ФантЛабораторная работа. 5й конкурс. Финал

Дом железного лосося

Первую чешуйку подбросили в тот день, когда Пиийто, за исключительную мелочность прозванный Воробьем, привел вторую жену.

Новость облетела замок и добралась-таки до Высокой башни, вынудив Кертту отложить чертежи. Она заперла в сундук железные трубки и склянки с маслом, а пустой бочонок выставила за порог – не подходит. Бочонок унесут, как уносили глиняные горшки, шелковые сеточки, обмазанные дегтем, рыбьи тонкие пузыри и многие иные сосуды. Они не годились для задуманного Кертту точно так же, как сама она не годилось в жены Пиийто.

Все это знали.

- Добро пожаловать, дорогая, - сказала Кертту дебелой девице в скромном сером платье, излишне узком в груди и на животе. Девица пахла рыбой, что, впрочем, не слишком удивило Кертту. Во владениях Пиийто рыбой пахло все, кроме, пожалуй, самой рыбы.

- Видишь? Вот такой должна быть женщина! Она родит мне наследника, - Пиийто ущипнул новую жену за бок. – Ее старшая сестра родила восьмерых. И все – мальчишки.

Девица молчала.

Круглолица. Толстогуба и щекаста. Ее шея коротка, плечи покаты, тело округло, а кожа смугла, жестка на вид.

- Покажи ей дом. И это… надень ее, чтоб перед людьми не стыдно. Праздник скоро, - велел Пиийто, потирая руки.

Он выглядел довольным, и Кертту поняла, что за жену запросили сущие гроши. А может статься, что родня ее и вовсе приплатила Воробью за право пририсовать к родовому древу серебряного малька.

Звали девицу Ванамо.

Было так: в начале не было ничего, кроме головы лосося. Но упал с небес железный гвоздь, который прозвали Мааннэла, и расколол голову. Хлынула кровь лосося и стала водой. Выклевали птицы все мясо и слепили Линнумаа, верхний мир. Люди забрали большие кости и построили Похьялу. Получилась земля от края до края мира, да только все равно не хватило места всем. Жила среди людей ведьма по имени Сюэятар. И была она столь уродлива, что даже деревья отворачивались, не желая видеть ее. А люди вовсе камни вслед бросали.

- Хорошо, - сказала ведьма. – Живые от меня отворачиваетесь, так мертвыми ко мне придете.

Вырвала она из Похьялы кусочек грязного лососевого зуба и бросила в море. Так возникла темная страна, прозванная Туонелой. А из плевка Сюэятар родились Туони, железнозубые стражи…

Кертту не успевала. Она торопилась, ввинчивала трубки в слабое тело, стирала ветошью прозрачную кровь, замазывала раны смолой и скулила, отсчитывая чешуи. Выгравированные имена царапали пальцы, врезаясь в память. Их с каждым днем становилось больше. А тело по-прежнему не желало родниться с железом.

Когда на башне вспыхнул сигнальный огонь – лосось идет! – Кертту расплакалась.

От злости.

…было так: пролегла между Похьялой и Туонелой огненная река, а реку перегородили круглые ворота. Сторожил их Туонен-укко, хромой старик, а помогала ему Туонен-акка, безглазая жена его. Породили они множество сыновей и дочерей, малых ростом, черных лицом и свирепых, как одичалые псы. Денно и нощно носились они по Туонеле, крича от голода, но не находили пищи и сильные ели слабых, а слабые – прятались…

Лосось шел от моря. Старые рыбины с разъеденной солью чешуей заполонили русло реки. Масло кипело и выплескивалось на берега, оставляя на камнях потеки ржавчины. Хрустели плавники и скрежетали тела, сталкиваясь друг с другом.

Лосось шел.

Позади остались Малые пороги и Гольин перекат. Узкая жерловина Сулова вала в очередной раз создала затор, к которому загодя послали жестянщиков с разрешением брать рыбу. Ее и брали. Цепляли крюками за острые жаберные дуги, тащили и уже на берегу вспарывали брюхо, вываливая яркий металл недозревшей икры в корзины.

Но лосось шел.

Выше и выше. Ближе и ближе.

К Туонен-пяхьо, к Водяным воротам, к желтой озерной глади, из которой подымались сланцы островов.

В последний раз для Кертту сшили платье нарядного кумжевого колера. Просторные юбки его прикрыли стыдную сутулость фигуры, а заодно и железные трубки, которые крепко вросли в тело. Шрамы ныли, но эта боль уже не мешала.

Платье сшили и для Ванамо. С фижмами. Из-за них нелепая массивная фигура новой жены гляделась еще более нелепой и массивной. Кертту весьма искренне похвалила наряд и неискренне сказала, что выглядит Ванамо самым лучшим образом.

Пиийту, расщедрившись, преподнес женам одинаковые фероньерки с синими рыбьими глазами. Естественно, прошлогодними.

- Как это мило, - сказала Кертту, роняя очередную поминальную чешуйку в кошель.

…было так: тесно стало людям на земле, потому как плодились вольно, селились по лесам, горам, а умирать никто не умирал. И затрещала Похьяла под тяжестью людской, голодно стало, тесно. Вышла тогда к людям ведьма Сюэятар.

- Ваши дети досыта не едят, и мои голодают, - сказала она. – Отдайте нам старых и болезных, хилых и уродливых, слабых и ненужных. Всем хорошо станет!

Долго думали люди, но ничего не придумали.

- Хорошо, - ответили они. – Отдадим тебе старых и слабых, какие самим не нужны. Напишем их имена на чешуе лосося и пустим по реке. Но только боимся мы свирепых Туони. А ну как не станут они договор блюсти и всех заберут?

Долго они спорили, ругались, и порешили-таки, что ходить за ворота будет самая слабая из дочерей Сюэятар – белокосая Калма, и брать ей разрешено лишь тех, чье имя на лососевой чешуе написано…

Толпа у ворот волновалась. То тут, то там раздавались крики или гортанные завывания кликарей. Скрипел древний фонтан, расплескивал горькую брагу, которую по нынешнему, праздничному, дню дозволялось черпать невозбранно. У фонтана толклись старухи в островерхих колпаках распорядительниц.

- Много, - одобрительно сказала Ванамо и, словно опасаясь, что ее не поймут, указала на толпу. – Людей много.

Удел Воробья и вправду был богат. Взгляд Кертту скользил по желтым колпакам ювелирных дел мастеров, рыжим – жестянщиков, мареновым – лудильщиков, зеленым – ткачей… Пришли и прядильщики, и кузнецы, и пекари. У самой стены, сторонясь прочих, держались золотари да скотоводы. И все эти люди, каждый из которых был знаком Кертту, теперь глядели не на нее – на Ванамо, которая ничуть не смущалась этих взглядов, но вдруг распрямила плечи, вздернула подбородок, делаясь выше, стройней.

- Хороша, - раздался шепоток, нарочито громкий, обидный. И Кертту проглотила эту обиду, как глотала все прочие.

Она уступила Ванамо путь и протянула заветный рыбий нож, который до этого дня носила, не снимая. Ножны из старой лососевой шкуры. Тонкая рукоять в виде криворотого омуля и длинный клинок с зазубринами.

- Молодец, - одобрил Пиийто. – Знай свое место.

Сказал так, чтобы все услышали. И рокот толпы не заглушил этого мерзковатого голоска. Что же касается места, то Кертту знала его с самого первого дня своей жизни.

Многие полагали, что этой жизни и вовсе не должно было быть. Все слышали историю благосотворенной Айники, которая оступилась на узкой лестнице и упала, тонкую шею сломав. И помереть бы Айники с приплодом вместе, но старый нойто-акко, человек великой учености и скверного характера, взрезал белое брюхо.

- Ежели лососю дозволено, - говаривал он потом, - то и людям можно.

Так случилось небывалое – мертвая Айники родила тройню. Двоих крепких, зубастых мальков и Кертту, которой бы до родов точно не дожить. После-то начали шептаться, что, дескать, девчонка, чуя скорую гибель, вцепилась в материну печень, отчего и случилось Айники упасть.

Кертту падения не помнила, как не помнила и разговора, случившегося на второй день ее никчемной жизни. Беседа состоялась в Гадальной башне, в крохотной коморке, которую ученый нойто отвел под жилье. Позже Кертту освоится и в этой комнатушке, и во всех прочих, заполненных книгами и весьма удивительными вещами.

- И чего с ней делать-то? - спросил отец, оглядев тощее тельце новорожденной. Ему был неприятен вид ее кожи – розоватой и мягкой, разукрашенной кровоподтеками и следами зубов. Крупная голова младенца крепилась на тонкой ниточке шеи. Еще день-два и перегрызли бы ее старшие мальки. А старик взял да вмешался. Спрятал младенца в костяном коконе, куда налил поровну масла и перебродившей лососевой крови. Смесь булькала, девочка шевелилась, глотала воздушные пузыри губенками и явно не спешила отправляться к белокосой Калме.

- Пусть живет, - пожалуй, нойто-акко в тот миг любил не это бесполезное в общем-то существо, но собственные знания, позволившие соорудить колыбель. – А там Калма решит.

На том и постановили.

Кертту – имя дали спустя полгода, когда стало очевидно, что странный младенец выживет – росла медленно. Она слабо ела и редко спала, выбирая для отдыха малопригодные, но безопасные места. Она быстро поняла, что братья ее ненавидят, почитая живым свидетельством собственной слабости. Но тут же поняла, что ничуть не меньше – а то и больше – их ненависть друг к другу. Главной причиной ее была поразительная одинаковость братьев.

- Из-за тебя все! – шипел первый – Кертту никогда не называла их по именам.

- Из-за тебя! – подхватывал второй. – Если бы ты не толкнула нашу матушку…

- Нашу дорогую матушку…

-…я бы тебя…

-…съел…

-…и стал сильнее…

-…стал бы сильнее его!

Потом Кертту надоело их слушать, и братья умерли. Подрались, выясняя, кто ж все-таки сильней, и невзначай побили друг дружку до смерти.

Кертту для себя решила, что оба сильней. Но какой с этого прок?

- Вот же отродье живучее, - сказал отец после похорон, и эта была единственная похвала, которая Кертту от него услышала.

Спустя месяц – Кертту исполнилось двенадцать – ее отдали замуж.

- Смотри, - отец расщедрился и выделил Кертту лодку с паланкином. – Бездетных вдов и бесплодных жен к Калме отправляют. Имена везти.

Это был дорогой совет, куда дороже лодки, которую ко всему пришлось вернуть.

…было так: рыжая белка, спасаясь от охотника, вскарабкалась на вершину дуба, а оттуда – на небесную твердь скакнула. Кинул охотник копье, но не докинул. Стрелу пустил – не долетела стрела. И тогда появилась за плечом охотника Калма, спросила:

- Хочешь белку добыть?

- Хочу! – воскликнул охотник. – Проси, чего желаешь!

Ничего не попросила Калма, но вырвала из косы три белых волоса и отдала охотнику. Сделал он из одного лук, из другого – тетиву, а третий в стрелу превратился. Полетела стрела выше дуба, выше Мааннэла, вошла в небесный свод. Он и треснул. Посыпались на Похьялу огонь-звезды, плеснули белым, злым пламенем, а следом из дыры и чернотой ледяною потянуло. Загорелся мир, затрещал в огненных зубах и тут же вымерзал весь, как был, до донышка. Реки. Озера. Сама земля переставала быть.

И тогда поднялся из глубин морских Сампо – Великий Лосось. Открыл он пасть и проглотил людей, сколько сумел. Раздулось его брюхо, искривились челюсти, а шкура сделалась толстой, каменной. Проплыл лосось сквозь всю Похьялу и дошел до темной страны…

Лосось ломился в ворота. И воды не было видно по-за толстыми спинами. Толклись тела, давили друг друга, и слабые самки выметывали икру прямо в воду, а сильные спешили глотать ее.

Выпуклыми глазами глядела на все это Ванамо, оглаживала кривой нож. Улыбалась.

Скоро уже…

Вышел Пиийто на площадку, распростер над толпою руки, и стихли люди. Стало слышно, как трещат стены, сдерживая напор лосося, как скрипят веревки на во?роте, и ворота вот-вот хрустнут, разойдутся прогнившей тканью.

Пиийто подали рог в виде крылатого тайменя.

Ванамо – белое копье.

Замерло сердце Кертту. Сжались пальцы, обнимая незримую рукоять. Рука поднялась, повторяя движение Ванамо, но тут же опало. Не Кертту теперь над вратами стоять.

-…а предупреждали, что порченая она… последыш…

-…надо было сразу лососю отдать…

-…Пиийто – добрый слишком… дотерпит до…

Хриплый вой трубы заставил шептунов умолкнуть. Навалились кузнецы на во?рот. Застонали коноплевые канаты, и Кертту захотелось, чтобы лопнули они, чтобы не дали лососю пройти в Туонен-пяхьо, темное озеро. Но нет, дрогнули створки, выпуская соленую, смешанную с кровью да икрой воду.

Белой молнией слетело копье с руки Ванамо.

…было так: сидела на воротах безглазая старуха Туонен-укко, пряла кривыми пальцами пряжу из загубленных душ. А дочь ее, Ловитар огненноротая, ткала из пряжи реки и озера, земли и небеса Туонелы. Носился по пустошам медноклювый Туонен-пойка, искал добычи и не находил, плакал он горько, роняя огненные слезы на свежевытканный мир. И Калма спешила дыры латать.

- Пусти меня, - попросил Сампо-Лосось.

Ничего не ответила ему старуха.

- Гибнет Похьяла. Стонет. Разве не слышишь ты?

- Слышу. Но что нам за дело до верхнего мира? Нам туда хода нет.

Голос у Туонен-укко скрипел, как старая осина на ветру.

- Разве не оттуда дочь твоя носила души для пряжи? Разве не из них ткали Туонелу? Разве не ими кормился сын твой и прочие твари, из чрева твоего вышедшие?

Заухала Ловитар, дыхнула пламенем, да только погасло оно, едва коснувшись шкуры лососевой, ведь была она теперь тверже камня, крепче железа.

- Что будешь делать ты, если не станет душ? Пусти меня за ворота, и мертвые озера твоей страны оживут. Будут в них нереститься мои дети. Будут кормить твоих.

Сказала тогда Калма матери и сестрам:

- Долго ждать его детей. Откроем ворота. Пустим Лосося. И съедим его…

Вошло копье аккурат в жабры и раскрылось четырьмя острыми крючьями. Струна-веревка натянулась, вырываясь из цепких пальцев Ванамо, да не вырвалась. Тотчас вцепились в трепещущую нить, на которой бился, теряя силы, лосось, десятки рук. Поволокли, выдергивая из кишащего рыбой прохода. Тяжелое тело ударялось о стены, оставляя влажные отпечатки. И люди, высовываясь из бойниц, спешили прикоснуться к благословенному следу.

Лосося вытащили на мост. Навалились, уже не боясь испачкать дорогие наряды, прижали к камню зубатую голову с искореженной пастью и мощный мускулистый хвост. Ванамо не спешила. Она словно давала прочувствовать всем и каждому – отныне она хозяйка в доме Лоухидов.

Но вошел клинок в светлое рыбье брюхо, с легкостью распорол толстую шкуру. И вывалилась спелая золотая икра на камни. Зачерпнула Ванамо полные ладони и, раскрыв рот, вывалила икру на широкий язык. Сглотнула.

Зачерпнула.

Вывалила.

Сглотнула. Она ела так жадно, как никогда не получалось у Кертту. Толстые икринки налипли на губы, подбородок, шею. Лиф платья пестрел многими пятнами. А живот Ванамо раздувался.

Одобрительно гудела толпа. И Пиийто, прозванный Воробьем, довольно усмехался: хорошую жену он купил…

…было так: прошел Сампо-Лосось за ворота и поднялся в самое далекое, самое глубокое озеро Туони. Там и умер. Слетелись Туони на небывалое пиршество. Кричали они. Били друг друга острыми клювами. Рвали когтями. Лилась по миру горькая кровь детей Сюэятар, мешалась с мертвыми водами, питала грязную землю. Дрались Туони за сладкое лососевое мясо, за кровь рыбью, а пуще всего – за жирную золотую икру.

Только Калма одна не стала Лосося есть.

А икры было так много, что выросли от нее животы. Лопнули. И вышли на свет новые люди, которые уже не были людьми, а были немного рыбой и еще малость – Туони.

Вольно ходила по замку Ванамо, гордо носила круглый живот, который с каждым днем становился все круглее. И Пиийто Воробей ни на шаг не отступал от жены.

Каменные стены шептались, что недолго осталось Кертту сидеть в Высокой башне, и тяжелые воды озера готовились принять украшенную пустоцветом ладью. Нагрузят ее свежими лососевыми шкурами, посадят на весла слепца, а Кертту дадут воды столько, сколько поместится в рыбьем пузыре.

У ног же поставят кувшин, именами наполненный.

И спешили слуги уважение выказать, несли Кертту чешуйки, пихали под дверь, оставляли на столе, щедро пересыпали сырые простыни. Диковинная бутыль с дюжиной узких горловин – семежды семь дней стеклодувы трудились, прежде, чем изготовили такую, какую Кертту нарисовала – и та была расписана именами.

Эти Кертту читала, заучивая наизусть.

Читать лучше, чем плакать.

…было так: Построили новые люди дома и расселились по всему нижнему миру. Щедро женщины метали икру, а мужчины спешили чертить границы, делить озера да земли. Вот только вскоре поняли, что нет в мире никого, кроме людей, и что родятся дети в великом множестве, а кормить их нечем – пусты озера, бесплодна земля.

Заплакали они тогда горько, стали звать Лосося, но на зов их спустилась с безымянной горы Калма. Сказала она людям:

- Дам я вам жизнь, если вы мне смерть отдадите…

Пиийто, прозванный Воробьем, любил горячее вино и заячьи почки с чесноком и травами. Травы Кертту собирала сама. Сама же грела вино и бросала в серебряный кубок драгоценную корицу. Сама и пробовала, показывая, что нет яда ни в вине, ни в кубке, ни в корице. Пиийто, счастливый тем, что скоро избавится от надоевшей жены, благосклонно улыбался и от щедрости неслыханной преподнес Кертту серебряный пояс.

Без ревности глядела на это Ванамо, оглаживая живот.

Сон сморит Пиийто ближе к полуночи. Сон будет крепок, и не оборвет его скрип двери, легкие шаги по ковру и шелковая подушка, прижатая к лицу.

Кертту сядет на подушку, опасаясь лишь одного – что чересчур мала, легка, чтобы удавить быстро. А ну как очнется Пиийто?

Не очнется. Дергаться будет долго, как жаба под камнем, но все ж затихнет. Кертту посидит еще немного, после придаст телу пристойный вид, а подушку положит к иным. Дверь она прикроет аккуратно, и сонный страж, заметив Кертту, лишь крепче сомкнет веки.

…было так: собрала Калма людей и велела копать глубокие ямы, а в ямах раскладывать костры. Горели они слепым огнем, которого ни один зрячий увидеть не мог. И плавилась на том огне земля, отдавала пролитую кровь Туони. Хватали ее кузнецы костяными щипцами, кидали на желтые солончаковые камни и били молотами.

Дым наполнял Туонелу. Грохотали раненые горы, засыпали озера камнепадами. От жара нестерпимого сползала с людей шкура, ложилась на кости огромной рыбы и сразу прирастала.

А как улегся жар, то увидели люди, которые в живых остались, что лежит на берегу огромный Лосось. Был он сделан из земли и железа, кости и камня, шкуры и горючей воды. Всего в нем было, кроме жизни.

Подошла тогда Калма к лососю, открыла пустое его брюхо и забралась в него. Ожил лосось, махнул огромным хвостом и смел множество людей. Раскрыл пасть и проглотил еще больше. А после исчез, чтобы вернуться через год.

Не обманула Калма. Принес лосось железную икру, которую оставил на первых порогах. И родились из нее рыбы, а также гады и всякие травы. Отдал серебро в узком жерле гор, и появились в горах звери да птицы. А людям золото досталось…

Длинная швейная игла войдет в выпуклый глаз Ванамо и утонет в нем. Расплывется по глазу кровяное пятно. Дернется Ванамо в постели, да застынет – ни жива, ни мертва.

Будет стучать сердце, будет шевелиться живот. Будут мелькать под прозрачной тонкой кожей тени мальков. И Кертту залюбуется их танцем.

Много… сто или больше… двести? Триста?

Кертту положит ладони на живот и, закрыв глаза, насладится теплом. А потом возьмет нож – тот самый, в ножнах из старой лососевой кожи – и пробьет в животе дырочку. Хлынет прозрачная маслянистая кровь Ванамо, понесет крохотных мальков из материнской мертвеющей утробы в прозрачный сосуд.

Широкие ремни из мягкой кожи привяжут сосуд к Кертту, и та согнется под непривычной тяжестью его. Трубки пройдут сквозь стекло, скрепляя железо с плотью, плоть – со стеклом, чужое со своим.

И прикрыв мертвые глаза Ванамо, Кертту встанет у зеркала.

Полированная бронза отразит новый облик.

Тонкий стан. Узкие плечи. И стеклянный шар живота, оплетенный железной сетью. Скудный свет лампы будоражит мальков. Мечутся тени.

Тают.

Выгравированные на стенках сосуда имена исчезают под пальцами Кертту.

…и стало так: год от года возвращался лосось в реки Туонелы.

Ели женщины золотую икру. Рожали детей. Здоровых. Сильных. Злых.

А всех прочих, поименованных, забирала Калма…

Мальчик? Девочка?

Кертту оставит троих.

---