Гансауль и Хак

Глава первая

Ударил удачно — тонкая трещинка побежала змейкой вверх, все расширяясь, наконец, глыба дрогнула и медленно, словно нехотя, отвалилась от стены. Андрей проворно отскочил — за два с лишним года приноровился беречь ноги — первое время вечно ходил с разбитыми и распухшими пальцами. Правда, скакать с каждым днём все труднее и труднее, Андрей стал похож на ходячего скелета в обносках. Устало опершись на молот (коим здесь называют кувалду, с одной стороны заточенную конусом), обтер ладонью вспотевший лоб, губы скривились от ноющей боли в желудке.

— Скорее бы обед… — Андрей покосился на напарника, но Гансауль словно глухонемой, натужно сопит, мощные, перевитые вздутыми венами руки снова и снова бросают неподъемные камни в тачку. Нагрузив с горкой, потащил к подъемнику, Андрей буквально с ненавистью посмотрел в широкую спину, с тёмным пятном пота на пыльно-серой рубахе. Чертов напарничек пашет как бык, приходится махать кувалдой почти без перерыва. Тяжко вздохнув, закашлялся, внутри вновь разгорелось адское пламя… Кое-как отплевавшись, парень в очередной раз вскинул молот, и по сумрачным коридорам рудника разлетелись гулкие звуки ударов.

Прошла, наверное, целая вечность, и наконец заскрипела телега кашевара. Андрей с Гансаулем трудились в самом дальнем забое шестого горизонта, потому обедали последними, скорее ужинали. Благо хоть кашевар — горбатый одноглазый старик — не жадничал, выгребал из чана остатки, так что порция получалась сносная. Ещё бы меню поразнообразнее… Основной состав «каши» — бледно-серые грибы из Стылой ямы, что в третьем горизонте. Андрей видел эту яму, когда переводили со третьего на шестой горизонт, там не яма, а пропасть, круглая, шириной метров семь, и дна не видать, лишь клубы тумана плавают внизу и холодом тянет, отчего и прозвали Стылой. Сборщики грибов спускаются по отвесным стенам на верёвках и торопливо пластают лопухи склизлых грибов, набивая с горкой подвешенные рядом корзины. Потом грибы отправятся в огромный котел, где готовится обед на всех каторжников сразу. Плюс ещё несколько мешков янги — местной крупы, похожей на перловку — вот и весь рецепт. В кашу часто попадает «мясо» — позарившиеся на крупу мыши, реже — крысы, но каторжники не возмущаются, а наоборот, даже рады «калорийной» прибавке. Андрея поначалу чуть ли не выворачивало при одном виде разваренных мохнатых комков, а сейчас ничего — привык. Только крыс, в отличие от остальных, предпочитает потрошить и снимать шкурку. Что самое странное — грибы на стенах Стылой за ночь вырастают снова до прежних размеров, словно и не вырезали их вчера подчистую. А еще в ту же яму скидывают тела мертвецов. Несчастные случаи, болезни (на первом месте — рудничная чахотка, ее не избежал и Андрей), на верхних горизонтах, где условия полегче и нравы посвободнее, драки между каторжниками со смертельным исходом совсем не редкость. Так что не бывает и дня, чтоб в Стылую не отправили одного-двух покойников. Отсюда и пошло выражение «пойти по грибы»…

— Глоды Сарконь взяли! — горбун блеснул единственным глазом. Кашевары в руднике — главный источник новостей. — Неделя-другая — и пожалуют к нам!

— А кто это? — Андрей спросил невнятно, с набитым ртом, торопливо жуя.

— Ты не знаешь?! Ах, да, ты ж беспамятный. Глоды, парень, это нечисть, что прет с севера. Видал я их пару раз. Как бы объяснить-то?! Разные бывают, и рогатые, и со свиным рылом, и человечьего вида. Ростом метра два и силищи немереной! Туповаты, конечно, но твари опасные. И что самое плохое — мясо очень любят, особенно человечинку! Так что… может… последние дни доживаем. Ты рубай, рубай, на вот, крыску схрумай, себе жарил, да куда уж… без зубов.

— Спасибо, Аркаин! — Андрей чуть ли не выхватил почернелую тушку, пока старик не передумал. — А что гарнизон?

— А что гарнизон — глодов, говорят, тысячи две идёт! Что против них три сотни?!

— Две тысячи?

Андрей вздрогнул и изумленно покосился на Гансауля, если бы заговорила каменная глыба — удивился б меньше.

— Ну, говорят, что тысячи две, если не больше. — Аркаин тоже смутился, словно сказанул нелепую чушь. — Беженцы так говорят…

Гансауль опять замолчал, уставился в никуда, квадратная челюсть монотонно заработала. Кашевар вскоре ушёл, задерживаться долго на горизонтах запрещалось. Обед закончился, Андрей поднялся, измученные тяжёлой работой мышцы тут же противно заныли, но мозолистые ладони уже привычно сжимают рукоять молота.

— Почему старик зовёт тебя беспамятным?

Андрей обернулся к Гансаулю, могучая фигура напарника склонилась над грудой камней, и парень, подумал, не послышалось ли. Но Гансауль выпрямился, зелёные глаза в сумраке забоя засветились двумя изумрудами.

— Я не помню, кто я и откуда. — Парень размахнулся, молот звякнул об камень, высек искру. — Знаю только, что, вроде как, незаконно перешёл имперскую границу и был схвачен патрулем. Сказали, что подрался с солдатами, один даже погиб. Вот и определили сюда на пятнадцать лет. Я долгое время был… ну как бы… немного не в себе… недавно только стал соображать нормально.

Гансауль смотрел неотрывно, потом, склонившись за камнем, спросил:

— И что — совсем ничего не помнишь?

— Ничего. Из прошлого у меня только это, — Андрей вытянул левую руку ладонью вверх, на запястье на серой от грязи коже темнеют вытатуированные буквы: «Х.А.К.» — так и прозвище получил.

До самого отбоя напарник вновь больше не проронил ни слова. А Андрей… Андрея потихоньку грызла совесть, он наглым образом врал, но и рассказывать правду о себе всем подряд тоже глупо. Нет, первое время парень и вправду походил больше на зомби, чем на человека — ходил с потухшим взглядом, отвечал односложно, делал, что прикажут, не раздумывая. Потом сознание прояснилось, словно из седого тумана выбралось солнце и разогнало всю хмарь в голове. Но и вспомнить ничего из прошлой жизни он не смог. Лишь по ночам снились странные прямоугольные скалы, где люди… просто жили. Он бродил во сне меж этих скал, мимо мчались огромные четырехколесные телеги, ярко раскрашенные, а в них… тоже люди… счастливые… свободные. Звучала музыка, вокруг люди, люди, нарядно разодетые, а не в жалких грязных обносках, как он и его товарищи по несчастью. А девушки… Цокающие каблучки, коротенькие юбки, волнующий аромат духов… И вот однажды он распахнул ранним утром глаза, за несколько минут до подъёма, вот он привычный закопченный каменный свод, треск факелов, спертый воздух, пропитанный едкими запахами горящего масла, пота, грязных тел и мочи. А он проснулся… и всё вспомнил… словно кто-то щелкнул тумблером в голове. И дикая тоска о навечно потерянной прежней жизни стиснула ледяными пальцами душу. Он в чужом мире, он в рабстве, и он… умирает — чахотка бешеным псом вгрызается в лёгкие. Прошло полгода, сменились четыре напарника — ушли «за грибами», и Хак знал, что скоро и его черед. Но смерть не пугала — смерть будет избавлением от монотонного кошмара под названием каторга. Хак рассказал одному из ушедших напарников, что он — из другого мира. Это был старик Хинки — мелкий плотный старичок с бородкой клином, Хак за глаза звал его Гномом. Хинки посоветовал молчать, Хак, оказывается, не первый «чужак», но если охрана прознает — тут же отправят в Имперскую безопасность — а там с подобными, как и с колдунами и ведьмами — разговор короткий. Потому Хак и держал язык за зубами — лучше уж медленно угаснуть от чахотки, чем сгореть живьем на костре…

Грозно прогрохотали сапоги по мраморным ступеням, Карбич порывисто рванул дверь и буквально влетел в длинный коридор Управы, часовой, растерянно квакнув, отскочил с дороги. Длинная ковровая дорожка расстелилась до самого кабинеты Главы, Карбич размашисто пронесся до массивной железной двери, толстый ковёр заглушил звук шагов. Застывший у кабинета солдат встрепенулся, вытянулся в струнку, пугливо вытаращив глаза — нрав Карбича знали все.

— У себя?! — рявкнул Карбич, а холеная рука с огромным золотым перстнем уже легла на ручку двери. Часовой лишь кивнул, командир гарнизона даже не стал стучать, распахнул дверь.

— Как это понимать, господин полковник?!

— И вам здравствуйте, господин майор. Карбич, какая муха вас укусила?

Командир гарнизона скрежетнул зубами, не испрашивая разрешения дернул за спинку стул и сел, широко расставив ноги и сложив крест-накрест руки на груди. Глава сделал вид, что не заметил столь хамского поведения, неспешно отошёл от окна и сел за стол напротив. Годы и тихая служба на руднике, этакий курорт для преданного королю офицера, не пощадили бравого вояку — Зюхер из поджарого резвого майора давно уже стал пухлощеким грузным полковником. Меж своих подчиненные зовут его «Жабой в мундире».

— Хотелось бы знать, куда вы отправили три десятка моих солдат? И это в то время, когда вот-вот заявятся глоды!

Полковник не стал отвечать, медленно достал из ящика стола трубку и украшенную витиеватыми узорами серебряную табакерку. Пухлые пальцы, похожие на сосиски, с трудом зацепили щепотку душистого аризского табака, уж больно мала табакерка. Карбич побледнел от злости, недобро сверкнул глазами, но промолчал. «Чертова жаба, решил показать кто здесь главный?! Ну-ну! Посмотрим, как ты запоешь, когда появятся глоды на горизонте!» Полковник же наконец закончил приготовления.

— Шмальц, огня!

В комнату вихрем влетел дежуривший у двери боец, в левой руке факел, в правой, словно по волшебству появилась тонкая длинная лучина. Часовой зажег ее в пламени факела, дрожащей рукой протянул полковнику. Тот одобрительно хмыкнул, раскурил трубку, по кабинету поплыли клубы дыма, скрывая от глаз Карбича довольную рожу полковника и портрет короля в позолоченной раме у того над головой.

— Свободен, Шмальц.

Боец исчез в две секунды, Карбич не без удивления отметил, что хватка у «Жабы» до сих пор волчья, ишь как боятся Зюхера! Однако же молчание затянулось.

— Вы не ответили, господин полковник!

Зюхер несколько мгновений задумчиво смотрел на Карбича, наконец, жирные губы разлепились:

— Я не могу ответить, майор. Не в моей компетенции…

Карбич открыл было рот — спросить: «А в чьей же?», но… догадался и так… в чьей… «Только этого еще не хватало!»

Все-таки не увернулся! Вернее, отскочить то он отскочил, вот только вместо небольшого обломка рухнула громадная глыбища, вся в острых ребристых сколах, шарахнула вскользь по ноге. Хак выругался в голос и запрыгал по забою сначала на одной ноге, а потом нещадно хромая. Кое-как стерпевшись с болью, парень сел на поверженную глыбу и приподнял ветхую штанину. Нижний край потемнел от крови, в башмаке погорячело и захлюпало, нога выглядит так, словно сунул её в пасть крокодила. Очень голодного и злого… Подошёл Гансауль, присел рядом на корточки. Хак покосился на черноволосого великана, стиснул зубы, чтоб не стонать от боли — на руднике слабаков не любят.

— Сломал?

— Вр… вроде нет.

— Дай гляну!

Гансауль взялся бесцеремонно ощупывать, пальцы залило кровью, Хак готов был заверещать от боли и лягнуть напарника здоровой ногой, но тот вскоре закончил осмотр.

— Цела, сильный ушиб, конечно, и рассекло до самой кости…

Гансауль надгрыз ткань и оторвал полосу, укоротив свою рубаху понизу сантиметров на пять. Туго перетянул рану, под повязкой зажгло, но стало чуть легче.

— Промыть бы и зашить не мешало, но увы…

Хак вытер бисеринки пота со лба, хрипло спросил:

— Может в лазарет попроситься?

Гансауль хмыкнул и вернулся к работе. Хак долго смотрел ему вслед, наконец, не выдержал:

— Что?!

— Ты был там хоть раз?

— Нет.

— Тут лечат только тех, кто представляет ценность для начальства. А остальных… либо в Яму, либо пинка под зад, чтобы бегом обратно в забой. Ещё говорят Мердок, главный лекарь, молоденьких мальчиков любит, у него там целый десяток — постоянных больных. Но не думаю, что такое… «лечение»… тебе понравится.

— Да уж…

По забою разнеслось звяканье железяки, рабочий день окончен, каторжники должны вернуться в «ночлежки» — камеры возле подъемника из решеток с толстыми прутьями. Хак поковылял вслед за Гансаулем, оставляя за собой темные капли. На холодном каменном полу «ночлежки» куцые охапки гнилой соломы и грязные тряпки служат постелью. Спустился надсмотрщик, запер заключённых на ночь, перед этим пересчитав пальцем, как овец. Теперь в руднике будет царить тишина, прерываемая тяжёлым надсадным кашлем. Нижние горизонты не охраняются, да и зачем — бежать некуда, единственный выход наружу здесь только через шахту подъемника. У каждого горизонта своя норма выработки за день, если не сделают, сверху спустится «карательный» отряд из надсмотрщиков и гарнизонных вояк. Всыпят плетей, а особо недовольным могут и голову проломить. Так что работают все, бездельничать опасно для жизни. Хак долго укладывался, стараясь поудобнее пристроить изранненую ногу, наконец затих, его «сокамерники» уже храпят вовсю. «Вот и ещё один день прошёл…»

Гарнизон выстроился на площади в ровную коробку, Карбич не без гордости оглядел бойцов. Майор оправил мундир и шагнул к импровизированной трибуне. За спиной — унылые бараки из перекошенных от времени и невзгод досок, гордо именуемые «казармами». На флагштоке реет оймертианский флаг. Карбич выпрямил спину и набрал воздуха в легкие. Как-никак исторический момент. Не так конечно он себе всё представлял…

— Воины!.. Братья мои!.. Я должен отдать приказ, с которым не каждый из вас в душе согласится, но это приказ короля! Я сам был бы рад отправиться навстречу проклятым глодам, и если надо… сложить голову за Оймертию! Но… — голос командира дрогнул, — мы уходим.

Как круги по воде от камня, так от последних слов командира побежала волна ропота по гарнизону. Карбич рявкнул, чтобы пресечь разговоры:

— Гарнизооон! Напрааааавоо! Шаааагай!

Коробка солдат повернулась, долгие часы изнурительной муштры не прошли даром, раздался синхронный топот трехсот пар ног. Карбич не стал возвращаться в офицерский дом. Зачем? Вещи упакованы и лежат уже в одной из двух десятков повозок, что вчера пригнали тридцать его бойцов, вместе с мордоворотами из охраны рудника, позаимствовав их у местных крестьян. Гарнизон медленно попылил на запад, следом двинулась вереница телег, потом поплелись охрана рудника и каторжане, что верно служили начальству. Карбич окинул взглядом обоз — сильно смахивает на похоронную процессию… Что, интересно, задумал майор Цукенгшлор из Имперской безопасности? Вчера в кабинете Зюхера он не особо распространялся — сказал, что принято решение о сдаче рудника глодам и временной эвакуации. Дескать, глоды побродят по округе и вернутся в своё логово. Тогда, возможно, разработка рудника продолжится. Если король сочтет нужным. На вопрос, что будет с каторжниками, Цукенгшлор, этот скелет, обтянутый серой кожей, с выпученными вечно красными глазами, лишь хрипло посмеялся… Карбич прикинул число каторжан, плетущихся за телегами — голов пятьдесят, не больше, значит, в руднике осталось порядка двух сотен. Что же будет с ними? А впрочем — какая разница?! Его дело — сберечь своих бойцов.

Каждое утро одно и тоже, ничего не менялось за последние два с половиной года. Продрав глаза, Хак поднимался и плелся в забой, где до самого вечера колотил проклятую стену. Хотя, неизвестно, вечер это или день, время здесь отмеряется дважды в сутки ударами в железяку. Подъём-отбой, подъём-отбой, и так все эти годы. Странно, что мозги у него «встали на место», тут, наоборот, свихнуться не проблема. Но сегодня… сегодняшним утром вышло иначе. Во-первых, нещадно болит нога, ощущение, словно сунул ее в раскаленную печь. Во-вторых, Хак проснулся сам, а не по дребезжанию «сигнальной» железяки. Не открывая глаз, парень навострил уши — в руднике стоит мертвая тишина. Решётчатая дверь распахнута настежь, а вокруг никого. Хак приподнялся на локтях, и тут взгляд упал на изранненую ногу…

— Да чтоб тебя!

Нога распухла, стала круглой, как у слона, лохмотья натянулись на раздутой плоти, вот-вот штанина разорвется с треском. От дикой боли, что резанула ногу, стоило ему пошевелиться, Хак чуть не завизжал на весь рудник. Перед глазами замельтешили искорки, ударило в пот, в ушах звенит, не переставая. Кое-как отдышавшись, Хак вцепился в прутья решётки и медленно, медленно поднялся. Держась за решетку и с трудом наступая на больную ногу, парень побрел к выходу. Непривычная тишина пугала, давила на нервы, Хак надеялся поскорее выяснить, куда все пропали. Он брел вдоль стены, упираясь рукой, чтоб не свалиться. Донеслись голоса, Хак обрадовался, даже заковылял быстрее. Голоса раздались ближе, каторжники собрались на площадке, откуда разбегались в темноту узкие, только-только протиснуться с тачкой, ходы. Тихо потрескивают факела, Хак обвел усевшихся в круг каторжников, вроде все тут. Хотя нет, напарника не видать.

— О, встал! А мы уж думали придётся тебя в Стылую волочить.

— Не дождетесь! А Гансауль где?

— Друг-то твой? Да шляется где-то…

Кто-то пробурчал недовольно:

— Работать, наверное, пошёл.

Гансауля, кажется, недолюбливают все, за непростой характер и за излишнюю правильность. Хак и сам не питал тёплых чувств к напарнику, как, впрочем, и к остальным «братьям по несчастью». На каторге каждый сам за себя, Хак давно это уже усвоил. Немного смутила вчерашняя помощь напарника, другие бы равнодушно отвернулись или даже позлорадствовали, всегда приятно, когда кому-то хуже, чем тебе. А этот… Впрочем, «спасибо» он ему ещё вчера пробурчал. Хак тихо сполз по стене, с трудом уселся, вытянув ноги, от других не укрылось его состояние.

— Не с той ноги встал? — загоготал Хадар, Хак не удивился — Хадар ещё тот урод.

— Типа того. А чего на работу нас не гонят?

— Верхние горизонты забрали укрепления строить. И охрану почти всю, а нам велено сидеть тихо и ждать, может тоже наверх дернут.

Раздался приятный сердцу звук — кашевар тянет свою телегу, та скрипит давно не смазанными колесами. «Что-то рано сегодня! Или… это я продрых до самого обеда?!» Каторжники зашевелились, оживлённо загомонили, ещё бы — телега даже не показалась из-за стены, а густой запах «каши» уже разлился по горизонту. И… к привычному амбре примешался запах тушеного мяса. Хак даже усомнился, не сон ли это, но тут телега выкатилась из-за поворота, и парень забыл про все на свете, судорожно сглатывая слюну. Из чана торчала здоровенная бычья нога, она приковала взоры голодных каторжан, те и не заметили, что Аркаин еле плетется, с трудом толкая телегу. Налетели как волки, от ноги в два счёта остались голые кости, а каторжане уже торопливо черпали ложками прям из котла. Делиться мясом с Хаком никто не стал, а сейчас парень забеспокоился, чтоб и без каши не оставили. Встать — нереально, нога просто отказывается слушаться. Глухо матюкнувшись, Хак пополз к телеге, пока хоть что-то осталось. Успел. Зачерпнул пару ложек, и правда — каша с мясом, не сон! Из дальнего коридора появился Гансауль, с удивлением оглядел жадно чавкающих каторжан, поспешил к котлу, в руке, как по волшебству, появилась ложка. Зачерпнул, каши уже мало, ложка шкрябнула по дну. Торопливо поднес ко рту… и замер, ноздри затрепетали настороженно, как у сторожевой собаки. Хак тоже на всякий случай понюхал, вроде ничего странного, кроме, конечно, дурманящего аромата говядины, знакомого ещё с того мира… Хотя нет, ещё какой-то запах, тоже знакомый, но Хак не смог сразу сообразить. Гансауль отшвырнул ложку и встал.

— Еда отравлена!

Каторжники застыли, вскинули глаза на Гансауля.

— Ты чего это…

— Квазийский яд. Без вкуса и цвета.

Хадар недовольно прорычал:

— Ну, а с чего ты решил, что здесь отрава?

— Чуть слышный запах мёда. Этот яд ещё называют «медовой удавкой».

Несколько долгих мгновений тишины, и вдруг Аркаин, сидевший в стороне возле стены, сдавленно захрипел, единственный глаз практически вылез из орбиты. Все обернулись к кашевару. Старик схватился за горло, словно пытаясь отодрать невидимые руки, из глотки еле пробивалось тихое сипение. Даже в тусклом свете факела видно, как посинело морщинистое лицо, на висках и лбу гигантскими жгутами вздулись вены. Через полминуты глаз потускнел, и горбатый старик медленно завалился набок. В полной тишине прозвучал чей-то нелепый вопрос:

— Что с ним?

Хадар рявкнул злобно:

— Спать лег! — Взъерошив тронутые инеем седины чёрные волосы, каторжник врезал ногой по котлу, тот отлетел, чуть не зашибив худосочного Ванта. — Чёрт! Чёрт! — Он повернулся к Гансаулю, глаза вспыхнули ненавистью. — Где ж ты шлялся, урод? Не мог сразу сказать?!

— Не надо было жрать втихую!

Хадар набычился, в тугих мозгах бывшего наемника и разбойника со скрипом ворочились мысли. Он ещё не успел и рта открыть, Гансауль уже знал, что скажет Хадар, слишком явно на бульдожьем лице проступают недобрые мысли. Так и есть…

— Значит, мы все передохнем, а ты жить будешь? Ну уж нет!

Хадар рывком вскочил, рука скользнула за пазуху, и вот уже в руке зажата «заточка» — похожая на школьную линейку полоска железа, правда толщиной с полсантиметра, заточенная с одного конца наподобие ножа. Каторжники вскочили, глухо зашумели, как шмели. Хадар размашисто выписал несколько угрожающих вензелей и шагнул к Гансаулю.

— Брось, Хадар, парень не виноват! — лишь один подал голос, остальные равнодушно молчат, а кто и подначивает — давай! давай!

Все произошло слишком быстро, и не разглядеть толком. Хадар дернул рукой, целясь в живот противнику, но Гансауль чуть повернулся, вроде схватил за запястье, вдруг резко крутнулся юлой, и с разворота всадил отнятый нож Хадару в затылок. Тот сделал пару неуклюжих шагов и рухнул мешком. Толпа шумно выдохнула, повисла звенящая тишина. Гансауль склонился над поверженным врагом, рывком выдрал нож, с тускло блеснувшего лезвия сорвалась тянучая капля крови. Повертев оружие в руках, презрительно хмыкнул:

— Туповат… как и хозяин. Может, кто ещё хочет уйти легко и без мучений? — Нож полетел к ногам каторжников. — Только уж давайте сами…

Никто не притронулся, самоубийство и в этом мире считается страшным грехом. Хак устало прикрыл глаза, он тоже бы не решился вскрыть вены, дабы избавиться от предстоящих мучений. Страшно умирать. Одно дело от болезни, когда умрешь может быть сегодня, может завтра, а может еще протянешь немного. И другое, когда знаешь, что смерти точно не избежать, и что она уже стоит за спиной. «Вот и всё! Попасть в чужой мир, чтобы два года корячиться в рабстве, и сдохнуть в вонючем загаженном руднике от отравы, как крыса. Да уж, только мне могло так „повезти“, другие вон сразу в бароны или даже в короли…»

— Зачем они так? Зачем так с нами? — Вант спросил со слезами в голосе. — Мне ж полгода осталось. Полгода и всё — домой. Как же так?!

— А что непонятного — яд останется в нас, и когда глоды заявятся, уже наши несвежие трупики послужат отравой. Так ведь, Гансауль?

Тот лишь молча кивнул.

— Фу, а чего так дерьмом завоняло? Кто обгадился со страху?

— Да это Аркаин. А может и Хадар, мертвые ж.

— Вот чёрт! Нее, чтоб глоды посмеялись над моей обгаженной тушкой?! Ну уж нет! — Неунывающий Кварай и сейчас держится молодцом. — Пойду-ка я… по грибы. Гляну — так ли уж Стылая без дна…

Кварай ушёл, все молча проводили его гордо выпрямленную спину взглядом. Чуть погодя поднялся Фантер, ничего не сказал, лишь кивнул и ушёл вслед за Квараем. Так, один за другим, они и ушли… Последним поднялся Вант, он долго смотрел на дрожащее пламя факела, в глазах застыли слёзы. Хак попытался встать, но нога подвела. Он грохнулся, зашипел, стиснув зубы от боли. Торопливо пополз, в животе уже разгорелся пожар. Хак поспешил изо всех сил, ещё не хватало сдохнуть на полдороге, хотя какая теперь, к чертям, разница, где откинуть копыта?! Но Хак полз, полз из последних сил, а огромные раскаленные щипцы уже взялись выкручивать кишки. Что-то стиснуло горло, стало нечем дышать, Хак перевернулся на спину, хотелось кричать, но из глотки вырвалось лишь тихое шипение. Перед глазами всё потемнело, он дернулся… и сознание милосердно погасло.

Зюхер обтер платком потную голову и смачно высморкался.

— Ну и жарища! Как в аду!

Карбич не сдержал иронии:

— А вы там были, господин полковник?

— Нет. Но точно буду. Да и вам, Карбич, думаю не избежать.

— Это ж почему?!

Но полковник не успел ответить… От рудника отошли уже прилично, только-только прошли Кунскую долину. Лошадей пришлось нещадно стегать, усталые животные наотрез отказались уходить с лугов, заросших по пояс сочной травой. Всё-таки пошли дальше, Аваганское ущелье, вначале широкое, стремительно сузилось, склоны, почти отвесные, подступили вплотную к дороге. Хотя и дорогой это назвать трудно, — тропа, виляющая, как змея, меж огромных каменных обломков. Идти пришлось осторожно, ступая словно по тонкому льду — под ногами крошево из камней, вывихнуть ногу можно в два счёта. Потому полковник промедлил с ответом, аккуратно шагнул меж двух булыжников, открыл было уже рот, но стрела с ярко-красным оперением клюнула в глаз. Карбич остолбенело уставился на медленно оседающего Зюхера, растерянно обтер лицо от брызг крови и ошметков глаза. И лишь с запозданием рявкнул на всё ущелье:

— Гарнизон, в бой!

Но бывалые бойцы сообразили раньше командира. Спешно прикрывшись щитами, солдаты стягивались к центру колонны, ближе к командиру, стрелы дождем захлестали с обеих сторон, щиты лишь немного спасают. Карбич заорал во всю глотку, срывая голос:

— Отходим! Назад, в долину! Да поживее!

Стрелы полетели реже, но теперь укрывшиеся на склонах стрелки целились тщательнее. То тут, то там раздавались вскрики, солдаты падали и уже не поднимались. Карбич схватил одного истошно орущего бойца, закинул на плечи и побежал. Раненый заплакал, совсем ещё мальчишка, стрела застряла глубоко в груди, парнишка уже вовсю пускал кровавые пузыри. Внезапно дернулся, тут же затих, Карбич скосил глаза и тихо выругался, из затылка парнишки торчит обломок стрелы. Майор опустил солдатика на землю и тут же удар в спину, по хребту потекло что-то горячее. Карбич с трудом удержался на ногах, сделал пару шагов и тут снова удар, сзади, чуть выше колена. Нога тут же отнялась, Карбич невольно споткнулся, и со всего маху грохнулся об камни. Приложился виском, неслабо, в голове зазвенело, в глазах замерцали огоньки. Кто-то подхватил под руку, попытался тащить, но тут же рухнул рядом. Карбич завыл от страха и боли, пополз по залитым кровью камням, по мертвецам, пока третья стрела не успокоила навечно…

Цукенгшлор вжался спиной в щель меж двух валунов, руки, хоть и тряслись, но проворно бинтовали распоротое бедро. Повезло — стрела с широким, острым, как бритва, наконечником, ударила вскользь, а могла бы и срубить ногу по самые… эти самые. Но кровь хлещет фонтаном, надо торопиться, пока ещё в сознании. «Черт, кто же это?! Для разбойников слишком лихо и организованно, глоды… глоды — те вообще тупое зверье. Кто-то из соседей решил пограбить перед самым приходом глодов, а там война все спишет?» Закончив, тщательно вытер ладони, чтоб не скользила рукоять меча. Обвел взглядом побоище, кошмар, кругом трупы, трупы, что несколько минут назад были живыми людьми. Послышались отчаянные крики, Цукенгшлор осторожно приподнял голову, выглянул из-за укрытия. По ущелью, раскинувшись цепью, брели десятка три глодов, с огромными топорами в могучих, покрытых чёрной курчавой шерстью руках. Глоды неторопливо бредут, высматривая недобитых, если кого находят живым — короткий замах, и несчастный отправляется к праотцам. Один из глодов, плетущийся позади и чуть в стороне, не утерпел — тюкнув топором, сунул отсеченную кисть мертвеца в огроменную пасть и с блаженной улыбкой захрустел. Тут же раздался злой окрик:

— Я что сказал?! Не жрать никого, пока не закончим.

Цукенгшлор напрягся, пытаясь вспомнить, уж больно голос кажется знакомым. В голове вертится ответ, но никак не получается ухватиться. Майор рискнул ещё раз приподняться… и узнал мерзавца, когда вгляделся в силуэт, маячивший за спинами глодов. «Ах, ты ж скотина!..»

Ввввжжжжик! Ввввжжжжик! Ввввжжжжик! — не этот ли монотонный звук заставил сознание вынырнуть из тёмных глубин. Чтобы открыть глаза, потребовалось столько сил, словно не веки хочет поднять, а громадный валун. С трудом, но удалось, хорошо что в полумраке, даже от такого тусклого света больно глазам, а что бы было, если б на улице, где солнце?! Кстати, а где это он? Хак прошелся взглядом по кривым почерневшим доскам потолка, тут и там свисают гирлянды закопченной паутины. Пахнет плесенью, мышами, грязными, давно нестиранными вещами. Невольно вздрогнул — неужели он всё ещё в руднике. Вжиканье стихло, скрипнуло, краем глаза увидел что кто-то приближается. Подошел здоровенный мужик, головой чуть ли не касаясь потолка, Хак смотрел слезящимися глазами и не мог понять. Кто-то хорошо знакомый, наконец узнал, по зелёным глазам, Гансауль подровнял косматую бороду и шевелюру, переоделся в белую рубаху с вышитыми узорами на груди. В руках изрядно поржавленный меч и точильный камень. Значит, вот кто вжикал. Хак хотел спросить, где он, но навалилась дурнота, замутило, парень закрыл глаза и тяжело вздохнул. Гансауль что-то спросил, но Хака уже закрутила темнота, он вновь погрузился в бессознание. Новое пробуждение далось намного легче. Тихонько зажглась надоедливая боль в спине, от долгого лежания. Хак покрутился, вроде чуть легче, потом сел на «кровати» — две застеленные грязными шкурами широкие доски на чурбаках-подставках, глаза потихоньку свыклись с мягким сумраком. За спиной скрипнуло, глухо бухнула дверь, это появился Гансауль, прошёл мимо, бросив на похожий «лежак» напротив, у стены, меч в смастеренных на скорую руку ножнах и потрепанный лук вместе с колчаном, где вяло встряхнулся десяток стрел.

— На этот раз точно очнулся?

— Вроде бы… Попить бы…

В глотке и правда пустыня, даже голос стал хриплым. Лежаки разделяет стол, Гансауль взял с него пузатую чашку, больше похожую на чайник без носика, шагнув к бочке, что стоит слева у огромной печи, неспешно зачерпнул. Хак не сводит жадных глаз с чашки, но Гансауль замер на полпути.

— Только сначала скажи правду — кто ты такой?!

— В смысле?

— Не придуривайся! Две сотни каторжников отправились в мир иной, а ты жив-здоров!

— Я не знаю… Гансауль… правда…

Гансауль промолчал, глаза настойчиво сверлят, наконец сунул чашку, вода плеснула через край. Хак жадно схватил, припал потрескавшимися губами, вода понеслась по нутру, наполняя жизнью и силой измученное тело. Осушил до дна, все равно мало, решил добраться до воды сам. Скинул ноги с «лежака» и тут же с ужасом замер, ожидая жуткую боль, а как иначе — нога разодрана до кости. Но… ничего! Нет, боль есть, но чуть слышная, лишь жгет слегка, словно от крапивы. Хак скользнул ладонью по одеревеневшим от крови и грязи лохмотьям, что когда-то были штаниной и испуганно вскинул взгляд на Гансауля, в глазах — ужас, словно увидал привидение.

— Моя нога!

— Ну твоя и что?

Хак всё ещё не веря, провёл пальцами по ноге, но вместо вспухших бугров развороченной плоти лишь гладкая полоса извилистого шрама.

— Она… она зажила! Рана зажила!

Гансауль недоверчиво хмыкнул, но покосился на ногу, лицо удивленно вытянулось, он подошёл ближе. Спустя несколько мгновений взглянул в глаза Хаку, недобро сощурившись. Вернувшись к столу, пробурчал:

— А ты у нас, значит, колдун?

— Я… я… не колдун, Гансауль, честно… я не знаю, как это всё вышло.

Звенькнул вынутый из ножен меч, Гансауль потряс оружием, привыкая к тяжести. Хак невольно покосился на зловеще блеснувшее лезвие.

— Я же вижу, что врешь! Или скрываешь! Я тебя два дня тащил на собственном горбу, думаю, это все-таки повод мне доверять?

Хак опустил взгляд, чуть помедлив, всё же решился:

— Таких, как я, здесь зовут «чужаками». Я… из иного мира, Гансауль, не того, куда уходят ваши мертвецы, а другого… Там другое время, другая жизнь, блин, как объяснить… там мир такой, каким станет здесь лет так через пятьсот. Понимаешь?

Гансауль долго молчал, лицо каменное, будто спит с открытыми глазами.

— А чего раньше не сказал? Хотя ясно — боялся, что доложу охране?

— Мне советовали держать язык за зубами…

— Правильно советовали! Ладно, мне все равно кто ты. Дойдем до Вапрота, дальше — каждому своя дорога.

— Что за Вапрот?

— Портовый городок на западном берегу.

Хак всё-таки поднялся, вода в бочке тёплая, но пил с великим удовольствием. Чуть помедлив, задал мучивший вопрос:

— А зачем ты мне помогаешь?

Гансауль вновь надолго замолк, Хак уже отчаялся дождаться ответа, когда тот наконец-то разразился:

— Когда-то давно мне помог один человек. Он жутко рисковал, все тогда отвернулись от отца… и от меня. А Вафьяр помог… Жаль, что его давно нет в живых, я так и не сумел поблагодарить. Будем считать, это моя попытка вернуть малую часть долга.

«Вот и всё…» — Цукенгшлор обреченно выдохнул, пальцы до боли стиснули рукоять меча. Парочка глодов, заметив майора, помчалась, оживлённо порыкивая, и Цукенгшлор понял — спрятаться не выйдет, что ж, надо продать жизнь подороже. Майор поднялся, стоять жутко больно, но дотерпит — осталось немного. Если повезёт — один из глодов отправится в иной мир вместе с ним. Если нет…

Первый глод уже в пяти шагах, страшный как чёрт, этакая рогатая горилла, вздернутый топор пошёл на замах, и тут в спину прилетел злой окрик. Монстр послушно замер, но топор не опустил, налитые кровью глаза вперились в майора.

— Стоять, я сказал! — это уже второму глоду. Тот тоже застыл, глаз не сводит с майора, с оскаленных зубов потекла пена. Цукенгшлор выставил перед собой меч, с тоской огляделся, глоды неспешно окружили.

— Господин майор, давайте без фанатизма — бросайте оружие!

— Да пошёл ты, ублюдок!

Меч блеснул, очертив полукруг, но кольцо глодов стало теснее.

— Зря вы так, Цукенгшлор, — Шмальц снисходительно улыбнулся, словно взрослый детскому лепету. — Только глодов рассмешите. Бросайте меч, мы всё равно возьмём вас живым, таков приказ. Но живым — это же не значит, что с целыми ногами-руками?!

— Зачем я вам?

Шмальц вновь улыбнулся, в глазах майора прочел запрятанный страх и слабую надежду. Картинным жестом отправил клинок в ножны на поясе, уверенно протянул руку.

— Меч, господин майор!

Глоды глухо заворчали, Цукенгшлор медлил, жить… жить хочется до ужаса, но как же честь? Вспомнился тот паренек, дезертир, что тихо скулил от ужаса, когда одевал ему петлю на шею. Был бой, погиб почти весь укреппост, двадцать парней, а этот схоронился в яме для мусора. Когда его взяли, на вопрос, зачем бросил оружие и спрятался, арестованный тихо прошептал, что «очень хотелось жить». Цукенгшлор тогда вскипел, самолично потащил казнить мерзавца… А сейчас сам перед выбором. «Может… может, и вправду сдаться?! Вдруг повезет сбежать или обменяют.» Чуть помедлив, все-таки бросил меч к ногам Шмальца. Тот радостно ухмыльнулся и кивнул глодам за спиной майора…

Лежать порядком надоело, но самочувствие так себе. Хак то проваливался в сон, то снова бездумно пялился в потолок. В избе душно, одежда промокла насквозь от пота, отчего непередаваемые ароматы разливаются с кошмарной силой. Хак сполз с «лежака», побрел на улицу в поисках воды, надо наконец отмыться. Нашёл. Во дворе в двадцати шагах от дома выложенный из бревен колодец. Покрутил ворот, цепь обиженно лязгнула, но вытянула ведро студеной воды. Хак вдоволь напился, но мыться не рискнул. Тем более в стоящей рядом, зелёной от мха, огромной деревянной бочке вода намного теплее. Торопливо скинул обноски, вроде никого, но все равно как-то неловко. Побултыхал в бочке тряпье, начисто не отстирается, конечно, но хоть посвежеет. Отжал, насколько хватило сил, корявый куст сирени пригодился в качестве вешалки. Вода в бочке и поначалу была с зеленоватым оттенком, сейчас же стала серо-зелёной, да ещё и с едким ароматом. Чуть поразмыслив, Хак взялся таскать воду из колодца, пусть станет прохладнее, зато почище. Посветлела, теперь можно перейти к водным процедурам. Долго хлюпался, с ожесточением оттираясь пучком травы. Кожа скрипит, покраснела, как у новорожденного, Хак фыркнул от удовольствия, ещё бы — все проведенные на каторге дни мечтал о возможности как следует помыться. Так увлекся, что не расслышал цокот копыт. Лишь когда всадники вывернули из-за кустов и въехали во двор, лишь тогда Хак спохватился. Но было поздно — один из всадников выдернул из колчана стрелу, через миг Хак уже на прицеле. И в том, что с такой дистанции стрелок не промажет — сомнений не осталось. Всадников четверо, одеты невзрачно, в такие же обноски, ну может чуть лучше, чем у Хака. Лучник мелкий, костлявый, как скелет, два других пришельца куда выше и шире, один стиснул рукоять меча, другой поводьев не отпустил, но из-за плеча многозначительно выглядывает здоровенная секира. Четвёртый — здоровяк, размером со шкаф, восседал на чёрном жеребце со столь гордым видом, что если б не грязные лохмотья — Хак бы принял за короля. «Гости» огляделись, один из всадников, повинуясь взгляду «шкафа» соскользнул с коня, выхватив меч, шмыгнул внутрь избы. Через пару секунд рослая фигура появилась на пороге, он покрутил головой.

— Хеккон, там никого!

Вожак медленно перевёл взгляд на застывшего Хака.

— Так ты один здесь?

Хак попытался ответить, но страх стиснул горло ледяной пятерней, он смог лишь кивнуть.

— Да уж! И этот хутор пустой! Ну чего застыл, вылазь давай!

Хак послушно выбрался из бочки, стыдливо прикрылся ладонями. Хеккон заржал, как конь, спутники угодливо поддержали. Один из амбалов, тот, что с мечом на поясе, подошёл к Хаку, могучая, с лопату размером ладонь пихнула в плечо в сторону избы.

— Пошёл! Пошёл, кому говорят!

Мечник не удержался — пнул сапогом по голому костлявому заду. Хак споткнулся, но на ногах устоял. Вновь раздался раскатистый смех, разбойники уже спешились, идут следом. Внезапно Хак застыл на месте, сам ещё не понимая, что происходит. Сердце заколотилось, как пойманная птица, в ушах загудело, в висках толчками пульсирует кровь. Огонь разгорелся в груди, но это не приступ дикого кашля от чахотки, та после отравления исчезла, это что-то иное. Хак чувствует, что тело наливается жгучей силой, разум прояснился, он каким-то неведомым чувством ощутил, даже не оглядываясь, где находится каждый из обидчиков. И он знает, он знает что надо делать…

Мечник злобно засопел, застывшему на месте пленнику видимо понравилось «нежное» обращение. Амбал сделал широкий шаг, намереваясь вновь пинком придать ускорение. Не вышло. Хак крутнулся, правая рука подхватила атакующую ногу и дернула на себя. В ту же секунду левой ногой голозадый пленник подсек обидчика, а левая ладонь легла на рукоять меча. Мечник левша, потому меч в ножнах носил у правого бедра. К своему несчастью… Хаку даже не пришлось вытягивать оружие, падающий противник «снялся» ножнами с меча. Хак лишь поднял меч чуточку повыше, а затем резко всадил в грудь распластавшегося на земле разбойника, точно в сердце. Лучник, что шел в четырёх шагах правее, дернулся за стрелой. Дурачок. Хак в один звериный прыжок очутился рядом, меч свистнул, прочертил сверкающую дугу, и уже натягивающий тетиву противник остался без лука и левой руки. Ещё один удар вскользь, и лучник, дико завизжав, схватился за живот, культей и здоровой ладонью пытаясь удержать выползающие наружу сизые внутренности. Краем глаза Хак заметил, как на опушке леса, что в трёх сотнях шагов от побоища, показался Гансауль. Завидев схватку, напарник бросился на помощь со всех ног. Главарь взревел, как раненый медведь, вздернув меч над головой кинулся на Хака. Тот молниеносно ушёл вправо, вихрем крутнулся, и меч, зазвенев от дикой скорости рубанул громилу по ногам. Удар чудовищной силы укоротил главаря на четверть, разбойник упал, истошно вопя, засучил обрубками, Хак милосердно отсек противнику голову. Четвёртый разбойник, опешивший от скорой и жуткой расправы, наконец-то опомнился, волосатая ручища проворно выдернула секиру.

— Бросай свой топорик и беги! Жив будешь!

Хак не очень-то и надеялся, что разбойник послушается, так и вышло. Сипло всхрапнув, здоровяк задрал секиру над правым плечом и со свистом рубанул Хака. Ну вернее, то место, где Хак только что стоял. Разбойник не успел даже понять, как этот голозадый шустряк оказался у него за спиной. Хак ударил, ударил ногой по спине чуть выше копчика. Удар страшной силы, разбойник выгнулся, как парус на ветру, и пролетел так шагов пять. Грохнулся обземь, жуткая боль прожгла спину, он дернулся подняться, но с переломанным позвоночником встать уже не судьба. Хак подошёл ближе, в эту минуту подоспел Гансауль. Парень взялся правой ладонью за подбородок скулящего от боли разбойника, левая — на затылок, резкий поворот, сухо хрустнуло, и разбойник вытянулся, обмяк, как сломанная кукла. Гансауль ошарашенно осмотрелся, тяжело дыша и сплевывая, с трудом нашёл что сказать:

— Ну ты… чёрт… четверых… голой зад… голыми руками!

Хак тяжело выдохнул, заколотило нещадно, словно на дворе лютый мороз. Парень поспешно взялся натягивать одежду, но Гансауль остановил, с загадочным видом исчез в доме. Спустя полминуты вернулся, в руках такая же как у него расшитая рубаха и серые, широкие, как шаровары штаны.

— Вот, держи. Получше твоих лохмотьев будет.

— Спасибо.

— Да это не мне спасибо, а хартайцам. Понапрятали добра… такие рубахи в Канагуне знаешь каких денег стоят? А нам, считай, бесплатно…

Рубашка пришлась впору, словно для него шита, а вот штаны малость коротковаты. Хак стянул с убитого вожака сапоги, большие, конечно, но сойдёт. Трясти не перестало, зуб на зуб не попадает, Гансауль с тревогой схватил товарища за плечо и тут же рывком отдернул руку. Тело Хака вибрирует, словно парня бьёт током, дрожащие ноги не выдержали, Хак упал на колени. Гансауль отступил на пару шагов, тут явное колдовство. Не может человека так лихорадить, чтобы плоть под рубахой вздувалась волнами. Хак свалился на бок, заскреб ногами по земле, с жутким воем скрючился в три погибели. Рубаха лопнула в плечах, обнажившиеся мышцы вздулись, на глазах увеличиваясь. Хак тихо застонал, но вскоре совсем затих. Ошарашенный Гансауль ещё долго стоял, туго соображая, как же быть дальше…

Нет, глоды его не убили. Иначе откуда такое жгучее жжение в макушке — мёртвые боли не чувствуют. Цукенгшлор поднял руку, и не открывая глаз, провёл ладонью по голове. Так и есть — вздувшиеся бугорки плоти, на совесть зашито. Долго лежал в звенящей тишине, рядом что-то тихо скрипнуло, вроде бы дверь.

— Да вы никак пришли в себя, господин Цукенгшлор?! Ну наконец-то, а то уж мы волноваться начали!

— Жаль, что не сдох…

Шмальц прям сама любезность:

— Ну что вы, майор?! У вас ещё все впереди, все только начинается.

— Я… говорю… жаль, что ты не сдох!

Собеседник чуть обиженно хмыкнул, но голос звучит ровно:

— Я доложу господину… хм… я доложу, что вы пришли в себя. Набирайтесь сил, разговор предстоит долгий и чрезвычайно серьёзный…

Шмальц ушёл, тихо притворив за собой дверь, Цукенгшлор скользнул взглядом по маленькой комнате, всё стерильно белое — стены, потолок. Из мебели лишь узкая больничная койка и маленький коротконогий столик возле изголовья, тоже выкрашен белоснежной краской. Майор покосился на окно, сквозь неплотно задернутые занавески увидел кусочек ярко-голубого неба. А ещё… ещё кое-что хорошо знакомое. За окном в метрах двухстах темнело угрюмое здание Канагунской городской больницы. Цукенгшлор невольно вздрогнул, до столицы от места боя дней пятнадцать пути. Как же его довезли так быстро? Дверь деликатно скрипнула, и майор отвлекся от тягостных дум, чтобы взглянуть на вошедшего. Узнал сразу, но разум отказался поверить, что перед ним сам глава Имперской безопасности генерал Шайзер. Но нет, виденное не раз на портретах хмурое лицо, злобные поросячьи глазки, огромный шнобель, как у пеликана, и нелепые усы кисточкой, как у Гитлера. Он уверенно вошёл в комнату, следом ужом скользнул Шмальц, в руках тонконогий стул с мягким сидением. Услужливо подставил, Шайзер плюхнулся не глядя. Поросячьи глазки уставились на майора с нескрываемым любопытством, Цукенгшлор в ответ не отвел глаз, подозревая какой-то подвох.

— Вижу удивлён, майор?! А вот ты меня тоже немало удивил.

— Чем?

— Самодеятельностью своей! Ты зачем всех каторжан угробил?

Майор приподнялся на локте, по мозгам тут же ударило, словно кувалдой, но он так и замер, лишь спустя несколько секунд глухо прохрипел:

— Я хотел спасти гарнизон…

— Спас?!

— Зачем? Зачем вы всех…

Шайзер откинулся на спинку стула, пристально изучая майора, тот не отвел взгляд. Наконец, нарушил затянувшееся молчание:

— В гарнизоне, конечно, служили хорошие ребята. Большинство из них — честные, преданные королю воины. А это… в складывающейся ситуации не очень хорошо. И если б гарнизон добрался до Канагуна — это было бы очень некстати.

Теперь уже майор с интересом взялся изучать Шайзера, неужели генерал… готовит мятеж?!

— Я вижу, вы прекрасно поняли, что в скором времени назревает?

— Вы решили свергнуть короля?

Шайзер с достоинством кивнул:

— Все верно. Этот старый жирный дурак уже всем поперёк горла. Только и может устраивать балы и тратить казну на шумные праздники!

Майор опустил голову на подушку, слезящиеся от дикой боли глаза бездумно шарят по белоснежной глади потолка.

— Дайте угадаю, нового короля зовут Шайзер Первый?

Генерал усмехнулся:

— А вот и нет. Если все пойдет согласно нашим новым планам — короля будут звать Цукенгшлором…

Всё тело жутко болит, словно пропустили через мясорубку. Хак медленно открыл глаза, с трудом вспоминая недавние события, всё будто в тумане. Смутно вспомнилась какая-то не то ссора, не то драка, но чем всё закончилось — неизвестно. Небо темнее чернил, с мелкими блестками далёких звёзд склонилось, убаюкивая. Спать не хочется, затекшее тело просит размяться. Хак пошарил ладонью и… обомлел. Лежит на досках, и сбоку ладонь нащупала прохладное дерево. Полыхнула мысль, что в гробу, но тут же исчезла, иначе откуда звездное небо перед глазами. Из косматого облака выбралась круглая, как монета, луна, разлив бледный свет по округе. Хак сел, глаза чуть привыкли к сумраку, внимательно огляделся. С облегчением сообразил, что сидит в повозке, чуть в стороне, тихо фыркая, пасется лошадь. Слева до самых звёзд чернеет почти отвесная скала, от остывшего камня веет холодом и неприступностью. Справа небольшая площадка, поросшая мелким корявым кустарником, сквозь редкие ветки мерцает пламя. Хак перевалился мешком через низкий бортик повозки, до костра шагов двадцать, поплелся на свет, как мотылёк. У огня, зябко сгорбившись, сидит Гансауль, глаза настойчиво что-то пытаются разглядеть в бешеной пляске языков пламени. У ног, положив мордочку на лапки, чутко дремлет молодой пес, почти щенок, чернявый, похожий на медвежонка. Стоило подойти ближе, псёныш тут же вскинул голову, звонкий лай разлетелся на всю округу. Гансауль оторвал взгляд от костра, все ещё погруженный в тяжкие думы, смотрит на Хака, словно видит впервые.

— Выспался, душегуб?!

— Ты о чем?!

— Что — опять не помнишь ничего?

Хак молча кивнул.

— И как четверых голыми руками уделал?

— Я?!!

Гансауль усмехнулся:

— Ну не я же? В разных передрягах довелось побывать, и драться учили чуть не с малых лет, но не знаю… Я бы, наверное, на твоём месте тогда не рискнул… Хотя… С такой-то силищой… Рубаху вот новую жаль — испортил.

— В каком смыс… — Хак опустил взгляд, — ох ё… Что это?!

Руки и ноги перевиты вздутыми буграми мышц, на животе под рубахой каменные кубики пресса, сила, неимоверная сила разливается во всем теле. Рубаха на плечах распорота по швам, в прорехи настойчиво лезет ночная прохлада. Хак долго разглядывал в мрачном, мерцающем свете костра собственное тело, наконец, пораженно выдохнул:

— Не может быть! Но как?

— Ты у меня спрашиваешь? Колдовство, не иначе…

— Я… я не могу поверить…

Хак согнул руку в локте, вернее попытался — сгибается лишь прямым углом, дальше не даёт шароподобный бицепс.

— С ума сойти!

Задрал руку над головой, ощущение, что вскинул молот, вспухли мышцы на груди, тверже железа. Гансауль с ухмылкой следит за напарником, но в глазах не только ирония, но удивление и глубоко-глубоко утаенный страх. Чёрт знает, что за спутника подкинула судьба — а ну не ровен час окажется демоном… Хак наконец-то угомонился, с выразительной тоской покосился на закопченный котелок рядом с Гансаулем. Судя по дурманящему аромату и огромной, добела обгрызенной кости, что неспешно мусолит псеныш, в котелке явно что-то аппетитное. Гансауль перехватил взгляд, протянул посудину, Хак благодарно кивнул, ложка замелькала со свистом.

— Надо б выяснить — кто ты такой. Чую, неспроста это всё — и яд тебя не берет, и силища немерянная… Ну да ладно, завтра всё узнаем… Ты — о себе, я — о… о своем… Хоть и крюк придётся делать, но дело того стоит. А сейчас спать, силы завтра понадобятся, и немалые.

Хак спросил невнятно, с набитым ртом:

— А как узнаем-то?!

Но Гансауль смолчал, на губах растаяла грустная усмешка, ушёл спать в повозку. От этого молчания в душе Хака похолодело, словно предчувствуя недоброе… Пес подошёл, неуверенно повилял хвостом, словно в чем виноватый. Хак протянул руку, ладонь коснулась чёрной шерсти, жёсткой, словно у волка. Псеныш доверчиво протянулся, зажмурился от счастья, видать нечасто его привечали добром. От повозки донесся забористый храп.

Цукенгшлор тяжело поднялся с постели, мутит ужасно, дрожащие ноги с трудом держат иссохшее костлявое тело. Несколько коротеньких шажков, потная ладонь легла на дверную ручку. Тихо потянул, к счастью, петли смазаны, не скрипнуло. Осторожно выглянул в приоткрывшуюся щелочку и напоролся на колючий взгляд застывшего у двери часового. Воин угрюмо покачал головой, и Цукенгшлор медленно прикрыл, словно за дверью не человек, а взбешенная псина. Тихо добрел до постели, едва успел сесть, как дверь распахнулась, на пороге возник лучезарно улыбающийся Шмальц.

— Утро доброе, господин Цукенгшлор! Ну как — вам наскучило лечиться? Что ж, пора, пора, нас ждут великие дела! Хаарон!

Дверь распахнулась во всю ширь, но все равно проем оказался узковат для вошедшего. Грузный мужчина, похожий на огромный пивной бочонок, с трудом втиснулся, виновато улыбнулся, в пухлых коротеньких ручках вычурной резьбы посох. Непонятного кроя черная рубаха сидит мешком, широкие штаны больше похожи на юбку до пола. Мелкие поросячьи глазки над круглыми красными щеками оглядели Цукенгшлора вроде бы приветливо, но у того холодок пополз по спине.

— Приступайте, Хаарон.

Хаарон чуть склонил голову в ответ, и протянул пухлую потную ладошку:

— Позвольте вашу руку, господин.

Цукенгшлор покосился на Шмальца:

— Что за цирк? Что происходит?

— Господин майор, делайте, что вам велено!

Цукенгшлор угрюмо насупился, сунул руку, пухлые скользкие пальцы толстяка стиснули запястье с неожиданной силой, рука словно в тисках. Майор не успел моргнуть глазом, как тело парализовало, неимоверная тяжесть навалилась на плечи. Глаза толстяка зажглись диким огнём, Цукенгшлор попытался вырваться, но куда там — окаменел, словно статуя. Ледяные пальцы стиснули сердце, майор хрипло выдохнул, пульс вот-вот пропадет. Подступила тошнота, в ушах назойливый звон, сквозь него пробивается невнятное бормотание толстяка. Внезапно все стихло, боль и тяжесть исчезли в мгновение ока, Цукенгшлор облегченно выдохнул.

— Что это?

Толстяк смолчал, с достоинством поклонился Шмальцу, дверь за широкой спиной закрылась беззвучно.

— Что это было?!

— Заклятье верности.

— Значит, имперская безопасность не только с глодами дружит, но и с колдунами?

— Нуууу, мы… не совсем имперская безопасность…

— А кто вы?! И что вообще здесь творится, что за тайны?! Мне назад все равно дороги нет, так чего темнить? — Цукенгшлор вскочил, из груди вырвался хриплый вздох.

— Ну что вы, господин майор, спокойнее надо быть, спокойнее. — Шмальц вскинул ладони, на губах привычная мерзкая улыбочка, Цукенгшлор с трудом сдержался, чтоб не врезать по ехидной роже, засопел угрюмо. — Кстати, как вы себя сейчас чувствуете?

Цукенгшлор собрался пробурчать, что дерьмово, но… в теле непривычная лёгкость, небывалый прилив сил, кровь забурлила по венам, как весенний ручей, наполняя каждую клеточку жгучим огнём.

— Хаарон заодно подлечил немного… как видите — от колдунов тоже бывает толк. Нет, бездарей и шарлатанов конечно на кол или в костёр, а вот стоящих… стоящих мы бережем.

— Я так и не услышал от вас внятного ответа!

На несколько мгновений Шмальц умолк, Цукенгшлор не сводил с него глаз.

— Хорошо, майор. Теперь, когда вы тоже закляты, я могу многое объяснить. Но всей правды не знаю, да и сам Шайзер, думаю, тоже. Вы слышали про Особый отдел имперской безопасности?

— Тот самый, что боролся с колдунами?

— Совершенно верно. — Шмальц заложил руки за спину, прохаживается по комнате взад-вперед. — Официально его больше нет, дескать, всех опасных магов переловили, потому распущен за ненадобностью.

— А на самом деле?

Шмальц хмыкнул:

— А на самом деле все иначе. Отдел превратился в тайную организацию, Орден, где во главе встали те, с кем отдел боролся вначале так рьяно…

— Колдуны?!

Шмальц кивнул, мерзкая улыбка наконец-то окончательно растаяла, Цукенгшлор понял, что собеседник не врёт.

— Я… да и вы, майор… теперь — воины Ордена. Наши люди контролируют имперскую безопасность, хватает агентов и в армии, и во дворце. Кроме того, наши агенты — во всех ветвях власти соседних государств. Кроме Варгавы…Тамошний правитель тоже поставил колдунов на службу государству. Ничего… мы и их…! Весь… весь мир покорим! — Шмальц размахался руками, как ветряк крыльями, лицо покраснело, говорит с жаром, словно майор отчаянно спорит. — Нет, вот увидишь, Цукенгшлор, обязательно увидишь, наша власть станет абсолютной, мы будем… будем равными богам!

Шмальц умолк, дышит часто, будто только что с долгой пробежки.

— И как — не противно исполнять приказы колдунов? Тех мразей, что давно заслужили костёр?

— Тише, тише, майор! — Шмальц приложил палец к губам. — Теперь вам не стоит болтать лишнего, заклятье… оно может расценить это как измену, мигом удавит, как бешеную собаку.

Холодок пробежал по спине, Цукенгшлор слышал, как работают подобные заклятья. Человек просто перестает дышать, словно на шее петля.

— И знаешь, майор — не противно! Один сильный колдун может уничтожить целую армию. А я уважаю силу. За колдунами, Цукенгшлор, за магией — будущее этого мира! Да и не только этого… Кто такие «чужаки» думаю не надо объяснять?

Цукенгшлор лишь кивнул. Шмальц понизил голос до чуть слышного шепота:

— Это только начало. Мы… мы покорим и тот мир. Шайзер как-то намекнул, что верховные магистры ордена нашли способ переходить в мир «чужаков». Представляете?

— Слышал про такое… Или ты забыл, что и я служил в имперской безопасности? Лучше объясни — зачем вам на троне именно я?

— Не знаю. — Шмальц хоть и старался спокойно говорить, но Цукенгшлор уловил нотки досады в голосе. — Сначала Шайзер планировал поставить королем меня, но потом решил иначе.

— И когда всё… начнётся?

— Скоро, господин майор, очень скоро. Но вы собирайтесь, Шайзер приглашает вас отзавтракать вместе. Клюнч! Клюнч!

Едва не выломав дверь, в комнату вломился стражник.

— Возьми в карете узел с вещами. Да поживее!

Клюнч исчез в мгновение ока, Шмальц с усмешкой кивнул на хлопнувшую дверь:

— Даже не знает, что для будущего короля старается. Привыкайте, господин майор, скоро и ваши приказы будут также молниеносно исполнять…

Хак не сомкнул глаз до рассвета, вместе с псом, тот улегся рядом, не по-собачьи умные глаза следили, как пламя со злостью вгрызается в сухие ветки хвороста, словно молодые волчата в добычу. Хворост сгорает быстро, заготовленное Гансаулем Хак сжег, так что пришлось пару раз в темноте шарить по кустам в поисках дров. Под конец повезло — Хак приволок высохший до твердости камня вывороченный пень. Его хватило до рассвета, вон и сейчас ещё тлеет огонёк. Хак собрался сходить за новой порцией топлива, но от повозки донесся хриплый голос:

— Хааак! Ты здесь?!

— А где ж ещё?

— Собирайся, нам стоит поспешить!

Хак хмыкнул — голому собраться — только подпоясаться…

Гансауль ловко соскочил, вытащил из повозки мешок, там бряцнуло. Оружие? Но откуда? Ах, да — Хак же кого-то там… это самое… черт… даже не верится. Хак подошёл, Гансауль молча протянул секиру. Повертев в руках, Хак сделал замах, лезвие со свистом рассекло воздух. Неплохо! Таким топориком можно дел натворить… Гансауль закинул мешок за спину, без церемоний двинулся по тропе, убегающей за поворот каменной стены.

— А лошадь… и повозка?

— Дальше только пешком. И смотри по сторонам — лёгкая прогулка закончилась…