадал в неистовство, стоило намекнуть, что голубям самое место на помойке, а уж никак не в пределах приличного отеля.

Учитывая все неудобства и задолженность, жилец в конце концов был выселен вместе со своими зловонными и горластыми любимцами. Кстати сказать, неблагодарные голуби в процессе переезда искрами фейерверка разлетелись кто куда, как только распахнулась дверца сломавшейся клетки. Старик горько переживал, но, признаться, особой жалости к нему персонал не испытывал. За годы долготерпения вместо платы отелю досталось лишь некое загадочное оборудование. По уверениям должника, стоило оно более десяти тысяч. Все бы ничего, да залог грозил взорваться, если кто-то из кредиторов попробует добыть его из сейфа без ведома постояльца. Жилец обещал в ближайшее время уплатить долг и забрать неблагонадежный заклад, о чем заверял в письме. Это-то письмо и держал сейчас в руках господин, явившийся вскрывать злополучный сейф.

Годы шли, за своим имуществом старик так и не явился. Долг, разумеется, остался неуплаченным. Две недели назад хитрец отдал богу душу. И тут вокруг его подернувшегося пылью заклада развернулась невообразимая свистопляска. Бывают же люди, умудряющиеся доставлять беспокойство даже после смерти. Гений гением, но ведь и совесть иметь надо!

Управляющий нервничал. Двое сопровождавших его служащих напряженно смотрели на Трампа. Их лица напоминали крепкие морские узлы на грубых канатах — зубы стиснуты, скулы окаменели. Лбы натянулись гулкими бубнами. Так выглядит едва сдерживаемый страх.

— Думаю, подобные предосторожности излишни, — заверил Трамп, пытаясь изобразить добродушную улыбку.

— Но, если сейф вскроет посторонний, устройство взорвется!

— Изобретение имеет стратегическое значение, поэтому он старался обеспечить ему максимальную неприкосновенность, — уклончиво пояснил профессор, тревожно подумывая, не разглашает ли сейчас государственную тайну. Но управляющий тут же проявил осведомленность, о какой Трамп и не подозревал:

— «Луч смерти», над которым работал мистер Тесла, я слышал, способен уничтожить военную технику противника на расстоянии двухсот миль! Только представьте, какой силы может быть взрыв!

— М-мэ… — профессор Трамп замялся. Похоже, о сверхсекретном проекте не знал только ленивый. — Это вам рассказал сам Тесла?

— Разумеется, он ведь задолжал нам немалую сумму. Оборудование оставлено им в залог. Естественно, мы хотели знать, что за имущество обеспечивает гарантии.

Трамп снова глянул на письмо. В нем черным по белому значилось — стоимость оставленного в гостиничном сейфе устройства превышает десять тысяч долларов. Интересно, как Тесла представлял себе сбыт хозяином отеля нового мощнейшего оружия, за обладание которым правительства многих стран отдали бы половину годового бюджета. Более десяти тысяч долларов… Шутник этот Тесла, однако!

— Видите ли, у вас хранится уменьшенная копия, а не сам агрегат. Как вы понимаете, оригинал должен превышать размеры сейфа в десятки раз. Безусловно, мощность взрыва такого устройства будет существенно меньше…

— Значит, взрыв будет?! — отшатнулся управляющий. Трамп понял, что ляпнул лишнее.

— Нет, нет… Я хочу сказать, что, даже в случае… мэ-э-э… форс-мажорных обстоятельств, думаю, никто не пострадает. Но я утверждаю… то есть я практически уверен…

Профессор замялся, уверен он ни в чем не был. Кончики пальцев налились замороженным свинцом, еще когда он впервые узнал о вероятности взрыва. В последние годы поведение Теслы было крайне сомнительным: в дни рождения собирал брифинги, где витиевато расписывал перед жадными до сенсаций журналистами свои контакты с инопланетянами; бурчал что-то о межгалактических путешествиях; рассуждал об эфире, метафизике и высшем разуме. Остается только удивляться, почему после его смерти правительство столь рьяно набросилось на наследие изобретателя. Вдобавок привлекло к этому профессора Джона Трампа, директора и основателя Лаборатории по исследованию высокого напряжения Массачусетского технологического института. Он, конечно, отдает должное былым заслугам мэтра, но под занавес заявления великого серба могли заинтересовать разве что психиатров да фантастов. С кем не бывает, в восемьдесят шесть-то лет. Что мешало безумцу запихнуть в гостиничный сейф смертоносное устройство? Или снабдить его взрывным механизмом. Оправдание есть — разработки сверхсекретные. Да и вздорный был старикан, на весь свет обиженный, а из «Губернатора Клинтона» его попросту выставили. Вот и отыгрался за свои горести гениальный безумец.

В мышцах затеплилась, мелко затряслась паника. Стоп! Профессор взял себя в руки. Если Тесла впал в маразм, вряд ли он создал бы функционирующую модель оружия, способную разнести сейчас вдребезги целый отель… или квартал. Если он все же смастерил «луч смерти», стало быть, и интеллект у Теслы с возрастом не пострадал. Просто он был… как бы это выразиться… немного фантазером. В здравом уме даже фантазер не обречет на гибель ни в чем не повинных людей. За эту мысль Трамп и ухватился.

— Никола Тесла был очень ответственным ученым, — заявил Джон, с удовольствием отметив, что промелькнувшие в его мозгу сомнения никак не отразились на голосе. Звучал он твердо и уверенно. — Мистер Тесла не подверг бы опасности ничьи жизни.

— Я слышал, он однажды едва не разрушил один из отелей, в котором проживал! — заупрямился просвещенный управляющий. — Кажется, речь тогда шла о резонансе. Это свидетельствует…

«Послал же бог умника!» — раздраженно подумал Трамп.

— Это свидетельствует как раз в пользу моих слов. Знаете ли вы, милейший, что, оценив риск, которому подверглось строение, Тесла разбил уникальное, единственное в своем роде оборудование, поскольку времени на его отключение не было?

— А как же Уорденклиффская башня?! — вскричал молчавший до сих пор служащий. — Я был ребенком, но по сей день помню, как при ее испытаниях по небу разлетались молнии в руку толщиной, а из-под копыт у лошадей летели искры! Это было ужасно!

Трамп растерялся. Изрядно же напугал гений этих парней, если они так ревностно следили за его деятельностью.

— Башня также была демонтирована… — пробормотал он, не найдя иного контраргумента.

— Да, была! — торжествующе отметил управляющий — Но, заметьте, разрушена не самим Теслой, а по распоряжению владельца отеля «Уолдорф-Астория», которому он также задолжал за проживание. Шумное было дело с судебными разбирательствами. Тесла утверждал, что аппаратуры уничтожили на сумму, во много раз превышающую его долг перед отелем. Но башня служила все тем же залогом, а следовательно, являлась собственностью «Уолдорф-Астория». Где же ваша хваленая ответственность?

— По-моему, мы несколько отвлеклись от темы, — пробормотал Трамп. Что ответить, он не находил и счел, что лучше будет вернуться на исходную позицию. — Мы говорили об устройстве, хранящемся в вашем сейфе. Даже если это действующая модель, подумайте, выстрелит ли ружье само по себе, если вы просто возьмете его в руки? Как минимум необходимо его зарядить и знать, каким образом надо произвести выстрел, не так ли?

Довод не выдерживал никакой критики, однако оппоненты начали сдаваться. Похоже, просто устали. А может быть, смирились с тем, что переубедить уполномоченного не удастся.

— Но вы можете гарантировать, что отель не пострадает?

Трамп кивнул. Он лгал: за безопасность «Губернатора Клинтона», как и за свою собственную, он не дал бы сейчас и дохлой мухи. Но ему хотелось скорее покончить с этим изрядно измотавшим его делом. Выхода все равно нет. Вскрыть сейф поручило Управление по делам иностранной собственности, за которым стоят еще более могущественные структуры. С ними не поспоришь. Для них несколько десятков жизней ничего не стоят, лишь бы «луч смерти» не достался противнику. Наследство Николы Теслы отходило племяннику, сербскому послу в Соединенных Штатах Саве Косановичу. Этот тип слыл темной лошадкой. Попади «луч» в его руки, кому он его передаст: коммунистам, монархистам, а может быть, немцам, с которыми США ведет сейчас войну? Так рисковать правительство не могло. Не желало оно и привлекать ничье чрезмерное внимание, вывозя начиненный государственной тайной сейф. Кто знает, что может случиться в дороге, враг, поди, не дремлет. «Луч смерти» должен принадлежать Штатам или никому. Переворошив все возможные архивы изобретателя, никакой документации о разработках сверхоружия Трамп не нашел. Последняя надежда — модель, оставленная в залог отелю «Губернатор Клинтон». Тут уж пан или пропал. Но почему Косанович так спокойно позволил шерстить Управлению свое наследство? Не потому ли, что твердо знает — «луч смерти» живым не дастся? О господи! На лбу Трампа выступили капельки пота. Он с ненавистью глянул на многозначительно насупившийся сейф. Нет, господа, гарантий вам точно никто не даст. Слишком высоки ставки. По сути, речь идет об исходе Второй мировой — у кого «луч», тот и отпразднует победу.

— Мы можем идти? — прервал невеселые размышления профессора управляющий, косясь на сейф.

— Да, пожалуйста, — кивнул Трамп. — Благодарю за содействие.

Служащие поспешно ретировались. Профессор подошел к окну и зачем-то открыл его. Промокший январский Нью-Йорк. Трамп закурил. Интересно, если сейчас его не станет, листья весной рассядутся по своим веткам? Вдруг правы те, кто говорит, что этот мир существует только в нашем воображении. Если так, его воображение устроено в высшей степени бестолково. Какой смысл придумывать январь, когда можно всю жизнь блаженствовать в прозрачно-желтом, похожем на липовый мед сентябре? Чепуха. Зачем представлять болезни и нищету, войны и глобальные катастрофы? Или сварливую миссис Томпсон, гуляющую со своей визгливой таксой Вики по любимой аллее профессора. Наконец, будь его воля, разве стал бы он конструировать в мозгу это самое мгновение: тяжелые шторы, пестрый дорогой ковер, подоконник с кружащими над ним голубями… Трамп вздохнул. Наверное, хорошо, что гипотеза рухнула. В противном случае может случиться, что пройдет минута — и никаких голубей не станет. Не станет подоконника… Ничего не станет. Потому что не станет Джона Трампа. Некому будет это все воображать. А так… его-то, возможно, не станет, но мир будет продолжаться.

Джон бросил окурок в окно. Альтруистические размышления не утешили. Напротив, было до слез обидно — его не будет, а чертовы голуби и подоконники останутся! Уж лучше бы гипотеза о воображаемом мире оказалась верной. Он бы сейчас нафантазировал мягкое кресло у камина, зачитанную до бахромы по краям переплета книгу и горячий грог.

На окно уселся сизый голубь с радужными разводами на перьях. Он аккуратно, точно обновку, свернул на спине крылья. Расправил хвост, как это делают с отглаженными фалдами щеголи. Справившись, выжидательно уставился на Джона. Трампу птица напомнила эстета, устраивающегося поудобнее в бархатном театральном кресле.

— Что, приятель, увертюру ждешь? — хмыкнул профессор.

Голубь умильно склонил головку набок. Один его глаз, лукавый и круглый, подернулся прозрачной пленкой. Это явно означало высшую степень удовольствия.

— Летел бы ты отсюда…

Птица с места не двинулась, только переступила с лапки на лапку и еще пытливее воззрилась на человека. Профессору стало не по себе. Отчего-то невыносимо захотелось отправиться к Публичной библиотеке на угол 43-й улицы, как это делал покойный Тесла. Уж лучше кормить голубей, чем стоять сейчас рядом с хмурым сейфом. Джон отчетливо представил, как идет в непрерывном потоке погруженных в себя ньюйоркцев. Растворяется в их конвейерном единообразии. Движения отработаны до автоматизма, экономичны, максимально полезны. Потом отделяется от общего, отламывается, как краюха от каравая. И тут он, отрезанный ломоть, внезапно обретает очертания, отличные от заданных. Становится удивительно хорошо, бесконечно свободно, как в детстве. Вероятно, это происходит оттого, что очертания эти его собственные, ни на кого не похожие, никем не подравненные. Останавливается у библиотеки, свистит (непозволительная вольность!). Со всех сторон к нему слетаются голуби… Он бросает им крошащийся в пальцах корм. Птицы аплодируют крыльями цвета грозовых туч, склевывают зерна и, наконец, принимают его, присаживаются на раскрытую ладонь. Он стоит посреди кружащего города с протянутой рукой. Словно подаяние просит. Но это не стыдно. Просить милостыню у птиц — прекрасно! Они кидают от щедрот своих не медяшки, а то, чего у них самих в избытке, — волю и вечность. Птицы, как осенние листья, всегда возвращаются. Бьют клювиками в яичную скорлупу, помня, как свободно носились когда-то над Древним Римом или будили курлыканьем заспавшегося Тутанхамона… Иначе невозможно. Птицы и часы живут в разных измерениях.

Сидящий на подоконнике голубь смотрел теперь на Джона задумчиво. Искорки его глаз погасли, перестали отражать свет. Сейчас Трамп смотрел в них, точно в темные, бесконечные туннели. Там вихрилось и растворялось время.

— Чертовщина! — пробормотал Трамп. — Листья, птицы… Просто-напросто оттягиваю момент, который может стать последним.

Сделав такое заключение, профессор немного огорчился. Как все банально — человек боится, потому прибегает к абстракциям и отвлеченной поэтике, только бы отсрочить конкретное действие. Абсурд и малодушие.

Он шагнул к сейфу. Усилием воли опустил в сознании непроницаемый для посторонних мыслей занавес. Дальнейшие манипуляции Трамп производил, точно хорошо отлаженный автомат. Открыть сейф. Достать тщательно упакованный ящик… Тяжелый, дьявол! Обит медью. Любопытно — взрыв прогремит, когда будут сняты эти поблескивающие латы или позже? Все равно, осторожнее. Вдруг повезет и удастся не потревожить взрывное устройство, если оно там имеется. Хотя вряд ли. Такой умелец, как Тесла, делал все наверняка. Нет, ящик вскрыт, а Джон еще жив. Но прибор обернут несколькими слоями плотной упаковочной бумаги… Возможно, механизм запустится, когда давление ослабнет. Бумага не поддавалась. Трамп огляделся в поисках ножниц или ножа. Как назло, нож для разрезания книжных страниц торчал из карандашницы, стоящей на столе. Чтобы добраться до него, придется пройти мимо окна, за которым снует ничего не подозревающий, наполненный жизнью город. Этот искуситель дохнет в лицо гудками машин, заликует воплями бегущих куда-то мальчишек, отзовется внутри писком надежды на будущее. Трамп выругался. Он уже сумел справиться со своими трусливыми отступлениями, и вот на тебе!

Зловредный голубь как ни в чем не бывало чистил на грудке перышки. И чего подлые птицы до сих пор толпятся здесь?! Сколько уж лет их благодетель не живет в этом номере! Неужели помнят? Ждут? Почему-то это взбесило Джона. Он ринулся к окну и взмахнул руками.

— Пшел отсюда!

Не ожидавшая нападения птица изумленно охнула и ринулась прочь от такого ненадежного создания, человека. В воздухе закружилось легкое перо. От резкого движения Трамп задохнулся и облокотился на подоконник. Негодная птица! Все же вынудила глотнуть сырой зимний воздух. В висках снова застучали с трудом изгнанные осенние сумерки и перламутровые крылья.

А ведь не похоже небо на старый, давно пылящийся в сундуке макинтош Джона, каким казалось раньше. Оно лиловое, пышное, напоминает уютную дремотную подушку. Облака окутали профессора пушистым счастьем. Перехватило дыхание. Какой чудесный день. Чудесный! Невдалеке на обугленной январем ветке тополя сидел все тот же щеголеватый голубь. Он продолжал внимательно смотреть на застывшего в окне человека. Испугавшись так некстати вспенившейся в груди истомы, Джон метнулся к столу, схватил нож, одним прыжком преодолел расстояние до свертка и принялся вспарывать бумагу. Пусть если это произойдет, то сейчас. В доли секунды, пока неизъяснимая, порхающая легкость бытия не покинула!

Джон Трамп стоял над растерзанным свертком и хохотал. Взахлеб, так, что сводило судорогой живот и шею. Лицо покраснело, на лбу вздулись синеватые вены. На распахнутой фрамуге приплясывали голуби. Особенно усердствовал тот самый щеголь, который так раздражал Джона. Он запрокидывал гладкую головку на спину и бил крыльями пронизанный моросью воздух. Если бы Трамп сейчас мог вырваться из крепких объятий собственных эмоций, он бы наверняка отметил — так смеются голуби. Но ему до голубей не было теперь дела.

— Хитрый старик! — в который раз восхищался Трамп и хлопал себя по ляжкам. — Это же надо! Ну каков сумасброд!

Профессор снова захохотал. Отсмеявшись, все же решил — такое мальчишество не пристало ему, крупному ученому. Что ни говорите, апоплексический удар — вещь хлопотная и неприятная, даже если он вызван жизнерадостным смехом. Приличный человек должен умирать лет в девяносто, окруженный благодарными потомками и с приличествующей случаю миной. А так… Срам один, ей-богу!

Трамп уселся в кресло, несколько раз глубоко вдохнул, чтобы привести в порядок пульс. Прыснув в кулак напоследок (не сдержался, грешен), набрал телефонный номер. Когда на другом конце провода раздался ожидаемый профессором голос, от его смешливости не осталось и следа.

— К сожалению, порадовать нечем. В ящике я нашел только магазин сопротивлений и письмо… Да, обычный прибор для измерения мостов сопротивления, к тому же довольно старый. Такой можно найти в любой лаборатории, оснащенной еще в конце прошлого века. Представляю, как расстроится хозяин гостиницы! Этой рухляди красная цена четыреста долларов. Думаю, предостережения были связаны с опасениями мистера Теслы, что ящик будет вскрыт и выяснится истинная стоимость его содержимого. Нет, нет, я осмотрел внимательно, это действительно просто магазин. Что вы! Создать на его базе «луч» — все равно что соорудить из циркуля крейсер! Да… Сожалею, «луч смерти» скорее всего миф, очередная попытка Теслы привлечь к себе внимание.

Джон говорил и не мог остановиться. Фразы лились помимо воли, от одной радости, что он может произносить их. Даже злобы на эксцентричного старика не было. В телефоне забулькал, заволновался раздосадованный голос незримого собеседника. Трамп был вынужден прервать свою фонтанирующую болтовню и прислушаться. После недолгой паузы он вздохнул и потянулся левой рукой к конверту, приложенному к предмету, подменившему «луч смерти».

— Нет, — уверенно произнес он в трубку, которую не выпускал из правой руки, — это не расчеты. Кажется, это всего лишь одно из тех посланий, которые старики любят оставлять потомкам. В назидание, так сказать. С практической точки зрения оно, похоже, не имеет никакой ценности. Если хотите, могу зачитать… — Извлечь одной рукой из конверта аккуратно сложенные листы оказалось нелегкой задачей. Трамп нетерпеливо тряхнул бумажный пакет, из него с легким шуршанием посыпались на пол исписанные неразборчивым почерком страницы. Джон чертыхнулся. Нащупав взглядом лист, на котором вверху значилось «Мой дорогой друг…», Джон поднял первую страницу. — Письмо довольно большое, — предупредил профессор. — Стоит ли оно подробного рассмотрения, судите сами. «Мой дорогой друг! Позвольте называть Вас именно так. Я не знаю Вашего имени, но уверен, что лично Вы ко мне не испытываете неприязни, а следовательно, я вполне могу называть Вас другом. Итак, мой дорогой друг, если Вы читаете это письмо, значит, ящик вскрыт. Думаю, его содержимое Вас несколько озадачило. Надеюсь, разочарование не было чрезмерным. Утешением может служить тот факт, что «луча смерти» не существует в природе. Это гарантирует, что он не достанется и противнику. Однако я хотел поговорить с Вами о вещах более важных, чем очередное стратегическое пугало. Я хотел поговорить о голубях. Поверьте человеку, занимавшемуся наукой всю свою достаточно долгую жизнь, преданному ей всецело, именно голуби явились самым важным откровением, несмотря на то что в моем изобретательском багаже набралось свыше тысячи патентов. Готов повторить сейчас мысль, уже высказанную мной однажды, — я пришел в этот мир прежде всего ради того, чтобы разгадать тайну этих загадочных птиц. Не знаю, к чему бы привели мои открытия, если бы не они. Самое меньшее, остались бы бездушным плодом человеческого ума — материи, безусловно, имеющей почти неограниченные возможности, но и столь же бесконечно опасной. Чтобы суть моего открытия, о котором пойдет речь ниже, стала Вам понятна, начну издалека, с самого детства.

Моя семья тогда жила в крошечной сербской деревушке Смиляны. Единственным и любимым другом был кот Мачак…»

В телефонной трубке армейским горном прозвучал недовольный баритон, прервав чтение на полуслове. Профессор закивал, совсем забыв, что собеседник его жестикуляции не видит. Вспомнив о такой досадной подробности, Трамп продублировал жест словесно.

— Да, я тоже думаю, что письмо подобного содержания вряд ли может быть нам полезно. Я изучу его и, если обнаружу что-то интересное, тотчас сообщу. Непременно. Всего доброго.

Трамп повесил трубку и наклонился над россыпью белеющих на ковре страниц. Недовольно покачал головой. Горазд же был писать мистер Тесла! Придется терять время на зачитывание пространных мемуаров блаженного старца. К счастью, листы были пронумерованы. Джон довольно быстро собрал и сложил их по порядку. Выходить в зимний, вновь ставший похожим на ветхий серый макинтош город не хотелось. Профессор заказал в номер кофе, рюмку коньяка и приготовился к бесполезной и нудной работе. «Если рассудить, все не так уж плохо, — успокаивал себя Трамп. — Горячий кофе, коньяк, мягкое кресло и сонный светильник на журнальном столике… А ведь мог бы сейчас валяться разорванным на куски». Профессор скользнул взглядом по уже прочитанным строкам и, отыскав место, на котором его прервал телефонный собеседник, углубился в чтение.

«…кот Мачак. Я много мог бы рассказать об этом потрясающем животном, с которым был неразлучен, но, учитывая, что у Вас, безусловно, имеются более важные заботы, делать этого не буду».

Трамп удовлетворенно крякнул. Спасибо, мистер Тесла, вы очень прозорливы. Продолжим.

«Отмечу лишь, что стал ученым во многом благодаря именно Мачаку. Да, не удивляйтесь! Ни один из преподавателей впоследствии не сумел пробудить во мне такой интерес к наукам, какой вызвал обычный кот. Вероятно, эту историю Вы уже слышали. Я рассказывал ее в автобиографии, опубликованной в журнале моим другом Хьюго Гернсбеком.

Мне было года четыре. Как-то раз в грозу я сидел дома. Мачак подобрался ко мне за своей порцией игр. Я протянул к нему руку и вдруг увидел, что шерсть моего любимца вздыбилась, над спиной светилась голубоватая дуга. Едва я коснулся его, из-под пальцев брызнули искры. До сих пор помню, как поразило меня это чудо, точно вошедшее в дом из старинных сказок, которые рассказывала нам мать. Я спросил у отца, что за удивительное зрелище наблюдал сейчас. Тогда-то я впервые и услышал об электричестве. Особенно меня потрясло сходство мерцающей дуги со сверкающими за окном молниями. Моя первая гипотеза родилась под впечатлением от того же события. Звучала она примерно так: если явления настолько похожи, значит, имеют они одну природу и причину — кто-то гладит наш мир, отчего на небе вспыхивают молнии. Кто может гладить целый мир? Только Бог. Надо сказать, мои рассуждения очень понравились отцу, он был священником. С того дня он уверился, что я пойду по его стопам. Впрочем, это совсем другая история, и я на нее отвлекаться не буду. Увы, надеждам отца не суждено было сбыться.

Первое предположение о мире-кошке, которую гладит Бог, меня не удовлетворило. Я хотел докопаться до истины. С тех пор у меня пробудился неуемный интерес ко всему, что меня окружает. Я бы мог поведать Вам, дорогой друг, о своих первых изобретениях: пугаче из кукурузного стебля (принцип его действия я использовал много позже, когда работал над созданием лучевого оружия), особом рыболовном крючке для ловли лягушек, ловушках для птиц и зонтике-парашюте, испытание которого едва не стоило мне жизни. Это увлекательная тема, но цель моего письма не развлечь Вас. Повторю — путь указал мне Мачак, обычный кот, неразумное существо. При этом отец, умнейший образованный человек, стоял на том, чтобы я принял на веру первую пришедшую мне в голову версию. Главное, что наивное предположение было ему по нраву.

Теперь, прожив жизнь, я вижу — это был первый важный урок. Люди часто принимают действительность лишь в том виде, в каком она им удобна. Я сотни раз убеждался в этом, став взрослым. Как рьяно сопротивлялся Эдисон моей работе над системой переменных токов. А ведь ее преимущества были очевидны — энергия передавалась на много большие расстояния. К тому же почти без потерь, в отличие от тока постоянного, с которым работал в то время он сам. Как ученый-практик, мистер Эдисон не мог этого не понимать. Тем не менее сколько копий было сломано. В ход пускались такие аргументы, как… электрический стул, созданный на основе моей системы. Казнь первого преступника на этой отвратительной машине шокировала всех. Несчастный мучился куда дольше, чем предполагалось. Сторонники Эдисона старались представить прогрессивную систему многофазовых переменных токов не более чем убийцей и тем самым уничтожить ее в глазах общественности. Сколько погибло ни в чем не повинных собак в доказательство опасности нововведения! Но разве виновно явление природы в том, что человек использует его для убийства? Неужели я трудился ради создания машины для казней?

Человечество подобно младенцу, которому дали в руки топор. Если бы он понимал, что топором можно нарубить дров и обогреть дом, растопить ими печь, в которой испечется хлеб… К сожалению, для младенца топор — лишь источник опасности. В те годы я был слишком молод и не понимал этого. «Младенец» сбил меня с толку тем, что с моим первым «топором» в конце концов справился — система была принята. На сотни миль потекла во сто крат более мощная энергия, которая при этом была ощутимо дешевле. Наполнила светом города, освободила от изнурительного труда благодаря новому оборудованию тысячи рабочих рук на заводах и фабриках. Я был вдохновлен и занят созданием новых «топоров» по двадцать часов в сутки. То есть продолжал совать в руки «дитяти» острый «топор», уверяя, что этот инструмент изменит его жизнь к лучшему. Разумеется, ни о каких голубях я тогда не думал. А они стучались в мои окна. Сейчас я вспоминаю это…

Когда многофазовая система переменных токов уже приносила плоды, я задумался — существует ли безопасное для человека электричество. Демарши мистера Эдисона, надо признать, сильно напугали меня. Опытным путем я доказал, что высокочастотные токи не только не вредят, но и оказывают на организм благотворное действие. Их можно использовать в медицине. Я демонстрировал это, пропуская на глазах аудитории через собственное тело тысячи вольт. Опыты вызывали бурный восторг, удивление, но не более. «Младенец» радовался новой игрушке.

То же случилось со многими другими моими изобретениями. Я создал лампы без нитей накаливания, загорающиеся от прикосновения руки, — меня обвинили в фокусничестве, а кое-кто и в связи с дьяволом. Я сгенерировал лучи, способные на расстоянии с высочайшей точностью обрабатывать любые материалы, — «дитя» увлекла исключительно их способность разрушать. А ведь подобные лучи можно применять в медицине, горном деле, производстве… Я доказывал, что электромагнитные волны могут передавать звук и даже изображение, — надо мной посмеялись. Позже другой человек был назван изобретателем радио. Но, поверьте, радио — только первый шаг. Когда-нибудь в каждом доме будут приемники изображения, в основу создания которых лягут мои разработки. Электромагнитные волны позволят дистанционно управлять автомобилями, промышленными механизмами, самолетами, кораблями, а также различной техникой, которая станет работать в условиях, не допускающих присутствия человека. Появятся беспроводные телефоны, принимающие сигналы в любой точке мира. Я создал модель катера, управлять которым мог на расстоянии двадцати пяти морских миль, — «младенец» подивился такой диковине и… забыл. Когда-нибудь мой катер назовут дедушкой инженерной кибернетики (такой раздел появится в будущем, я вас уверяю). В те же дни он показался лишь забавой. На одной выставке я продемонстрировал модель автомобиля с бестопливным двигателем. Она неделю проездила на огромной скорости без остановки, но тоже стала только поводом для досужей болтовни. А ведь в основу работы каждой из этих «безделушек» были заложены законы, открытие которых помогло бы совершить прыжок на сотни лет вперед! Авто, движимое бесплатной космической энергией! Понимаете ли Вы, что это значит для человечества?! Таких не будет и через сто лет, а я предлагал производить их еще в начале двадцатого века. Мне трудно перечислить все мои изобретения, не нашедшие понимания тогда, но которые станут базисом цивилизации десятки и сотни лет спустя. Все это будет позже. Чуть ниже я поясню, почему говорю об этом с такой уверенностью. Но тогда я был в растерянности. Я понимал, что делаю что-то не так.

Окончательно утвердился в этом, когда «младенец» отверг идею о всемирном телеграфном центре. Только представьте, Вы берете трубку где-нибудь в Австралии и слышите голос из Нью-Йорка, Копенгагена, с Аляски — из любой части света. Более того, вы смогли бы принимать радиосигналы, изображение. Но даже не это самое главное — такие центры стали бы для всей планеты неиссякаемым источником электроэнергии. Земля летит в бесконечном потоке космической энергии, которую необходимо только взять, принять неоценимый дар Вселенной. Не нужно вырубать леса и расхищать земные недра, нам не нужен газ, нефть, дрова и уголь. Энергия носится в воздухе. Мы можем наблюдать титаническую силу молний в грозу, миллионы и миллионы неиспользуемых вольт. Прими человек эту данность, закончатся войны, ведущиеся из-за богатых нефтью и газом земель. Цивилизация, владеющая неисчерпаемым источником, питающим все без исключения механизмы в любой точке мира. Думаю, преимущества эры космической энергии, получаемой практически без затрат, очевидны.

Я построил первую из таких башен. Идея меня увлекла настолько, что я не заметил, как «младенец» занес принесенный мной «топор» над собственной шеей. Уорденклиффской башней заинтересовались. Не буду уточнять, кто именно. Подозреваю, что Вы сами являетесь винтиком этой машины. Мне предложили продемонстрировать колоссальную мощь моего детища. Я был одержим. Совсем потеряв от радости голову, согласился. Да, потом в суде я говорил, что не имею отношения к Тунгусской катастрофе. Но лгал не по своей воле. Я понимал возможные последствия признания факта, что мы провели безрассудный эксперимент на территории другого государства. Сорок квадратных километров уничтоженных лесов!

Можете не верить, но я действительно умею в своем сознании переноситься на любые расстояния и даже в другие измерения. Такая способность была дарована мне еще в детстве, когда личное пространство было слишком ограничено, чтобы удовлетворить неиссякаемое любопытство. Мне было пять, когда я видел гибель любимого брата. Это преследовало меня. Буквально убивало. Стараясь убежать от мучительных видений, я развил свой дар. Я скрывался в иных пространствах от вновь и вновь повторяющегося кошмара. Постепенно эти миры обрели такую реальность, что я мог бродить по незнакомым улицам, заглядывать в дома, знакомиться с живущими там людьми… Те, с кем я дружил там, были для меня не менее близки, чем родные и друзья в моей реальности. Однажды, будучи юношей, я увидел в неком измерении устройство, над созданием которого тщетно бился годами. Увидел четко, до мельчайшей детали. Я включал и выключал его, осматривал каждую мелочь, прикасался к каждому рычажку. С тех пор все свои изобретения я зримо наблюдал, стоило настроиться на нужную волну. Более того, я работал над ними сначала в ином пространстве. Когда они начинали действовать, как задумывалось, воплощал в реальности. Это объясняет отсутствие массы расчетов, чертежей и записей, всегда сопутствующих новым разработкам. Я понял — будущие изобретения уже существуют в каком-то другом измерении. Надо только увидеть и понять, чему они должны послужить.

Но я отвлекся. Путешествия в сознании всегда мне помогали. В детстве — развлекали и дарили новых друзей. Позже — содействовали работе. Испытание Уорденклиффской башни открыло, чем может закончиться игра «младенца» с «топором». Миллионы вольт космического электричества, пропущенные через землю и вырвавшиеся на поверхность там, в районе реки Тунгуски. На этот раз ментальное путешествие демонстрировало мне не чудесные города и милые лица улыбающихся людей, а десятки километров поваленных, выжженных у корней деревьев. Гигантские территории мертвой тайги. Кедры и сосны, набиравшие силу десятки и сотни лет, убил я. Убил за секунды. На миг я представил, что это могла быть не безлюдная сибирская тайга, а один из тех городков, где меня привечали, когда я был ребенком. Я осознал — человечество хочет сколотить очередной «электрический стул» из материала, из которого можно было сделать люльку или обеденный стол. И я капитулировал. Сколько меня ни убеждали, что электрокосмическое оружие будет служить только средством обороны, я понимал — ружье нужно для убийства. Не важно, кто будет убит первым. Ружье стреляет в обе стороны.

Я умолял позволить продолжить мне работу над центром с целью дать энергию для жизни. Меня убеждали, что в данный момент актуальней энергия для смерти. Я противился, и мою первую ласточку, мою Уорденклиффскую башню разрушили. Для публики все представили банальней некуда: долг отелю, башня стала залогом и была демонтирована, а аппаратура распродана в счет долга. «Младенцу» не помогли ударить себя «топором», он разозлился и вышвырнул «топор».

Вы, наверное, спросите, при чем тут голуби? Еще немного терпения, друг мой. Как ни далеко кажется это от уже сказанного, поделюсь своей историей любви. Вы, вероятно, подумали о Кэтрин Джонсон, супруге моего друга и очень близком мне человеке. Она была дорога мне многие и многие годы, но связывали нас исключительно дружеские отношения. Или Вы вспомнили о Саре Бернар, чей шарф я хранил долгое время и очень дорожил им. Я преклонялся перед этой женщиной, но речь и не о ней. Я хочу поведать историю истинной любви ко мне существа, которое по своей природе не умело ни кокетничать, ни притворяться. Это была голубка. Удивительная птица с серыми крапинами на белых перьях.

Я тогда уже регулярно посещал угол 43-й улицы, но еще не разобрался, почему делаю это. Лишь чувствовал — с птицами я обретаю равновесие, которого мне так не хватало в жизни. Словно развязывался тугой узел из терзавших меня сомнений, и я начинал для себя что-то понимать.

Например, так случилось 18 мая 1917 года. В тот день в нью-йоркском Клубе инженеров был дан торжественный обед в мою честь. Независимая комиссия решила присудить большую медаль Эдисона за 1916 год мне. Надо сказать, я не был в восторге. Несколько раз отклонял предложение, полагая, что награда, носящая имя человека, чей потребительский подход к науке я считал недопустимым, будет сомнительным достижением. И все же, поддавшись увещеваниям друзей, согласился. Дурные предчувствия не обманули. Председательствующий в своей речи всячески подчеркивал заслуги того, чьим именем была названа знаменитая лампочка, и поносил его конкурентов. Моя фамилия за десять минут не упоминалась ни разу. Мне давали понять, что наше с Эдисоном противостояние окончилось его безоговорочной победой, а я — смиренно ем из рук победителя. Не выдержав, я выскочил из зала и отправился к голубям. Как раз настало время их кормления. Стоя среди птиц, вдруг ощутил, как нелепа моя обида. Как смешна эта дележка пирога, выматывающая гонка и травля. Унизительные частности скоро забудутся — останутся только результаты наших трудов. Я почувствовал такую свободу, словно воспарил над землей. Меня ничто больше не мучило, мне не хотелось ничего оспаривать, тратить время на доказательства своей правоты. Мне вдруг стали безразличны кривые усмешки и лицемерные поздравления. Хотелось просто жить, вдыхать этот весенний аромат, смотреть на птиц и работать… Я вернулся в клуб и произнес ответную речь без тени той неприязни, которая вспыхнула во мне в начале торжества. Кстати, золотая медаль потом пригодилась. Когда нечем было заплатить секретарям, я распилил ее и вручил в качестве гонорара.

Но вернемся к голубке. Напоминаю, в то время я еще не понимал, почему голуби таким удивительным образом меняют что-то во мне. Голубка, о которой я начал рассказ, была непостижимым созданием. Сначала я заметил, что она неизменно появляется, едва я начинаю сыпать корм. Однако прилетала она не только за ним. Птица без всякого страха садилась мне на ладонь, нимало не заботясь, что я могу сжать пальцы и ее косточки хрустнут тончайшими побегами. Она покоряла своей доверчивостью. Затем голубка перелетала на плечо и принималась тихо ворковать, окутывая меня невесомым теплом. Сердце таяло. Уверяю, подобное могут испытывать лишь трепетно любящие.

Я был когда-то влюблен. Мне тогда исполнилось лет двадцать. В начале наших отношений меня наполняла та же хрустальная легкость и нежность. Вершиной человеческой любви принято считать счастливый брак. Любовь у людей ценна не сама по себе, а лишь как средство для достижения гораздо более понятных благ: уютный дом, налаженный быт, продолжение рода и так далее. Трепет неизбежно сменяется будничными хлопотами: помолвка и поиск средств на нее, свадьба и список приглашенных, в который необходимо включить всех, кто так или иначе может посодействовать вашему семейному счастью. Это приятно, но ставит любовь на житейский фундамент, из нее улетучивается незримое, туманное, неизрекаемое. Конечно, у людей появляются иные радости: совместные обеды, покупка мебельного гарнитура или китайского сервиза, но того, невесомого, вернуть уже невозможно. Все стало слишком… человеческим. Другими словами, любовь у людей — промежуточный этап, а цель ее — комфорт.

Моя голубка ничего от меня не ждала. Не ждала даже ответного чувства. Она просто прилетала, стоило мне подумать о ней. Я мог быть в отеле или лаборатории, на улице или в любом другом месте, но, едва я мысленно обращался к ней, на окне прорисовывался силуэт птицы. У меня закралась мысль, что не знающие суеты существа слышат и общаются на ином, несравнимо более тонком, нежели человеческая речь, уровне. Признаюсь, ее бескорыстная любовь согревала меня так, как не согревала самая преданная дружба или влюбленность из мира человеческого.

Однажды вечером моя голубка прилетела без зова. Села на подоконник и ударила крыльями в стекло. Я открыл окно, она влетела в комнату. Что произошло дальше, не в силах объяснить до сих пор. В номере было темно. Внезапно сумрак прорезали яркие зеленоватые лучи. Всмотревшись, я заметил, что струится этот странный свет из глаз голубки. Не могу объяснить, откуда пришло понимание, но было оно ясным, словно кто-то тихо сказал это, — она прилетела проститься. Стыдно вспоминать, какие мысли родились в моем мозгу тогда. Вместо того чтобы обогреть и утешить ее, я задумался над… строением глаза.

Воздействие на нас извне в наибольшей степени осуществляется через глаз. Глаза — наше окно в мир. Именно глаз передает внешнее раздражение — свет — на сетчатку, то есть на концы зрительных нервов. Те под таким воздействием приходят в колебательное состояние. Колебания мгновенно передаются к соответствующим клеткам головного мозга. Но я вижу сейчас свечение, исходящее из глаза живого существа. Вероятно, происходит и обратный процесс: в исключительных случаях, связанных с необычайной деятельностью мозга и особой силой воображения, возникновение мысли в мозгу вызывает на сетчатке глаза флуоресценцию, то есть его свечение. Другими словами, живое существо способно излучать через глаза информацию, воспринимаемую другим существом. Понял же я, что хотела сказать моя голубка, — она умирает.

Белая птица с серыми крапинками действительно больше никогда не прилетала. Тем не менее я всегда чувствовал ее незримое присутствие. Почему, Вы поймете очень скоро. С момента того прощания я стал по-иному вглядываться в глаза голубей, которых кормил. Теперь мысли, приходящие мне в голову, когда я был среди птиц, не казались случайными. Я учился понимать их. Позже я попытался задавать им вопросы. Ответы получал неизменно. Да, мы способны обмениваться информацией с любыми живыми существами. Да что там живыми! С сущностями, кажущимися нам лишенными разума, например, частицами электричества или воды. Мы получаем сигналы и от материй, которых вовсе, как мы думаем, не существует. Если хотите узнать об этом подробнее, отыщите исчезнувшие в 1918 году архивы моего друга Уильяма Крукса. Это, как Вы знаете, известный и уважаемый в научных кругах английский ученый. Долгие годы на строго научно-экспериментальной основе он изучал такое явление, как спиритизм. Его исследованиям можно доверять. Благодаря открытым мной законам Вселенной я создал для него электромагнитную спираль, производящую поле, в котором яснее проявляются очертания духов. В то же время данное поле благоприятно влияет на состояние медиума, что облегчает проведение опыта. Что-то мне подсказывает, архивы нашей с ним переписки пропали не случайно, а те, кто так интересуется «лучом смерти», при желании могут эту переписку изучить.

Однако речь сейчас о другом. Я остановился на том, что стал обмениваться информацией с голубями. Так я узнал, что эти удивительные птицы живут в совершенно ином временном пространстве, нежели мы. Их жизнь течет не от рождения к смерти, а как бы сквозь эти события. Иными словами, птенец рождается сразу после собственной смерти и помня свои прошлые жизни. Вот почему я чувствовал, что моя голубка рядом. Она вернулась ко мне, просто я не умел узнать ее в ином обличье. Только ощущал знакомое тепло.

Скоро я окончательно убедился — голуби помнят бесконечность, они знают бессмертие. Порой, когда отступает суета, мы, люди, чувствуем их знание. Мы тянемся к нему, как к спасению. Обычно это происходит на грани собственного небытия. Или если нам мнится, что достигли этого предела. Мы отчаянно жаждем бессмертия, когда приближаемся к черте, отделяющей жизнь от того, что принято называть смертью. Не знаю, замечали ли Вы, как смотрят на голубей старики и неизлечимо больные. В их глазах отражается понимание. Птицы помогают душам этих людей не разлюбить ускользающую жизнь и не бояться исчезнуть. Посмотрите, как кружат голуби над больницами и домами, где лежит умирающий. Они точно несут благую весть, что на этом жизнь не заканчивается. Голубиное вневременье вливается в тех, кто так боялся смерти».

Трамп вытер ладонью лоб и отвел глаза от рассыпанных по бумаге строк. Казалось, писавший их совсем недавно задумчиво перебирал мысли самого профессора: листья, голуби… Разве не те же странные идеи приходили в голову Джона, когда перед ним замаячила та самая черта? Спустя пару минут профессор немного успокоился и снова взялся за письмо.

«Мои голуби говорили о том, что они видели сотни и тысячи лет назад, так же просто, как мы говорим о вчерашней прогулке. Линейного времени для них не существует. С той же непосредственностью, что и о прошлом, они говорят о будущем. Их сознание связано с информационным полем планеты так же крепко, как наше — с памятью. Голуби легко «вспомнят» любую информацию, не важно, из былого или грядущего. Как неразумные, с точки зрения человека, существа, они никак эту информацию не интерпретируют. Они рассказывают не замутненную ни амбициями, ни предвзятостью истину. Я вспомнил, что впервые столкнулся с передачей истины, когда в далекую грозовую ночь увидел летящие с шерсти Мачака искры. Он сообщал мне — ты должен постигать этот мир, а не принимать его на веру. Я был тогда еще не испорченным играми разума ребенком, поэтому принял послание, не исказив его изначальный смысл.

Расспрашивая голубей о будущем, я выяснил — оно константой не является. Грядущее не предопределено. Во многом оно зависит от поступков, какие мы совершаем в настоящем. Изменить можно даже прошлое, ибо время — гибкая субстанция, перенестись возможно в любой временной отрезок. Как и в пространственный. Стоит лишь воспользоваться законами, по которым живет Вселенная. Безусловно, я увлекся этой темой и, должен сказать, сумел разгадать механизм таких перемещений.

Мне было уже довольно лет, но я все еще простодушно полагал, что мое открытие послужит невероятному взлету цивилизации. Я осветил полученные данные. Тут же мне пришло предложение. И снова от военных. Переброска войск в древние цивилизации открывала огромные, по их словам, перспективы — быстрое завоевание всей планеты в прошлом, чтобы стать полноправными хозяевами Земли в настоящем. Мои голуби нарисовали вариант такого развития ситуации. Не сомневайтесь, он ужасен! Мир «золотого миллиарда» (потомки завоевателей) и многих миллиардов полулюдей-полуживотных (потомки порабощенных). Я наотрез отказался от подобного сотрудничества. Зато начал понимать главную истину — каждое открытие должно приводить в свой срок. Человечество не готово принять мощнейший инструмент, способный сделать время таким же союзником, как огонь, вода или электричество.

Тогда мне было предложено разработать методику создания электромагнитного пузыря, делающего военную технику невидимой для неприятеля. Непосвященным сообщалось о невинной невидимости на экранах радаров. Истинный замысел был иным — флот и авиация мгновенно материализуются в заданной точке. Иными словами, пространственная телепортация. Уже шла война с фашистской Германией. Я понимаю, что этот бесчеловечный режим не должен одержать победу, поэтому согласился начать работу. Не скрою, мне льстило, что правительство нуждается в моих знаниях. Льстило настолько, что я был готов по их просьбе разыгрывать сумасшедшего, чтобы отвлечь внимание недругов от своей реальной работы. Кто станет вникать в прожекты полоумного старика? Параллельно я трудился над «лучом смерти». Я верил, что победа в этой войне стоит того, чтобы рискнуть.

Меня снова обуяла одержимость изобретателя. Я не желал знать ничего, кроме работы. Но однажды мои птицы поведали, что эксперимент с телепортируемым в пространстве кораблем «Элдридж» будет иметь побочный эффект — телепортацию во времени. В ходе эксперимента погибнут люди. Я попытался убедить руководство, что для устранения опасности необходимо внести в проект множество поправок. На это требовалось время, а значит, проведение эксперимента откладывалось. Хотите знать, что мне ответили? Смерть пары десятков человек — ничто в сравнении с потерями, которые мы несем на фронтах. Но я-то знал, что, если дам им в руки «топор»-время, двумя десятками погибших дело не ограничится. От участия в исследованиях пришлось отказаться. Меня объявили саботажником, а руководителем проекта назначили талантливого и более сговорчивого математика фон Неймана. Я не осуждаю его. Мои предостережения он не услышал, поскольку сам был одержим сугубо исследовательской стороной вопроса. Не захотел услышать. Слишком интересная задача стояла перед ним. А вероятно, не очень-то верил в то, что я говорил. Моя репутация как здравомыслящего ученого была изрядно подмочена. Не забывайте, я ведь довольно успешно изображал помутнение рассудка. Не знаю, что стало решающим фактором. Одним словом, работа пошла и без моего участия. Эксперимент будет проведен, я знаю это. Люди погибнут. Трагедия произойдет очень скоро. Проект называется «Радуга», а люди на «Элдридже» пострадают в ходе «Филадельфийского эксперимента». Но, боюсь, еще одно мое предупреждение ничего не изменит. В этом случае я проиграл. Утешает то, что еще долго человечеству не дастся в руки «топор» под названием время. Я непременно помогу отыскать этот «топор» позже, когда люди научатся рубить им дрова, а не убивать друг друга. Как я сделаю это? Сделаю, ведь когда-нибудь люди начнут слышать не только себя. Во всяком случае, я в это верю.

К тому моменту «луч смерти» был уже создан. Действующая модель хранилась в сейфе отеля «Губернатор Клинтон» в качестве залога. Спросите, почему я сразу не передал результат своего труда тем, кто был в нем заинтересован? Отвечу: «Филадельфийский эксперимент» многое мне объяснил — последствия и жертвы не волнуют правительства. Электрический стул все так же является приоритетом. Я изначально задумывал «луч» вовсе не как оружие, а как средство передачи огромной энергии на большие дистанции. Эта энергия могла зажечь лампы в самых труднодоступных районах, но правительство гораздо больше увлекала идея уничтожения тяжелой техники неприятеля. Десятки и сотни самолетов, танков или кораблей на расстоянии 250 миль одним выстрелом — вот что подкупило заказчика. Я догадывался, во что выльется создание такой сверхпушки. Но я желал также, чтобы те, кто сжигал в крематориях живых людей, на себе испытали подобное. Какое-то время второй пункт был основным. Я создал «луч». И все же сомнения заставили набраться смелости и спросить у моих птиц — каковы последствия. Они ответили… Я не желаю повторять то, что услышал. Скажу только, что «луч смерти» стал бы началом конца.

Теперь вы понимаете, почему в сейфе оказался всего лишь магазин сопротивлений и это письмо. Я уничтожил модель, как уничтожил многое из того, что создал. Человечество еще не выросло, чтобы удержать такой ужасающий «топор» в руках. «Луч» будет изобретен, но гораздо позже и для других целей. В будущем я видел множество устройств из тех, что уже создавал в своих лабораториях и даже демонстрировал публике, однако не был понят. Какие-то придут очень скоро, другие будут ждать своего часа еще сотни лет, Их не назовут моим именем, но я заложил фундамент для их разработки. Даже те мои изобретения, которые уже служат людям, зачастую носят чужие фамилии. Ну и что? Какая разница, Тесла или Маркони? Беспроводной телеграф существует — это главное. А кого назовут изобретателем телевидения, сотовой связи, Интернета или киберразума? Впрочем, я увлекся, эти термины Вам пока ничего не говорят.

Итак, мое основное открытие не принадлежит ни физике, ни электромеханике, никакой другой науке. Оно всеобъемлюще и сделано тысячи лет назад. Суть его проста до банальности — все на Земле живо и тесно переплетено между собой. Взмах крыльев бабочки на одном конце планеты способен вызвать бурю на другом. Если прислушаться и попытаться понять то, что люди привыкли считать неодушевленным, немым, неразумным, нам откроются Истины, которые мы тщетно ищем в своей суете. В суете мы глуше, чем камни, немее элементарных частиц, неразумнее блохи. Чтобы услышать мир и снова обрести связь с ним, надо вырваться из человеческого кружения и амбиций. Стать временно листом дерева, молекулой воды… Голубем, наконец! Или хотя бы прислушаться к ним. Поверьте, это возможно.

И второе — порой мы делаем миру большее одолжение, не воплотив в жизнь задуманное. До времени. Пока «младенец» не подрастет. В этом вопросе я оказал человечеству массу неоценимых услуг.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.

Искренне Ваш

Никола Тесла

6.01.1943 г.

P.S. Ax да! Наверное, я бы мог спрятать в сейфе что-то более ценное, чем старый магазин сопротивлений, но делать этого не стал. Просто вспомнил, как по распоряжению хозяина отеля были испорчены клетки, из которых при переезде разлетелись мои голуби. Напоминаю, в этом мире все так взаимосвязано!

Теперь все. Прощайте».

Джон Трамп сидел за столом, уставившись в одну точку. Его душило необъяснимое ощущение, что он по счастливой случайности избежал чего-то ужасного. Чудовищного настолько, что человеческий разум цепенеет и становится куда менее значительным, чем голубиное курлыканье за окном.

К нью-йоркской Публичной библиотеке приближался импозантный господин в дорогом пальто и шляпе. Он шел размеренной, неторопливой походкой, опираясь на солидную трость. Его обгоняли прохожие. Некоторые недовольно оглядывались, важный господин не вписывался в заданный городом ритм и мешал их бегу. Неожиданно мужчина отделился от несущегося потока.

Несколько минут спустя его силуэт с протянутой, словно за подаянием, рукой четко прорисовывался на светлом фоне стен. Теперь господин стоял в стороне от людской стремнины, поэтому никто его не замечал. Только слетающиеся к нему голуби. Они появлялись из ниоткуда, точно сгущались из воздуха. Выныривали из неведомых временных колодцев. Хлопали крыльями, устраивая кому-то нескончаемую овацию. Иногда одна из птиц пикировала вниз, чуть касалась руки и снова взмывала над головами погруженных в свою суету людей. Со стороны казалось, голубь бросает что-то в раскрытую ему навстречу ладонь.

Алекс Neuromantix Козловцев СОСНЫ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ

…Эта зима выдалась тяжелой, пожалуй, самой тяжелой и жуткой за долгие десятилетия. Ветер был особенно зол и валил даже огромные бетонные плиты, с таким трудом установленные и закрепленные среди оплавленных безумством огня камней. Мороз сковал море до самого горизонта, и по ночам доносился грохот ломающихся и встающих на дыбы льдин, как эхо давно забытого ужаса. Он не помнил подобного, не помнил такого колючего снега и жестокого ветра. От мороза снег превратился в мириады стеклянных игл, рассекающих до крови кожу и беспрестанно царапающих стены его укрытия, как будто кто-то с острыми когтями пришел за ним. И иногда, по вечерам, забившись в угол и дрожа от холода, он вспоминал, что почти то же самое пришлось пережить сорок лет назад. Только тогда ему повезло. А теперь… А теперь он должен спасти их, спасти во что бы то ни стало.

Еда, запасенная с осени, кончилась в феврале — но, несмотря ни на что, он продолжал вести календарь, даже не думая, что мог бы обойтись без него, — для этого пришлось принести еще один железный лист, в котором в любую погоду на рассвете появлялась дырочка. Ну и что, что руки прилипают к заледеневшему металлу, а молоток дрожит в скованных холодом пальцах? Новый день, еще один крохотный шаг в будущее должен быть отмечен, должен быть нанесен на карту времени.

Это был уже шестой изъеденный ржавчиной кусок стали. И пусть кончилось все то немногое зерно, что он смог вырастить прошлым летом, но он даже не подумал посмотреть на запас семян для следующего года. Крысы ушли неизвестно куда, прячась от ледяного дыхания зимы, и лишь иногда оказывалась в его руках тощая, больше похожая на скелет тушка. Он пробовал рубить лед, чтобы поймать рыбу, но вода в лунке замерзала слишком быстро, чтобы можно было надеяться на улов… А еще надо было носить снег, поднимать поваленные ветром плиты и делать множество других дел, которые — если бы кто-то посмотрел со стороны — казались бы совершенно бессмысленными и бесполезными. Но никого не было, никто не покрутит пальцем у виска и ничего не скажет. Никто и, видимо, уже никогда. Он знал это, знал, потому что каждый вечер всматривался в горизонт, пытаясь увидеть хоть какое-то присутствие человека. И думал, будет ли он этому рад, или же наоборот. И это были его самые обычные дела в течение последних сорока лет.

…Сорок лет назад что-то случилось с миром… Безумный ли смерч войны смел с планеты человечество вместе с тем, непонятным и таким хрупким состоянием, которое оно называло цивилизацией? Оказались ли неуслышанными трубы, возвестившие начало Армагеддона? Или случилось что-то иное, равнодушное и смертоносное, навсегда оставшееся тайной… По какой нелепой случайности он выжил — по милости ли Бога или по проискам Дьявола, он тоже не знал. Тогда, сорок лет назад, он заночевал в пещере, просто так, ради подросткового бахвальства, а проснувшись, с ужасом увидел каменные глыбы, завалившие выход. Это спасло его и подарило ему смысл жизни — или стало первым шагом к его бесконечному проклятью. Но тогда, ломая ногти и сбивая в кровь руки, он пытался выбраться и вернуться домой. Если б он знал, что дома больше нет, как нет и всего остального мира, возможно, он бы предпочел разбить голову о камни или похоронить себя заживо в прорытом ходе… Незнание давало ему надежды и силу. Только откинув последний камень, он не увидел ничего, кроме серой, усыпанной пеплом пустоши. Ему было четырнадцать лет…

…Первую зиму он пережил в останках города, питаясь тем немногим, что сохранилось в руинах счастливого прошлого, но вскоре понял, что если останется здесь, то смерть придет к нему гораздо раньше, чем ему хотелось бы ее увидеть. И он пошел, пошел по засыпанными прахом пустыням в сторону моря. Какой-то незнакомый инстинкт подсказывал ему, что именно там и только там он сможет выжить, и, возможно, не только выжить, но и совершить нечто единственно возможное в умирающем незнакомом мире. За тысячу километров пути он не встретил ничего — не только людей, но даже самой крохотной зеленой травинки, и единственным звуком на опустевшей планете был свист ветра в каменных остовах городов, в бешеной пляске пепельных хлопьев и вездесущей пыли. Только крысы — единственные выжившие в этом аду, кроме одинокого человека, изредка перебегали ему дорогу, оставляя за собой серый шлейф. Серый был цветом нового мира, единственным цветом, который он видел вокруг. Миллион оттенков серого на земле, в воде и в воздухе, в тяжелых, налитых пепельным дождем тучах, в почти высохших реках, в скелетах-кладбищах городов и даже в шкурках его единственных спутников — крыс. Ни одна другая краска не расцвечивала этот мир. Даже солнце светило серым, слегка окрашенным оттенками бурого, когда оно скрывалось за горизонтом, чтобы назавтра повторить свой уже никому не нужный путь. Год ушел на дорогу, и лишь вместе с первым снегом — серым снегом — он увидел свинцовое море, раскинувшееся до самого горизонта. Он стоял на берегу, на высоком камне, и ветер трепал его волосы.

…Здесь ему повезло еще раз — в руинах на берегу все еще можно было найти что-то съедобное, а вареные крысы казались ему невозможным наслаждением, как и то немногое, что давало ему море, в котором еще сохранялись последние капельки жизни в умирающем мире. Часто он наблюдал за горизонтом. Человек надеялся увидеть хоть что-то, что скажет ему о том, что он не одинок на пустой планете, — столб дыма, луч света; услышать звук механизма или нечто почти сказочное — человеческий голос. Но видел только серое небо, заходящее солнце, с годами постепенно сменившее свой цвет на привычные кровавые оттенки заката, а единственными звуками оставались свист ветра и примешивающийся к нему шум прибоя внизу, у скал. Тогда же он начал вести свой железный календарь. Ему казалось, что этим он может задержать и приручить неумолимо несущееся время.

…Весь берег был покрыт руинами, скелетами прошлого — как называл их человек. Что здесь было, он не знал, но крысы водились, и было где спрятаться. Он пережил вторую зиму. Она оказалась не такой страшной, как он предполагал, впрочем, тогда морозы были слабее, чем сейчас, спустя четыре десятилетия. С каждым годом зима становилась все холоднее, ветер все более злобным, а снег — все больше похожим на шквал ледяной шрапнели; причину этого он не знал, и это подгоняло его в пути к его единственной цели. Тогда же, в свою вторую зиму, он начал понимать, что сходит с ума. От одиночества ли, или от безысходности, а может быть, и еще от чего-то… Голоса прибоя звали его, ветер что-то пел по ночам, и он сам пытался разговаривать с собой, с морем, камнями и крысами, но не получал ответа…

…А весной он нашел шишку. Обычную сосновую шишку, закопченную, обгрызенную крысами, раздавленную кусками бетона, но шишку. Это был первый предмет за два года, который все еще был немного живым в этом мертвом мире. Он перекопал огромную площадь, сдвигая обломки и разгребая руками кирпичную пыль, сбивая в кровь пальцы, как тогда, в пещере, — и тогда и сейчас он боролся за свою жизнь. Но сейчас — не только за свою, и нашел еще несколько шишек… Он спас их, а они спасли его. Каждый из них подарил другому каплю жизни — единственной ценности, еще имеющей смысл.

…Из обломка железа он сделал лопату, убрал все обломки возле ручья, у которого жил, и вскопал клочок земли. Разломав шишки, он достал семена — маленькие темные шарики с тонкими пленочками крыльев, подержал их в руках, прикасаясь пальцами так, как если бы он прикасался к любимой женщине, и, согревая их дыханием, — положил в землю. Их было довольно много, участок получился почти три шага в длину. Эти три шага казались ему бесконечностью. Каждый день человек поливал их, принося воду в руках — ему казалось, что это поможет семенам быстрее ожить, — отгонял вездесущих крыс, которые, как будто специально чтобы стать окончательными хозяевами этого мира, стремились к этому маленькому клочку освобожденной от серого покрывала земли, защищал от солнца и ветра. Так прошло лето. Участок по-прежнему был пуст, но он знал, он был уверен — и уверенность эта превратилась в веру, в такую веру, которая смогла удержать его от падения в бездонные глубины безумия, веру в то, что семена должны прорасти. Он ощущал искры, вспыхивающие в глубине коричневых шариков, бегущие по почти невидимым корешкам и пробуждающие семена к жизни. Он чувствовал себя божеством, а может, он и был им — первым божеством, которое было человеком. Хотя скорее всего это был очередной бред его воспаленного сознания. Зима прошла в ожидании. А весной…

…Весной он увидел всходы — тоненькие, едва заметные, но живые, зеленые всходы. И он теперь точно знал, что ему предстоит сделать. Его вера приобрела первое доказательство — незыблемое, подобно громадам бетонных плит, и такое хрупкое — тоненькие зеленые иголочки. Он продолжал оберегать их как самого себя — и это было правдой — в этом мире крупинки зеленого цвета были им, его alter ego. Теперь у него появилось еще одно дело — надо было приготовить для них место. Кувалдой дробил он осколки бетонных плит и сбрасывал их с обрыва вниз, в пасть ненасытному прибою, пережевывающему все и обращающему прошлое в песок для часов вечности. К осени он очистил почти сто шагов берега, а маленькие сосенки были уже с ладонь величиной…

…Через два года он решился пересадить их — с величайшими предосторожностями, как будто он держал в руках готовую разорваться бомбу, которая уничтожит этот мир окончательно, он перенес их в давно сделанные лунки. Он постарался найти самую питательную почву, добавив в нее то, что, по его скудным представлениям, могло накормить зеленые побеги и дать им сил. Он посадил их в три ряда на пятьдесят шагов, прикрыв каждую от ветра так, как будто защищал собственных детей. Это было вторым событием в его жизни, растянувшимся на десять лет. Каждый день он давал сосенкам пить, разговаривал с каждой так, будто они могли понять его, оберегал от снежных бурь и от многих других столь опасных для его питомцев вещей. И продолжал рушить руины. А через десять лет сосны обогнали его в росте и дали первые шишки…

…Двадцать лет спустя первые сосны уже стали большими и крепкими, и в их тени человек иногда проводил свое время. Но свободного времени было мало, безумно мало. Участок у ручья достиг почти ста шагов в длину и нескольких десятков в ширину, а расчищенный берег тянулся почти на пять тысяч шагов. Но этого не хватало. Его детям нужно было куда больше места. Он по-прежнему собирал каждую шишку, каждое семечко и знал, когда, где и как выросло каждое дерево, с чем оно столкнулось в своей нелегкой жизни в этом сером полумертвом мире. А когда несколько маленьких сосенок погибли, человек установил в опустевших лунках каменные плиты с вырубленными на них именами — как вечное напоминание об этой трагедии.

В развалинах удалось найти кое-что, что облегчило его жизнь, и теперь он охотился на крыс уже не с копьем, а с дробовиком, да и плиты гораздо лучше поддавались динамиту, нежели кувалде и лому. Отдельными плитами, с трудом доставленными к ручью и вкопанными в землю, он огородил участок, где росли всходы. Теперь ветер и снег были не так им страшны, волнение человека немного ослабло, но после урагана или в жаркий полдень он не мог ничего делать, не проверив участок у ручья.

Однажды он увидел пробивающиеся под деревьями тоненькие травинки. Они были так хрупки и так беспокойно дрожали под порывами неукротимого ветра, что у человека сжалось сердце. Новая жизнь проснулась у него под ногами, новые заботы ждали его впереди. Так надежда обратилась в уверенность, и теперь он старался ступать лишь по разложенным среди сосен камням, чтобы ненароком не повредить едва видимые зеленые ниточки. Тогда же человек услышал новый голос — на ветке щебетала птица. Что это была за птица и откуда — он не знал, но целый день просидел, смотря на нее, и лишь под вечер спохватился — сегодня он не убрал ни одного кирпича с берега.

…Каким чудом удалось пережить последнюю зиму, человек не понял. Ветер завалил почти все прикрывавшие плантацию плиты, но маленькие сосенки благодаря бессонным ночам и нечеловеческим усилиям не пострадали.

Летом он должен был закончить десятитысячный шаг на побережье, и ему хотелось сделать это как можно раньше — это стало бы тем, что окончательно переломит ход истории нового мира в его пользу. Такова была его истинная вера, подкрепленная столь же истинными делами. Только вот с каждым годом плиты становились все крепче, расстояния — все дальше, кувалда — все тяжелей, а время — все быстрее. Но уже тысячи маленьких сосенок ждали своего места на берегу, и он не мог заставлять их томиться на маленьком и тесном участке и хотел как можно скорее дать своим детям необходимый простор. Иногда он чувствовал страх, но не тот, который грыз его зимой, а другой — страх не успеть, не сделать стотысячного шага, не заложить новую плантацию сосенок; он гнал его прочь звонкими ударами кувалды о бетон и шорохом сосновой хвои, запахом зеленой травы и редким птичьим щебетом.

Удивительно, но среди травинок нашлось несколько принесших пшеничные колоски, и теперь к заботе о соснах прибавились хлопоты на пшеничном поле, которое не первый раз уже выручало его в лютые зимы. А кроме этого, он решил построить надежный дом, чтобы следующая холодная пора не стала для него последней. Столько всего надо успеть…

Первые сосны стояли мощные и величественные, прикрывая от холода и ветра своих младших сестренок. В этом году конец зеленой полосы вдоль берега скроется за горизонтом, и это будет его победой. Победой, на которой он ни в коем случае не должен останавливаться.

Птицы прилетали все чаще, и человек просыпался по утрам под их веселый гомон. А однажды он даже увидел белку, хотя из-за усталости не мог сказать точно, была ли то белка или обычная крыса…

…Солнце уничтожило последние воспоминания о зиме, и сосны, умытые весенним дождем, сияли изумрудом, слегка покачиваясь на теплом оживляющем ветру. Человек погладил янтарную кору, прижался к согретому солнцем стволу, постоял минуту, потом закинул кувалду на плечо и направился вдоль берега…

Дмитрий Дзыговбродский Я, РУССКИЙ

Тяжело чувствовать себя последним русским.

Особенно когда говоришь с собственным сыном — космополитом, новым человеком двадцать третьего века, который отказался и от страны, и от народа, и от истории. Хорошо хоть от отца полностью не отказался.

— Может, приедешь на выходные?

— Извини, пап. Мама попросила, чтобы на праздниках я побыл с ней. После вашего развода она чувствует себя слишком одинокой. Да и неприятность у нее приключилась, руку где-то повредила. То ли на улице упала, то ли на катке с тетей Томой молодость вспоминали.

— Или просто начальство на работе и ректорат Йеля не приветствуют твои поездки в пределы национальных территорий?

— И это тоже… немного. — Коля дипломатично увел разговор в сторону. — Лучше ты к нам приезжай, я тебя познакомлю с моей девушкой.

— Тоже без роду без племени? — сварливо поинтересовался Дмитрий.

— Она космополит, — холодно ответил Коля. — Папа, я же просил.

— Больше не буду, сынок. Но приехать тоже не смогу — зверье мое присмотра требует, да и дом не чета современным, надолго без хозяина зимой оставлять нельзя.

— Как хочешь, пап. Настаивать не буду. Мне уже пора идти. Рад был тебя слышать.

— И я тебя, Николя, — вздохнул Дмитрий. Он всегда называл его на французский манер, когда особенно сильно начинал скучать по сыну. И, не удержавшись, Дмитрий добавил: — Все равно приезжай…

Он хотел сказать что-то еще, но разговор прервали короткие гудки. Николай уже успел нажать на отбой звонка, как всегда не дожидаясь окончания разговора по версии собеседника.

— Все спешишь и спешишь, сынок, — пробормотал Дмитрий, отбрасывая мобильный телефон на деревянную плоскость стола. Пластиковая коробочка бодро попрыгала по шершавой древесине и замерла почти что на самом краю.

Дмитрий не стал перекладывать телефон подальше, да и с собой решил не брать — все равно звонить некому и некуда. А ему точно никто звонить не станет — националисты не пользовались особым почетом у прочей части Земли. Все друзья мгновенно открестились от блаженного товарища, как только он отказался вычеркивать из паспорта графу «национальность». Или им посоветовали откреститься? Кто его знает.

Дмитрий уже устал размышлять на тему, что зависит от конкретного человека, а что навязывается ему обществом. В любом случае телефон стал для него своего рода рацией с одной линией связи между двумя людьми — им самим и Колькой, который, в отличие от Светы, не стал отказываться от родного человека. Пусть это даже и мешало его карьере.

А Светка стала. И пусть Коля не рассказывает, как маме трудно сейчас живется. Скорее уж очередной ухажер бросил, вот и мучается в депрессии, проклиная Дмитрия за то, что он ей всю жизнь испортил и ребенку продолжает портить.

Как ни странно, но Дмитрий все еще ее любил. Полгода назад, надравшись до философского состояния, он долго и нудно размышлял в одиночестве таежного дома, почему он не обозлился на нее за то, что она бросила и предала его, за то, что забрала с собой Колю, легко выиграв дело в суде. Да и как не переиграть — она рассудительный, свободный от предрассудков космополит, а он эгоистичный националист, не желающий помочь своей семье найти новое место в мире. Во всем она права, во всем. А вот Дмитрий так и не смог отказаться от крошечного слова, идентифицирующего его и дающего связь с бесконечной вереницей поколений. Если бы он не был историком, наверное, ему было бы легче смириться со всем этим. Хотя его коллеги легко сбросили с себя узы гражданства.

К слову, вспомнив о философском состоянии, Дмитрий вспомнил о чуть ли не единственном своем друге, таком же ненормальном националисте-ирландце, который держал паб где-то в лесах под Типперэри. В этом пабе Дмитрий и набрал необходимую дозу алкоголя в крови, чтобы чудесно разобраться со своими мыслями. Тогда он понял, что просто любит Светку, просто любит Колю — и никакие изменения в мире не смогут поколебать его отношение к родным людям. А что они сами думают о нем — это их личное дело. Каждый выбирает по себе.

Дверь противно заскрипела — весь металлический ободок уже успел заледенеть. Вроде бы и не слишком холодно, а вот дверь обмерзает мгновенно. Все-таки нужно было выбрать территорию потеплее, когда был шанс. Так нет же, захотелось в исконно российскую глушь.

Дмитрий не стал звонить Патрику — все равно клиентов много быть не может. Сколько осталось националистов в мире? Да, наверное, не больше четырех-пяти десятков. Во всяком случае, сам Дмитрий знал лично не больше двадцати.

Снег тихонько поскрипывал под ногами — видать, сильный мороз будет. Тропа выглядела неуютно — когда большую часть следов оставляет зверье, так и просится на язык слово «глухомань». А в такой глуши трудно жить любому человеку — не в бытовом плане, а просто психологически. Так и одичать недолго.

И что он сам тут делает? Прям как Робинзон на необитаемом острове с тем исключением, что за столбиками границы начинаются вполне себе обжитые территории. Вот только за теми столбиками заодно заканчивается Россия и начинается Объединенная Земля, граждан которой Дмитрий крепко не любил. Но, наверное, больше, чем космополитов, русский не любил только Наблюдателей.

Они являлись своеобразной полицией, которая присматривала за национальными территориями со стороны Объединенной Земли, а заодно следила, чтобы националисты не устраивали беспорядков как у себя дома, так и на территориях космополитов. Говоря простым языком, эта компания лезла не в свое дело, доставала националистов официозом и нелепыми требованиями и вообще портила настроение в дни праздников или просто когда националистам вздумывалось где-то собраться да посидеть тесной компанией. Наблюдатели насчитывали всего лишь семь человек — четверо рослых светловолосых парней лет тридцати — тридцати пяти, один не менее рослый и основательно накачанный негр, крепкая, немного мужиковатая девушка и самый колоритный персонаж этой команды в инвалидной коляске, которая была нафарширована электроникой и оружием под завязку. Полный политкорректный набор космополитов. Особенно раздражали Дмитрия их имена. Чудна оказалась фантазия папаш космополитов — это же надо было так перепить, чтобы дать малышам столь оригинальные имена. Джо, Джозеф, Джордж, Джой. Негр, инвалид и девушка в оригинальности имен тоже недалеко ушли. Негр звался Джоном, инвалид Джеком, и девушка гордо носила имя Джози. Дмитрию каждый раз казалось, что это все какой-то дурацкий спектакль под названием «Политкорректность и равенство в массы». Вот только сценарий раз за разом не менялся. Все оставалось по-прежнему — националисты на своих территориях, космополиты, проживающие в регионах Объединенной Земли, и Наблюдатели между ними.

Надсмотрщики, полиция, охранники…

Непрошенно пришла крамольная мысль махнуть на все рукой и приехать к Николаю, помириться со Светой и зажить, как все нормальные люди.

— Фиг тебе, — непонятно кому ответил Дмитрий и добавил: — Я, русский, сдаваться не собираюсь:

Вот только и победы ждать не приходится. Чтобы побеждать, нужна война. А вот ее-то в последнее время не предвидится — воевать не с кем. Все произошло настолько быстро, что Дмитрий даже и не понял сначала, что все, конец, «финита ля комедия». Весь процесс превращения граждан самых разных государств в космополитов прошел легко, как пирожное с касторкой. Не было никаких возражений со стороны политической или финансовой элиты. Как понял потом Дмитрий — именно им это и было на руку в первую очередь. Мир без национальных и религиозных конфликтов — самая лучшая среда для сбережения и приумножения средств. А если есть желание подзаработать на торговле оружием или просто помахать ракетной дубинкой, то всегда есть наркокартели, активизировавшиеся международные организации торговцев людьми или частями от них, да и пиратов тоже стало много на морях-океанах, и не только в морских окрестностях Сомали. Непонятно, где они прятались и кто оказывал им поддержку с учетом того, что в единонациональном мире просто не было второй стороны, которой была бы выгодна нестабильность на морских просторах. Сторона была только одна — и, как казалось Дмитрию, именно космополитической правящей элите спокойствие на земном шарике было совсем ни к чему.

Зато мир един.

Одно государство, одно правительство, одна цель.

— Линда, останься. — Хьюго неловко коснулся ее щеки.

— Милый, я обещала родителям, что проведу завтрашний день с ними, — они привыкли, что день рождения я праздную в семье.

— Так пригласи их сюда, — пожал плечами Хью. — Здесь хватит места всем. Пойми, я ведь тоже хочу в этот день быть рядом с тобой.

Линда задумчиво посмотрела на быстро темнеющий горизонт за плечами Хьюго. Взъерошила американцу волосы мимолетным движением руки и чуть виновато ответила:

— Не сейчас, любимый. Им и так тяжело смириться с тем, что я встречаюсь с националистом.

Линда тихонько засмеялась:

— Я и сама еще не привыкла.

— А я привык, — шепнул Хьюго, — что у меня есть ты. И никогда не смогу отвыкнуть…

Линда поцеловала его в щеку и легко села в машину. Уже запустив двигатель, она с улыбкой сказала Хьюго:

— Ты не успеешь соскучиться. Я быстро.

— Успею, — еле слышно сказал Хьюго и более громко добавил: — Я буду ждать. Привози своих стариков, если сможешь уговорить, — я буду рад с ними познакомиться.

— Обязательно. Если они меня вообще выслушают. Не безобразничай тут без меня, — улыбнулась Линда, снимая машину с ручника.

— Не буду, — негромко сказал Хью. — До встречи, любимая.

Он аккуратно закрыл дверь машины и долго-долго наблюдал, как Линда осторожно выруливает с разбитой дороги близ его ранчо на старую, но еще хорошо сохранившуюся магистраль. По изрезанному трещинами полотну старой дороги раньше ездил только автомобиль Хью. Теперь и Линда время от времени проносится на маленькой женской машинке по выбеленному солнцем асфальту — и осознавать то, что теперь эта земля не для него одного, американцу было безумно приятно.

Хью следил за исчезающими красными огоньками машины Линды до тех пор, пока они не скрылись за пологим холмом в полутора километрах от ранчо.

— До встречи, родная, — шепнул американец. — Я уже скучаю.

Прошло минут десять — все это время американец мечтательно смотрел на небо, вспоминая прошедшую неделю. Неделю с Линдой. Даже не хотелось возвращаться к обыденной реальности, в которой Линда уже далеко уехала и приедет только через день. Хью хотелось просто помечтать, как они встретятся, как Линда останется у него навсегда, как они будут вместе здесь жить, растить детей — американец редко мечтал, предпочитая более прагматично относиться к жизни.

Но жизнь изменилась с появлением Линды.

Изменился сам Хьюго.

Неожиданно коммуникатор американца пронзительно, тревожно запищал — на территории Хьюго объявилась машина. Причем явно это не Линда вернулась — системы безопасности не реагировали на ее машину как на чужака. Хью внимательно изучил лог охранной системы — Линда выехала за периметр в девять двадцать семь, чужак пересек границу в девять тридцать одну. Получается, пришелец пересек границу, как только Линда выехала с земли Хью. Ждал, когда она уедет, или все же это случайность?

Американец нахмурился — столь поздний и странный визит не предвещал ничего приятного. Хью выбил сигарету из пачки, зажал в зубах. Он не стал поджигать сигарету — на прошлой неделе он пообещал Линде, что бросит курить, но никак не мог отказаться от привычки перекатывать в зубах сигарету в минуты раздумий.

Что ж, кто бы ни был этот чужак, он стремительно приближался к жилищу американца.

Хью скрестил руки и спокойно стал наблюдать за дорогой, с интересом ожидая, какой же сюрприз преподнесет сегодняшний вечер.

Петро устало прислонился к морщинистому стволу ивы. Руки, как будто проживая свою одним им ведомую жизнь, легко пробежались по узловатой, бугристой коре. Совсем рядом, в двух шагах, плескался Днепр, могучий, вольный, вечный.

Петро обессиленно прошел эти два шага, опустился на колени и зачерпнул полной горстью прозрачную воду древней реки:

— Теперь и я один. Как русский…

Помолчал и еле слышно добавил:

— Вот уж не думал, что пойму Дмитрия. Как же я теперь?

Река ничего не ответила. Река не умела говорить, она лишь несла тихие волны из одного столетия в другое, не особо заботясь, как и чем живут дети этих земель. Да и многих-то детей повидала она — сарматы, скифы, аланы, многие другие народности и племена сменяли друг друга на берегах Днепра. Одни ассимилировались более крупными и сильными народностями, другие просто исчезли.

— Теперь и я, — повторил Петро, с силой ударив ладонью по беспокойной поверхности Днепра. Осколки речного хрусталя резанули по лицу и стекли по щекам бессильными каплями.

Петро пришел сюда, чтобы вспомнить себя прошлого, былого — каким он был в день знакомства с Настей, в тот день, когда родилась Оксана…

Все прошло, остался только он.

Он не винил никого: ни себя, ни судьбу, ни того паренька, который увел Оксану в новую жизнь. Он, наоборот, даже желал, чтобы Оксанке повезло в том новом мире, где нет национальностей, нет обычаев, нет памяти народа и страны. Он не мог понять тот мир — слишком трудно отказываться от родной земли. Если же дочка решила, что сможет, то пусть…

Пусть она будет счастлива.

Вот только он остался один-одинешенек. Настя ушла давно — больше пяти лет назад. Петро до сих пор помнил безразличный голос врача, который отказывался лететь на национальную территорию, потому что это противоречило международным соглашениям — только Наблюдатели имели право находиться на территории. Петро тогда умолял, грозился, но врач так и не снизошел к просьбам националиста, да и на угрозы тоже не особо обращал внимание. Он все так же стоял на своем, мол, если вам необходимо, Объединенная Земля всегда вам поможет, но вам придется прилететь или приехать самим. А как доехать, если земли Петра находятся в особо не тронутой цивилизацией области Приднепровья? До любого населенного пункта ехать и ехать — самое лучшее, на что можно рассчитывать, это несколько часов. Петро все же смог найти компромисс с администрацией больницы — они обещали их забрать на вертолете, как только Петро вывезет Настю за границу национальной территории. Но громкий отчаянный крик Оксаны завершил разговор — Петро понял, что опоздал. Он так и не успел в последний раз прошептать Насте… Он даже не успел посмотреть ей в глаза — она так и умерла на руках у дочери, глупая случайность, глубокая рана, потеря крови… и все. В цивилизованном мире ее бы спасли… Но цивилизованный мир со всей своей толерантностью, гуманизмом и космополитизмом не захотел прийти на помощь националисту.

Петро считал себя националистом.

Мир считал Петро изгоем.

А для изгоя нет помощи, нет сочувствия, нет жалости. Петро понимал это умом. Но сердцем люто ненавидел тех, то обрек на смерть его жену из-за каких международных соглашений — таких смешных и нелепых по сравнению с человеческой жизнью, но при этом с легкостью перевесивших ценность жизни его жены на одному Богу ведомых весах.

И вот теперь Оксана вышла замуж за хорошего, по сути, парня из соседнего города. Вот только город находился уже на территориях международной Земли — и там Петро не привечали.

Да он и сам не любил выезжать во внешний мир. Там все казалось каким-то двуличным, наигранным. Даже те сводки новостей, что порой просматривал Петро, совсем не изображали эдакий рай на Земле, как его старательно малевали особенно ярые приверженцы космополитизма. Война в Палестине называлась полицейскими акциями — да и чем она еще могла быть, если боевики были такими же космополитами, как и охотящиеся за ними военные. Но Петро основательно сомневался, что в полицейских акциях есть смысл применять ковровые бомбардировки и запуски ракет с вакуумными боевыми частями со спутников. Пираты, базирующиеся близ Сомали, время от времени вот уже двадцать лет вырезали полностью целые лайнеры, как пассажирские, так и грузовые, но при этом правительство новой космополитичной Земли совсем не старалось хоть что-то изменить. Только подавало все эти новости под пряным соусом побед дипломатии — в Палестине намечается перемирие с недовольными гражданами региона, сомалийские пираты обещали полгода не трогать пассажирские корабли. В Центральной Африке наметился позитивный настой в переговорах между враждующими сторонами, которые опять же были одним народом — но никак не могли договориться по субъективным социально-культурным причинам. Петро, как политолог по образованию, да и по профессии — сколько он там успел поработать, — прекрасно видел, что все эти конфликты не сдерживаются, а порой даже и провоцируются. Когда-то украинец даже написал статью о том, что новый политический строй убрал различия в национальностях и религии, но от старых проблем даже и не думал избавляться — внешне все красиво и гладко, но под этой гуманистической, толерантной оболочкой все осталось по-прежнему. Статья так и осталась лежать в столе.

Петро когда-то попытался поспорить об этом в кафешке ближайшего городка, куда он выезжал время от времени за продуктами. И зарекся навсегда поднимать эту тему — он многое тогда о себе услышал. Но обиднее всего, когда толпа единым порывом кричала ему «националистический выродок» и «фашист». Петро мог бы им объяснить, что фашизм и национализм хоть и имеют общие корни, но при этом абсолютно разные как по идеологии, так и по сути, но решил не бросаться с веслом наперевес против ветряных мельниц. Мудрая насмешка Сервантеса вовремя Петро удержала. Но с тех пор он никогда не спорил, что лучше — национализм или космополитизм.

Он просто знал.

Он просто считал себя националистом.

Петро провел рукой по лицу, смахивая холодные капли, и с тяжелым вздохом встал на ноги. Подумалось, что лучше всего сейчас находиться среди людей — так легче, так он проще проживет этот день.

Петро был счастлив за дочку, что хотя бы она сможет подстроиться под новый мир, а заодно воспитает сына или дочку — кого Бог пошлет. Но счастье у Петро мешалось с непонятной горечью от того, что Оксана вышла замуж и теперь покинет его дом, уйдет проживать свою жизнь. А что останется ему? Память? Одиночество?

— И как этот москаль еще не завыл? — проворчал Петро. — Мне самому уже выть хочется, хотя Ксанка только вчера уехала.

Хьюго Глория Китт вот уже полчаса выслушивал поток бизнес-предложений, бизнес-перспектив, а заодно и бизнес-комплиментов нежданного гостя. Мистер Смарт заявился довольно-таки поздно — небо давно уже затянуло темное покрывало сумерек. И только с орбитального зеркала, освещавшего местность, которая находилась километрах в ста — ста пятидесяти от территории американца, перепадало немного жемчужно-розового света. Хьюго любил такие минуты, когда ночь вступала в свои права и только орбитальные зеркала на горизонте подсвечивали низкие облака. Теплый, рассеянный свет боролся с ночью, удерживая ее в сумеречных границах, меняя палитру неба от жемчужно-синего на закате до золотисто-розового на рассвете.

Американец изо всех сил стараться держаться в рамках приличий. Во всяком случае, не прогонять надоедливого гостя сразу же, наподдав сапогом под заднюю точку равновесия, чтобы скорость вышла максимальной. Но это желание все нарастало в душе Хью.

К тому же назойливый гость постоянно величал Хьюго полным именем, хотя американец при встрече сразу же предупредил, чтобы гость называл его просто Хью. Ну не нравилось Хьюго, что его второе имя уж никак мужским не назовешь. Непонятно, чем руководствовались родители, когда добавили к вполне нормальному мужскому имени Хью очень даже женское имя Глория. Насколько помнил Хьюго, никто из его родителей особо не упорствовал в религии, мормонами уж тем более никто не был даже среди бабушек и дедушек. Так что происхождение имени так и осталось для американца загадкой. Единственно, он не любил, когда его величали обоими именами, о чем Хью всегда предупреждал собеседника.

Но мистер Смарт мало того что сам не назвал своего имени, так еще и к тому же продолжал величать собеседника не иначе, как Хьюго Глория.

Американец глубоко вздохнул и уже в десятый раз ответил неугомонному пришельцу:

— Мистер Смарт, я в который раз уже вам повторяю, что я не буду продавать свою землю…

— Но…

— Ни одного квадратного метра, ни одного квадратного фута. Вы какие-то еще меры площади знаете?

— Нет, но…

— «Нетно»? — задумчиво повторил Хью. — О такой единице измерения я не слышал. Но могу воспользоваться вашим советом. Итак, мистер, я даже ни одного квадратного «нетно» продавать не собираюсь.

— Уважаемый Хьюго Глория, зачем вам столько земли? Вы же последний американец — зачем вам эти тысячи и тысячи квадратных миль? Ваша хижина в лучшем случае занимает двадцать квадратных метров. Зачем вам это все?

— Зачем? — усмехнулся Хьюго. И, протянув руку, указал на далекий горизонт. — Затем, что это моя земля. В соседнем городке я родился — и пусть меня теперь там не особо рады видеть, но зато я знаю все эти края, как самого себя. Здесь прошло мое детство, в этих землях остались мои предки, моя мать и отец прожили в этих краях жизнь и дали жизнь мне. Зачем вам нужна моя земля?

— Затем, что я знаю, как основать успешный бизнес, — невозмутимо ответил мистер Смарт. — Эта земля станет парком развлечений, здесь мы построим отели и казино, рестораны и клубы.

— Вы так уверены в успехе? — прищурился Хьюго.

— Более чем, — уверенно ответил мистер Смарт. — Люди сразу же потянутся в бывшую резервацию…

— Куда?! — прервал его Хьюго. Мышцы правой ноги немного напряглись — американец изо всех сил сдерживал столь естественное желание дать наглому гостю правой рукой в челюсть, левой добавить оплеуху, потом развернуть и аккуратно придать необходимое ускорение ногой. Тем более что граница проходила всего лишь в ста метрах. Следом за незримой линией, отмеченной редкими пограничными столбиками, начинались территории Объединенной Земли.

— В резервацию, — осторожно ответил мистер Смарт, делая шаг назад.

Хьюго, наоборот, сделал широкий шаг вперед и оказался очень-очень близко от гостя. Мистер Смарт, видимо, почувствовал себя крайне неуютно и сделал еще один небольшой шажок подальше от американца. Но Хьюго повторил его маневр и снова оказался нос к носу с мистером Смартом.

— Знаете, уважаемый как вас там, я могу предложить вам только такой участок земли, который вместит ваши сто семьдесят сантиметров…

— Сто восемьдесят, — промямлил мистер Смарт.

— Значит, сто восемьдесят, — кивнул Хьюго. — А заодно и по ширине сантиметров семьдесят я вам выделю. Как вам такой участок?

— Ну, я имел в виду нечто другое…

— А я именно это, — мрачно прервал его Хьюго. — Эта земля моя. И никаких магазинов, никаких отелей, никаких толп туристов здесь не будет.

— Но это было бы хорошим бизнесом. Вам прямая выгода… — попробовал вернуться к прежней теме мистер Смарт.

Хьюго метко сплюнул под ноги мистеру Смарту и криво улыбнулся:

— Мистер, у вас есть минут пять на то, чтобы убраться моей земли. До границы сто метров плюс-минус пять, до точки перехода метров триста. Что выберете, мистер?

Смарт испуганно оглянулся — судя по всему, ему граница показалась более достижимой, чем точка перехода. Хьюго решил добавить драматизма в ситуацию и достал из поясной кобуры револьвер:

— Стреляю я не очень метко, так что, думаю, у вас будет фора выстрела три. А вот уж потом не обессудьте. Куда попаду — туда попаду.

— Вы не посмеете! — выдохнул мистер Смарт, делая еще шажок назад.

— Я? Не посмею? — недобро улыбнулся Хьюго, щелкнув курком и резко провернув барабан револьвера.

— Не посмеете, — пробормотал Смарт уже не так уверенно.

Хьюго кивнул, сделал три шага назад и поднял револьвер на уровень головы надоедливого гостя. Прищурился, как будто начав целиться, и небрежно сказал:

— Пожалуй, начну с десяти. Нуля лучше не ждать — я уже предупредил.

— Но это же выгодный бизнес… — выкрикнул мистер Смарт.

— Девять, — невозмутимо ответил Хью.

— Дикарь! — выкрикнул Смарт. — Тебе вообще неизвестны слова «гуманизм» и «толерантность».

— Известны. У меня полностью завершенное образование в Массачусетском технологическом и степень доктора физических наук. Восемь, — продолжил счет Хьюго Китт. — Если вздумаешь упомянуть про космополитизм, выстрелю сразу. У меня тремор начинается от этого слова — а пальцу на спусковом крючке дрожать нельзя. Неприятность выйти может, мистер.

— Да я предлагаю вам заработать кучу ден…

— Семь, — прервал его Хью. — Я вам уже раз тридцать сказал, что продавать землю не буду. Никому, ни за какую сумму, никогда.

— Но вы даже не услышали еще сум…

— Шесть. Деньги мне не нужны — у меня все есть.

— Но ваша девушка… А ей-то деньги нужны? — попытался надавить мистер Смарт.

— Четыре. Не ввязывайте в ваши махинации Линду. Еще одно упоминание, и сразу будет «ноль». Моей девушке нужен я, а не ваши деньги.

— Уверены? Вы, националисты, никому не нужны, — гадко ухмыльнулся Смарт.

— Три!

Мистер Смарт не выдержал и рванул назад к границе, на ходу выкрикнув:

— Чертов дикарь! Выродок американский! Националист!

— Эй, — позвал его Хью, — а где же ваша политкорректность? Два!

Мистер Смарт успешно преодолел сто метров до границы. На олимпийский рекорд его пробежка все же не тянула — но потратил он на этот спринт вряд ли больше пятнадцати секунд.

— Неплохая форма, — усмехнулся Хью, засовывая револьвер в кобуру. Потянулся и почувствовал необычайную легкость, как будто с исчезновением мистера Смарта с души свалился тяжелый, давящий груз.

Послезавтра должна вернуться Линда — и все снова будет хорошо. Хью не знал, кого благодарить — судьбу, Бога, удачу — за то, что ему так повезло. И теперь рядом с ним есть женщина, которая любит его, несмотря на то что он националист, а она гражданка Объединенной Земли. Это настоящее счастье, когда рядом есть любимый и любящий человек. Хьюго незаметно улыбнулся, как будто боясь, что кто-то подсмотрит и позавидует его маленькому счастью.

Но подсматривать было некому. Вокруг тихо дремала прерия — темные холмики низкого кустарника, небольшие овражки, залитые тягучими густыми тенями, светлые полосы вымытой дождями глины. Здесь больше не было никого, кроме неба, прерии и Хьюго. Еще бы рядом оказалась Линда — и мир стал бы окончательно совершенным и завершенным, без лишнего, искусственного, инородного, вроде мистера Смарта. Такой делец — это символ нового времени. Хьюго иногда встречал в ближайшем городе Объединенной Земли таких вот бизнесменов без роду, без племени, без национальности, которые больше всего хотели помочь националисту, у которого нежданно-негаданно оказалось в руках богатство — огромная территория, не заселенная людьми. Но еще никогда такие вот дельцы не наглели настолько, чтобы заявиться лично на территорию Хьюго.

— Видимо, времена меняются, — проворчал Хью. — Собак, что ли, завести?

Американец глянул в ту сторону, куда рванул мистер Смит.

Тишина и бескрайние просторы прерии…

— Наверное, уже до Мехико добежал, — усмехнулся Хьюго. Несмотря на довольно позднее время, спать ему совершенно не хотелось. Наоборот, остро возникла потребность пообщаться с такими же, как и он сам. Захотелось почувствовать настоящее человеческое общение, открытое, дружественное. Чтобы мерзкий привкус слов мистера Смарта пропал из памяти, как утренний тревожный сон, который неприятно вспоминать первые пять минут, а потом он превращается в далекое, полузабытое воспоминание и окончательно стирается из памяти через полчаса. Хьюго решил все же рассказать о визите позднего гостя — у американца было подозрение, что мистер Смарт посетит и других националистов, причем с тем же предложением.

Хьюго не спеша присел на небольшой валун, обхватил руками колени и минут пять всматривался в яркий горизонт, столь контрастирующий с темным ночным небом. Американец вздохнул полной грудью, как будто смакуя особый запах ночной, спящей прерии, такой привычной, такой понятной. Неприятное ощущение, возникшее во время визита мистера Смарта, незаметно ушло, оставив после себя пустоту. Но пустоту не щемящую или печальную, как порой бывало у Хьюго, пока он не встретил Линду. Нет, это ощущение включало в себя и надежду, что все наладится, и радость от предвкушения встречи с Линдой, и гармонию родной земли. Эта пустота была свободой, незримыми крыльями души, звонким хрустальным сосудом, ждущим, когда его наполнят радостью, настоящим и будущим счастьем.

Хьюго плавно встал, потянулся и не спеша направился к точке перехода. Самое удобное место для общения таких же, как и он, бар ирландца Патрика как раз должен быть открыт для посетителей.

Петро бездумно шел по дорожке — вокруг стелилось темно-желтое поле. Земля еще не успела воспрянуть от зимнего сна. И хотя снега уже не было, трава не торопилась в рост, выжидая — не будет ли заморозков, не выпадет ли неожиданный ранневесенний снег. Скоро уже надо будет заниматься огородом. Петро вполне мог обойтись и без этого — дотаций проживающим на национальных территориях со стороны Объединенной Земли хватало на вполне безбедную жизнь, но украинец предпочитал сам выращивать себе продукты. Рядом с домом в небольшой пристройке похрюкивали два полугодовалых кабанчика, еще чуть дальше разгуливали важные гуси, а в низеньком деревянном сарайчике возились три десятка куриц и три петуха. Кто бы мог подумать, что Петро, финансист по профессии, сможет справиться с хозяйством. И не просто справиться, но и вести его грамотно и разумно. Петро теперь был уверен, что даже без дотаций Объединенной Земли он сможет спокойно прожить.

Природа постепенно оживала, а вот внутри Петро клубилась едкими пылевыми облачками безбрежная пустыня, и где-то на горизонте виднелся оазис — его дочка, его Оксанка, у которой теперь своя жизнь, у которой теперь своя семья.

Петро досадливо махнул рукой, про себя пожелал миру за границами его национальной земли пару хороших землетрясений, а особенно чтобы они пришлись туда, где проживают заварившие всю эту кашу с космополитизмом и объединением всей Земли в один непонятный винегрет без границ и национальностей.

— И смешал Господь им языки, и разбрелись они по миру, — невесело усмехнулся Петро, вышагивая по давно уже знакомой тропке мимо горбатого холма, мимо раздвоенной сосны, мимо маленького ручейка, бегущего по дну неглубокого оврага.

Вот показалась вдалеке платформа точки перехода — две металлические колонны и еле-еле заметное мерцание транспортного поля. Петро вдруг резко захотелось оказаться среди людей, среди таких же, как и он сам, националистов. А лучшее место встречи — в баре у Патрика. Только там можно поспорить, поговорить, даже подраться, если уж совсем невмоготу.

Петро только сейчас понял, как же важно, чтобы рядом находился хоть кто-то. Пусть даже и не родной человек. Пусть…

Лишь бы человек…

Лишь бы националист.

Тропинка потихоньку стелилась под ноги русскому, с разлапистых веток елок осыпался снег, потревоженный птицами. Совсем рядом упала шишка — и следом послышалось сердитое цоканье белки. Зверек недвусмысленно предупредил: если человек сойдет с тропинки и окажется на беличьей территории, то следующая шишка прилетит в него. До точки перехода оставалось еще метров двести — и Дмитрий мог спокойно привести мысли в порядок, прежде чем вваливаться в гостеприимный паб Патрика. Ирландец не любил мрачные рожи клиентов. Да и самому Дмитрию претило вываливать на добродушного хозяина свои многочисленные проблемы.

Неподалеку взрыкнул Потапыч. Видимо, опять наглые белки забрались в его весенние запасы. Русский специально дал медведю такое нарочито сказочное имя, в чем-то «а-ля рюс», чтобы хоть на личной территории избавиться от всеобщей уравниловки и политкорректности.

— Что, проснулся, косолапый? — улыбнулся Дмитрий. — Пора уже, март на дворе. Хотя погодка откровенно февральская.

А на душе немного потеплело — как будто выглянуло не заметное никому личное солнышко. Так всегда бывало, когда Дмитрий прогуливался по своему маленькому заповеднику. Хотя если говорить откровенно, то не такому уж и маленькому — территория по договору с правительством Объединенной Земли досталась ему довольно-таки большая. Расчет был прост — поделить территорию России 2100 года на жившее тогда население, а затем умножить на количество проживающих ныне. Все просто, арифметично, пропорционально. И это число стало его личным территориальным показателем, территорией его России. Оставалось только выбрать место. Что он тогда и сделал — и уже в который раз пожалел, что не выбрал место потеплее. Может, тогда бы и Света не бросила его так уж сразу и не забрала Колю.

Хотя все равно бы бросила. И дело тут не в погоде.

Дмитрий прекрасно понимал, что для сына националиста на территориях Объединенной Земли будущего быть не может. Таких, как он, не брали ни на работу, ни в учебные заведения. А вот для тех, кто отказывался от гражданства и становился космополитом, открывались любые двери, выдавались пособия на приличные суммы, даже устраивались ток-шоу на телевидении. Действовало это получше, чем методы принуждения, — от такого пряника могли отказаться немногие.

Эти немногие и остались на своей территории, презираемые всем большим, объединенным, единонациональным миром.

Площадка точки перехода неожиданно выглянула из-за поворота. Дмитрий так задумался, что и не заметил, как быстро прошел полкилометра до двух тонких колонн на тускло подсвеченной металлической платформе. Поле перехода еле заметно мерцало, создавая странный эффект, как будто между колоннами плескалась на ветру тонкая полупрозрачная дымка.

Дмитрий стукнул кулаком в меховой перчатке по кнопке вызова транспортной системы и громко, отчетливо сказал:

— Ирландия.

Из круглой металлической сеточки донесся женский голос:

— Какая именно точка выхода вам нужна?

— Милая, мне нужна Ирландия, — процедил сквозь зубы Дмитрий, — страна Ирландия, а не провинция Ирландия Объединенной Земли. Там только одна точка выхода.

— А…

Дмитрий невежливо прервал:

— А если быть абсолютно точным, бар «Эринн».

После этого шагнул на платформу и прикрыл глаза — вспышка перехода всегда действовала ему на нервы не проходящими потом минут десять темными зайчиками в глазах. Девушка не стала спорить — и следующий шаг Дмитрий сделал по земле, отстоящей от его дома на многие тысячи километров.

Ирландия встретила русского настоящей зеленой весной. Дмитрию даже захотелось выкрикнуть что-то веселое и разухабистое. Просто так, по велению души. Он даже удивился своей реакции, но потом и сам понял, что снег в марте никак не способствует хорошему настроению. И порой достаточно просто выйти на яркое ласковое солнце и пройтись по густой траве, чтобы снова найти в себе силы идти дальше.

Вопрос только куда.

Ответ находился совсем близко — в пределах, доступных пьянчуге в состоянии крайнего медитативного созерцания. Бар «Эринн» от точки перехода располагался всего лишь в двадцати-тридцати метрах. Патрик не заставлял людей совершать долгие прогулки. Особенно если клиенты выходили из паба на своих четырех и страстно желали побыстрее добраться домой.

Тонкой души человек, понимающий. И никогда не скажешь, что экстремист, каких поискать. Хотя, как помнилось Дмитрию по историческим трудам, ирландцы всегда славились тем, что сочетали в себе несочетаемое — агрессию к чужакам и редкое радушие к гостям. Наверное, это больше от пришельцев зависело, как именно встретят их жители Зеленого острова.

Рядом с вывеской бара трепыхался на ветру огромный пластиковый лист клевера. Дмитрий на секунду задумался, отчего это появилось столь национальное украшение именно сегодня, но потом глянул на часы и укорил себя за недогадливость — цифра 17.03, застывшая в окошечке даты, ответила сразу на все вопросы.

Легко толкнув дверь, Дмитрий зашел в помещение паба. Нельзя сказать, что было так уж людно, но и пустынным помещение тоже было трудно назвать. В сторонке сидел Петро в неизменных шароварах и сумрачно посматривал на едва початую бутылку водки, наматывая на палец свой классический «осэлэдэць». За просторным столом около окна разместились парочка индусов и три араба. Как ни странно, сегодня они не ссорились, а тихонько надирались каким-то мутноватым национальным пойлом. В отдалении намечались еще две компании — немец с поляком и французом, а чуть дальше суровый англичанин, что-то активно обсуждающий с австралийцем, канадцем и американцем. В самом темном и дальнем уголке что-то упорно вязала пожилая норвежка — дама со сволочным, сложным характером и с не менее сложным прошлым. Как рассказывал Патрик, цепкие глазки престарелой мегеры, сейчас выглядывающие сердито на мир из-за стекол узких очков, когда-то еще более сердито поглядывали на мир через оптику дальнобойного снайперского комплекса в те времена, когда Норвегия усиленно не желала примыкать к единому космополитичному миру.

— Полный набор, — пробормотал Дмитрий. И прямиком проследовал к бару, чтобы совместить нужное и приятное, а именно заказать себе хорошего ирландского виски и поздороваться с Патриком.

Патрик невозмутимо протирал стаканы и поглядывал из-под тяжелых век на посетителей, чтобы они не удумали снова спорить на национальные темы. Такие диалектические споры чаще всего заканчивались дружескими потасовками, которые основательно нарушали гармонию к пабе и превращали мебель в обломки. А Патрик считал себя слишком хорошим хозяином, чтобы позволять такой вандализм чаще чем раз в неделю.

— Привет, Патрик, — негромко сказал Дмитрий, когда до стойки осталась пара шагов. И, уже присаживаясь на высокий крепкий табурет, продолжил: — Нальешь хорошего ирландского виски, друг?

Из-за спины раздался ворчливый голос Петро:

— Нет чтобы заказать нормальной выпивки, а не глушить кукурузный самогон.

Украинец явно был не в духе и не упустил момента, чтобы задеть соседа-москаля. Дмитрий, не оборачиваясь, ответил:

— Я, русский, сам решаю, что мне пить.

Патрик уважительно кивнул — мол, молодец, поддерживаю.

— Виски, на четыре пальца, — выдохнул Дмитрий.

Патрик аж причмокнул от удовольствия. И, наполнив стакан, заметил:

— Уважаю. Хорошее пойло для хорошего праздника.

— Ну так, — осклабился Дмитрий. — Думаешь, я забыл? С Днем святого Патрика, Патрик. Пусть живет вечно Ирландия!

— Пусть живет вечно Россия! — ответствовал Патрик. Воровато оглянулся назад — жена что-то делала в подсобке, — налил себе на два пальца и резко опрокинул.

— Патрик, Чикаго в зеленый окрасилась?

— А что ей сделается? — пожал плечами хозяин. — Конечно же. Зеленая, как лист клевера. Как бы ни менялся река всегда такая же, как и сотни лет назад. Ты лучше пей, Дима! Хорошее виски не любит долго болтаться в стакане.

Дмитрий зажмурился от удовольствия, хлебнул немного виски и выдал:

— Душевно, — одобрил Патрик. — Чье?

— О. Дивов, классик литературы двадцать первого века, основоположник хреньвмассизма.

— О'Дивов? Ирландец? — удивился Патрик. — Странно, что я о нем не слышал.

— Нет, русский. Олег Дивов.

— Все равно мудрый человек и настоящий мужик, — резюмировал Патрик, снова принявшись протирать стаканы.

— Ты бы тер поосторожнее.

— А то? — не поднимая глаз, поинтересовался Патрик.

— Джинна вызовешь — придется желание придумывать.

— Нету у нас джиннов, только лепреконы живут. А их протиранием стаканов не вызовешь — они чаще всего на звон стаканов появляются. Да зачем мне желание — у меня и так все есть. — Тут Патрик на мгновение задумался. — Хотя можно было бы что-то придумать для того вон засранца…

Патрик кивнул на чопорного англичанина:

— Сегодня уже третий час песочит мозги австралийцу и канадцу, мол, они такие же англичане, как и он. Точнее, он чуточку поблагороднее, так как их страны всего лишь колонии.

— И? — заинтересовался Дмитрий.

— А что и? Я думал, что они его пошлют куда подальше, да вот все не посылают. Уже который час слушают, даже за выпивкой сами бегают. Странные они, ей-богу.

— У австралийца и канадца в подкорке записано, что англичане для них старшие родичи, — пожал плечами Дмитрий. — Так было в двадцатом веке, так было в двадцать первом. Почему и сейчас такому не быть? Интересно только, что с ними Хьюго делает — вроде бы американец комплексом неполноценности никогда не страдал.

— Да фиг с ними, — махнул рукой Патрик и отставил сверкающий чистотой стакан в сторону. — Давай лучше выпьем по чуть-чуть, пока моя прибирается наверху.

— За что пить будем? — поинтересовался Дмитрий.

Рядом бухнула донышком бутылка, на этикетке которой угадывались буквы «Горил…». Петро аккуратно уместился на соседнем табурете и мрачно заявил:

— Раз ты пришел последним, с тебя тост. Подумал секунду и добавил:

— И выпивка. Раз уж пьете это пойло, то и я вместе с вами. Не одному же прозрачную пить.

— Идет, — не стал спорить Дмитрий. — Патрик, на три пальца всем нам, да и сам не отставай.

Судя по довольной ухмылке Патрика, именно на такое развитие событий он и рассчитывал. Темное виски тягуче пролилось из бутылки в три стакана. Дмитрий подхватил свой и уже собрался выдать старый проверенный тост, как дверь в паб с грохотом впечаталась в стену.

И тут явились они. Наблюдатели.

— Твою ж мать, — грустно заметил Патрик и протянул руку под прилавок, где, как помнил Дмитрий, всегда валялся заряженный обрез образца двадцать первого века. Когда-то Дмитрий поинтересовался у ирландца, зачем ему эта древняя штуковина, да еще и заряженная. Тогда Патрик пожал плечами и просто ответил: «Коллекционирую». Уже потом на дне рождения ирландца Дмитрий увидел в специальной комнатке совсем не маленький арсенал хозяина паба — причем все оружие было подготовлено к использованию, начищено, смазано и даже заряжено. Выглядело это совсем не коллекцией, но Дмитрий решил не лезть со своим уставом в другой национальный монастырь.

— Эй, хозяин, — рявкнул самый рослый из пришельцев. Джо? Джой? Или Джозеф? Дмитрий все время путался среди четверых белых Наблюдателей, впрочем, как и другие националисты. Эти космополиты столько понаделали себе внешней и мускульной пластики, что казались братцами из одной пробирки, созданными по заказу Голливуда.

— Чего тебе, Наблюдатель? — не особо вежливо поинтересовался Патрик.

— Пива мне и моим коллегам. И пусть аборигены уберутся с наших мест у стойки — нечего этим «наци» сидеть рядом с космополитами. Пусть убираются в свои вигвамы.

Дмитрий аккуратно спустился с табурета и просто заметил:

— Вигвам — это жилище твоей бабушки, полукровка. Пойдем, Петро, сядем подальше от представителей высшей расы.

Дмитрий подхватил «горилку» Петро и увлек его к ближайшему столику. Петро шел довольно-таки неохотно — количество спиртного, что он выпил, явно провоцировало его на подвиги. Но Дмитрий уж никак не хотел портить праздник Патрику очередной дурной разборкой. Наблюдателей здесь все знали и все как один не любили. Даже англичанин с его заявками на аристократизм и привилегированное положение страны не мог долго терпеть «великолепную семерку».

За спиной русского послышались тяжелые шаги:

— Ты кого полукровкой назвал, русский? — Джо или Джозеф скалой навис над Дмитрием и поглядывал на него налитыми кровью глазами.

— Ты даже вспомнил, что я русский? — ухмыльнулся Дмитрий. — Так, может, если ты такой догадливый, сообразишь сам, кого я назвал метисом?

— Что? — процедил космополит. — Ты меня еще и метисом назвал?

— А я тебя называю еще и засранцем, — послышалось от стойки.

Когда вконец озверевшие Наблюдатели дружно развернулись, их взору явилась не самая оптимистичная картина. Патрик мрачно стоял уже перед стойкой, и в его руках, недвусмысленно поглядывая на невежливых гостей маслянисто-черным дулом, красовался обрез. А рядом с ним пристроился Хьюго, довольно невежливо целясь в группу Наблюдателей из револьвера.

Четко выделяя слова, ирландец сообщил гражданам Объединенной Земли:

— Сегодня праздник. День святого Патрика. И если вы не будете вести себя прилично и спокойно, я сам спокойно вас пристрелю. Потом вызову полицию из-за границы. А затем не менее спокойно сяду выпивать с моими друзьями. Прошлый раз ваш коллега в инвалидной коляске искалечил биопарализатором моего друга Франсуа — тогда меня не было рядом. Сейчас у вас такого шанса не будет.

— И не боишься, вшивый ирландец… — начал один из Наблюдателей.

— Нет, — коротко бросил Патрик и прицелился уже в него. — А если ты немедленно не уберешь руки от кобуры. Наблюдатель, то мне вообще больше не придется о тебе беспокоиться.

Повисла довольно-таки напряженная тишина. Извечная дилемма — гордость против дула, нацеленного точно в голову.

Как обычно, победило дуло. И жена Патрика, крикнувшая с лестницы, что разобьет голову сковородкой любому, кто откроет пальбу в «Эринне». Мэри уважали все, даже Наблюдатели. Когда-то один из них попытался ухватить ее за пышную и привлекательную переднюю часть — после этого он проходил в гипсе месяц и больше не предпринимал попыток таким образом выразить восхищение бюстом хозяйки паба. Наверное, это был единственный случай, когда самоуверенная наглость Джо или Джозефа или Джоя была пресечена раз и навсегда. Обычно они становились такими же, как и раньше, уже на следующий день. И всегда старались отыграться, что при таком численном превосходстве было достаточно легко сделать. Только у итальянцев семья насчитывала пятерых — да и то из них одна девушка-подросток и паренек девяти лет. Потому с Наблюдателями старались не связываться — себе дороже. Полиция Объединенной Земли старалась не вмешиваться в дела националистов и Наблюдателей, надеясь, что проблема решится сама собой.

Космополиты, громко переговариваясь, толпой потопали к стойке. И только самый молодой не удержался и решил оставить последнее слово за собой:

— Эй, русский, я тут в командировку вылетал недавно.

— И? — безразлично поинтересовался Дмитрий.

— Твоя бывшая просто бешеная — я к ней в гости по знакомству заглянул. Отличная бабенка, вот только нормальную женскую позу не любит. Пока ставил ее, как надо, чуть руку помял. Не знаешь, поджила уже? А сиськи у нее…

Больше он ничего не успел сказать. Прямо на его голове вдруг раскрылся стеклянный цветок — и во все стороны полетели осколки-лепестки, окрашенные по краям капельками крови. Дмитрий недоуменно посмотрел на руку, сжимающую горлышко бутылки с «горилкой», и с каким-то странным удовлетворением понял, что рука все-таки его и попал он так, как надо. Вон как медленно оплывает Джо. Или Джозеф?

Следом оглушительно бахнул обрез Патрика — и почти одновременно над ухом русского пронзительно свистнула очередь гаусс-пистолета. На месте Наблюдателей клубилось противно пахнущее облако, из которого доносились разнообразные ругательства и захлебывающийся кашель.

Рядом появился Патрик.

— Не дыши — это газ, — первым делом посоветовал ирландец и насильно потащил русского к дверям паба. Заодно он пытался сунуть Дмитрию что-то в руки — но они пока что не особо слушались, адреналин завел сердце на такие бешеные обороты, что все тело сотрясала мелкая дрожь.

— Я профессор истории, а не боевик какой-нибудь, — успел прохрипеть Дмитрий, прежде чем Патрик насильно запихнул ему в руки обрез и пачку патронов.

— Беги, дурак, пока они не отошли от газа. Газовые патроны больше чем на пять минут их не задержат. В коробке боевые. Ну же! Беги!

Вслед Патрику и Дмитрию раздался возмущенный крик жены ирландца:

— Что же вы наделали, идиоты? Что о нас люди подумают?

Патрик, прежде чем вытолкнуть русского на улицу, рявкнул через плечо:

— Подумают, что здесь еще есть настоящие мужики, женщина!

Когда Дмитрий выбежал из паба, Патрик задумчиво уставился вверх, как будто ему пришла в голову очень интересная мысль. Если бы Дмитрий увидел выражение лица ирландца, он бы с уверенностью сказал, что Патрика посетила крайне оригинальная и, самое главное, прибыльная идея. Хозяин паба не был расчетливым, он всего лишь, как и все ирландцы, не любил упускать прибыль, если она сама топала прямиком ему в руки.

Проходя мимо космополитов, яростно размахивающих гаусс-пистолетами, он даже не остановился. Да и Наблюдатели не особо о нем вспоминали — все их мысли были сосредоточены на русском, который мастерски вырубил их младшего коллегу. Последний с глуповатым видом торчал посреди паба, завороженно рассматривая свою ладонь, на которую потихоньку капала кровь, стекающая с его рассеченного скальпа.

Патрик подошел к жене, которая жарко спорила по телефону с сотрудником телекомпании и требовала, чтобы трансляция продолжалась. Ирландец терпеливо дождался, когда жена построит по стойке «смирно» съемочную группу, и спросил:

— Все нормально, трансляция продолжится?

— Да, — мрачно ответила Мэри. — Я их убедила, что так даже интереснее будет и выгоднее для их ток-шоу. Патрик, ты бестолочь. Ты…

— Я знаю, милая. Они хоть все это засняли?

— Полностью. Что теперь они все подумают? Что мы и вправду дикари? Ты же обещал, что это будет тихий и спокойный ирландский праздник.

— Обещал, — виновато ответил Патрик. — Милая, но где ты видела тихий ирландский праздник?

— Ты же говорил, что никаких драк, никаких пьяных разборок не будет, что трансляция из нашего паба лучше всего покажет, как могут вместе уживаться разные национальности.

— Ну, говорил. Мэри, подожди… Мне нужно, чтобы они продолжили снимать…

— Уймись, ирландский бродяга. Благодари Господа, что тебе досталась такая жена, как я, которая думает головой, а не кулаками. Телевизионщики уже отправили два зонда за русским и два за Наблюдателями. Прямой эфир не прекращался ни на минуту…

Патрик бросился к своей благоверной и крепко прижал ее к себе:

— Чудо ты мое, дай я тебя поцелую.

— Фу, от тебя же перегаром несет. Опять нализался, пьянчуга ирландская? Говорила мне мама бросить тебя к чертям…

Патрик вдруг замер и резко обернулся.

— Мэри, куда половина космополитов делась?

— Пока ты со мной спорил, они дружно выломились в дверь. Теперь чинить ее придется.

На улице глухо и резко грянул выстрел, следом еще один.

— Дробовик, — пробормотал Патрик. — Клянусь английской королевой, этому русскому не удастся повеселиться без меня. Мэри, звони в полицию! Русского надо спасать.

— Патрик! — грозно крикнула ему вслед Мэри, но ирландец уже мчался вверх по лестнице.

В это время Хьюго Китт держал под прицелом инвалида и девушку-космополита. Они немного замешкались, пока прочие Наблюдатели выламывались за дверь, — Хью решил воспользоваться ситуацией и хоть как-то помочь русскому.

— А ну, не двигаться! — коротко скомандовал американец. — Одно движение — стреляю.

Космополиты застыли, но девушка все же дернула рукой к поясной кобуре.

— Хэй, мисс, не трогайте оружие. Я обычно не стреляю в дам, но сегодня настолько хреновый день, что я могу изменить личным правилам.

Джози нехотя убрала руку от кобуры.

— Теперь руки повыше подними… И ты тоже, — рявкнул Хьюго космополиту в инвалидной коляске. — Вздумаешь нажать хоть одну кнопку — и узнаешь, что быстрее — твоя автоматика или мой палец.

— Ты совершаешь ошибку, вонючий янки, — зло проскрипел Наблюдатель в коляске. — Вы все ответите за то, что здесь произошло.

— Еще одно слово… Джок? Я не ошибаюсь? Итак, еще одно слово, Джок, и я припомню тебе, как ты издевался над французом. Франсуа неделю пролежал пластом после твоего биопарализатора.

— Он заслужил, — улыбнулся одной половиной рта Джок.

— Тем, что попросил тебя заткнуться, когда ты издевался над дочкой итальянца?

Джок хмыкнул, но все же снизошел до ответа:

— Она такая же бесправная, как и вы все. Как и твой друг французишка. Только мы наделены властью и силой на ваших территориях, наци. Читай повнимательнее официальные соглашения между Объединенной Землей и вами, националистами.

Вдруг рядом с коляской непримиримого космополита возникла суховатая фигура норвежки:

— Хрен тебе, засранец, а не власть. Думал, что если американец уши развесил, то и я ничего не замечу? — Старушка с такой силой зарядила ногой в инвалидную коляску, что аппарат не только перевернулся, но и выбросил Наблюдателя шагов на пять в сторону. Из руки космополита, глухо стукнув по полу, вылетел небольшой пистолет.

Американец уважительно отсалютовал норвежке:

— Благодарю вас, мэм.

— За вами, молодежь, глаз да глаз нужен, — ворчливо ответила норвежка, возвращаясь на свое место в уголке паба. — Сами ничего не видите, не замечаете.

Хью поудобнее уселся на ближайший стул и пристроил револьвер на сгибе локтя, продолжая целиться в Наблюдателей. Потом почти что миролюбиво сказал:

— А теперь помолчим.

Дмитрий успел добежать до точки перехода, ему даже хватило времени вызвать транспортную службу и сообщить точку прибытия. Затем грохнули двери паба, и на землю свалилась куча-мала из Наблюдателей. Судя по всему, они хотели выйти все вместе, но дверной проем оказался чуточку уже.

— Стой, мазафака, — заорал покалеченный уже ранее космополит. Джо? Или Джордж?

Наблюдатель выхватил гаусс-пистолет и от бедра выстрелил в Дмитрия.

— Меньше фильмов смотри, ковбой, — крикнул Дмитрий, пригибаясь. Очередь гаусс-зарядов просвистела довольно близко. Чтобы хоть как-то утихомирить преследователей, русский пальнул из обреза над головами.

В ответ очередь пришлась ему точно в ногу. Кто-то из Наблюдателей не стал подниматься и лежа выстрелил по русскому. Кровь теплыми каплями расплескалась по холодному металлу арки — Дмитрий от шока отступил на шаг, нога заболела резко и оглушающее. Историк никогда не думал, что может быть так больно. От боли или от внезапно вспыхнувшей ярости он, не задумываясь, повел стволом и нажал на спусковой крючок. Обрез подбросил руку немного вверх — и на клетчатой рубахе только что поднявшегося космополита расплескались темные пятна.

— Джой! — заорал американец с разбитой головой.

И в то же мгновение переход сработал.

Дмитрий вывалился в русскую зиму и секунд десять просто лежал на снегу — в глазах обычные природные снежинки играли в пятнашки с черными зайчиками от вспышки перехода. Нога начала противно пульсировать — как будто боль смешалась с ритмом сердца. Тяжело поднявшись, Дмитрий неуверенно бросился прочь от перехода. Через несколько шагов русского скрыли низкие ветки елей. Только на белом позднем снеге рубиновыми каплями обозначились его следы.

Четыре Джо по очереди вышли из перехода минуты через две. Они уже не орали, не матерились. Наблюдатели занимались любимым делом — выслеживали зверя. И то, что он относился к тому же биологическому виду, что и они, нисколько охотников не смущало.

— Джон, а вот и следы, — деловито сообщил Джозеф.

— Вижу, — кратко ответил Джон и махнул рукой. — За мной. Стреляйте в живот, чтобы подольше мучился.

— Жаль, что я не придушил его бывшую суку, — пробормотал Джо. — Она мне и так руку разодрала. Теперь еще ее муженек мне голову рассадил. Скотское семейство!

— Ну и холодно же здесь, — пожаловался Джордж. — Проклятая Россия, проклятый русский!

В это время Дмитрий сидел на снегу за ближайшим пригорком и сквозь переплетение ветвей всматривался в передвижение Наблюдателей.

— Будет вам «дранг нах остен», суки, — пробормотал Дмитрий, сосредоточенно заряжая обрез. Патроны так и намеревались высыпаться из коробки — и потому Дмитрий недолго думая позапихивал их горстями в карманы.

Космополиты как один повернули голову в его сторону. И только сейчас Дмитрий понял, что прятаться ему особо смысла нет — кровь, частыми каплями пятнающая снег, выдаст его лучше, чем тепловизор.

— Эй, русский, — хрипло крикнул Джордж. Или Джо? — Сдавайся! Брось свою пукалку допотопную…

Следом за столь миролюбивыми словами грянули выстрелы. На Дмитрия посыпались срезанные ветви. Наблюдатели не знали, где он точно находится, — и потому поливали гаусс-зарядами вероятный сектор на уровне пояса. Такая артподготовка длилась минут пять.

— У этих ковбоев оружейный склад, что ли, в карманах? — пробормотал Дмитрий.

Как будто его услышав, четверо охотников решили поэкономить патроны — и на мгновение пришла тишина.

Этим русский и воспользовался.

Дмитрий выскочил на гребень и дал жару из обоих стволов. Как ни странно, эта его эскапада увенчалась успехом. Джон охнул, схватился за живот — и по его руке темной полосой хлынула кровь.

— Я, русский, никогда не сдаюсь, — крикнул Дмитрий и сразу юркнул за насыпь. Поверху прошелся частый град гаусс-зарядов, и гребень срезало начисто. На Дмитрия посыпался снег и мерзлая земля.

Ползком, проклиная непослушную ногу, историк двинулся в сторону жилища. В голове уже все перемешалось. Он и сам не знал, что ему делать, когда он доберется к дому. Дверь не выдержит выстрела из гаусс-пистолета, да и окна не станут препятствием врагам — на них даже решеток нет.

По ноге постепенно разливался болезненный холод. Дмитрий не стал разглядывать рану. Все равно медицинского образования у него нет — и определить, задет какой-то крупный сосуд или нет, он не сможет. Вероятнее всего, что задет, так как нога с каждой минутой все больше походила на непослушное полено. А торопливые шаги и сопение Наблюдателей все ближе. Пытаясь не обращать внимания на боль, Дмитрий подскочил и неуклюже заковылял между деревьями, надеясь, что они смогут его прикрыть от выстрелов.

У космополитов явно была противоположная точка зрения — время от времени позади русского гаусс-заряды с треском впивались в стволы сосен.

— Варвары, — прошипел Дмитрий. — Этим деревьям больше лет, чем всему вашему роду.

Преследователи были совсем близко. Дмитрию даже не нужно было прислушиваться. То преимущество по времени, которое он выиграл неожиданной наглой атакой, раненая нога свела на нет. Уже шальная гаусс-дробинка вырвала клок куртки вместе с капельками крови из плеча русского. Да и дыхание этих «служителей международного закона» не смог бы услышать только глухой.

Внезапно за спиной Дмитрия раздался обиженный рев. Потапыч осознал, что на его территорию посягают не только наглые белки, но и не менее наглые Наблюдатели. В ответ ему резанули воздух выстрелы гаусс-пистолетов.

— Уроды! — срывая голос, крикнул Дмитрий. — Медведя не трогайте. Он же почти ручной.

Он даже подумал вернуться и защитить глупого, но гордого Потапыча. Но нечеловеческий вопль ужаса показал, что зверь и сам может разобраться с нарушителями границ его территории.

— Вот и почти ручной, — ошарашенно сказал историк, из последних сил ковыляя к дому. Бетонные стены, обшитые сосновым блокхаусом, уже виднелись между стволами деревьев. И слава богу, потому что Дмитрий почти не чувствовал ни раненой ноги, ни каких-либо душевных сил, чтобы куда-то бежать. Весь адреналин, что выплеснулся в кровь еще в пабе, перегорел во время этой стремительной пробежки по родному лесу.

Дмитрий уселся на пороге дома, забил два патрона в обрез и стал ждать врагов. Напало какое-то мутное оцепенение — русский понимал, что это скорее всего из-за потери крови, но это его почему-то мало трогало. Все стало каким-то туманным, не важным и чуточку нереальным. Даже то, что из-за деревьев показались два измазанных в грязи и крови Наблюдателя, нисколько не потревожило странный покой русского.

— Вот он! — радостно воскликнул Джордж, целясь в раненого русского из пистолета. — Джо, что делать будем?

— Для начала прострелим вторую ногу, чтобы не вздумал дергаться. — Джо, как в замедленной съемке, поднял руку и выстрелил.

Дмитрий удивленно глянул на брызги крови, расплескавшиеся по снегу. Боли почти не было. Только в ушах начало шуметь тихо-тихо, спокойно-спокойно. И ужасно захотелось спать.

— Глянь, как я попал, — заулыбался Джо, — только эта сволочь, кажется, сдыхать собралась — ни на что не реагирует.

— Стреляй ему в живот, как он Джону, и пусть подыхает у себя дома, — скомандовал Джордж. Космополит приподнял пистолет. Но тут глухо щелкнул выстрел за его спиной, и Наблюдатель сделал два коротких шага вперед, как будто его толкнули. Следом прозвучали еще два таких же негромких выстрела и одна режущая воздух гаусс-очередь.

Джордж хотел что-то сказать, но вместо этого беспомощно забулькал. Изо рта у него вырвался сгусток крови, и Наблюдатель безвольно осел на заляпанный алыми потеками снег.

— Что за… — воскликнул Джо, резко разворачиваясь всем корпусом. Еще одна очередь хлестанула ему в плечо — и гаусс-пистолет, кувыркаясь, улетел в низкий сугроб.

Дмитрий собрал все силы, какие остались, приподнял обрез и выстрелил в ногу космополита:

— Лови сдачу, ковбой.

От залпа картечи нога Джо переломилась в колене, и Наблюдатель, пронзительно вскрикнув, упал. Рука почти не слушалась историка, сам обрез казался чугунной чушкой, которую фиг поднимешь, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то прицелиться. Но все это нужно было заканчивать.

— А это за Светку, урод, — прошептал Дмитрий и выстрелил из второго ствола в голову Наблюдателя.

Тишина упала сразу и как-то окончательно. Как точка в конце долгой и не самой радостной истории. Дмитрий молча смотрел, как к нему подбежали Петро и Патрик.

Патрик задумчиво обозрел поле боя:

— Профессор истории, говоришь? Ну-ну!

— Почему? — выдохнул Дмитрий.

Патрик пожал плечами, уселся рядом и ответил на старом английском, зачем-то перейдя на него с международного языка:

— Everyone's Irish on March 17th. Что уж тут непонятного?

— А почему я — еще проще, — ухмыльнулся Петро. — Русский и украинец всегда вместе били супостатов — немцев били с поляками, и французов били, и турков били. Так почему бы и космополитам без роду без племени урок не преподать?

— Ты не философствуй, а лучше притащи боевому товарищу одеяло из дома, — намекнул Патрик украинцу. — Не думаю, что на снегу так уж удобно лежать. Переносить его, пожалуй, рискованно будет. Да и реанимационная бригада скоро подоспеет.

— А они точно приедут? — недоверчиво спросил Петро.

— Точно, — невесело усмехнулся Патрик. — После того шоу, что мы устроили, они точно приедут, а то и прилетят. Если я хоть что-то понимаю в людях, Дима теперь герой для всех, кто сидел перед визорами. А героев не бросают…

— В отличие от простых людей, — мрачно и с какой-то потаенной тоской завершил фразу украинец.

Петро на минуту скрылся в доме.

Вернулся украинец не только с одеялом, но и с пиликающим мобильным телефоном. Дмитрий взял непослушными пальцами трубку и нажал на «прием».

— Папа! Папа! Ты живой?!

— Да, Коля, — еле слышно ответил Дмитрий.

— Ну вы, блин, старики, и даете. Вся планета на ушах от вашего шоу! — возбужденно затараторил Коля.

— Какого еще шоу? — удивленно спросил Дмитрий.

Патрик хитро улыбнулся и показал пальцем вверх. А затем добавил:

— Я тебе потом объясню, Дима. Но мы стали звездами — это точно.

Дмитрий всмотрелся в ту сторону, куда указывал палец ирландца, и увидел не так уж высоко над ними, метрах в пяти-семи, четыре телевизионных бота, нацелившихся на них дальнобойными микрофонами.

Все это время Коля что-то говорил, но Дмитрий пропускал его слова, в ушах опять начало шуметь, и неудержимо стало клонить в сон.

— Коля, повтори… Я не расслышал. Что ты говоришь?

— Пап, прости. — Николай на мгновение замолчал, казалось, что ему трудно (стыдно?) продолжать. — Пап, можно, я приеду к тебе?

— Конечно, сынок. — Дмитрий тихо улыбнулся. — Россия всегда тебя ждет…

Эти слова как будто поставили окончательную точку в череде событий этого ненормального дня. И Дмитрий потерял сознание.

Журналисты уже отчаялись взять у кого-то интервью в этой стране. Все куда-то спешили, что-то делали. И ни у кого не было времени на акул пера и видеокамеры. Даже, казалось бы, полная договоренность с президентом о встрече осталась только договоренностью и не больше.

Президент Дмитрий Токарев коротко с ними поздоровался и отправил к заместителю, объяснив свою занятость тем, что сегодня он официально запускает ТЯ-электростанцию, которая даст России возможность обходиться без дорогостоящей электроэнергии внешнего мира.

С его заместителем журналистам тоже не получилось долго пообщаться. Созвонившись с коллегами, журналисты поняли, что они не одни попали впросак. Самые крупные страны просто не замечали пришельцев из внешнего мира.

— Может, попробовать с Объединенным королевством Ирландии и Англии? — предложил оператор. — У них пока только тысяч пять граждан. Может, они поспокойнее и смогут ответить на наши вопросы? Я слышал, ирландцы очень гостеприимны.

— Попробуем все-таки здесь, — решил глава группы. — Сказали — взять интервью у разных слоев населения России, вот и будем этим заниматься. Если у президента нет на нас времени, может, у обычных граждан время найдется.

Ухватив за руку пробегающего юношу, журналист попытался полностью перехватить инициативу:

— Как насчет пары вопросов?

Парень недовольно ответил:

— Но только два, не больше. Меня на агростанции ждут.

— Как думаете, вы справитесь? Без помощи остального мира?

Паренек с раскосыми глазами и смолянисто-черной челкой гордо ответил:

— Справимся. Мы, русские, никогда не сдаемся!