Флагман в изгнании

Глава 8

Вся восточная стена собора Харрингтон представляла собой огромный цельный витраж. Лившийся через него утренний свет затопил собор сияющими красками, и Хонор сидела в самом сердце этого великолепия, окруженная вихрем ладана.

Ее захватила удивительная гармония хора, и она закрыла глаза, чтобы насладиться сполна. Хор пел без аккомпанемента, да этим безукоризненно обученным певцам он был и не нужен. Искусственное звучание инструментов, пусть даже прекрасно сделанных, могло лишь отвлечь от этой красоты. Хонор всегда любила музыку, хотя так и не научилась ни на чем играть, а ее пение подданные стерпели бы разве что из вежливости. Классическая грейсонская музыка была основана на стиле Старой Земли, называвшемся кантри-энд-вестерн, и к ней надо было привыкнуть, но у Хонор постепенно вырабатывался вкус. Популярная музыка Грейсона доставляла ей огромное удовольствие, а от религиозной просто захватывало дух.

Хор закончил свою программу. Рядом с Хонор удовлетворенно вздохнул сидевший на специальной подушке Нимиц. За ними стоял Эндрю Лафолле, с непокрытой головой, но все равно – при исполнении, даже здесь. Хонор с усмешкой взглянула влево, где, как и всегда, перед пустой ложей землевладельца стояли на страже двое гвардейцев. Поскольку она сама не принадлежала Церкви Освобожденного Человечества, то должна была сидеть на скамье для гостей даже в соборе Харрингтон, что создало проблему для архитекторов ее поместья.

Хонор старалась регулярно посещать службы. Хоть она и не была прихожанкой Церкви, но обязалась ее защищать и хранить. Были и другие важные причины. Ее публично проявляемое почтение служило ответом на обвинения критиков в презрении к Церкви, а готовность довольствоваться гостевой скамьей, не настаивая на месте в ложе, предназначенной в соборе столицы поместья персонально для землевладельца, вызывала возрастающую симпатию местных жителей. Ее упрямые от природы грейсонские подданные не могли не восхищаться тем, что она соглашается на малоприятный статус постороннего, но не притворяется верующей. А то, что, не будучи прихожанкой церкви, Хонор посещала ее регулярно, подчеркивало ее уважение к чужой вере.

Это была политика. Но, если говорить о личных чувствах, она приходила сюда и потому, что вправду научилась уважать Церковь, и потому, что вера занимала такое важное место в жизни ее людей. Чтобы понять их, Хонор должна была хотя бы так разделить с ними их веру. Кроме того, торжественное величие церковного обряда и музыки притягивало ее своей красотой.

Хонор была воспитана в Церкви Третьей Звездной Миссии (реформистской), но ее семья, как и большинство землевладельцев на Сфинксе, принадлежали «низкой» ветви церкви. Третья Звездная подчеркивала прямые индивидуальные взаимоотношения личности с Богом и содержала минимум собственно церковных структур. «Высокое» ответвление за последние несколько столетий обросло формальностями, но в «низкой» Церкви службы остались тихими и неброскими, и парадная пышность Церкви Освобожденного Человечества поначалу ошеломляла Хонор. Наверняка мать Хелен, священнослужительница, которая много лет назад проводила конфирмацию Хонор, фыркнула бы при виде всей этой «излишней кутерьмы». У матери Хелен хватало сомнений даже по поводу формализма «высокой» Церкви своего собственного вероисповедания. Но Хонор подозревала, что мать Хелен оценила бы красоту грейсонской литургии, а уж в искренности личной веры здесь не возникало никакого сомнения.

Тем не менее решение Хонор регулярно посещать церковь создало проблему именно для архитекторов. Места для посторонних всегда находились слева от нефа, рядом с алтарем. Такое размещение имело целью продемонстрировать доброжелательность к иноверцам. Их размещали среди прихожан не изолируя, как парий, но при этом они оказывались у всех на глазах. А главное, места эти располагались напротив ложи землевладельца, через всю церковь. Архитекторы решили, что если леди Харрингтон будет нарочито отдалена от полагающегося ей по праву места, то это вызовет недобрые толки. Хонор в этом сомневалась, но вопрос был не в ней, так что она позволила им найти решение, приемлемое для них самих. Компромисс был достигнут путем двух изменений в планировке собора, традиционной для всей планеты.

Вместо того чтобы поместить кафедру, как обычно, у правого края святилища, архитекторы поменяли ее местами с хорами. Кафедру они разместили слева, и соответственно им пришлось перенести ложу землевладельца на ту же сторону, чтобы не удалять ее от кафедры. Все это – как бы совершенно случайно – привело к тому, что ложа оказалась рядом с местами для гостей.

Хонор никогда бы не потребовала таких перемен, но она была тронута тем, как восприняли их харрингтонцы. Они не обиделись, а, наоборот, стали усердно подчеркивать преимущества своего собора над церквями с более традиционной планировкой. Кроме того, утверждали они, акустика у них была лучше.

Хонор улыбнулась воспоминанию, но тут же снова стала серьезной. Преподобный Хэнкс преклонил колена перед алтарем и пошел к кафедре. В каждом из восьмидесяти ленов Грейсона был столичный собор, и по древней традиции Преподобный каждое воскресенье вел службу в новом, проходя таким образом через все поместья. Когда-то, подумала Хонор, это был очень утомительный круг, но современный транспорт сделал его существенно легче.

Преподобный Хэнкс изменил расписание, чтобы приехать сюда именно сегодня, и она, как и все в соборе, гадала, чем это вызвано.

Хэнкс поднялся на высокую кафедру и посмотрел на собравшихся. Его белый стихарь сиял в свете, проходившем через цветное стекло витража, а алый орарь, знак его высокого звания, казался яркой вспышкой. Святой отец открыл лежавшую перед ним огромную книгу в кожаном переплете и склонил голову.

– Услышь нас, Господи, – начал он молитву, и его голос был четко слышен даже без микрофонов, – пусть наши слова и мысли будут всегда приятны Тебе. Аминь.

– Аминь, – повторили прихожане, и он снова поднял голову.

– Сегодняшний урок, – тихо сказал он, – взят из шестых размышлений, глава третья, стихи с девятнадцатого по двадцать второй «Нового Пути».

Он откашлялся, потом процитировал отрывок по памяти, не глядя в книгу перед собой:

– «Нас узнают и по делам нашим, и по словам из наших уст, которые есть эхо наших мыслей. Так пусть мы всегда будем говорить правду, не страшась показывать свою внутреннюю сущность. Но не будем забывать и о милосердии, о том, что все люди, как и мы сами, суть дети Божьи. Ни один человек не безгрешен; так пусть же он не нападает на братьев и сестер своих, но попробует договориться с ними, помня всегда, что, как бы мы ни высказались, Бог всегда знает стоящую за этим мысль. Не пытайтесь обмануть Его и проповедовать разделение и ненависть, прячась за Его словами, ибо все, кто чисты духом, даже если они чужды Новому Пути, все равно суть дети Его, а тот, кто ненавистью или злобой пытается ранить любое дитя Божье, служит злу и противен Отцу нашему».

Преподобный сделал паузу. В соборе воцарилась абсолютная тишина, и Хонор почувствовала, как со всех сторон собора на нее устремляются взгляды. Ни один человек, видевший и слышавший демонстрации против нее, не мог не понять, к чему клонит преподобный Хэнкс. Хонор заметила, что и сама затаила дыхание.

– Братья и сестры, – сказал наконец Хэнкс, – четыре дня назад в этом городе слуга Божий забыл о долге, возложенном на него этими строками. Переполненный собственным гневом, он забыл, что не следует нападать на братьев и сестер и что все мы были созданы детьми Божьими. Он выбрал не убеждение, а нападение, забыв, что сам святой Остин сказал нам, что мужчины – и женщины – могут быть преданы Богу, даже если знают его не в той форме, что мы. Любому, кто исполнен веры, трудно помнить об этом, ибо мы знаем свой собственный путь к Господу и, в отличие от Него, мы не бесконечны и не всеведущи. Мы слишком легко забываем, что есть и другие пути. Не всегда мы помним и то, как ограничено наше собственное восприятие в сравнении с Его видением и что Он, в отличие от нас, видит в сердцах всех и узнает своих детей, какими бы странными ни казались они нам.

Преподобный снова помедлил и задумался, сложив губы трубочкой, потом медленно склонил голову.

– Да, трудно не уравнять «другое» с «неправильным». Это трудно для всех нас. Но на тех, кто почувствовал Божье призвание служить Ему в качестве духовного лица, лежит особая ответственность. Мы тоже не претендуем на непогрешимость. Мы тоже можем совершать и совершаем ошибки, пусть даже с наилучшими намерениями. Мы обращаемся к Нему в молитвах и размышлениях, но иногда наши собственные страхи оборачиваются нетерпимостью и даже ненавистью, ибо даже в покое молитвы мы можем счесть наше собственное недоверие и боязнь нового – исходящими от Бога… И именно это случилось в вашем городе, братья и сестры. Священник заглянул себе в сердце и послушался не голоса Божьего, но своих собственных страхов. Своей ненависти. Он увидел вокруг пугавшие его перемены, бросавшие вызов его предрассудкам, и перепутал свою боязнь перемен с голосом Божьим, и позволил этим страхам привести его к служению неправде. В своей ненависти он отвернулся от самого важного из учений святого Остина: что Бог более велик, чем способен воспринять человеческий разум, и что Новому Пути нет конца. Нам всегда будет что узнать о Боге и Его воле. Мы должны измерять каждый новый урок истинами, которые уже дал нам Бог, но именно измерять, а не говорить сразу: «Для меня это ново – значит, это против воли Божьей».

– Брат Маршан, – негромко сказал Хэнкс, и по собору пронесся тихий вздох, когда он наконец назвал имя, – взглянул на огромные перемены, перед которыми стоит наш мир, и эти перемены его напугали. Я могу это понять: перемены всегда пугают. Но, как сказал святой Остин, «небольшими переменами время от времени Бог напоминает нам, что мы еще не все знаем», братья и сестры. Брат Маршан забыл об этом и в страхе своем заменил Божью волю и суждение своими. Он не стал испытывать эти перемены, а захотел запретить их без испытания, а когда он не смог этого добиться, то впал в еще более опасный грех. Грех ненависти. И эта ненависть заставила его напасть на Божью женщину, хорошую женщину, которая еще четыре года назад обнажила свои мысли, с голыми руками выступив против вооруженных убийц и защитив нашего Протектора. Прикрыв весь наш мир от уничтожения. Она не нашей веры, но никто в истории Грейсона не проявил большей храбрости, защищая веру и наш народ от врагов, пытавшихся ее уничтожить.

Щеки Хонор вспыхнули, но ответом преподобному Хэнксу стал одобрительный гул, и через Нимица ее затопила искренность этой реакции.

– Ваш землевладелец – женщина, братья и сестры, и для нас это ново и странно. Она чужестранка, что для нас тоже необычно. Она выросла в другой вере и не изменила ей, она не вступила в нашу Святую Церковь. Поэтому многим из нас она кажется угрозой, но разве не куда более опасная угроза забыть Испытание? Отвернуться от перемен просто потому, что это перемены, не подумав сначала, не послал ли нам Бог эту иностранку, чтобы показать, что перемены – необходимы? Неужели мы должны просить ее притвориться принять Святую Церковь? Извратить собственную веру и обманом заставить нас принять к себе иноверку? Или мы будем уважать ее за то, что она отказывается притворяться? За то, что показывает нам свои настоящие мысли и чувства?

По собору пронеслась еще одна волна одобрительного гула, и преподобный медленно кивнул.

– Как вы, братья и сестры, и как брат Маршан, я тоже подвержен ошибкам. Я тоже боялся перемен, ждущих нас после союза с чужими планетами, чьи верования сильно отличаются от наших. Но теперь я увидел наступление этих перемен и верю, что они несут добро. Они не всегда приятны и легки, но Господь никогда не обещал, что наши испытания будут легкими. Возможно, я ошибаюсь, считая эти перемены хорошими, но если это так, то Он наверняка покажет мне мою ошибку, когда я буду проходить испытание дальше. А пока Он этого не сделал, я буду продолжать служить Ему, как я поклялся, когда Он призвал меня, и как поклялся вторично, когда Ризница возвысила меня до сана преподобного. Я не уверен, что всегда буду прав, но я всегда буду стараться поступать правильно и всегда буду противостоять всему злу, которое увижу, где бы я его ни нашел.

Преподобный снова помолчал. Его лицо стало жестче, а голос, когда он продолжил, зазвучал глубже и тверже.

– Указывать священнику на его ошибку всегда трудно, братья и сестры. Никому не хочется верить, что слуга Святой Церкви может ошибаться, а для самих служителей тут есть еще одна трудность. Мы боимся открыть дверь расколу. Нам хочется выбрать легкий путь, избежать испытания и скрыть наши разногласия, чтобы не уронить свой авторитет в ваших глазах. Но защита нашего авторитета – не наше дело. Авторитет Церкви исходит лишь от Бога, и Святая Церковь заслуживает уважения, только пока мы всей душой неотступно стремимся познать и выполнить Его волю. Таким образом, наш священный долг в том, чтобы отогнать эти страхи, чтобы навести порядок в храме Божьем, когда видим там беспорядок, и постараться, веря в Божье руководство над нами, отделить тех, кто истинно служит Его воле, от тех, кто только думает, что делает это. И поскольку в этом наш долг, я пришел к вам в это воскресенье, чтобы объявить указ Церкви Освобожденного Человечества.

Прислужник передал ему запечатанный свиток. Он сломал печать, развернул лист – тихий шелест пергамента казался грохотом – и прочитал вслух:

– Настоящим объявляется всем верующим, что мы, Ризница Церкви Освобожденного Человечества, собрались, чтобы познать и выполнить Божью волю, как Он посылает ее нам, торжественно проголосовали за то, чтобы просить Бенджамина IX, Божьей милостью Протектора Веры и Грейсона, снять брата Эдмона Огюста Маршана с постов ректора собора Бёрдетта и капеллана Уильяма Фицкларенса, лорда Бёрдетта, поскольку Верховный Суд Святой Церкви нашел, что вышеупомянутый Эдмон Огюст Маршан отвернулся от Испытания жизни на путь неправедный. Объявляется также, что бывший брат Эдмон Огюст Маршан решением Верховного суда лишается сана священника, пока он не представит Ризнице доказательств того, что он воистину раскаялся и вернул себе угодный Богу дух милосердия и терпимости.

В абсолютной тишине преподобный Хэнкс оглядел замерший собор. Когда он продолжил, его глубокий голос, полный неизмеримой грусти, звучал, однако, решительно и размеренно.

– Это серьезный шаг, братья и сестры, и нам нелегко было на него пойти. Если приходится отвергнуть любое дитя Божье, это ранит всех Его детей, и Ризница хорошо знает, что, осуждая ошибку другого, всегда рискуешь ошибиться сам. Нам остается только действовать так, как, мы верим, нас к тому призывает Бог, всегда признавая, что мы можем быть не правы, но не отворачиваясь от Испытания, поставленного Им перед нами. Я, как и каждый член Ризницы, молюсь, чтобы бывший брат Маршан вернулся к нам, чтобы Святая Церковь снова смогла принять его в объятья и возрадоваться возвращению блудного сына. Но пока он не решит вернуться, он для нас чужой. Дитя, которое уходит и по собственной воле становится чужим, все равно чужое, как бы ни болели от этого наши сердца, и решение вернуться, как и все решения, которые Бог предлагает принять нам в жизненном Испытании, должно быть его собственным. Братья и сестры по вере, я прошу вас молиться за Эдмона Огюста Маршана, чтобы он, как и мы, познал Божью волю и любовь и они поддержали его в этот час Испытания.

Хонор задумчиво глядела сквозь боковое стекло отъезжающей от собора машины. Она была не меньше самих грейсонцев удивлена быстротой действий Церкви Освобожденного Человечества. В глубине души она боялась последствий этих действий. Ризница как орган управления Церковью имела полное право так поступить, но лишение священника сана было чрезвычайно серьезным шагом. Наверняка это приведет в ярость всех реакционеров планеты, подумала она. Мало кто из них поверит, что она не имела ничего общего с этим решением, да им на это и наплевать. Они увидят только, что иностранное разложение, которого они боялись, достигло даже Ризницы, и возможность бурной реакции фанатиков, которые уже считали себя преследуемым меньшинством, пугала ее.

Хонор вздохнула и откинулась назад на роскошном сиденье. Еще проблема – время, подумала она, слушая, как Нимиц успокаивающе урчит у нее на коленях. Это была последняя служба, следующую она сможет посетить только в ближайшем будущем – завтра ей надо явиться на «Грозный». Наверняка найдутся аргументы в пользу ее пребывания вдали от планеты, пока Церковь разбирается с яростью, которую непременно вызовет оглашенный сегодня указ, но многое можно сказать и против. Враги могут расценить ее отсутствие как признак трусости, как побег от справедливого гнева истинных слуг Господних, взбешенных ролью, которую она сыграла в мученичестве и изгнании священника. Но они могут счесть это и знаком презрения к ним – что-то вроде дерзкой демонстрации: мол, после наказания брата Маршана уже незачем изображать уважение к Церкви.

И даже если не думать обо всем этом – как отреагирует землевладелец Бёрдетт? Она понятия не имела, кто из землевладельцев в той или иной мере симпатизирует ему, но ясно, что сам Бёрдетт придет в бешенство. А действия Церкви по борьбе с реакционерами могут вынудить выступить открыто и его молчаливых сторонников. Даже если не так, Бёрдетту принадлежит один из пяти крупнейших ленов планеты. По грейсонским стандартам, лен Бёрдетт плотно населен и очень богат, и семья Фицкларенсов владела им больше семи столетий. Это гарантировало нынешнему лорду Бёрдетту огромный авторитет и престиж, тогда как Харрингтон, самое новое поместье Грейсона, пока было также и самым малонаселенным. Хонор как реалистка понимала, что авторитет имени Харрингтон зиждется на ее личности и ее популярности у основной части населения Грейсона. Поэтому он куда более хрупок, чем престиж династии, унаследованный Бёрдеттом. Когда ее не будет на планете, в центре общественного мнения, трудно сказать, в какую сторону это мнение качнется. И что бы ни думала общественность, Хонор не сомневалась, что глухое противодействие Бёрдетта только что превратилось в неудержимую ненависть.

Она закрыла глаза, погладила Нимица и в глубине души вознегодовала на несправедливость Вселенной. Она никогда не хотела политической власти, никогда о ней не просила. Когда ей навязывали власть, она отбивалась, как могла, ибо, что бы ни говорили люди, она отлично знала, до какой степени она не совместима с политикой. Но похоже было, что, куда бы она ни направлялась и что бы ни делала, она тянула за собой, как проклятие, водоворот политических раздоров. В отчаянии Хонор гадала, будет ли этому конец.

Когда ее послали на станцию «Василиск», она вовсе не собиралась злить либеральную и прогрессивную партии. Она просто старалась как можно лучше выполнить свой долг. Разве она виновата, что попутно поставила лидеров этих партий в глупейшее положение?

Но так и вышло, и их ненависть только усилилась, когда горе и вина из-за смерти адмирала Курвуазье соединились в ней с отвращением, вызванным приказом Реджинальда Хаусмана отступить и бросить Грейсон на произвол масадцев. Несомненно, его влиятельная либеральная семья занесла бы ее в списки врагов, даже если бы она просто игнорировала этот приказ, подчеркнув тем самым трусость того, кто приказ отдал. Так нет, она еще и взбесилась – и врезала Хаусману от души. Он этого заслуживал, но офицер Королевского Флота не вправе избивать посланцев Короны, и ее действия окончательно сформировали у оппозиции яростную ненависть к самому имени Харрингтон.

А потом был Павел Юнг. Военный трибунал над ним – за то, что он бросил ее в битве при Ханкоке, – вызвал один из самых ожесточенных политических кризисов за всю историю палаты лордов, но потом все обернулось еще хуже. Убийство Пола и смерть Юнга от ее руки почти привели к падению правительства Кромарти, не говоря уже об изгнании капитана Харрингтон на Грейсон.

А теперь еще и это. Демонстрации протеста неприятны сами по себе, но один бог знал, куда может привести новый поворот. Она изо всех сил старалась делать все, что в ее силах, понять, в чем состоит ее долг, и выполнять его. Но каждый раз все вокруг нее взрывалось, и Хонор безумно устала от этого. Даже тот факт, что ее поддерживали люди, чье уважение она ценила, не уравновешивал напряжение от бесконечных политических дрязг, к которым она не была готова. Она офицер флота, черт возьми! Почему они не оставят ее в покое, чтобы она могла заниматься своим делом без всех этих бесконечных нападок? Без вечного давления и попыток возложить на нее ответственность за религиозные и политические беспорядки сразу двух звездных систем?

Она снова вздохнула, открыла глаза и заставила себя собраться. Скоро она снова будет служить офицером, а преподобный Хэнкс и Протектор Бенджамин вполне способны постоять за себя сами. Кроме того, не вся Вселенная настроена против нее, хоть ей иногда так и казалось, и не стоит терять перспективу. Она все равно сделает все возможное, чтобы потом принять результаты с сознанием того, что она старалась. Что она, как сказали бы ее грейсонские подданные, достойно встретила свое Испытание.

Хонор усмехнулась этой мысли, и взгляд ее стал чуть менее мрачным Неудивительно, что она так хорошо сошлась со своими харрингтонцами. Слишком уж они были похожи – независимо от исповедуемой веры. Церковь Освобожденного Человечества не требовала, чтобы ты достигал триумфа в посланных тебе Испытаниях; главное было – стараться. Главное – сделать все, что сможешь, а что от тебя потребовали и какой получился результат – уже не важно. Воин не мог не оценить такой моральный кодекс.

Она выпрямилась и посмотрела в окно. Машина выезжала из парка Янакова. Хонор смотрела на успокаивающую зелень парка, наслаждаясь красотой момента, но вдруг прищурилась и побледнела. Господи, неужели уже началось?

Нимиц поднял голову и навострил уши, усы его задрожали – он ощутил ее тревогу Оба они еще раз взглянули на группу людей, целенаправленно шагавших через ворота парка, и она повернулась к Лафолле.

– Вызовите полковника Хилла! Ну же, Эндрю!

– Миледи?

Лафолле изумленно уставился на нее, потом обернулся и выглянул в окно машины. Машинально он потянулся к коммуникатору, подчиняясь приказу, но на лице у него отразилось лишь удивление.

– В чем дело, миледи? – поинтересовался он, включая коммуникатор.

– Пусть вызовет полицию и направит в парк взвод гвардейцев!

Майор вытаращился на нее, и Хонор хлопнула ладонью по подлокотнику. Обычно Эндрю соображает быстрее, подумала она зло. Почему же именно сегодня его мозги превратились в пюре?

– Ну, разумеется, миледи, – сказал Лафолле таким успокаивающим тоном, что ей захотелось закричать. – А что мне сказать полковнику по поводу причины?

– Причины? – повторила Хонор изумленно. Она ткнула пальцем в людей, проходящих ворота. – Вот же она, причина!

– И что же это за причина, миледи? – спросил он осторожно.

Теперь уже она уставилась на Лафолле. Через Нимица она чувствовала, что он совершенно растерян, и была поражена его недогадливостью.

– У нас уже достаточно народа пострадало в беспорядках, а у этих еще и дубинки!

– Дубинки?

Лафолле явно утратил всякое соображение. Он выглянул в окно. Уже вторая группа людей направлялась в тот же парк. Как и в первой группе, каждый нес через плечо длинную тонкую дубинку, и майор прищурился. Хонор расслабилась было, решив, что он наконец распознал опасность, и тут он вдруг рассмеялся.

Сначала на лице возникла недоверчивая усмешка, он изо всех сил напряг лицевые мышцы в попытке сдержаться, но у него ничего не вышло. Смех вырвался наружу, и машину наполнил хохот. Хонор и Нимиц изумленно смотрели на майора, но выражение их лиц только заставляло его смеяться сильнее. Он уже начал подвывать, когда Хонор резко встряхнула его за плечо.

– Д-дубинки, миледи? – наконец выдохнул майор. Он тяжело дышал, обеими руками придерживая заболевшие от такого хохота ребра. В глазах у него блестели слезы. – Это… не дубинки, миледи. Это бейсбольные биты!

– Бейсбольные биты? – недоуменно повторила Хонор, и он кивнул, утирая слезы с глаз. – А что такое бейсбольная бита? – поинтересовалась она.

Лафолле был явно поражен ее вопросом, но быстро взял себя в руки. Он еще раз вытер глаза и глубоко вздохнул, стараясь прогнать из голоса следы смеха.

– Бейсбольные биты используются при игре в бейсбол, миледи, – сказал он, будто это что-то объясняло.

– И что же такое игра в бейсбол? – спросила Хонор, едва не скрежеща зубами.

– Что, неужели на Мантикоре не играют в бейсбол, миледи? – Лафолле был удивлен, похоже, не меньше ее самой.

– Нет, и в этот самый бейсбол не только на Мантикоре не играют, но и на Сфинксе, и на Грифоне. И я все еще жду объяснения, что это такое, Эндрю!

– Ах да, конечно, миледи… – Лафолле откашлялся. – Бейсбол – это игра. В нее все играют, миледи.

– Дубинками? – удивленно спросила Хонор. Она всегда считала, что регби – грубый спорт, но если они тут колотят друг друга дубинками!..

– Нет, миледи, битами, – поправил ее Лафолле, нахмурившись. Потом его лицо прояснилось. – Да нет, они не друг друга битами бьют, а мяч.

– А-а… – Хонор смущенно улыбнулась. – То есть беспорядков они тут не затевают?

– Нет, миледи. Хотя, конечно, – майор усмехнулся, – видел я пару игр, где проигравшие как раз и устроили беспорядки. Мы на Грейсоне к бейсболу относимся серьезно. Это наш национальный спорт. Это-то – просто любительская игра, – он указал на ворота, за которыми скрылись бейсболисты, – но видели бы вы наши профессиональные команды! У каждого поместья есть такая. Неужели на Мантикоре совсем не играют в бейсбол? – Такое положение вещей явно казалось ему невероятным.

Хонор покачала головой.

– Я никогда про него даже не слышала. Это похоже на гольф? – неуверенно предположила она.

В гольф, конечно, невозможно играть командой, и она не могла себе представить, как пользоваться такой битой.

– Гольф? – осторожно повторил Лафолле. – Не знаю, миледи. Никогда не слышал про гольф.

– Никогда не слышал? – Хонор нахмурилась, потом сообразила. Конечно, грейсонцы не играли в гольф – так же как не плавали и не летали. Даже попытка представить себе, как устроить на такой планете настоящее поле для гольфа, могла кого угодно свести с ума. Но все это не помогало ей понять, о чем толкует Эндрю.

– Ладно, Эндрю, – сказала она наконец. – Хватит обмениваться названиями неизвестных видов спорта. Может, объясните, что такое бейсбол, как в него играют и какова цель игры?

– Вы это серьезно, миледи?

– Конечно. Если в нее играют все, то мне стоит хотя бы знать, что это такое. И кстати, если в каждом поместье есть профессиональная команда, то почему у нас нет?

– Команды дороги, миледи. Бюджет клуба может составлять от пятнадцати до двадцати миллионов остинов только по зарплате, а еще оборудование, стадион, расходы на поездки… – Майор снова покачал головой. – Даже если бы лига согласилась принять новую команду, Харрингтон не сумел бы ее оплатить.

– Вы правы, – пробормотала Хонор.

– Да, миледи. А что касается бейсбола, это игра между двумя командами, в каждой по девять человек.

Лафолле откинулся на сиденье рядом со стедхолдером и спрятал коммуникатор; лицо его озарилось волнением истинного энтузиаста.

– На поле четыре базы, расположенные в форме ромба. Сверху и снизу стартовая площадка и вторая база, а цель заключается в том, чтобы…

Машина выехала из парка, и леди Хонор Харрингтон умудрилась забыть о лишенных сана священниках, политических кризисах и даже скором возвращении в космос. Ее телохранитель начал посвящать ее в таинства бейсбола.