Герои на все времена

Татьяна Юрьевская СОРОК ВТОРАЯ

Ночь опустилась на город. Запрокинув темноволосую голову, гордой всадницей пронеслась по его улицам, широкой кистью щедро мазнула по фасадам зданий, залила непроглядной чернью притихшие скверы, от души, не жалея, плеснула чернил в воду фонтанов, превратила распушенные кроны лип в подобия ощетинившихся иглами ежей.

Ночь шутила и дурачилась, превращая извечную войну в подобие танца, но тем не менее умудрялась жестко навязывать свои условия.

Город держался, не желая слишком легко уступать позиции захватчице, хищно скалился в ответ, огненными росчерками уличного освещения разрывая мглу, выставив навстречу накатывавшемуся потоку черноты разноцветные рекламные щиты.

Однако ему удалось отстоять лишь полнокровные жилы проспектов, сбегающиеся к островкам главных площадей.

А там, во дворах, вдалеке от незатихающей городской суеты, уже вовсю наводила порядок новая хозяйка.

Ночь властно вступила в город лишь малой частью своих бессчетных легионов, но этого оказалось вполне достаточно для победы.

— Сорок вторая слушает. — Голос был тих, спокоен и уверен. Усталый голос ночного собеседника. Доверенного. Или нет, много ближе, посвященного.

Приобщенного к тайне.

Мягкий голос, подталкивающий к невольным откровениям.

Единственный наушник и тонкая змейка микрофона у бледных, кажущихся бесплотными губ выглядят, пожалуй, чуть неуместно. Да они и не нужны теперь. Совершенно.

Они — лишь долг прежним ощущениям, оставшаяся тоненькая ниточка, связывавшая ее с прошлым. Уже ушедшим.

Канувшим в небытие, поглощенным им.

Ниточка, которую слишком трудно — почти невозможно — оборвать.

Потому что имя ей — память.

— Да. Да… Конечно. Да. Непременно. Когда буду дома — перезвоню. — Елена с сожалением убрала телефон в сумочку. В метро не удается поговорить по-человечески. Но ничего, еще четыре остановки, и она почти дома. А там двадцать три минуты пешком, и все.

Можно будет сменить неудобные туфли на мягкие тапочки, убрать в шкаф порядком поднадоевший строгий деловой костюм и чуть-чуть почитать на сон грядущий.

Неспешно ползший вагон слегка покачивало, и разделенный на несколько тесных клетушек офис, бывший для Елены основным местом обитания, постепенно становился чем-то отвлеченным. Недоступным.

Даже нереальным.

Так же как и прокуренная насквозь кафешка и ароматный, но слишком крепкий для вечера кофе. Кофе под обязательные разговоры обо всем и ни о чем конкретном, вносившие скудное разнообразие в вечное циркулирование по замкнутому кругу: дом-работа-дом, усталое лицо подруги, измотанной за прошедший день не меньше, чем сама Елена… И тоска. Тихая, меланхолическая тоска, далекая от злобы и зависти.

Поезд ощутимо тряхнуло, и Елена нехотя открыла глаза. Отстраненный женский голос объявил ее станцию — пора выходить.

Она торопливо поднялась, на ходу одергивая юбку и перекидывая ремешок сумочки через плечо. Стекло дверей на какое-то мгновение отразило узкое лицо в очках, коротко обрезанную челку и бледные, ненакрашенные губы.

Хорошо быть таким голосом. Спокойным, немного самоуверенным. Голосом, которому нет дела до чьих-то отдельных проблем. Наверное, исчезни сейчас с лица земли все живое, он даже и не заметит этого, продолжая по-прежнему невозмутимо предупреждать тени когда-то ездивших в метро людей о необходимости уступать места инвалидам и женщинам с детьми. Равнодушно-вежливо.

Отвратительно-вежливо.

Каблучки звонко цокали по асфальту, и сейчас этот звук, такой уместный на паркете офиса, в тишине плохо освещенных дворов казался слишком уж громким.

Зря она задержалась. Не следовало ждать, пока принесут вторую чашку кофе, а лучше бы ее не заказывать вообще. Расплатиться и уходить сразу, как хотела сначала. Но Лида смотрела так жалостливо и так обиженно, что Елена не выдержала и осталась еще ненадолго.

Напрасно. Не пойди она на поводу у подруги, уже давно бы сидела дома. Свернулась бы по-кошачьи калачиком на диване и смотрела жутко познавательный репортаж о приключениях премьера или президента страны на территории потенциального союзника. Размышляя не столько о тонкостях политики, сколько о том, подходит ли подобранный лидером нашей верхушки галстук к его костюму. Или еще о какой подобной ерунде.

Неужели нельзя хоть слегка, хоть немного приглушить этот громкий перестук каблучков, постоянно сбивающийся на поспешно-трусливую рысцу? Может быть, лучше снять туфли и пойти босиком? На улице июнь, поэтому замерзнуть точно не удастся. Только вот ноги потом придется оттирать чуть ли не со спиртом. Да и колготки жалко.

Хотя ерунда все это: впереди осталось два поворота, узкая тропинка мимо детского садика… И она дома.

Скорей бы.

Раздавшийся телефонный звонок отвлек Елену от мрачных размышлений.

— Сорок… — начала она было по привычке. — Да. Конечно. Я сейчас еще не дома. Почему бы и нет? Завтра договоримся точнее.

Звонил брат. Они с женой приглашали Елену на выходные на дачу.

Первая и потому самая сладкая клубника, шашлыки под красное вино, визжащие от радости племянники и теплая вода в котловане, до которого от дачного участка брата рукой подать — надо только пересечь железнодорожные пути и прогуляться по маленькому соснячку.

Елена любила эти короткие выезды на природу, когда можно было просто лежать на расстеленном на травке одеяле, довольно щуриться на ослепительно-синее небо и ни о чем не думать. А вокруг станет кружить шустрая мелочь, теребить тетю Лену за руки и за плечи, уговаривая окунуться ну хоть еще разок.

И какой незначительной, даже ничтожной в сравнении с этим счастьем покажется в итоге взбаламученная суета офиса. И обида от процеженного сквозь зубы строгим шефом замечания, не отпускавшая на протяжении всей рабочей недели, наконец-то без следа растворится в радостной детской улыбке.

А там уже и дымком потянуло — шашлычок поспел…

Елена остановилась, настороженно принюхиваясь. Картина солнечного субботнего отдыха исчезла, поглощенная вернувшейся тревогой.

Сквозь контуры высокой осыпи с одинокой, как говаривал братец, «лермонтовской», сосной на вершине проступила узкая полоска мощеной дорожки, густо обсаженная по левую руку кустами сирени, и невысокий заборчик детского садика.

В воздухе действительно пахло гарью. Ощутимо, противно. Но не это заставило женщину сначала замереть, а затем испуганно отступить.

На дорожке, перегораживая ее, стояли двое, и их силуэты, отчетливо обрисовавшиеся в слабом освещении одинокого уличного фонаря, почему-то выглядели угрожающе. Слишком угрожающе для возвращающейся поздним вечером домой одинокой женщины. Что делать?

Повернуться и побежать прочь, позабавив своим испугом ночные тени, которые скорее всего на поверку окажутся лишь парочкой подгулявших друзей?

Если бы Елена не замечталась о намечавшейся субботе, она бы много раньше заметила их и без ущерба для собственной самооценки прошла мимо дорожки, предпочтя полумраку сиреневых зарослей обходной путь через освещенные дворы.

Однако теперь поздно жалеть. Да и стыдно в ее возрасте бегать. Тем более что на каблуках особо не разбежишься. Елена судорожно перевела дыхание. В конце концов, чего, спрашивается, она перетрусила, чего напугалась, как дурочка? Подумаешь, люди. Подумаешь, ночью. Может, у них на то важные причины есть. Шляешься же ты тут, такая умная-красивая и в очках, по закоулкам в самую что ни на есть темень. Почему бы и другим не пошляться в свое удовольствие?

Перехватив поудобнее сумочку, она решительно направилась вперед, стараясь делать вид, что ей ничуть не страшно. И что ей на все наплевать.

Совершенно на все.

Темные тени при ее приближении неторопливо расступились, пропуская спешащую домой полуночницу. От неприятной смеси запахов табака и одеколона мучительно засвербело в носу, провоцируя расчихаться.

Елена, не сбавляя хода, устремилась прочь, к дому, оставляя позади напугавших ее мужчин. Не осмелившись обернуться, а потому так и не заметив мохнатую черную тень, выбравшуюся из кустов и принявшуюся тут же самозабвенно отряхиваться, избавляясь от листвяного сора.

Приятели просто выгуливали любимую собачку.

Но предчувствие нехорошего, преследовавшее женщину от самого выхода из метро, не было ложным. Беда подстерегла Елену там, где она не ожидала. И именно тогда, когда она, облегченно переведя дыхание, расслабилась и даже позволила себе рассмеяться над собственной глупостью, поминая недобрым словом некстати разгулявшуюся фантазию, подпитываемую информацией из колонок уголовной хроники.

— Стой, — приказал уверенный голос, и Елена невольно подчинилась. Позабытый было страх липким щупальцем скользнул вдоль позвоночника. — Сумку. Быстро.

— С-сейчас, — заикаясь, выдавила она, принявшись судорожно стягивать с плеча умудрившийся непонятно за что зацепиться ремешок, пятясь при этом к стене дома. К кодовому замку и тяжелой двери подъезда.

— Не поняла, что ли? — Не дождавшись, пока женщина справится сама, ее решили поторопить.

— Помогите… — прошептала она, из какого-то глупого упрямства вцепляясь в нелепый кожаный шнурок. — Хоть кто-нибудь.

— Заткнись! — Елену наотмашь хлестнули по щеке.

— Что ты там возишься? — вмешался другой, еще более раздраженный голос. — Пусти.

Грубая рука сильно сдавила горло Елены, и чужие пальцы сильно дернули за проклятый ремешок. Но он не поддался. И тут же почти у самой щеки опасно блеснул металл.

— Пожалуйста…

Взметнувшийся нож без проблем, словно шелковую ленточку, перерезал кожаную змею, и сильные пальцы легко выдрали сумочку из рук женщины. Свет подвешенной под козырьком лампы на секунду выхватил лицо нападавшего, отчетливо обрисовав скулы.

Елена почему-то подумала: это все… И что последним оставшимся в ее памяти будет лишь отдаленный отблеск, словно кто-то на мгновение зажег фары и сразу же выключил.

— Эй! Это вы чего тут удумали? — Помощь пришла неожиданно. И, как водится, в самый последний момент, когда Елена уже перестала надеяться. Вмешавшийся храбрец оказался невысок ростом и не производил впечатления человека, способного в одиночку справиться с двумя… Нет, с тремя грабителями. — Держись! — Ободряющий голос был звонким, мальчишеским. Или…

Спаситель быстро обернулся. Нельзя сказать, что за столь краткое мгновение в обманчивом освещении Елене удалось как следует его рассмотреть, но главное женщина заметить успела.

Короткая стрижка, темные, чуть раскосые глаза, выдающие явную примесь восточной или северной крови, брови вразлет.

Девчонка. Совсем молоденькая.

— По-хорошему отдадите или по-плохому? — насмешливо поинтересовалась у ночных грабителей нахалка. Совершенно не смущаясь тем, что ее обступили со всех сторон.

Елена, только сейчас сообразив, что саму ее больше никто не держит, повернулась и принялась судорожно набирать на домофоне номера квартир.

— Люди, пожалуйста, — твердила она, — хоть кто-нибудь…

Стараясь не думать, что сейчас произойдет у нее за спиной. Рассчитывая — нет, надеясь — успеть.

Наконец одна из квартир отозвалась, и сонный голос брезгливо осведомился:

— Кто?

— Помогите, убивают. Пожалуйста, помогите… Милицию…

Елена не сразу поняла, что ее уже никто не слушает.

Телефон? Нет, остался в отнятой у нее сумочке. Что же делать?

Ответ пришел сам собой. «Тревожная кнопка» на стене соседнего дома. Можно вызвать наряд милиции, и тогда…

Елена сбросила туфли и, сама себя не помня, ошалевшей кошкой метнулась вдоль стены дома, оставляя спасительницу в одиночестве, но в итоге обещая вернуться с подмогой.

Сейчас, сестренка, сейчас, милая. Надо только через улицу перебежать, и все закончится хорошо. Все непременно закончится хорошо.

— Куда, дура… — обреченно, чуть прикрыв раскосые глаза, шепнула та, которая не побоялась в городе ночью прийти на помощь попавшему в беду человеку. — Куда…

Последним, что запомнила Елена, стал ослепляющий свет фар вылетевшей из-за поворота машины.

— Сорок вторая слушает. — Голос говорившего был тих и бесстрастен, да и по статусу не положена умершим страсть. Она осталась там, в прошлом.

В другой жизни, в прежнем теле. Задержалась в темном, отчетливом, словно на старинной гравюре городе, рассеялась в тусклом свете лампочки у подъезда, растратилась в бессильной попытке спасти чужую жизнь.

Спасти бесстрашно пришедшего на помощь.

Или нет. Она еще здесь, еще бьется в полупрозрачном подобии сердца, не желая отпускать, не желая окончательно размыкать пальцы?..

Елена плохо помнит предыдущую жизнь. Песком просочилось сквозь пальцы то, что было прежде, отсеялась ненужным хламом шелуха лет, забрав с собой все не особо важное — душный офис и сплетни коллег, нудную работу и заполненное в час пик народом метро. Даже просачивающийся сквозь решето сосновых иголок солнечный свет, тихий плеск воды и приглушенный детский смех.

Она умудрилась позабыть и собственное короткое имя, и отражение в зеркале.

Но главное сохранилось, главное уцелело.

Ободряющий возглас «Держись!», короткая мальчишеская стрижка и уверенный взгляд шальной девчонки, вдруг выступившей из темноты на освещенную софитом лампочки сцену жизни.

Может быть, именно потому необходима ей совершенно не уместная в теперешнем положении телефонная гарнитура и призрачный монитор, схожий с экраном ее рабочего ноутбука.

Ночь заполнила город. Затопила доверху темными водами, превратила в черное озеро. И словно огни маяков, островками и островами рассекли мрак прожектора высоток — высот, оставшихся непокоренными, не сдавшихся пришедшей захватчице, и пламенными мостами перекинулись друг к другу освещенные нити проспектов.

Только во дворах, укрытых стенами домов от вечной суеты, будто вода в колодце, стояла ночь.

Как ни торопись — время ушло, как ни старайся — вряд ли удастся вернуться домой к назначенному сроку. От друзей всегда так тяжело оторваться, а потом приходится спешить, тщась нагнать упущенное. И ты убыстряешь ход, срываясь на бег, покуда хватает сил и дыхания. Словно бы те несколько выигранных минут способны хоть что-нибудь изменить.

Но, возможно, именно их и не хватит в итоге, чтобы разминуться с небытием. Еще немного, и тебе бы не довелось отступать, пока не прижмешься лопатками к холодному кирпичу, понимая — это все. Что, даже если и увидят, в равнодушном черном городе никто никогда не вмешается, безучастно оставив мальчишку одного против четверых…

Где-то рядом на мгновение ярко вспыхнул и погас уличный фонарь, отогнав подальше любопытную ночь, и нарушивший тишину женский голос чуть ли не одним своим звучанием сумел разбить оковы парализующего страха:

— Что здесь происходит?

Узкое лицо, очки, коротко обрезанная челка и ненакрашенные губы. Кажется, ты будешь помнить о не побоявшейся вмешаться до самого конца жизни. Который, впрочем, похоже, близок. И ты мысленно просишь ее идти мимо, не впутываться, не рисковать. В глубине души, против воли и совести надеясь, что она останется.

— Сорок вторая слушает. — Голос спокоен, даже меланхоличен. Он призывает к откровению. К искренности.

Потому что настанет день, и однажды набатом в наушнике прозвучит смутно знакомое:

— Пожалуйста, помогите…

И память окончательно, прорвет возведенную смертью плотину забвения. Один из ангелов снова вспомнит о том, кем он был раньше. И, приняв телесное обличье, придет на помощь позвавшему.

Понимая, что участь того уже предрешена, что тонкую нить жизни вот-вот перережут ножницы стечения обстоятельств. Что отведенное обреченному время вышло, что чужую судьбу не перепишешь вот так, по прихоти.

Даже по прихоти ангела…

Но он вмешивается, вспоминая собственный страх и чье-то чужое спасительное «держись!». Заранее зная, что все напрасно. Но тем не менее надеясь: а вдруг получится? Получится в этот раз. Именно сейчас, именно здесь, именно у него.

Ради короткого мига надежды, жертвуя собой, безоглядно отказываясь от вечности.

Потому что иначе — невозможно.

Юлиана Лебединская ДВОРНИК НА РАДУГЕ

ПОНЕДЕЛЬНИК

Дворник появился в тот же день, когда исчез Иван. Ранним понедельничным утром.

Еще вчера возле их дома не наблюдалось никаких дворников, а сегодня — прошу любить и жаловать. Высокий брюнет в потрепанном, но вполне интеллигентном пиджаке. И с метлой в руках. Будь сейчас день, народ бы очень удивился. Во-первых, тому факту, что в их дворе вообще завелся дворник. Во-вторых, что он такой… такой… В общем, совсем на дворника непохожий! Но в пять утра люди предпочитают досматривать сны, а не удивляться парням с метлами.

«Наверное, и пришел ни свет ни заря, чтобы не пялились всякие… — подумала Дарина, затянувшись сигаретой. — Если б мне вдруг пришлось подметать улицы, я бы тоже на рассвете пришла. Или вообще ночью. Одноклассники увидят — засмеют же!»

Девушка вздохнула, отправляя недокуренную сигарету в недолгий, но красивый полет со второго этажа. Распахнула шире окно. Прислушалась — не проснулись ли родители? Удобней устроилась на подоконнике. Довольно улыбнулась апрельской прохладе. Возле подъезда в предутренней темноте парень в пиджаке меланхолично сгребал уличный мусор в ведро. Из-под кустов жасмина за хозяином наблюдал едва различимый в свете фонаря пес-водолаз. Красивые кусты, хорошо, что их не вырубили. А хотели ведь. После того, как Наташку из соседнего двора там… Ох, лучше не вспоминать. Лучше псом любоваться.

«Вот, смотри! Двоечником был в школе!» — сказала бы (и, можно не сомневаться, еще скажет) мама. Про дворника, не про пса, разумеется. А потом бы последовала страшная сказка на ночь под названием «Неблагодарная дочь и ее кошмарное будущее». М-да, лучше пусть этот красавец моей маме на глаза не попадается…

— Мусорите, леди! Нехорошо!

Дарина вздрогнула.

Брюнет — а он симпатичный! — стоял под ее окном и гонял злополучный окурок кончиком метлы. Внезапно девушке стало очень стыдно. Услышь она нечто подобное от родителей или учителей, только фыркнула бы в ответ. А тут… Нахлынуло мутное, туманное. Как в детстве. Когда маленькая Даря разбила мамину вазу — самую-самую любимую. Или позже, когда потеряла ключи от классного кабинета. Или когда, не так давно, уже в новой школе, по ошибке зашла в раздевалку для мальчиков. Но там хоть было из-за чего стыдиться, а это? Сама от себя не ожидала. Тьфу! Проклиная все на свете, а в частности — дворовой фонарь (светит, окаянный, прямо в окно!) и второй этаж (ну почему мы не на восьмом живем?!), девушка соскользнула с подоконника. Резко задвинула шторы.

— …шка…р-ря!

Кажется, дворник еще что-то пытался сказать. А может, это он псу своему.

Дарина закуталась в одеяло. Свернулась клубочком на кровати. Теперь валяйся целый час без дела! И откуда только взялся этот? Вот уже полгода — практически с самого переезда — она просыпается раньше всех, часов в пять-шесть. Просто чтобы какое-то время побыть одной. Подумать о разном. Помечтать. Посочинять стихи, которые потом отправятся в самый дальний угол самого глубокого ящика. Ну и покурить, разумеется!

И за все это время ни разу не видела во дворе никаких подметальщиков, чтоб их!

Сегодня Дарина проснулась даже раньше обычного. И как не проснуться? Даря, несмотря ни на что, старалась быть хорошей дочерью. Да, она могла дымить тайком от родителей, слушать неправильную (не-ту-что-нравится-маме-папе) музыку, препираться с учителями (и это в выпускном-то классе!)… Но! Ни при каких обстоятельствах не посмела бы забыть о мамином юбилее — сорок лет сегодня исполняется.

Дарина погладила школьную сумку. Коралловые бусы и браслет, ради которых пришлось любимый рок-концерт пропустить, она припрятала еще вчера. В потайном карманчике. А декоративные гвоздики — любимые мамины цветы — должен скоро Ванька принести. Растение, пылающее алым огнем, ведь так просто в комнате не спрячешь, под подушку не засунешь. Нет, в принципе цветочный горшок можно в шкафу или тумбочке пристроить, всего на сутки-то. При одном лишь условии: что не станет любимая именинница эти самые шкафы с тумбами пять раз на дню проверять. В поисках… а пень его знает, в поисках чего! В общем, безопаснее оставить цветы у соседа и единственного друга в этом так и не ставшем родным районе. Договорились, что в шесть утра он подойдет к окну, а она спустит пакет на веревке… Хоть бы дворник к тому времени свалил!

Радуга, яркая радуга перед глазами.

Чей-то крик, то ли испуганный, то ли радостный — не разобрать.

Радуга рассыпается на сотню разноцветных искорок, летят искорки, слепят глаза и смеются, смеются…

Солнце ослепляло даже сквозь задвинутые шторы. В коридоре звенел мамин смех. Дарина подпрыгнула на кровати. Заснула! Где часы? Восемь! Ванька! Девушка метнулась к окну. Никого! То есть двор, конечно, не пустовал, но соседа с гвоздиками не наблюдалось в упор. Как, впрочем, и дворника.

Проклятье!

Ушел! Не увидел меня на подоконнике и ушел. Если вообще приходил, конечно… Нет, не мог он не прийти! Елки-палки, лес заросший! Слабо, что ли, было на мобильник позвонить? ГДЕ МОЙ МОБИЛЬНЫЙ?! Ах да, под кроватью.

Ваня, Ваня, ответь! Ну, ответь же!!!

«Абонент вне зоны».

Мать! Мать! Мать!

Кстати о матери — уйдет ведь сейчас на работу. А так хотелось именно с утра поздравить! И именно с цветами!

— Даря, ты встаешь?

— Да, мама. — Девушка нерешительно выглянула в коридор. — Это… с днем рождения тебя! А ты не обидишься, если я тебя вечером поздравлю?

— Смертельно обижусь! — Именинница, смеясь, обняла дочь. — Завтрак на сковородке. В школу не опоздай. Все, цем-цем!

И хлопнула дверью.

Встречу Ваньку — убью! А дворника так вообще — закопаю! Из-за него заснула! Зудящую мысль: «Был ли дворник?» — девушка настойчиво гнала прочь.

* * *

В минуту, когда Степан заметил худенькую растрепанную девушку на подоконнике, он понял, что приехал не зря. От мысли этой дворник не отказался даже после того, как безнадежно оплошал в первый же день. И даже когда выяснил, что оплошал он отчасти по вине той, которой так обрадовался…

— Девушка, кажется, я должен перед вами извиниться. — Незнакомка-с-подоконника вздрогнула, недоуменно посмотрела на Степана, выглядывающего из жасминовых кустов. «Да она ж совсем ребенок! Школьница небось». — Меня Степан зовут. Я… Я, кажется, напугал вас утром…

— А! Не страшно! — Школьница на секунду задумалась, покосилась на него с сомнением, подошла поближе. — Скажите, а вы утром никого здесь не видели? Ко мне мальчик должен был прийти… Около шести утра…

Она замялась. Степан закусил губу. Да уж, шустрые детки!

— Это не то, что вы думаете… — Девушка осеклась, в глазах читалось: «С какого перепуга я вообще оправдываюсь?» — Он меня младше на год… Он просто нес мне гвоздики… И не пришел. И в школу не пришел тоже.

Степан подавил вздох. Неопределенно пожал плечами. Внезапно стало очень холодно, промозгло. Как осенью. Замечаете, люди? Нет, у вас по-прежнему апрель…

— Ой, посмотрите-ка! У Дарьки новый поклонник! Да еще какой — с метлой! — Степан обернулся — долговязая девица язвительно улыбалась под одобрительное «гы-гы» приспешников. — Эй, красавчик… — и осеклась. Попятилась.

Степан, усмехнувшись, погладил рычащего ньюфаундленда.

— Тише, Ласун. Это всего лишь дети.

— Ласун?! Ты назвал громадного пса Ласуном? — Даря, забыв о насмешниках, аж подпрыгнула на месте.

— За что они тебя не любят? — Степан, пропустив вопрос мимо ушей, смотрел на притихшую компанию сквозь прутики метлы.

— Ай, не обращай внимания. — Дарина махнула рукой. — Я обсмеяла школьный фан-клуб, — девушка закатила глаза, кривляясь, — супермегапопулярной поп-звезды Дино Ерлана! Вот Кирка и бесится.

— А еще в Дарьку Игорь влюбился! — пропищала пробегающая мимо мелюзга.

— Заткнись, мелочь! — Кирка покраснела до ушей.

— Игорь? — поднял бровь Степан.

Дарька вздохнула.

— Наш староста. И копия Ерлана. Некоторые по нему с ума сходят…

— Что?! Да ты…

— Кира, пойдем отсюда! — затоптались нетерпеливо приспешники, попятились, косясь то на дворника, то на лохматого пса. А Кира и рада бы их послушать, да отступать, поджав хвост, не хочется.

Эх, молодежь! Степан усмехнулся. Ласун, рыкнув, вывалил язык.

— Значит, Кира, любишь Ерланов?

— Очень они мне нужны… Веником своим тут не размахивай!

Скривившись, долговязая оттолкнула от себя щетинистые прутики. Дернулся Степан, убирая метлу, да поздно. Всколыхнулся невидимый калейдоскоп. Вскрикнула Кира, как от удара, отшатнулась.

— Дурочка! Стой, помогу!

— Пошел ты! Пошел… — и разрыдалась вдруг. Нет, она не видела того, к чему уже привык Степан. И хорошо, что не видела. Для нее хорошо. Радуга — она ведь не для человеческих глаз. Не та, которая разноцветная и на небе, а та, что черная и на земле.

Черная лента. Черная и разноцветная одновременно. И пустота. Да, я знаю, как это. Когда ты одна во всем мире.

— Уберите от меня… не надо! Мамочки!

— Кирка, что с тобой?

— Да подожди, глупая!

Отчаяние, стыд, боль, безумная боль рвет душу на части — Степан видел все то, что Кире пришлось сейчас чувствовать.

— Уйдите! Не хочу… вас… видеть!

И, рыдая, бросилась прочь. Ее свита, с опаской озираясь, побрела следом. Степан проводил их взглядом, укоризненно покачал головой.

— Ладно, оклемается через пару часов. Не так уж сильно ее зацепило, — пробормотал он и осекся, вспомнив о Дарине.

— Степан, — она стояла, обхватив себя руками, широко раскрыв глаза, — мне страшно.

Он усмехнулся — не привыкать к подобному.

— Боишься меня?

Она покачала головой. Посмотрела ему в глаза — какой-то не детский взгляд получился.

— Я пойду. У мамы день рожденья…

* * *

«Странный он, этот дворник! — думала Дарина, ускоряя шаг. — Днем не работает, а с метлой таскается. Зачем, спрашивается? А Кирка сама виновата. Нечего было лезть. И что это за ленты черные? Или от недосыпа уже в глазах темнеет?»

Запыхавшись, девушка взлетела на пятый этаж соседнего подъезда. Долго звонила в Ванькину дверь. Дверь ответила полным равнодушием. За что и получила несколько ударов кулаком и еще один — пяткой.

— Они сегодня ночью уехали, — проскрипело над ухом. — На машине. Шумели машиной своей под окнами…

— И Ванька? — Дарина недоверчиво покосилась на карабкающуюся по лестнице старушку.

— Откуда мне знать? Сторож я вашим Ванькам, что ли?

Даря обескураженно села на ступеньки. Вот оно что — просто уехал! Друг, называется. Не предупредил даже. Да еще и телефон отключил! Ладно, вернется — получит по ушам. А гвоздики маме в любой день подарить можно.

Пнув напоследок многострадальную дверь, Дарина побрела вниз, продолжая бурчать от возмущения. И сама не понимала, что бурлящее возмущение всего лишь пытается заглушить нарастающую тревогу…

Эльберд Гаглоев АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

И зачем нужна ему была эта свадьба? Чего он на нее поперся? И денег-то давали чуток совсем. Не по чину. Нет, пошел. Дурень. Точно дурень, потому и пошел. Ведь вырвал, казалось, занозу из сердца, вырвал. ан нет. Осталась заноза. Болючая. Как увидел косу черную, ведьмачью, как увидел глаза зеленые, бесовские, как увидел, как летает над коленями точеными молочное кружево, как увидел гибкий стан над пеной юбок, так голову и потерял. И слово, самому себе даденное, позабыл. Не можно такое плясуну. И пошло, и заиграло бедовое. Давно так Никитка не плясал. Заходился от восторга народ, на его прыжки и пролеты радуясь. Как же, такого знатного плясуна на свадьбу подманили, будет теперь молодоженам счастье. Будет уж. А Никитка плясал, себя не жалея, лишь бы зеленоглазая еще разок глянула. И глянула и приветила, да так, что от поцелуя аж виски заломило. Как и не было этого года разлуки. А был он. Был. И у губ жарких, и у глаз зеленых, и у коленок точеных новый обожатель появился. И ничего, что молодой да нескладный. А плечи широченные, кисти мосластые, ноги длинные. И глазищи васильковые.

Да и не робкий, против знатного плясуна в круг вышел. Сам со временем таким стал бы. Не станет.

То ли былое в голову взошло, то ли пива лишнего выпил Никитка, кто теперь разберет. Да только как увидел нежность душевную в зеленом том взоре, навстречу васильковому брошенном, душа взыграла. Дуром он на мальчонку полез. За что и получил, да обидно так. Нос знатному плясуну своротил отрок. Никитке бы на пользу все себе развернуть, плясуна нового по плечу похлопать, пива с ним выпить… Еще бы и друзьями расстались. Нет. Швырнула дурь вперед. Обошел неумелую защиту костлявый кулак плясуна, да вовремя в сердце ткнулось что-то. Придержал руку, а то разлетелась бы голова синеглазого брызгами кровавыми. А так несильно, в общем-то, в висок и тюкнул. Для плясуна несильно. Был бы супротивник поопытней, увел бы он голову в сторону, хоть и не ушел от удара. Поболела бы день-другой башка-то. А этот столбом стоял, не шелохнулся. Косточка тонкая и хрустнула. Да громко так. Опамятует ли?

До сих пор в глазах стоял полный непонимания взгляд матери мальчонки покалеченного. И кем? Плясуном. Защитником. От нечисти Хранителем.

И отвращение в глазах зеленых.

И голос старосты в ушах:

— Мы на тебя, Никитка, зла не держим. Гаркушка сам супротив тебя в круг встал. Но и понимания к тебе проявить не можем. Зачем же так мальчонку-то? Так что ныне кровник ты нам. И нет тебе в земле нашей ни еды, ни воды.

И свой хрип:

— Виру возьмите.

— А кому ты виру давать будешь? Матери? Так один он у нее. Был. Кормилец. Марьянке? Так та с тобой сама скорее в круг встанет. А обществу? Ты и так всем пользу несешь. Нес. Ты лучше к Кошачьей Голове сходи. Опять там вроде неладно. Вернешься, считай — отдал виру, не вернешься, знать, ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель.

— Не возвращался еще никто от Кошачьей Головы.

— Или страшно стало? Раньше надо было бояться, плясун, когда Марьянкиного двоюродного, словно нелюдя какого, насмерть бил.

Двоюродного. Родича. За честь семьи мальчонка встал. Не за взгляд любимой. Дурак ты, плясун Никитка.

Сахсат широкой горстью смахнул пот со лба, поправил заплечный мешок, хлопнул по укутанному в кожу лезвию верной секиры и подступил к скале. До места, указанного в старой карте, осталось недалеко. Гораздо меньше дневного перехода. До ночи он будет там. Поспит. Отдохнет. Дождется нужного времени и найдет того, кто, силу и свирепость его преодолев, изгонит страшную болезнь его. Сахсат ни о чем не жалел. Воины его семьи никогда ни о чем не жалеют. Все в ладони Великого.

Решит — и будет у Сахсата новый дворец на берегу Океана.

Решит — и опять поведет он в бой броненосную пехоту Императора.

Решит — и вновь Мудрейшие склонят слух к его советам.

Но это если решит.

Ни о чем не жалел Неистовый. Тревожила сердце его лишь мысль о дочке от белокожей наложницы, столь же ласковой, как ее мать, что так отличалась от свирепых женщин Островов. Но дитя в хороших руках. Мать Императора, увидев любовь отважного воина к полукровке, взяла ее под свою руку. А то пропала бы сирота. Сирота. Ведь вычеркнут Сахсат из скрижалей живущих.

Раз в пять лет присылает народ Островов величайших воинов ко двору Императора, дабы насладили они взор его своим воинским умением. Велика была слава Сахсата, четвертым сидел по правую руку Повелителя. И как всякий значимый, имел он недоброжелателей. Сейчас уже не узнать, кто заронил в голову Императора мысль, что могуч Сахсат, как десять величайших. И пора нанести новый узор на его клыки. Хороший случай проверить боевое умение воина.

Только не для потешных боев оказалось то умение. Была одна беда у Сахсата, страшная для других, страшная для него самого. После раны в голову снисходила на него в битве Священная ярость и обратиться гнев его мог как на врага, так и на соратника. Не ведал Неистовый в бою между ними разницы.

И пали шестеро соплеменников под секирой Сахсата. И отвратил взор от него Император. Лишь к вечеру пришел посланец и принес яд. Дорогой. Очень дорогой. И взъярился Сахсат. И пошел ко дворцу. Ибо лишь первый среди равных Император Островов. Но не пожелал видеть величайший воителя своего. Кровав был путь Неистового. Многие отведали его секиры. Не воины, Жрицы Превеликой Матери смогли успокоить гнев его.

И было сказано ему слово Дома. Нет больше Сахсата Неистового в числе Хранителей. Нет его и среди жителей Островов, пока не избудет страшный недуг, что не только врагам, но и своим вредит. Волен жить он и биться, где пожелает. Но нет чести великому в судьбе наемника. Нет и Дому чести, когда один из величайших его воителей клинок свой иному повелителю отдаст. Простить Сахсата может лишь подвиг. Но подвиг, вне этой тверди совершенный. И да станет подвигом поиск воина более сильномогучего, чем рекомый. А до той поры изгоняется Сахсат Неистовый с Островов.

— Ты похож на своего отца. — Ладонь старой матери Императора скользит по длинному извилистому шраму, что, начавшись почти у чуба, заканчивается на щеке. — И он стал неистов после раны. И лишь удар Гердана Пропойцы, после которого он пролежал без памяти два дня, излечил его. Помни это.

Пять дней нес Сахсата быстрый корабль-щука. И на шестой, провожаемый молчанием моряков, спустился изгнанник на берег недоброй славы острова Даллаг. Два дня шел по проклятой земле воитель. Повидал много странного. И вот путь его к завершению близок. Как, впрочем, и жизнь. Ибо какой сильномогучий воин проигравшему жизнь оставит?

Юрке было стыдно, как никогда в жизни. До слез. До соплей. Лучше бы побил кто, ей-богу. Да кто ж его такого здорового побьет. Да и чемпион вроде.

А в голову упрямо лезло, как сидели с Ленкой, мечтали, что заживут нормально, когда он денег получит, как игрушек новых Танюшке накупят. Сапожки. Шубку. Вспоминал, как Ленка в двух местах работала, когда его со службы выперли. Как продукты в дом тащила, чтобы он нормально тренироваться мог. Как сам по ночам подрабатывал, чтобы девчонок подарками порадовать. Как маленькая дочурка, в могучих руках угнездившись, папку успокаивала, когда он ей куколку купить не мог. Как подарки, на Новый год полученные, на всех делила. А он до скрипа зубовного жаждал успеха, славы. Ну и денег, естественно.

Добился. И деньги у него есть. И слава.

Несколько дней пил с ребятами. Очередную победу отмечали. Да не в спорте уже. В бизнесе.

— Кто звонит-то?

— Ленка.

— Ревнует?

— Не. Танюшка приболела.

— Так пусть врача вызовет. Капусты теперь валом. Пьем дальше, пацаны.

Приперся домой, пьяная в хлам скотина.

— Ты. на кого так смотришь?

Ни слова не сказала. Развернулась. Ушла. Взбесился чемпион. Танком в комнату вломился. И наткнулся. На два взгляда. Не сердитых. Удивленных. Обиженных.

Папка. Муж. Защитник. Хранитель.

Стальной плетью хлестнули. По лицу. По груди. По сердцу. По душе. И вышвырнули из комнаты. Из дома. И лютый стыд погнал дальше и дальше. Только в парке и остановился. Под елями вековыми, куда частенько после тренировки приходил. Они всегда успокаивали. Может, и сейчас помогут. Башка горит. Волком выть хочется. Но даже луны и той нет. Фонарь лишь горит.

А лес под Кошачьей Головой хорош на диво. И не подумаешь, что отсюда столь причудная и премерзкая нечисть вываливает, что и плясуны, и волхвы за голову хватаются. Но сегодня спокойно вроде. Однако не зря староста говорил. Он мужик правильный. Без толку базлать не будет.

Посох боевой с гулом над головой крутанулся, и отозвался лес. Обрадовался. Каждая травинка, листочек, веточка плясуну улыбнулись. Нет нечисти. А то бы сказали, хоть и бессловесные, пожаловались. А вот ива у ручья грустит. Или болеет. Или старая. Или тревожит что. Тревожит. Выходила, бывало, нечисть из-под кроны ее. Вот и сейчас так же маятно. Но не нечисть вроде. Или чужанин какой навестить надумал? С добром ли?

На то плясуны и поставлены. Покой пределов блюсти.

Посох мягко опустился на травушку, и та обняла родича. Как же, бедненький, не в земле растет, с плясуном веселым путешествует. Вот и надо приблудного приветить, соками домашними, коренными напоить.

Никитка достал из-за пазухи кинжал, на пояс повесил, и по лесу как порыв ветра прошел. Не любит он железа. Но пригляделся и притих. Не на него, на нечисть железо то наговорено. А когда из-за отворота сапога достал свирель, то лес успокоился.

Никитка заиграл. Малые голубоватые искорки побежали по лесу. Волнами понеслись, в водовороты свиваясь, каждое дерево, травинку каждую обегая. Только не у ивы старой собрались. Вокруг пяти могучих елей закружились, что укрывали в своей тени густо усыпанную хвоей опушку. Здесь грань мира истончилась. И там, за гранью, есть кто-то. С добром ли? Со злом пришел?

На то плясуны и поставлены. Знать и хранить.

Угрозу неведомую лучше вне мира своего проведывать. Никитка вернулся за посохом, аккуратно выпутал его из объятий травинок, которые не хотели отпускать родича. Подошел к елям. Оглянулся. И шагнул. Туда. За окоем. Виру платить.

Сахсат сердился. Уже и поспал, и поел, и отдохнул после тяжелого перехода. И времени нужного дождался. И который час играет на свирели. Врата же открываться не желают. Нет, сердцу воина не чуждо прекрасное, и вид могучих елей греет сердце, и воющий в их высоких кронах северный ветер украшает нежную песнь свирели. Но не на симпосионе Сахсат сейчас пребывает, желая сорвать восторги благодарных слушателей. Почувствовав, что голову опять начал заполнять красный туман гнева, Неистовый остановился.

Отнял от губ нежную свирель. И принял позу Размышлений. Поднял голову к высокому небу, с которого сквозь несомые могучим ветром облака густо светили звезды. И почувствовал вдруг малость свою перед великой мощью Севера, и подумалось ему, что неплохо бы сложить песню об этой ночи. Ночи надежды и разочарования. Свирель сама вкатилась в руку, и песнь полилась. И столь нежна и пронзительна была внезапная мелодия, что слезы застлали глаза сурового воина и хлынули, как прорвавшая плотину река. Мелодия лилась долго. И прервалась лишь тогда, когда, подобно пустынному песку, пересохли губы. Потрясенный, открыл глаза Сахсат и понял, что услышал его Великий. Сидел Неистовый среди тех же елей. Но не свет тысячи звезд освещал его, нет. Уютная опушка была залита мерзостным светом высокого уродливого светильника.

А посреди нее стоял воин. Хотя на редкость уродлив был ликом, и волосы белые, как у духа, длинная чуприна указывала на принадлежность к бойцовской касте. Но даже не чуприна, лицо выдавало род его занятий.

Ели и правда лечили. Открыл это место для себя Юрка давно, еще мальчишкой. Их шумная компания моталась по парку по каким-то своим мальчишеским делам. Кто знает, зачем их занесло в этот глухой уголок. Занесло. Помнится, закусили чем бог послал, а потом ватага разбежалась. А вот Юрка остался. Почему? Покойно было у подножья этих великанов. Причем настолько, что неугомонный мальчишка заснул. Днем, что для него было совсем нехарактерно. Проснулся ночью. Но странно, не испугался. Страшно не было. И дома никто не заругал. После этого он часто приходил сюда. Один. Просто посидеть. Потом тренировался. И самые трудные связки получались, как хорошо отработанные. И не забывались. Просто думал. И неожиданно получал ответы на самые сложные вопросы. И не где-то. В себе. Помогали великаны. Голову, что ли, чистили? Вот и сейчас ноги сами принесли его сюда. Немного прошло времени, и стало легче. Казалось, со свистом унеслась из буйной башки пьяная хмарь, и все стало ясно.

Кто важнее и дороже?

Ты сам, великий, могучий и противный, или два человека, что тебе доверились?

Надо было вставать, идти и извиняться. Не говорить покаянных слов, не дарить дорогих подарков, нет. Надо было просто пойти и отдать себя им, как они отдавали себя ему. Навсегда. Жизнью своей извиниться, чтобы смылось плохое, как пыль, рассеялось, как туман утренний. Но задумался Юрка. Заслушался, как ветер в кронах елей поет. Или не ветер. На миг послышалось — на свирели кто-то играет, далеко, на пределе слуха. Красиво так. Да нет, показалось. Но могучие ели вдруг словно засветились множеством огоньков. Юрка потряс головой и увидел, как на опушку, раздвинув колючие ветви, вышел кто-то. Юрку, укрытого завесой ветвей, видеть он не мог, а вот тот приблуду разглядел хорошо. Высокий, сухопарый, жестколицый, он даже стоял поджаро как-то, готовый к мгновенному взрыву. Широкие брюки беленого полотна заправлены в невысокие замшевые сапожки, из-под длинного белого кафтана, украшенного сложным растительным рисунком, виден ворот рубахи, расшитой петухами. Длинный белый чуб на выбритой голове. Глаза полуприкрыты. Длинный посох отполированным торцом поляну оглядывает, ощупывает. А свирель как взбесилась. Уже не мягкие перекаты говорливого ручейка слышались в ее мелодии. Ночного шторма раскаты. Свист холодного северного ветра в льдистых скалах. Шепот несущихся по небу туч. Пронзительный свет низких звезд. И тоска. И одиночество.

Нить мелодии дрожала, как перетянутая струна. И вдруг лопнула… Низкий вибрирующий удар, казалось, заставил содрогнуться все сущее. У Юрки заныли зубы, да что там зубы! Аж кости зазвенели.

И на поляне появился новый персонаж. Почему персонаж? Да потому, что человеком назвать его язык не поворачивался. Очень рослый, хорошо за два метра, ревниво отметил Юрка. При этом с такой мускулатурой, что хоть сейчас на мистера Вселенная номинируй. Номинировать, конечно, можно, культуристы обычно ангельскими лицами не отличаются, но этот фейс даже рожей с большой натяжкой назвать было нельзя. Сильно вытянутые вперед челюсти. Зеленая кожа. Здоровенные, торчащие над верхней губой клыки, заботливо покрытые замысловатым узором. Небольшие глазки под мощными надбровными дугами. И гладко выбритый череп со сложнозаплетенным чубом. В отличие от первого одет он был в черное, блестящее, переливающееся: и сапоги, и брюки, и распахнутая на мощной груди безрукавка.

Заговорили оба одновременно.

— Тебя мне послал Великий, о воин, — выспренно пророкотал зеленый.

— Что ищешь ты в мире моем, нелюдь? — крайне недоброжелательно вопросил белый.

— Ищу я боя и славы, о воин, — не сбился с возвышенного слога зеленый. — Имя мне Сахсат.

— Не воин я. Плясун, — возразил белый. — Никиткой зовусь.

Зеленый укоризненно покачал головой.

— Недостойно носящему знак, — тряхнул он прической, — скрывать свое звание.

Но белый не смутился.

— А и плясуна на тебя хватит, — и шагнул вперед. Его в данный момент тревожили совсем другие вопросы. — Ответствуй, нелюдь, что тебе надобно?

Зеленый, похоже, обиделся.

— А если носишь ты знак воина незаконно, — опять тряхнул он прической, — то отведаешь ты руки моей. Но поскольку не воин ты, а лишь лицедей, да не обнажу против тебя клинка Звенящей Сестры моей.

Юрка совсем перестал понимать логику происходящего. Похоже, чужаки друг дружку не слышали и каждый говорил о своем.

Белый скользящим шагом по кругу двинулся к противнику, всем своим видом показывая, что время разговоров прошло. Зеленый ждать себя не заставил. Одним движением сбросил с плеч здоровенный заплечный мешок и, цапнув с пояса что-то вроде топора с замотанным кожей лезвием, одним прыжком сорвал расстояние. И сразу посох змеей метнулся в атаку. Зеленый ушел поворотом, пропуская оружие вдоль груди, и, присев, с разворота попытался подсечь противника топором. Тот взмыл в прыжке, обрушивая на зеленую голову свое простое, но страшное в умелых руках оружие. Посох, с гулом рассекая воздух, понесся к цели. И с разочарованным треском отлетел, столкнувшись с древком топора. Крутанулся в умелых руках и ударил уже снизу вверх. Опять отлетел, заблокированный кованым пястьем, и, совершив невероятный пируэт, уже сам поспешил укрыть своего хозяина от топора, летящего тому в висок.

А дальше сознание Юрки просто отказалось воспринимать бой, потому что происходил он на таких скоростях! Угадывались только некоторые элементы. Весь же рисунок боя понять было невозможно. Юрка сидел и тихо радовался, что ни с кем из этих стремительных гигантов ему не надо биться.

Сахсат искренне наслаждался. Это был бой. Это был Танец Откровения. Великий послал ему поистине достойного противника. Никогда еще за всю свою жизнь Сахсат не чувствовал такого единения с соперником. Тот, казалось, читал его мысли, выстраивая свои движения с грацией и искусством истинного Мастера. Ни разу секира не коснулась тела белокожего воителя. Ни разу посох не достиг своей цели. Сахсат не понимал, для чего воитель скрывал принадлежащее по праву звание воина. Назвался лицедеем. Славна должна быть та земля, в коей лицедеи такие родятся. Любопытно, какие же там воины. Сахсат начал бой, как водится, с первого канона и уже дошел до девятого, а противник его даже не запыхался. Все так же несуетливы и экономны были его перемещения, все так же легки и грациозны прыжки.

С такой странной нелюдью Никитка столкнулся впервые. Мало того что говорит ясно, так еще и с вежеством. И покон воинский — не селянский, не дворянский, не боярский, — пожалуй, ведет, не сбиваясь. А к этому с люльки привыкать надо. В какой-то момент секира пронеслась над головой Никитки и непременно врезалась бы в тело ели, несмотря на обмотку из толстой кожи. Плясун знал, как острят секиры. И нелюдь вместо того, чтобы уклониться от таранного удара посоха, опасно, очень для себя опасно извернулся, пропуская атаку в неприятной близости, выпустил рукоятку оружия, крутанувшись вокруг себя, перехватил древко и увел оружие с опасного направления. При этом открывшись для удара. Придержал руку Никитка. Неслыханное дело. Нелюдь, что дерево боле себя бережет. Подумал было остановиться, поговорить, но увлекла плясуна схватка. Давно такого умельца не встречал. И позабыл. Не пляска это. Бой смертный.

Ребром ладони принял Никитка древко секиры, нырнула она к земле, черпанула ее, недовольно зазвенела от злости, что сорвала рисунок боя. И ушла дальше, не намного, но дальше, давая те самые доли секунды, протиснувшись сквозь которые можно вырвать победу. Плясун собрался уже, на посох опираясь, с двух ног дать в грудь нелюди, сознание вышибая. Но на что-то скользкое попал посох.

Умелый Никитка плясун, опытный, но и на него проруха вышла. Всем телом грянулся он о мягкую полянку, и неудачно так. Громко хрустнуло в груди, и от резкой боли Никитка потерял сознание. А когда пришел в себя, то нелюдь уже стоял над ним, покачивая в ладони секиру. Освобожденное от кожи лезвие блестело так ярко, что казалось, луна опустилась на землю. Из далекой дали прозвучали слова старосты. «Вернешься, считай, отдал виру, не вернешься — знать, ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель». И правда, наверное, ушел. Но Никитка все-таки позвал.

Сахсат был искренне расстроен. Этот воин, назвавшийся лицедеем, бился мастерски! Но Великий почему-то решил прервать нить его жизни. Иначе не поступил бы так жестоко. Вырвал из рук победу. Сахсат тяжело вздохнул и начал освобождать клинок Звенящей Сестры. Да уйдет этот воин к престолу Великого, не познав горечи поражения, и да облегчит его последние секунды спасительное забытье.

— Оставил бы ты его, — раздался вдруг голос. И, раздвинув тяжелые ветви могучей ели, перед Сахсатом появился еще один воин. Хоть и не слишком высокий, сложением он не уступал Избранным из свиты Императора. В невероятной красоты синем одеянии, покрытом загадочными письменами, с вышитым атакующим пардусом на груди. А обувь его светилась при каждом шаге. Явившийся был столь же страшен ликом, как поверженный. Густые черные волосы убраны в воинский убор. Оружия на виду не носил, но толстая цепь того загадочного металла, что носят лишь маги, указывала на его высокое происхождение.

— За что возлюбил меня Великий, — в восторге возопил Сахсат. — Два таких противника за один вечер! Желаешь ли ты биться голыми руками? — не веря своему счастью, спросил он.

— Ну, топора у меня нет.

Неистовый аккуратно спрятал Звенящую Сестру в кожу. Не полезен лунному серебру прохладный воздух. Повернулся. Воин стоял в позе Танцующего Медведя. Шестой канон. Какая честь!

После того как ушел Никитка, звездочки покружились еще. Да стали разбегаться. Домой. Кто в травку, кто в кусточки. А две, казалось, нехотя, подплыли к старой иве. Любопытные. Под старой ивой вдруг вздохнуло что-то. И звездочки погасли. А тень под ветвями налилась чернотой, мраком. Загустела.

Тварь была умелой, опытной и не первый раз хаживала сюда на охоту. Но впервые так трудно было пройти. Неделю камлали Старшие, созвав все племя для обряда. И вот она здесь. И принесет в дом столь сладкий аромат ужаса, которым насладиться сможет вся семья. Тварь втянула воздух, рявкнула, учуяв запах самого сладкого, что может быть, — человека, полоснула когтями упрямое дерево, что так долго не хотело пропускать, и прянула по следу.

По коре старой ивы скатились слезинки. Лес негодующе зашумел.

Защита Неистового была сломлена в первые же минуты боя. Это был не шестой канон. Это было намного выше. И такому великому умению Сахсат просто не мог найти определения. Атаки руками с разных уровней сменялись ударами ног, многие связки завершались бросками. Умением простого боя Сахсат превосходил всех жителей Островов, но с этим воином справиться не мог.

И вдруг ощутил, что голову опять начинает заволакивать знакомая алая муть гнева. Однако незнакомый воин, как почувствовав возможное перерождение, лишь усилил натиск, и багровый туман гнева порвался под его атаками, отлетел клочьями прочь, растаял, чтобы окончательно рассеяться. И последний, выбивший сознание удар Сахсат воспринял как избавление, ведь он уйдет к престолу Великого, излечившись от своего проклятия и не обагрив Звенящую Сестру кровью отважного лицедея. Он еще успел внутренне хохотнуть, поняв, что обманул судьбу своего противника, как мгла беспамятства затопила его разум.

Юрка стоял, тяжело дыша, изумленно разглядывая разбитые в хлам руки. Завалил-таки он этого кабана. Ну и бык же попался. И умелый причем. Только дрался как-то странно. Демонстративно, что ли? Хотя несколько раз попал, и так здорово. Содрогнулась мать сыра земля. Кряхтя, Юрка покрутил торсом. Досталось ему. А этот динозавр зеленый и после самых свирепых ударов вставал и пёр вперед как ни в чем не бывало. Лыбился еще, если, конечно, гримасу эту улыбкой можно назвать. Благодарил все за что-то. Последние секунды боя Юрка продержался только на самолюбии, сил уже не было.

Наклонился, пощупал пульс у зеленого. Жив вроде. Повернулся к белому. Тот уже пришел в себя и глядел на происходящее широко раскрытыми глазами.

По-разному представлял себе своего ангела-хранителя Никитка. Но точно не так. Не в виде бугая с побитой физиономией и рассаженными в кровь кулаками. Видел он его себе несколько благообразнее, что ли. Но этот бился так, что и плясунам почище Никитки не зазорно бы стало. Да другой с этой странной нелюдью бы и не справился.

Тварь быстро шла по следу. Глупые деревья пытались заслонить ей путь, но где там. Не раз и не два выходила она на охоту и теперь уверенно вышла к огромным елям. Те возмущенно зашумели, замахали ветвями, но след манил, и тварь, уклонившись от удара, проскользнула на поляну. И, увидев добычу, сразу прыгнула.

— Да какого… — подумал Юрка, падая на землю от подсечки, которую ему в лучших традициях русского рукопашного боя провел лежащий на земле белый. Но возмущаться времени не было. Прямо над головой его пронеслось нечто жуткое, развернулось и, разинув жвала, противно заскрипело.

Юрка выругался. Он всегда считал себя человеком с крепкой нервной системой, страшилки по видику смотрел, но все-таки для одного вечера это было чересчур. Белый уже стоял перед тварью, выставив вперед посох, и твари это явно не нравилось. Недовольство она демонстрировала путем активного мотания башкой, или как там эта штука у нее называется. И вдруг сделала несколько шагов в сторону лежащего без сознания зеленого. Белый взвился в прыжке, перемахнул через совсем немаленькую тварюгу, успев шарахнуть ее посохом по хребту. Резко запахло озоном, мерзость взревела и с места бросилась на не успевшего утвердиться на ногах плясуна, тот ушел кувырком и с какого-то невероятного положения вмазал своим посохом по ногам твари. Она подпрыгнула, поджав украшенные длинными когтями мускулистые конечности, и в прыжке хлестнула хвостом. Удар пришелся в болтающуюся руку белого и отбросил его на несколько шагов. Приземлился он ловко и на ноги встал быстро, но видно было, что ему тяжело. Бледное от боли лицо покрывали крупные капли пота. Тварюга атаковала и, нырнув под метнувшийся ей навстречу посох, вдруг цапнула его своими жвалами и, коротко взвыв, отшвырнула в сторону. Никитка рванул из-за пояса кинжал, но… Слабовато было это оружие против полной силы нечисти.

Тварь уже не торопилась. Древний враг был ранен, обезоружен. И сейчас она наслаждалась эманациями боли и страха, исходившими от него. Пугала его ложными атаками. Остальные двое не были ей страшны, их она сожрет позже. Наконец игра ей надоела. Тварь слегка напружинила задние лапы, готовя послушное тело к прыжку…

За новой схваткой Юрка наблюдал в некотором обалдении, и результаты ее парня совсем не вдохновили. Этот Никитка был явно свой. Человек. А вот тварь… Такой мерзости Юрке видеть еще не доводилось. Мало того что внешность мутантная. Хвост змеиный, башка паучья, туловище бычье, лапы кенгуриные. Да еще с когтями. Ненавистью от этой твари несло. Так что Юрка недолго размышлял, за кого драться будет. Идея бежать с поля боя в голову ему не приходила. Кровь-то казачья. И, увидев, что худо пришлось плясуну, не поможет ножик-то, сомнет весом зверюга, пресек прыжок самым решительным образом, ухватив вражину за хвост.

Тварь в ярости развернулась. Но лишь для того, чтобы схлопотать по башке, что настроения не прибавило и сознание несколько затмило. Она замотала головой, а Юрка, войдя в раж, с такой силой дернул за хвост, что отодрал широкое плоское костяное жало, венчавшее его. От страшной боли тварь прыжком развернулась, но нахала на месте не обнаружила.

Как ему в голову пришла мысль оседлать зверюгу, Юрка и сам не понял. Ни тогда, ни после. Но мысль оказалась удачной. Взлетев на спину, он по какому-то наитию ухватился именно за зеленое пятно, которое оставил на спине твари Никиткин посох, и пальцы вошли в него, как в пластилин, но не вырвали, а впились прочно, ухватисто, и, поймав равновесие, Юрка с маху влепил увесистым кулаком прямо промеж двух костяных наростов, что венчали голову, и одновременно сильно сжал колени. Когда-то давным-давно, когда дед учил его объезжать коней, он заставлял Юрку подолгу держать коленями немалый камень. Рассказывал, что казаки так ребра могли непослушным коням ломать. Ребра зверюге он не сломал, но удовольствия явно не доставил, потому как та бодро стала скакать на месте, желая стряхнуть наездника. Юрка опять влупил кулаком. Не очень удачно, потому что, хоть прыжки на секунду прекратились, он раскровенил себе кулак. И тогда со зла ударил костяным жалом. Результат превзошел все ожидания. Жесткая кожа твари разошлась, исторгнув фонтан крови, скотинка запрыгала с удвоенной энергией, но вошедший в раж Юрка бил уже не останавливаясь, мечтая лишь об одном: чтобы зверюга кувыркаться не начала.

Никитка уже смирился с тем, что его ангелом-хранителем оказался молодой похмельный мужик с синяком под глазом. Но теперь происходящее не укладывалось ни в какие рамки. Чтобы ангел-хранитель, подобно дикому куману, коня объезжающему, на нечисти смертоносной скакал и ее же хвостовым жалом по башке обхаживал, это, знаете ли…

Впрочем, времени предаваться досужим размышлениям не было, и, улучив момент, когда нечисть замерла на мгновение на месте, попытавшись цапнуть наездника за колено, Никитка метнул кинжал. В шею, туда, где раздвинулись непривычным движением пластины, укрывающие горло. Клинок вошел неглубоко, потому что треснутая по башке тварь резко оной дернула и пластины сомкнулись. Никитка плюнул от злости. Не пустит корни глубоко клинок. Из раны вывалится. Заскрипев от боли зубами, встал Никитка и пошел. Работу свою доделывать. Ну и ангела своего хранителя выручать.

Сахсат со стоном сел и потер подбородок. У посланца Великого была крепкая рука, и челюсть болела. Но не было той самой давящей боли, что поселилась в голове после достопамятной раны. Той боли, которая в бою затопляла разум алым туманом, не дававшим отличить врага от друга. Этой боли не было.

Он огляделся и с удивлением обнаружил себя не у подножия престола Великого, а на той самой поляне, где бился и был повержен великим воином, который оказался не только умельцем простого боя, но и Великим Героем. А как иначе назвать того, кто восседает на спине кошмара из сказок, коим с детства пугают жителей Островов и чьи изображения остались еще в древних храмах. Тело быка, хвост змеи, голова и шея огнистого дракона не давали ошибиться — это был усбираг, проклятие ранних веков. А недавний противник Сахсата восседал у него на спине и пытался вскрыть горло его же хвостовым жалом. Именно так побивали этих тварей герои древности до тех пор, пока Превеликая Мать не подарила детям своим лунное серебро.

И, не обращая внимания на дурноту и головокружение, Сахсат вскочил на ноги, отыскивая взглядом Звенящую Сестру. Отлетел чехол, и секира блеснула лютым огнем, почуяв древнего врага. Она служила Дому Сахсата давно, не один век, и проклятую кровь признала сразу.

Сахсат почувствовал, как задрожало верное оружие, желая боя. Ему не хотелось обижать Звенящую Сестру. И, чувствуя отстраненность, приличную воину, а не крадущий облик человеческий гнев, шагнул к врагу, занося секиру.

Тварь убивали, и она это понимала. И делал это человек, тот, кому надлежало стать добычей, как происходило прежде с сотнями воинов его племени. Он почти победил. Но почти не значит совсем, и, отгородившись от мук израненного тела завесой воли, тварь начала плести заклинание. Было трудно. Ноги проклятого сдавливали ребра все сильнее, мешая твари дышать, человек полосовал спину ее же оружием, не давая ни секунды продыху. Но заклятие крепло, наливалось силой, и немного времени осталось этой козявке.

А потом вдруг новая, еще более страшная боль пронзила все существо, и тварь поняла, что умирает, умирает последней смертью, отдавая все свои силы этому миру. Холод впился в бок. Еще и еще. Затопил все тело, заставляя содрогаться в ужасе. Та, именно та смерть, о которой рассказывали Старшие, та самая, страх перед которой заставил бежать из родных мест, сделал бродягами былых повелителей мира. Удары обрушивались один за одним, и не было от них спасения.

Никитка, разинув рот, смотрел, как та самая секира, что могла прервать нить его жизни, раз за разом врезается в бок нечисти, легко просекая шкуру, которую не могли пробить лучшие клинки. По боку растекалась зелень, смертельная для твари, такая же, какую оставляет посох из веселого дуба. Полуослепшая нечисть развернулась было к новой напасти. И Никитка, воспользовавшись моментом, взлетел в воздух, ударом ноги вбил полувывалившийся из неглубокой раны кинжал. Откатился, рванул из-за пояса свирель и заиграл. Корявая песенка получилась, нелегко одной рукой играть, но кинжал налился зеленым светом и выметнул из себя густой клубок корешков, которые, задрожав от отвращения и нерешительности, впились в костяную броню нежити. Та заполошенно взревела, замотала башкой, и костяной клинок нашел-таки дорожку к глотке. Полоснул, вырвав фонтан крови. Тварь остановилась, покачиваясь, и ангел кошкой слетел с высокой спины, его перевернуло пару раз, но поднялся он легко. Насупленный, с наставленным на бестию костяным жалом. Тварь постояла, покачнулась и рухнула.

А сквозь все расширяющиеся зеленые пятна бодро и весело лезли ростки. И минуты не прошло, как посреди покрытой толстым хвойным ковром опушки оказалась просто куча земли, густо поросшая цветами.

Юрка одурело смотрел на происходящие с тварью метаморфозы. В голове — полная каша.

— Ну… Я… Да…

К нему с двух сторон приближались давешние поединщики, и хотя помогли ему оба изрядно, но по понятным причинам ничего хорошего от них Юрка не ждал и качнул окровавленным клинком.

Однако за несколько шагов оба остановились. Зеленый опустился на колено. А белый отмахнул поясной поклон.

— Ты герой, о воитель, — заговорил первым Сахсат. — Горжусь я, что в столь великом бою стоял обок тебя. Горжусь и полученным от тебя уроком. Благодарю и восхищаюсь. Благодарю за излечение мое, восхищаюсь же великодушием твоим, ибо лишь великий герой столь могуч душою, что жизнь поверженному противнику подарить может.

Момент выступления зеленого по поводу своего великодушия Юрка принял с достоинством. Победил. Как есть победил. Хотя, в общем-то, убивать не собирался. Как говорил участковый дядя Паша, хулиганские действия пресек. А вот по поводу излечения вроде не к нему. Но спорить с этим парнягой не стал. Неистовый вон какой. Как зверюгу топором пластал.

Потом вступил другой, тот, что в белом, с нормальным таким именем Никитка. Еще раз поясной поклон для начала отмахнул и первыми же словами убил Юрку наповал:

— Благодарю тебя, ангел мой хранитель. Кабы не ты, одолела бы нечисть поганая. Шел по следу ее, а гляди, сам чуть добычей не заделался. Да вот и на человека накинулся, — секунду помедлил и добавил: — Доброго. Ты прости уж, мил человек, бес попутал, — в пояс поклонился Сахсату.

В голове Юркиной все смешалось. Героем быть он был согласен, но вот ангелом?

А двое продолжали куртуазничать.

— Не понимаю я, за что ты просишь прощения, о воин, зовущий себя лицедеем. Мне надлежит благодарить тебя за явленное искусство. Не знаю, какой обет ты дал, скрывая свое звание, но ни один обет не укроет отваги воина, что охотится на столь ужасное создание столь скудно вооруженным, не на оружие и силу свою уповая, а лишь на ловкость и умение воинское. Урок мой исполнен, — обратился он опять к Юрке. — Дозволишь ли ты, о великий герой, одарить соратника моего в бою столь тяжелом?

Юрка смирился с тем, что он великий герой, и лишь ошалело кивнул головой.

— Прими же оружие это, — протянул Сахсат Звенящую Сестру Никитке, — лишь оно способно быстро уязвить врага столь ужасного. Ибо сделано из лунного серебра.

— Благодарю, — лишь и смог проговорить тот, с поклоном принимая дар. О лунном серебре ходили легенды.

— А как ты сам-то, — всполошился вдруг Юрка, совершенно смирившийся со своей ролью. А герой какой должен быть? Правильно. Заботливый. — Без оружия. У вас там опасно, поди. Вон с топором каким ходить приходится. На, возьми вот, — и протянул новому знакомому костяное жало.

Сахсат из темно-зеленого превратился в нежно-салатового. Побледнел, наверное. И рухнул на колени.

— Ты победил меня умением своим, излечил искусством своим, а сейчас покорил щедростью своей. Скажи — и Сахсат умрет за тебя. — Он вырвал из сапога тесак, поцеловал его и положил к ногам Юрки.

— Да ладно тебе, — невольно попятился тот, уронил костяной клинок и кинулся поднимать зеленокожего. Но тот быстро справился с охватившим его волнением.

— Великий день, — напыщенно проговорил Сахсат, вставая, хотя кругом была самая настоящая ночь. Развернулся и пошел к своему мешку. И вскоре вернулся с объемистой кожаной флягой…

Юрка долго стоял посреди поляны и после того, как новые друзья, шагнув под густые еловые ветви, пропали. Подумал бы — сон. Но клумба за спиной, костяная свирель в руке и нож, богато украшенный явно не стекляшками, указывали на обратное. Тяжело вздохнул и принялся собирать цветы. И красивы донельзя, и пользы от них, по словам Никитки, много.

В огромном доме на берегу Океана, пожалованном Императором, было пока пусто. Жены покинули его после изгнания Сахсата и сейчас занимались устройством своего будущего. Детей, как водится, разобрали родственники и возвращать не собирались. А впрочем, и вправе были. Ведь изгнанный — почитай что мертвый. И не важно, что вернулся героем. А в Доме чем деток больше, тем лучше. Герой, он на то и герой. Новых себе наплодит. Слугами Сахсат тоже еще не обзавелся. Но развести огонь и приготовить пищу может любой воин.

Так что сидел сейчас Сахсат за столом, в резном, кости полярной касатки, кресле и, задумчиво глядя на пляшущие по поленьям лепестки пламени, говорил. Обращался он к высокой старухе, закутанной в бесформенную хламиду, что устроилась по ту сторону стола, причем в кресле не менее богатом.

— Он излечил меня боем, Матушка. Неведомы мне теперь вспышки гнева, позабыл я и о багровом тумане ярости, которого так страшился. А затем он схватился с усбирагом и поразил его. Подобно героям древности, голыми руками. Моя секира лишь докончила свершенное. И щедрость его не знает границ, как и отвага. Не дрогнула рука его и не дрожал голос, когда сделал он мне подарок поистине бесценный, — указал Сахсат на закрепленное над камином костяное жало твари. — А затем превзошел щедрость свою заботой. Обеспокоился, не мерзну ли я, я, с детства привыкший спать на снегу, и подарил мне одеяние свое. — Сахсат шевельнул могучими плечами, плотно обтянутыми синей курткой, расписанной неизвестными даже Мудрейшим рунами и украшенной гербом в виде атакующего пардуса. — И вот я здесь, и со мной мое дитя. — Широкая зеленая ладонь нежно легла на русую головёшку. Из-под непослушной челки влюбленно смотрели горящие интересом глазенки. Еще бы, такая сказка.

«Какая жалость, — подумал Сахсат, — она настолько же уродлива, насколько и добра. Даже клыков совсем не видно». — И бережно прижал маленькое тельце к широкой груди.

— Ответь мне, Матушка, кто он, этот воин, подобный древним богам?

— Он хранитель твой, — просто ответила старуха. С кряхтением поднялась, развернулась и пошла. Остановилась в дверях. Темный силуэт матери Императора четко обрисовался на фоне предзакатного Океана.

— Ты прощен, Сахсат. И не за твой великий подвиг. За другой. Не менее великий.

— За другой? — удивился воитель. — За какой? — повернул он голову к двери, но старуха исчезла, как и не было.

— Он самый лучший, тот воин, — убежденно пискнуло у груди, — он папочку сберег и вернул. Любименького.

Сахсат рокотнул смехом и подбросил дитя так высоко, что оно заверещало от восторга. Поймал. Всмотрелся. Лик ребенка был столь же ужасен, как и лик воина, спасшего и излечившего его. Но глазенки светились таким счастьем, что Сахсат почувствовал, как у него наворачиваются слезы, и наклонил голову, чтобы скрыть их.

— Мастеровой, поди, твой ангел-то хранитель, — сказал староста, со здоровой крестьянской завистью разглядывая складной ножик с красной, вроде как костяной ручкой. — Сколько инструмента с собой носил. Справный мужик, тьфу ты, ангел то есть. Н-да, вещь, — и с сожалением протянул нож Никитке.

Предъявленная ранее подаренная секира из лунного серебра произвела гораздо меньшее впечатление.

— Силен твой ангел-хранитель, плясун. Могучую нечисть одолел. Гляди, какой сад уродился, — и обвел окрест рукой. — Богатство.

Сад был совсем новый, но деревья стояли крепенькие, справные на диво и, судя по завязям, обещали дать богатый урожай. Проклятьем была нечисть для земли этой, но смертью своей немалую пользу приносила. И чем страшней была, тем больший прибыток людству смерть ее несла.

— Удивим народ яблочками на ярмарке. Да и тобой похвалимся. У нас ведь осядешь? — утвердительно так спросил.

Никитка построжал лицом.

— Ты виру принял, староста?

— Как не принять.

— Ну так и пойду я, — поднялся Никитка со скамейки. — Дорога ждет.

Староста цапнул короткопалой рукой подол его свитки.

— Погодь. Что, и в село не зайдешь?

— Не ждет меня в селе никто.

— Ой ли? Ты бы хоть новости послушал, — и добавил, видя Никиткину нерешительность: — Садись. Садись.

Улыбка собрала морщинками хитроватое лицо старосты.

— Оклемался Гаркушка-то.

— Как оклемался? — вскинулся Никитка.

— Говорю же, силен твой ангел-хранитель. Ты из села уходил, а с другого конца Ута Селезень зашел. Ох, и поминал он тебя словом недобрым. Умелец он ведь в деле этом, хоть и целитель. Подлечил мальчонку-то. Как новенький бегает. — Староста окутался густыми клубами табачного дыма.

— Ну?

— Не запряг, не нукай. Ну. Ну и стоит каждый вечер твоя-то. Все глаза о Кошачью Голову проглядела. Ты сходил бы.

— Боязно.

— Иди, — прикрикнул староста и, глядя в спину удаляющемуся Никитке, подумал: «И смельчак, и красавец, и опчеству человек куда как полезный, а дурень ведь дурнем. Год по нему баба сохнет, а он все кругами ходит. Одно слово — плясун».

Ее разбудила музыка. Не печальный рев «Арии», не бесшабашный Сукачев, не романтичный хулиган профессор Лебединский, которых, бывало, спьяну любил послушать Юрка. Нет. Музыка была странной. Казалось, льдинки играют в студеном весеннем ручье, только пробудившемся от зимнего сна. Неуверенный звон разогнал остатки сна, нежно погладил по щекам, заставил потянуться и, рассеяв пряную расслабленность в мышцах, не утих. Льдинки играли и играли, и Ленке показалось, что она еще спит, но обнаружила вдруг, что глаза ее широко раскрыты. В дверь лился странный мерцающий свет. То голубой, то синий, то вдруг взыгрывающий теплым желтоватым всполохом, который расцвечивал розовый, нежный, как тот, что окрашивает облака на рассвете.

— Сплю, — подумала она и на всякий случай решила было ущипнуть себя за руку, но раздумала. Уж больно сон был хороший. Приятный.

Встала и, неслышно ступая по свежевыкрашенным доскам пола (Юрка постарался, — тепло ворохнулось в груди и тут же погасло, задутое прохладным ветром обиды) босыми ногами, подошла к двери и оторопела.

В красивой вазе, такой красивой у них отродясь не водилось, стоял букет цветов. Дивных. Почему дивных? Просто другое слово в голову не приходило. Большие, как лилии. Это они играли. Цветом. От основания каждого лепестка катилась, небыстро совсем, волна нежных искорок, которые, сливаясь, густели, чтобы взорваться бесшумным фейерверком. Ленка спохватилась и прикрыла ладошкой рот, который предательски раскрылся от детского восторга. С трудом оторвала взгляд от потрясающего зрелища и обнаружила источник музыки.

Играл ее безголовый муж. На свирели. Ленка опять почувствовала, что рот ее совершенно по-предательски открывается. Юрка ведь не умел играть. Ни на чем. Даже на барабане. Ему и петь-то было решительно противопоказано в связи с полным отсутствием слуха.

Сейчас же его покрытые ссадинами пальцы (опять подрался, паскудник), казалось, порхали над нежным телом свирели. А по тщательно отлупленному лицу текли слезы. Много. Она еще никогда не видела Юрку плачущим. Ленка еще сильнее открыла рот. Случилось что?

Юрка сидел, привалившись к стене, а меж ног его, свернувшись котенком, сладко спала укрытая пледом дочурка. Ленка придушенно всхлипнула. Льдинки перестали звенеть.

Юрка поднял голову, и в васильковых глазах его была такая мольба, такая просьба о прошении, что Ленка присела рядом, обняла за шею, взъерошила волосы.

— Горе ты мое.

Их губы сблизились.

Из-под пледа выпуталась взлохмаченная головенка и, не открывая глаз, возмутилась.

— Ты почему не играешь? Играй, папочка. — Дочурка залезла повыше, умостилась под мышкой, обняв ручонками необъятную грудь, поворочалась, устраиваясь. — Ты не плачь, папочка. Играй.

И льдинки опять зазвенели.

Александр Путятин ПЕСЕЦ ДЛЯ КОТЕНКА

Что ни говори, а самая обычная жизнь зачастую снабжает нас такими сюжетами, что музы, вдохновлявшие классиков, могут спокойно идти на пенсию. По нетрудоспособности. Взять хоть последний эпизод из жизни нашей семьи — покупку шубы. Любой Шекспир от зависти удавится! Гарантирую!

История эта началась в первых числах сентября, когда мы с Леной заскочили в хозяйственный магазин на Большой Академической. Нужен был «яхтный» лак для дачи. Там на солнечной стороне домика вагонка стала темнеть, и ситуация требовала немедленного вмешательства. Да и то сказать, пинотекс продержался почти двадцать лет, пришел черед его чем-нибудь сверху перекрыть. Лак был только паркетный, и для наружного покрытия мы его брать не стали. Зато в магазине появился новый отдел, торгующий одеждой. Мы удивились, конечно, но носы внутрь сунули. Сначала ничего интересного не увидели. Собирались уже отчаливать, но тут…

Их Кошачье Величество поставило торчком ушки и выгнуло спинку. Я отследил направление застывшего взгляда — в дальнем углу зала на вешалке в окружении блузок, жакетов, курток и пуховиков висела короткая песцовая шубка. И мне стало ясно, что именно этот цвет и фасон нужны нам отныне для поддержки гармонии чувств и сохранения семейного счастья.

Вот только, похоже, все окрестные кумушки сбежались знакомиться с ассортиментом, и к прилавку разноцветной гусеницей вытянулась очередь. Да и настроение у моей женушки было не для помурлыкать, а совсем даже — для поцарапаться. Сделав три полных круга по маршруту: вешалка с шубкой — муж в конце очереди — продавщица в ее начале, Лена решительно дернула меня за рукав.

— Пошли отсюда! Эта корова по часу с каждым покупателем возится! Мы до зимы здесь проторчим! — прошипела жена мне на ухо.

— Давай еще минут пять подождем, может, дело быстрее пойдет.

Теперь кругов насчитывалось семь. Лена буквально разрывалась между внезапно возникшей страстью и врожденным чувством долга. Шубка звала ее в меховые объятия, а долго стоять в очереди мы не могли. Внутренняя борьба длилась меньше трех минут. Страсть капитулировала.

Вышли из магазина мы с высоко поднятой головой. Одной на двоих, поскольку моя-то как раз была низко опущена. Пока шли к машине, Лена успела прочесть целую лекцию по основам рыночных отношений. За считаные секунды она водрузила на щит принцип «ПОКУПАТЕЛЬ всегда прав» и подняла его на недосягаемую высоту. Мне оставалось только слушать и кивать головой.

Вообще-то обычно я не так покладист, иной раз могу и поворчать, даже вспылить. Но здесь — особый случай. Можно сказать, чрезвычайное стечение обстоятельств! Во-первых, у моей благоверной близился «женский день», а в это время она всегда излишне раздражительна. Во-вторых, нам действительно нужно было успеть проскочить на дачу до начала вечерней пробки. Иначе возникала опасность проторчать на шоссе до ночи. А часы уже показывали половину пятого.

По улице Космодемьянских мы быстро домчались до порядком загруженной Ленинградки. И потом почти полтора часа, до самой бетонки,[1] где ее наша Рогачевка пересекает, я вынужден был слушать возмущенные рассуждения о том, как плохо работает наша сфера обслуживания в целом и магазины в частности, как медлительны и бестолковы бывают некоторые толстые продавщицы промтоварных отделов.

На мой вкус, женщина была вовсе не толстой, да и трудилась она довольно споро, но эти мысли я, разумеется, держал при себе. Зачем нарываться на неприятности? Я сочувственно кивал, бросал примирительные реплики, старался хоть немного успокоить. Честно говоря, в случившемся была и моя вина. Стартовали мы в тот день на час позже обычного, потому что я увлекся работой и не уследил за временем. Просто жена слишком хорошо ко мне относится, вот и злится на ни в чем не повинную продавщицу.

За бетонкой Рогачевское шоссе было совершенно свободным, и Лена успокоилась. Теперь мы при любом раскладе успевали к сроку. На дачу наша «пятнашка»[2] прибыла в седьмом часу вечера. До захода солнца мы еще успели сделать много полезного: полить грядки, помыть изнутри и снаружи машину, подкрасить в одном месте забор, поправить дуги помидорного парника.

Все-таки какое же это чудо — все эти полиэтиленовые пленки, лутрасилы, пластиковые дуги, химикаты и инсектициды! Насколько они облегчают жизнь огородника! Вот если бы еще не кислотные дожди, было бы совсем здорово. Еще каких-нибудь пятьдесят лет назад огурцы в Подмосковье росли до сентября на открытых грядках, а сейчас их от каждой капли укрывать приходится.

К вечеру мы заперли калитку на замок, выключили в доме свет и спустились в подвал. Собственно, ради этого подвала мы сюда и приехали. Ведь сегодня полнолуние, а мы с женой — оборотни. Хорошо это или плохо? Как посмотреть!

Начнем с хорошего: мы можем жить до тысячи лет, если будем вести себя аккуратно, — биологические часы тикают, только пока мы пребываем в своем зверином обличье. И, если исключить произвольные превращения, за пять лет набегает всего месяц «животного» существования. То есть за тысячу человеческих лет мы проживаем семнадцать «звериных» — нормальную среднюю жизнь волка, медведя, тигра или другого подобного животного. Возможно, где-то по земным просторам бродят оборотни-мамонты, которые помнят еще неандертальцев, но мне за двести пятьдесят шесть лет жизни такие не встречались. Лена младше меня почти на два столетия, хотя навскидку все присваивают нам вполне корректные три-четыре года разницы. В ее пользу, разумеется.

Но есть и минусы. Каждую четверть века нам приходится резко менять свою жизнь, обрывая «человеческие» связи, и начинать все с чистого листа. Изменить при этом требуется не только место жительства и круг общения. Приходится обзаводиться новыми вкусами и привычками, стилем поведения, даже словарным запасом. А сколько новых документов требуется! И с каждым разом все больше! Хорошо хоть община у нас дружная, помогает обустраиваться всем, кто ведет себя прилично и не создает проблем коллегам. Я уже привык к такому положению дел, а для Лены это пока в новинку. Она до сих пор иногда порывается связаться со своими школьными подругами. Норовит то письма им написать, то по телефону позвонить. Потом плачет в подушку до полуночи.

Еще одна проблема — в полнолуние мы помимо воли превращаемся в животных, полностью забывая все, что было в человеческой жизни. Эти дикие звери способны загрызть самого близкого человека или забежать в такие дебри, из которых сложно бывает выбраться. Следовательно, работа с девяти до шести — не для нас. Нужен свободный график, еще лучше — свободные деньги. Чтобы зверей на это время изолировать. Как? Сейчас узнаете! Я как раз к этому перехожу.

В подвале три загородки, отделенные от основного помещения толстыми стальными прутьями — такие даже медведю трудно согнуть. Две — наши с Леной, одна — на всякий случай. Вдруг кто из друзей заедет и останется в полнолуние. Двери — из таких же прутьев, замки закрываются на два оборота. Ключи вешаются на гвозди с помощью специального приспособления — стального прутка с у-образной вилкой на конце. Человек таким прутком ключ достать сможет. Зверь — никогда.

Мы целуемся на прощание, и каждый ныряет в свой закуток. Закрываем двери. Ключи, как обычно, вешаем поочередно: сначала она, потом я. Если у нее он срывается, то я свой с другой стороны двери оставляю. Потому что волку его не достать и дверь не открыть. А вот рысь — та могла бы. Кошки, они вообще ловчее и хитроумнее. Но сегодня у Лены все прошло без происшествий. Я тоже повесил ключ с первой попытки. Мы отложили прутки на середину подвала. Достанем, когда все закончится.

А пока делать нечего, поговорили о планах на завтрашний день. Лена сказала, что нужно заехать в тот же магазин на обратном пути. Все-таки шубка не давала ей покоя. Я ничего не имел против. Меха хищниц-конкуренток всегда производили на мою жену неизгладимое впечатление. Да и давно я ее обновками не радовал. Через пару минут после окончания разговора у меня зачесался и стал подаваться вперед кончик носа. Началась трансформация. К лицу рывком приблизился бетонный пол. В соседней клетке сверкнули глаза рыси.

Очнулся я, сидя на полу и вычесывая ногой ухо. Поднялся. Достал ключ. Открыл дверь. Лена все еще продолжала ошалело мотать головой. У нее процесс обратного перехода происходит намного медленнее. Я отпер и ее дверь тоже, а сам пошел одеваться. Не ходить же дальше голым, если все уже закончилось.

Жена поднялась на кухню, когда я уже пил чай и делал контрольные звонки. Нужно было сообщить, что у нас все нормально. Порядок такой! Вдруг кто-нибудь ключ уронит? Для того-то у двух других оборотней запасные комплекты от этой дачи хранятся. А у нас — от их коттеджей. Накинув халат, Лена вручила мне швабру. Что ж, справедливо. Моя очередь в подвале убирать. Тем более что от нее только шерсть летит, а я еще и территорию помечаю. Ну, все поняли, о чем речь!

Но перед этим нужно еще кое-что сделать. Пруток один в моей клетке расшатался. А ведь нормальный волк неделю бы с ним мучился… Наверное, пора завязывать с тренажерами. Или свой закуток диагоналями усиливать. Впрочем, сегодня только восстановительные работы. На остальное у меня металла пока нет.

А все-таки в удивительное время мы живем. Вот, например, сварочные аппараты. Раньше любому оборотню, желающему обустроить убежище, приходилось либо кузнечное дело ведать, либо искать, кто разбирается. Не случайно кузнецов полагали связанными с нечистой силой. И еще мельников, «…бо весть бесов в букалищах[3] обитающия». Друзьями водяных народ их считал, если по-простому. А кузнецы, стало быть, за нас, грешных, испокон веку отдуваются…

Как только схлынул утренний поток машин, мы тронулись в обратный путь. Но, когда добрались до магазина, вожделенного песца в отделе не оказалось. И поступления новых шуб там не ждали. Сказать, что Лена испытала сильное разочарование, — значила просто промолчать. До самого вечера она была накалена до предела. Я старался не попадаться под горячую руку. В такие минуты это небезопасно.

На следующее утро она проснулась с мыслью, что нужно узнать у продавщицы, кто приобрел ЕЕ песца, найти и предложить две цены. Идея эта, как я и полагал, провалилась. Женщину, купившую шубу, в магазине никто не знал.

«Эх, — подумал я, обнюхивая очередной столбик, — вот дойдет слух до общины — на кусочки ведь разорвут! Еще не факт, что в переносном смысле. Да и Лене дурной пример ни к чему».

Со зверем мне повезло, с эпохой — не меньше. Нынешний горожанин не всегда волка от собаки отличит, особенно в потемках. Животные, те пугались — что-то чуяли. И мое передвижение по ночному городу при желании можно было бы отследить по безудержному собачьему перелаю… И только пробегавшие мимо кошки посматривали на волка благосклонно. Главный враг собак — почти что друг…

Произвольное превращение, будьте знакомы. В отличие от обязательного оставляет оборотня в сознании. Сейчас, например, я контролирую ситуацию. Ну, разве что нос почесать хочется, и мясом вкусно пахнет из вон того магазина…

У перекрестка я остановился и повел головой, ловя ускользающий запах вожделенной шубы, потом опустил нос к земле и принюхался. Сапожки, или эти… как их… ботильоны… свиная кожа, очень тонкая выделка, Италия, ярко выражены индивидуальные особенности. Отлично, потому что самой шубой дальше не пахло. Очевидно, сверток с ней тетка засунула в пакет или сумку. Зачем? Дождя уже два дня не было. След повел через дорогу. Через дорогу — плохо. По ней периодически поливалки катаются. После них на десять, а то и пятнадцать минут проезжая часть превращается в средней ширины речушку.

Раньше говорили, что спастись от нечисти можно, перейдя через текущую воду. Оборотни-де пересечь ее не могут. Ерунда все это, еще как можем. Вот только след в воде теряется, и отыскать его на другом берегу потом ой как не просто. Это потому что водный раствор пахнет совсем не так, как исходное вещество. Особенно — раствор органики. Сомневающиеся легко могут проверить это на грязных носках или рубашках. А если по современной трассе прошла поливалка, шансов еще меньше. Автострада такую завесу копоти ставит, что можно вообще нюха лишиться. Рядом с ней даже донник — и тот дизельным выхлопом воняет.

Для очистки совести я все-таки перешел дорогу, чинно дождавшись зеленого сигнала светофора, благо хорошо воспитанные собаки уже никого не удивляют. Однако по ту сторону мне след почуять не удалось. Запах знакомых сапог пропал, как обрезало. Я прошел метров десять в одну сторону, затем в другую. Обошел окончание «зебры» по большой дуге, обнюхивая тротуар и траву газона. Бесполезно. Значит, намокли сапожки в рукотворной речке. И их запах изменился. Остается последнее средство: еще раз пройти по тому же маршруту, запоминая максимально похожие следы, потом бежать по ним до полного высыхания кожи. Чтобы ничего не отвлекало, я закрыл глаза и перестал прислушиваться к звукам ночной улицы.

Так, это явно не то, это вообще юфть, кроссовки детские, синтетические, вот этот немного… нет, Монголия или Китай, хотя красители итальянские…

Перспективных запахов было всего два, и один из них метров через двести пришлось оставить — по мере испарения влаги становилось все яснее, что это — не то…

Второй привел меня во двор, откуда омерзительно несло аммиаком и мокрыми окурками. Я поднял нос повыше. К прежнему букету добавились застарелый пот и самогонный перегар. Похоже, в этом закуточке свили гнездо те представители человечества, которые стремительно и целенаправленно движутся вниз по древу эволюции.

Я затаился в тени и стал ждать. Должны же они когда-нибудь уйти! Мимо меня по тропинке пробежал парнишка лет семнадцати. Ремень студенческой сумки-портфеля на правом плече. Вязаная шапочка. Китайская ветровка на синтепоне. Со спины он был похож на цаплю, бегущую к логову бешеных собак.

— Эй, мудель! Закурить дай! — раздался пьяный голос.

— Не курю, — притормаживая на скользкой траве, ответил парень и начал разворачиваться.

С двух сторон из темноты к нему приближались четыре фигуры явно бандитского вида. Воздух мгновенно загустел от незатейливого люмпенского мата, слегка разбавленного предлогами и союзами.

«Это их внутренние дела, — убеждал голос разума, — мы не должны вмешиваться». Но лапы помимо воли стали медленно передвигать меня к месту назревающей потасовки. «Если влезу в историю, мне свои же голову открутят. Почти наверняка. В сказку о появлении настоящего волка в центре жилого квартала Москвы они не поверят. С другой стороны, если оставлю все как есть, голову открутят ему. Причем — немедленно. Ладно, если пограбят и отпустят, то черт с ними, пусть катятся на все четыре стороны, — решил я, — люди всегда что-то делят и переделивают, это — издержки короткой жизни».

Вот только парень не собирался безропотно дать себя ограбить. Шансов отбиться — ноль, но он сжал кулаки и приготовился к отпору. Исход столкновения сомнений не вызывал. Зацепить первым ударом одного из бандитов ему удалось, но на этом успехи закончились. Через пару секунд его сбили с ног и начали пинать. Впрочем, начали — громко сказано. Скорее приготовились, но не успели приступить к делу. Стоящий ко мне задом бандит получил в спину такой удар, что, перелетев через лежащего на асфальте студента, сшиб с ног одного из своих коллег. А что он хотел? Закон Ньютона: сила равна массе, помноженной на ускорение. Масса у меня под девяносто килограммов. Ускорение в волчьем обличье — тоже неплохое. Оттолкнувшись в воздухе от падающего вперед противника, я изменил направление полета и, вцепившись в поднявшую стальной пруток руку третьего грабителя, повалил его на землю, одновременно используя падающее тело как точку опоры, чтобы развернуться перед приземлением в сторону четвертого. Тот успел начать разгон, когда волчьи челюсти сомкнулись на голени его толчковой ноги. Короткий боковой рывок — и чавкающий звук от столкновения головы с бордюром оборвал его истошный вопль.

Противники закончились, и я оглядел поле боя. Студент сидит на асфальте и недоуменно таращится в мою сторону. Один из бандитов с тихими стонами баюкает изувеченное клыками запястье. Второй молча приподнялся на локтях и снова рухнул лицом в асфальт. Еще двое удирают в сторону дороги. Прошло меньше трех секунд с того момента, как они завернули за угол, когда с той стороны раздался истерический визг тормозов. Надеюсь, ребятки не попали под машину. Похоже — нет. Звука удара не было. Но зато секунд через пять оттуда раздалась крякалка милицейской сирены. Пора рвать когти. Дальше тут разберутся без меня.

Я лизнул в нос ошалевшего студента и помчался дворами к Тимирязевскому парку.

— Ни хрена себе! Волк! — раздалось откуда-то сверху. — Алло, ноль-два…

Рассмотрели! Вот же ядрена кочерыжка… Узнаю, кто по ТВ передачи о животных спонсирует, — загрызу… Теперь придется, как зайцу, следы путать. Я резко изменил направление и прибавил скорости.

Завернув за угол, снова помчался к парку. Других вариантов у меня и не было. Там им придется оставить машины у забора, и я получу преимущество в скорости. Звуки сирен постепенно стихли. Правильно, они ж меня теперь у окружной[4] искать будут, если последнее сообщение получили. Ну что ж, тем лучше! Можно сбавить скорость.

Внимательно поглядывая по сторонам, я неторопливо трусил по газону, размышляя о том, что еще можно предпринять для поисков песцовой шубки. И вдруг почудилось, что в воздухе снова пахнуло итальянскими сапожками. Я закрыл глаза и стал внимательно принюхиваться. Все органы чувств, кроме обоняния, я постарался максимально отключить…

И в эту секунду в левом ухе взорвалась Вселенная. Я подпрыгнул и открыл глаза. Тут же последовал второй выстрел.

— Ты чего, Коля?

— Волк, тот самый! Не видишь, что ли!

Вот и попробуй сосредоточиться! А тем временем получишь дулю! Патрульная машина остановилась метрах в двадцати от меня. Лейтенант целился, держа пистолет двумя руками, как герой американского боевика. Стой я на месте, он бы уже попал. Но волк — не рисованная мишень в тире. По нему палить — специально учиться надо. Я неторопливо уходил скачками по дуге в сторону дороги. А вот когда пистолет достал из кобуры выскочивший с водительского места пожилой сержант, мне стало не до смеха. Выцеливал он одной рукой от бедра и смотрел при этом не на голову, а на движения волчьих лап. Вот же невезуха. Чтобы мастер стрельбы из пистолета, да еще и спец по животным. Таких на всю московскую милицию — десятка два, не больше. И один — всего в сорока метрах от меня! У него две обоймы, по восемь патронов каждая. Всего, значит, семнадцать. Это с учетом «чекистской заначки»[5] в стволе. Я мчался в сторону дороги, постоянно меняя ритм прыжков и направление движения. Комья земли летели во все стороны. Да, «качающий маятник»[6] волк — сильное зрелище. Но мне уже не до маскировки под животное. До дороги оставалось всего двадцать метров, их нужно было проскочить как можно быстрее. Там сержант остановит стрельбу — рикошеты от асфальта непредсказуемы, пули могут попасть в случайных прохожих.

— Стой, Коля, пусть до обочины добежит…

Ага, щ-ща-а-а-с! Я рванул на максимальной скорости вдоль улицы. Дырка в заборе! Мне — сюда. Я заскользил по шершавому асфальту. Подушечки лап обжигало огнем. Продолжить «раскачку маятника» пришлось еще до схода на землю, потому что стрельба возобновилась раньше, как только исчезла опасность рикошета. Ничего, перекинусь в человека, все раны исчезнут. Зато, заметив кровь, они будут гнать меня по Тимирязевке до посинения. Лейтенант, может, и не стал бы. А сержант знает, что раненого волка в черте города оставлять нельзя.

Стоило мне запрыгнуть в дыру забора, они прекратили бесполезную пальбу и побежали по следу. Сержант на ходу сменил обойму. После восьмого выстрела! Значит, было шестнадцать пуль, осталось восемь. Неплохо! У смазанных пятен крови на краю асфальта они немного притормозили.

— Подранок, нужно догнать, вызывай подмогу, пусть парк оцепят! — прокричал на бегу сержант. — Потом догоняй!

Лейтенант рванул к машине. Вот это — уже лучше. Когда стреляет один пистолет, от пуль уворачиваться проще. Я шуршал и поскуливал в кустах, почти все время находясь вне пределов видимости преследователя. Лапы жгло при каждом движении, но я запретил себе думать об этом. Не до них сейчас! Выстрелы периодически разрубали тишину ночного парка. Сержант понимал, что уступает волку в скорости, и торопился. Упустить боится! Знай он, что я нарочно сохраняю дистанцию, поберег бы патроны!

Отрываться мне пока рано. Погоню нужно затащить в глубь парка. На полкилометра, не меньше. Потом я их оставлю и вернусь к своей машине. Одежда-то в ней! Не в волчьей же шкуре мне домой идти. Да еще во время милицейской облавы. Сержант замер на месте. Он потерял зверя из виду и пытался на слух определить направление. От забора послышался топот лейтенантских сапог. Я сверкнул глазами в сторону сержанта и тут же сделал боковой отскок на полшага. Выстрел, шестнадцатый по счету. Ну вот, теперь можно расслабиться, патроны — только у лейтенанта. Я сделал шаг в сторону и обернулся. Можно больше не напрягаться с отскоками. И вдруг в правый бок с грохотом ударила кувалда. Меня сшибло с ног и бросило плашмя на прелую листву. Черт, у сержанта все-таки была закладка. Просто он сменил обойму, имея один патрон в стволе.

Я поднял голову к убывающей луне и завыл от боли и огорчения. Перед глазами сверкали разноцветные круги, в ушах звенели колокола погребального перезвона. Я собрал в кулак последние силы и рванул в глубь парка, оскальзываясь на собственной крови. Сейчас все решала скорость. Отбежав метров сто, я, уже теряя сознание, перекинулся в человека. И тут же врезался головой в некстати подвернувшийся клен. Перед глазами запрыгали мелкие звездочки, из носа потекла кровь. Зато исчезли все звериные раны. Я отбежал еще немного и снова превратился в волка. Ну а теперь по дуге к другому выходу. И побыстрее! Там недалеко моя «пятнашка» припаркована. Ключи под задним бампером. Во всяком случае, я на это надеюсь. Хотя с моим сегодняшним везением — все может быть!

Машина — на месте. Я огляделся. Никого! Снова став человеком, быстро отпер дверь и, накинув плащ на голое тело, прыгнул за руль. Но успел только включить габариты и запустить двигатель, когда по ушам саданул вой сирены и в задний бампер уперся милицейский «Форд».

Я схватил мобильник и прижал к уху.

— Добрый вечер, милая! — громко сказал я молчащей трубке. — Ты там не сильно соскучилась? Я немного задержался, но скоро должен освободиться.

В окно постучали. Я опустил стекло.

— Лейтенант Мошкин. Ваши документы.

Я протянул ему всю стопку.

— Извини, дорогая, позже перезвоню.

Я спрятал телефон в карман. Лейтенант сверил мою физиономию с фотографией в водительском удостоверении и задумчиво произнес:

— А здесь вы что делаете?

— По телефону разговариваю. Жена позвонила, вот я в этом закутке и остановился.

— А почему не на ходу?

— Так вы же за это штрафуете.

— Блютус купите.

— Такой? — спросил я, доставая его из кармана. — Купил, вот только не всегда вспоминаю, что его с вечера зарядить нужно. — Я виновато развел руками.

— Проезжайте.

Фуф. Слава богу! Попроси он открыть багажник, возникли бы определенные проблемы. Объяснить отсутствие на теле иной одежды, кроме плаща, было бы несколько затруднительно. Но это мелкое везение не перекрывало общей неудачи. Песец исчез навсегда, и теперь вернуться к нам он мог только чудом. И все же шанс оставался. Ведь иногда вещи возвращаются в магазин. Так что все маршруты у меня теперь проходили через этот отдел. Двое суток Лена подлетала к двери каждый раз, когда я входил в дом. Горящие глаза внимательно обшаривали прихожую, выискивая обмотанный бумагой сверток. На третий день надежда оставила ее.

Зато сколько же было радости, когда спустя еще двое суток шубка в магазине появилась снова! Причем та же самая! Очевидно, взяли кому-то без примерки, а потом, когда не подошла, вернули обратно. Я снял песца с вешалки, погладил шелковистый мех и достал мобильник. Не прошло и пяти минут, как Лена влетела в магазин верхом на собственном визге. Глаза сверкают, реснички веером, щечки алые, ушки торчком — все как полагается. На улицу Их Кошачье Величество вышло уже в обнимку со свертком, в котором покоился тщательно упакованный песец.

Что ж, удача улыбается упорным — учтем на будущее! Но, как всякая разумная женщина, она любит осмотрительных. И потому от греха подальше я стал с тех пор гораздо внимательнее следить за временем. Ведь это из-за лишнего часа, проведенного за компьютером, возникли тогда сразу две «шкурных» проблемы: Лена чуть песцовую шкуру не упустила, а я своей волчьей мог запросто лишиться!

Не забудь я тогда поставить будильник на три часа, мы купили бы шубу в тот же день, и не потребовалось бы устраивать ночной поиск, не случилось бы этой дурацкой погони со стрельбой. Конечно, закончилось все хорошо. Но это — чистое везение. Шансы прикончить меня у сержанта имелись очень неплохие.

Хорошо, что Лена спит крепко. А то пришлось бы мне из спальни в гостиную на ночь отселяться. Почти каждую ночь один и тот же кошмар преследует меня. Опять, как в тот злополучный вечер, парк замирает в ожидании следующего выстрела. Стертые подушечки лап чуть холодит прелая листва. Я снова и снова поворачиваю голову в сторону преследователей. И каждый раз пуля ударяет на два сантиметра выше и разрывает надвое спинной мозг, лишая меня возможности убежать. Болевой шок не дает перекинуться в человека. Сквозь кровавую пелену я вижу вороненое дуло «ПМ» и сочувствующие глаза сержанта. Затем грохот выстрела вталкивает меня в звенящую тишину вечной ночи…

Я вскакиваю, срывая с мокрой груди липкое от пота одеяло. И лежу, уткнувшись взглядом в потолок. А на следующую ночь все повторяется сначала. Схватка, погоня, выстрел… Это нервы расшатались. Скоро они успокоятся, и все пройдет.

Есть проблема посерьезнее — возможные последствия происшедшего. Во-первых, меня могут наказать свои же за нарушение принципа невмешательства. Исключение из общины — стандартная кара за подобный проступок. Она ненамного мягче смерти. В одиночку оборотню в мире людей выжить непросто. А в моем случае, когда заканчивается очередная четверть столетия и на носу смена легенды, — это сложнее вдвойне. Во-вторых, получить от коллег на орехи по ошибке может какой-нибудь другой оборотень. И выйдет так, что я его подставил. А это ничуть не лучше, чем пострадать самому.

Так стоила ли овчинка выделки? Зачем было рисковать жизнью и здоровьем? Из-за шубы? Да если Лена узнает, что произошло в парке, она своего песца в тот же день в мусорное ведро засунет или в печку на даче!

А вот имело ли смысл лезть в заваруху ради спасения человека? Я же всегда был согласен с запретом на вмешательство в жизнь людей! И вот столкнулся с ситуацией, когда не смог поступить так, как считал правильным. Я не оспариваю сам принцип невмешательства. Он намного лучше существовавшей раньше вседозволенности. Слишком уж часто оборотни злоупотребляли своим могуществом. Люди не имели шансов в битвах один на один и объявляли в ответ тотальную войну.

Так продолжалось многие годы, пока не были приняты жесткие законы невмешательства оборотней в жизнь человечества. А спустя столетие выяснилось, что, отказавшись от произвольных превращений и оставив людей в покое, мы получили не только мир и процветание, но и долголетие.

Постепенно санкции к нарушителям ослабевали. Теперь за это уже не казнят. Да и изгоняют далеко не всегда. Но у меня не просто вмешательство в жизнь людей! Я виновен в уголовных преступлениях: нанесении телесных повреждений средней тяжести (по законам людей) и разглашении действием — именно так формулируется мое «качание маятника» — тайны общины представителю людской власти (по закону оборотней).

С другой стороны, увидев, как эти подонки окружили парня, я просто не мог оставить его на растерзание… Ведь никто из нас не бросил бы в этой ситуации другого оборотня. Так почему же к людям нельзя относиться так же? Большую часть своей жизни мы неотличимы от них! Что же получается? Мы живем с ними в соседних квартирах, сидим за одними школьными партами, трудимся бок о бок, а как только им нужна помощь — сразу в кусты, звериной сущностью прикрываемся? Не могу я так! И не буду! А санкции… Простили же меня тогда, в 1812-м. Когда загрыз двух французских мародеров, положивших глаз на дочку нашего кузнеца. Правда, война тогда шла. Она многое списывает… Да я и не гражданским в то время был, хоть и не военным. Армия нам противопоказана. А вот отряды партизанские — в самый раз! Тогда община решила, что я все правильно сделал… Авось и теперь как-нибудь обойдется.

Как же это по-человечески: вместо трезвого расчета — авось, да небось, да как-нибудь… Что это со мной? Так ведь до полной крезанутости дорассуждаться можно! А что? Буду первым в истории сумасшедшим оборотнем! Вот наши изоляционисты обрадуются…

Хотя, если посмотреть с другой стороны, у каждого оборотня есть друзья среди людей. За них он всегда заступится в критической ситуации. И соплеменники его не осудят. Вот только оборотни в этих случаях действуют в человеческом облике. И никаких к ним претензий! Но у меня-то не было возможности перекинуться! Ни малейшей! Ну не голым же, в самом деле, мне драться? Так могло выйти еще хуже…

Сомнения, как изголодавшиеся гиены, грызли меня еще несколько дней. А затем ситуация разрешилась сама собой: по почте пришел очередной номер районной малотиражки «Коптево», там — на первой странице статья «Бродячий пес спасает человека». В ней довольно близко к фактам описан тот самый случай в чужом дворе, а рассказ студента журналист дал целиком прямой речью в кавычках.

«Возвращался я в тот вечер поздно. Около часа ночи. Людей на улицах практически не было. Как вдруг из подворотни выходят двое и ко мне. Убегать, думаю, нужно; вот только куда? От арки, что за спиной, еще двое — и тоже по мою душу. Бежать поздно. Отступать некуда. Решил не сдаваться, да где там! Они меня на землю свалили и начали избивать. Тут этот пес и пришел мне на выручку, как на них прыгнет. Начал он с того, что с ног их сбивал, потом один на пса прутком металлическим замахнулся, тот его за руку и цапнул. Юля, сестра моя, этого бездомного пса у нас во дворе подкармливала; наверное, поэтому он за меня и вступился. СПАСИБО».

Я почесал в затылке. Да, хорошо, что у них во дворе серый пес приблудился, теперь всю эту историю милиция на тормозах спустит. И наша община нарушителя спокойствия не будет искать. Вот только что-то в заметке было не так. Мелочь какая-то за глаз зацепилась и не хотела отпускать. Последнее слово набрано прописными буквами… А что, если… Я вернулся к началу и прочитал заглавные буквы предложений.

Да-а-а! Не зря все-таки я этому студенту помог! Голова у паренька — прямо-таки феноменальная! Серого вещества в ней полтонны как минимум! А извилин — без счета! Другой на его месте и не заподозрил бы ничего. А этот не только ситуацию смог просчитать, но и сообразил, как лучше меня прикрыть и от неприятностей отмазать. Такую сказку о бездомной псине сочинил! Молодец!!! Вот только как он меня вычислил? Не понимаю…

Глеб Паршин ЗАСТУПНИК

Шоферы — те, кому регулярно приходилось ездить по этому участку федеральной трассы, — рассказывали друг другу байки одна страшнее другой. Все они начинались одинаково: на трассе пропадали машины с людьми. Машины потом находили, людей — нет.

На самом деле люди пропадали редко, зато всегда в одно и то же время. В июле, в течение одной недели, раз в шесть лет. Правда, мало кто замечал эту странную закономерность. А тот, кто сумел заметить, — должен был понять, что это время наступит уже через две недели.

Водитель автобуса недоуменно и даже как-то испуганно взглянул на пассажира, попросившего высадить его у лещевской грунтовки, и приглушил хрипящий шансон. Подумал, что не расслышал. И то сказать: вокруг, сколько хватало глаз, расстилалась бесконечная степь. Единственным признаком цивилизации высились потемневшие от времени деревянные опоры ЛЭП. И лишь вдалеке, вдоль речки, словно оазис в пустыне, виднелась обширная, поросшая могучими ветлами, низина. В ней-то и пряталась Лещёвка. Испокон веку это место славилось обилием рыбы, однако желающих порыбачить в затонах с каждым годом становилось все меньше.

Вовка с минуту постоял у обочины, провожая взглядом удалявшийся автобус, поправил увесистый рюкзак за спиной, свернул с трассы на заросшую бурьяном грунтовую дорогу и направился в сторону деревни.

Горячий ветер обдувал лицо и гнал зеленые волны по морю степных трав. Еще пара недель без дождей, и степь изменит цвет с зеленого на бледно-желтый.

Вовка дошел до околицы и, не сбавляя шаг, уверенно двинулся по единственной улице деревни. Еще издали парень заметил, что многие дома стоят заброшенные, с заколоченными ставнями. Теперь стало ясно, что большинство дворов оставлено уже давно.

За заборами еще не покинутых жилищ яростно лаяли собаки, рассерженные появлением чужака. Людей видно не было. Только у одной хаты с зелеными наличниками стоял видавший виды грузовик. Три хмурых мужика запихивали в него старенькую мебель и другой нехитрый скарб. Возле машины суетился хозяин вещей — бородатый дед с клюкой. Все четверо проводили чужака подозрительными взглядами, но, так ничего и не сказав, продолжили заниматься своим делом.

Вовка проигнорировал неприветливых жителей, миновал почти всю улицу и остановился у крайнего дома. В нем не было ничего приметного. Деревянный, обложенный снизу кирпичом. За ветхим забором виднелись ухоженные грядки, чуть поодаль высились яблони и абрикосы.

Соседнее жилище было почти полностью разрушено. Без крыши, с выбитыми окнами, осевшее и покосившееся, оно словно побывало в центре урагана. За остатками изгороди торчало несколько высохших деревьев со странно изогнутыми, пригибающимися к земле стволами. Смотреть на них было неприятно.

— М-да, сильна, зараза, — буркнул себе под нос Вовка, мрачно глядя на развалины, после чего повернулся и решительно толкнул надсадно скрипнувшую калитку.

Прасковья Потаповна удивилась и даже испугалась, увидев у калитки незнакомца. Последний год из Лещёвки люди только уезжали, появление явно городского чужака было странным и неожиданным. Бабка с тревогой и нескрываемым подозрением долго разглядывала гостя. Парень как парень. На вид лет двадцать пять — двадцать семь. За плечами — рюкзак и какая-то странная штука в чехле. Самым же удивительным было то, что незнакомец с ходу окликнул хозяйку по имени и отчеству. И откуда только узнал? Улыбнулся, назвался Владимиром и попросился пожить пару недель. Денег за постой не предложил, зато пообещал подлатать крышу и забор. Бабка уперлась, не желая пускать незваного гостя на порог. Упираться, впрочем, было непросто — пришелец не смахивал ни на бандита, ни на жулика. Даже дворовая Жучка, отличавшаяся дурным нравом, облаяла чужака лишь для порядка, а теперь приветливо виляла хвостом. Хозяйка держалась.

— Прасковья Потаповна, — не сдавался Владимир. — Через порог разговаривать не по-людски как-то. Я что, на бандита похож?

Старуха вдруг поняла, что этот настырный парень сейчас повернется и уйдет и она снова останется совсем одна.

— Ладно уж. Заходи, — проворчала Потаповна.

Пройдя в дом, гость уселся за стол и принялся деловито извлекать из рюкзака съестное. Еды хватило бы на десятерых.

— Это для пополнения припасов, — подмигнул он. — Обузой не буду.

Слово за слово они разговорились. Чем больше Прасковья Потаповна общалась с парнем, тем больше он ей нравился. Не прошло и получаса, как Владимир стал просто Вовкой и окончательно расположил к себе старуху.

— Хорошо, Прасковья Потаповна, — подытожил Вовка. — Я ремонтирую вам крышу и забор, помогаю по хозяйству, а вы предоставляете мне койку для ночевок в течение двух недель. Идет?

— Десять дней, — уточнила бабка. — Городской автобус мимо нас с утра проходит. Уедешь на нем.

— Почему именно десять дней, а не две недели? — поднял бровь Владимир.

— Чтобы ты уехать успел, — отрезала Потаповна. — Негоже тебе, парень, вместе со мной помирать.

— Зачем помирать-то? — удивился Вовка и пристально посмотрел бабке в глаза. — У вас через две недели что, конец света планируется? Для чего тогда крышу чинить?

Прасковья Потаповна смахнула слезу. Она была слишком стара, чтобы бояться. Ей стало жаль своего новоявленного постояльца. Бабка накапала себе валерьянки и принялась то ли рассказывать, то ли пугать.

Она помнила, как в тридцать седьмом арестовали батюшку. Прасковья была тогда еще девчонкой и не понимала, за что деда в рясе хотят посадить в тюрьму. Какой из него враг? Даже конвоиры не знали, что ответить. Батюшка не сопротивлялся, об одном молил — не взрывать церквушку, которую и деревенской-то назвать было нельзя. Стояла она особняком, в паре километров от Лещёвки. Батюшка уверял, что церковь сдерживает степное лихо и округу ждет большая беда, если храм разрушат…

Церковь взорвали следующим летом. Потом пришла война, и о словах батюшки надолго забыли.

Все началось после войны. В середине июля недалеко от деревни в кювете нашли разбитый колхозный грузовик. В расплющенной кабине — лишь пятна крови. Шофер Степаныч исчез без следа. Власти решили, что произошел несчастный случай, а шофера-де утащили волки. Только вот волков в здешних краях давно не видели.

Местное начальство всполошилось всерьез через шесть лет. Пропал районный партработник и три его приятеля, приехавшие на реку порыбачить. В разоренном лагере нашли засохшую кровь да изорванный рыбацкий сапог с куском человеческой ступни.

С тех пор каждые шесть лет в жаркий июль в окрестностях деревни пропадали люди. По округе ползли жуткие слухи. Говорили о бандитах, неизвестном науке животном-людоеде, потом — об инопланетянах, серийном маньяке-убийце и всегда о нечистой силе. Милиция заводила уголовные дела, но так никого и не нашла…

Люди стали уезжать. Особенно после того как безлунной июльской ночью пропала вся семья Коноваловых, живших на окраине. Вечер накануне был обычным, только слишком тихим, а утром соседи увидели изуродованный дом с проломами в стенах, выбитыми окнами и сорванными с петель дверями.

Прасковья Потаповна вспомнила и молодого милиционера, приехавшего в восемьдесят четвертом. Этот в нечистую силу не верил и рьяно искал человека или зверя. Когда наступил очередной июль, участковый взял автомат и ночами патрулировал опустевшую на две трети Лещёвку. Через неделю караульщик исчез. Искали его долго, милиция перевернула всю округу, однако единственной находкой стала горстка стреляных гильз да кусок автоматного приклада.

После того случая в течение двенадцати лет никто не пропадал, и о степном лихе начали забывать. В деревне даже поселился фермер — Дима. Он выстроил себе целый дворец, завел индюков и каких-то особых уток, больших и с хохлами. Россказням старых бабок не верил, только ухмылялся себе в бороду.

Когда в девяносто шестом сгинул Федька-пастух, никто не встревожился. Федька и раньше подолгу исчезал из деревни, особенно будучи в запоях.

Настоящий ужас пришел с июльской жарой в две тысячи втором. Кто-то заметил, что в фермерском доме выбиты стекла, да и тишина стоит какая-то не такая. Дурная тишина. Вызванные из города оперативники быстро оцепили весь прилегающий район. Что они нашли внутри дома, неизвестно. Прасковья Потаповна видела, как из дверей выскочил какой-то мужик, на крыльце его вырвало. Жителям деревни так ничего и не сказали. По слухам выходило, что внутри все залито кровью, а на ферме не осталось ничего живого.

Кошмар повторился через шесть дней. Беда заявилась к соседям, сестрам Анне и Тае Прохоровым. И снова никто ничего не слышал, только собаки выли. Когда рассвело, перепуганные сельчане увидели поломанные деревья и развороченную хату. Старшая Анна сгинула без следа, младшую обнаружили бившейся в припадке в погребе. Ее отвезли в город, в больницу для умалишенных, домой она не вернулась.

Прошло еще шесть лет. Наступил очередной июль. К этому времени почти все жители Лещёвки уехали кто куда, лишь бы подальше. Остались только те, кто не мог уехать или кому бежать было некуда. Восемь дворов из полусотни. Такие же немощные старики без родственников, как Прасковья Потаповна. Ее дом стал ближним к степи, значит, она следующая. Надежда на то, что июль пройдет тихо, была слишком мала.

Вовка выслушал молча, ни разу не перебив. Он не поднял бабку на смех и не усомнился в ее вменяемости. Прасковье Потаповне даже показалось, что для него местные беды не стали новостью. Уж слишком легко воспринял постоялец все услышанное. Только взгляд стал чуть тверже.

«Если бы в деревне знали всю правду, здесь бы уже давно никто не жил», — мрачно подумал Вовка. Вслух же уверенно произнес:

— Все будет хорошо, Прасковья Потаповна. Я остаюсь на две недели. Дом ваш успею привести в порядок. Да и с бедой вашей мы как-нибудь справимся.

— Шел бы ты лучше, внучок, отсюда куда подальше! — всплеснула руками бабка. — Ведь сгинешь вместе со мной. Я-то, карга старая, отжила свое, а ты — парень молодой, рано тебе на тот свет отправляться!

Вовка как-то странно посмотрел на бабку и сказал:

— На каждую косу, Прасковья Потаповна, всегда найдется свой камень.

Прошло две недели. Вовка подлатал крышу и поправил обветшавший забор. Работал он быстро и качественно. Бабка не могла нарадоваться, но не оставляла попыток спровадить жильца из деревни. Впрочем, безуспешно.

У постояльца был довольно странный распорядок дня. До обеда Вовка занимался исключительно хозяйством, после обеда дремал в саду, а к вечеру, когда спадала нестерпимая жара, отправлялся бродить по окрестностям. Прасковья Потаповна знала, что с особым интересом он осматривает те места, где прошлась нечистая сила. Кое-что бабка замечала сама, а кое-что рассказывали немногочисленные соседи: Вовка не оставлял без внимания и их. Перезнакомившись со всей деревней уже в первый день, он правдами и неправдами потихоньку вытягивал у сельчан все, что те знали о пропавших людях, разрушенных домах и прочих странностях. Зачастил постоялец и к развалинам церкви. Он пропадал там часами, возвращался уже затемно и что-то записывал в своем блокноте.

Будучи дома, парень несколько раз звонил кому-то по мобильному телефону, ругаясь на отвратительную связь. Как-то Прасковья Потаповна, копаясь в огороде, краем уха услышала обрывок одного из таких разговоров.

— Ни черта не слышу! — грозно орал Вовка. — Что? Да знаю я, что людей не хватает! Но дело тут серьезней, чем мы предполагали.

Парень замолчал на минуту, выслушивая ответ.

— Я все понимаю! И на помощь не надеюсь! — рявкнул он напоследок. — Но если мне оторвет голову на работе, то здесь ничего живого не останется!

На этом разговор и окончился. Вовка спрятал телефон в карман и матюгнулся. Таким Прасковья Потаповна видела его в первый и в последний раз, но уже через минуту постоялец как ни в чем не бывало ремонтировал деревянный стол в саду. Бабка так и не решилась полюбопытствовать, с кем же он так ругался.

А еще поначалу Прасковью Потаповну смутило одно обстоятельство. Она хорошо помнила, что, кроме рюкзака, Вовка имел при себе какую-то подозрительную штуковину в чехле. Все вещи парня были на виду, а злополучная штуковина исчезла из поля зрения бабки в первый же день. Правда, вскоре об этой странности Прасковья Потаповна позабыла.

Старуха накрыла на стол и посмотрела в окно. Поливавший огород постоялец будто почувствовал взгляд, обернулся и подмигнул. Нет, было что-то в этом парне: какая-то искра во взгляде, основательность и неиссякаемое жизнелюбие. От Вовки волнами расходилось что-то бесшабашно-радостное. Прасковья Потаповна на какое-то время заразилась чужим оптимизмом и даже заулыбалась.

Нарушая деревенское спокойствие, по запыленной улице промчался милицейский «уазик» и резко остановился у бабкиного дома. Послышался скрип калитки, яростный Жучкин лай, а чуть позже — стук в дверь. На пороге высился лейтенант Андреев. Вот уже год как его отрядили из райцентра в деревню. Крепкий мужик, упертый, пришел в милицию после армии. Тоже пытается раскопать истину.

— Здорово, Потаповна, — поприветствовал лейтенант хозяйку, снимая фуражку и усаживаясь за стол. — Собирайся. Сегодня восемнадцатое. Сама знаешь, чем это грозит. Не верю я вашим бредням про нечистого. Однако береженого бог бережет. Я договорился. Из райцентра за вами автобус приедет в три часа. Поживете с недельку в пионерлагере. Все едут, даже Михалыч. Живности много не бери, разместить негде.

— Никуда я не поеду, — сразу решила Прасковья Потаповна. — Я в войну, когда немцы в трех верстах стояли, не побежала, а сейчас тем более не побегу. Стара я для этого. Да и хозяйство не брошу. Мало ли какое жулье по округе бродит.

— Ты что, Потаповна?! Совсем умом тронулась?! Твой дом теперь ближе всех к степи. Сгинешь, как другие, хоронить и то будет нечего, — вспылил Андреев.

— Не спеши хоронить, лейтенант.

За спиной милиционера стоял Вовка. Прасковья Потаповна и не заметила, как он появился. Андреев нервно схватился за кобуру, но быстро взял себя в руки.

Он смерил чужака наметанным милицейским глазом. Среднего роста и телосложения. Волосы темно-русые, подстриженные «под канадку». Глаза серые. Шрам над левой бровью. Взгляд не отводит, смотрит смело, даже нахально. По манере одеваться — явно из города.

— А, вот и знаменитый постоялец. Покажи-ка документы, родной ты наш, — съязвил лейтенант. — По какому поводу в нашем захолустье?

— Поднимаю сельское хозяйство, — не остался в долгу Вовка, протягивая книжечку в красной обертке.

— Прямо пионер, всем ребятам пример. — Андреев сверил фотокарточку и с разочарованным видом вернул паспорт. — Мне тут бдительные граждане сказали, ты ночами по округе шляешься. Селян донимаешь дурацкими вопросами. Насмотрелся «Секретных материалов» и агентом Малдером себя возомнил?

— По ночам я не шляюсь, а выхожу дышать свежим воздухом. Места у вас красивые. — Вовка изобразил на лице самое невинное выражение.

Взгляд лейтенанта сделался колючим.

— Врешь и даже не краснеешь, — резко сказал он. — Завязывай со своей самодеятельностью, Малдер. С этой чертовщиной серьезные люди пытались разобраться. Ни у кого не получилось. Дела здесь творятся паршивые и непонятные. Кстати, ты, случаем, не журналист?

— Не журналист, — опроверг обвинение Вовка. — Может, ваши серьезные люди не там копали?

— Значит, энтузиаст-исследователь аномальных явлений, — заключил лейтенант.

— Что-то в этом роде, — уклончиво согласился Вовка.

— Знаешь, сколько таких вот любителей, как ты, сгинуло в этих местах? — мрачно спросил Андреев.

— Как я — ни одного, — уверенно ответил Вовка и в тон милиционеру добавил: — Четверо исследователей-энтузиастов. Если считать с девяносто шестого. А всего здесь погибло тридцать девять человек начиная с сорок восьмого года.

— Ого, — только и смог удивленно вымолвить участковый. — Откуда такая статистика? По нашим картотекам — погибших девять, пропавших без вести — восемнадцать человек.

— Нет никаких «пропавших без вести», — отрезал постоялец, а потом добавил: — Пошли на свежий воздух, разговор есть.

Лейтенант с нескрываемым раздражением двинулся вслед за парнем. Тот, прихватив с собой потрепанную записную книжку, по-хозяйски прошел мимо огорода в сад и уселся за потемневший деревянный стол, врытый в землю под большой яблоней. Андреев, не дожидаясь приглашения, устроился напротив. С одной стороны, слова бабкиного постояльца его заинтриговали, а с другой — этот постоялец вел себя слишком нахально. Лейтенанту такие люди никогда не нравились.

— Ты не ответил на мой вопрос, — с места в карьер начал допрос Андреев. — Откуда у тебя такие данные?

— Сейчас уже не важно, — отмахнулся Вовка. — Важно другое. Уберечь сельчан и попытаться обезвредить то, что регулярно устраивает здесь бойню. Первая часть проблемы за тобой. Вторая — за мной. Эвакуация людей в пионерлагерь — хорошая идея.

— Как-нибудь сам разберусь, что мне делать и как, — оборвал наглеца участковый. — Вот возьму и задержу тебя до выяснения.

Вовка только покачал головой.

— Лейтенант, ты имеешь представление о том, что здесь творится?

— Граждане бесследно пропадают в округе и в самой деревне. Судя по архивным данным — это происходит уже больше пятидесяти лет, — уже более спокойно ответил Андреев. — Всякий раз расследование заходит в тупик. Останки всего два раза находили — в пятьдесят четвертом и в две тысячи втором году, на ферме. По массовому убийству завели уголовное дело.

— Будет очередной глухарь, — предрек Вовка. — С сорок восьмого года все это тянется, гибнут люди, и вы не можете сделать правильных выводов.

— Да какие тут к бесу выводы?! — возмутился лейтенант и вдруг вспомнил, с каким сочувствием на него смотрели коллеги год назад, когда начальство отрядило его в этот глухой угол. — Свидетелей нет, следов нет, чертовщина какая-то!

В ответ Вовка раскрыл свою записную книжку, из которой извлек топографическую карту местности и развернул ее на столе. На карте красовалась злополучная деревня с прилегающими окрестностями. Карта пестрела множеством пометок.

— Обрати внимание, лейтенант. — Вовка ткнул пальцем в красный крестик. — Вот здесь разрушенная церковь. Далековато от деревни, не находишь?

— Не так уж и далеко, — буркнул Андреев. — Минут десять ходьбы.

— Построили ее в конце семнадцатого века, — монотонно продолжал парень. — Нынешняя Лещёвка появилась намного позже. Спрашивается: зачем в глухой степи церковь строить?

— Ну мало ли, — развел руками участковый. — В честь какой-нибудь победы, например, или чуда. К чему ты клонишь?

— Храм взорвали в тридцать восьмом. — Вовка многозначительно посмотрел на собеседника. — После этого начали пропадать люди.

— Не вижу связи, — скептически заметил милиционер. — Прошло десять лет между разрушением церкви и первым случаем исчезновения человека.

— Тем не менее связь прямая, — упорствовал бабкин постоялец.

— Бред! — Лейтенант хлопнул по столу ладонью. — Предлагаешь поверить в нечистую силу, которая здесь промышляет?!

— Можно сказать и так, — твердо ответил Вовка. — Смотря что понимать под нечистой силой.

— Случаем на учете у психиатра не стоишь? — зло поинтересовался Андреев, доставая папироску. — Если нет — могу организовать.

Раздражение лейтенанта росло. Андреев никак не мог понять, что за фрукт этот Вовка. Но на сумасшедшего он не походил.

— Прежде дослушай. — Парень словно не замечал раздражения собеседника. Он снова водил пальцем по карте. — Церковь расположена севернее деревни. Именно в том районе зафиксированы первые нападения. Люди пропадали каждые шесть лет. С каждым разом все ближе к Лещёвке. Потом стали исчезать в самой деревне. И все это творится в области радиусом не более пяти километров. С каждым разом жертв становится все больше.

Андреев стал мрачнее тучи.

— К чему клонишь? — спросил он и через секунду все понял.

— Вывози людей. Может так случиться, что у тебя в запасе всего несколько часов, — словно прочитав мысли лейтенанта, глухо сказал Вовка.

— А я чем занимаюсь? — проворчал Андреев. — Это ты меня своими россказнями от работы отвлекаешь.

Вовка молча вытащил из записной книжки фотографию и помятый, свернутый вчетверо листок.

— Вот снимок гравюры из книги купца и путешественника, некоего Янсена из Ганновера. Конец семнадцатого века.

Лейтенант наморщился, гладя на фотографию. Сюжет, изображенный на гравюре, был весьма примечательным. Огромное, жутко худое человекоподобное существо, вооруженное секирой, нападало на купеческий караван. Облаченный в рваные лохмотья монстр с клыкастой пастью и глазами с вертикальными зрачками будто выныривал из стелющегося по земле темного облака. Люди в панике разбегались. Несколько человек, разорванных в клочья, валялось под ногами твари. Кого-то чудище ухватило длинной костлявой лапой и держало вверх ногами, словно тряпичную куклу. Все происходило на фоне ночного, довольно милого степного пейзажа. Чудовищно знакомого.

— Гравюра сделана по рассказам уцелевших очевидцев, — прокомментировал страшилку Вовка. — С их слов, произошло это где-то здесь. И еще. Раньше здесь была казачья станица. Жители оставили ее примерно в те же годы и основали новую в трех сотнях километров отсюда. Надо иметь веские причины, чтобы сняться с насиженных мест.

— Сказки, — попытался возмутиться Андреев. — Хотя… Станица действительно была какая-то.

— А вот то, что нарисовал один из отпрысков семейства Макеевых. — Вовка развернул помятый листок и подвинул его лейтенанту. — Мальчишке тогда семь лет было. Он видел того, кто разорил дом сестер Прохоровых в две тысячи втором. Парень по сей день заикается и ложится спать только с включенным светом.

На незатейливом детском рисунке был изображен домик с деревцами вокруг. Возле домика стояла сутулая костлявая фигура и тянула к нему длинную, похожую на граблю лапу. В другой лапе чудище сжимало то ли топор, то ли секиру. Ростом монстр не уступал домику. На человекоподобной голове выделялись глаза-фары с вертикальными зрачками и клыкастая пасть.

Страшилища на детском рисунке и на старинной гравюре были явно похожи. Но Андреев не мог в это поверить, и его разум лихорадочно искал логичное объяснение.

— А Макеевы-родители сыну поверили, — подлил масла в огонь Вовка. — Уже той осенью они переехали в соседнюю область, за восемь сотен километров от вас.

Лейтенант хлопнул кулаком по столу и резко встал.

— Все. С меня хватит этого бреда! С ума, что ли, тут все посходили?! На улице двадцать первый век, а тут мракобесие какое-то! — прорычал он. — Перепились или обкурились.

— Говорят, оно появляется всегда в одном и том же месте — севернее разрушенной церкви, — как ни в чем не бывало продолжал вещать Вовка.

— Да кто такое говорит?! — Лейтенант уже орал. — Аборигены клянутся, что ни черта не видели!

— Есть еще пара человек из деревни. Кроме пацана, — не стал уточнять Вовка и твердо добавил: — Кто же тебе такое под протокол расскажет? Сразу в дурдом упечешь или в наркодиспансер.

— Ты сам, случаем, ничем таким не балуешься? — пустил в ход последний довод Андреев. — Ну-ка, пойдем, вещички осмотрим.

Вовка посмотрел на него, словно на идиота.

— Тяжело с тобой, лейтенант, — вздохнул он.

Ничего противозаконного лейтенант не обнаружил, хотя не пожалел времени и обшарил не только Вовкин рюкзак, но заодно осторожно, чтобы не обидеть хозяйку, осмотрел весь дом. Кроме традиционного походного набора, у постояльца обнаружился mp3-плеер. Андреев с интересом просмотрел плей-лист.

— «Аквариумом» и Цоем увлекаешься? Я тоже лет пятнадцать назад слушал, — признался милиционер, а потом сурово добавил: — В нехорошем месте крутишься и в нехорошее время. Убирайся, целее будешь. Автобус уже приехал.

— Всему свое время, товарищ начальник, — с иронией в голосе откликнулся Вовка. — При хорошем раскладе завтра от меня избавишься.

— Хочется верить, — буркнул в ответ милиционер, повернулся к хозяйке и с укоризной продолжил переговоры: — Прасковья Потаповна, автобус приехал. Не упрямьтесь, вы же разумный человек.

— Не поеду. И не уговаривай, — отрезала старуха. — Хозяйство не брошу.

— Так-так, — процедил Андреев и насел на Вовку. — Ну а ты, уфолог-любитель, готов отчалить?

— Не для того сюда приехал, — глухо ответил Вовка.

— А для чего? Чудище свое ловить? Я в твое чудище не верю, — съязвил лейтенант. — Если оно и существует, тебе точно не поздоровится. Сегодня восемнадцатое. А по обожаемой тобой статистике люди в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое июля чаще всего пропадали.

Вовка, до того сидевший мрачнее тучи, вдруг зло ухмыльнулся.

— Посмотрим — кому поздоровится, а кому — нет.

Лейтенант угрожал, убеждал и ругался. Его терпения хватило минут на двадцать.

— Да черт с вами, — отмахнулся он. — Вы, городские, больно умными себя считаете. Да и ты, Потаповна, совсем из ума выжила. Хотите сдохнуть — на здоровье. Дуракам закон не писан!

Он в сердцах хлопнул дверью и через минуту уехал.

Прасковья Потаповна постояла возле окна. Люди поспешно садились в старенький автобус. С собой брали лишь самое необходимое. Через несколько минут автобус отбыл, подняв на прощание тучу пыли.

— Зря вы, Прасковья Потаповна, — негромко заметил Вовка. — Вам надо было уехать.

Бабка печально вздохнула и отрешенно занялась повседневными хозяйственными делами.

Лещёвка опустела. Жаркое июльское солнце неумолимо катилось к горизонту, тени в саду постепенно удлинялись. На деревню опустилась тишина. Только горячий южный ветер шевелил листья в саду да раскачивал ставни в заброшенных соседских домах.

«Уазик» Андреева несся по пыльной степной дороге в сторону райцентра. Дело сделано — жителей деревни расселили в пионерлагере. Казалось, можно вздохнуть спокойно, но что-то не давало лейтенанту все бросить и с чистой совестью уехать домой. В голове нет-нет да и всплывал то странный детский рисунок, то чудище с гравюры. Вспомнилась фотография лейтенанта Семенова, пропавшего в здешних местах в уже далеком восемьдесят четвертом году.

«Болтали, что незадолго до своего исчезновения Семенов зачастил в областной архив и, похоже, раскопал там кое-что интересное. Все сведения о странных событиях в округе подшивал в отдельную папку. Вот только папка вместе с Семеновым сгинула… Жаль. И архив, как назло, сгорел в девяностые. Говорили еще, что пропавший лейтенант перед ночным патрулированием освятил пули в районной церквушке… Может, у него с головой не все в порядке было? Вряд ли. Рисунки еще эти… Чертовщина какая-то. Должно же быть какое-то логическое объяснение. Вся деревня верит в нечистую силу, и все боятся об этом говорить, а Вован, исследователь хренов, еще и атмосферу нагнетает. Пытается убедить в существовании какого-то чудища, но явно недоговаривает. Может, сам как-то замешан? Нет, вряд ли. Слишком долго все это тянется».

Андреев прокрутил в голове события последних часов. Вспомнил, как поспешно люди грузились в автобус. Словно тонущий корабль покидали. А как услышали, что Потаповна не едет, кто разохался, а кто и креститься начал.

«Потаповну, значит, в покойницы уже записали? Ну уж нет!»

Андреев резко надавил на тормоза, потом развернулся и поехал обратно. В деревне не останавливался, по заросшей и разбитой грунтовке докатил до церковных развалин. Заглушил мотор и вышел из машины.

Куда хватало глаз, простиралась необъятная, выжженная летним зноем степь. Багровое солнце садилось за горизонт, оттеняя руины и придавая им какой-то зловещий вид.

И вроде было все как обычно, однако чего-то не хватало. Слишком тихо. Не слышно даже трескотни кузнечиков. Лейтенант ощутил смутную тревогу.

— Ну что ж, — пробормотал он вслух, надевая бронежилет. — Посмотрим, что за чудище здесь водится.

Когда начало темнеть, стих ветер, зато оставшиеся собаки протяжно завыли, а куры в курятнике всполошились. У Прасковьи Потаповны защемило сердце, она вдруг поняла, что следующий день может и не наступить — уж слишком дурные приметы. Словно в подтверждение, зашлась в тоскливом вое Жучка, затем заскулила и зацарапала дверь, просясь в дом.

Вовка, дремавший все это время в саду, почти мгновенно оказался на ногах.

— Кажется, начинается, — пробормотал он.

Постоялец плеснул себе в лицо колодезной воды, вбежал на кухню, залпом выпил кружку холодного крепкого чая.

Прасковья Потаповна тоже подсела к столу. Чтобы хоть как-то отвлечься, включила старенький черно-белый «Горизонт».

— Пока еще не поздно, беги, внучок, — взмолилась бабка, и тут же по экрану телевизора пошли сильные помехи.

— Не привык убегать, — мрачно произнес Вовка. — Да и поздно уже. Прасковья Потаповна, забирайте свою живность и прячьтесь в погреб. И ни в коем случае не высовывайтесь оттуда до первых петухов.

— А как же ты, внучок? — забеспокоилась бабка.

— За меня не бойтесь, — отрезал Вовка.

С животными провозились больше получаса. Оказалось, не так-то просто эвакуировать в погреб нервных кур. Строптивая коза, на удивление, почти не сопротивлялась, а трясущаяся Жучка юркнула в подполье прежде хозяйки. Когда бабка скрылась в погребе и закрыла за собой люк, Вовка, облегченно вздохнув, поспешно устремился во двор. Возле забора, где стояла поленница, достал и сразу включил предусмотрительно взятый фонарик. Поковырявшись с минуту в дровах, извлек брезентовый чехол, внутри которого была та самая примеченная бабкой штуковина.

Вернувшись на кухню, Вовка вытащил из чехла прямой, чуть больше метра длиной меч в исписанных рунами ножнах. Убрал чехол, вымыл кружку и аккуратно поставил на полку. Огляделся, выдернул из розетки ослепший телевизор, выключил весь свет в доме, вышел на улицу и уселся на завалинке. Обнажил меч и положил его на колени.

Стемнело. Полная луна освещала пустынную улицу. Призрачный свет делал брошенные дома еще более мрачными.

Загробную тишину нарушила настырная трель мобильника. Вовка взял трубку.

— Уходи оттуда немедленно! — послышался встревоженный девичий голос. — Тебе не справиться одному! Она слишком сильна!

— Уходить поздно, — глухо ответил Вовка. — К тому же бабулька здесь осталась. Человека не брошу.

— Но….

Вовка выключил телефон и спрятал его обратно в карман.

«Хотел я приключений — вот и получил на свою голову, — подумал он. — Поглядим, чего на самом деле стоит вся наша подготовка».

Руки предательски вспотели. Вовка поднял горсть земли, растер в ладонях и покрепче ухватил меч.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем с улицы послышался шум приближающегося автомобиля. Было без десяти полночь. Вовка с досады сплюнул. Возле дома резко остановился до боли знакомый «уазик», из него выскочил лейтенант в бронежилете и с автоматом «АКСУ» наперевес. — Быстро в машину! — заорал он на ходу. — Бабку тащи! По степи что-то несется в вашу сторону! Столбы на ходу ломает, как спички! И все тихо, без звука. Валим!

Ответить Вовка не успел — двигатель «уазика» резко заглох, а фары потухли. Лейтенант удивленно уставился на машину, потом повернулся к Вовке и заметил меч.

— Какого хрена?! Ты…

Он не договорил. Бабкин жилец, не обращая никакого внимания на местную власть, вскочил с завалинки и уставился куда-то в сторону околицы, закусив губу от напряжения.

Андреев боковым зрением засек едва уловимое движение и тоже повернулся.

Несколькими минутами раньше возле разрушенной церкви он не разглядел толком то, что материализовалось буквально из воздуха. Просто сработало чувство самосохранения, которое никогда не подводило. Лейтенант вдавил педаль газа и рванул в деревню, чувствуя затылком то ли преследователя, то ли попутчика.

Теперь он смог воочию узреть то, что неслось за ним от самых церковных развалин.

Сначала у околицы, на уровне крыш, в темноте возникли два тусклых бледно-желтых огонька. Они приближались, становясь все больше. Вскоре во мраке проступили очертания тощей фигуры, напоминающей человеческую, но высотой с хороший стог. Существо медленно плыло над землей, приближаясь к бабкиному двору. Когда оно долетело до соседских яблонь, Андреева прошиб холодный пот.

— Твою мать… что это?! — прошептал лейтенант.

Он прошел две войны и бывал в разных передрягах, но ему еще никогда не было так жутко. Сейчас Андрееву противостоял враг, в существование которого часом раньше он почти не верил.

Тварь словно сошла со старинной гравюры. На голом, непропорционально крупном черепе светились два больших желтых глаза с вертикальными зрачками. Курносый, едва заметный нос, огромная пасть от уха до уха. Нелепый и уродливый монстр был облачен в черный балахон. В левой лапе он сжимал секиру.

— Быстро в погреб! — зло рявкнул Вовка лейтенанту и решительно двинулся на чудище.

Андреев не тронулся с места, только привалился к забору и передернул затвор.

В темном доме тишину нарушало лишь тиканье стареньких настенных часов. Потом и они остановились.

Ошарашенные куры в панике заметались по погребу, коза рухнула на пол, а Жучка, жалобно завизжав, вжалась в угол. Ужас сжал сердце бабки морозным холодом, медленно разлился по всему телу и молотками заколотил в висках. Хотелось кричать от страха. Трясущимися руками Прасковья Потаповна перекрестилась и начала молитву.

Вовка ждал и готовился к этой встрече больше года. Его волнение куда-то улетучилось. Страх тоже исчез. Но удивляться этому обстоятельству не было времени.

Парень остановился, когда расстояние до монстра сократилось до трех десятков метров. Чудище опустилось на землю напротив. Оно горой нависало над Вовкой и, даже жутко сутулясь, было выше его ростом раза в два.

— Убирайся туда, откуда пришла, — резко сказал Вовка, глядя в желтые глазищи. — И не возвращайся. Твоей добычи здесь нет.

Тварь расхохоталась, обнажив клыки. От этого хохота заложило уши, словно на аэродроме.

— Вижу, у деревни снова появились защитнички! — проревело сверху. — Не надолго! Здесь моя земля! Она дарована мне!

Каждую следующую фразу чудище произносило другим голосом. Вовка отметил это со странным равнодушием. Тренированная память делала свое дело, язык — свое.

— Дар забирается обратно, — хладнокровно произнес бабкин постоялец. — Убирайся.

— Ты смел и глуп, если рискнул встать у меня на пути! — прошипела тварь. — Ты умрешь первым!

Лейтенант не разглядел толком, что оно метнуло в Вовку. Больше всего это напоминало клубок призрачных змей. Проделано все было с нечеловеческой быстротой, но каким-то чудом парню удалось увернуться. Змеиный ком угодил в стоящую у соседского дома грушу. Ее ствол почти мгновенно искривился. Секунда — и на землю водопадом посыпались жухлые листья.

Вовка бросился вперед с обнаженным мечом.

Монстр торжествующе взревел. С костлявой лапы сорвался кроваво-красный клинок и устремился в сторону наглеца. Тот, не успевая увернуться, парировал мечом. Призрачный клинок столкнулся с настоящим и, отлетев, врезался в «уазик». Машину разорвало на две части, а искореженные куски отшвырнуло на соседский огород.

— Отче наш, Иже еси на небесех! — дрожащим голосом произнесла Прасковья Потаповна. — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Вовка налетел на монстра и стремительно атаковал. Он не собирался отсиживаться в обороне. Меч сшибся с секирой, раз, другой, третий. Чудище молниеносно парировало удары и нанесло ответный. Он был настолько силен, что парень отшатнулся, чуть не выронив меч.

Монстр снова рубанул своей секирой. Вовка едва ушел из-под огромного лезвия, чудом не перерубившего человека пополам. Следующий удар чудища опять пришелся мимо. Парень отскочил, а лезвие секиры глубоко ушло в землю. Трава в этом месте мгновенно потемнела и съежилась.

Андреев завороженно смотрел на поединок. Тварь перемещалась, странно покачиваясь и пританцовывая. Несмотря на огромный рост, двигалась она очень быстро. И движения эти мало походили на человеческие.

Страшилище еще пару раз пыталось сладить с Вовкой с помощью волшебства. Сперва метнуло пучок молний, но те, отскочив от клинка, ушли в небо. Потом чудище гаркнуло что-то неразборчивое. От этого вопля вышибло все стекла в бабкином доме, пригнуло деревья к земле, а оглохшего на несколько секунд лейтенанта вжало в забор. Вовка же устоял на ногах.

Монстр снова сменил тактику и бросился на человека. Секира размером с приличный шлагбаум стремительно рассекала воздух. Она крушила деревья, корежила землю, ломала изгородь, но не доставала до цели. Вовка умело уходил от этих ударов, пытаясь достать тварь мечом.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго, — все увереннее шептала бабка.

Когда в очередной раз выпад страшилища пришелся в пустоту, Вовка нырнул под секиру, одним прыжком сократив расстояние, и рубанул что есть мочи по когтистой тощей лапе. Секира вместе с кистью брякнулась в траву, а из обрубка хлынула темная жижа. Чудище взревело. Но второй разящий удар Вовка нанести не успел. Не успел он и увернуться, только выставил левую руку, пытаясь блокировать удар. Уцелевшей лапой чудище врезало парню так, что тот тряпичной куклой отлетел на десяток шагов, рухнул на землю и больше не шевелился. Меч упал рядом.

Монстр, несмотря на отрубленную кисть, двинулся к не подающему признаков жизни Вовке.

У лейтенанта екнуло в груди. Страх медленно высасывал силы, но Андреев не умел сдаваться. Сжав зубы, он нажал на спусковой крючок, выпустив в страшилище весь магазин. Пули отскакивали от твари, словно горох от стенки.

Чудище повернулось к милиционеру, показав клыкастую пасть.

— Он был умнее! Подожди! Ты будешь следующим! — пообещало оно и вновь двинулось в сторону неподвижно лежащего Вовки.

Андреев отбросил бесполезный автомат. Решение пришло почти мгновенно.

«Меч!» — мелькнуло в голове.

Он видел его. Клинок лежал не так далеко и поблескивал в лунном свете, а монстр уже нависал над поверженным противником.

Участковый прыгнул к мечу, и тут произошло то, чего не ожидали ни Андреев, ни чудище. Лежавший до того неподвижно Вовка резко перевернулся и плеснул что-то прямиком в глазастую морду.

Тварь взвыла, согнулась и уцелевшей лапой вцепилась себе в глаза, юлой кружась на одном месте. От дикого воя закладывало уши. Ничего не видя, монстр пытался растоптать Вовку, но тот ужом скользнул между лап, вскочил на ноги и метнулся к своему оружию. Есть!

Подхватив меч, Вовка могучим ударом отсек твари вторую руку, а потом, вкладывая последние силы, снес голову. Чудище рухнуло, подняв тучу пыли. Вслед за ним на землю опустился обессилевший Вовка.

Останки монстра и его секира стали таять на глазах ошалевшего лейтенанта и рассыпались в прах. Неожиданно поднявшийся ветер развеял его вместе с пылью.

Повисла тишина. В погребе Прасковья Потаповна перекрестилась. Ее сердце оказалось крепче, чем она думала, а может, «Отче наш» помог. Где-то пропели петухи. В покосившемся доме настенные часы с кукушкой снова пошли.

Качать маятник — использовать обманные движения и финты для того, чтобы снизить эффективность стрельбы противника.

Лейтенант не сразу понял, что все кончилось.

«Странно, — подумал он. — Вроде и полчаса не прошло, а уже утро…»

Андреев подошел к Вовке. Тот сидел на земле, сжимая меч. Лицо залито кровью, левая рука бессильно и неестественно повисла.

— Вот видишь, лейтенант, — прохрипел «уфолог» и улыбнулся. — Кому действительно не поздоровилось, а кому — вроде и ничего. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Парень с трудом поднялся. Лейтенанту одно взгляда хватило, чтобы понять: бабкин постоялец едва держится на ногах.

— Давай помогу, — предложил он.

— Ничего, — отмахнулся Вовка. — Лучше Потаповну проверь. Как она там?

Андреев вытащил из погреба бабульку. Прасковья Потаповна, увидев жильца, всплеснула руками. Тот, шипя от боли, пытался сам оказать себе первую помощь и упорно отказывался от чужих услуг. Однако минут через пять все же уступил бабкиному и лейтенантскому напору. Левая рука быстро опухала, но на лице были лишь царапины.

— В больницу тебе надо, — пробурчал лейтенант, скептически глядя на им же сооруженную из подручных материалов шину. — Перелом у тебя, и, похоже, паршивый.

— Успеется, — пробурчал Вовка, а потом, взглянув на часы, добавил: — Мне пора. Скоро автобус будет.

— Никуда я тебя не отпущу! — возмутилась Прасковья Потаповна. — Сам-то чуть живой.

— Прасковья Потаповна, ведь вы тоже мне в больницу советовали, — съехидничал постоялец. — Да и вообще… Не могу я здесь сидеть, с какой стороны ни глянь.

— Жаль, — заметил лейтенант, глядя в выбитое окно. — У меня к тебе масса вопросов. Скажи хоть, что это было? Наделали вы тут делов… Утрамбовали, словно танк работал…

Улица и впрямь напоминала зону боевых действий. Дома с выбитыми стеклами, срубленные и засохшие деревья, пожухлая и кое-где обгорелая трава, потемневшие рытвины, проломанный в нескольких местах забор, горстка стреляных гильз и, в довершение, искореженные куски милицейского «уазика» на соседском огороде.

— М-да, натворили дел, — повторил Андреев.

— Вся эта история началась где-то в середине семнадцатого века, — начал Вовка. — Тогда здесь стояла казачья станица. В станице той появился какой-то заезжий то ли колдун, то ли чернокнижник. Не знаю, что он там сотворил, но вскоре станичники попросили его убраться подобру-поздорову. Тот ушел, но недалеко, поселился где-то на отшибе. С тех пор возле станицы стали пропадать люди. Казаки терпели недолго. Обвинив во всем чернокнижника, они спалили его дом, а самого изрубили шашками. Тело тоже сожгли, прах развеяли по ветру. Говорили, перед смертью колдун успел проклясть и станичников, и эту землю. С тех пор здесь и завелось чудище. Сладить с ним казаки не смогли. Они покинули насиженные места и основали новую станицу.

Здешние степи продолжали пользоваться дурной славой, пока кто-то не догадался поставить тут церковь. Те, кто ее строил, очевидно, знали и о чудовище, и о том, откуда оно вылезает. Похоже, колдун открыл дыру то ли в другой мир, то ли еще куда, а церковь каким-то образом эту дыру блокировала. В общем, тварь больше не появлялась. Постепенно о ней позабыли и основали здесь новую деревню. Предание хранили лишь служители церквушки. В тридцать восьмом церковь взорвали, и все вернулось на круги своя.

— А что это за тварь была? — поинтересовался Андреев. — И почему раз в шесть лет появлялась?

— У таких чудищ много имен, в разных странах и землях — свое, — задумчиво произнес Вовка. — Только ни одно из них не стоит произносить вслух, пока что-нибудь еще не накликали. Поройся в фольклоре, если любопытно — легко вычислишь. А с чего раз в шесть лет… Черт его знает!

Вовка замолчал, опять покосился на часы и встал из-за стола.

— Мне пора, — тихо сказал он, а потом добавил: — Советую придумать складную версию того, что здесь случилось. А то еще упекут в дурдом, если правду расскажете.

— Так сразу и в дурдом? — попробовал пошутить лейтенант.

— Ну, из органов точно попросят, — обрадовал Вовка и занялся хозяйкой: — Прасковья Потаповна, за дом не волнуйтесь, вам его отремонтируют.

— Спасибо тебе, внучок, — расчувствовалась старушка. — За все спасибо.

— Я тебя провожу, — настоял лейтенант.

— Только до конца деревни, — уточнил Вовка.

Уже рассвело. День обещал быть жарким.

— Кто ж ты все-таки на самом деле? — в лоб спросил Андреев, когда они шли по улице. — Смотрю на тебя — вроде обыкновенный мужик.

— А я и есть обыкновенный, — ухмыльнулся Вовка. Помолчал с минуту, а потом задумчиво добавил, будто рассуждая вслух: — Кто я такой? Да такой же служивый человек, как и ты. Со своими проблемами, вредными привычками и тараканами в голове.

— Что же это за служба у тебя такая? — не унимался Андреев.

— Санитар степи, — пошутил парень, а потом твердо добавил: — Извини, Сергей Николаевич, тебе это знать не обязательно.

Лейтенант попытался вспомнить, когда он представлялся по имени и отчеству, не смог.

— Если что-то случается плохое и в то же время необъяснимое, — продолжил Вовка, — говорят — нечистая сила. И никто не задумывается над этим словосочетанием.

— Намек понял. Если есть нечистая сила, должна быть и чистая.

Вовка неожиданно рассмеялся, а потом добавил:

— Железная логика. Только вот на помощь не прилетит супермен. Против нечисти в первую очередь встанут такие же люди, как ты, я, Прасковья Потаповна… И каждый будет драться, как умеет. Кто-то молиться, кто-то палить из автомата, а кто и мечом махать. И каждый будет по-своему прав. Разница между нами лишь в имеющихся у нас знаниях о противнике. А чем больше мы знаем, тем больше у нас шансов.

— А ты не любитель, ты профи, — сделал очередной вывод лейтенант.

— Ага, только меч я в дело пустил первый раз в жизни, — признался Вовка. — И, надеюсь, в последний.

— С почином, — ухмыльнулся Андреев. — Тогда скажи — что ты плеснул ей в морду?

— Святая вода, — ответил Вовка. — Не поленился взять в городском храме. Кстати, здешнюю церковь надо бы восстановить.

— Странная… тварь. — Лейтенанта передернуло при одном воспоминании о монстре. — Она разговаривала или мне померещилось?

— Не знаю, может, и не говорила она вовсе, а мы ее мысли как-то слышали. Ладно, бывай, лейтенант. — Вовка здоровой рукой обменялся с милиционером крепким рукопожатием и двинулся дальше.

Андреев посмотрел ему вслед. Парень с перевязанной рукой, слегка прихрамывая, ковылял к шоссе. Он ни разу не обернулся. За его плечом болтался полупустой рюкзак да чехол с мечом.

Лейтенант постоял немного на окраине и пошел обратно. Его ждало много работы.

В Лещёвке Вовка больше никогда не появлялся.

Через пару дней из города приехал грузовик с бригадой шабашников, которые вставили стекла и отремонтировали дом Прасковье Потаповне. Соседи дивились, откуда у старухи столько денег, а она на все расспросы отвечала, что мир не без добрых людей. Бабка догадывалась, кого нужно благодарить, и каждый день молилась за здравие раба божия Владимира. Вернувшиеся селяне также удивлялись странному месту в начале улицы. Кусок выжженной земли, площадью около пяти метров, так и остался пустым, трава и та не выросла. Андреев как-то потом шепнул бабке, что именно там Вовка зарубил степную нежить.

Сам же Сергей Николаевич никому и никогда не рассказывал, что он видел той жаркой июльской ночью. Вскоре его отозвали обратно в райцентр, но он до сих пор время от времени наведывался к Прасковье Потаповне в гости. Сидел на крыльце с сигареткой, глядел, как красное солнце уходит за горизонт бесконечной равнины, и думал, кем же на самом деле был этот Вовка.

Андреев без труда вспомнил указанный в предъявленном паспорте адрес. Осенью лейтенант съездил в областную столицу, но по известному адресу никого не обнаружил. Дом снесли лет пять назад. Полностью концы оборвались, когда Сергей Николаевич отыскал водителя автобуса, который подвозил Вовку. Тот не смог вспомнить ничего примечательного, сказал только, что высадил парня где-то на окраине. Дальше след Вовки терялся. А бригаду строителей, которые чинили бабкин дом, нанимала вообще какая-то девчонка. Найти ее Андреев также не смог. Осенняя поездка только добавила загадок. С досады лейтенант купил несколько книг по фольклору и истории края и, кажется, нашел то, что искал.

В самой же Лещёвке дела пошли своим чередом. Люди постепенно стали возвращаться, а областные власти даже выделили деньги на восстановление церкви.