Галактическая баллада

Пролог

То, что случилось в тот день, могло случиться только в тот день, а именно 23-его июля 3033 года. Ни секундой раньше или позже. Почему именно тогда, станет ясно позднее.

Для начала достаточно знать, что человечество, привыкшее ничтоже сумняшеся управлять историческими событиями и предвидеть все — включительно гражданское поведение младенцев, которые родятся через десять лет, — было весьма удивлено. Но не будем его за это винить. В конце концов событие, о котором пойдет речь, зависело от сил, в то время еще не подчиненных его всеобъемлющей воле. Несмотря на то, что само по себе это событие не имело большого значения, оно вызвало известный интерес в академических кругах и временное любопытство в неакадемических. Большего человечество не могло себе позволить. Оно дорожило своим достоинством. Оно не испытывало ни малейшего желания возвращаться к своему далекому прошлому, даже посредством беглого комментария радио- и телерепортеров.

Не подозревали о предстоящем сюрпризе и профессор Карпантье Жюли из европейской Академии Магна и пять его студентов, которые взлетели к пяти часам пополудни с крыши Института программирования будущего истории. Взлетели они весьма старомодным способом. Вместо того, чтобы использовать стандартные левитолеты, оригинальные машины, созданные в соответствии с принципом левитации, они поднялись в воздух при помощи шара полузабытых братьев Монгольфье, которым когда-то, в глубокой древности, первым удалось оторваться от матери Земли более чем на сто метров.

Шар был создан специально для этого полета по старому полустершемуся рисунку из музея «Гомо антиквус». Оказавшись в примитивной гондоле обыкновенной плетеной из бамбука корзине, студенты переглядывались, улыбаясь: они явно опять стали жертвами мании своего профессора наглядно представлять историческое прошлое, которое, при всей изобретательности ученого, трудно могло стать наглядным. Только рыжий Марсель относился серьезно к этому методу. Используя то обстоятельство, что профессор поправлял канаты и наблюдал за давлением гелия в шаре, он прошептал:

— Напрасно улыбаетесь. Мы летим к Желтой горе. Для того, чтобы понять историю, недостаточно только вызубрить ее. Нужно вникнуть в атмосферу соответствующей эпохи.

Его коллеги весело и заразительно рассмеялись: между эпохой воздушных шаров и той, что изучалась в настоящее время, пролегли почти два века, поэтому выбор этого летающего наглядного пособия мог быть объяснен только чудовищной рассеянностью профессора.

Только Наташа согласно кивнула, взглянув на Марселя. Но он этого не заметил. Он с обожанием наблюдал за уверенными движениями старого ученого. Наконец Карпантье Жюли привел в порядок канаты и нажал на кнопку белого пульта, находившегося рядом с ним.

(«Братья Монгольфье» были все-таки немного автоматизированы — не забывайте, что это происходило в тридцать первом веке). Шар закачался и медленно поднялся в воздух.

— Клянусь своей бородой! — воскликнул рыжий безбородый Текли. — Это чудо и в самом деле полетело!.. Не чувствуете ли вы себя несколько особенно? Если этот большой пустой мячик лопнет…

— Твоя голова его заменит, — кротко заметила Наташа.

Текли посмотрел на нее страдальчески. Остальные не прореагировали. Наташа пожала плечами и стала поправлять прическу.

Шар поднялся высоко над землей, и все смотрели вниз. Вот уже и стоэтажное здание Института осталось под ними и вскоре затерялось среди двухсот, трехсот и пятисотэтажных гигантов необозримого Евровиля. Июльский день был жарким, и пятеро студентов с удовольствием подставляли голые ноги в шортах прохладному ветерку. Только Карпантье Жюли был в черном костюме он не расстался бы со своим доисторическим рединготом и черной бабочкой, даже если бы его послали читать лекцию в Сахару. Маленькая светловолосая Стэлла, бледная, как лик на старинной иконе, вздохнула:

— Не понимаю, профессор Карпантье, как вы можете мириться с такими вещами?! Посмотрите на наш институт. Он же — пигмей, по сравнению с Третьим институтом техники… а теоретическая кибернетика? Если мы не наберем высоту, мы ударимся в цокольные этажи!

Но они набрали высоту и не ударились. Профессор только пробормотал:

— Кибернетика? Ну, она ведь только вспомогательная дисциплина.

И пренебрежительно пожал плечами. В программирование истории будущего, сравнительно молодой науки, в качестве компонентов входили: социология, психология, математика, кибернетика и пр., но как историк прошлого, профессор Карпантье Жюли относился к этим дисциплинам свысока. Иногда он демонстративно отказывался от помощи мыслящих машин. Их обильной и быстрой информации он предпочитал копание в старых рукописях. Твердил, что любое лирическое отступление или правописная ошибка, в психологию которой человек может вникнуть, обладая фантазией, стоят гораздо дороже всех точных данных Мозга Академии, лишенных чувства и инвенции. Студенты даже подозревали, что профессор относится скептически и к самому программированию истории будущего — поскольку и здесь не обошлось без машин. И действительно, профессор воздерживался от высказываний на эту тему, но все помнили, как торжествующе он рассмеялся, когда внезапно в самом центре Евровиля и абсолютно вне программы, появилась кошка, которая гонялась за также незапрограммированной мышкой. Огромная толпа собралась тогда смотреть на невиданных зверюшек, появившихся из небытия. Хотели поймать и сохранить их, но кошка съела мышку. Сама же кошка умерла от непонятного расстройства желудка. Ее препарировали и передали в Археозоологический музей, а человечество было потрясено таким количеством непредвиденных случайностей…

Студенты смотрели на свой Евровиль с любовью. Под ними медленно плыли в обратном направлении сады, стадионы, небольшие искусственные озера, левитолекционные площадки — все это размещалось на крышах гигантских зданий, по сравнению с которыми древние небоскребы выглядели бы пигмеями. Крыши соединялись мостами и дорогами. Кое-где они были превращены в огороды и поля пшеницы: человечество заполнило своими домами всю поверхность планеты и поэтому было вынуждено производить большую часть естественной пищи над землей, а всю индустрию поместить под землю.

В проходах между зданиями виднелись улицы. Они были на такой глубине, что никогда не увидели бы солнца, если бы не сложная система громадных зеркал, которые перенаправляли свет вниз. Наземные улицы были предназначены для пешеходов, но почти не использовались. Правда и пешеходов, как таковых, не существовало, потому что эти улицы представляли собой тоже систему вечно движущихся тротуаров и эскалаторов, и люди просто неслись по ним без всяких усилий, лишь временами сменялись полотна, и соответственно — скорость и направление движения. При взгляде сверху казалось, что люди соревнуются друг с другом в езде на роликах.

Евровиль занимал почти половину территории бывшей Франции.

Он простирался с берегов Атлантики до гор Альп. От Мадрида его отделяли только Пиринеи, а от Нибелунгбурга на севере — широкая полоса лесов, сохраненных как образец старинного естественного парка. Основой Евровиля вначале была древняя столица Франции.

Однако, вскоре она оказалась в центре города и превратилась в небольшой, бережно сохраняемый музейный объект, огороженный специальной прозрачной стеной. Впрочем, в музейном Париже и до сегодняшнего дня жило около двух миллионов людей со всех концов планеты — ученые, художники, писатели, музыканты и просто чудаки, которые все еще предпочитали неудобные старинные дома с маленькими оконцами и ажурными балконами из черного железа застекленным и полностью автоматизированным зданиям нового Евровиля.

В музейном Париже жил и профессор Карпантье Жюли. Он выбрал себе квартирку в одном из бывших административных зданий Сити, между Ля-Шапелем и Нотр-Дамом. Здесь он сам себе готовил утренний кофе на старинной электрической плитке, принимал душ в ванной с колонкой и ходил бриться в парикмахерскую Латинского квартала, сохраненную в качестве экспоната древнего французского быта.

Правда, рабочий кабинет профессора выходил окнами на Сену и Пон-Ньов, но был настолько темен, что там почти всегда горела настольная лампа с зеленым абажуром. Студенты немного жалели профессора, но не удивлялись, так как профессор и в этом остался верен своему методу — он жил в атмосфере, которая, как он сам любил говорить, помогала ему переноситься туда, где должны были бродить его мысли: по извилистым, сумеречным дорогам прошлого, которые в конце концов вывели человечество к коммунизму.

Евровиль блестел под сильным летним солнцем повсюду, куда хватало взгляда и еще дальше. И все-таки он считался одним из средних городов Земли. По сравнению с Москвой, которая к этому времени уже начиналась с Урала и простиралась до истоков Днепра, или Нью-Йорком, упиравшимся в Скалистые горы, Евровиль был просто скромным и уютным населенным местом.

Мы сообщаем эти подробности для того, чтобы не произошло никакого смешения времени и масштабов, а также и для большей достоверности всего нашего рассказа.

Шар несся над городом довольно быстро.

В то время как естественный ветер в общем имел западное направление, воздушный поток, заказанный профессором специально для этого полета, нес шар на восток. В голубой дали, где-то за пределами города, на фоне неба вырисовывались контуры высокой беловато-желтой горы. Может быть, поэтому ее назвали Желтой горой. Стоя в передней части гондолы, в черном костюме, с развевающимися седыми волосами, профессор Карпантье задумчиво всматривался в гору.

Но пятеро студентов занимались совсем другим. Они отпускали ядовитые шуточки в адрес пассажиров левитолетов, которые стремительно проносились мимо них. Вид шара вызывал веселый смех, хотя с определенной точки зрения не менее смешны были и сами левитолеты. Одни из них имели форму толстой иглы, другие были похожи на цветок магнолии, третьи — на ласточек. Были и такие, которые напоминали утюги и запонки — это показывало, с одной стороны, что безвкусица далеко не полностью исчезла даже в сей высоко эстетический век, а, с другой — каких высот достигла человеческая фантазия. Студенты забавлялись тем, что определяли характер человека по его левитолету. Об одном, который делал бесшумные мертвые петли на своей машине, каждый миг изменяющей форму и направление, Стэлла сказала:

— В Эпоху Абсурда из него бы получился, этот… как его… да, дипломат. Или же этот… литератор.

Она с трудом запоминала устаревшие слова, вышедшие из употребления.

— Или акробат, — вставила Наташа.

— Авиатор, — предложил Текли, который видел всегда только то, что видел.

— А почему не журналист? — пожал плечами Марсель, и. все согласились, что его определение, как всегда, было наиболее близким к истине.

Только Оцеола, скрестивший руки на груди по привычке, завещанной ему прадедами, молчал, и ни один мускул не дрогнул на его бронзовом лице. Он не любил заниматься пустыми делами. Когда его спросили, что он думает по этому поводу, он слегка улыбнулся:

— Не знаю. Мои предки не были знакомы ни с одной из этих профессий.

Пролетели над последними зданиями Евровиля. Студенты замолчали. Левитолеты попадались им все реже — шар сейчас летел над широкой лесной полосой, отделяющей город от Желтой горы. Когда полоса кончилась, в небе стало пусто. Гора высилась перед ними, ощерившись своими раскаленными от солнца скалами и обрывами.

Шар пролетел еще несколько километров над песчано-каменистой пустыней и приземлился у подножия горы.

Профессор и студенты выскочили из гондолы. Студенты оглядывались с боязливым любопытством, которое скрывали за улыбками.

Под ногами скрипел песок и мелкий гравий. Вокруг была пустынная, безжизненная, словно выжженная земля. Желтая гора ослепила их блеском кварцевых и слюдяных пластов. Ее вершина, оплывшая от эрозии, когда-то сбрасывала вниз потоки раздробленных скал и обломков, которые постепенно завалили подножье. Они засыпали и останки бывших зданий, разбросанных внизу в виде широкого полукруга. Громадное черное пятно круглой формы выделялось среди этих развалин — оно блестело на солнце, как черное озеро. Ни птица в воздухе, ни зеленый росток травы, ни какой-либо звук не нарушали мертвого однообразия этой местности.

Студенты впервые попали сюда и, может быть, поэтому поддались мрачному настроению, которое навевала пустыня.

— Какая тишина, — прошептал Марсель. — Какая нечеловеческая тишина.

Он вытер пот со лба и посмотрел на небо: даже оно было серо-желтым, как будто и его опалило этой раскаленной землей.

— Где прошла смерть, там — тихо, — кивнул профессор. — Желтая гора безличное название, которое, однако соответствует ее сути… Вы помните старинное название этой вершины, что перед нами?

— Альбини? — поспешила ответить Стэлла.

Профессор улыбнулся:

— Альпами называлась вся горная цепь, и вам известно, что она простиралась далеко за этой вершиной… А сама вершина?

— Монблан, — неуверенно сказал Текли.

— Да, Монблан, — кивнул профессор. — Монблан, потому что вершина всегда была белая от снега. И на целый километр выше!.. Ну, пошли?

Вопрос был задан формально, потому что профессор пошел к горе и студенты сразу же последовали за ним. Все распоряжения профессора всегда были в виде вопросов.

Шли медленно. Ноги вязли по щиколотку в песке. От него исходил жар, проникающий во все поры, и вскоре им стало трудно дышать. Даже орлиный нос Оцеолы покрылся капельками пота.

Бодрым и не озабоченным жарой выглядел только профессор. Подъем постепенно становился все круче, особенно на кромке оползней.

Стэлла запыхалась.

— Профессор, — сказала она, отбрасывая свои белокурые волосы. — Почему мы не приземлились прямо у Черного озера?

— Действительно?! — сказала Наташа.

— Нам не хватило ветра, — улыбнулся профессор, — ошибка метеорологов… Между прочим, в глубокой древности ходьба пешком являлась главным способом преодоления расстояний.

Они уже вошли в зону развалин и осторожно обходили останки стен, каменных террас, полузасыпанных песком, груды красноватой уже затвердевшей пыли. Под ногами Марселя что-то хрустнуло. Он остановился, посмотрел под ноги и вдруг попятился.

— В чем дело, Марсель? — Профессор наклонился и поднял какой-то продолговатый белый предмет. Показал его студентам. — Часть тазобедренной кости… Вот там, около вас, Текли, лежит большая берцовая кость. Остальное… — он огляделся. — Остального нет.

Кость была белой и сухой как мел. Студенты молчали. Профессор положил кость на землю и опять пошел вперед. Теперь студенты внимательно смотрели себе под ноги и избегали наступать на все то, что белело. Группа шла медленно, потому что рельеф стал еще круче.

И ни студенты, ни профессор не подозревали, что их опущенные вниз головы и медленная ходьба очень скоро сыграют роковую роль…

Через полчаса они подошли к берегу Черного озера. В сущности «озеро» представляло собой гигантский сухой кратер, овальный, с «берегами», ощерившимися зубцами скал, и диаметром более мили.

В центре глубина его достигала, наверное, более двухсот метров. На дне повсюду валялись куски железной руды, которые блестели на солнце и издалека казались окрашенной в черный цвет водой. «Озеро» напоминало кратер угасшего вулкана, но студенты хорошо знали, что вулкана здесь никогда не было. Они стояли, удрученные мрачным пейзажем — будто сама смерть выползла из этого кратера и своим дыханием опалила все вокруг, превратив в пустыню.

— Вот, — тихо сказал профессор Карпантье, разводя руками. — Так выглядела бы сегодня наша прекрасная планета, если бы автоматы войны не были блокированы в последний момент необъяснимым, то есть необъяснимым пока образом… Единственная сверхбомба, которая тогда взорвалась, создала это Черное озеро. В сущности она была предназначена для древнего Парижа, но отклонилась от своей цели — тоже по случайности… Случайная неисправность в системах атомного нападения? Едва ли. Потому что системы вышли из строя одновременно по всему земному шару. Попытки объяснить это явление психологическими факторами, то есть неожиданным разумным вмешательством людей, от которых зависел первоначальный удар, — явно несостоятельны. После первого удара системы действовали автоматически, и предполагалось такое же автоматическое реагирование на любой взрыв, мощнее одной мегатонны, в любой точке планеты. Задействованная единожды, ни одна система не могла быть обуздана человеческим вмешательством…

— И все-таки, война была приостановлена после первого взрыва, — сказал Гекли. — Необъяснимых явлений не существует, профессор.

— Естественно, — улыбнулся Карпантье. — Необъяснимых явлений не существует. Но необъясненные все еще есть. И я боюсь, они будут всегда, друзья мои… Путь человечества в освоении знаний представляет собой постоянное приближение к истине. Но и бесконечное приближение, не забывайте этого.

— Вы хотите сказать, профессор, к абсолютной истине? — насмешливо спросила Наташа.

— Конечно, Наташа, — мягко ответил профессор. — Но мы говорим о научном объяснении конкретных фактов… В нашем случае, помимо «психологической» гипотезы существует и так называемая «фантастическая» автоматы в тот трагический миг оказались более разумными, чем люди, и уничтожили самих себя путем самоблокировки. Глупость, которую поддерживали одни лишь пессимисты того века. Третья гипотеза…

— Позвольте, профессор, — почтительно сказал Марсель. — Согласно третьей гипотезе — спасение нашей планеты от гибели — заслуга внеземного вмешательства. А почему бы нет? Неужели разум — это наша человеческая монополия? Замечательно знать, что гдето во Вселенной живут наши братья по разуму, более могущественные и лучше нас, которые в трагический час пришли на помощь человечеству… Я считаю, что это единственная серьезная гипотеза.

— Увы, мой милый Марсель. — Профессор обнял своего студента за плечи и посмотрел ему в глаза. — Вы забываете, что исследования в этом плане закончены. Мы — одни в этой Галактике, друзья, одни, как был одинок и гражданин Адам прежде чем сообразил создать из своего ребра Еву… — Он улыбнулся. — Я думаю, Марсель, что Ева была создана не из Адамова ребра, а из Адамова одиночества. Но человечество уже слишком старо для. того, чтобы создавать новые мифы, не правда ли?

— Однако, это — исследования с расстояния, профессор Карпанье. Никто еще не проник в глубины Галактики.

— Да, конечно. Персонально никто не проник. И никто не проникнет, мой мальчик. Диаметр Галактики — более ста тысяч световых лет, а ее «толщина» только тысяча пятьсот… По этим причинам никто не может до нас добраться, даже если допустить, что гдето существуют цивилизации, подобные нашей. Но эффект Дринкутра, а позже и эффект Дринкрома бесспорно доказали отсутствие разумной жизни в Галактике. Исключая земную, естественно. Поэтому-то человечество и умерило свои космические амбиции в отношении овладения солнечной системой.

Марсель молчал, но в его молчании чувствовалось упорное несогласие. Он был немного поэтом и обладал способностью поддерживать самые невероятные теории, если они приходились ему по душе.

При всем своем уважении к профессору и науке, он все-таки в конце концов пробормотал себе под нос:

— Я не верю, что Вселенная — пуста. Это невозможно, это было бы ужасно…

Профессор Карпантье услышал его. Он знал это чувство протеста против фактов, против жестокости известных истин. Он и сам поверил в теорию Дринкрома лишь, когда ему пошел девяностый год, и то в день, когда скончался его самый близкий друг. Марсель был слишком молод, чтобы смириться с мыслью о галактическом одиночестве человечества.

— Давайте вернемся на землю, — сказал с улыбкой профессор. — Итак, друзья, мы видим перед собой пустыню, печальный памятник, оставленный нам Эпохой Абсурда. Такое название целой эпохи звучит несколько нелепо, но оно близко к истине. В древнем обществе, раздираемом духом антагонизма, абсурд не являлся только литературным понятием. Он существовал реально, в самой жизни. Подумайте только: общественное богатство было достоянием людей, которые ничего не создавали; во имя свободы создавали тюрьмы для тех, кто боролся за свободу; во имя национального благополучия велись разрушительные войны, а религия, проповедующая любовь и братство, благословляла их; человеческое достоинство измерялось деньгами и властью над человеком — и будто какая-то невидимая злая сила превращала любое доброе дело в его противоположность…

Что касается сверхбомбы, которая превратила эту местность в пустыню, она прилетела сюда с Востока, но, как было установлено позже, была запущена с одной из ракетных баз в Калифорнии. Целью обмана было создать впечатление запуска ее Советским Союзом для того, чтобы вызвать войну между Западной Европой и Востоком. «Ястребы» в США рассчитывали сохранить силы для решающего удара. В действительности как уже знаете, эта сверхбомба отметила конец Эпохи Абсурда. Это случилось в 2033 году, когда…

Профессор не закончил фразы. Он заметил, что Оцеола повернулся и к чему-то прислушивается, потомок делавэров никогда не делал этого во время лекции.

— В чем дело, Оцеола?

— Извините, профессор, — сказал Оцеола. — Я слышу чей-то голос…

— Не только мой?

— Не только ваш.

Студенты уже смотрели туда, куда и Оцеола. Профессор тоже посмотрел, но ничего не услышал. И ничего не увидел — кроме развалин какой-то древней постройки.

— Вот опять, — сказал Оцеола.

На этот раз все услышали. Это был человеческий голос. Слова звучали глухо, как будто шли из-под земли, и в начале профессор ничего не понял.

— Странно, — сказал он. — Сюда никто не может попасть без предварительной иммунизации против меланхолии. В Управлении исторических памятников мне сказали, что на сегодня не предусмотрены другие посещения.

Голос продолжал говорить — медленно, с большими паузами.

Это был мужской голос, низкий и немного осипший. Профессор ожидал услышать хотя бы еще один, ведь человек не может разговаривать сам с собой, но этого не произошло. Невидимый продолжал свой монолог.

— Он говорит что-то о нашем шаре, профессор, — тихо сказал Марсель. Странно, я понимаю некоторые слова, а другие мне совсем незнакомы…

— Подождите!

Профессор вслушивался, приставив ладонь к уху. В его глазах мелькнуло недоумение.

— Невероятно, — прошептал он… — Это французский, конечно же, но сейчас никто не говорит на таком французском.

Мы забыли сказать, что в ту эпоху национальные языки все еще сохранялись, но люди предпочитали говорить и писать на общечеловеческом языке, возникшем естественно из старинных общих для многих народов слов, типа «мама», «брат», «вино» и пр.

— Алло! — крикнул профессор. — Алло! Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не последовало. Вместо ответа все услышали несколько уже совершенно отчетливых слов, заставивших их переглянуться.

«…Эти медленные шаги, эти склоненные головы… господи!..» В словах невидимки было столько тоски и ужаса, что у профессора и студентов волосы встали дыбом. Наступила пауза. Профессор Карпантье был недалек от мысли, что слышит голос какого-то сумасшедшего, но все же у него было достаточно жизненного опыта, чтобы не делать поспешных заключений.

«…мое путешествие… — снова раздался голос. — Какая ужасная шутка! Я устал, как я устал… Ну, Луи Гиле…»

Профессор подождал минуту-другую, но больше ничего не услышал. Тогда он махнул рукой студентам, чтобы они шли за ним, и быстро направился к развалинам.

Когда студенты догнали его, он уже склонился над останками какой-то стены — грудой обломков, которыми была покрыта эта местность. Сделав знак соблюдать тишину, он продолжал что-то рассматривать — как будто пытался прочесть какую-то надпись.

Потом профессор выпрямился, посторонился и студенты увидели, что на земле перед ними — человек. Это был крупный мужчина, одетый в какое-то чешуйчатое, плотно облегающее тело трико, которое излучало синеватый металлический блеск. Он сидел, вытянув вперед босые ноги и опираясь о стену, одна его рука безжизненно лежала на земле, другая — на коленях. В ней он держал большой светло-зеленый кристалл. Голова мужчины была откинута назад, темные прямые волосы свободно падали на плечи, лицо, с большим ртом и некрасивым, немного кривым носом, было изрезано морщинами, выдававшими солидный возраст незнакомца. Но большие голубые глаза казались молодыми они смотрели неподвижно прямо перед собой, и в их выражении можно было уловить печальную полуулыбку.

Вблизи валялось что-то наподобие шлема, сделанного из той же материи, что и материя незнакомца, а около шлема лежала маленькая металлическая коробка с белой шкалой, усеянной черными точечками и черточками.

Студенты с боязливым удивлением взглянули на профессора.

— Он мертв, друзья мои, — сказал профессор.

— Но… ведь он только что разговаривал, правда? — заикаясь, спросила Наташа.

— Да, но он мертв.

Студенты попятились назад и по древнему обычаю молча склонили головы. Исподтишка они продолжали рассматривать незнакомца — было странно, что его нашли здесь, странными были и его последние слова, странной была и эта мгновенная смерть. Но самой странной все же казалась его одежда.

— Кто бы это мог быть, профессор? — спросил Марсель.

Карпантье Жюли недоуменно пожал плечами. Он вспомнил архаичный французский язык, который несомненно слышал только что из уст этого человека, но и это не подсказало ему никакой гипотезы.

Чудак, решивший покончить жизнь самоубийством именно здесь, в единственной пустыне Земного шара? Но чудаков уже давно не существовало на свете, а самоубийц — тем более… Какой-нибудь психопат, обманувший бдительность медицины? Это было невозможно.

Душевные расстройства были настолько редки, что сразу же вызывали интерес у ученых и тревогу у Мирового совета. Их легко распознавали и еще легче лечили. За последние пять веков были известны только два случая, одним из которых была шизофрения на половой почве, в то время как другой представлял собой весьма любопытное явление атавистической паранойи: больной изъявлял желание сесть верхом на Солнце для того, чтобы направить его движение к Магеллановым облакам и завладеть ими. Его вылечили несколькими пощечинами — простым классическим средством, которое, к сожалению, не было знакомо в параноичной древности… И все-таки, кто же был этот несчастный? И кто был Луи Гиле, которого он вспоминал в последние свои минуты?

Профессор осторожно вынул зеленый кристалл из руки мертвеца.

Он рассмотрел его на солнце: кристалл был полупрозрачный, восьмигранный, с гладкой поверхностью, на которой не было ни единой царапины.

— Марсель, возьмите его и сохраните. Наверное, это что-то хрупкое, сказал профессор и в тот же момент уронил свою находку.

Он ахнул. Кристалл ударился о камни, но остался целым и невредимым. Марсель поспешил поднять его.

— Гм, — сказал профессор. — Не все, что выглядит хрупким, является таковым в действительности!.. — Он почесал в затылке, взглянул на мертвого, потом посмотрел на солнце. — Мне кажется, нам придется отложить лекцию и вернуться назад, а? Нужно сообщить о том, что произошло. Большой Мозг Академии раскроет эту тайну за несколько секунд.

Но до помощи Большого Мозга не дошло. Марсель, который тоже рассматривал кристалл на свет, воскликнул:

— Профессор Карпантье, внутри — бесчисленное множество мелких кристалликов. И какие чудесные!

Он предусмотрительно вытер кристалл рукавом своей туники, но на одной из плоскостей осталось мутное пятнышко. Тогда он поднес кристалл ко рту, подышал на пятнышко для того, чтобы легче было его стереть и… И почувствовал вдруг, как весь кристалл потеплел и словно размягчился. В следующий миг кристалл засветился ярким зеленым светом и начал медленно пульсировать в его руке.

— Профессор, он бьется! — закричал Марсель. — Он бьется, как сердце!..

Студенты смотрели в изумлении. Профессор потянулся к кристаллу, но рука его повисла в воздухе, потому что в этот момент немного глуховатый, но уже знакомый голос, произнес: «Люди, братья, человечество!..» Все невольно обернулись к мертвецу: его голубые глаза смотрели все также неподвижно, рот был плотно сжат.

«Я вернулся к вам. Я вернулся из Космоса и из прошлого для того, чтобы вы узнали истину. Простую, смешную и печальную истину… Выслушайте меня…»

Вне всякого сомнения голос шел из зеленого светящегося кристалла. Профессор приложил палец к губам и все-таки Текли, чьим хобби были звукозаписывающие устройства, успел сказать:

— Интересный фонограф, профессор. Совершенно незнакомое устройство.

— Тише, — прервал его профессор. — Садитесь и слушайте.

Студенты быстро расселись, кто где. Профессор сел недалеко от мертвого и оперся спиной о стену. Марсель остался стоять, бережно сжимая в ладонях зеленый кристалл. Пока рассаживались, они пропустили несколько слов.

«…вокруг меня пустыня, — продолжал голос. — Если бы я не был уверен, что они меня оставили там, где я хотел, я никогда бы не поверил, что эта желтая безобразная громада передо мной — гора, которую когда-то я так любил; ее голубоватые леса и зеленый покой, ручьи, берущие начало из вечных льдов, птицы и яблоневые сады у ее подножья — не поверил бы, что это место, где было прервано мое первое земное существование. Не поверил бы, если бы не знал, что они всегда держат свое слово, и если бы не помнил так хорошо то свежее июльское утро 2033 года, когда вой сирен возвестил начало конца!..»

Наступила пауза, которая дала возможность профессору и его студентам немного прийти в себя.

— Фантастично! — воскликнул профессор. — Он же совершенно прав. Бомба взорвалась в июле, двадцать третьего июля. Ровно тысячелетие тому назад.

— Профессор, это можно прочитать в любом учебнике по истории, — иронично напомнил рыжий Текли. — Он — или сумасшедший, то есть был или сумасшедшим, или шутником.

— Нет, он говорил искренне, — возразил Марсель, упорно всматриваясь в зеленый кристалл в своих ладонях. — Он говорил с искренним волнением.

Его замечание было последним, потому что голос продолжал:

— Но я вижу, что конец был началом, братья-земляне, что жизнь на планете не угасла. Они знали это… Я вижу внизу, в равнине за зеленым поясом, отделяющим смерть от жизни, большой и прекрасный город, чьи дома восходят к облакам, город, созданный вашим разумом — и это вселяет в меня надежду, что слова мои дойдут до вас. Может быть, еще ничего не потеряно… Но я видел также города и там, на Эргоне…

Впрочем, послушайте мой рассказ. Может быть, многие факты, которые я собираюсь сообщить, покажутся невероятными. Другие же — смешными, мудрыми, глупыми, трагичными, безумными, наивными, возвышенными, или наоборот — на уровне газетной шутки.

Пусть это вас не тревожит. И в самом деле все мы, живые, придаем фактам ту окраску, которая нас устраивает, и тот аромат, который исходит от нас самих. Но разве и сама жизнь не мудра, не смешна, не трагична и…невероятна?

Позвольте мне прежде всего познакомить вас с некоторыми сведениями, которые я бы назвал: