Генеральный попаданец 3

Глава 9 30 октября 1965 года. Завидово. И отольются почки в камни

Надо же было так вчера нажраться! Соратнички еще и подзуживали, подливая коньяка. Какая же все-таки эта партийная элита пьянь! Хотя чему я удивляюсь после комсомольских оргий восьмидесятых. «Посчастливилось» как-то на одну попасть. Потом КВД на некоторое время стал привычным местом. И ведь в первый раз в истории уже этого мира я отжег намедни. Долго держался, но последние недели дались крайне тяжко. Лично мои загулы остались далеко в прошлом. Здоровье не то, да и нет давно друзей, с которыми выходила не обычная пьянка, а настоящая веселуха. Мы и в 65 зажигали, только держись и штаны не потеряй! Моей гоп-компании никогда массовики-затейники не требовались. Помню, в одном санатории нашу компанию за таковых и приняли. Затем утром администрация вежливо попросила вон. Так нечего было устраивать оргию в бассейне с минералкой. Кто ж виноват, что медперсонал нас поддержал.

Ох, как корежит! Пытаюсь встать, но твердая рука дежурного врача возвращает меня обратно. С тоской посматриваю на прозрачную трубку капельницы. С утра егеря пытались меня начать лечить «традиционными» методами, но вскоре раздался звучный рык товарища Чазова — «Все вон!». И за меня тут же взялись врачи из «Кремлевки». Видать, не впервой им выводить партийных бонз из запоя. Никаких медсестер, только серьезные мужчины в выглаженных белых халатах. Уколы, капельницы. И вязкие, нехорошие мысли.

А ведь мы по краю прошли! Нет, на самом деле советской власти всерьез ничего не угрожало, но репутации…. И что самое поганое: в какой-то момент я понял, что ништяки из будущего больше не работают. Как быстро началось меняться мое поле для экспериментов! А ведь обычно в романах о попаданцах их задумок хватает на много-много лет. Достаешь движением заправского фокусника новые сюрпризы из портфеля и раздаешь жаждущим. Ан нет! Темпоральная кривая явно поломалась, и в какой-то момент меня охватил ужас. Справлюсь ли я с грандиозными задачами по переформатированию советского мироустройства? Или облажаюсь хуже того Ильича? Власть она такая — не прощает ошибок. Пусть и чужих. Я же не Господь и не всесилен.

— Показывайте!

Входя в кабинет «Штаба», что расположился в Смольном, я уже в целом знал, что происходит в Москве. Черненко сильно волновался, но успел сообщить, что Центральный комитет поднят по тревоге, Совмин также переведен в «боевой режим». Президиум мы решили собрать по мере развития событий. Если получится, то вечером улечу в Москву и завтра проведем заседание. Хотя первым моим порывом было желание ехать в Киев. Но генерал-лейтенант Рябенко выступил категорически против. Впрочем, как и руководители других силовых структур. Нечего там делать Первому! Без него ответственных лиц хватает. Мое дело сидеть в штабе и оценить обстановку целиком.

Еще по дороге я сделал пару звонков: Грибанову, а также Ивашутину. У меня на подобные случаи имелись запасные заготовки. Правда, не думал, что рванет так скоро. Отдав приказы, я малость успокоился. Люди там опытные, обстрелянные, такие лучше меня знают, что делать. Я лишь дам им карт-бланш.

— Товарищ первый секретарь, — с Кириленко прилетел заместитель Цвигуна генерал-майор Захаров. Ему приходилось заниматься охраной Берии и Хрущева, так что его неплохо знал Рябенко, — разрешите доложить?

Я вижу на длинном столе подробную карту Украины с различными значками на месте городов и еще больше успокаиваюсь. Люди работают! Беспрерывно звонят телефоны, сотрудники, как в погонах, так и без таковых заняты делом. Обстановка рабочая, значит, государственная машина работает. И горе тому, кто встанет на ее пути!

— Докладывайте!

— Все началось вчера после обеда. По вновь открывшимся обстоятельствам оперативная группа Ровенского горотдела задержала дома бывшего немецкого полицая Емеца Николая. Первые столкновения с местными жителями начались в частном секторе, где тот проживал. На сотрудников прокуратуры и МВД стали набрасываться родственники задерживаемого. Затем стали подходить соседи. Жена Емеца орала на всю улицу, что тот ни в чем не виноват, и наши сотрудники самовольно устраивают репрессии. В толпе послышались крики, что «клятые москали не дают жизни людям», «времена Берии прошли», а также антисоветские лозунги.

Я задумчиво роняю:

— Провокация!

Меня тут же поддерживают:

— Судя по дальнейшим событиям так и есть, товарищ Первый.

— Продолжайте.

— Наши сотрудники вызвали из отдела МВД усиление, но толпа последовала за автомобилями и туда. Рядом с городским отделом в течение следующих часов начались беспорядки. Раздавались крики, что задержали невиновного, требования отпустить задержанного. Бывший полицейский жил под чужим именем и работал в железнодорожном депо. Считался на хорошем счету у начальства, хотел вступить в партию.

На моем лице заиграли желваки.

— Вот даже как? Как его нашли?

— Показания бывших сослуживцев помогли. За ним немало зверства. На вышку потянет, товарищ Первый.

— Ясно.

Генеральная прокуратура работала тщательно и просто так никого не задерживала. «Паровозом» должна была пойти откровенная человеческая мразь. Потому что объяснить их злодеяния приказом немецкого командования было никак нельзя. Это шло уже от исполнителей. Откуда их столько и взялось на западноукраинских землях? Что за отребье там проживало?

Захаров уверенным тоном продолжил:

— Поздно вечером толпа начала рассасываться, и тогда неизвестным лицом в сторону входа в городское отделение была брошена граната. «Эфка», граната системы «Ф-1»

— Я знаю. Много от нее осколков. Жертвы?

— Несколько милиционеров ранено. Один тяжело, доставлен в областную больницу.

— Немедленно перевести в ближайший военный госпиталь!

— Сделаем! Но больше пострадали мирные граждане. Два из них убиты наповал, раненые доставлены на попутном транспорте в больницы.

— Их допрашивают?

Захаров замялся.

— Товарищ первый, в городе с раннего утра массовые беспорядки. Кто-то ночью ходил по домам и разжигал страсти. Наша агентура сообщает о незнакомых лицах, что сеяли панику и призывали сопротивляться «кацапам». Все переведено в плоскость — «Москали бьют украинцев». В городе то и дело возникают драки, подожгли несколько домов, была попытка поджечь горком партии.

Я обернулся:

— А где милиция?

Стоящие у стола виновато переглянулись.

— Личный состав заперся в отделах. Туда же перевезли семьи. Город беззащитен.

Некоторое время смотрю на партийных и служивых, переваривая информацию и сдерживая гнев. «Сначала разобраться!»

— Однако… Обстановку на сей час!

— Согласно поступившим сообщениям, утром вспыхнули беспорядки и стихийные митинги в селах Ровенского района, а также в городе Стрый, Самбор и Дрогобыче.

— Западная Украина, бывшее польское быдло! — слова буквально выплевываю из себя. — Это неспроста, товарищи, это тщательно подготовленная провокация. И уши у нее за Ла-Маншем.

Кириленко, глава ленинградских коммунистов Толстиков обескураженно переглядываются, чекисты же более выдержаны, но в их глазах мелькает огонек интереса. Давно они таких слов от главы государства не слышали. Я же более чем уверен, что это ответ на мой визит во Францию. И ни для никого не секрет, что английские спецслужбы причастны к антисоветскому подполью как в Польше, так и на наших западных территориях. Ну что ж, вы сами начали эту жестокую игру. Еще не раз пожалеете. Русские больше не бьют в мягких рукавицах.

— Армия?

— Войска Прикарпатского округа подняты по тревоге, усилена охрана складов и парков. И в Стрыю…

— Что там? Докладывать мне все детали!

— Еще ночью из военного аэродрома выдвинулась моторизованная группа, чтобы перевезти семьи военнослужащих в часть. Произошли столкновения с местными, а также с милицией, что не хотела пропускать их по дороге. Применено оружие.

— Ясно. Командиру части объявить благодарность. Что по вашей части?

— Отделы МГБ по всей территории Украины, а также Белорусской ССР и приграничные области РСФСР подняты по тревоге. Готовим оперативные группы. На местах уже собирают информацию, идут негласные задержания. Устанавливаем, кто больше всех кричал и причастен к волнениям. У нас в западных областях развернута широкая агентурная сеть.

Я довольно киваю. Не растерялись.

— Молодцы! Слушайте мой приказ как Главнокомандующего: немедленно создать межведомственные оперативные группы, вооружить всех автоматическим оружием. При сопротивлении немедля открывать огонь на поражение. Задерживать всех причастных. И особенно смотреть на реакцию местных советских и правоохранительных органов. Трусы и предатели нам не нужны. Военным я отдам приказ помогать вам. Так что смело обращайтесь к командирам ближайших воинских частей. Разведывательные подразделения отлично подходят для поиска и оцепления. И просите авиацию, как для поиска, так и для переброски групп. Большие группы задержанных также лучше содержать на территории воинских частей. Никаких контактов, задержанных с родственниками и знакомыми. Помните, что бандеровцы использовали целые кланы. И никуда они не делись!

Присутствующие в курсе, что генерал Брежнев в тех местах после войны служил, и лишних вопросов не задавали.

Захаров становится еще более серьезным:

— Разрешите выполнять?

— Да. Андрей Павлович, — поворачиваюсь к Кириленко, — тебе лететь во Львов. Создавай там оперативный штаб и немедля бери ситуацию под контроль. Никаких колебаний и сдержек. Давите националистические гадюшники в этот раз до конца. Рябенко даст тебе людей в сопровождение. В помощь возьмете киевских товарищей и представителей Генеральной прокуратуры. И дайте мне Щербицкого к телефону!

Наскоро попрощавшись с членом Президиума, знакомлюсь с оперативной обстановкой. Хм, подозрительно слабовато с той стороны выступили. Или еще не вечер? Или переоценили свои силы? Но давить надо упредительно.

Мне подают трубку:

— Владимир Васильевич, доброго утра не желаю, сам понимаешь. Как дела обстоят на данный час? По Ровно в курсе.

Голос главы УССР не дрогнул, но заметно волнение. Как же, только вступил в должность и тут такое, за что в иные времена без разговоров к стенке ставили.

— В Киеве уже предупреждены стихийные митинги, Леонид Ильич.

— Кто?

— Все те же. Националистически настроенная интеллигенция. В основном родом с Западенции. Наши источники предупредили.

— А ты их жалел.

— Ошибался.

В целом ничего запредельного Щербицкий мне не сообщил, разве что озадачил известиями с востока.

— В Донецке и Запорожье рабочие хотели устроить митинг против бандеровцев. Требуют создать рабочие отряды. К нам в ЦК республики с разных городов звонят люди, что боролись с ОУН в сороковые годы.

Я не удержался и хмыкнул. Все считаю себя самым умным. Так народ в эту эпоху еще не тот будущий, кому все пофиг! Тут же указываю:

— Берите дело под контроль! Пусть митинги организуют комитеты партии, и обязательно на предприятиях. И пускай они тут же будет освещены в прессе. А рабочие и комсомольские отряды нам в помощь не помешают. Только патрулирование вести вместе с милицией. Мы считаем нужным создать сборные отряды МВД с востока.

— Я вас понял, Леонид Ильич. Будем вводить военное положение?

Я осторожно выдохнул:

— Пока не стоит. В тех районах, где проходят выступления националистов, установить комендантский час и усилить режим. И особое внимание обратить на поведение советских и партийных работников. Органы со своими разберутся сами. А вы готовьте выездные комиссии от ЦК, разбирайтесь по каждому случаю и карайте незамедлительно. Нам не нужны прилипалы и провокаторы внутри партии.

Слышу отчётливый вздох уже с той стороны. Я тонко намекнул на тотальную чистку республиканской партии. Очень удачный повод подвернулся очиститься от излишне националистически настроенных товарищей. Тогда никто мне на Украине уже не помеха. Будет у нас через двадцать лет Малороссия!

— Вас понял, Леонид Ильич.

Решаю подсластить пилюлю:

— Пока не вижу ничего запредельно страшного. У нас все службы подняты на ноги. В западные области выезжает совместная группа Генеральной прокуратуры, МГБ и сам понимаешь кто.

Щербицкий в курсе моих потуг разобраться с бандеровским подпольем, и что курирует вопрос сам Судоплатов.

— Помогу во всем.

— Вот и молодец. К ночи буду в Москве. На Президиум тебя вызывать не будут, но в известность после заседания поставим тут же. Удачи тебе, дорогой!

Под конец намекнул, что в нем не сомневаюсь и надеюсь на ударную работу. После такого посыла глава Украины горы свернет, чтобы оправдать мое доверие. Тогда за южный фланг я буду спокоен и займусь Закавказьем.

Мне принесли чай, в кабинет вошли во

енные и доложились. Это одна из совместных групп, что собрана по приказу. Указываю на стулья.

— Ну что же товарищи, задача ясна?

Отвечает моложавый полковник в новой камуфляжной униформе. Первыми мы начали снабжать ею части спецназа ГРУ и пограничников.

— Так точно, товарищ Главнокомандующий!

— Главная задача вашей группы — перекрыть границу. Задерживать всех и передавать чекистам. Не миндальничать с подозрительными партийными и советскими работниками. Несмотря на должности, останавливать всех! И особо обращать внимание на возможных курьеров. Схронами займутся люди Судоплатова, на месте войдете во взаимодействие.

— Так точно!

— Тогда удачи!

Прощаюсь за руку со всеми. Ивашутин по моей просьбе подготовил такие команды «волкодавов» по всей стране. Сейчас на военном борту в сторону Львова полетят сборные группы: следователи прокуратуры, представители вновь создаваемого союзного МВД. Это же надо было додуматься раскидать все по республикам! Никита!

— Срочно Цвигуна к телефону!

Рукой показываю, чтобы вышли все. Главу МГБ вызвонили тут же. Голос спокоен:

— Леонид Ильич, на проводе!

— Семен Кузьмич, слушай меня внимательно. Сегодня же усилить наблюдение за Никитой Сергеевичем Хрущевым. Никого к нему не впускать, телефон отрубить, на вопросы не отвечать. Будет бузить — пригрозить мерами.

После некоторой паузы:

— Вас понял, товарищ Первый. Будем его…

— Успеется. Но внимательно отследи все его последние контакты. Особенно с западной прессой или людьми, связанными с ней, или старой партийной верхушкой.

— Брать?

— Не к спеху. И действуй максимально осторожно.

— Чтобы не вспугнуть?

— Молодец, понимаешь. Неспроста это все.

— Я также считаю.

Я невольно дернулся:

— Есть доказательства?

После некоторой паузы глава МГБ ответил:

— Скорее нюх.

— Действуй.

У меня тоже предчувствие. Но как же все не вовремя. И что нам скажут уважаемые партнеры, только что подписавшие договоры. Нет, страну на дыбы ставить нельзя! Задавим гадину малыми силами, покажем мощь советской власти.

Вот тоже самое я утверждал на собравшемся на следующий день Президиуме. Присутствовали все кроме Кириленко и Щербицкого. Суслов сухо поинтересовался:

— У тебя есть план, Леонид Ильич?

— Да, не пора ли вводить танки?

Сука, Подгорный! Не ты ли замешан в этом? Видимо, в моих глазах нечто блеснуло, глава Президиума Верховного Совета тут же сник, а Машеров лишь осуждающе покачал головой. У него все спокойно, но глава Белоруссии собирает сводные милицейские отряды на помощь братской республике.

— Никаких танков и войск на улицах! Не хватало нам еще своего испуга показать! Только для усиления границы и охраны воинских частей. Ну и помощь транспортом.

Неожиданно встрепенулся Полянский:

— А я слышал о неких спецгруппах…

Строго парирую:

— Кто-то должен в лесах ползать? Но это не армия, а спецслужбы.

Суслов тут же отреагировал:

— Ты что-то скрываешь от нас, Леонид Ильич?

— Ничего такого, что шло бы против законности. Генеральная прокуратура недавно начала проверку дел, связанных с военными преступлениями на советской территории. Вот и вспыли делишки тех, кто служил немцам в полиции или зондеркомандах. Для этого готовились специальные группы поиска и задержания. На опыте прошлых лет.

— Не освобождённый ли тобой Судоплатов там командует?

— Не он, но генерал активно помогает советами. Я, знаешь, не привык разбрасываться кадрами.

— Хорошо, — второй человек в партии кивает. Остальные внимательно посматривают в мою сторону. Что еще за секреты я скрываю?

Подгорный все равно не унимается:

— Тогда стоит ли говорить в открытую о провокациях западных спецслужб без доказательства? Это очень серьезно, Леонид Ильич.

Обвинение кинуто в лицо и это серьезно. Подгорный считает, что имеет достаточно власти, чтобы с ним поделились. Все помалкивают, хотя я не ощущаю на заседании враждебности. Тут две трети мои сторонники. Потому в упор разглядываю вопрошающего:

— Николай Викторович, может, все-таки подождем окончания следствия?

Суслов кашляет и замечает:

— Давайте, товарищи, без нервов. Что решим?

— Бунтующие районы на особое положение. Властям внимательно присмотреться к реакции граждан. Поддержать решение рабочих, партийных и комсомольских организаций и осудить националистические выступления в массовом порядке. Пусть те, кто стоит за ними, знают, что советские люди их никогда не поддержат. Найти зачинщиков и тех, кто их покрывает. Рассмотреть внимательно, буквально под микроскопом действия ответственных работников на местах. Почему милиция Ровно вместо пресечения беспорядков озаботилась лишь охраной себя? Кто попустительствовал в участии массовых незаконных сборищ? И почему деятели культуры в такой ответственный момент оказались не на стороне советской власти? Это, кстати, и вас, Василий Павлович касается.

Глава Грузии вздрагивает.

— Товарищ первый секретарь, это были лишь отдельные эксцессы!

— Больно много их для маленькой республики. Не считаете? Разберитесь немедленно!

Грузины не были бы грузинами, если не проявили фронду. Уже на второй день на площадях и около ВУЗов начали собираться люди и выкрикивать лозунги про русское самодержавие. Мол, Москва не дает бедным украинцам жизни. Но закончилось все быстро и вовсе не с помощью грузинской милиции. Неизвестные лица в камуфляжной форме и с оружием в руках шустро запихивали протестующих в закрытые военные грузовики и увозили тех за город. По дурости вышли уже другие. С ними поступили так же. Сейчас с протестантами работает Генеральная прокуратура. Тбилиси гудит, но Мжаванадзе деваться некуда. Придется наводить порядок. Ему уже ненавязчиво намекнули, что если грузины самм не справятся, то в город войдут войска.

— Одобряю, — веско заявил Мазуров. — Нечего народ пугать. Мы справимся и накажем виновных по закону.

Я смотрю на членов Президиума и добавляю:

— И еще. Считаю, что первое лицо в государстве должно сделать заявление. Хватит с нас слухов! Так и скажем прямо: есть проблема, но мы с ней вместе с вами справимся. Советская власть крепко стоит на ногах и никому не даст права нарушать социалистическую законность.

Вот тут все замерли. Дело необычное. Как правило, все решалось кулуарно. Первым очухался Суслов:

— А надо ли, Леонид Ильич? Вражеская пресса тут же использует…

— Уже, Михаил, пользует. Сколько можно играть в обороне? Таким образом войны не выигрываются. А ведется именно она, но информационная.

Удивил меня Демичев. Он, блеснув очками, поддержал:

— Лучше будет объяснить народу.

— Только где?

Решаю за всех.

— По телевидению. Сегодня же. И продублировать мою речь по радио. Телевизионщиков вызвать сюда в Кремль, они сделают все в записи. Но нужен согласованный на Президиуме текст.

Суслов переглянулся с Демичевым:

— Мы напишем, Леонид Ильич!

Поднимаюсь:

— Тогда сделаем перерыв на обед. А после согласуем заявление. Мне нужно в этом вопросе ваше единодушие.

«Ага, записать в сообщники».

Запад от наших стремительных действий малость очушуел. Открытым текстом сам глава коммунистической партии СССР поведал о произошедших националистических бунтах, а также об их причине. Никто не метал громы и молнии, речь была спокойной и уверенной. Я пообещал в скором времени разобраться с бывшими бандеровцами по закону и поблагодарил советских людей за поддержку. Ну и ввернул все-таки фразу о нашей общей истории, Древней Руси и ее потомках: России, Белоруссии и Малороссии. Нигде ни слова про Украину. Некоторые в Президиуме тихо возмутились такой постановкой, но Суслов загадочно промолчал. Видимо, уже перешел на мою точку зрения. А это начало конца ленинской национальной политики.

Реакция советского общества была неоднозначной. Удивление, испуг, решимость. Думающие люди сполна оценили откровенность, циники говорили о трусости партийцев, обыватели о том, будет ли хлеб в магазинах. Но мы усилили меры народного контроля, на улицы вышли дружинники и милиция, армию показательно не вмешивали. И через пару дней в столице все успокоилось. Наоборот, на улицах было удивительно тихо. Хулиганить в такой момент — себе дороже.

Западные дипломаты находились в кольце охраны, но с ними постоянно разговаривали. Да и слетевшиеся в Москву журналисты не обнаружили ничего сверхординарного. Советский Союз жил привычной жизнью, готовился к Октябрьскому пленуму, трудился, отдыхал, жил. Этого я и добивался, и судя по реакции людей, у меня получилось. Иногда лучше быть честным и открытым, так спокойней. Слухи резко убавились, в прессе появились заметки о заводских митингах в поддержку советской власти, репортажи с мест событий.

Если Щербицкий вел в Киеве осторожную политику, мягко повязав зачинщиков выступлений и высылая их из Киева навсегда, то жесткий Кириленко устроил во Львове маски-шоу. Попытавшихся выступить с лозунгами студентов тут же скрутили и отчислили. А затем и вовсе закрыл в столице Галичины старинный университет, известный разносчик бациллы западенского национализма. Шаг был неожиданным, но мы его поддержали. На его месте откроется физмат. Инженеры нам нужнее. Напуганная приезжим сатрапом местная верхушка благоразумно промолчала. Да и вскоре была здорово прорежена.

Похожее происходило в других областях. Под сурдинку борьбы с итогами волнений националистического толка спецгруппы «Особой комиссии» задерживали бывших активистов ОУН, участников боевок УПА, бывших эсесовцев и полицаев. Всех тех, кого по недомыслию или прямому вредительству отпустил Никита. А партия освобождалась от лиц, плывших с ней по течению в поисках карьеры. Как оказалось, быть коммунистом — это не просто таскать членский билет. Лучше меньше, да лучше!

Я дневал и ночевал в Кремле, держа руку на пульсе событий. Виктория Петровна сильно ругалась, но повлиять на меня никак не могла. Только присылала с охраной свежие сорочки и белье. Ситуация за неделю пришла в норму, мы сняли режим чрезвычайности, отдав работу на откуп спецслужбам. В Кремле вздохнули спокойней. То ли враги поторопились, то ли у них уже нет той поддержки, на которую они надеялись, то ли мы так оперативно среагировали. Но скрытых ячеек ОУН нашлось достаточно, чтобы не перестать тревожиться. Подполье оказалось довольно глубоким и распространённым. Это как мафия на Сицилии. Так что работу я прекращать был не намерен.

Как и попытаться разобраться с Хрущевым. Но посовещавшись с Грибановым и людьми Питовранова, я решил отложить это дело на потом. Перед Никитой официально извинились, но посоветовали вести себя осторожно. Мол, его так плотно оберегали от эксцессов. Хрущев, не будь дураком, возникать не стал или схитрил. Не знаю. Но очень желаю узнать. Даже используя насилие. Хотя зачем его? Вовремя вспомнил о полиграфе. Специальная лаборатория при Информбюро уже готовит к массовому производству эти аппараты. Первыми мы их используем как раз в национальных окраинах. Перед тем как принимать людей на ответственную работу. Особенно в органы. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло! Бандеровщине на Украине нанесен крайне болезненный удар. А раскол между восточной и западной частью только усилился. Не быть УССР уже такой, какой она была недавно.

— Леонид Ильич, — рядом присел Чазов, — будьте все-таки добры соблюдать постельный режим.

— Да я стараюсь.

— Вот и старайтесь дальше, — доктор хитро улыбнулся. — Я же закрываю глаза на некоторые не совсем врачебные процедуры.

Вот зараза! Это он о Светлане, медсестре, что делает мне лечебный массаж. Ну как массаж. Он массаж, и даже лечебный. Но есть нюанс. И везде-то у него глаза! Слишком много знает.

— Я понимаю вас, Евгений Иванович, но сами видите, месяц вышел непростым. Поездки, мятеж, пленум.

— Так и дальше будут какие-нибудь волнения. Надо как-то с этим жить.

— Сказал же, что постараюсь.

Чазов внимательно на меня смотрит, затем с опаской оглядывается:

— Леонид Ильич, что хотел с февраля вас просить: Там есть что?

Вскидываю глаза. А взгляд серьезный, испытывающий. Чазов один знает, что я умирал.

— Не знаю, Евгений Иванович, не успел понять.

— Но хоть что-то?

Любопытство ученого или сомнения лечащего врача в адекватности клиента?

— Как бы вам сказать… Я увидел наше страшное будущее и всем сердцем хочу его предотвратить.

А челюсть у него прямо отпала. Не ожидал от меня откровенности?

— Ыы… как?

— Каком! Это сложно объяснить. Я только у Вернадского видел возможный ответ.

Чазов задумчиво смотрит, как капает раствор, потом проверяет у меня пульс.

— Мир невероятно сложен. Но я вам верю. Потому что вы не тот Леонид Ильич.

Резко поднялся и вышел. Каков мастак! Во что он там, интересно, верит? В голову полезли всякие нехорошие мысли.

Информация к размышлению:

Георгий Корниенко, Первый заместитель министра иностранных дел СССР

Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей — тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.

Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.

В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» — говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).

Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться. А бывало и так, что уже после того, как ему удавалось согласовать какую-то двусмысленную формулировку с Громыко, последний по моему совету настаивал на ее уточнении. Со временем Киссинджер, возможно, даже преднамеренно желая поссорить нас с Громыко, стал пошучивать по этому поводу. Вот и на этот раз, когда присутствовавший на ужине сенатор Саймингтон, обращаясь к Киссинджеру, заметил, что ему, наверное, нелегко вести дела с таким дипломатическим зубром, как Громыко, Киссинджер возьми и брякни: «Ну, договориться с Громыко — это только полдела, после этого надо еще получить о’кей у Корниенко». И здесь Андрей Андреевич вдруг взорвался, буквально закричав: «Да прекратите вы делать из Корниенко какой-то культ!» Потом, спохватившись, обернулся ко мне: «Правда, Корниенко?», — на что я ответил, что всегда был противником всяких культов. Каких-либо последствий для моих отношений с Громыко этот инцидент не имел.

За многие годы совместной работы состоялось лишь одно по-настоящему серьезное «объяснение в любви» между нами. Причиной этому были следующие обстоятельства. Во время одного из приездов Киссинджера в Москву никак не удавалось найти развязки по спорным вопросам, возникшим на переговорах по стратегическим вооружениям. Для обсуждения создавшейся ситуации к вечеру у Брежнева собрались Устинов (тогда секретарь ЦК по оборонной промышленности), Смирнов (председатель Военно-промышленной комиссии при Совете Министров), Громыко и Гречко. Ввиду жесткой позиции последнего совещание закончилось решением ни на какие подвижки в нашей позиции не идти.

По окончании совещания Устинов, Смирнов, Громыко и Гречко пошли к начальственному выходу, а присутствовавшие на совещании первый заместитель начальника Генштаба М. М. Козлов, заместитель заведующего Отделом оборонной промышленности ЦК Н. Н. Детинов и я направились к другому выходу, и тут нас догнал помощник Брежнева Александров. Он сказал, что Леонид Ильич просил всех нас задержаться и подумать, нельзя ли все же найти какие-то компромиссные решения по спорным вопросам. Вчетвером мы проработали почти всю ночь, и кое-что придумали. По настоянию Александрова все мы завизировали подготовленный документ с условием, что он не будет докладывать его Брежневу до тех пор, пока Козлов, и я не согласуем его утром соответственно с Гречко и Громыко. Однако, когда утром я попытался сделать это, Громыко не стал смотреть документ и слушать мои объяснения, сославшись на то, что после вечернего совещания, на котором условились придерживаться прежней позиции, Брежнев ему не звонил, а «чего там придумал Александров, меня не интересует». Еще резче «отбрил» Козлова Гречко. Но когда вслед за этим мы все вновь собрались у Брежнева, то оказалось, что Александров в нарушение договоренности уже передал своему шефу ночной документ. И Брежнев начал совещание словами, что он полностью согласен с подготовленными по его поручению «новыми предложениями Министерства обороны и Министерства иностранных дел». После такого вступления ни Гречко, ни Громыко, которым были розданы копии документа, не решились дезавуировать действия своих подчиненных, тем более что особого «криминала» в документе они не обнаружили.

По горячим следам Громыко ничего не сказал мне по этому поводу, но через несколько дней у нас состоялся малоприятный разговор. Не повышая голоса, он выразил «непонимание» того, какими мотивами я руководствовался, готовя «за его спиной» те предложения для Брежнева: «Раньше я не замечал такого за вами, но если вы думаете таким образом обойти меня, то должны понимать, что мы с вами в разных весовых категориях». Я был искренне удивлен таким ходом его мыслей, о чем и сказал ему, объяснив действительные обстоятельства появления того документа. Примечательная деталь. Громыко не стал затевать разговор в своем кабинете с многочисленными телефонами, а сделал это в зале заседаний коллегии, оставив там меня после очередного заседания, да еще отойдя со мной в дальний конец зала, подальше от председательского стола, на котором тоже стоял один телефонный аппарат.

Наряду с недюжинным интеллектом, которым его одарила природа, самой сильной стороной Громыко как руководителя дипломатической службы великой державы являлся высокий профессионализм. Обладая огромным багажом знаний, необходимых в повседневной работе, и поразительными аналитическими способностями, он больше всего ценил наличие того и другого также у своих коллег и подчиненных.

Бывали ли у Громыко ошибки в суждениях (помимо случая с вводом войск в Афганистан, о чем говорилось выше)? Конечно, как у всех нас, хотя и реже, чем у других. Вспоминается, например, такой давний случай. В 1959 году в Женеве проходила встреча министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции. Соединенные Штаты там представлял госсекретарь Гертер, сменивший незадолго до этого Даллеса, ушедшего в отставку в связи с серьезной болезнью. В это время Даллес умер, и Громыко сообщил в Москву, что встреча четырех министров прерывает свою работу, так как его коллеги вылетают в Вашингтон для участия в похоронах. А заканчивалась телеграмма Громыко словами: «О нашей поездке в Вашингтон вопрос, разумеется, не возникает». На хозяйстве в МИДе тогда оставался В. В. Кузнецов, а в Отделе стран Америки — я. В отделе мнения разделились — одни считали, что действительно на похороны злейшего врага СССР Даллеса нашему министру лететь не стоит, но другие, в том числе я сам, придерживались противоположного мнения. С ним я и пришел к Василию Васильевичу Кузнецову, который, переговорив по телефону с Хрущевым, находившимся в тот момент с визитом, по-моему, в Югославии, направил от его имени телеграмму Андрею Андреевичу с указанием вылететь в Вашингтон, мотивируя это тем, что «такой шаг будет положительно оценен американской общественностью».

Нередко спрашивают и о том, был ли Громыко «государственником» или «идеологом»? В ответ на такую постановку вопроса могу однозначно сказать, что он был государственником в том смысле, что во всей своей деятельности заботился именно об интересах государства. Громыко не был идеологически зашоренным, но он сформировался как государственный деятель в такие времена, когда не мог не остерегаться того, чтобы какие-то его слова или дела могли быть истолкованы превратно, как не соответствующие «установкам партии». Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил по какой-то причине от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. При этом нередко находил даже более весомые аргументы в пользу принятого решения, чем его инициаторы. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень «перевоплощения» поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с большим рвением выполняли обычно те решения, которые нам казались правильными, чем те, которые противоречили нашим взглядам. Для Громыко это было исключено.

Но со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять-таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать перед ЦК необходимость принятия нового решения «ввиду изменившихся обстоятельств». Или, если сумеешь изобразить дело так, будто новое решение потребовалось потому, что прежнее «выполнило свою задачу», — это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики.

Громыко был не только убежденным сторонником разоруженческой линии в нашей политике, но и, пожалуй, главным генератором идей в этой области. Был напорист в проведении этой линии в общеполитическом плане. Вместе с тем, когда дело доходило до выработки конкретных позиций и если военные упорно сопротивлялись тому или иному предложению, он обычно не шел на конфликт с ними. За редкими исключениями он не одергивал, а скорее поощрительно относился к тому, что я и другие представители МИДа проявляли конструктивную активность при обсуждении с военными этих вопросов. И если, скажем, Гречко или потом Устинов жаловался ему, что «твои ребята давят на моих», то он, поинтересовавшись у нас, в чем там дело, чаще всего не пресекал наших попыток отстоять мидовскую точку зрения. И всегда был доволен, когда в результате такой предварительной проработки появлялись уже согласованные позиции.

Однако если выработать совместные позиции не удавалось и ему докладывались «разногласные» варианты, то обычно Громыко в конечном итоге соглашался с вариантом военных, мотивируя это тем, что на них лежит главная ответственность за оборону страны. Думаю, это объяснялось не только его нежеланием конфликтовать с военными коллегами; наверное, у него самого тоже проявлялся синдром военного поколения — горькая память о 1941 годе. Громыко не хотел, чтобы при каких-то обстоятельствах в будущем кто-то мог упрекнуть МИД в том, что он, мол, «разоружил» страну.

Неимоверные перегрузки, которые на протяжении десятилетий приходилось переносить Андрею Андреевичу, со временем стали сказываться на состоянии его здоровья. Достоянием широкой гласности стал случай, когда он потерял сознание во время выступления в Генеральной Ассамблее ООН, но такое случалось не однажды. Он старался не показывать своего плохого самочувствия и, когда требовали обстоятельства, работал с прежней энергией и отдачей. Но мне было известно, хотя и не от него самого, что со времени кончины Брежнева в ноябре 1982 года Андрей Андреевич хотел бы занять пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть номинального главы государства, повседневные обязанности которого, однако, не шли ни в какое сравнение с нагрузками министра иностранных дел. По причинам, о которых говорилось в главе 12, этого не получалось. Когда же на мартовском (1985 г.) пленуме ЦК КПСС с предложением об избрании Генеральным секретарем М. С. Горбачева выступил именно Громыко, мне сразу стало ясно, что теперь наконец осуществится его желание. Так оно и случилось