"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

Глава 1

Утро, как обычно, наступило исподтишка, без приглашения и без малейших признаков сочувствия. Валентина открыла один глаз, потом другой, потом снова закрыла оба, но, увы, реальность никуда не делась. Реальность сидела на груди тяжёлой, неотвязной кошкой, пахла вчерашней жареной картошкой и глухо гудела в висках, как старый пылесос на последнем издыхании. В голове шумело так, будто там всю ночь скакали маленькие, очень злобные мартышки в касках и со знаменами: "Позор! Позор! Позор!"

Тело ломило, словно вчера его старательно перебирали в руках три пьяные массажистки на спортивной ярмарке. Каждая мышца тихо подвывала о спасении, суставы хрустели при малейшем движении, а настроение вообще сбежало вон ещё до рассвета, хлопнув дверью и швырнув на прощание грязной тряпкой. Валя лежала на диване, закутавшись в плед до самого лба, как мумия, пережившая трёхдневную пьянку в компании оживших канцелярских папок.

Первые обрывочные мысли выползли на поверхность сознания, как стыдливые тараканы из—за плинтуса: воспоминания о вчерашнем офисном апокалипсисе. О да, это не забыть никогда. Ни—ко—гда. Ни через неделю, ни через год, ни даже через пятьдесят лет в доме престарелых, когда она, шурша подгузниками, будет рассказывать соседкам про самое эпичное увольнение бухгалтеров в истории цивилизации.

Картины вчерашнего позора вспыхивали перед глазами одна за другой, как яркие всполохи в огненном аду: визжащий Славик с застрявшей на голове коробкой для бумаг, самодовольная Люся, гордо расставившая ноги на столе, как будто рекламировала акции нового банка, обрушение стеллажей, еще раз обрушение стеллажей, визг Славика и самодовольная ухмылка Люси, которая, кажется, мечтала вручить себе орден за доблесть. Валя вспоминала всё это, с облегчением, что она успела удрать задолго до того, как в офис ввалились Сергей Валентинович и остальные сотрудники. Те даже не подозревали, что Валя была причастна к этому феерическому краху.

Сердце вяло хлюпнуло где—то в районе печени. Желание исчезнуть, стать плесенью на стене или хотя бы скатертью в каком—нибудь забытом подсобном уголке вновь накрыло Валю с головой. Но убежать было некуда. Она осталась здесь, среди разбросанных вещей, остывшего чая на столике и непонятного пятна на обоях, которое жутко смахивало на печать с надписью "Дно пробито".

Потом, из темных завитков полусна, где всё ещё слышались отголоски позора, поднялся голос. Весёлый, ехидный, с лёгкой хрипотцой, как будто в мозг прописалась весёлая торговка с центрального рынка.

– Валюша—а—а, – протянула Кляпа, растягивая гласные, словно кошка, потягивающаяся на тёплом полу. – Ну ты, конечно, жгла! Такого представления даже я не ожидала! Надо было продавать билеты! А лучше сразу трансляцию по всему офису – "Живое шоу имени Валентины Порывистой"!

Валя застонала, натягивая плед на голову до самых ушей, словно надеялась, что толстая шерстяная ткань сможет заглушить этот невыносимый внутренний комментаторский бред. Но Кляпу невозможно было заглушить. Она, как радостный таракан на вечеринке, шныряла по всем закоулкам сознания, шуршала, хихикала и вставляла свои ехидные пять копеек в каждую мельчайшую мысль.

– Это было восхитительно, – бормотала Кляпа с восторженным придыханием. – Я лично выписала бы тебе премию за вклад в развитие корпоративной морали! А за падение полок – отдельную медаль "За разрушение тылов противника"! Представляешь, какой эпический отчёт отправится наверх? "Причина увольнения Славика и Люси: разрушение офисной инфраструктуры в процессе сексуальной оргии третьего уровня".

Валя закатила глаза под пледом. Её трясло от бессилия и злости. Казалось, даже носки на ногах вибрируют от переизбытка внутреннего кипения. Так хотелось встать, схватить что—нибудь тяжёлое и запустить в стену, желательно туда, где у Кляпы условно находилась голова. Но, увы, в реальности было только остывшее тело и чувство, что её достоинство испарилось, как лужа под палящим солнцем.

"Хватит!" – вдруг ясно и чётко подумала Валя. Мысль была такая ясная, как удар мокрой тряпкой по лицу.

Она резко сбросила плед, так что он свалился с дивана тяжёлой кучей, и села, поджав под себя ноги. Волосы прилипли к щеке, одна прядь встала дыбом, словно антенна отчаяния ловила новые сигналы бедствия. Вале было всё равно. В глазах вспыхнуло что—то очень древнее, первобытное – возможно, то самое чувство, которое в своё время заставило первых женщин человечества сказать: "Да пошло оно всё!" – и изобрести орудия труда из кусков метеорита.

Кляпа не унималась.

– А ты представляешь заголовки новостей? "Сексуальный апокалипсис в бухгалтерии: версия инопланетян!" Или ещё лучше: "Заниматься любовью на рабочем месте – новая корпоративная практика?! Интервью с очевидцами и участниками!"

Валя глубоко вдохнула. Нос щекотало запахом вчерашнего чая и затхлой подушки. Вдохнула ещё раз. И ещё. Потом открыла рот и, чуть сипловато, но на удивление твёрдо произнесла в пустоту комнаты:

– С этого дня никаких твоих дурацких планов!

Кляпа сделала в голове драматическую паузу, как диджей на рейве перед выбросом баса.

– Лучше буду сумасшедшей, чем твоей марионеткой! – рявкнула Валя, вкладывая в каждую букву всю ту злость, всю ту безысходность, что копилась в ней недели, месяцы, может быть, всю жизнь.

На мгновение повисла тишина. Даже холодильник на кухне замер, перестав гудеть своим вечным песком отчаяния. Даже батарея перестала покашливать, и где—то во дворе словно почуяв происходящее замолчал соседский пес, известный своей любовью к бессмысленному лаю на голубей.

А потом в голове раздался знакомый смех. Заливистый, тягучий, как густой карамельный сироп, в который кто—то макнул всю её решимость. Кляпа ржала так, что, казалось, если бы у неё был физический рот, она бы уже захлебнулась собственным весельем.

– Ой, Валюша! – задыхаясь от хохота, простонала она. – Ну ты даёшь! Какая восхитительная истерика! Просто гранд—финал! Давай—давай, продолжай! Может, ты ещё флаг победы вышиваешь вязаным крючком? Или запишешь гимн свободы на плёнку из банановой кожуры?

Валя молчала. Сидела на диване, растрёпанная, потрёпанная, но впервые за долгое время – настоящая. Её решение было окончательным.

И даже если завтра её заберут психиатры, если Кляпа будет орать в голове день и ночь, если мир окончательно перевернётся вверх тормашками и начнёт крутиться, как барабан в стиральной машине, Она больше не будет покорной марионеткой в руках своей ехидной квартирантки. Её личная революция началась.

И первым пунктом программы было: психануть по—настоящему.

То же самое утро продолжало глумиться над Валентиной без предупреждения, без уважения к личным границам и без малейшего желания быть хоть сколько—то полезным. без предупреждения, без уважения к личным границам и без малейшего желания быть хоть сколько—то полезным.

Собиралась Валя на работу не просто нехотя – с такой обречённостью, словно шла не в офис, а на личную казнь, где зрители будут требовать повтора и хлопать в ладоши за каждый промах. Но сегодня в её голове зрело нечто большее, чем банальное страдание. Сегодня она собиралась превратить офис в арену собственного безумия, где правила будет диктовать не Кляпа, а она сама – Валентина Безумная, Валентина Освобождённая, Валентина "плевать я хотела на всю эту галактическую фигню!"

Кляпа, разлёгшаяся где—то между мозжечком и фантазиями о мировом господстве, осторожно приподняла внутреннюю бровь и прошептала с недоверчивым восхищением:

– Ой, что это там такое у нас шевелится? Неужели бунт? Ну—ну, Валюша, удиви меня.

Валя удивлять собиралась на полную катушку. Она подошла к зеркалу и с холодной решимостью сотворила с собой всё, что ещё вчера посчитала бы терактом против здравого смысла. Волосы – взлохмачены, будто её только что сбила тёплая панамская буря. Блузка – застёгнута через одно пуговичное отверстие, да так, что создавалось стойкое ощущение: либо Валя пила всю ночь и проиграла войну с одеждой, либо была атакована особо извращённым стилистом. Юбка – торжественно и бесповоротно надета задом наперёд, словно протест против всей банальности мира.

На ногах – разношенные серые балетки, одна из которых подозрительно скрипела при каждом шаге, создавая звуковой эффект то ли трагикомедии, то ли старого шкафа, жалующегося на судьбу.

Кляпа в голове хихикала, будто за кадром крутился какой—то мультик с особым сюжетом: «Как довести приличную девушку до стадии циркового номера за одну ночь».

– Боже, Валюша, ну ты мой персональный перформанс! – с восторгом шептала Кляпа. – Переоденься ещё в ламу, и я выдам тебе сертификат на вольное плавание в дурдоме без очереди!

Валя только фыркнула. И с таким торжественным видом, будто надела не юбку задом наперёд, а доспехи победителя, отправилась на работу.

Офис встретил её ароматом вчерашнего кофе, застоявшегося воздуха и невысказанного напряжения. Сотрудники, сидевшие за компьютерами, сначала даже не заметили подход Валентины. Она двигалась медленно, с важностью почётного гостя в каком—нибудь особом интернате для уставших от реальности взрослых.

Но стоило ей подойти поближе, как эффект разорвавшейся тюленевой бомбы сработал на ура.

Первым, кто поднял голову, был бухгалтер Петя, известный своей способностью засыпать с открытыми глазами. Он моргнул, присмотрелся и едва не выпал из кресла. За ним, по цепной реакции, поднялись головы: отдел кадров, маркетологи, даже молчаливая Таня из IT отдела, которой обычно был безразличен даже приход пожарных с сиренами.

Офис в полном составе ошеломлённо уставился на Валентину.

Валя, с лицом человека, который только что подписал мирный договор с собственной шизофренией, невозмутимо прошла к своему рабочему месту. Скрипучая балетка предательски застонала на каждом шаге, придавая её появлению особый трагикомичный оттенок.

Когда она плюхнулась в кресло и дернула мышку, компьютер выдал обиженный писк, как будто тоже пытался сбежать от приближающейся катастрофы. Валя поправила на себе криво застёгнутую блузку (ещё хуже, чем была), плотнее затянула задом наперёд надетую юбку и с самым серьёзным видом открыла первый попавшийся файл.

Но это было только начало феерии.

Валя неспешно вытянулась в кресле, как будто собиралась устроить сеанс публичной психотерапии. Громко прокашлялась, чтобы добиться всеобщего внимания (как если бы его ещё не было достаточно), и подняла голову.

– Не подходите ко мне близко! – объявила она торжественно, словно диктор на экстренном совещании по спасению мира. – Моя инопланетянка собирается чипировать всех мужчин!

В офисе повисла тишина. Настоящая. Такая, в которой обычно слышно, как растёт мох на ковролине.

Кто—то уронил ручку. Кто—то судорожно хихикнул в кулак. Кто—то, похоже, начал медленно съезжать под стол. Петя из бухгалтерии вдруг вспомнил, что ему срочно надо сверить отчёты в другом конце здания, и буквально вылетел за дверь, напоминая выброшенного за борт пассажира.

А Валя сидела в центре всего этого театра и сияла. Её лицо выражало невинную радость человека, который только что сорвал маску с серого унылого дня и подменил его карнавалом всеобщего абсурда.

Кляпа в голове заходилась в восторге:

– Браво, Валюша! Пять звёзд из пяти за лучший утренний перформанс! Ещё бы фейерверки из степлеров – и можно открывать новый цирк без шапито!

Коллеги вздрагивали. Кто—то судорожно смеялся, кто—то косился на Валю с тем выражением, каким обычно смотрят на особенно буйных родственников на семейных праздниках. В голове у всех бурлила одна и та же мысль: "Ну всё, поехала крыша у девочки!" Но Валя чувствовала себя прекрасно. Она сидела в кресле, расплывшись в блаженной ухмылке, как старенький кот на солнечном подоконнике.

В груди расправились крылья: не те жалкие обрывки самообладания, что трепыхались раньше, а настоящие, широкие, свободные. Словно с плеч наконец—то скинули тяжёлую плиту ожиданий, приличий и вечной обязанности быть "нормальной". Мир стал проще, смешнее и в сто раз легче.

План шёл идеально. Официальный день саботажа был объявлен открытым. Пора было продолжать разрушать унылый офисный космос собственным весельем и безумием.

Когда атмосфера в офисе наконец начала затихать после утреннего перформанса Валентины, как вдруг судьба, словно коварный сценарист в плохо отрепетированном фарсе, подкинула новый реквизит для спектакля.

Дверь в офис приоткрылась с тихим, предательским скрипом, и на пороге возник он – новый курьер. Молодой, свежий, как утренняя булочка из пекарни, с торчащими вихрами, застенчивой улыбкой и коробкой в руках, которая казалась слишком тяжёлой для его тонких запястий. На футболке у него красовалась надпись «Вперёд к приключениям!» в духе наивного оптимизма, который явно не был готов к встрече с сегодняшней Валей.

Где—то внутри её сознания Кляпа радостно захлопала в ладоши и зашипела с восторгом, как старый чайник на плите:

– У-у-ух ты, какой экспонатик подъехал! Валюша, давай, хватай его! Такой экземпляр сам в руки плывёт, грех упустить!

Валя, сидевшая за своим рабочим местом, невозмутимо подняла взгляд на вошедшего юношу. Внутри, за фасадом спокойствия, у неё вовсю клокотала смесь веселья, упрямства и неописуемого наслаждения ситуацией. Она не собиралась позволить Кляпе снова командовать ею. Сегодня день саботажа продолжался.

Курьер, не подозревая о надвигающейся буре, робко подошёл к стойке администратора, а потом, по велению судьбы и планировки офиса, направился прямиком к Валентине. Вид у него был такой, словно он одновременно искренне рад новой доставке и смертельно боится опоздать с заказом и потерять премию в пятьсот рублей.

Когда между ним и Валей осталось каких—то три метра, голос Кляпы в её голове достиг апогея истерического возбуждения:

– Валюша, ВПЕРЁД! Захвати его, оплодотвори и запусти в космос! Или наоборот – неважно, главное срочно!

Валя встала. Медленно. Театрально. С таким лицом, будто собиралась вручить курьеру не бумажку для подписи, а личный билет на корабль без возврата. Офис замер в предвкушении новой сцены из этой безумной пьесы.

Она сделала шаг вперёд, ещё один. Подошла вплотную, заглянула ему прямо в глаза – ясные, добрые, чуть растерянные – и, вложив в голос всю свою боль, ярость, абсурд и долю актёрского вдохновения, громко, чётко, на весь офис произнесла:

– Беги отсюда, пока не поздно! Они хотят оплодотворить меня твоим генетическим материалом и отправить в космос!

Голос её прозвучал торжественно, с такой интонацией, с какой обычно сообщают о приближении конца света или начале всеобщей эвакуации.

В офисе повисла звенящая тишина, в которой можно было расслышать, как кто—то в дальнем углу давится собственным кофе.

Курьер застыл, словно его ударило током от старой розетки. Глаза его, и без того немаленькие, расширились до размеров блюдец из советского буфета. На секунду показалось, что он вообще перестал дышать.

А потом Валя, с самым невинным видом, медленно подняла руку, будто собираясь благословить беднягу на последний путь, и вкрадчиво добавила:

– Мы выбрали тебя…

Эти три слова добили несчастного. Коробка в его руках жалобно дрогнула вместе с запястьями, паренёк дёрнулся всем телом, как под током, и тяжело уронил груз на пол, раскидав вокруг какие—то папки, брошюры и кучу упаковочного мусора, словно под аккомпанемент невидимого оркестра паники.

Парень отшатнулся на шаг назад, споткнулся о край ковролина, чуть не рухнул, но чудом удержался на ногах, размахивая руками, как молодой альбатрос, впервые выбравшийся на скользкую палубу.

Валя наблюдала за этим с безмятежной улыбкой Будды, которому наконец—то удалось убедить кого—то в бессмысленности бытия.

Курьер смотрел на неё с ужасом, полным священного трепета, как на ведьму из третьесортного малобюджетного хоррора, неожиданно ожившую в полдень.

Валя, не теряя ни секунды, резко хлопнула себя по животу и с придурковатой торжественностью выкрикнула:

– Начинается процесс передачи семени избранной!

От этих слов курьер взвыл каким—то непередаваемым звуком, одновременно похожим на визг чайника и скулёж щенка, развернулся и стремительно выбежал из офиса, лавируя между столами, стульями и сотрудниками, как марафонец, догоняющий последний автобус.

Петя из бухгалтерии, стоявший у ксерокса, в шоке уронил пачку договоров, Таня из IT рефлекторно перекрестилась, а отдел кадров молча засекал время, через сколько минут курьер подаст в суд за моральную травму.

Валя, не теряя достоинства, аккуратно подняла коробку, отряхнула её от обёрточной бумаги и с королевским спокойствием поставила на свой стол, как трофей.

Кляпа в голове сначала осела в молчании, словно к ней поступила информация о падении всех запасов шоколада на планете, а потом тихо, с лёгкой истерической ноткой, простонала:

– Ну ты, Валюша, зверь. Просто зверь! Я в шоке. Я в любовном шоке! Я тебя одновременно ненавижу и обожаю! Где мои таблетки?!

А Валя чувствовала, как по её телу разливается приятное, тёплое ощущение победы. Лёгкость. Свобода. Словно скинула с себя не только блузку с кривыми пуговицами, но и всю липкую паутину чужих ожиданий.

Миссия «оплодотворение» торжественно провалена.

А значит, план по саботажу шёл просто прекрасно.

После утреннего курьерского эпизода офис, потрёпанный морально и физически, ещё пытался прийти в себя. Кто—то поднимал разбросанные листы, кто—то пытался допить свой остывший кофе, который теперь казался гораздо нужнее, чем год назад диплом об окончании вуза. Но Валя уже окончательно вошла во вкус.

Следующей её жертвой стал новый стажёр со старым именем Паша – парень с лицом, вечно застывшим в смеси растерянности и недоумения, словно он только что проснулся в чужом городе без штанов и паспорта. Он только зашёл на кухню за кипятком, как Валя молча подошла к нему, посмотрела долгим, трагическим взглядом, сжала его руку холодными пальцами и зловещим шёпотом прошептала:

– Я выбрана. Мне нужен донор. Прямо сейчас.

Паша побледнел так стремительно, будто вместо кипятка в кулере обнаружил портал в ад. Кружка выпала из его рук с глухим стуком, и он, не проронив ни слова, взвизгнул и бросился прочь из кухни, как заяц, угодивший в логово лис.

Валя спокойно взяла себе кофе и вернулась за стол. Кляпа в голове фыркала от злости, шипела, как старая сковородка, но Валя только счастливо улыбалась в своё остывающее латте.

Не успели коллеги забыть утренние перформансы, как Валентина взяла новую высоту. Мимо проходил Дмитрий Иванович – вечно строгий начальник отдела продаж, человек с лицом, в котором было столько любви к жизни, сколько в булыжнике к современной живописи. Валя встала ему на пути, сделала страшно серьёзное лицо и спросила таким тоном, каким обычно сообщают о нападении зомби:

– А у вас, Дмитрий Иванович, уже стоит антенна для связи с материнским кораблём?

Дмитрий Иванович, человек, повидавший многое, включая трёхнедельные корпоративные тренинги по мотивации, замер на месте. Он медленно кивнул, осторожно обошёл Валю и исчез за углом со скоростью потерявшего всякую веру в человечество пингвина.

Кляпа заходилась в голове от негодования. Её бесценные «миссии» летели в тартарары одна за другой, а Валя, словно троллейбус без тормозов, мчалась вперёд по полю корпоративного абсурда.

Апофеоз случился в обеденный перерыв, когда весь офис собрался в столовой. Валя, вооружившись пластиковой ложкой как микрофоном, встала на стул и торжественно объявила:

– Граждане земного шара! С сегодняшнего дня мы все находимся под наблюдением Кляпы с планеты Кляпулия! Всем срочно надеть шапочки из фольги и следовать за мной к спасательным капсулам!

Реплика повисла в воздухе, как дурной запах в душном автобусе. Лицо офис—менеджера перекосилось в крик молчаливого ужаса. Марина из отдела маркетинга вцепилась в вилку с такой силой, что пластиковый прибор треснул пополам. А Артём из бухгалтерии тихо икнул и зашептал молитву.

Кто—то взвизгнул в углу. Кто—то снял обувь и, не веря своим глазам, попытался спрятаться под стол. Сотрудники выглядели так, словно на них одновременно спустили стаю летучих обезьян и устроили распродажу бреда без НДС.

Кляпа в голове сдавленно захрипела:

– Ты что творишь, дурочка?!!! Если мы не выполним план, Жука нас обеих отправит на переработку!

Голос Кляпы больше не звучал весело и ехидно, он шипел, булькал и трещал, как старая колонка в разгар шторма. Внутри сознания Вали впервые за всё это время почувствовалась настоящая паника. Маленькая, чёрная, вонючая паника, расползающаяся по закоулкам мозга и скребущая когтями по стенкам души.

Но Валя только довольно усмехнулась, криво, счастливо, широко.

Саботаж оказался такой вкусной вещью, что теперь она не собиралась останавливаться ни на секунду. Впервые в жизни ей было хорошо. Настоящее, плотное, горячее «хорошо», которое расползалось по венам, наполняя их не страхом, не стыдом, не тревогой, а лёгкостью. Весельем. Своеволием.

Бунт был сладок. Сладок, как краденое варенье в детстве, как первая прогулка без разрешения, как тот безумный момент, когда плюёшь на всё и просто живёшь, расправив крылья.

Валя вытянулась в кресле, закинула руки за голову и довольно улыбнулась потолку. Оттуда на неё уныло смотрела старая вентиляционная решётка, которая, казалось, тоже понемногу понимала, что сегодня офис живёт по новым законам.

Кляпа в панике носилась по голове, гремела виртуальными кастрюлями и требовала вернуть всё взад, спасти миссию, подчиниться плану! Но Валя больше не собиралась слушать её.

Весь мир наконец—то превратился для Валентины в одну большую сцену для абсурдного спектакля, где не она – кукла в чужой пьесе, а сама кукловод. И пусть даже за кулисами готовили санитаров с уколами, а Жука уже строчила отчёт о полной провальной миссии – Валя теперь играла по своим правилам.

И плевать, сколько потом будет штрафов, криков и угроз. Хуже, чем было, уже не станет. А значит – можно наслаждаться.

К обеду офис окончательно погрузился в странную атмосферу. Казалось, невидимый пар из абсурда и лёгкого ужаса повис в воздухе, пропитал каждую клавиатуру, каждый стаканчик с кофе, каждый уголок стола. Сотрудники ходили на цыпочках, переглядывались, перешёптывались, словно ожидали, что из—под потолка в любой момент выпадет ещё какая—нибудь бредовая пакость – например, армия тараканов в галстуках или дирижабль с надписью «Всё кончено».

Валя же сидела за столом, поглаживая мышку, как злодей в трёхкопеечном фильме ласкает белую кошку, и строила великий план следующей выходки.

В голове Кляпа уже не шептала и не фыркала, а натурально стонала, как прокуренная продавщица с базара после трёх смен подряд. Но Валю это лишь радовало. В её груди разгоралось чувство настоящего триумфа. Победного, сладкого, безумного.

Когда наступила середина дня и большинство сотрудников вернулось в офис после обеда – сонные, измученные и мечтающие только о вечере, – Валя поняла: звёздный час настал.

Она неспешно встала из—за стола. Потянулась, как кошка, наполовину прикрыв глаза. Пару раз покачнулась на месте, создавая иллюзию лёгкого помутнения рассудка, а затем, без лишних колебаний, уверенно залезла прямо на свой рабочий стол. Скрип кресла, шорох бумаг и дребезжащий звон кофейной ложечки, свалившейся на пол, сопровождали её восхождение, как фанфары очень бедной оперы.

Весь офис вцепился в эту картину глазами. Даже самые стойкие, кто ещё пытался в глубине души оправдывать Валю синдромом понедельника или последствиями плохой еды в столовой, наконец поняли: сегодня будет нечто.

Валя взмахнула рукой, словно зазывала невидимую публику, и, вдохновлённая внутренней бурей, громогласно провозгласила:

– Всё это правда! Они среди нас! В моей голове живёт пришелец по имени Кляпа, и она требует, чтобы я плодилась с вами, офисные самцы! Бегите, мужчины! Я опасна!

Последние слова Валя произнесла особенно звонко, отчеканив каждую букву, словно бросала в толпу боевые гранаты. Мир застыл.

Первыми среагировали бухгалтеры. Одна, дрожащими руками, попыталась спрятаться за монитором, словно плоский экран спасёт её от плотоядного инопланетного зачатия. Вторая бухгалтера, судорожно охая, полезла под стол, сбивая при этом стул, мусорное ведро и случайного мимо проходящего юриста, который не успел увернуться.

Кто—то в отделе маркетинга громко заорал: «БЕГИТЕ!» – и зачем—то бросился в туалет, хлопая дверьми, будто за ним гналась вся вселенская армия Кляп.

На ресепшене девочка—диспетчер всхлипнула и, дрожащими пальцами, начала набирать номер охраны. Впрочем, из—за дрожи попала вместо девятки на шестерку, затем на звёздочку, а потом вообще начала по привычке перезванивать маме.

Пара особо отчаянных сотрудников уже снимала происходящее на телефоны, тихо приговаривая:

– Если нас завтра уволят, хотя бы ТикТок взорвём…

Валя стояла на столе, как королева безумия, и с улыбкой Будды взирала на свою трепещущую паству. Она чувствовала себя настолько счастливой, что могла бы прямо здесь пуститься в пляс или запеть гимн космической эры. Но она сдержалась. Истинный артист всегда знает, когда вовремя остановиться, чтобы эффект был максимальным.

Кляпа в голове заскулила, попыталась забиться в дальний угол сознания, жалобно постанывая, словно кошка, которую позвали в ванную. Никакой привычной ехидности, никаких колкостей. Только страх. Только паника. И это было прекрасно.

Валя смотрела на своих коллег, шарахающихся в разные стороны, и чувствовала такую лёгкость, такую победу, что казалось: если сейчас подпрыгнуть, то можно взлететь, как воздушный шарик с дырявой латкой. Её душа парила над офисом, над этими бедными людьми, над унылыми столами и потрёпанными шторами.

Она наслаждалась каждой секундой.

Мир вокруг рушился, репутация трещала, но Валя стояла посреди всего этого безумия и знала: впервые за долгое время это было её собственное решение. Её бунт. Её свобода.

А офис тем временем превращался в маленький хаос. Кто—то в панике кричал:

– Закройте окна! Они могут ворваться!

Кто—то пытался колотить шваброй по потолку, подозревая там антенны для гипнотического управления. Кто—то организовал оборону за шкафами, начав сооружать баррикаду из архивных папок.

Одна из девушек из юридического отдела, вечно спокойная, как каменный истукан, теперь бегала между столами, размахивая подносом от кофемашины и выкрикивая странные заклинания против пришельцев.

Валя наблюдала за этим с изумлённым восторгом и чувствовала себя настоящей звездой собственного сумасшедшего шоу.

В голове, где недавно хозяйничала Кляпа, теперь царила странная тишина. Ни злорадства, ни приказов. Только меланхоличный вздох, словно капитуляция.

И эта тишина была лучше любых фанфар.

Разрушительная энергия Валентины ещё вибрировала в воздухе, когда по офису прокатился тихий, но отчётливый шёпот, словно пронёсся северный ветер перемен:

– Сергей Валентинович вызывает…

Эти слова несли в себе ледяной ужас и странное облегчение одновременно. Кто—то выдохнул с облегчением:

– Хоть кто—то попытается остановить эту вакханалию…

Кто—то шепнул:

– Всё, теперь её точно заберут…

Кто—то тайно скрестил пальцы за спиной, загадывая, чтобы всё это оказалось вирусной рекламой нового антистресса.

А Валя? Валя встала с чувством торжественного спокойствия, словно её приглашали не к начальству, а на вручение международной премии в номинации «Самая психованная корпоративная революция года».

Шла она медленно, размеренно, покачивая бёдрами в такт внутреннему маршу победителей. По дороге поправила волосы, взъерошив их ещё больше, чтобы производить впечатление особенно колоритного героя межпланетной войны.

Дверь в кабинет Сергея Валентиновича открылась с предательским скрипом, словно сама боялась, что сейчас за ней начнётся нечто непоправимое.

Шеф сидел за огромным столом, который всегда казался ему неприступной крепостью. Но сегодня даже эта крепость выглядела осаждённой. Сергей Валентинович нервно постукивал пальцами по крышке стола, а на лице его царила смесь раздражения, страха и глубокой внутренней молитвы о спасении всего офиса от безумия.

Он поднял взгляд, в котором отважная строгость тщетно пыталась скрыть звериный ужас.

– Валентина… – начал он осторожно, будто разговаривал с тигром, забывшим про обед. – Вы в порядке?

Валя спокойно присела на краешек стула, склонила голову набок, улыбнулась так, как улыбаются герои фильмов ужасов в последние три минуты до финальной резни, и очень серьёзно ответила:

– Спасибо за заботу, Сергей Валентинович. В полном порядке. Просто в моей голове теперь живёт пришелец по имени Кляпа.

У начальника нервно дёрнулся левый глаз, как будто пытаясь сбежать с лица первым.

Он кашлянул, сцепил пальцы в замок, с силой, которой хватило бы перекусить проволоку, и попробовал действовать в стиле офисного протокола:

– Может… э—э—э… возьмёте отпуск? Немного отдохнёте? Смените обстановку? Свежий воздух… новые впечатления…

Валя кивнула с выражением мудрого старца, которому только что предложили выехать за город в разгар нашествия инопланетян.

– О, Сергей Валентинович, вы совершенно правы, – благоговейно подтвердила она. – Только вам бы я посоветовала сделать это быстрее. Причём желательно срочно. И желательно на другую планету.

Шеф моргнул. Потом ещё раз. И ещё. Создавалось ощущение, что его внутренний процессор завис на фразе «на другую планету», безуспешно пытаясь найти среди стандартных офисных протоколов вариант развития событий.

Он медленно, очень медленно снял очки, протёр их салфеткой, потом снова надел, глядя на Валентину с надеждой, что за время манипуляций перед ним материализуется кто—то другой. Но нет. Перед ним всё ещё сидела Валя. С торжественным лицом бунтарки космического масштаба.

Шеф сжал губы в тонкую линию. Попытался открыть рот для очередной дипломатической тирады. Потом махнул рукой, тяжело, как человек, только что узнавший о падении метеорита прямиком в его огород.

– Ладно… – хрипло сказал он, уставившись в бумажки на столе так, будто те могли его защитить. – Ладно… работайте… как считаете нужным…

Он больше не пытался спорить. Он капитулировал. Валя вежливо улыбнулась, грациозно встала и неторопливо вышла из кабинета, оставив после себя лёгкий шлейф абсолютного триумфа.

В коридоре, где напряжение можно было резать ножом, сотрудники прильнули к мониторам, изображая из себя занятых делом, но одним глазом продолжая следить за ней.

А Валя шла, как легенда. Как героиня собственного сумасшедшего эпоса. Как живое доказательство того, что даже в самом унылом офисе можно устроить маленький конец света – и чувствовать при этом себя невероятно живой.

Вечер накрыл город медным тазом заката, стягивая по улицам длинные, расползающиеся тени и щедро поливая асфальт липким ароматом нагретой пыли и кофе навынос. Город привычно бурлил своей суетой, но для Валентины он сегодня звучал иначе: легко, музыкально, как весёлый марш каких—то расхристанных небесных трубачей.

Валя шла по тротуару, цокая подошвами балеток по плитке с таким задором, словно на спор собиралась протоптать новый туристический маршрут "по местам великого психоза". На лице у неё цвела довольная ухмылка человека, которому официально разрешили быть собой – сумасшедшей, счастливой, свободной.

Прохожие, завидев её, инстинктивно съеживались. Кто—то нырял в ближайший магазин с видом: "О, срочно вспомнил, что мне нужен кабачок!". Кто—то переходил на другую сторону улицы, косясь через плечо, как будто опасался заразиться непредсказуемостью.

Один пожилой велосипедист, бодро крутивший педали, при виде Валентины так растерялся, что врезался в урну, которая обиженно загремела, как медный барабан на репетиции оркестра. Валя милостиво кивнула ему и пошла дальше, гордо подняв подбородок.

Она смеялась – открыто, искренне, с той лёгкостью, с какой дети смеются над падающим осенним листом. Её заливистый, звонкий смех вился за ней, как хвост у кометы, наполняя улицу неведомой радостью, граничащей с лёгким безумием.

Кляпа в голове нервно поскуливала, как хозяйский кот, которого впервые выпустили на улицу без шлейки. Сидела где—то глубоко в сознании, недовольная, сбитая с толку, перепуганная.

Валя остановилась на перекрёстке, сложила руки за спиной, перекатываясь с пятки на носок, и, глядя на витрины вечернего супермаркета, громко, совершенно не стесняясь посторонних ушей, проговорила:

– Ну что, Кляпа, теперь ты поняла, кто здесь главный?

Пожилая женщина в синем берете, проходившая мимо, чуть не выронила пакет с молоком и замерла, уставившись на Валю так, будто та только что попросила у неё в долг звёздный флот.

Валя мило улыбнулась ей в ответ и, всё так же громко, добавила:

– Либо играем по моим правилам, либо я буду твоей самой большой неудачей!

Из кустов вылетела испуганная воробьиная стая. Молодая пара на другой стороне улицы поспешно ускорила шаг. А сам город, кажется, чуть вздрогнул, но, поняв, с кем имеет дело, решил не вмешиваться.

Валя пошла дальше, расправив плечи и смеясь. В её душе шумело настоящее веселье: не то фальшивое, которое выдавливают из себя на корпоративах, а дикое, яркое, как разлившаяся по асфальту радуга после дождя.

Плевать, кто что подумает. Плевать на косые взгляды и сочувственные вздохи. Она шла по улицам большого города, чувствовала каждый вдох, каждый шорох, каждый свой удар сердца, и впервые за долгое время это сердце билось для неё, а не для чьих—то ожиданий, планов или тупых миссий.

Где—то внутри Кляпа ворчала, обиженно фыркала, пыталась что—то пробормотать о дисциплине, сроках и инструкциях. Но Валя только усмехалась, как весёлая пиратка, захватившая наконец свой собственный корабль.

И весь мир под ногами наконец—то был её.

Квартира встретила Валю тяжёлым, родным запахом залежалого пледа, недопитого чая и слегка приунывшего кактуса на подоконнике. Всё было на своих местах, всё было так, как она его оставила. И впервые за долгое время это не угнетало, не давило на грудь каменным прессом ответственности. Наоборот – радовало, как старая футболка с пятнами, которую никто не осудит.

Валя сбросила туфли у порога, скинула сумку так, что та чуть не прибила забытый вчера пакет с картошкой, и растянулась на диване. Глаза прикрылись сами собой. Всё тело пело гимн свободе, слегка фальшивя, но с таким вдохновением, что заслушаться можно было.

Где—то на задворках сознания недовольно покряхтывала Кляпа, явно не зная, что теперь с собой делать, но Валя её игнорировала с той грацией, с какой коты игнорируют попытки их отмыть.

Шли минуты безмятежности, пока за дверью не раздалось настойчивое треньканье звонка.

Валя нехотя встала, потянулась всем телом, изобразив из себя ленивого гигантского кузнечика, и поплелась к двери. Там стояла мать – в пальто, застёгнутом набекрень, с прической, напоминающей ветреную тряпку, и лицом женщины, которой срочно нужен седативный комплекс и литр валерьянки.

– Валя… – трагическим шёпотом начала она, сразу проскальзывая в квартиру, будто за ней гнались космические коллекторы. – Мне позвонил Сергей Валентинович… Он сказал, что ты странно себя ведёшь… Он очень переживает за тебя…

Валя прищурилась, прикидывая, стоит ли сейчас бросаться в объятия или сразу искать ближайшую дыру в полу.

– Мама, я в порядке, – успокаивающе протянула она голосом, которым опытные сапёры обычно успокаивают особо нервные мины. – Просто у меня теперь в голове живёт инопланетянка по имени Кляпа. Всё под контролем.

Мать медленно осела на пуфик, обхватила руками голову и жалобно застонала:

– Господи… она уже не притворяется…

Валя, ничуть не смущаясь, плюхнулась рядом и заговорщицки зашептала:

– Они собираются чипировать всех мужчин. Начнут с директоров отделов. Уже занесли в списки…

Мать ахнула и, не дожидаясь развития сюжета, вылетела из квартиры, оставив за собой запах паники, духов и полузакрытую дверь. Валя, весело фыркнув, вернулась на диван и, сладко вытянувшись, включила мультики. Жизнь налаживалась.

Минут через тридцать снова раздался звонок. На этот раз под дверью стояли двое: участковый психиатр в аккуратном плаще цвета осеннего асфальта и медсестра с лицом человека, который за карьеру повидал всё – от буйных поэтов до молчаливых слесарей в фазе экзистенциального кризиса.

– Валентина Викторовна? – ласково поинтересовался врач, поглядывая на неё так, словно держал в уме план эвакуации на случай внезапного полёта на потолок.

– Зависит от того, кто спрашивает, – лукаво улыбнулась Валя.

Медсестра пожала плечами так, как это делают люди, решившие плыть по течению до ближайшего обрыва.

Психиатр кашлянул в кулачок:

– Мы тут… э—э—э… по просьбе вашей мамы… Хотели бы предложить вам… пройти небольшое обследование. Так сказать, убедиться, что вы чувствуете себя комфортно… в рамках общепринятого восприятия реальности.

Валя вежливо кивнула, сложила руки на груди и, самым серьёзным голосом объявила:

– Благодарю за заботу. Но я вынуждена отказаться. Инопланетный флот ещё не прибыл. Мне нельзя покидать Землю. Я на боевом дежурстве.

Психиатр и медсестра обменялись озадаченными взглядами, словно участники плохо отрепетированного синхронного плавания на грани нервного срыва.

Мужчина извлёк из кармана блокнот, что—то чиркнул туда короткими нервными движениями, переглянулся с медсестрой и тихо, почти шёпотом, сказал:

– Похоже, не критично. Пока.

Медсестра согласно кивнула. Оба они, пятясь, как дрессированные раки, покинули квартиру, прикрыв за собой дверь с вежливостью людей, решивших в следующий раз прийти с подарками и сразу с наручниками.

Валя осталась одна.

Комната словно наполнилась лёгким шёпотом победы. Стены перестали давить, потолок больше не угрожал обвалом, даже кактус на подоконнике выглядел менее судорожным.

Валя вдохнула полной грудью. Воздух был тёплый, тяжёлый, насыщенный запахами вечера и грядущей свободы. Ей было всё равно, что о ней подумают соседи, врачи, мать, коллеги. Она наконец—то принадлежала себе. Своим мыслям, своим глупостям, своим звёздам.

В голове Кляпа недовольно бурчала что—то о регламентах, но Валя только улыбнулась и отвернулась к окну, где застывал густой, бархатный вечер.

Все чужие ожидания перестали иметь значение, растаяв в её сознании, словно ненужный шум за окном. Мнения инопланетян, землян и всех промежуточных форм жизни были теперь одинаково далеки и смешны. И впервые за долгое время Валя почувствовала: она жива по—настоящему.

Ночь незаметно подкралась к квартире, села на подоконник, свесила ноги вниз и принялась рассыпать по небу звёзды, как надоевшие конфетти после затянувшегося праздника. В спальне Валя лежала в кровати, натянув плед до подбородка и уставившись в потолок, будто пыталась сосчитать там старые пятна от чайного пакетика, прилепленные однажды в момент глубоких размышлений.

Внутри у неё клубились мысли – странные, непослушные, как котята, впервые увидевшие лазерную указку. Валя пыталась заснуть, но сон, как обычно, играл с ней в прятки, а Кляпа, засевшая где—то в глубинах её сознания, ворочалась и вздыхала с такой силой, что казалось, ещё немного – и голова лопнет, как старый футбольный мяч.

Наконец, устав слушать эти душевные страдания, Валя, недовольно заёрзав, вслух бросила в темноту комнаты:

– Хватит уже ворочаться. Спать мешаешь.

– Я мешаю? – с негодованием пропыхтела Кляпа. – Это ты мешаешь. Ты сломала все мои планы, разбила в пух и прах самую перспективную миссию в истории галактики, а теперь тебе спокойно спится?!

Валя театрально вздохнула, поправляя плед с важностью примадонны второго состава провинциального театра:

– Ну извини, дорогая, если я нечаянно разрушила твои космические амбиции. Но, видишь ли, я вдруг обнаружила, что моя собственная жизнь мне гораздо дороже твоих инопланетных экспериментов.

В комнате повисла тяжёлая, почти физически ощутимая пауза, которую Кляпа использовала, чтобы набрать воздух для очередной тирады.

– Валентина! – наконец выпалила она голосом строгой учительницы, заставшей ученика на уроке физики за плетением бисером. – Послушай меня внимательно. Мы обе погибнем, если ты сейчас не прекратишь эти глупости и не возьмёшься за ум!

– Погибнем? – задумчиво переспросила Валя, закатив глаза к потолку так, будто увидела там заблудившегося таракана—астронавта. – Ну, знаешь, уж лучше погибнуть с достоинством, чем всю жизнь быть твоей ручной мышкой в лабиринте чужих хотелок.

Кляпа нервно фыркнула, явно не ожидая столь категоричного ответа:

– Достоинство! С каких пор оно тебе понадобилось, моя дорогая? Ты ведь прекрасно жила и без него!

– Жила, – с глубоким философским выражением согласилась Валя, – до тех пор, пока одна настырная инопланетная дама не решила, что моё тело – это такой уютный космический корабль, куда можно залезть и рулить в своё удовольствие. Но теперь, извини, дорогуша, придётся искать компромиссы. Либо играем по—человечески, либо вообще не играем.

Кляпа замолчала. Пауза затягивалась настолько, что Валя даже слегка забеспокоилась, не вырубила ли инопланетную квартирантку случайным образом коротким замыканием своей логики.

Наконец голос Кляпы прозвучал снова, на этот раз совершенно другим тоном – тихо, чуть устало, с примесью чего—то похожего на отчаяние:

– Валентина, я совершенно серьёзно. У меня нет запасного варианта. Это была моя последняя попытка, последний шанс. Если мы провалим миссию, Жука меня буквально пустит на молекулы. А тебя, между прочим, тоже. Она очень не любит провалы, особенно такие эпичные, как наш сегодняшний.

Валя слушала её внимательно, с тем особым интересом, с которым люди обычно слушают продавцов в магазине, предлагающих невероятную скидку на товары, которые никому и даром не нужны.

– Знаешь, Кляпа, – наконец протянула она, стараясь звучать максимально убедительно и величественно, – если бы ты с самого начала со мной советовалась, а не использовала меня, как маленький инопланетный самокат, мы бы давно нашли общий язык. Теперь же условия ставлю я. Если хочешь, чтобы мы обе вышли из этой истории без потерь и с минимальным количеством скандалов, придётся научиться договариваться. По—человечески.

Инопланетянка снова замолчала, видимо, обдумывая не только слова, но и перспективы всей своей дальнейшей космической карьеры. Валя представила, как где—то внутри её головы Кляпа мечется от одного края мозга к другому, яростно жестикулируя всеми щупальцами и пытаясь принять судьбоносное решение.

И в этот момент Валя вдруг почувствовала странное удовлетворение. Впервые за долгое время она сама решала, что делать, сама ставила условия и не боялась последствий. Инопланетянка, привыкшая рулить ей, как игрушечным роботом, впервые растерялась. Валя ощутила вкус этой маленькой победы, наслаждаясь каждым мгновением.

– Ты это серьёзно? – наконец осторожно спросила Кляпа таким голосом, будто впервые в жизни ей пришлось просить в долг у земной соседки соли.

– Абсолютно, – кивнула Валя, закрывая глаза и сладко зевая. – Либо компромисс, либо твоя космическая миссия закончится самой грандиозной неудачей в истории всех галактик, которые тебе известны.

Кляпа снова замолчала. Но в этой тишине уже не было прежней нервозности и раздражения. Теперь там звучали совсем другие ноты – задумчивость и осторожность существа, впервые задумавшегося о том, что землянка Валя оказалась не таким уж простым биологическим материалом, как ей казалось поначалу.

И Валя, ощущая это внутреннее смятение своей космической квартирантки, впервые за долгое время искренне улыбнулась в темноту. Она поняла, что впервые по—настоящему контролирует ситуацию. Инопланетянка, которая думала, что умеет управлять людьми, сама оказалась в плену человеческой логики и непредсказуемости.

Это было почти комично. Почти поэтично. Но главное – это было невероятно приятно.

Ночь мягко наползла на город, разливаясь по углам квартиры густыми тенями, и Валя наконец провалилась в сон. Но вместо привычных невнятных картинок мозг выдал ей такую премьеру, что даже театры Бродвея со своими мюзиклами нервно затянули бы шторы.

Всё началось с того, что звонок в дверь прозвучал не как обычно, а с эпическим эхо и легким жужжанием, словно по квартирам ходил не курьер с пиццей, а сама судьба на магнитной подушке.

Валя встала, пошаркала к двери босыми ногами, открыла – и обнаружила на пороге трёх гигантских осьминогов. У каждого – строгий серый пиджак на восьми щупальцах, значки на лацканах «Межпланетная служба защиты детей» и серьёзные лица, напоминающие одновременно заботливых бабушек и прокуроров.

– Валентина Земная? – спросил самый толстенький осьминог, щупальцем перелистывая какие—то документы. – Мы прибыли с планеты Кляпула. В связи с многочисленными жалобами на условия содержания нашей малышки Кляпы!

Валя, которой хотелось просто спать, уставилась на них и моргнула. А затем, сделав серьёзное лицо, пригласила их внутрь, решив выяснить, насколько далеко может зайти ночная шиза.

Осьминоги чинно проползли в квартиру, оставляя за собой мокрые следы на ковре, и тут же начали свою ревизию. Один щупальцем поднимал подушки на диване, другой ощупывал кактус, третий заглядывал в холодильник с выражением эксперта в области гастрономической безопасности.

– Где игровая зона для развития мелкой моторики? – строго поинтересовался осьминог с толстой папкой.

– Где комплект развивающих игрушек? – вторил ему второй, заполняя чек—лист с маниакальной педантичностью.

– А где, простите, персональный психолог? – трагически воскликнул третий, хватаясь всеми щупальцами за голову.

Валя, не веря своим глазам, прижала ладони к лицу, а потом всплеснула руками:

– Кляпа взрослее всех вас вместе взятых! У неё уже голос грубеет, понимаете? И усики почти пробились!

Но осьминоги не слушали. Они начали шмыгать носами (точнее, их осьминожьими аналогами) и, переглядываясь мокрыми глазами, устраивать маленький спектакль отчаяния прямо на ковре.

– Она так долго была одна! – всхлипывал один, заливая слезами Валин плед.

– Без поддержки! Без душевного тепла! – рыдал второй, размазывая по полу следы тревоги.

– И вы ещё смеете утверждать, что она готова к самостоятельной жизни?! – восклицал третий, размахивая щупальцем, как дирижёр, которому порвали партитуру.

Валя, наблюдая за этой истеричной сценой, сначала попыталась воззвать к логике, потом к здравому смыслу, потом к невидимому Богу, но осьминоги рыдали с таким упоением, что можно было бы смело открывать филиал драматического театра прямо в её гостиной.

Тогда Валя приняла единственно верное решение: включила в себе земного психолога.

– Так, – строго сказала она, хлопнув в ладоши, от чего осьминоги вздрогнули и притихли. – Садимся в кружок.

Расположив пришельцев на полу, Валя сама устроилась напротив, скрестив ноги, как в лучших тренингах личностного роста.

– Теперь каждый из вас по очереди рассказывает, почему он на самом деле не может отпустить Кляпу и пытается удержать её на цепи. Давайте! Открываем чакры! Дышим ровно!

Осьминоги, шмыгая носами, начали с неуверенных исповедей:

– Она была нашей единственной радостью на планете… Мы так боялись потерять её…

– Мы не верили, что она справится без нас…

– Мы просто хотели быть рядом… хоть чуточку…

Каждое признание сопровождалось новыми всхлипами, обниманиями щупалец и коллективным растроганным подвыванием. Валя сидела перед ними, чувствуя себя одновременно мудрой шаманкой и школьной учительницей, загнавшей весь класс в угол за плохое поведение.

Когда последний осьминог залился горючими слезами, она встала, мысленно положила руку на каждого и торжественно произнесла:

– Кляпа выросла. Она должна идти своим путём. А вы… вы должны гордиться тем, что воспитали свободную, сильную инопланетную женщину!

Осьминоги всхлипывали, кивали всеми щупальцами и протирали глаза бумажными платочками с надписью «Мы верим в тебя, Кляпа!»

И, на последнем аккорде этого странного ночного психотренинга, они торжественно достали из своих кейсов маленький документ, подписали его всеми доступными щупальцами и вручили Вале: «Акт о добровольном отпускании Кляпы на свободное плавание».

Затем осьминоги чинно выстроились у двери, поклонились так низко, что шляпы (да—да, у них были шляпы!) упали на пол, и, утирая последние слёзы, медленно уползли прочь в лунную ночь.

Валя осталась стоять в пустой квартире, держа в руках акт, и тихонько хихикала в кулак.

Никогда ещё её подсознание не выдавало таких шедевров.

Сон рассыпался, словно карточный домик, под лёгким дуновением утра. Валя открыла глаза, уставившись в потолок с таким выражением, будто ожидала увидеть там хотя бы одного осьминога с чемоданчиком. Но потолок был пуст, как всегда. Воздух в комнате пах свежестью, сырой от недавнего дождя улицей и капелькой абсурдной надежды. Валя потянулась, зевнула так широко, что могла бы проглотить мелкую планету, и хихикнула в подушку. Этот сон, каким бы диким он ни был, оставил в ней странное ощущение тепла и освобождения.

Глава 2

Валентина очнулась ни свет ни заря, и первым, что пронзило её сознание, был тихий, аккуратный ужас – такой, каким накрывает человека, когда вдруг осознаёшь, что лежишь не на своей кровати, а где—то на холодном полу, да ещё и лицом вниз. Только в этот раз никакого пола не было. Была её кровать, родная и скрипучая, только она, к великому стыду, совершенно не подчинялась хозяйке. Ни пальцем пошевелить, ни шею повернуть, ни даже пискнуть. Лежала, как варёная сосиска без шансов на амнистию.

В голове закружились панические мысли, каждая нелепее другой. Может, паралич? Может, она теперь овощ? Может, это за вчерашний эксперимент с трёхслойной шавермой на ночь? Всё бы ничего, если бы не появившийся внутри знакомый, вкрадчивый голос – ласковый, как наждачка по сырому колену: "Расслабься, дорогуша. Сегодня рулю я."

Где—то в глубине сознания Валентина заныла и заплакала. Мысленно, конечно. Настоящими слезами она бы сейчас удавилась от собственного бессилия, но даже этого роскошного удовольствия тело ей не предоставило. В полной беспомощности она осталась без права даже моргнуть. Настоящая VIP—ложа в театре ужасов, где главный актёр – её собственная кожа.

Тем временем Кляпа, как заправская хозяйка нового холодильника, взялась за ревизию. Встав перед зеркалом, она осматривала Валентину с таким интересом, будто только что выловила её из корзины с уценёнными товарами. Провела пальцами по шее, подцепила ключицу, задумчиво надавила на скулу – и всякий раз вздыхала так, будто оценивает треснувшую фарфоровую куклу на блошином рынке.

Пальцы неспешно скользили по коже, нащупывая под ней слабую дрожь ужаса. Валентина ощущала каждое прикосновение с той же остротой, с какой кошка ощущает взгляд собаки через три стены и две закрытые двери. Наблюдая это странное шоу, она начинала понимать: хуже быть не может. Как бы не так.

Кляпа уже расправила плечи, выгнула бедро и оценила в зеркале результат своих стараний. Увиденное явно пришлось ей по душе. Проблема была только в том, что всё это время Валя орала внутри так, что её внутренняя вселенная дрожала от акустики.

Следующим шагом стала церемония перевоплощения, и если бы Валентина могла, она бы заорала: "Нет!" – так громко, что лопнуло бы зеркало. Но Кляпа лишь хмыкнула и с энтузиазмом вытянула из шкафа короткое чёрное платье, такое, в каком приличные девушки разве что на кастинг в фильм ужасов идут, и то в роли первой жертвы. Платье, вопреки законам скромности, было не просто коротким – оно скорее напоминало компромисс между кусочком ткани и чистой наготой.

На ноги были водружены алые туфли на таких каблуках, что Валя, ещё в здравом уме, с их помощью могла бы успешно забор перелезть, а потом, возможно, и шею свернуть. Но теперь выбора у неё не было. Всё происходило с беззастенчивой торжественностью, как будто Кляпа собиралась не в город, а на вручение премии за вклад в дело общественного соблазнения.

Макияж стал отдельным актом этого безумного спектакля. Кляпа шла по лицу Вали кисточками и карандашами так, словно перекрашивала старый фасад перед приездом комиссии. Щёки – румянец цвета "помидор после бани", глаза – угольно—чёрные, будто Валя готовилась к выступлению в группе "Кисс". Губы стали такими алыми и вызывающими, что ими можно было сигналить кораблям в тумане.

Когда преображение подошло к концу, Кляпа заставила Валентину долго и тщательно вертеться перед зеркалом. С разных ракурсов, с изгибом, с поворотом головы, с полуулыбкой. И каждый поворот добавлял градус ужаса в бедную душу заточённой наблюдательницы. Всё это выглядело так, как если бы монахиню внезапно назначили лицом рекламной кампании нижнего белья.

И, как ни странно, где—то в самом—самом глубоком, стыдливо закрытом ящике её сознания мелькнула предательская мысль: "А ничего… Так даже красиво…" Валя сама испугалась этой мысли больше, чем всего происходящего. Мир окончательно сошёл с ума.

Кляпа не торопилась. Она наслаждалась каждой секундой, каждым вздохом, каждым взглядом на своё новое, свежеотполированное владение. В движениях чувствовалась неспешная, но властная радость. И чем дольше длилось это странное утро, тем яснее становилось Валентине: день будет очень, очень длинным.

Особенно если учесть, что Кляпа, закрутившись у зеркала, вдруг решила устроить фотосессию. Селфи в полный рост, портреты с губками бантиком, фотографии с демонстративным выгибанием бёдер. И всё это – для чего? Конечно же, чтобы обновить профиль Валентины в тиндере и сопутствующих ресурсах сомнительного качества. При этом Кляпа издавала такие сладостные комментарии в стиле "О-о-о, да ты – огонь!", что Валя изнутри сжималась до размеров вяленой клюквы.

Процесс был настолько увлекательным, что в какой—то момент Кляпа даже начала петь, вполголоса фальшивя и при этом тряся задом перед зеркалом. Валентина, к счастью, была парализована, иначе точно бы захохотала или, на худой конец, расплакалась.

Взгляд на часы дал понять: на работу они и так опоздали. Что, впрочем, Кляпу только развеселило. "Лучше опоздать эффектно, чем прийти вовремя в костюме дохлой устрицы," – заявила она с достоинством настоящего стилиста—революционера.

Валентина понимала: возвращения назад уже нет. Сегодня она – ходячее воплощение всех своих ночных кошмаров, дополненных помадой цвета "кровь девственницы" и туфлями "сломай себе лодыжку сам".

А впереди маячила только неизвестность. И каблуки.

Валентина – вернее, её временная квартирантка Кляпа – вышагивала так, будто собиралась не на работу, а на открытие модного борделя в центре мегаполиса. Каждый каблук её туфель отпечатывал на асфальте не следы, а вызов обществу. Каждое движение бёдер казалось обращением к народам всех континентов: "Любуйтесь, недостойные!"

Тёплое майское утро, пропахшее цветущими каштанами и свежестью влажного асфальта, расступалось перед ней, как Красное море перед Моисеем. Прохожие останавливались, таксисты сворачивали шеи, дворники замирали с метлами в руках. Один дедушка на лавочке даже перекрестился, не в силах осознать, что весна внезапно обернулась катастрофой его привычного мира.

Валентина внутри тела всхлипывала и умоляла Господа о незаметности, но Кляпа, как паровоз с живой манией величия, уверенно двигалась к метро, не замечая ни ужасов, ни надежд окружающих. Только кивала себе в зеркало витрин: мол, да, я – совершенство, я – торжество жизни над унынием.

На станции метро начался отдельный цирк. Первым вызовом стала эскалаторная полоса препятствий. В нормальной жизни Валентина держалась за поручень обеими руками, как утопающий за спасательный круг. Теперь же Кляпа, конечно, гордо вздернула подбородок, отпустила поручень и пошла, покачивая бёдрами так, что несколько мужчин чуть не споткнулись на своих скользких подошвах.

Когда состав подкатил, полный запахов утреннего кофе, духов с жасмином и свежевыстиранных футболок, Кляпа ловко нырнула внутрь и тут же заняла позицию в центре вагона. Как королева бала, только без короны – зато с таким выражением лица, что при малейшем движении можно было услышать фанфары.

Внутри Валентина стонала. Она чувствовала себя голой на школьной линейке. Причём в феврале. Причём на заднем ряду, где стоит самый гадкий учитель физкультуры. Все взгляды в вагоне слиплись на ней, как липучки на старых кроссовках, но Кляпа только горделиво вздёрнула нос и выбрала цель: солидного мужчину лет сорока, в костюме и с таким выражением лица, будто он уже пережил три брака и два банкротства.

План был прост и гениален, как всё, что придумывалось на бегу. Кляпа незаметно, но намеренно приблизилась к мужчине. Валентина, наблюдая изнутри, поняла замысел сразу и попыталась заорать от ужаса, но максимум, что могла – это мысленно махать руками, как в мультике про привидений.

Станция дернулась, вагон качнулся, и Кляпа, конечно же, не удержалась на ногах – а точнее, сделала вид, что не удержалась, – и мягко приложилась всем телом к мужчине, как если бы хотела с ним слиться в одну анкету для соцопеки.

Тот вздрогнул, словно его обожгли утюгом. Лицо изменилось мгновенно: из усталого унылого чиновника он превратился в встревоженного подростка, который впервые почувствовал, что у женщин вообще—то есть мягкие места, и они иногда соприкасаются.

Кляпа же, как истинная артистка, изобразила полную невинность: ах, мол, какая неловкость, простите—простите, сами видите – вагон, народ, культура падения на мужчин отработана плохо. А сама тем временем аккуратно продолжала касаться бедром его бедра, плечом его плеча, а бедром другого бедра того, чего трогать в приличном обществе не принято.

Валентина внутри сжалась до размеров неудачного кексика. Мужчина начал странно покашливать, ёрзать, снимать и надевать очки, шмыгать носом и всё больше превращаться в комок нервов и гормонов.

А Кляпа, словно опытная режиссёрша, только чуть наклонила корпус вперёд и, прижавшись к мужчине вплотную, начала едва заметно тереться лобком о его бедро, с тем же изяществом и невинным выражением лица, как дирижёр, поднимающий палочку перед началом вальса: мол, держи темп, мальчик, не отставай. И, кажется, если бы вагон проехал ещё одну станцию, у мужчины в штанах зацвёл бы целый сад бабочек. Валентина при этом чувствовала всё – каждый миллиметр чужой реакции, каждый стон души, каждую каплю липкого испуга.

В какой—то момент ей даже показалось, что, если бы на вагоне стоял измеритель неловкости, он бы взорвался, обдав пассажиров конфетти и сиреневым дымом.

На следующей остановке мужчина выскочил из вагона с такой скоростью, что на мгновение показалось: метро обзавелось новой системой экстренной эвакуации. Его портфель, забытый на полу, остался сиротливо валяться у ног Кляпы, а вокруг – затишье, полное многозначительных взглядов и нервных шмыганий носами.

Кляпа гордо откинула волосы назад, будто ветер океана трепал её локоны, и, не обращая внимания на всё это мелкое людское шушуканье, вальяжно поправила юбку. Валентина в этот момент мечтала умереть. Или хотя бы закопаться в первый попавшийся рекламный стенд.

На этом чудесном моменте – с гордо стоящей посреди вагона Кляпой, с выпученными глазами Валей внутри и оставленным портфелем у ног – день только начинался.

Офис встретил Валентину как буря встречает плохо пришитый зонт: с яростью, недоверием и явной готовностью вырвать из реальности последний оплот здравого смысла. Уже у самых дверей она почувствовала, как воздух вокруг сгустился, будто кто—то сварил его в одном котле с кофе и сплетнями.

Мужчины, едва завидев её, начинали вести себя так, будто вместо обычной коллеги в здание вошла ожившая реклама нижнего белья. Кто—то пытался незаметно поправить галстук, кто—то в панике терял документы, а особо впечатлительные – собственное достоинство в глазах начальства. Один бедолага уронил папку с отчётами прямо под ноги Кляпе и, пытаясь её поднять, заодно ухитрился ухватиться за каблук Вали. Он замер на секунду, как лягушка под взглядом удава, а потом, сдавленно хрюкнув, рванулся прочь, оставив на ковролине след в виде жирного пятна стыда.

В коридоре зашушукались женщины. Они сбились в плотные стаи возле кулера и в углах офисных лабиринтов, напоминая опытных рыбаков на базарной площади, обсуждающих размеры самой жирной щуки. Одни шептали о таинственном любовнике, якобы поселившемся у Вали в шкафу вместе с коллекцией туфель на каблуках убийственной высоты. Другие подозревали секту – причём не какую—нибудь унылую секту на тему «возлюби брокколи», а настоящую, с ритуалами, заклинаниями и, возможно, жертвоприношениями отделу бухгалтерии.

Кляпа, не снижая царственного размаха, вела Валентину сквозь офис, как дирижёр ведёт оркестр к триумфальному финалу. Походка – лёгкая, уверенная, в меру вызывающая, в меру убийственная для позвоночника. Плечи отведены назад, бёдра покачиваются так, что, если бы офисный линолеум был хоть чуть живее, он бы взмолился о пощаде. Полуулыбки метались направо и налево, ловя души несчастных сотрудников, как сети ловят беззащитную селёдку.

Валентина внутри сидела в стеклянной банке собственного сознания и лупила кулачками по стенкам, наблюдая за происходящим с ужасом. Она чувствовала себя то ли узником, то ли марионеткой на балу уродов. Каждая улыбка коллег, каждая фраза, адресованная этому новому облику, казались ей пощёчиной по гордости и гвоздём в крышку гроба её скромной, тихой, забитой личности.

Когда мимо неё проходил начальник отдела логистики – лысоватый, пузатый и вечно пахнущий одеколоном «Морской бриз для пенсионеров», – он чуть не врезался в кофемашину. Причём сделал это с таким энтузиазмом, что пролил кофе на белую рубашку и, не растерявшись, выдал: «Это к счастью!» – и быстро ретировался в подсобку, оставляя за собой шлейф аромата паники и стыда.

Кто—то из айтишников уронил ноутбук, не выдержав зрелища Валиных ног в туфлях—убийцах. Ноутбук с предсмертным писком задымился, добавив в офис запаха сгоревших надежд и битых пикселей. Валентина внутри вскрикнула, но Кляпа только кокетливо щёлкнула каблуками, как дирижёр палочкой о край пюпитра, созывая новый акт абсурда.

Женщины, наблюдая за этим представлением, спорили всё жарче. Марина из бухгалтерии ставила на то, что Валя вступила в подозрительную сеть финансового коучинга, где за миллион рублей учат, как правильно носить красные каблуки и разрушать жизни мужчин одним взглядом. А Лена из отдела кадров, закусывая бутербродом с колбасой, уверяла, что всё проще: "Накупила курсов по соблазнению в интернете, вот теперь и тренируется на живых!"

Кляпа тем временем наслаждалась каждым моментом своего торжества. Внутри тела Вали происходил целый театр жестокости: прикосновение к дверной ручке было похожим на приглашение в рай; взгляд через плечо – на смертельный выстрел в сердце каждого несчастного, кто осмелился посмотреть в её сторону дольше одной секунды.

Кофемашина, невинный свидетель вчерашних скучных утренников, за день стала местом паломничества. У кулера вообще собрались все те, кому хотелось поболтать, посплетничать и обсудить новую офисную легенду. Особенно горячо обсуждали юбку Вали: одни видели в ней вызов корпоративной этике, другие – пощечину здравому смыслу, третьи же – откровение, ниспосланное прямо с небес.

Валентина в своей банке всё это слышала, видела, чувствовала, и хотелось ей только одного – вернуться в свой унылый серый брючный костюм, натянуть поверх голову бадлон и запереться в архиве среди пыльных папок, где её никто бы не трогал, не видел, не шушукался за спиной. Но Кляпа словно нарочно выжимала из неё остатки страха и стыда, заставляя каждый шаг быть заявлением, каждый взгляд – ударом гонга в безумном балете самоуничижения.

И самое ужасное – в какой—то момент Валентина поймала себя на мысли, что ей… слегка нравится. Где—то глубоко внутри, за толстым стеклом ужаса и ханжества, что—то маленькое, мерзкое и безумное радостно похрюкивало от восторга. Ей нравилось внимание, нравилась власть над взглядами, нравилось, что каждый вздох мужчин вокруг словно подчинялся одному её движению.

Эта мысль испугала её куда сильнее, чем весь спектакль Кляпы.

Дмитрий Иванович, начальник отдела продаж, мужчина лет пятидесяти с выражением вечной юности на лице и пивным брюшком под рубашкой от "прошлого успеха", стоял у дверей, словно сам Купидон, отработавший вахту в ночном клубе. Его глаза при виде Валентины мгновенно наполнились таким восторженным обожанием, что, казалось, сейчас из—за ушей у него вылетят радужные единороги.

Он кашлянул в кулак, поправил пиджак и, придав голосу обманчивую строгость, пригласил Валентину "в кабинет обсудить важные вопросы текущей недели". Важность этих вопросов была настолько очевидной, что даже картонная вывеска "Запрещено кормить голубей" у входа в офис выглядела бы сейчас убедительнее.

Валентина внутри зашлась от ужаса, ударилась лбом о стеклянные стены своей внутренней тюрьмы и зашептала молитвы всем известным богам, включая того, что заведует неловкими ситуациями и корпоративными кошмарами. Но Кляпа лишь бросила в зеркало лукавую улыбку, склонив голову так, будто собиралась не на встречу с начальником, а на бал королевы проказ.

Войдя в кабинет, Валя ощутила, как стены немедленно начали испарять духоту дешёвых сигар и древней кожаной мебели, пропитанной тяжёлыми мыслями о бонусах и чужих зарплатах. Дмитрий Иванович галантно обошёл стол, театрально вздохнул, сел в кресло и, сцепив пальцы на животе, с видом полководца, который только что завоевал филиал в Урюпинске, начал свою атаку.

– Валентина, – выдохнул он, растягивая её имя так, будто хотел обернуть им мир, – вы сегодня просто… светитесь.

Кляпа театрально всплеснула руками, отчего её бюст задрожал так выразительно, что даже стоящий в углу офисный кактус, казалось, отвёл взгляд в сторону из вежливости.

– Ой, правда? – пропела она таким голосом, каким обычно мурлычут кошки, собираясь спереть колбасу со стола. – Я просто сегодня в таком настроении… таком… распахнутом!

Слово "распахнутом" она вытянула, как опытный иллюзионист вытягивает скатерть из—под сервированного стола, оставляя все бокалы целыми, а сердца мужчин – разбитыми.

Дмитрий Иванович слегка покраснел в районе ушей и, чтобы не свалиться лицом в чащу похоти, сделал вид, что ищет на столе какие—то важные бумаги. Бумаги, конечно, не нашлись. Нашлась только его правая рука, которая начала нервно мять край стола.

– Вы, Валентина, у нас человек… перспективный, – начал он, стараясь сохранять остатки служебной дистанции, хотя нос уже предательски тянулся к ней, словно кораблик к маяку в тумане. – И я хотел бы предложить вам… участие в очень важном… проекте…

Кляпа склонила голову на бок, вытянула ножку вперёд и, ненавязчиво расставив колени шире нормы корпоративного этикета, наклонилась вперёд так, что её декольте вежливо, но настойчиво вторглось в личное пространство начальника.

– Проекте?.. – пропела она, подмигнув так, что в комнате запахло весенним разгулом и лёгкой потерей совести.

– Да—да, проекте, – заикаясь, подтвердил Дмитрий Иванович и, чтоб совсем не сгореть, уткнулся взглядом в какую—то бумагу, которую сам же и перевернул вверх ногами. – Мы… это… думаем, как бы вам дать больше ответственности… да, именно ответственности…

Кляпа ловко обошла стол, медленно, как кошка, которую нарядили в вечернее платье и пустили на премьеру. Подойдя ближе, она наклонилась так, что её волосы коснулись щеки начальника.

– Я очень люблю брать на себя ответственность, – прошептала она так, что Дмитрий Иванович чуть не забыл, как дышать.

Валентина внутри завыла, схватившись за волосы, но сделать ничего не могла – тело уже принадлежало артистке, для которой нравственность была всего лишь скучной старой газетой.

Игра продолжалась. Дмитрий Иванович делал робкие попытки сохранить лицо, цепляясь за обрывки памяти о Кодексе деловой этики, но каждая улыбка Кляпы методично разрушала его оборону. Она легко водила пальцем по краю стола, словно по фортепианной клавиатуре, изображая из себя наивную студентку на экзамене у профессора с очень слабым сердцем.

– А какая будет награда за участие в проекте? – спросила она, хлопая ресницами так, что по кабинету, казалось, пронёсся ветерок.

– Ну… – заикаясь, начал Дмитрий Иванович, – карьерный рост… премии… бонусы… персональные консультации…

На слове "консультации" его голос окончательно предал его, превратившись в невнятный шёпоток, который только офисный паук под потолком ещё мог разобрать без слухового аппарата.

Кляпа сделала шаг ближе и наклонилась так, что начальник увидел свою мечту, обёрнутую в чёрное облегающее платье. Она провела кончиком ногтя по его галстуку и томно спросила:

– А если я буду очень—очень стараться?.. Меня… как—нибудь особенно… похвалят?

В этот момент Дмитрий Иванович понял, что находится в одном кабинете с бедствием планетарного масштаба, и что спастись можно только одним способом – немедленно инсценировать сердечный приступ. Но вместо этого он продолжал сидеть, сжимая ручку кресла так, будто хотел оставить на ней свой завещательный отпечаток.

Валентина внутри чувствовала, что сходит с ума. Её собственное тело устраивало спектакль, на который она бы в нормальной жизни купила билет только чтобы потом написать гневный отзыв на всех известных сайтах.

И всё это было только началом.

Kляпа неторопливо обошла стол и, не спрашивая разрешения, уселась прямо на него, как дерзкая первокурсница на парте у засыпающего лектора. Платье при этом предательски задралось, открывая зрелище, которое в один миг выбило Дмитрия Ивановича из реальности. Она села так близко, что его лицо оказалось почти на уровне её коленей – живых, гладких, мерцающих лёгким напряжением пружин.

Kляпа, продолжая смотреть на него с ленивой полуулыбкой, легко раздвинула ноги, и перед глазами мужчины открылась картина, для которой ни его возраст, ни жизненный опыт, ни даже вечный оптимизм отдела продаж не были готовы. Там, где по законам приличия должно было быть скромное кружево, зияла лишь голая правда бытия.

Дмитрий Иванович замер, превратившись в нечто среднее между удавом, наевшимся валерьянки, и школьником, впервые открывшим запрещённый раздел в библиотеке. Он судорожно сглотнул, и по подбородку у него, словно по залитой солнцем скале, скатилась одинокая капелька восхищения.

Kляпа медленно наклонила голову набок, словно любуясь этим зрелищем, потом, не спеша, прошептала, растягивая слова, как тонкую карамель:

– Вам нравится такой ракурс?

Дмитрий Иванович не нашёл в себе ни сил, ни слов для ответа. Он только беззвучно кивнул, как марионетка, у которой оторвали ниточки, оставив один механизм рефлекторных движений.

Kляпа, довольная, словно сфинкс, угадавший все загадки мира, наклонилась вперёд, обхватила его голову тонкими пальцами и мягко, но властно вцепилась в волосы. Движение было настолько уверенным, что мужчина даже не подумал сопротивляться. Он позволил ей направить себя, как будто всегда мечтал быть ведомым туда, где заканчиваются инструкции по технике безопасности.

Голова Дмитрия Ивановича медленно приблизилась к её паху, дыхание его стало прерывистым и влажным, а сам он, казалось, окончательно забыл о существовании всего остального мира.

Валентина внутри металась, визжала, скребла стенки сознания ногтями, но беспомощно наблюдала, как её тело, ведомое Кляпой, принимало эту непостижимую игру.

Когда его губы коснулись кожи, Дмитрий Иванович издал странный, сдавленный звук, похожий на скулёж щенка, дорвавшегося до запретного лакомства. Он работал ртом с таким усердием, что казалось: если бы его поставили в бригаду по замене асфальта, весь город уже бы катался на ровных дорогах.

Kляпа, с лёгким выдохом удовольствия, позволила себе немного прогнуться, откидывая голову назад. Её бёдра дрожали от мелких мурашек, пробегающих волнами, и каждый выдох, тяжёлый и замедленный, отдавался лёгкими толчками в глубине груди. Воздух вокруг сделался густым, липким, наполненным запахом возбуждения и отчаянного служения.

Дмитрий Иванович, забыв о возрасте, о положении, о зарплатной ведомости, стоял на коленях перед ней, словно верный пёс, который наконец—то нашёл дорогу домой. Его лицо краснело, шея напряглась, но он продолжал вжиматься в её тело, будто пытаясь раствориться в этой новоявленной богине.

Kляпа позволила себе медленно сползти со стола. Платье ещё выше задралось вверх, и теперь она стояла, держась за край стола руками, предоставляя мужчине полную свободу действий. Валентина внутри зажмурилась, желая провалиться сквозь пол, раствориться в атмосферной пыли, стать хотя бы канцелярской скрепкой – чем угодно, лишь бы не существовать в этом унизительном великолепии.

Дмитрий Иванович опустился ещё ниже, стоя на коленях как служитель в святом экстазе. Он так рьяно работал ртом, так преданно вжимался лицом, что казалось – ещё немного, и он начнёт подвывать от счастья. Его пальцы цеплялись за её бёдра, дыхание рвалось наружу короткими, горячими всплесками, обжигая кожу.

Каждое его движение было неловким, но искренним, в этом не было ни расчёта, ни хитрости – только голая преданность и восторг. Казалось, он нашёл смысл жизни, и этот смысл помещался между подолом её платья и изгибом бедра.

Kляпа смотрела на него сверху вниз с тем самым выражением лица, с которым смотрят на щенка, впервые поймавшего мячик: нежность, немного насмешки и гордость за хорошо выдрессированное существо.

Дыхание Валентины внутри стало частым и рваным, но уже не от ужаса. В этой странной, дикарской сцене было что—то пугающе живое, настоящее, глубоко животное. Как будто вся цивилизация, вся скромность и ханжество треснули, рассыпались в прах под натиском чего—то древнего и могучего.

Kляпа, чувствуя, как в ней нарастает этот вулканический трепет, чуть сильнее надавила бёдрами на голову Дмитрия Ивановича, словно говоря: «Ещё». Тот, не в силах сопротивляться, работал так, что воздух в кабинете начал дрожать, а кожаный диван в углу заскрипел от сочувственного напряжения.

В этот момент в комнате не было больше табелей учёта и служебных инструкций. Была только одна сцена: женщина, стоящая на грани удовольствия, и мужчина, который в порыве своего отчаяния и обожания готов был остаться на коленях навечно.

Дмитрий Иванович продолжал трудиться с тем рвением, которое в иных условиях могло бы принести ему грамоту "Лучший сотрудник месяца". Его движения были неуклюжими, но удивительно искренними: в них чувствовалась не расчётливая хитрость взрослого мужчины, а отчаянная, почти детская страсть понравиться, быть нужным, угодить.

Кляпа стояла, слегка покачиваясь, держась руками за край стола, как канатоходец за балансировочную жердь. Её пальцы побелели от напряжения, ногти вцепились в гладкую поверхность так, что подушечки под ними казались готовыми лопнуть.

Дыхание становилось всё тяжелей, срываясь короткими, трепещущими выдохами. Жаркая волна, поднимаясь изнутри, заливала грудь, живот, расходясь по бёдрам мелкими судорогами. Тело, до того подчинённое разумной игре, начало бунтовать, вырываясь из—под контроля с той же яростью, с какой заточённая птица мечется в клетке при виде открытой двери.

Дмитрий Иванович, словно почувствовав эти изменения, принялся работать ещё усердней. Его голова двигалась в рваном ритме, дыхание било жаром по внутренней стороне бёдер Кляпы. Его пальцы, вцепившиеся в её бёдра, дрожали, будто он держал не женщину, а канат над пропастью, за который цеплялась вся его жизнь.

Кляпа застонала – низко, хрипло, как дикая зверушка, застигнутая на рассвете волной сладкой агонии. Этот стон вырвался сам собой, пробив толщу контроля, разорвав плёнку игры. Лицо её исказилось в странной, прекрасной гримасе: губы приоткрылись, глаза закрылись, ресницы дрожали, ловя свет из ниоткуда.

Судорожный вздох пронёсся через всё тело, пробежав по позвоночнику шальной искрой. Бёдра Кляпы дрогнули, колени начали предательски подгибаться. В этот момент она обеими руками вцепилась в волосы Дмитрия Ивановича, впилась в них так, что наверняка оставила следы на коже головы, и, стонущая, прижала его лицо к себе с такой силой, что тот едва устоял на коленях.

Он принял этот натиск покорно, без единого звука протеста, позволил себе быть втянутым в этот вулкан удовольствия, словно давно мечтал об этом, как о высшей милости богов. Его лицо скользнуло глубже, прижимаясь к ней всем своим отчаянным существом.

Кляпа слегка присела, её тело невольно ловило ритм ударов сердца, с каждой секундой дрожа всё сильнее. Ноги дрожали, бёдра вибрировали, словно натянутые тетивы. Всё существо её оказалось в плену судорог, в коротких, прерывистых всплесках то ли боли, то ли наслаждения, то ли древнего, звериного восторга, которого человек стыдится наяву, но которому покоряется в тайне.

Валентина внутри сжалась до размеров горошины. Она ощущала всё, каждую дрожь, каждый выдох, каждый неуклюжий, но страстный рывок головой Дмитрия Ивановича. И вместе с ужасом, пронзающим до самых костей, в ней начала просыпаться странная, крамольная гордость: её тело, её женственность были способны довести мужчину до такого полного, безоговорочного подчинения.

Когда кульминация настигла Кляпу, она не смогла сдержать крик – глухой, рваный, будто прорывавшийся сквозь слой плотного воска. Всё её тело дернулось, выгнулось, сплелось в безумной судороге. Она чуть сильнее присела, прижимая голову Дмитрия Ивановича к себе, и в этот момент его лицо оказалось залито влагой удовольствия, тяжёлой, солёной, живой.

Мужчина не сопротивлялся. Наоборот, его пальцы сжали её бёдра крепче, а голова приникла так тесно, будто он хотел исчезнуть там, раствориться, стать частью этой всепоглощающей сладости.

Кожа Кляпы была влажной, горячей, пульсирующей. Судороги отступали медленно, отзываясь дрожью в животе, бёдрах, коленях. Её дыхание вырывалось короткими, резкими толчками, грудь вздымалась высоко, как у человека, только что выбравшегося из воды после долгого погружения.

Дмитрий Иванович медленно, почти благоговейно отстранился, но не встал с колен. Его лицо, обрамлённое прядями мокрых волос, было залито каплями удовольствия, словно бы сама природа наградила его за преданность.

Он смотрел на Кляпу снизу вверх с тем странным, бесстыдным обожанием, которое бывает только у существ, окончательно потерявших связь с реальностью. Его дыхание сбивалось, грудь вздымалась неровными толчками, руки всё ещё судорожно держали её за бёдра, будто боялись отпустить этот единственный якорь в море безумия.

Кляпа стояла, тяжело дыша, приподняв подбородок, с полузакрытыми глазами, в которых отражался и триумф, и наслаждение, и лёгкая насмешка над этим жалким миром, где женщина могла править целыми армиями одними только движениями бёдер.

Валентина внутри трепетала от ужаса и странной дрожащей гордости: в этом безумном, разнузданном акте было нечто большее, чем просто разврат. Это была сила, древняя, неоспоримая, всепоглощающая.

И в тот момент она впервые по—настоящему осознала, какую власть даёт женщинам их собственное тело – и как мало об этом знают сами мужчины.

Глава 3

Кляпа, всё ещё тяжело дыша, отступила на шаг, развернулась к столу и, с той беззастенчивой грацией, какая бывает только у истинных артистов тела, медленно легла на его гладкую, тёплую поверхность. Шуршащие под спиной бумаги с графиками и отчётами хрустнули жалобно, но Кляпа не обратила на них ни малейшего внимания. Она закинула одну ногу на стол, затем другую, приподнялась на локтях, задирая платье всё выше, обнажая кожу, словно полированную фарфоровую поверхность.

Платье задралось до самого живота, тяжёлым кольцом скрутившись вокруг талии. Кляпа развела колени широко, откровенно, без всякой фальши, приглашая, маня, ставя финальную точку в их странной игре власти и вожделения.

Дмитрий Иванович, стоя на коленях перед ней, застыл на секунду, точно перед бездной. Его глаза налились каким—то мучительным восторгом, в котором смешались страх, трепет и древний зов, к которому цивилизация так и не успела придумать приличных объяснений.

Он судорожно потянулся к ремню, пальцы дрожали, пуговицы срывались, словно и одежда, и здравый смысл сами рвались прочь, освобождая дорогу животной, неконтролируемой потребности. Штаны упали к его ботинкам тяжёлой кучей, и, не теряя ни секунды, он, почти с разбегу, одним стремительным движением вошёл в неё.

Момент соприкосновения был как удар молнии – короткий, оглушительный, испепеляющий остатки стыда. Кляпа выгнулась навстречу, принимая его в себя, словно затягивая внутрь весь его отчаянный, растерянный мир.

Их тела встретились с хриплым, влажным шорохом кожи о кожу. Дмитрий Иванович, забыв о приличиях, о возрасте, о трёхэтажных инструкциях по поведению на рабочем месте, начал двигаться в ней с той неуклюжей страстью, какую показывают только те, кто забыл, что такое страх.

Кляпа с тихим стоном приняла этот натиск, распластавшись по столу, ощущая, как горячие волны прокатываются по позвоночнику, как мышцы раз за разом поддаются и сопротивляются одновременно. Её дыхание срывалось, становясь прерывистым, тяжёлым, точно взбиваемым ветром.

Дмитрий Иванович нависал над ней, вцепившись руками в её бёдра, словно боялся, что этот момент может оборваться, раствориться, ускользнуть. Его движения были неровными, порывистыми, но в них была удивительная искренность – редкое качество, которое делает даже самые комичные сцены странно трогательными.

С каждым толчком их дыхания переплетались, удары сердец стучали в унисон, рождая в комнате ощущение, будто стены сами наклоняются, подглядывая за этим безумием. Воздух наполнился запахом страсти, тяжёлым, терпким, густым, словно пар от мокрых улиц после летнего ливня.

Кляпа вцепилась руками в столешницу, её пальцы оставляли на гладкой поверхности тонкие царапины. Она изогнулась навстречу ему, поднимая бёдра, принимая каждый его порыв с таким голодным восторгом, будто всё её существование свелось к этому безумному танцу.

Голова Дмитрия Ивановича время от времени склонялась к её шее, к груди, к плечам. Его дыхание било в кожу жаркими, рваными ударами. Он не пытался быть нежным или искусным, не искал красивых движений – он просто отдавался этому процессу целиком, как может только человек, который за всю жизнь так и не научился ничего наполовину.

Кляпа, дрожа от удовольствия, сдавленно стонала, и в этих стонах слышалась смесь торжества и животного блаженства. Её тело принимало его, отзывалось на каждое его движение волнами, словно тёплый океан принимает бурю.

Дмитрий Иванович, в какой—то момент потеряв связь с реальностью, начал издавать странные, надсадные звуки, напоминающие скулёж раненого кабана. Эти стоны вырывались из его груди спонтанно, неконтролируемо, как будто сам воздух сопротивлялся покидать его лёгкие.

Валентина внутри тела не могла отвести взгляда от этой сцены. Она чувствовала каждое их движение, каждый толчок, каждый рывок дыхания, словно сама была участницей какого—то древнего ритуала, где ни стыд, ни социальные маски не имели значения.

Судороги вновь охватили её тело, мелкие дрожащие всплески бегали по коже, от кончиков пальцев ног до макушки. Волна наслаждения, не спрашивая разрешения, нарастала, затопляя все уголки сознания, размывая грань между собой и миром.

Когда Дмитрий Иванович, сдавленно вскрикнув, окончательно отдался разрядке, их стоны слились в один странный, торжественный аккорд. Крик Кляпы был низким, рваным, словно рёв сирены в густом тумане, а его стон действительно больше напоминал предсмертный хрип раненого кабана, потерявшего всякую гордость, но всё ещё живущего жаждой жизни.

В кабинете настала тишина, наполненная эхом только что отгремевшей бури.

Когда всё закончилось, кабинет наполнился густой, сладковатой тишиной, от которой даже жалюзи на окнах казались пьяными. Воздух был настолько тяжёлым от недавней бури, что, казалось, если вдохнуть слишком резко, можно было бы надолго потерять ориентацию в пространстве.

Дмитрий Иванович стоял, прислонившись к столу, раскинув руки в стороны, словно распятый, но с выражением блаженного идиота на лице. Его рубашка была перекошена, галстук – задран под ухо, волосы торчали в разные стороны, а щеки пылали такой краской, какой обычно достигают только те, кто три часа простоял в пробке без кондиционера.

Кляпа, медленно выпрямившись, поправила платье одним небрежным движением, словно сметала с себя весь налёт безумия последнего часа. Она подошла к Дмитрию Ивановичу с той грацией, с какой идут актрисы после удачного спектакля, – с лёгкой ленцой, но полной осознания собственной победы.

Она склонилась к его макушке, где уже начинала пробиваться печальная, но гордая проплешина, и с неожиданной нежностью поцеловала этот островок грядущей седины.

– Пока, мой кабанчик, – мурлыкнула она почти ласково, словно прощалась с особенно глупым, но любимым домашним животным. – Я ещё буду к тебе заходить… иногда…

Дмитрий Иванович, в ответ на это клятвенное обещание, только захрюкал что—то невнятное, перепутав последние остатки сознания в голове с остатками воздуха в лёгких. Он даже попытался что—то сказать, но вместо слов из его рта вырвался странный звук – смесь икоты, стона и попытки спеть гимн отделу продаж.

Кляпа, нисколько не смутившись, окончательно привела себя в порядок, быстро взбила волосы пальцами, подправила помаду, как опытная актриса перед выходом на второй акт спектакля. Легко, словно ничего экстраординарного не произошло, она направилась к двери.

В этот момент внутри Валентины что—то надорвалось. До этого она наблюдала всё происходящее с тем парализованным ужасом, какой испытывает человек, летящий в обрыве на сломанной карусели. Но теперь, когда Кляпа собралась уйти, когда этот безумный водоворот, казалось, подходил к концу, внутри неё вспыхнул отчаянный, визгливый протест.

Валя, будто маленькая, загнанная в угол мышь, в последний раз изо всех сил рванулась наружу. Внутренний крик прорезал всё её существо – крик боли, стыда, растерянности. Ей хотелось вырваться, вернуть себе право даже на самый жалкий контроль над собственной жизнью.

Кляпа, уже положив руку на дверную ручку, замерла на мгновение. Внутри тела что—то дрогнуло, как тонкая стеклянная пластинка под ударом капли воды.

– Тише, – мягко сказала она внутреннему Валиному воплю, с той странной добротой, которая прорывается сквозь маску даже у самых упрямых игроков. – Сегодняшний день… он нужен был нам обеим.

Слова её звучали не как оправдание и не как приказ, а как усталое признание. В этом голосе Валентина впервые уловила что—то новое – нотку собственной уязвимости Кляпы. За всей этой бравадой, за нарочитой развратностью, за откровенной издёвкой над миром скрывалась хрупкая, тонкая нить страха.

Кляпа тоже была пленницей. Её движения, её решения, весь этот спектакль были частью какой—то чужой программы, правила которой она не выбирала. Она действовала не столько ради собственного удовольствия, сколько ради выживания, ради тех невидимых обязательств, что висели над ней, как дамоклов меч.

Провал означал уничтожение. Поражение – полное исчезновение.

И в этом коротком, пронзительном понимании Валентина вдруг ощутила странную, обжигающую жалость. Их с Кляпой разделяли миллионы километров опыта и характера, но объединяло одно: обе были поставлены перед выборами, которых на самом деле не существовало.

Кляпа улыбнулась своей вечной, лукавой улыбкой, толкнула дверь бедром и вышла в коридор, оставляя позади тяжёлый, пахнущий безумием кабинет.

Валентина, словно привязанная к невидимой карусели, наблюдала, как её тело, лёгкое, гордое, скользит по офисному коридору, в то время как внутри неё всё ещё бушевал тайфун противоречий, боли и зачаточного понимания того, что путь домой будет длиннее, чем она когда—либо могла представить.

Коридор встретил Кляпу запахом пересушенного кондиционером воздуха и лёгкой нотой офисного кофе трёхдневной выдержки. Она шла медленно, слегка покачивая бёдрами, как будто несла на себе не только платье, но и право на окончательную, бесповоротную победу над унынием трудового дня.

Внутри тела Валентина, измотанная, обессиленная, но всё ещё сопротивлявшаяся, судорожно собирала остатки воли в кулак. Ей казалось, что если сейчас, именно сейчас, она не вырвется, то всё – навсегда останется только наблюдателем, запертым в своей собственной шкуре, где хозяйничает эта странная, неудержимая, пугающе прекрасная сущность.

В какой—то момент, в самый напряжённый миг, когда казалось, что внутренний крик разорвёт её на части, произошло нечто странное. Валя вдруг перестала сопротивляться. Страх, ужас, отчаяние, злость – всё это спрессовалось в тонкую, прозрачную нить, которая вдруг лопнула без звука, оставив после себя только лёгкую дрожь в груди.

И вместо ненависти она вдруг почувствовала… странную, тёплую волну понимания. Не всепрощающего, не благостного, как на тренингах по личностному росту, а живого, острого, слегка горького, как глоток дешёвого коньяка в прокуренной кухне.

Она почувствовала Кляпу – не как врага, не как паразита, не как инопланетную захватчицу, а как женщину. Странную, отчаянную, уязвимую. Женщину, которая, как и сама Валя, оказалась заложницей чьих—то чужих решений и условий. Кляпа была вынуждена играть по правилам, которые ей самой, возможно, были так же противны, как Вале – их последствия.

Она выполняла инструкции не потому, что хотела весело портить жизнь бедной московской ханже, а потому что за невыполнение, вероятно, маячила не просто потеря квартиры или премии, а полное, безоговорочное уничтожение – та самая ужасная пустота, о которой даже думать страшно.

В этом осознании вдруг исчезла отчуждённость. Исчезли роли «захватчица» и «жертва». Остались только две женщины – разные, нелепые, загнанные в угол разными страхами и одинаково одинокие.

Валентина поняла, что их общая клетка выстроена из страхов: её собственных – страха быть осмеянной, осуждённой, отвергнутой; и страхов Кляпы – страха исчезнуть, стать ничем, быть списанной в утиль вместе со всеми другими проектами, не оправдавшими надежд.

Их обеих заперли в одном теле. Две разные сущности, два разных страха, два разных пути, которые, волей случая, сплелись в одну чудовищно смешную, трагикомическую спираль.

Кляпа, словно почувствовав это внутреннее прояснение, едва заметно улыбнулась. Её походка стала чуть мягче, взгляд – теплее, а внутреннее давление, словно воздушный шар, немного спало, оставляя вместо него лёгкую, абсурдную тоску по чему—то простому и человеческому.

Валентина вдруг поняла: возможно, Кляпа тоже мечтала о чём—то совершенно обычном. О возможности спокойно ходить по улицам без постоянного страха перед провалом. О возможности просто жить, смеяться, пить кофе, спорить о глупостях и даже – может быть – плакать без оглядки на инструкции и отчёты об эффективности.

В этом странном, полутуманном внутреннем пространстве Валентина ощутила нечто похожее на сострадание. И это было страшнее всего. Потому что, если до этого момента она могла бороться, как борются с чудовищем в кошмаре, теперь ей приходилось признать: Кляпа – не чудовище.

Просто женщина. Сломанная, загнанная, как и она сама.

И, быть может, сегодня – после всего унижения, дикости, абсурда, страха и дикого, животного восторга – они впервые действительно встретились.

Они стояли друг перед другом без баррикад, без насмешек, без стен, словно две женщины, одинаково одинокие и уязвимые, две пленницы, запертые навечно в одной странной, общей жизни.

Kляпа, полностью овладев телом Валентины, не стала медлить. Она действовала так, как действует человек, у которого за спиной не просто сожжённые мосты, а целые сожжённые мегаполисы вместе с их скучными инструкциями по технике безопасности. Её шаги были лёгкими, уверенными, а в походке читалась та странная смесь грации и вызова, которую обычно можно увидеть только у тех, кто окончательно перестал бояться последствий.

Направление было выбрано без колебаний: отдел доставок. Туда, где пахло пыльной фанерой, разогретым пластиком упаковок и вечной, неистребимой мужской тоской по чему—то недостижимо прекрасному. В этом полутёмном помещении, заставленном коробками, мешками и неясными объектами, от которых исходил аромат свежего клея и многострадальной картонажной промышленности, всегда витала особая, вязкая атмосфера: смесь усталости, пота и несбыточных мечтаний.

Трое грузчиков, стоявшие у стеллажа и лениво перебрасывавшиеся шутками уровня «про баню и тёщу», замерли, когда Кляпа появилась в дверях. Их лица, загорелые, грубоватые, украшенные мелкими шрамами и весёлыми прищурами, одновременно приняли выражение щенячьего восторга и полного, безоговорочного недоумения.

Гоша, самый рослый и широкоплечий, с заросшими волосней татуировками, в которые уже сложно было разобрать, где кончается якорь и начинается русалка, уронил сигарету прямо себе на ботинок и даже не заметил.

Рома, низкий и круглолицый, которому природа подарила только два выражения лица – «я ничего не понял» и «я опять ничего не понял», застыл с ящиком в руках, так и не решившись его поставить.

Игорь, худощавый, вечно в растянутых майках и с улыбкой человека, который точно знает, где прячется тайник с пивом, тихо присвистнул сквозь зубы, явно не рассчитывая, что его свист вдруг станет коллективным гимном восхищения.

Кляпа не произнесла ни слова. И не потребовалось. Её улыбка, лёгкая, почти лениво растянутая, с едва уловимой ноткой хищного любопытства, сделала за неё всю работу. Она скользнула взглядом по троице так, будто выбирала себе мороженое на летнем пляже: кого взять первым, кого оставить на потом, а кого растянуть на сладкий десерт.

Двигаясь медленно, словно расписывая воздух перед собой невидимой кистью, Кляпа подошла ближе. На каблуках, звучащих в этом складе как удары по туго натянутому барабану, она прошла между рядами коробок, оставляя за собой шлейф тихого напряжённого восхищения и каких—то совершенно неприличных надежд.

Грузчики, забыв про ящики, тележки и вечную необходимость срочно разгрузить две тонны сию секунду, следили за ней с выражением коллективной гипнотизируемой индюшки перед днём благодарения.

Кляпа приблизилась к ним вплотную, остановилась так, что Гоше пришлось сделать шаг назад, чтобы не ткнуться носом ей в ключицу. Она чуть приподняла подбородок, всё так же улыбаясь той странной, абсурдной улыбкой, в которой смешались игра, вызов и обещание катастрофы.

Гоша сглотнул так громко, что в тишине склада этот звук прозвучал почти как выстрел.

Кляпа медленно провела пальцем по его груди, слегка цепляя ткань майки, оставляя за собой невидимую дорожку мурашек. Её движения были неторопливыми, ленивыми, но в них чувствовалась уверенность хищника, прекрасно знающего, что добыча уже сама подползла к нему, перевернувшись на спинку и подняв лапки вверх.

Рома машинально поставил ящик на пол, забыв про собственную неловкость и про то, что вообще—то грузили воду для кулеров. Его лицо расплылось в такой счастливой улыбке, что, будь рядом фотограф из какого—нибудь агентства «Дети—ангелы», он бы не преминул взять это чудо в рекламу зубной пасты.

Игорь, стоявший чуть поодаль, вытянул шею, как пугливая цапля, готовясь в любой момент либо подойти поближе, либо сбежать, если вдруг выяснится, что он стал жертвой розыгрыша.

Кляпа обвела их взглядом, полным ленивого довольства, и медленно провела рукой вдоль бедра, слегка приподнимая край платья. Движение было почти незаметным, но эффект оказался таким, что воздух в складе словно сгустился, стал вязким, тягучим, пахнущим клеем, потом и внезапно проснувшимися надеждами.

Она начала игру, и грузчики мгновенно подключились.

Рома, самый впечатлительный, попытался сделать шаг навстречу, но, зацепившись за валяющийся ремень от тележки, чуть не растянулся на полу. Гоша поймал его за шкирку, но не отвёл взгляда от Кляпы ни на секунду, как заядлый рыбак, боящийся, что золотая рыбка ускользнёт, стоит только моргнуть.

Игорь, чувствуя, что если он не предпримет хоть что—то, рискует остаться в списке запасных, поправил майку и попытался выглядеть солиднее, чем позволяли его костлявые локти и торчащие из карманов складные ножи.

Кляпа, с трудом сдерживая внутренний смех, лениво склонила голову на бок и подмигнула всей троице разом. Это подмигивание было настолько откровенным, что, казалось, складские лампы на потолке на секунду моргнули в ответ.

Игра началась, и закончится она, как всегда, только тогда, когда Кляпа сама захочет поставить финальную точку. Но это будет потом.

Kляпа, медленно опустилась на колени перед Гошей. Пол в отделе доставок был покрыт тонким слоем невидимой пыли и запылённого мужественного пота, но Кляпа не обратила на это ни малейшего внимания. Для неё в эту секунду существовал только один центр мира – мужчина перед ней, растерянный, ошарашенный и уже наполовину обезоруженный её собственной наглой решимостью.

Гоша застыл, словно его подкосило. Его руки дрожали в районе карманов, взгляд метался между её полуприкрытыми глазами и собственным телом, которое неожиданно оказалось в центре какого—то странного, расплавленного грехом ритуала. Он даже не успел сообразить, что происходит, когда Кляпа, с ленивой игривостью, свойственной только существам, чувствующим себя абсолютными хозяйками положения, расстегнула ему ширинку.

Звук разлетающейся молнии в тишине склада прозвучал почти торжественно – как начало древнего священнодействия. Гоша судорожно вздохнул, его живот дёрнулся, а ноги едва удержали остатки здравого смысла.

Кляпа ловко, с той кошачьей осторожностью, которая оставляет безоружными самых стойких, достала его достоинство наружу, и её пальцы на мгновение задержались, словно оценивая, приглядываясь, дразня своим прикосновением.

Она не дала ему времени осознать происходящее. Её голова, чёрная копна волос чуть прикрывая лицо, опустилась ниже, и уже в следующую секунду в воздухе раздались влажные, ритмичные звуки, которые заставили у Игоря и Ромы глаза округлиться так, что можно было подумать – они увидели появление НЛО.

Кляпа работала с ртом мягко, медленно, словно раскатывала густой мёд по тёплой булке, не спеша, с вкрадчивой методичностью, как опытный мастер, знающий, что главное – это темп и ритм. Её движения были плавными, скользящими, каждый наклон головы сопровождался тихим хлюпаньем, влажным и липким, будто склад сам начал дышать в унисон с ней.

Гоша, теряя последние островки здравомыслия, судорожно вцепился руками в ближайшую тележку. Его ноги дрожали, живот подёргивался мелкой дрожью, лицо постепенно теряло привычный оттенок загара, переходя в пунцовую гамму смущения, блаженства и паники.

Игорь и Рома, стоявшие поодаль, не выдержали. Их руки, почти синхронно, рванулись к своим ширинкам, молнии зазвенели, как всполохи грозы в летнюю ночь. В следующее мгновение их собственные доспехи оказались наружу, поблёскивая в тусклом свете складских ламп, словно жалкие символы надежды на участие в этом невообразимом празднике безумия.

Кляпа, не прекращая медленно двигать головой вверх и вниз вдоль тела Гоши, краем глаза уловила это движение. Её руки, свободные, гибкие, словно живые ветви, скользнули в стороны, поймали Рому и Игоря. Одной рукой, аккуратно, с почти материнской нежностью, она обхватила плотную, тёплую плоть Ромы, другой – ухватила костлявого, дрожащего Игоря.

Она двигала руками в ритме работы рта: размеренно, чётко, плавно, не давая ни одному из них шанса остаться в стороне от этого странного, вязкого, липкого в своей откровенности действа.

Гоша, нависший над ней всем своим телом, хрипел и сипел, а его бёдра время от времени вздрагивали, как будто в них стреляли маленькими электрическими импульсами. Его дыхание стало прерывистым, судорожным, губы раз за разом открывались, чтобы что—то сказать, но ни слова, ни даже мычания не вырывалось наружу.

Рома стоял, заливаясь потом, его плечи подрагивали, пальцы вцепились в края джинсов, словно он боялся разлететься на куски от той бурной смеси страха и восторга, которая бушевала внутри него.

Игорь, обычно худой и сутулый, вдруг распрямился, выпятив грудь вперёд, как солдат на строевом смотре. Его лицо застыло в странной полуулыбке, словно он только что выиграл в лотерею, в которую даже не покупал билет.

Кляпа продолжала свой ритуал. Каждый наклон головы сопровождался лёгким влажным звуком, в котором слышались и жадность, и забота, и какая—то пугающая власть над всеми тремя мужчинами сразу. Её пальцы двигались ловко, ритмично, подстраиваясь под дыхание Ромы и Игоря, будто дирижёр, задающий ритм оркестру, у которого больше нет ни слуха, ни стыда.

Валентина внутри тела чувствовала всё: тепло их тел, дрожь в их руках, жар в их дыхании. Она ощущала, как по венам грузчиков бежит не кровь, а расплавленная лава, как каждый сантиметр их тел горит от прикосновений её рук, её губ.

Вокруг неё, в этом душном складе, казалось, всё остановилось. Не было ни времени, ни пространства, только этот странный, липкий танец, где желания сливались в один нескончаемый поток.

Гоша начал издавать звуки, напоминающие смесь стонов, всхлипов и тихого протяжного мычания. Это было похоже на то, как раненый бык, наконец, находит водопой в пустыне. Игорь и Рома сопели, переминаясь с ноги на ногу, дрожащими руками вцепившись в край своих рубашек, как в последний островок реальности.

И всё это время Кляпа двигалась: ритмично, настойчиво, с той безумной грацией, которая превращала их всех в безвольных марионеток на нитях её желания.

Kляпа, всё ещё держа ритм, как заправская дирижёрша абсурдного оркестра, вдруг остановилась. Влажные звуки прекратились, и её рот, до этого обволакивающий Гошу, мягко освободил его. Гоша, стоя на подгибающихся ногах, издал стон, полный отчаянной мольбы, но Кляпа, даже не взглянув на него, уже задрала платье, обнажая гладкую линию бедра и переливающуюся в свете складских ламп кожу.

Одним уверенным движением она повернулась к Роме. Губы, ещё блестящие от недавней работы, с ленивой грацией коснулись его плоти. Рома застыл, как вкопанный, только судорожные вдохи и вздрагивающие плечи выдавали в нём живого человека. Он даже не осознал, как стон сорвался с его горла – низкий, рваный, словно он видел сон, которого боялся и жаждал одновременно.

Гоша, не получивший разрядки, оказался в положении человека, которому доверили сундук с сокровищами, но забыли дать ключ. Его глаза потемнели, дыхание стало тяжёлым. Он шагнул за спину Кляпы, прижался к ней бедрами, чувствуя под ладонями жар её тела. Он не спросил разрешения – просто, ведомый единственным инстинктом, вошел в нее, и начал двигаться, сдержанно, вкрадчиво, как зверь, осознавший, что за тонкой оболочкой скрывается его единственное спасение.

Кляпа, не прерывая медленных, скользящих движений губ вдоль тела Ромы, одной рукой продолжала уверенно ласкать Игоря, чувствуя, как его мышцы подрагивают от напряжения. Его дыхание стало сбивчивым, пальцы судорожно вцепились в край майки, словно он пытался найти опору в этом раскалённом липком безумии.

В какой—то момент Кляпа, сдвигая движение, плавно отстранилась. Она поймала взгляд Гоши, короткий, пылающий, и без слов легла на тележку, небрежно раскинувшись на холодном металле, как королева на своём троне в зале, полном заплутавших вассалов.

Игорь, ведомый чистым инстинктом, приблизился. Его тело опустилось над ней, их кожи соприкоснулись в жарком, неотвратимом контакте. Он резко вошел в нее, начал двигаться внутри с неуклюжей страстью, как будто впервые прикоснулся к чему—то столь живому и требовательному.

Тем временем Рома и Гоша, наклонившись над ней, встали с двух сторон. Кляпа, уже почти растворившись в чужом жаре, ловила их по очереди ртом – лёгкими, влажными движениями, будто стараясь запомнить каждого, отпечатать их в памяти своей кожей, губами, дыханием.

Воздух вокруг загустел. Скрип тележки, приглушённые стоны, влажные звуки их движений слились в один густой, раскалённый гул, как в предгрозовом воздухе, где молния ещё не ударила, но напряжение уже достигло апогея.

Гоша стонал низко, грудным голосом, как раненый зверь, у которого вырвали последнее сопротивление. Рома тихо хрипел, судорожно сглатывая слёзы восторга и страха. Игорь, нависающий над Кляпой, двигался всё быстрее, его плечи дрожали от напряжения, пальцы сжимали края тележки так, что скрип металла сливался с ритмом их тел.

И вот кульминация. Игорь с глухим, почти отчаянным стоном, дрогнув всем телом, отдался внутри неё, уткнувшись лицом в изгиб её шеи. Его тяжёлое дыхание слилось с её судорожным вдохом.

Кляпа, не сбиваясь с ритма, приняла Рому и Гошу по очереди, аккуратно, с такой грацией, будто пила густой, горячий нектар. Она сделала это легко, медленно, словно впитывая их благодарность, их поражение, их полное растворение в ней.

И в этот момент её собственное тело дрогнуло в судорожной вспышке удовольствия. Тело изогнулось, пальцы вцепились в края тележки, а губы, влажные, блестящие, издали приглушённый стон, полный торжества и боли, восторга и освобождения.

Их стоны переплелись в один огромный, тяжёлый гул, который, казалось, сотряс склад до самых бетонных оснований.

Это был момент чистой, необузданной свободы, где не существовало ни правил, ни страха, ни стыда – только тела, дыхание и жара.

Пока Кляпа в теле Валентины вела свой необузданный спектакль любви на складе, сама Валя, запертая внутри, наблюдала за происходящим, словно привязанная зрительница на самом первом ряду ада, куда пускали только особо впечатлительных ханж. Всё, что происходило, обрушивалось на её сознание с такой силой, что казалось, мир в очередной раз сорвался с оси и теперь вращался вокруг какого—то нового, неприличного, непостижимого солнца.

Сначала был ужас – густой, липкий, пронзительный, как холодный пот на экзамене, к которому забыл подготовиться. Валя сжималась внутри себя при каждом стоне, при каждом движении тела, при каждом взгляде грузчиков, скользившем по её изгибам так нагло, будто её скромная офисная оболочка никогда и не существовала.

Потом пришёл стыд – тот самый, древний и тяжёлый, который давит на плечи школьников, застигнутых на перемене за поцелуем в тёмном коридоре. Валя ощущала его всей кожей, каждым дыханием, каждым рваным толчком крови в висках. Её тело принадлежало игре, в которую она бы в нормальной жизни не решилась бы сыграть даже под угрозой увольнения, а теперь оно жило своей жизнью – гибкой, раскованной, вызывающей.

Но самым страшным было другое – промелькнула странная искра восхищения.

Оно появилось крошечной занозой, где—то между грубой рукой, скользнувшей по бедру, и тяжёлым взглядом, прожигающим кожу через платье. Валя увидела себя – точнее, своё тело – со стороны и не узнала. Там была не затянутый в серый костюм комок тревожной скромности, а нечто другое: живое, дерзкое, притягательное, настоящее. И это странное существо, что двигалось сейчас с такой свободой и наглостью, было ею. Было её продолжением, её беззвучным криком, который она всю жизнь пыталась задавить глухими стенами приличий.

Каждое прикосновение грузчиков, каждый их обожающий, жадный взгляд, каждое дрожащее касание становились ударами по её привычному миру. Взрывались границы – взрывались без предупреждения, как старые, истлевшие мосты, которые давно надо было снести, да всё не хватало духу.

Тела вокруг неё пахли потом, металлом, расплавленным желанием. Их дыхание било горячими струями, обволакивало её, не оставляя ни единого шанса спрятаться. И всё это Валентина ощущала в десятикратном размере: так, будто кто—то подключил её к сети высокого напряжения и каждая эмоция, каждое движение усиливалось, множилось, проходило сквозь неё раз за разом.

Внутри неё лопались узлы старых страхов. Молчаливые, серые, подавленные страхи, с которыми она жила всю жизнь – быть осмеянной, быть осуждённой, быть неправильной, быть не такой – трещали, словно сухие ветви под напором шквалистого ветра.

И на смену им приходила странная, необъяснимая свобода.

Страшная своей новизной, неправильная по меркам привычной жизни и неожиданная даже для самой себя, свобода наполнила её изнутри, разрывая старые страхи и заливая их волной неконтролируемого восторга.

Кляпа, с её дикой дерзостью, с её гротескной наготой, с её звериной естественностью, вывела наружу ту Валентину, которую сама Валя стыдилась признавать. Ту, что смотрела на жизнь не через замочную скважину приличий, а широко открытыми глазами, готовая хохотать, кричать, плакать и наслаждаться без разрешения, без инструкции, без плана на квартал.

Каждый стон, каждое сдавленное всхлипывание грузчиков, каждый влажный скрип тележки был не просто звуком: он становился гвоздём в гроб той старой, забитой, забитой Валентины, которой когда—то казалось, что счастье – это сидеть ровно и не привлекать внимания.

И когда кульминация накрыла их всех, когда тела вздрогнули в последнем беспорядочном аккорде, когда воздух окончательно стал густым, как патока, Валентина поняла: назад дороги нет.

Она впервые в жизни приняла себя – не серую, не удобную, не приличную, а дикую, страшную, настоящую, ту, что всегда пряталась глубоко внутри, боясь выбраться наружу.

И с этим осознанием пришёл странный, почти истеричный смех внутри неё. Смех, который рвался наружу, смех, который был смесью боли, счастья и освобождения. Смех, который был признанием того, что всё, что она считала о себе правдой, рассыпалось в прах за какие—то двадцать минут среди коробок, мешков и троих измотанных грузчиков.

Теперь в её сознании жили две Валентины. Одна – та, что боялась жить. И вторая – та, что умела это делать так, как не снилось ни одной скучной девочке в офисе.

И стоя внутри этого нового ощущения, Валентина впервые в жизни не захотела убежать.

Когда всё наконец закончилось и воздух на складе перестал дрожать от стонов, скрипов и ударов сердец, Кляпа, не спеша, привела себя в порядок. Она встала с тележки с той грацией, с какой обычно поднимаются героини немых фильмов после бурной сцены спасения мира. Платье ловким движением было стряхнуто с бедер, волосы – взбиты и уложены так, словно всё происходящее только подчеркнуло их естественную густоту и блеск.

Ошарашенные грузчики, стоявшие в разных углах склада, напоминали персонажей катастрофического фильма, в котором цунами только что снесло весь их привычный мир, оставив от него лишь перекошенные лица и дрожащие коленки. Они смотрели на неё с выражением священного обожания, страха и полнейшего отсутствия понимания, как теперь жить дальше.

Кляпа, весело хихикнув, махнула им ручкой, как царица толпе своих верных, но слегка отупевших подданных.

– Спасибо, мальчики, – пропела она с ленцой в голосе, словно певица в баре перед закрытием, – я ещё к вам загляну.

Подмигнула – щедро, залихватски, так, что у Игоря подогнулись ноги, а у Гоши подозрительно задёргался уголок рта.

И, гордо вскинув голову, покинула склад, оставляя за собой аромат лёгкой победы, сексуальной анархии и незабвенной ностальгии по утраченным иллюзиям.

Дорога домой была для Кляпы прогулкой победителя. Она чувствовала, как асфальт словно бы пружинит под каблуками, как старые воробьи на остановках прищуренно следят за её движением, догадываясь, что мимо проходит что—то гораздо опаснее обычной городской суеты.

Когда она вошла в квартиру, запахи родного жилища – старой кофеварки, книги с раскрытыми страницами, недопитого чая на столе – встретили её почти с нежностью. Кляпа мягко, без театральности, вернула тело Валентине.

И тут началась совсем другая история.

Валя, впервые за весь день почувствовав контроль над своим телом, подошла к зеркалу. Шаги были лёгкими, гибкими, полными той странной, рождённой где—то на складе свободы, о которой она раньше могла только мечтать, боясь даже признаться себе в этой мечте.

Отражение смотрело на неё с новой глубиной. Светло—серые глаза больше не были потухшими окошками в серую вселенную приличий. В них мерцало что—то дикое, живое, как у лесной кошки, которая только что научилась охотиться в одиночку.

Валя провела ладонью по щеке, как будто проверяя: действительно ли это она. Кожа отзывалась теплом. Мышцы под пальцами были живыми, полными силы, которую раньше они, казалось, только экономили для вечного сидения за отчётами.

И, глядя в эти новые глаза, Валентина вдруг тихо, почти шёпотом, но чётко произнесла вслух:

– Я поняла тебя. И я готова идти дальше. Но теперь – вместе.

Слова, вылетевшие из её уст, висели в комнате, словно свежая простыня на верёвке: колыхались от лёгкого сквозняка, пахли свободой и новой жизнью. И в этих словах уже не было ни страха, ни стыда, ни того панического желания спрятаться за серыми стенами прошлого.

Она говорила их Кляпе.

Той странной, нелепой, бесстыдной, блистательной сущности, которую ещё недавно считала врагом, паразитом, проклятием. А теперь… Теперь Кляпа стала чем—то вроде старшей, немного сумасшедшей сестры, которой, может быть, и нельзя доверять банковскую карту или отчёт по квартальной прибыли, но которой можно доверить самое главное – умение жить без оглядки.

Валя ухмыльнулась своему отражению. Улыбка вышла искренней, чуть кривоватой, но до краёв наполненной новым, тяжёлым, пьянящим чувством свободы, которая впервые наполнила её до самого основания души.

Теперь они были вместе. И мир, каким бы он ни был, точно уже никогда не станет прежним.

В этот самый момент, когда Валентина, стоя перед зеркалом, пыталась окончательно переварить бурю новых ощущений и собственную пугающую свободу, внутри неё тихо и как—то по—домашнему уютно прозвучал голос Кляпы.

Не дерзкий, не хохочущий, не капризно—диктаторский, как раньше, а мягкий, почти нежный, как будто Кляпа теперь разговаривала не с недоразвитой подопечной, а с равной, с напарницей по выживанию в этом странном, перегретом событиями мире.

– Спасибо тебе, девочка моя, – тихо произнесла Кляпа так, что даже Валя на мгновение замерла, будто прислушиваясь к эху внутри собственного сердца. – Ты меня поняла. Это редко кому удаётся…

На этих словах у Валентины внутри пробежала дрожь, будто кто—то лёгкими пальцами коснулся струн, которые она всю жизнь прятала под бетонными плитами приличия.

Но сладкий миг примирения длился недолго. Голос Кляпы, всё ещё мягкий, но уже обретший тревожные нотки, продолжил:

– Времени у нас почти нет. Жука приближается.

И тут даже у самой раскрепощённой, только что заново родившейся Валентины по спине пробежал холодок. Жука – это было не просто имя. Это было предупреждение, написанное на чёрной доске апокалипсиса жирными, неровными буквами.

– Если мы не докажем свою эффективность, нас утилизируют, – без обиняков добавила Кляпа.

Валя почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Утилизируют. Прямо так, без рефлексий, без права на прощальный кофе или горький пост в соцсетях. Превратят в серую, безликую массу, где не будет ни страха, ни свободы, ни даже той хулиганской искры, что только что родилась в её душе.

И тогда в голове у Валентины что—то щёлкнуло. Щёлкнуло с такой звонкой ясностью, как иногда бывает в особо тяжёлые понедельники, когда осознаёшь, что до отпуска ещё сто лет. Бежать.

Не от себя – от этой чёртовой системы, от процедурных комнат, от Жуки и её канцелярских ножей под видом справедливости.

Бежать не просто чтобы спастись, а чтобы жить, чтобы сохранить то, что, чёрт побери, только—только начало биться внутри её измученного, затюканного тела.

Решение пришло стремительно, как запоздалый рефлекс на горячую плиту: она бежит. И не просто так, не как на физкультуре в школе, когда бегаешь только ради тройки. А бежит за свою новую жизнь. За их общую с Кляпой жизнь.

Но при этом, пока внутри неё зрела готовность к этому героическому рывку, Валентина позволила себе маленькую, почти детскую шалость: она показала отражению язык. Быстро, незаметно, словно говоря своему прежнему, забитому "я": "Сиди тут. Я пошла спасать нас обоих."

Отражение, будто поняв намёк, подмигнуло ей в ответ.

И, вскинув голову, Валентина почувствовала, как каблуки звенят о паркет. Мир вокруг, вчера ещё казавшийся непроходимым болотом, теперь трепетал, дрожал, манил.

Жизнь затаила дыхание, ожидая, когда новая Валентина сделает свой первый настоящий шаг.

Глава 4

Когда в голове раздался голос Кляпы, Валентина уже собиралась налить себе кофе. Едва прозвучали первые тревожные нотки, руки сами выпустили чашку. Она не упала – нет. В жизни Валентины даже предметы знали, что нужно падать тихо и незаметно. Кружка скользнула по краю стола, мягко перевернулась в воздухе и легла на пол, как на больничную койку, только с жалобным звоном.

– Слушай внимательно, – голос Кляпы был настолько серьёзным, что Валя невольно выпрямилась, вытянулась и приготовилась к худшему, хотя хуже, казалось, уже некуда. – Сегодня вечером к нам прибудет Жука. Для вынесения вердикта.

Валя застыла. В эту секунду ей показалось, что не только она, но и вся квартира наклонилась чуть в сторону – как корабль, получивший пробоину.

– Какого… вердикта? – шёпотом спросила она, уже зная ответ.

– О результативности миссии, – буднично пояснила Кляпа. – И, если результат неудовлетворительный… ну… сама понимаешь. Утилизация.

Эти десять букв обрушились на Валентину, как аварийный выход на концерте рок—группы: давка, крики, вонь дешёвого пива и острое желание остаться в живых любой ценой.

Она даже не вскрикнула. Просто развернулась, как механическая игрушка с заводом на пределе, и бросилась по квартире, вытаскивая из шкафов всё, что под руку попадётся. Движения были резкими, судорожными, словно за каждым углом уже поджидал санитар с шприцом размером с гарпун.

Через пять минут на середине комнаты выросла куча вещей, по структуре напоминающая отчаянный протест против реальности.

Фен для волос – обязательно. Без фена человек не человек. Пакетик земли для цветов – вдруг пригодится на случай похорон самой себя в экстренном порядке. Старая вобла – потому что еда нужна всегда. Даже после утилизации. Тёплый свитер с оленями – как талисман на выживание в условиях катастрофы. Три правых ботинка разных размеров – ну а вдруг?

Всё происходящее обретало свою собственную сумасшедшую логику. Валя металась по квартире, запихивая в сумку какие—то журналы пятилетней давности, таблетку от головной боли, кроссовки без шнурков, зарядку от утюга и бутылку средства для мытья полов.

Кляпа, наблюдавшая за этим хаосом изнутри, наконец не выдержала:

– Может, ты ещё и туалетную бумагу захватишь? Или ты планируешь обороняться феном и сушёной воблой?

Валя, держа в руках старую скалку, огрызнулась так, что любая бабка у подъезда одобрительно кивнула бы:

– Ты бы лучше молчала, знаток эвакуаций! Где твои инструкции по выживанию, а?! Где твой план «Б»?! Где твой чёртов спасательный модуль?!

Кляпа всхлипнула от смеха.

– Земля для цветов, Валечка! Это особенно трогательно. Если что, мы с тобой украсим свои могилки прямо на месте крушения!

На мгновение Валентина замерла, глядя на пакет с чёрной землёй в руках. Она действительно подумала: не выбрасывать же, в самом деле. Вдруг, когда их утилизируют, земля понадобится, чтобы сделать… что? Надгробие? Цветочный ларёк для мертвецов? Мини—грядку для выращивания надежды?

Судорожно схватив ещё пару пакетов – один с макаронами, другой с луковицами тюльпанов – Валя зашнуровала сумку, которая теперь напоминала раздутого удава на грани разрыва, и стала судорожно натягивать кроссовки на босые ноги. Нижнее бельё, паспорт, деньги – всё осталось где—то за гранью сознания, засыпанное грудами спасительной чепухи.

На секунду Валентина остановилась. Посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на неё смотрела женщина с растрёпанными волосами, горящими глазами и сумкой, в которой, казалось, можно было найти ответы на все вопросы Вселенной, кроме одного: а зачем всё это?

Кляпа, всё ещё фыркая, будто подавляя смех, прошептала:

– Может, ещё поварёшку прихватишь? Для дипломатических переговоров с Жукой…

Валя, не раздумывая, сорвала с кухни поварёшку и запихнула в карман куртки.

На этом подготовка к великому бегству была завершена. Всё было готово: сушёная вобла для отвлечения врага, земля для символического сопротивления, фен для психологического давления. Только план оставался смутным, как метеорологический прогноз на следующий апокалипсис.

Оставалось только одно: бежать. И молиться всем богам, включая древнего бога воблы, чтобы Жука наткнулась на кого—нибудь другого раньше, чем на неё.

Валя натянула куртку, которая сидела на ней, как бронежилет на престарелом колобке, и, оглянувшись в последний раз на родную квартиру, торжественно подумала: «Прощай, разум. Прощай, паспорт. Прощай, стабильная жизнь. Привет, Великие Приключения Во Имя Выживания!»

С этими мыслями она распахнула дверь и вылетела в подъезд, уронив по пути фен и чуть не поскользнувшись на собственном пакете с землёй.

На улице моросил противный дождик, тот самый, что всегда сопровождает все великие катастрофы личного масштаба. Валентина, сжимая в одной руке сумку, а в другой фен, как оружие ближнего боя, мчалась к офису, словно грабитель на сдачу в полицию.

В голове звенело: «Отпуск за свой счёт. Немедленно. Иначе смерть. Или что похуже». Фонтанируя страхом и остатками здравого смысла, Валя ворвалась в здание, где всё ещё пахло прошлогодними корпоративами и безнадёжной тоской по пятничным премиям.

Коридоры встретили её недоверчивыми взглядами офисного племени. Казалось, каждый тут был готов первым схватить дубину корпоративной этики и вогнать беглянку обратно в серые рамки нормы. Но времени оглядываться не было. Валя решительно продиралась к отделу кадров, словно полчища тараканов за ошметками колбасы.

И тут дорогу ей перегородил Сергей Валентинович.

На его лице расцвела такая улыбка, какой обычно улыбаются святые на фресках, когда у них отваливаются руки и головы, но им всё ещё велено изображать благодать. В руках начальник держал букет роз, собранный, судя по виду, в спешке у ближайшего цветочного ларька, где цветы обычно имели один вид: «Мы уже почти мертвы, но верим в чудо!»

– Валентиночка, солнышко, – промурлыкал он, расставляя руки в объятия, которые в мире здравого смысла считались бы преступлением против личного пространства. – У меня тут идея… Деловой выезд… Корпоративный тимбилдинг… ну и… немного… интимного сплочения…

Валя в ужасе отшатнулась, зацепив сумкой настенную доску объявлений. На доске висели пожелтевшие инструкции о пожарной безопасности и единственный свежий приказ: «Повысить корпоративный дух путём увеличения количества улыбок». Валя подозревала, что именно так Сергей Валентинович объяснял себе свои поползновения, особенно после тех безумств, что она и он вытворяли в Суздале.

Фен в её руке дрожащими пальцами нацелился прямо в живот начальника, как последний довод разума против идиотизма власти.

– Валентиночка, – шептал он, наступая, как медведь на пасеку, – давай вместе перезимуем этот стресс… где—нибудь в Подмосковье… с банькой… массажем… медом…

На секунду Валя замерла. Потом развернулась, будто на параде психбольных, и с отчаянным «Ха!» в голосе рванула вперёд, обдав Сергея Валентиновича потоками воздуха от шлёпающих по полу ботинок.

Следующей преградой на пути к заветному заявлению стал Ваня, их вечный айтишник, типичный представитель редкого подвида «ботан—отшельник с добрыми глазами». Раньше Валя считала его безопасным: не такой и есть не такой, валяется под столами с кабелями, флирта не понимает. Мирная тушка.

Но не в этот раз.

Ваня, заметив её бегство, вдруг выбежал навстречу с таким выражением лица, словно он наконец решил признаться в любви к своему кактусу, но по ошибке выбрал Валентину.

– Валя! – выкрикнул он, хватая её за локоть. – Я должен сказать тебе правду!

Валя, готовая применить фен в качестве кастета, остановилась.

– Я… я не совсем сторонник привычных схем! – выпалил Ваня, краснея, словно пожарная машина, опрокинутая в бассейн.

Валя моргнула.

Ваня вдохнул поглубже:

– Я человек… разносторонних привязанностей. Понимаешь? Просто ты была недостаточно… убедительной…

Он затравленно опустил глаза, будто извиняясь за всю мужскую половину человечества.

Валя на мгновение задумалась: сбить его феном или заплакать от безысходности. Выбрала третий путь – короткий нервный смешок, после которого прорывалась дальше сквозь коридоры, где воздух казался густым от офисной тоски и обидных шуток про гендерные ориентации.

Ещё два поворота – и наконец бухгалтерия. В обычные дни это был унылый улей с жужжанием калькуляторов и запахом кофе трёхдневной давности. Сегодня же бухгалтерия превратилась в трибунал.

Валя только переступила порог, как на неё обрушился коллективный крик:

– Вот она!

– Порча коллектива!

– Сексуальная агрессия в чистом виде!

– Психосексуальное домогательство на рабочем месте!

Тут же в ход пошли пальцы, как на параде обвинителей. Каждая бухгалтерша, с выражением жертвы древнего инквизитора, ткнула в Валю указательным пальцем, как в ведьму на рыночной площади.

Особенно рьяно выступала тётка в сиреневом костюме с пуговицами в виде черепов – Людмила Петровна, главный носитель офисных сплетен и почётный лауреат конкурса «Кому бы пожаловаться на жизнь».

– Мы подадим в суд! – визжала она, сотрясая воздух своей вечной тетрадкой для записей грехов окружающих. – За моральный ущерб и порчу семейных ценностей! Наша Мариночка после вашего последнего похода на собрание написала заявление на развод, а наша Тамарочка… Тамарочка начала носить юбки выше колен!

Тамарочка в углу заулыбалась так, будто наконец—то вспомнила, зачем живёт.

Валя, чувствуя, как за спиной уже сгущается стая судебных исков, бросилась в кабинет отдела кадров. Там, с трудом отбиваясь от крючкотворных формальностей, она схватила бланк заявления об отпуске.

Рука дрожала, как у хирурга в первом классе школы магии. Буквы прыгали, шевелились, складывались в слова «спасите» и «прощайте, нормальная жизнь». Но заявление было подписано.

Выбегая обратно в коридор, Валя, не оборачиваясь, выкрикнула:

– Это вселенский заговор! Мы все под контролем тайной миссии Кремля! Спасайтесь, пока не поздно!

В этот момент даже кофемашина, кажется, плюнула в свой собственный поддон от ужаса.

Скорости, с которой Валентина преодолела последние метры до выхода, мог бы позавидовать гепард на стероидах. Фен, болтающийся на ремне сумки, бил её по боку в такт сердцебиению, а в голове билось только одно: «Выжить. И желательно без лишних диагнозов».

На улице воздух показался ей чистым и свежим, как дыхание свободы. Или как предсмертный хрип того, кто уже осознал масштаб бедствия.

Снаружи хлестал дождь, который превратил асфальт в нескончаемое зеркало страданий. Валентина, зажав заявление в потной ладони и ощущая, как внутри неё бьётся маленький барабанщик паники, вытащила телефон и дрожащими пальцами вызвала такси через приложение.

Вызов приняли почти мгновенно. На экране высветилось: «Ваш водитель – Виктор. Опытный. Доверенный. Любит общаться». В тот момент фраза «любит общаться» не вызвала у Вали никаких подозрений. Как говорится, человек в отчаянии способен довериться даже маньяку с визиткой "специалист по комфортной эвакуации душ".

Через три минуты возле неё затормозил новенький, но странно замызганный «Рено Логан», с вечно мигающим сигналом на приборной панели и запахом влажных ковриков, будто машина пережила несколько потопов подряд.

Виктор оказался мужиком лет под шестьдесят, с лицом, на котором судьба вырезала целую сагу о тяжёлой жизни, полном разочарований, заговоров и походов за самогоном. Глаза – блестящие, острые, как ножи в колбасном отделе советского гастронома. Шея спрятана в свитер цвета «пыль войны», над которым торчал подбородок, полный тайных знаний.

– Садись, деточка, – прогремел Виктор голосом человека, который трижды участвовал в штурме Зимнего, дважды выдуманно.

Валя забралась на заднее сиденье, пытаясь не касаться ничего руками. Сумка с феном и воблой тяжело шмякнулась рядом, как последний чемодан без ручки надежды.

Машина дёрнулась вперёд так резко, что Валю вжало в спинку сиденья, где, судя по всему, застряли воспоминания предыдущих пассажиров. Едва они выехали за пределы города, Виктор начал говорить.

– Ты, девочка, в курсе, что Москву уже давно захватили рептилоиды? – спросил он с той интонацией, с какой обычно интересуются: «Вы будете кофе или чай?»

Валя, не зная, что ответить, промычала что—то неопределённое, надеясь, что разговор сойдёт на нет. Надежда была напрасной.

– Они всё контролируют, – заговорщически продолжал Виктор, не сводя глаз с дороги и одновременно крестясь так быстро, что его рука размывалась в воздухе, словно пропеллер. – Банки, школы, ЗАГСы, почту России! Я их вижу. Вот вчера один билет мне пробивал – шипел под нос! Шипел, деточка!

Валя зажала сумку покрепче и молилась, чтобы Виктор хоть иногда смотрел на дорогу.

– Понимаешь, девонька, – возбуждённо продолжал он, нажимая на газ при каждом особо важном слове, – они маскируются под людей! Под судей, врачей, стюардесс… и… – тут он зловеще понизил голос, – особенно под женщин за сорок пять!

Валя, чувствуя, как волосы шевелятся на затылке, осторожно спросила:

– А как их отличить?

– По глазам! – Виктор влепил ладонь в рулевое колесо так, что машина подскочила. – В глазах у них тоска по родной болотистой планете! А ещё – свеклу не едят!

Эта последняя деталь окончательно выбила Валю из колеи. Она невольно подумала о свекле в родительском холодильнике и на секунду почувствовала себя не такой уж и чужой среди рептилий.

Когда машина въехала на мокрую загородную трассу, Валя решилась рассказать о своей проблеме. Голос был сбивчивым, фразы путались, мысли натыкались друг на друга, как пьяные соседи в тесной кухне.

– Видите ли… за мной охотится… эм… женщина… ну, не совсем женщина… Жука… Она контролёр. Очень строгая. И… эм… она хочет меня… утилизировать…

На последних словах Виктор перекрестился настолько яростно, что в машине зазвенели все стеклянные предметы, включая пустую банку из—под огурцов, катившуюся под сиденьем.

– Жука? – прошипел он. – Жука?!

– Да, – прошептала Валя, не понимая, откуда он знает.

– Это моя бывшая тёща! – выдохнул Виктор с выражением человека, внезапно встретившего на улице своего школьного обидчика. – Она не человек! Она… это… существо! Я давно знал! Я всё знал!

Он затряс головой так, что машина опасно закачалась на мокрой трассе.

– Девочка, спасайся! Они тебя не пощадят! Я—то спасся, когда притворился мёртвым на даче в Мытищах! А ты как?! Где твоя защита?!

Валя, охваченная паникой, закричала:

– Остановите машину!

Виктор, не задавая лишних вопросов, вжал тормоз с такой силой, что авто встало поперёк обочины, как последний бастион безумия.

Не дожидаясь полного остановки, Валентина вылетела из машины, как пробка из бутылки дешёвого шампанского. Сумка вывернулась наизнанку, фен с жалобным скрипом шлёпнулся в лужу, вобла катапультировалась в придорожные кусты, где, возможно, обрела свой последний дом.

Виктор высунулся из окна и, перекрестив Валю на прощание, крикнул:

– Беги, девонька! Они уже близко!

На обочине трассы, под дождём, среди пахнущей асфальтом тоски и потерянной воблы, Валентина стояла, тяжело дыша. В голове шумело: возможно, от страха, возможно, от того, что мозг уже начал отключаться, как телефон при минус десяти.

Сзади, в исчезающей кляксе фар, «Рено» давала задний ход, словно сама боялась оставлять на трассе свои следы. Виктор больше не выглядывал – видно, молился или составлял новый манифест о вторжении рептилоидов.

Валя вытерла лицо рукавом, сделала глубокий вдох и подумала, что хуже быть уже не может.

Кое—как, на попутках, Валентина добралась до санатория, который торжественно возвышался на фоне серого, злобного неба, словно монумент упущенным надеждам и просроченным путёвкам. Над входом висела облупленная табличка с названием, где буквы «Душевный покой» смотрелись особенно издевательски.

На проходной её встретил охранник. Пожилой, вечно пьяный, как майский жук в сентябре, и настолько подозрительный, что при каждом шорохе он хватался за живот, будто там у него был тайный сейф с последними остатками совести. Из—за небрежно застёгнутой формы и перекошенной фуражки он походил не на стража порядка, а на человека, который проспал три войны и теперь пытался наверстать упущенное за счёт случайных прохожих.

Он вскинул мутный взгляд на Валю и сразу нахмурился.

– Ты кто? – спросил он голосом, которым обычно выговаривают особо хитрым жукам под плинтусом.

Валя попыталась выдать наилучшую версию себя – скромную, потерянную, максимально неопасную. Сжала сумку обеими руками, как крестьянин на допросе инквизиции, и робко протянула наспех купленную в туристическом киоске путёвку в санаторий.

Охранник склонился над бумагой, шевеля губами при чтении, словно пытался справиться с диктантом вселенского масштаба.

– Журналистка? – выдохнул он наконец. – Или террористка?

Искреннее недоумение Вали он воспринял как признание вины. Порывшись в ящике стола, где среди макулатуры, обгрызанных карандашей и странных фантиков нашёлся старенький мобильник с облезлым корпусом, он набрал номер дежурной части.

– Тут… – важно начал он в трубку, – объект сомнительный… землю с собой таскает… возможно, прикрытие… возможно, диверсия…

В этот момент судьба, известная своей любовью к фарсу, вмешалась. Валентина уронила сумку, и из неё вывалился пакетик земли для цветов, аккурат к ногам охранника. Влага, грязь и дорожная пыль слились в одну трагикомическую кучу.

Охранник вытянул шею, глядя на пакетик, потом на Валю, потом опять на пакетик.

– Героин, – торжественно объявил он и, не дожидаясь ответа, снова заговорил в трубку: – Повторяю, героин! Много! Прям у ног валяется!

В этот момент Кляпа вырвалась в голове Валентины, хихикнув:

– Смотри—смотри, Валюша, наше девственное садоводство считают наркотой! Ещё чуть—чуть, и мы будем торговать любовью в кабинете у начальника охраны, с паспортом на имя Сумасшедшая Садовница.

Но закончить доклад не успел: дремота, накопленная за смену, накрыла его с такой силой, что трубка вывалилась из руки, а сам он осел в кресле, храпя так, будто лично выдыхал всю боль Родины.

Валя, как персонаж старого немого фильма, замерла на месте. Потом медленно, на цыпочках, обошла засыпающего охранника и проскользнула за проходную.

На ресепшене, в уютной зоне, пахнущей старым кафелем и полиролью для мебели, её встретила администраторша – женщина неопределённого возраста с лицом профессионального следователя НКВД и голосом автоматной очереди.

– Документы! – рявкнула она так, что из—под пола поднялось облачко пыли.

Валя, чувствуя, как внутренности сжимаются в узел, попыталась объяснить, что документы остались в офисе, а заявление есть. Администраторша прищурилась, будто смотрела сквозь Валю, в её тёмное советское прошлое.

– Имя, фамилия? – бесстрастно потребовала она.

– Кляпова… то есть Проскурина… Валя… Павловна, – выпалила Валя, спотыкаясь на каждом слове.

В этот момент Кляпа застенчиво хихикнула у неё в голове и ядовито протянула:

– Кляпова—Проскурина… Что за несчастная фигня? Завтра на завтрак нас с тобой по этой фамилии перепутают с двумя батальонами развратных консультантов по интимным вопросам. Подпишись ещё Грудина Рассветная, тогда точно опередим группу зожниц из крыла героинь по правому коридору.

Администраторша скривилась, записала что—то в журнал и, не выказывая ни тени сомнения, протянула ей ключ.

– Номер сорок два. Соседка у вас – гадалка с амнезией. Но она безопасная. Если, конечно, у вас с собой нет кошек.

В этот момент Кляпа, в Валиной голове, язвительно хихикнула:

– Прекрасно, Валюша. Сейчас ты окажешься в одной комнате с ведьмой, у которой всё, конечно, забыто, но руки—то помнят. Угостит тебя не кашкой, а каким—нибудь ведьминым "особым супчиком". Вздохни, Валюша. Ты всё ещё веришь, что приехала лечить нервы, а не заниматься духовным самоудовлетворением?

Валентина взяла ключ двумя пальцами, будто он был куском радиоактивного мусора, и двинулась дальше по коридору, который пах плесенью, валерьянкой и плохо замазанными грехами.

Желая смыть с себя хоть часть дня, который с каждой минутой всё больше напоминал хождение по минному полю в ластах, Валя направилась в санаторную ванную комнату.

Помещение встретило её влажным духом и звуком плескающейся воды, словно где—то неподалёку невидимые русалки дрались за ведро с шампунем.

В углу, склонившись над шваброй, стояла уборщица. На вид ей было лет под шестьдесят, с натянутой до невозможности причёской и руками, которые явно знали, как выжимать не только тряпки. На шее у неё чёрной строчкой красовалась татуировка: «Не верь, не бойся, не убирай».

Женщина оторвалась от работы и смерила Валю тяжёлым взглядом, от которого хотелось сразу сдаться и подписать все явки с повинной.

– Ванну выбираешь, деточка? – хрипло спросила она, перекатывая тряпку по кафелю с такой яростью, как будто пыталась стереть следы неудавшегося ритуала.

Валя кивнула, чувствуя себя кроликом в змеиных объятиях.

– Правильно, – одобрила уборщица, сплёвывая в сторону. – Тут вчера директор лечился. Говорят, его ванна «вылечила» так, что до сих пор откачать не могут…

У Вали по спине пробежали мурашки размером с доброго суслика. Она осторожно осведомилась:

– А где тут… ну… почище?

Зинаида задумчиво потерла подбородок костяшками пальцев, словно вычищала из памяти самые жёсткие страницы автобиографии.

– В психушке, – наконец сказала она с глубокой уверенностью. – Там чисто. Там люди тихие, не сорят.

Валя кивнула, решив, что в этом мире санитарной логики больше не существует, а если и существует, то точно обходит это место стороной.

Санаторные коридоры петляли, словно нарочно созданные для того, чтобы окончательно сбить человека с пути, отправив его в объятия к тем, кого он в здравом уме старался бы избегать. Валентина, бредущая по этим лабиринтам без особой цели и ориентира, вдруг заметила приоткрытую дверь. Над ней висела аккуратная табличка с надписью: "Практическая секс—терапия чувственного освобождения".

Никаких красных флагов. Никаких неприличных слов. Всё выглядело вполне прилично, почти скучно, как объявление о бесплатной вакцинации от гриппа. Из—за двери доносились странные звуки: тихие стоны, мягкие шорохи, приглушённые смешки.

Любопытство оказалось сильнее осторожности. Валя осторожно заглянула внутрь.

Помещение оказалось просторным, устланным ковриками, на которых в полукруге сидели женщины. Лет от пятидесяти до семидесяти, если верить внешности. У каждой на лице застыло блаженное выражение, словно они только что услышали, что в столовой подают двойную порцию компота.

На стенах висели мотивационные плакаты: "Тело – твой храм", "Открой чакры любви", "Ласка – твой путь к свободе". Картинки сопровождались не менее абсурдными иллюстрациями: полуобнажённые старушки обнимали деревья, трогали лепестки и пели песенки, похожие на гимны потерянным органам или всему здоровью.

В центре комнаты восседала странная особа – ведущая. В лосинах цвета баклажана, с обручем на голове, который придавал ей сходство с плохо воспитанной нимфой или с дрессированным хорьком из самодельного цирка.

Она хлопнула в ладоши, и сидящие вокруг женщины начали синхронно обнимать сами себя, медленно поглаживая плечи, издавая томные стоны, от которых у Валентины волосы на затылке начали вставать дыбом.

Движения женщин были плавными, текучими, но в них было что—то пугающее. Как будто каждая представляла себе кого—то другого, а не своё собственное тело. Практическая часть "освобождения" выглядела, скорее, как странный ритуал для вызова диких духов похоти, чем как сеанс терапии.

Валя сделала шаг назад, надеясь улизнуть незамеченной, но тут сумка зацепилась за дверную ручку. Громкий хлопок эхом пронёсся по комнате.

Ведущая мгновенно насторожилась. Её глаза вспыхнули радостным огнём.

– Вот и новая душа! – воскликнула она, пружинисто подскочив со своего коврика. – Давайте поприветствуем её практикой телесного принятия!

Не успела Валя толком осознать, что происходит, как десяток бабушек вскочили с мест и с криками радости ринулись к ней.

Сначала её обняли с одной стороны, потом с другой. Кто—то теребил её волосы, кто—то шлёпал по спине, кто—то, возможно, попытался пощекотать подмышку. Валя пробовала сопротивляться, но это было похоже на попытку вырваться из липкой паутины: каждое движение только сильнее запутывало её в чужих руках и мягких объятиях.

– Пошлите любовь друг другу! – торжественно провозгласила ведущая, сложив руки на груди. – Исцелите боль через тактильное единение!

Женщины, не дожидаясь дополнительной команды, начали медленно покачиваться взад—вперёд, обмениваясь шепотом:

– Любовь… любовь… любовь…

Валя, стиснутая кольцом женских тел, слышала каждый их тяжёлый выдох, чувствовала каждый влажный шёпоток, в котором переплетались фанатизм и зловещая забота.

Кто—то неожиданно ухватил её за поясницу. Кто—то другой, с фанатичной нежностью, тёрся щекой о её плечо. Валя с ужасом осознала, что в глазах некоторых дам горит настоящий религиозный экстаз.

– Откройся, сестричка! – шептал ей кто—то прямо в ухо. – Твоё тело плачет от одиночества!

На этих словах внутри Валентины что—то надломилось. Она рванулась вперёд, расталкивая на своём пути переполненных любовью женщин, выбила плечом дверь и вылетела в коридор так, как будто за ней гналась вся палата номер шесть в полном составе.

Сзади донёсся коллективный вопль:

– Вернись! Мы ещё не открыли тебе чакру блаженства!

И почти сразу же, как ядро из мегафона, прокатился вслед голос ведущей:

– А теперь переходим к коллективной мастурбации!

Валя, поскользнувшись на мокром кафеле, чудом удержалась на ногах и неслась дальше, не разбирая дороги, обгоняя сама себя, мечтая только об одном – добраться до какой—нибудь тихой и безопасной комнаты. Или хотя бы до ближайшей люстры, на которой можно было бы повиснуть в знак капитуляции.

И тут в голове раздался хриплый, сдавленный от смеха голос Кляпы:

– Вот оно, Валюша! Твой путь к просветлению: через бабушек, сопли и обнимашки на коврике для йоги! Следующий шаг – групповая мастурбация под восточные мантры. А потом нас всех занесут в летопись «Самых горячих старческих оргий Подмосковья»!

Валя зажмурилась, продолжая бежать, пока коридоры не начали сливаться перед глазами в одну сплошную серую полосу.

Где—то в недрах санатория эхом разносились стоны, призывы к любви и оптимистичные обещания духовного пробуждения. А Валя знала одно: её нервная система в этот вечер установила новый мировой рекорд по ускоренному старению.

Коридоры санатория, извивавшиеся в бесконечных петлях тревоги и запаха хлорки, наконец вывели Валентину к маленькому, тускло освещённому кафе на первом этаже.

Вывеска над входом гласила: «Кафе "Вдохновение"», но вдохновляло оно разве что на философские размышления о бренности бытия и о качестве муниципальных ремонтов.

Внутри царил полумрак, сквозь который едва пробивались тусклые лампы с облупленными абажурами. За пластиковыми столами сидели единичные посетители: женщины в халатах, мрачно ковыряющие крошечные кусочки торта, и несколько мужчин в спортивных штанах, чокающихся стаканами минералки так, как будто в них плескался коньяк шестьдесят седьмого года.

Валя тихо присела за самый дальний столик, мечтая стать частью интерьера: чем—то вроде стула или, на худой конец, забытой в углу швабры. Но судьба, облачённая в сальный пуховик и пахнущая табачной гнилью, уже шла к ней.

Среднего роста, средней комплекции, средних амбиций мужчина лет сорока пяти уверенно уселся напротив, громыхнув креслом, как штурмовая группа в кино про диверсантов.

– Привет, красотка! – прошипел он, демонстрируя обаяние, которым можно было бы успешно отгонять крыс на складе.

Валя медленно подняла взгляд. Незнакомец улыбался так, словно одновременно варил щи в голове и пытался телепатически расплавить ей пуговицы на блузке.

– Семён, – представился он, театрально прижав ладонь к груди, – миллионер без миллиона, секс—символ без секса, гений без признания.

Он сказал это с такой гордостью, что на мгновение Валя даже задумалась: возможно, перед ней действительно стоит великий человек, который просто случайно перепутал вселенную.

Семён, не теряя времени, выудил из сахарницы пакетик с сахаром и продемонстрировал свой коронный номер: завязывание бантика языком.

Процесс занял целую вечность. Пакетик скользил, прилипал, выпадал, но, наконец, после обильного слюноотделения и многократного сосредоточенного сопения, на свет появился жалкий комок, отдалённо напоминающий бантик, переживший три наводнения и одно землетрясение.

– Видела? – гордо спросил Семён, демонстрируя своё творение. – Это говорит о многом.

Валя онемела. В какой именно области говорит о многом эта странная демонстрация – оставалось загадкой.

И в этот момент, когда мозг Валентины ещё колебался между бегством и комой, в её голове раздался крик Кляпы, настолько громкий, что Валя чуть не опрокинула стул.

– Валюша! Он наше спасение! – орала Кляпа. – Соглашайся, пока я не согласилась за тебя! Если сейчас упустишь – потом будешь в пансионате с гадалкой шептать мантры на свои трусы!

Валя замерла. Сердце глухо колотилось где—то в районе желудка.

Семён, заметив её замешательство, улыбнулся ещё шире, если это вообще было возможно без хирургического вмешательства.

– Пошли ко мне в номер, – доверительно прошептал он, – обсудим чакры… и сахарные бантики…

Кляпа внутри завыла, затоптав последние островки разума в голове Вали:

– Валюша! Спасение пахнет потом и отчаянием, но оно всё равно спасение! Двигай булками! Или я двину их за тебя!

Валя, прекрасно понимая, что выбора у неё нет, как нет его у мухи, застрявшей в варенье, медленно кивнула.

– Ладно, – прохрипела она, как человек, который только что подписал контракт на продажу души за полтора просроченных печенья.

Глаза Семёна загорелись. Он вскочил, схватил Валю за руку и потащил её к выходу с той же решимостью, с какой моряк тащит спасательный круг к дырявому плоту.

По пути он ещё дважды споткнулся о собственные ноги, трижды улыбнулся всем встречным и шепнул Вале на ухо что—то про совместное развитие "внутреннего цветка страсти", но Валентина уже почти ничего не слышала.

В её голове гремела фанфара Кляпы:

– Вот оно, Валюша! Мы почти спаслись! Главное – не передумать до двери! А если передумаешь – я тебе лично устрою групповую секс—терапию с бабушками из комнаты освобождения!

Валя, полузакрытыми глазами и полупарализованной волей, шла к номеру Семёна, понимая только одно: впереди её ждёт или свобода, или окончательное и бесповоротное душевное расстройство. На этом безумный марш—броска к спасению временно завершался.

Дорога до номера прошла в тумане, где реальность утратила чёткость, а здравый смысл окончательно захлебнулся в суете и липком предчувствии надвигающейся катастрофы. Валентина шла, как под гипнозом, ведомая странным полубожественным существом, назвавшим себя миллионером без миллиона, и внутри слышала только клокочущие визги Кляпы, которые обещали спасение и судорожное освобождение от угрозы утилизации.

Когда дверь номера захлопнулась за их спинами, Семён действовал без промедлений, словно генерал, получивший приказ начать штурм.

Он радостно хлопнул в ладоши, откинулся на кровать с пружиной, которая от этого предательски заскрипела, и, не теряя времени, ловко подскочил к Вале.

– Ну что, моя чакра, – довольно промурлыкал он, оглядывая Валю как новый и многообещающий участок пахоты, – начнём развязывать энергетические узлы.

С этими словами он неожиданно принялся расстёгивать её спортивный костюм, работая молнией с рвением санитарного техника, спасающего человечество от особо заразной инфекции.

Валя застыла. Пальцы Семёна были удивительно ловкими: верх костюма полетел на стул, словно сброшенная на волю цепь. Её лифчик, купленный в супермаркете вместе с пакетами для мусора, оказался следующей жертвой великой миссии освобождения.

Застёжка сопротивлялась недолго. Под натиском старых добрых ухищрений советских времен – сдвинуть, дёрнуть и молиться – лифчик пал.

Валя пискнула что—то невнятное, но это было воспринято Семёном как согласие на капитуляцию.

– Расслабься, – шептал он в такт скрипу кровати, – мы с тобой сливаемся в энергии космоса!

Не давая ей времени осознать происходящее, он приступил к трусикам. Те сопротивлялись чуть дольше, явно пытаясь спасти хозяйку, но в конце концов, с негромким хлопком, сдались и последовали за спортивным костюмом.

Валя стояла посреди номера, покрытая холодным потом и абсурдной реальностью, в одном праведном ужасе.

Семён же, вдохновлённый успехами, взялся за себя.

В следующую секунду он скинул спортивные штаны. Под ними обнаружились трусы в стиле позднего СССР: серые, из толстого хлопка, с ширинкой на пуговице и растянутой резинкой, которая смотрелась как опоздавший к развалу символ великой эпохи.

Почти торжественно он снял майку, показав бледную грудь, покрытую жидковатыми кудрями, и живот, по которому можно было изучать рельеф местности средней полосы России.

Он стоял посреди комнаты в своём нелепом величии, раскинув руки, как Спаситель в интерпретации советского завхоза.

– Видишь? – с гордостью в голосе спросил Семён, покачиваясь на слегка подкашивающихся ногах. – Всё настоящее. Ни грамма фотошопа.

Валя закатила глаза. Внутри головы Кляпа уже истерически хохотала.

– Валюша, – завывала она так, что можно было подумать, будто прямо в мозгу завели газонокосилку, – если ты сейчас не притворишься счастливой женщиной, нас обеих запишут в списки пропавших без вести после неудачного любовного ритуала в санатории для пенсионеров!

Валя судорожно вздохнула. Она понимала, что отступать некуда: за дверью маячила безумная чакра любви, перед ней – Семён в трусах эпохи дефицита, а в голове – вопящая Кляпа, требующая продолжения банкета.

На этом драматическом моменте Валентина замерла, как перед прыжком в ледяную прорубь, надеясь только на то, что здравый смысл отключится окончательно и позволит ей пережить ещё одну порцию вселенского абсурда без особых психологических травм.

Номер, тускло освещённый и пропитанный запахом старых обоев и дешёвого дезодоранта, застыл в напряжённой тишине, нарушаемой только скрипом пружины под кроватью и прерывистым дыханием двух существ, готовых пересечь границу безумия.

Семён, вдохновлённый своей собственной важностью и трепещущим моментом, подошёл ближе. Его руки, тёплые и чуть шершавые, коснулись плеч Валентины с той неловкой нежностью, с какой школьник гладит котёнка, боясь одновременно его повредить и обидеть.

Она стояла, не двигаясь, ощущая, как его ладони скользят вниз, обнимая её спину, словно он пытался запомнить каждую линию её тела, втисать в память её живое, пульсирующее тепло.

Между ними повисло нечто густое и странное – смесь страха, комичности и острой, почти пьянящей нежности.

Он, не выпуская её из объятий, осторожно подвёл Валентину к кровати. Кровать, скрипнув наподобие старого дверного засова, послушно приняла их обоих.

Семён лёг рядом, ещё мгновение всматриваясь в её лицо, словно проверяя, не передумала ли она, и только потом, тяжело вздохнув, Валентина ощутила, как он в неё вошёл – мягко, уверенно, с той трогательной неторопливостью, которая говорила о редком для их века умении ценить сам процесс.

Кровати под ними заскрипела так жалобно, будто тоже понимала всю абсурдность происходящего, но решила не мешать.

В начале всё было предсказуемо: миссионерская поза, та самая классика, которая в их исполнении выглядела одновременно трогательно и фарсово.

Семён нависал над Валей, дыша шумно и жарко, его лицо то приближалось, то отдалялось, напоминая солнце в мутных очках, которое упорно пыталось пробиться сквозь облака.

Он двигался с серьёзностью космонавта, впервые стыкующегося с орбитальной станцией.

– Ой, Валюша, какая ты у меня, – шептал он между толчками, – как вторая пенсия: редкая, желанная и всегда в тему…

Валя, потерявшая способность к аналитическому мышлению, только судорожно цеплялась за его плечи, чувствуя, как внизу живота рождается медленное, жаркое нарастание удовольствия.

В голове Кляпа, разогнавшись до предельной скорости, визжала:

– Валюша, держись! Мы тут не только нервы лечим – мы тут сейчас в Книгу Рекордов по народной медицине попадём!

Когда темп сменился, Семён осторожно развернул Валентину, мягко опустил её на четвереньки, Валя едва не захохотала от абсурда момента.

Они стояли на четвереньках, пошатываясь, как два участника конкурса «Кто дольше продержится на фитболе без подготовки».

Семён, не смущаясь ни на секунду, выдал:

– Так, девонька, сейчас будет техника страстной лягушки! Главное – дышать и верить в победу!

Кляпа, задорно захихикав у Валентины в голове, ядовито протянула: – Валюша, дыши—дыши, это же не просто лягушка, это целый фестиваль похоти! Сейчас ты, как честная фермерша, перейдёшь на новую позицию: выращивать урожай счастья прямо на кроватных грядках! Давай, задери—ка хвостик, моя страстная редиска!

И снова движения, снова медленные перекаты тел, снова запах их кожи, соли, надежд и чего—то очень живого.

Валя ощущала его ладони на своих бёдрах, его жар, его рваное дыхание на шее. Она чувствовала, как с каждым движением стягиваются незримые нити между ними – глупые, неловкие, смешные, но такие настоящие.

Оргазм накрывал её постепенно: сначала лёгкой дрожью в ногах, потом вибрацией в пояснице, потом оглушительным ударом удовольствия, заставившим её закусить губу, чтобы не закричать слишком громко.

Кляпа орала что—то восторженное про бесплатный аттракцион для нервной системы, но Валя уже не слышала слов – только ритм, только тепло, только себя.

Семён тем временем, потный, сияющий гордостью, как дитя на утреннике, ухмылялся:

– Давай, Валюша, сейчас боковую чакру активируем!

И ловко уложил её набок.

Они слились в едином сплетении рук и ног: его грудь прижималась к её спине, его дыхание горячими порывами обжигало ухо. Валентина чувствовала, как его рука скользит вдоль её талии, как его бедро прижимается к её бедру, как их тела находят свой общий ритм, свой общий такт, будто в этом хаосе наконец родилась гармония.

В какой—то момент она потеряла контроль полностью.

Оргазм накрыл её, как лавина, размазывая границы времени, пространства и её собственной личности. Она дрожала, стискивая простыню в кулаках, растворяясь в белом шуме собственного восторга.

В ту же секунду, когда её сознание вспыхнуло и померкло в ослепительном блаженстве, Семён простонал что—то нечленораздельное и обессиленно прижался к её спине.

Их стоны, слившиеся в одном странном аккорде – тяжёлом, натужном, почти победном – наполнили номер странным, неестественно торжественным эхом.

Пружины кровати издевательски хрюкнули в такт последнему спазму их вздохов.

Кляпа, захлёбываясь смехом и счастьем, выдохнула у неё в голове:

– Валюша… Ты даже не представляешь, что мы только что натворили… Если нас теперь не заберут в Рай под белую простыню – я лично требую компенсацию в виде месячного абонемента на твоё тело!

Валя шла по коридору, цепляя подошвами липкий линолеум, который под ногами звенел, будто натянутая нервами кожа. После испытаний в компании Семёна её ноги дрожали, мысли прыгали, а душа выглядела как истерзанный коврик у входа в общественный туалет.

Вернувшись к своему номеру, она только мечтала о простом: закрыться изнутри, сесть на кровать, завернуться в одеяло и вытащить из головы Кляпу, как занозу.

Но открыв дверь, Валя замерла на пороге. В центре комнаты стоял человек.

Вернее, фигура, облачённая в серо—зелёный комбинезон с надписью на спине «Санаторий. Отдел особой обработки», с огромным баллоном за спиной и распылителем в руках, из которого вяло вытекала едкая вонь.

Лицо его скрывала маска с круглым фильтром, а глаза сверкали с такой тревожной осознанностью, что сразу становилось ясно: перед ней не обычный дезинсектор.

Это был человек, переживший встречи с тем, о чём нормальные люди предпочитали не говорить.

Фигура повернулась к Вале, щёлкнув вентилем на баллоне.

– Спокойно, гражданочка, – произнёс голос, сиплый, будто пропущенный через полтора литра креозота. – Спасаю вас. Очищаю территорию от сущностей.

Валя моргнула, но стояла молча.

– Они повсюду, – продолжил дезинсектор, подходя ближе. От него пахло чем—то средним между керосином, рыбой и детскими страхами. – В коридорах, в душевых, в ваших подушках…

Он доверительно понизил голос:

– В людях.

Рука Валентины невольно потянулась к дверной ручке.

– Вот недавно был случай, – оживился он, приняв театральную позу охотника на демонов. – Тётка обычная, приличная, в халатике, книжку в фойе читала… А внутри сидело… – он сделал паузу, шипя от важности момента, – что—то зелёное, дикое и похотливое!

Его глаза при этом засверкали так, что лампа на потолке будто моргнула от страха.

Валя медленно кивнула.

– Похотливое, – повторила она глухим голосом.

– Да, – с жаром подтвердил дезинсектор, – снаружи тётка, а внутри сущность! Руки тянет! Глаза блестят! Ноги сами пляшут!

Он потряс распылителем в воздухе, как факир погремушкой.

В голове у Валентины Кляпа уже задыхалась от смеха, истерично хрюкая и хлопая себя по воображаемым коленям.

Валя, не отводя глаз от фигуры в комбинезоне, медленно отступила за порог.

Мир за спиной казался одновременно более безопасным и гораздо более логичным, чем всё, что происходило в этом санатории последние сутки.

Улыбнувшись так, как улыбаются люди, увидевшие на детском празднике Человека—Паука в состоянии острого белого горячего, Валя тихо произнесла:

– Я верю.

И, прикрыв дверь, добавила уже сквозь щель:

– И дверь я закрою… для вашей же безопасности.

Дверь с лёгким щелчком встала на место, отсекая её от безумного визга распылителя и едва различимого бормотания о зелёных сущностях, захвативших санаторий.

Валя оперлась лбом о панель двери, выдыхая с такой усталостью, будто только что отбивалась от нашествия варёных осьминогов в музее восковых фигур.

Внутри головы Кляпа торжественно возвестила:

– Валюша, я тебя поздравляю! Теперь мы официально не просто пациентки санатория – мы его последний бастион разума! Всё остальное уже занято фейковыми санитарками, обкуренными бабушками и тараканами с лицензией на душу!

Валя, не в силах ответить, только улыбнулась. Она знала: впереди будет ещё хуже. И знала – останавливаться поздно.

Глава 5

На следующее утро, когда за окном моросил дождь, унылый, как старческий кашель, Валентина проснулась в санаторной комнате, пахнущей пережёванной валерьянкой и тёплой пылью. Комната напоминала застрявшее в прошлом веке фото: кровать с матрасом, тонким, как последний лист осеннего клёна, зеркало с трещиной поперёк стекла – будто сама реальность не выдержала и решила лопнуть – и шкафчик, у которого дверца уныло покачивалась, словно потеряв веру в жизнь.

Валя, слипшимися ресницами моргнув пару раз, безрадостно осмотрелась. Душа отказывалась верить, что это всё всерьёз. Где—то в глубине сознания ещё теплилась робкая надежда, что это сон, причём сон второсортный, снятый без бюджета, на задворках воспалённого мозга.

Соседка, вернее существо, занявшее соседнюю кровать, уже бодрствовала. Пожилая дама в огромных очках, по величине сопоставимых с тарелками для ухи, перебирала карты Таро, щёлкая их, как кости древнего гадального домино. У дамы был вид человека, который в любой момент мог начать читать заговор на исцеление старых носков.

Увидев, что Валентина открыла глаза, старушка мгновенно расправила плечи, словно гигантский мотылёк на старте, и проникновенно сказала голосом, в котором смешались торжественность похорон и бодрость рекламного агента:

– Я – Нинель Павловна. Бывшая гадалка. Специалист по карме, любовным порчам и восстановлению энергетических пробоин через пельмени. Хочешь, расклад сделаю на твои любовные неудачи? Акция. Для новых пациентов бесплатно.

Кляпа в голове Вали прищурилась и смачно протянула: «Валюша, если эта бабка тебе карты тасует, то скоро и тебе придётся кого—то потасовать – только не руками, а всем телом да на радость вселенной! Готовься стонать, как занавеска на сквозняке!»

Валентина, ещё не до конца проснувшись, только вяло мотнула головой. В её планах на утро не было раскладов, заклинаний и иных форм добровольного саморазрушения. Единственное, чего хотелось, – это раствориться в воздухе, превратившись в аморфное пятно, которое даже бдительная Нинель Павловна не смогла бы достать своими магическими щупальцами.

Но отказ только распалил старушку. Она загадочно улыбнулась, словно знала все пошлые тайны вселенной, и, закатывая глаза к потолку, с надрывом возвестила:

– Вижу! Вижу высокую встречу! Брюнет в белом халате! Судьба. Страсть. Укол адреналина прямо в сердце.

Сказано это было с такой апокалиптической убеждённостью, что Валя невольно дёрнулась, уронив на пол тонкий облупившийся стаканчик с остатками вчерашнего компота.

Кляпа, не дремавшая даже в утреннем оцепенении, захихикала у неё в голове, смачно, по—змеиному:

– Ну что, Валюша… Похоже, твой сексуальный гороскоп на сегодня только что утвердили на пленуме богов абсурда!

Валентина зажмурилась. Вдохнула. Выдохнула. Поняла, что назад дороги нет: если уж сама судьба, с треском тараня психику, указывает на «брюнетов в белых халатах», значит, либо приключения грядут, либо снова дурка, но теперь официальная.

Нинель Павловна между тем неторопливо тасовала карты, словно собираясь вытащить на свет божий ещё одну душераздирающую весть, а за окном редкий, серый, безнадёжный дождик стучал по карнизам, отбивая марш по разбитым нервам.

Завтрак в санатории напоминал репетицию конца света, тщательно замаскированную под культурное мероприятие для людей с пониженным уровнем требований к реальности. Столовая, обшарпанная, с облупленными стенами и запахом вчерашней манной каши, расплывалась перед глазами Валентины, как тяжёлое, тягучее пятно тоски.

За одним столом обосновалась стая дам в театральных шалях. Лица напоминали обложки пыльных программок, с которых только что стряхнули забвение. Каждая, размахивая руками и шевеля нарочито трагичными губами, декламировала монологи из несостоявшихся спектаклей. Надрыв стоял такой, что даже старая батарея у окна уныло всхлипывала от стыда.

– Ах, жизнь моя – либо сцена, либо темница! – вскрикивала особенно упитанная мадам, щёлкая перстнями так, словно пыталась дирижировать собственным крахом.

В другой части зала, менее активной, но не менее опасной, кучковались вдовы. Эти вели тихую, но упорную дуэль на тему: чей покойник был вреднее, скупее и громче храпел. Споры то затухали, то разгорались вновь, подобно старой угольной печке: без искры веселья, но с устойчивым чадом недовольства.

Валентина, крадущаяся между столами с подносом, уставленным унылыми остатками холодного омлета и подозрительно серыми сосисками, старалась стать невидимой. Спина согнулась в родной сутулости, походка превратилась в неслышное крадущиеся перемещение в стиле «я просто часть мебели, не обращайте внимания».

Выбрав столик в углу, за которым никто не сидел и откуда было удобно, в случае чего, сбежать, Валя осторожно опустилась на жёсткий стул и уткнулась в тарелку, притворяясь, что занята важным ритуалом изучения географии жира на поверхности каши.

Но удача, как всегда, отвернулась от неё в самый неподходящий момент.

К столу с решимостью паровоза на спуске подкатилось облако духов «Ностальгия по МХАТу», внутри которого маячила пышная дама лет шестидесяти. На ней был сиреневый шёлковый платок, сверкавший, как знамя проигранной революции, и выражение лица трагической вдовы по собственной карьере.

– Милочка, – с бархатной тяжестью начала она, опускаясь на стул напротив Валентины, – знаете, кто сломал мне судьбу? Фаина Георгиевна Раневская. Да—да. Именно она. Выиграла роль, которая должна была быть МОЕЙ!

И тут полилось.

История о том, как в молодости, «ещё до всего этого фарса с актёрскими школами», героиня страстно мечтала играть в театре. Как читала стихи при луне и как именно Раневская, «своей харизмой и ужасной манерой влезать в душу», отобрала у неё лучшую роль её жизни. Как после этого она вынуждена была работать в бухгалтерии, вести кружок художественного чтения для пенсионеров и тайно проклинать все телевизоры страны.

Валентина кивала машинально, как подбитая кукла с пружиной в шее. Мысли плавились. Каша в тарелке затягивалась мутной плёнкой отчаяния.

Где—то глубоко внутри, в тёмном подвале её сознания, Кляпа, наблюдавшая этот цирк, смачно икнула и язвительно заметила:

– Валюша, если не сбежишь через пять минут, нас тоже занесут в музей несостоявшихся драм! Немедленно найди хоть какого—нибудь мужика! Или сама скоро будешь рассказывать под хлоркой в столовке, как тебя обошли на кастинге клоунов в сельский клуб!

После завтрака, который Валентина пережила словно под водой, её перехватили две санаторные санитарки – коротконогие и подозрительно бодрые, как морские свинки на стероидах, – и вежливо, но настойчиво сопроводили на мероприятие с заманчивым названием «Группа раскрытия внутреннего Я».

Пахло в зале смесью дешёвой гуаши, застоявшегося оптимизма и безнадёжной тоски по смыслу жизни. Стены были украшены плакатами с фразами типа: «Пробуди своё Я!» и «Твоё тело – храм, а дух – лепесток внутри!». Всё это уже настраивало на предвкушение лёгкой формы духовного изнасилования.

На возвышении восседала ведущая – эксцентричная женщина в алом балахоне, с платиновыми локонами, накрученными в спирали, словно её собирались использовать вместо антенны для приёма инопланетных сигналов. Она улыбалась с той опасной широтой, от которой у нормального человека начинали чесаться пятки.

– Сегодня, милые мои, – пропела она, махнув руками так, что балахон взмыл вверх, обнажив бирюзовые кроссовки, – мы нарисуем своё внутреннее "Я"! Без страхов! Без ограничений! Только ты и твоя душа! Только ты и твоя истина!

В зале раздался шорох: женщины тянулись к ватманам и баночкам с краской, словно пчёлы к умирающему цветку.

Бывшие гадалки, вся в белых балахонах и с глазами, полными трагической ясности, принялись методично рисовать сияющие шары, окружённые какими—то невнятными тропинками, уходящими в бесконечную синеву.

Неудавшиеся актрисы, чувствуя необходимость быть на высоте, изображали сцены аплодисментов: руки в воздухе, вспышки софитов, величественные силуэты в центре внимания.

Группа вдов работала особенно сосредоточенно. На их листах рождались мрачные, скрюченные деревья с чёрными ветвями и алые платки, уносимые ветром в сторону, где уже никто не ждал и не звал.

Валентина стояла перед пустым листом, как перед дверью в пустую квартиру. Руки тряслись, мысли путались. Где—то внутри закипала паника. Кляпа, которая дремала после завтрака, ожила и бодро, как менеджер в отделе продаж, шепнула:

– Валюша! Действуй! Настоящая суть! Покажи им, из какого ты теста! Рви шаблоны, ломай рамки, дыши шире… и рисуй, что душа просит!

Слепо повинуясь этому безумному внутреннему подстрекательству, Валентина схватила кисть, макнула в самую яркую краску, которая попалась под руку, и с оглушительным чувством безысходности провела по ватману первую линию. Потом ещё одну. Потом ещё.

Минут десять спустя на листе во всей красе расплескались… крупные, сочные, не оставляющие ни малейших сомнений, женские гениталии.

Только закончив, Валентина осознала, что натворила. Пальцы сжали кисточку так, словно это была последняя надежда скрыться под пол.

Когда работы начали собирать для коллективного анализа, Валентина, в забытьи, втиснула свою картину в общую стопку, надеясь затеряться среди шаров и деревьев.

Но судьба решила не оставлять Валю в покое.

Ведущая с платиновыми локонами аккуратно листала картины одна за другой, громко хваля: «Какое глубокое осознание!», «Как тонко передано одиночество!», «Какая сила духа!»…

Пока не дошла до Валиных трудов. На секунду мир замер.

Женщина в балахоне застыла, вытянув перед собой лист, как меч, которым только что сама себя пронзила. Глаза её расширились, щеки налились багровым. Вокруг нарастал шорох: кто—то ахнул, кто—то нервно хихикнул, несколько дам прикрыли лица ладонями.

Пожилая вдова в сиреневом халате, стоявшая ближе всех, тихонько охнула и медленно осела на пол.

– Немедленно прекратить разврат среди честных женщин! – закричала одна из актрис. – Мы пришли исцеляться, а не участвовать в бесовских оргиях кистью и гуашью!

Среди толпы начался хаос. Кто—то предлагал вызвать полицию. Кто—то требовал сжечь картину на месте.

Ведущая, побагровев окончательно, отшвырнула лист с такой силой, что он прилип к стене, и взвизгнула так, что у самой устойчивой вдовы подогнулись колени:

– Безобразие! Бесстыдство! Порча нравственности на глазах у добропорядочных женщин! Да как вы вообще посмели в этот святой зал, в это святилище раскрытия душевных травм и сакральных смыслов, принести ЭТО?! У нас здесь люди ищут свет, гармонию, возрождают забытые истоки внутреннего ребёнка, а вы – вы тут свои… ваши… ну, скажем прямо, первобытные инстинкты в художественную форму облекаете! Я сейчас сама позову директора, охрану, а потом и санэпидемстанцию, чтобы продезинфицировать атмосферу от подобных энергетических плевков в лицо высокому искусству! Мы сюда пришли раскрывать Я, а не выставлять на обозрение… ваши грязные фантазии!

Она размахивала руками, как пророк на границе апокалипсиса, и казалось, ещё немного, и начнёт метать в Валентину проклятия на латыни.

Немедленно после инцидента с картиной, позорной сцены перед всеми отдыхающими и последующего бурного публичного позора, сопровождавшегося улюлюканьем, тыканьем пальцами и градом оскорбительных замечаний со всех сторон, ведущая, трясясь всем корпусом, словно разозлённый чайник, который вот—вот сорвётся с плиты и забрызгает всех кипятком, с безумными глазами и дрожащими руками, не в силах справиться с собой, выудила из кармана телефон, который едва не выскользнул из её вспотевших пальцев, и с истеричным надрывом вызвала администрацию санатория, умоляя их вмешаться в этот устрашающий, как ей тогда казалось, хаос.

Прибежали сразу трое, словно по команде, каждый представляя собой отдельный штрих к портрету отчаяния: начальница санатория с увесистой бюрократической папкой, плотно набитой какими—то инструкциями, приказами и бесконечными списками, которую она сжала так, будто в ней заключалась последняя надежда на порядок; замызганный охранник в форменной куртке, давно утратившей цвет и форму, с лицом, на котором красовались такие синяки и припухлости, словно его ночью старательно били фикусом или таскали мордой по гравийной дорожке; и медсестра с глазами загнанного суслика, нервно теребящая край халата, как будто вот—вот собиралась куда—то сбежать или хотя бы спрятаться за ближайшей дверью.

После короткого, но насыщенного шушуканья, в котором слышались обрывки слов вроде "катастрофа", "комиссия" и "позор", после многозначительных взглядов, которыми обменялись все присутствующие, и трёх торопливых перекрестков на побледневшем лбу Валентины, её, не давая опомниться, почти под руки сопроводили в административный корпус. Коридоры вились перед глазами Валентины змеиными петлями, пол был каким—то ненадёжным, а стены давили своей тусклой обшарпанностью. Наконец, в маленьком душном кабинете, где на стенах висели пожелтевшие портреты неизвестных медицинских светил, ей вручили путёвку в единственное место на территории санатория, где, как заверила начальница, ещё сохранялись остатки здравого смысла и где можно было попытаться разобраться в происходящем – в кабинет санаторного психолога.

За столом сидел Михаил Сергеевич: обаятельный мужчина лет тридцати пяти, в белом халате, с лёгкой щетиной и пронзительным взглядом, который был настолько добрым и усталым одновременно, что хотелось либо исповедаться, либо подарить ему носки. Улыбка у него была такая, какой улыбаются врачи, давно смирившиеся с тем, что пациенты – это хроническое недоразумение природы.

Он спокойно, без лишних слов, жестом пригласил Валентину сесть напротив, как приглашают старого знакомого к камину в зимний вечер, когда дрова уже потрескивают, а вино давно налито.

Валя осторожно присела на край стула, словно проверяя, не провалится ли он под ней вместе с остатками её разлагающегося достоинства. Села – и ощутила, как с плеч осыпался весь накопленный за последние сутки стресс: кашей, гуашью, старческими проклятиями и гуашевыми оргиями.

Михаил Сергеевич мягким, тёплым голосом поинтересовался:

– Что вас беспокоит?

Словно разговаривал не с развалиной нервов в кожаной куртке, а с заблудившимся ангелом, который случайно перепутал рай с санаторием для душевно истощённых.

Валентина запнулась, словно её неожиданно столкнули с обрыва мыслей. Поперхнулась воздухом, который внезапно стал густым, тяжёлым, словно жидкий мёд, и залепил горло.

Потом, заикаясь, путаясь в словах, теряя нить речи, начала лепить что—то невнятное о каком—то странном «чувстве двойственности», когда кажется, что внутри тебя две разные женщины дерутся за право жить в одном теле; о «странных голосах», которые шепчут на ухо в самые неподходящие моменты и советуют поступать так, как она бы сама никогда не решилась; о «тревоге», ползущей по телу липкой змеёй; о «необъяснимом сексуальном голоде», который накатывал волнами без всякой логики, заставляя её краснеть от собственных мыслей; и, кажется, в отчаянной попытке всё как—то списать на абстракцию, упомянула ещё и о «метафизической усталости пяток», как если бы сами ступни несли тяжесть всех мировых неврозов одновременно, и теперь просили срочной моральной реабилитации.

Михаил Сергеевич кивал с таким видом, словно ежедневно беседует с галлюцинирующими трёхлетками.

И в этот благословенный момент в голове Валентины, подобно воскресшей после полугодовой пьянки русалке, ожила Кляпа.

– Вот он! – радостно взвизгнула она так, что Валентина чуть не подпрыгнула на месте. – Вот наш спасительный мужчина! Крепкий, добрый и с психотерапевтической лицензией! Валюша, не упусти свою путёвку в новую жизнь! Хватай его мозг, душу и по возможности ещё что—нибудь покрепче!

Валентина судорожно сглотнула и попыталась сосредоточиться на серьёзности момента. Получалось плохо: перед глазами вились кудрявые локоны Кляпы, визжащие лозунги и призывы к революции на телесной основе.

Психолог, между тем, деликатно предложил попробовать ассоциативную беседу, чтобы, как он выразился, «позволить внутреннему содержанию выйти наружу в безопасной обстановке».

И тут Валя, не выдержав напряжения, ляпнула:

– Во мне живёт… женщина.

Пауза повисла тяжёлая, как застывший кисель в банке на подоконнике.

– Женщина? – уточнил Михаил Сергеевич, приподняв бровь с профессиональным интересом.

Валя, загнанная в угол самой собой, судорожно кивнула и, чувствуя, как уши уже горят, добавила:

– Она… похотливая… И иногда… управляет моим телом.

Михаил Сергеевич не моргнул. Ни единым мускулом не дрогнул. Лицо его осталось идеальным образцом профессиональной сдержанности, как будто перед ним не Валентина сидела, а какой—нибудь весёлый трактат по юнгианской психологии.

– Очень интересно, – сказал он, взяв в руки блокнот. – Мы говорим о вашем внутреннем аспекте. О подавленной сексуальности, возможно, о фрагментации «Я». Скажите, когда вы впервые почувствовали эту внутреннюю женщину?

Кляпа в голове Валентины заходила от восторга.

– Смотри, Валюша! – завизжала она, как карусель на грани поломки. – Он тебя уже почти понял! Ещё чуть—чуть – и мы вылезем из подсознания в объятья! Давай! Берём быка за рога! Или хотя бы психолога за халат!

Михаил Сергеевич, ещё не подозревая, на каком минном поле он оказался, достал из ящика стола аккуратную колоду карточек. На обороте каждой – странные абстрактные картинки: клубы разноцветного дыма, расплывшиеся акварельные пятна, беспорядочные мазки, способные вызвать в воображении что угодно – от треснувшей тарелки до летающей коровы. Он пояснил мягко, с той особой интонацией, какой обычно разговаривают с особо ранимыми пациентами:

– Это поможет снять внутренние зажимы. Вы будете называть первое, что приходит в голову.

Валентина кивнула – движение было скорее рефлекторным, как вздрагивание после резкого хлопка. Где—то на задворках сознания Кляпа вальяжно потягивалась, как кошка на солнышке, лениво комментируя:

– Ну, начнём экзекуцию. Кто кого первым доведёт: ты его или он тебя?

Первая картинка – размазанный серо—зелёный шарик на фоне охристого пятна. Валя посмотрела на неё, как смотрят на пропавший автобус, и, щурясь, пробормотала:

– Грусть.

Психолог что—то отметил в блокноте с той доброй внимательностью, которую обычно уделяют странным детям в детском саду.

Следующая картинка: синяя полоска с острыми рваными краями, как нервный росчерк пера. Валя уныло сказала:

– Тоска.

Третья картинка, где цвета расплывались в нечто напоминающее раздавленную клубнику, вызвала у неё внутренний зевок, который она подавила со всей силой воли.

– Непонимание, – выдохнула она.

Кляпа закатила глаза так сильно, что Валентина почти физически ощутила вращение в черепной коробке.

– Валюша, миленькая, – проворковала она ехидно, – если ты ещё пару раз выстрелишь такой скукотищей, я сама вылезу наружу и устрою тут спектакль с балетной паузой на люстре.

Психолог, словно подбирая момент, достал следующую карточку. На ней были переплетения линий, образующие нечто странно—провокационное: рисунок мог быть всем и ничем одновременно, но Валя в это мгновение увидела там кое—что совершенно конкретное.

Словно внутри неё взорвался салют абсурда, вырвавшись наружу без всяких фильтров, тормозов и даже мысли о последствиях. Валентина вскинулась с места так резко, что стул скрипнул и откатился к стене. Она ткнула пальцем в Михаила Сергеевича с такой решимостью, словно только что нашла виновника всех своих бед от школьной столовой до последнего проваленного экзамена, и выкрикнула:

– Вот с этим!

А затем, ведомая абсурдной решимостью, граничащей с приступом буйной комедии, шагнула вперёд и, прежде чем сознание успело затормозить, схватила его через тонкую ткань брюк за самый очевидный, живой и абсолютно неприкосновенный атрибут мужского достоинства.

Время замерло. Похоже, сама гравитация в кабинете на секунду забыла, как работать. Даже пыльные солнечные лучи, пробивающиеся сквозь шторы, словно застопорились в воздухе.

Михаил Сергеевич сидел неподвижно, будто его только что впечатали в стул ударами методички по голове. Глаза у него стали такие, словно он одновременно увидел конец света, налоговую проверку и свадьбу бывшей жены с лучшим другом.

Валентина застывала вместе с ним. Рука, застывшая на предмете преступления, казалась теперь чужой, не принадлежащей ей, как будто какой—то неведомый хулиган подбежал, всучил ей эту нелепую инициативу и скрылся, оставив её одну на месте преступления.

А в голове, в центре всего этого абсурда, на розовом облаке ликования, плясала Кляпа, визжа так, что внутренние уши заложило:

– Валюша! Вот это диагностика! Пять баллов, без пересдачи! Сразу к сути! Без вступлений и методических ошибок! Всё по канонам психотерапии – обострение, перенос, глубокая проработка темы! Молодец! Я в тебя верила с первого дня, как только увидела твой бадлон!

Валентина, красная, как пожарный автомобиль на параде, с трудом оторвала взгляд от своей руки. Мысль о том, что нужно немедленно отпустить захваченное, боролась в её голове с парализующим ужасом: как объяснить, что всё это случайность, ошибка, недоразумение, абсурдная вспышка безумия, вызванная тяжёлым случаем Кляпы в острой стадии?

Михаил Сергеевич всё ещё не двигался. Похоже, его внутренние системы защиты просто выключились от перегрузки. Даже блокнот выпал из его рук на стол, оставив на листе кривую, как линия жизни шизофреника, черту.

Кляпа, между тем, не собиралась останавливаться. Она торжественно провозгласила:

– Диагноз: хроническая нехватка мужского тепла! Срочно назначить курс терапии: по три объятия в день, профилактический флирт и витамин С в форме сладких поцелуев! Начать немедленно!

Валентина наконец с усилием вернула себе контроль над мышцами, разжала пальцы и, словно преступник, у которого на руках только что исчезли улики, отступила на шаг назад, едва не споткнувшись о всё ещё откатившийся стул.

Психолог моргнул. Медленно, с такой осторожностью, с какой археологи прикасаются к древним мумиям, поднял глаза на Валентину. И в этом взгляде было всё: запоздалое осознание ситуации, профессиональная боль, немой крик «За что мне это?» и тонкая, почти незаметная нотка паники.

Валентина, осознавая, что момент ещё не спасён, а скорее похоронен с почестями абсурда, попыталась выдавить из себя что—то внятное. В горле пересохло так, будто туда всыпали мешок муки. Она пискнула:

– Простите…

И тут Кляпа не выдержала и взвыла:

– Простите?! Валюша, да ты кумир всех альтернативно адекватных бабочек разума! Не извиняйся, требуй медаль за вклад в науку!

Михаил Сергеевич глубоко вздохнул. Дыхание у него получилось таким тяжёлым, как будто он только что финишировал на марафоне, на котором его догоняли разъярённые пациенты. Он медленно отодвинул карточки в сторону, сделал паузу, в которой помещались и стыд, и безысходность, и смирение, и мягко произнёс:

– Возможно, стоит рассмотреть гипотезу о переносе эмоциональных состояний.

Валентина замерла в неловком полушаге, словно стояла на краю ледяной пропасти, в которой клокотали стыд, паника и абсурд. Михаил Сергеевич, напротив, выглядел так, будто его только что выдернули из безопасного мира методик и протоколов прямиком в анекдот, рассказанный шёпотом на родительском собрании.

В голове Валентины клубилось чёткое, звонкое осознание: если сейчас она ничего не сделает, Кляпа возьмёт бразды правления в свои непредсказуемые лапки. А значит, либо минимизировать ущерб самой, либо позволить превратить этот кабинет в арену цирка сюрреализма.

Словно в замедленной съёмке, Валя шагнула вперёд, сглотнув ком в горле. Отражение в очках психолога показалось ей карикатурно перепуганным – но отступать было уже некуда. Прежде чем здравый смысл успел выкрикнуть протест, она наклонилась и поцеловала его.

Не неловким, извиняющимся движением, а решительно, так, как будто пыталась запечатать все свои страхи, вину и тревоги в одном—единственном действии. Губы соприкоснулись – сначала осторожно, как разведка боем, а затем с растущей страстью, с той отчаянной интенсивностью, которой обычно хватает только людям, прыгающим с моста без страховки.

Язык скользнул внутрь – неуклюже, но горячо, как будто Валентина пыталась на ощупь найти там объяснение всему, что с ней происходило. Она игралась, водила им, заполняя пространство между ними своим смешным, странным, неожиданно напористым существованием.

В это же время рука, ещё дрожащая от недавнего шока, но уже движимая новой, сумасшедшей решимостью, нашла его ширинку. Пальцы нащупали застёжку и, запутавшись сначала, как в сложном квесте для школьников, всё же справились. Молния разошлась с лёгким шорохом, похожим на шёпот предательства.

И, прежде чем мозг Михаила Сергеевича окончательно собрался с мыслями, Валентина, ведомая, скорее, внутренним вихрем Кляпы, чем собственными желаниями, уже начала нежно, осторожно, словно боясь повредить тонкую нить реальности, ласково гладить его мужское достоинство сквозь ткань.

Психолог дёрнулся, как школьник на первом уроке танцев с девушкой, когда внезапно оказывается, что руки куда—то не туда попали. Он замер, потрясённый, обездвиженный, с лицом человека, который одновременно переживает кризис среднего возраста, смену работы и визит тёщи на неопределённый срок.

А внутри Валентины разгорелся пожар, но странный, мягкий, тёплый – не тот, что сжигает дотла, а тот, что превращает лёд в воду. Она вдруг почувствовала: если раньше её движения были цепочкой панических импульсов, то сейчас в них появилась какая—то странная, пугающая, но сладкая осознанность. Как будто она впервые в жизни сама решила, куда идти.

Кляпа, не выдержав, снова захлопала в ладоши, визжа так, что внутренние органы Валентины вздрогнули:

– Валюша! Героиня эротического фронта! Вот это я понимаю – борьба за жизнь! Взяла судьбу за ширинку и повела к светлому будущему! Не сдавай позиций, родная! Ты в ударе!

Михаил Сергеевич издал какой—то странный, сдавленный звук, напоминающий одновременно кашель и отчаянную попытку вспомнить кодекс этики медицинского работника. Руки у него по—прежнему оставались на подлокотниках кресла – как будто любое движение могло только усугубить его и без того критическое положение.

Валентина же, охваченная почти театральным вдохновением, продолжала действовать: поцелуй стал глубже, язык уверенно исследовал всё вокруг, а рука аккуратно, с какой—то даже странной заботой, продолжала своё нелепое, абсурдное движение.

В какой—то момент ей показалось, что даже стены кабинета дрогнули от неловкости, а плюшевый кактус в углу стыдливо опустил свои ветки.

Психолог наконец с трудом оторвал губы от её рта и, задыхаясь, словно выбравшись из—под лавины, прошептал:

– Валентина… это… эмоциональный кризис… перенос чувств…

Но Валентина, ведомая внутренним водоворотом, слышала эти слова так же чётко, как далекий шелест листвы на другой планете.

Она наклонилась ближе, дыша тяжело и прерывисто, как человек, покоривший очередной абсурдный Эверест своей внутренней трагикомедии.

И Кляпа, свернувшись калачиком где—то в мозгу, довольно мурлыкала:

– Вот это я понимаю: санаторная программа с эффектом шоковой терапии. Горжусь тобой, Валюша. Прямо до мурашек на гипоталамусе.

Валентина, всё ещё тяжело дыша, с лицом человека, который только что сам себе вырыл яму и с азартом в неё прыгнул, чуть отстранилась, ловя взгляд Михаила Сергеевича. В его глазах смешались паника, профессиональное горе и та отчаянная покорность, с какой кот терпит купание в тазике.

И тут, откуда—то из бездны наглости и внутреннего хаоса, родилась её фраза. Голос дрогнул, но не предал:

– Доктор… Мне нужна терапия игрой в врача. Сейчас я буду вашим доктором, а вы – пациентом.

Михаил Сергеевич издал странный писк, напоминающий звук, когда мокрая салфетка прилипает к столу. Однако возразить толком он не успел: Валентина с неожиданной решимостью схватила его за руку – с той силой, какой обычно хватает чемодан на бегу, опаздывая на поезд, – и повела к кушетке.

Кляпа в голове Валентины аплодировала стоя, размахивая воображаемыми помпонами и орудуя дудкой победителя.

– Валюша, ну ты даёшь! Такого триумфа я не видела с тех пор, как мою прапрабабку выбрали Королевой Оплодотворения на Галактической Ярмарке!

Михаил Сергеевич, спотыкаясь и явно не веря в происходящее, позволил усадить себя на краешек кушетки, обитой серым, унылым дерматином, который скрипел при каждом движении, как старая табуретка в бабушкиной кухне.

– Валентина, давайте… обсудим… – начал он, запинаясь.

Но Валя уже работала молниеносно: стянула с него брюки одним порывистым движением, как скатерть с праздничного стола в дешёвом ресторане. Белая рубашка и халат остались висеть на нём, создавая комический образ порядочного человека, внезапно оказавшегося в самом центре странного аттракциона.

Михаил Сергеевич попытался вяло протестовать, но выглядел он при этом так трогательно беспомощно, что даже плюшевый кактус на подоконнике, кажется, устыдился за него.

Валентина, не давая себе времени на размышления, стянула с себя спортивные штаны и за ними – трусики, которые предательски зацепились за носок, вызвав в ней короткий приступ злорадного смеха сквозь панику. Она чувствовала, как каждая клеточка её тела пульсирует неловкостью, страстью и комичной решимостью.

Под возмущённое шипение кушетки она вскочила на него, ловко, почти инстинктивно, и, не давая себе второго шанса на трусливую побегушку, ввела его в себя, одновременно затаив дыхание, как ныряльщик перед погружением в ледяную воду.

Михаил Сергеевич, с лицом жертвы неправильно понявшей операционной команды «расслабьтесь», издал сдавленный стон, который трудно было классифицировать: смесь ужаса, восторга и безнадёжного смирения.

Движения Валентины сперва были судорожными, как у новичка на карусели, который внезапно осознал, что забыл пристегнуться. Но постепенно страх уступил место какому—то странному, растущему ощущению единства с этой абсурдной, трясущейся, хлюпающей реальностью.

Её тело скакало на нем, дышало вместе с ним, искало какое—то новое, дикое равновесие в этой невозможной ситуации. Пальцы скользили по его груди, натыкаясь на пуговицы халата, тёплые пятна кожи, чуть ощутимую дрожь, словно он был одновременно живым существом и странным музыкальным инструментом, извлекающим звуки без её ведома.

Михаил Сергеевич в какой—то момент перестал сопротивляться окончательно, как тонущий, который понимает, что бороться с волной бессмысленно. Его руки неловко обняли Валентину за талию, словно он боялся, что, если отпустит – она улетит на Марс.

Дыхание их обоих стало шумным, прерывистым, как в фильмах о бедствиях, где герои ползут по пустыне к миражу. Но в этом шуме звучало что—то ещё: прорывающаяся сквозь слои абсурда нежность, отчаянная, смешная и прекрасная.

Кляпа визжала от восторга:

– Валюша, ты не просто сдала экзамен – ты его блестяще проглотила вместе с кафедрой и деканатом! Я горжусь тобой, как молочная звезда гордится своим первым новорожденным созвездием!

Кушетка скрипела под ними, как раненый вьючный осёл, отчаянно пытавшийся справиться с нагрузкой. Валентина, сидя сверху, ощущала, как его тело под ней дрожит, откликается на каждое её движение, как струнный инструмент, забытый в старом доме.

Она двигалась всё увереннее, в какой—то момент даже закрыла глаза, позволив себе раствориться в этом безумном моменте, в этом странном, волшебно—нелепом танце.

Смех, едва слышный, вырвался из неё сам собой, словно озорная искра: в этой ситуации было что—то такое невыносимо смешное, что хотелось одновременно плакать и хохотать.

Когда их тела наконец достигли вершины этого безумного восхождения, комната наполнилась их стонами – сдавленными, безумными, одновременно радостными и трагикомичными. Казалось, даже стены кабинета покраснели от смущения, а плюшевый кактус в углу рухнул бы на бок, если бы мог.

Валентина, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди. Она чувствовала, как его сердце колотится под ней, так быстро и шумно, будто где—то внутри Михаила Сергеевича шёл настоящий пожар.

И в этом странном, невозможном, комичном мгновении она впервые за долгое время почувствовала себя живой.

Кушетка под Валентиной всё ещё поскрипывала в агонии, напоминая, что в этой комнате законы здравого смысла были давно и бесповоротно отменены. Михаил Сергеевич лежал под ней недвижимо, как отпечаток психологической катастрофы на матрасе, тяжело дыша и глядя в потолок с выражением вселенского отчаяния.

И именно в этот кульминационный момент, когда всё было настолько нелепо, что дальше, казалось бы, падать было уже некуда, дверь в кабинет с грохотом распахнулась.

На пороге стояла администраторша санатория: дама в цветастом халате, с лицом прокурора, у которого украли главное доказательство по делу. В руке у неё дрожал блокнот для записей, а сама она, тяжело сопя, напоминала смесь побитого моржа и лейтенанта при исполнении.

– Санитарный час! – выпалила она на автомате, но в следующую секунду увидела всю картину разом.

Валентина в распахнутом спортивном топе, Михаил Сергеевич, в измятом халате и с безнадёжно сползшими очками на носу, а тут ещё и поза, в которой не требовалось объяснений даже для глухого суслика.

Администраторша замерла. Рот её раскрылся настолько широко, что туда спокойно можно было бы уместить суповую ложку или скромный, поставленный на попа спичечный коробок.

Момент молчания растянулся, как жевательная резинка, потерянная в волосах ребёнка. И тут, набрав грудью воздух, в которой уместилась вся обида старшего поколения на современную распущенность, она возвестила:

– Я немедленно сделаю доклад директору о недопустимом терапевтическом методе!

Фраза прозвучала как выстрел из старого мушкета прямо в сердце обеих жертв психологического погрома.

Михаил Сергеевич дёрнулся, как раненный в боксе боксер, попытался что—то сказать, но вместо слов издал странный сип, похожий на попытку крика утопающей чайки. Валентина замерла на месте, прикрыв грудь руками, будто могла остановить этим бегство собственного достоинства.

И в эту же секунду, ведомые примитивным инстинктом выживания, оба начали судорожно приводить себя в порядок. Валя вскакивала так, что едва не отшибла лбом о голенище кушетки, лихорадочно натягивала трусики задом наперёд и пыталась одновременно застегнуть спортивные штаны и собрать волосы в приличное подобие прически.

Михаил Сергеевич, в свою очередь, вцепился в свои брюки с такой страстью, словно спасал их от наводнения, и начал заталкивать себя в них всем корпусом, извиваясь как человек, пытающийся спрятать под ковёр динозавра.

Кляпа в голове Валентины прыгала на месте, визжа от восторга:

– Валюша! Вот это я понимаю стресс—тест! Да ты не просто адаптировалась, ты станцевала на стрессовом обрыве чечётку с песнями! Медаль на грудь! Нет, две! Одна – за самообладание, вторая – за артистизм!

Администраторша, брезгливо морщась и делая пометки в блокноте с такой яростью, будто вписывала туда смертные приговоры, гордо развернулась на пятках и удалилась с выражением оскорблённой добродетели.

Дверь захлопнулась за ней с таким грохотом, что у Валентины дёрнулось левое веко.

Комната повисла в тяжёлом, пропитанном стыдом молчании, нарушаемом только тяжёлым сопением и предательским поскрипыванием несчастной кушетки.

Михаил Сергеевич, застёгивая халат с такой скоростью, будто от этого зависела его лицензия, осмелился поднять взгляд на Валентину. Она стояла, судорожно натягивая рукава кофты на локти, чувствуя, как жар стыда обжигает её до самых пяток.

Кляпа, тем временем, снисходительно пробормотала:

– Всё хорошо, Валюша. Всё идёт по плану. С лёгкими отклонениями в сторону полного психического краха – но, если подумать, именно так и формируются самые сильные личности. Ты теперь официально человек, переживший ад на кушетке!

Валентина кашлянула, пытаясь унять дрожь в голосе, и, опуская глаза в пол, произнесла:

– Мне кажется… моя терапия удалась…

Михаил Сергеевич сдавленно хмыкнул, в попытке выдать это за профессиональное согласие, и машинально поправил съехавший набок бейджик. На бейджике красовалась наклейка «Лучший работник месяца», которая беззвучно сорвалась и шлёпнулась на пол, как последний штрих к происходящему.

Валентина шла по коридору санатория, как корабль после удара торпедой: покачиваясь, сбившись с курса и не слишком понимая, есть ли впереди пристань или одни только рифы. Волосы её, некогда собранные в тугой хвост, теперь расползлись жалкими прядями, а спортивные штаны угрожающе сползали с бёдер, требуя постоянной тактической корректировки на ходу.

Проходящие мимо отдыхающие шарахались, словно от больной птицы, которую одновременно жалко и страшно.

Тусклый свет люминесцентных ламп выцарапывал из полумрака стены, обитые серым линолеумом, с таким унылым рвением, что Валя на секунду усомнилась: не умерла ли она и не идёт ли сейчас в чистилище, где её будут судить за все смертные и особенно за свежайшие, только что совершённые грехи.

Дверь её номера встала перед ней, как последняя линия обороны разума. Валя тяжело вздохнула, будто поднимая с земли невидимую ношу всех своих позорных решений, толкнула дверь плечом и ввалилась внутрь.

На кровати, царственно восседая среди пухлых подушек, сидела Нинель Павловна – местная гадалка и санаторная знаменитость. Перед ней на покрывале лежала стопка затёртых карт, от которых пахло ладаном, старой косметикой и лёгким отчаянием неудачных предсказаний.

Встретив Валю, Нинель Павловна торжествующе сощурилась и многозначительно похлопала ладонью по колоде, словно приглашая её сыграть в партию на раздевание души.

– Ну что, голубушка, как ваш энергетический обмен с космосом? – сладким голосом поинтересовалась она, словно продавец, предлагающий просроченные вафли под видом редких деликатесов.

Валентина не ответила. Просто рухнула на кровать лицом в подушку так, что та пискнула от неожиданности. Мир качнулся, стены поплыли, и казалось, что ещё чуть—чуть – и она распадётся на молекулы, каждая из которых будет кричать в голос: «Что ты наделала, Валюша?!»

Кляпа внутри, впрочем, скучать не собиралась. Раздался довольный хихикающий голосок:

– Отлично, Валюша, просто блестяще! Один день – и уже первый сеанс глубокого телесного погружения в психотерапию! Я горжусь тобой, как муравей гордится своей первой пирамидой из спичек!

Валентина застонала в подушку, не то от физической усталости, не то от того, что мозг начал расползаться по кровати, как перекипевшая манная каша.

Кляпа, между тем, весело продолжала:

– Знаешь, я думаю, что наш следующий этап санаторной программы будет ещё увлекательней! Мастер—класс по ускоренной проработке комплексов с практическими занятиями! Причём не отходя от кассы и не надевая лишнюю одежду! Валюша, твоё светлое будущее штурмует тебя с такой скоростью, что у меня хвост в предвкушении дрожит!

Валентина зашевелилась, как выброшенная на берег медуза, и перевернулась на спину. Потолок нависал над ней бесконечной серой пустотой, где в единственной трещине можно было различить улыбающееся лицо судьбы, явно намеревавшейся провести над ней ещё не одну операцию по расширению границ нормальности.

– Я… нормальная… – попыталась прошептать она вслух, но даже сама себе не поверила.

Кляпа тихо фыркнула:

– Ой, Валюша, после сегодняшнего, нормальная – это уже как минимум диагноз. Прими это как комплимент. Ты больше не обычная, ты – явление! Так сказать, эмоциональный ураган с нежным ароматом бессмысленного бунта.

Нинель Павловна, тем временем, уселась поудобней, разложила карты веером и, склонившись над ними, зашептала что—то о «пересечении кармических путей» и «великих телесных испытаниях».

Валентина слушала это сквозь пелену усталости, ощущая себя не столько участником событий, сколько случайной тряпкой, на которую пролили ведро психоделического компота.

Где—то в глубине сознания оформлялась мысль: санаторий, в который она так наивно надеялась убежать от своих проблем, оказался не тихой гаванью, а настоящим парком аттракционов, где все карусели сломаны, а клоуны устраивают оргии на глазах у детей.

И, что самое страшное, Валентина начинала подозревать: назад пути уже нет. Старой, скромной, правильной себя она больше не найдёт ни в одной из щелей этого тронутого времени пространства.

Тихий смешок Кляпы завершил эту короткую философскую элегию:

– Добро пожаловать домой, Валюша. Здесь у нас весело, абсурдно и, что самое главное, совершенно безнадёжно. Отпусти поводья. Жизнь сама тебя прокатит. Правда, иногда лицом по асфальту, но ты уже привыкнешь. Ты же теперь почти профессионал.

Валентина закрыла глаза, спряталась в тёплую темноту собственных век и позволила себе уплыть в никуда, в сладкую, тупую дрему, где не было ни психологов, ни администраторов, ни предсказательниц с пропахшими уксусом картами, ни даже себя самой – только море серого, безличного покоя.

Глава 6

Утро пришло к Валентине без спроса, наглым и самодовольным, как почтальон с повесткой. Она открыла глаза с тем видом, с каким обычно открывают давно забытый контейнер в холодильнике – с обречённым подозрением. Мир не рухнул, потолок всё так же уныло трещал в уголке, а запах вчерашнего санаторного белья бодро давал понять: да, это реальность, а не весёлый сон с психотерапевтом в главной роли.

Тело чувствовало себя неожиданно прилично, что само по себе настораживало. Неужели вчерашний подвиг – первый за всю жизнь нормальный вечер с мужчиной без апокалипсиса – не был плодом воспалённого воображения? Воспоминания всплывали нерешительно, как ленивые медузы: рука психолога на её запястье, его спокойный, чуть грустный взгляд, их близость, лёгкая дрожь в животе, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно.

Валентина перевернулась на спину, закинув руку за голову и уставившись в потолок с выражением человека, который в равной степени готов либо начать новую жизнь, либо немедленно сбежать на край света в мешке из—под картошки.

И вот в этот почти трогательный момент надежды в её сознании бодро и без приглашения вломилась Кляпа.

– Ого! – с неподдельным восхищением провозгласила она, звуча так, будто комментировала победу свиньи на балетном конкурсе. – Кто вчера у нас рвал шаблоны на британский флаг, а потом гордо топтался по остаткам моральных принципов, как трактор по цветочкам?

Валентина издала сдавленный стон и натянула на себя одеяло, как бронежилет. Ей хотелось верить, что если спрятаться достаточно глубоко, если не шевелиться и не думать, то, возможно, Кляпа потеряет к ней интерес и отправится издеваться над кем—нибудь другим. Например, над чайником на тумбочке.

– Спокойно, Валюша, спокойно, – продолжала Кляпа, упиваясь собственной находчивостью. – Первая победа – это как первый блин: кривой, подгоревший, но зато сытный! А ещё жирный! А ещё липкий! И очень стыдно после него на следующий день!

Валентина вздохнула в подушку, ощущая, как её утреннее воодушевление тает, словно неудачно сваренная каша, оставленная на батарее.

Кляпа между тем, не снижая градуса веселья, начала методично анализировать вчерашний "подвиг", щедро сдабривая его комментариями:

– Так, значит: противостояние внутреннему ханжеству – галочка. Первая инициатива в сторону живого мужчины – галочка с тремя восклицательными знаками. Физический контакт без катастрофического провала – галочка, звёздочка и похлопывание по спине. Однако! – торжественно объявила она. – Объявляю тревогу второго уровня: пациентка пребывает в состоянии аномальной эйфории, грозящей спонтанной регрессией до состояния "Я всё перепутала, срочно обратно в бункер".

Валентина стянула одеяло с головы и зло уставилась в потолок. Она прекрасно знала: стоит чуть—чуть расслабиться, позволить себе поверить в светлое будущее – и реальность мигом выкатит ей по голове бетонной плитой из расчёта "а не расслабляйся".

– Кстати, – продолжала Кляпа в тональности медицинского консультанта на грани нервного срыва, – вчера ты совершила стратегическую ошибку. Ты насладилась. Причём внаглую! Без санкций! Без протоколов! Без разрешения! Это же практически открытый бунт против собственной биографии!

Валентина зажмурилась, вспоминая обрывки вчерашних ощущений: как сама протянула руку, как прервала его вежливую растерянность, как буквально потянула к себе, не давая шансов уклониться. Его удивлённый, тёплый взгляд, слабое, почти виноватое сопротивление – и ту первую трепетную близость, за которую она отвечала сама, впервые в жизни, без приказа, без стыда, без страха, просто потому что захотела.

– А теперь последствия, – ехидно подтвердила Кляпа. – Первый симптом: растерянность. Второй: сомнения. Третий: полная неспособность трезво оценивать угрозу. Например, забыла, что за нами уже выехали с космическими наручниками и добровольной эвтаназией в подарок?

Валентина обречённо уткнулась лицом в ладони, чувствуя, как радость и тревога, страх и тихая гордость сплетаются в тугой клубок у неё под рёбрами. Ей хотелось одновременно выть, смеяться, бежать на край света и оставаться здесь, в этом дурацком санатории, где вчера – впервые за долгое время – всё было по—настоящему.

Кляпа, между тем, перешла на тон строгого учителя:

– Итак, план на сегодня: держать хвост трубой, глаза – лягушкой, а внутреннюю истерику – вежливо припорошить пудрой уверенности. Всё ясно, Валюша?

Ответить Валентина не успела. Вместо этого она снова рухнула на спину, раскинув руки в жесте вселенского отчаяния, которое в её случае всё больше походило на абсурдную каперскую комедию с элементами психологического триллера.

И где—то, под этим одеялом, среди обрывков надежд, страхов и ядовитого хихиканья Кляпы, Валентина вдруг почувствовала: всё только начинается.

Неожиданно в еёголове повисла тишина. Ненадолго, но настолько ощутимо, что она даже приоткрыла один глаз, с подозрением уставившись в потолок, как будто ожидала, что оттуда сейчас выпадет что—то крупное, тяжёлое и крайне неприятное.

Когда Кляпа заговорила снова, её голос уже не был весёлым. Веселье куда—то испарилось, будто его вытянули гигантским шприцем вместе с остатками кислорода. Осталась только сухая натянутость, звенящая, как проволока на грани разрыва.

– Валентина… – начала Кляпа осторожно, как человек, который собирается сообщить родственникам о пропаже чемодана с наследством.

Валентина, не вставая с кровати, медленно натянула на себя одеяло до самых глаз, решив, что если она будет молчать и не дышать, то плохие новости её не найдут. Опыт, правда, подсказывал, что плохие новости всегда приходят по адресу, даже если адресат пытается спрятаться за старой газетой или под кроватью.

– Тут такое дело… – Кляпа нервно прокашлялась, и в этом покашливании слышалась обречённость водителя, который только что понял, что перепутал педаль газа с педалью тормоза.

Валентина мысленно зажмурилась, хотя глаза у неё и так были прикрыты. Она прекрасно знала: если Кляпа начинает юлить, значит, катастрофа уже произошла, а всё, что остаётся – это выбрать, в какую сторону эффектнее закричать.

– Поступило сообщение, – торопливо выговорила Кляпа, будто боялась, что успеет передумать. – От Жуки. Срочное. Очень срочное. Прямо сверхсрочное.

Тишина повисла такая, что даже старенький холодильник в коридоре, казалось, замер в ожидании.

– Ну? – спросила Валентина, голосом старого капитана, который готовится принять на себя первый залп вражеского флота.

Кляпа вздохнула так тяжело, что Валентине почудилось: у неё внутри сдулся надувной матрас.

– Нас объявили в розыск, – выпалила Кляпа.

Валентина моргнула. Потом ещё раз. Потом задумалась: может, она всё—таки спит, и это один из тех снов, где за ней гонится стая полицейских в костюмах бананов?

– Межгалактический розыск, – уточнила Кляпа, добавив соль на свежевскрытую рану. – Высшего уровня опасности. Охота открыта официально.

Секунд пятнадцать Валентина честно пыталась осмыслить информацию, пока где—то внутри не щёлкнул рубильник и не включился режим экстренного самоспасения – того самого, который у неё обычно активировался при виде спамеров, тараканов и начальника отдела кадров.

– А в чём конкретно нас обвиняют? – обречённо спросила она, надеясь на какое—нибудь мелкое недоразумение, вроде неоплаченного штрафа за неправильную парковку души.

Кляпа, делая голос ещё более натянутым, перечислила:

– Систематический саботаж миссии. Многочисленные нарушения протоколов. Полное игнорирование директив.

Последние слова Кляпа произнесла с такой скорбью, будто зачитывала приговор с обложки методички «Как профукать вселенский проект за рекордное время».

Валентина судорожно втянула воздух, ощущая, как её внутренний шарик надежды сначала обмяк, потом жалобно пищал, а потом с характерным звуком лопнул.

– Теперь за нами охотится не только космическая полиция, – продолжала Кляпа, с каждой фразой звуча всё жалобнее, – но и частные карательные отряды. А в случае задержания… ну… – она хихикнула фальшиво и быстро добавила: – Нам грозит немедленная утилизация без права на апелляцию.

Валентина на секунду замерла, словно пытаясь понять, правильно ли она услышала слова "утилизация" и "без права на апелляцию" в одном предложении.

– Отлично, – выдохнула она в подушку. – Просто праздник какой—то.

Кляпа попыталась выдать традиционную бодрую реплику вроде «Не переживай, прорвёмся!», но что—то пошло не так: её голос дрожал, реплики срывались на странные фальцеты, а фальшивое веселье звучало так, что даже анемоны в аквариуме Валентины выглядели бы убедительнее.

– Ну, может, не всё так плохо, – пробормотала Кляпа. – Может, они сначала предложат чашку чая. Или дадут побегать перед утилизацией. Вдруг им положено по уставу?

Валентина, не меняя положения, задумалась, можно ли умереть от одного только осознания собственной полной беспомощности.

– Они нас уничтожат? – спросила она, больше для проформы.

Кляпа какое—то время молчала, потом совсем тихо добавила:

– Если только мы не найдём выход… очень быстро.

И в этот момент Валентина впервые за всё это безумное время почувствовала настоящий животный страх – тот, который не обсуждают на групповых терапиях и не прописывают успокоительными. Страх, густой и липкий, как сироп из чёрной патоки, который медленно заполняет лёгкие, не давая сделать ни одного нормального вдоха.

Кляпа молчала, как школьник, случайно спаливший лабораторию. А Валентина, лёжа под одеялом в санаторной комнате, впервые ясно поняла: кошмар только начинается.

Паника накрыла Валентину не стремительно, а вязко, будто кто—то тихонько налил ей под ноги ведро густого варенья из ужаса. Первые секунды она пыталась сохранять остатки достоинства: дышать через нос, мысленно читать таблицу умножения, вспоминать инструкции по экстренным ситуациям. Но на пятой попытке вспомнить, сколько будет семью восемь, она сорвалась и понеслась по номеру так, будто соревновалась в олимпийском марафоне среди очень плохо собранных роботов.

Вслух, громко и с трагической интонацией, Валентина начала проговаривать всевозможные сценарии своего неминуемого ареста, причём один страшнее другого. Сначала всё шло относительно мирно: стандартный допрос под холодным светом, невежливые вопросы о её «преступной деятельности» и утомительные заполнения анкет. Но вскоре её фантазия разогрелась, как старенький чайник на забытом газу.

– Меня разберут на органы! – воскликнула она, одновременно натягивая одну колготку на обе ноги. – Или заморозят в криокамере! На вечность! В компании каких—нибудь ядовитых слизней!

Картины в её голове сменялись с бешеной скоростью: инопланетная тюрьма с прозрачными стенами, за которыми вяло бродили монстры размером с холодильник, кислотоемкие ванны с пузырящимся зловонным раствором, и разборка на молекулы с последующей сборкой в виде амёбы, обречённой всю оставшуюся жизнь ползать по галактическому полу в поисках смысла существования.

Кляпа, изо всех сил стараясь внести хоть каплю позитива в разрастающийся бедлам, встряла бодрым голосом:

– В самом лучшем случае, Валюша, нас просто разделят на молекулы, а потом соберут обратно не в том порядке. Ну знаешь, как паззл, который собирал слепой котёнок в темноте.

Валентина на секунду замерла, переварила услышанное, изобразила на лице такую гримасу, что любой опытный психотерапевт тут же предложил бы ей бесплатный абонемент на годовые сеансы, и снова сорвалась в паническое кружение по номеру.

Стул с треском отлетел в сторону, не выдержав накала страстей. Одеяло было сброшено на пол, как компрометирующий улик. Тумбочка жалобно звякнула, когда Валентина задела её бедром в особо резком развороте. Где—то в углу обиделся настольный светильник, накренившись под невозможным углом.

Валя металась, как попугай в комнате, где внезапно отключили свет и включили сирену. В одном углу она хватала зубную щётку, в другом – пыталась запихнуть в сумку три кофточки одновременно, не обратив внимания, что это вовсе не её вещи, а халаты из прачечной. В приступе безумной решимости она схватила со стола санаторный буклет, несколько листков с расписанием лечебных процедур и зачем—то засунула их в карман пижамы.

– Нужно срочно уйти! – бормотала она себе под нос с той же настойчивостью, с какой капитан тонущего лайнера уговаривает воду вернуться в море. – Пока не поздно! Пока они не прислали роботов с пылесосами для сбора улик!

Кляпа не пыталась больше её остановить. Похоже, внутренний диктор тоже осознал, что ситуация перешла на уровень, где здравый смысл упакован в коробку и отправлен первым классом в музей исчезнувших феноменов.

Когда Валентина попыталась натянуть на себя кроссовки поверх санаторных тапочек, окончательно запутавшись в шнурках и собственной панике, её лицо приобрело такое трагическое выражение, что даже плюшевый мишка на подоконнике, казалось, задумался о смысле жизни.

Судорожно запихивая в сумку то, что успевало попасть под руку, Валентина мельком оглянулась на свой номер. Он напоминал поле боя после особо неудачного сражения между мебелью, бельём и человеческим отчаянием. В воздухе стоял запах стирки, пыли и надвигающегося апокалипсиса.

– Всё, я ухожу! – объявила она, будто кто—то за ней действительно внимательно наблюдал и ждал её окончательного решения.

Кляпа вздохнула, как старый школьный завуч, обнаружившая, что её лучший ученик решил сбежать с контрольной, написав на доске фразу «Пора валить».

Сумка вылетела из рук Валентины на середину комнаты, приземлившись с глухим стуком и аккуратной демонстрацией того, что из неё моментально выпал санаторный халат, расписание массажа и один ботинок от другой пациентки.

Валентина бросилась собирать всё обратно, попутно спотыкаясь, сбивая локтем стул и сбрасывая со стола стопку журналов, один из которых в процессе падения словно нарочно развернулся нужной страницей наружу. На ней была реклама санаторного курса с лозунгом: «Покой, здоровье и долгая жизнь гарантированы!»

– Вот именно! – истерически выкрикнула Валентина, запихивая обратно журнал, словно в нём была последняя надежда на спасение.

Кляпа всё это время делала вид, что рассуждает о плане побега, но в действительности молчала, как тот родитель, который уже понял, что поезд катастрофы ушёл, но вежливо машет ему вслед салфеткой.

Когда Валентина, нагруженная абсурдным скарбом, рванула к двери, она выглядела как очень целеустремлённый беглец из дурдома, решивший захватить с собой все доказательства своего безумия.

И где—то в глубине сознания теплилась крошечная, упрямая искра надежды: может быть, всё—таки успеет. Может быть, космические каратели тоже опаздывают. Может быть, их отвлекли межгалактические пробки.

Сумка, волочащаяся за Валентиной как побитый пес, зловеще стучала по полу, оставляя за собой след обронённых мелочей: то зубная щётка выкатывалась из кармана, то чей—то случайный носок всплывал на поверхность как чёрная метка. Валентина, с трясущимися руками и безумным блеском в глазах, рванула к выходу из номера, втайне надеясь на чудо: возможно, если действовать быстро, тихо и максимально нелепо, шанс на спасение повысится хотя бы на жалкие полпроцента.

Дверь хлопнула за её спиной, как выстрел стартового пистолета, и Валентина, не сбавляя темпа, выбежала в коридор. И в тот самый момент, когда, казалось, ничто уже не могло её остановить, судьба, с чувством юмора, достойным отдельной галактической премии, швырнула ей под ноги Павла Игоревича.

Столкновение получилось таким кинематографическим, что в голове Валентины на мгновение вспыхнули титры: "Специально для вас – самый неловкий момент года!"

Павел стоял посреди коридора в странной, неестественной позе – как будто застыл в попытке одновременно сделать шаг вперёд и подумать, не забыл ли он выключить утюг дома. Из его грудного кармана вызывающе торчала путёвка санатория, а на лице боролись две эмоции: облегчение человека, нашедшего пропавшее сокровище, и растерянность пассажира, который внезапно оказался в вагоне с цирковыми медведями.

Валентина с силой врезалась в него плечом, от чего сумка, зажатая в её руке, испустила предсмертный хруст и рассыпала содержимое по полу: аптечку, влажные салфетки, зачем—то прихваченный санаторный тапочек и неопознанный набор бумажек, среди которых особенно выделялась реклама "Очищение чакр за три дня".

– Валя?! – выдохнул Павел, будто до последнего не верил в реальность происходящего.

Он растерянно моргал, судорожно цепляясь взглядом за её трясущиеся руки, пунцовые щеки, растрёпанные волосы и выражение лица, с которым обычно объявляют конец света на местном уровне.

Валя попыталась что—то ответить, но из горла вырвался лишь странный сип, напоминающий звук, который издают старые дверные петли в фильмах ужасов. Она судорожно вдохнула, попыталась собрать мысли в кучу, но мысли оказались заняты коллективной истерикой и категорически отказывались выстраиваться в осмысленные предложения.

Павел, всё ещё стоя как вкопанный, с трудом собрался и начал быстро объяснять:

– Я искал тебя… долго… обзванивал всех… даже соседку твою на пятом этаже… она сказала, что ты в санаторий уехала… но куда – не знала… Тогда я начал обзванивать санатории в округе… спрашивал, не приезжала ли Валентина такая—то… и – представляешь? – здесь нашёл… – Он запнулся, заметив, как Валентина с усилием отступила на шаг назад, будто он угрожал ей опросом по правилам санаторного поведения.

Рука с сумкой предательски дрожала, норовя либо швырнуть её в Павла, либо забаррикадировать ближайшую дверь.

Валентина попыталась открыть рот для связной речи, но вместо этого начала лепетать что—то совершенно бессвязное:

– Я… э-э-э… ну это… документы… уборка… срочно… галактический протокол… швабра… экстренный сбор…

Каждое слово звучало всё абсурднее, и к концу этой словесной какофонии Валентина сама не могла бы сказать, что именно пыталась донести.

Павел, ошарашенный, молча моргал, очевидно пытаясь вычислить, с кем именно он сейчас разговаривает: с Валентиной, которой он переживал и искал, или с её альтернативной версией, тайно состоящей в секте галактических рептилоидов.

Наконец, охваченная внутренним хаосом, Валентина с диким вдохом схватила выпавшую из сумки зубную щётку, сунула её за пазуху и, с максимально трагическим видом, начала пятиться обратно к своему номеру. Дверная ручка ударила её в бок, но она, не обращая на это внимания, лихорадочно тянулась к двери, мечтая только об одном – скрыться, запереться, исчезнуть, превратиться в пыльцу или хотя бы в бежавший тапок.

Павел, сжимая в руках измятую путёвку, наблюдал за этим спектаклем с выражением человека, который пришёл на выставку акварелей, а попал на ритуальное танцевальное жертвоприношение.

Когда дверь захлопнулась перед самым его носом, оставив его стоять в одиночестве посреди коридора с криво пристёгнутой сумкой в ногах, Павел только тихо выдохнул:

– Ну, хоть живая…

В номере санатория, где жила Валентина, в пропахшем хлоркой и дешёвым освежителем воздухе, они оказались вдвоём, будто случайные свидетели в декорациях плохо снятого фильма. Воздуха стало ощутимо меньше, стены словно придвинулись вплотную, а здравый смысл, едва завидев происходящее, тихо испарился.

Павел стоял у самой двери, прижавшись к косяку так, будто надеялся слиться с ним и исчезнуть. В руках он судорожно сжимал свой мятый бумажный пакет с вещами, как ребёнок держится за последнюю конфету в мире, где наступил апокалипсис.

Валентина, запинаясь на каждом втором слове, перескакивая с мысли на мысль, начинала своё объяснение, которое стремительно превращалось в нечто среднее между отчётом агента под прикрытием и исповедью человека, пережившего три мировых войны подряд.

– Понимаешь… – начала она, судорожно взмахнув руками, словно пыталась разогнать собственную дурь. – Я сама сюда сбежала! От них! Но теперь понимаю: они всё равно меня нашли!

Павел моргнул, цепляясь за реальность из последних сил.

– Меня ищут… – Валя судорожно сглотнула. – Не просто ищут… охотятся! Межгалактическая полиция! С карательными отрядами! С аппаратами для переработки биологических объектов в удобрения! – голос её взлетал всё выше, приобретая интонации истерической рекламы чудо—пылесоса.

Павел молчал, судорожно сглатывая, словно примеряя на себя роль этого самого биологического объекта.

Валентина, увлечённая собственной катастрофой, понеслась дальше:

– Я нарушила протоколы! Все! Их там двадцать семь с половиной! Я считала! А Жука… – она замялась, чувствуя, как во рту пересохло, – она всё слышит! Она всё видит! Она… контролирует радиосигналы! Перехватывает тревоги! Они уже здесь! Уже на подходе!

Павел побледнел, пакет с вещами начал мелко дрожать в его руках, словно у него завёлся собственный нервный тик. И тут, словно почувствовав, что абсурд недостаточно густой, в разговор бодро встряла Кляпа:

– Валюша, не забудь упомянуть про телепортацию мозга! Пусть сразу знает, что возможно перемещение извилин в пространстве без предупреждения!

Валентина, запинаясь, быстро выдохнула:

– И… ещё… у них… есть устройство для телепортации мозга! – сказала она и тут же поняла, насколько глупо это прозвучало, но было уже поздно: поезд идиотизма нёсся по рельсам без тормозов.

Павел шумно сглотнул. Его лицо постепенно переходило через все стадии отрицания: от лёгкой растерянности к тихой тревоге, затем – к выражению открытого ужаса, характерному для людей, случайно попавших на приём к шаману с бензопилой.

Кляпа не остановилась:

– Отлично, теперь скажи ему про сборку тела после разборки! Это же самое сочное!

– Они… могут… – Валя дернулась всем телом, – разобрать меня на молекулы… и потом собрать… ну, не совсем правильно… там, где нога должна быть, будет… – она замялась, глядя на Павла с безнадёжной мольбой, словно умоляя простить её за то, что её кости и внутренности вот—вот окажутся не на своих местах.

Павел, не шевелясь, смотрел на неё глазами человека, который уже морально смирился с тем, что сейчас ему предложат вступить в религиозный орден из восьми ног и трёх подбородков.

И на этом фоне, как гвоздь в крышку здравого смысла, прозвучала новая реплика Кляпы:

– И, пожалуйста, Валюша, не забудь про проклятие старшего надзирателя Галактического архива! Без него картина будет неполной!

Валентина, запинаясь и задыхаясь, выкрикнула:

– И ещё есть проклятие! Настоящее! От надзирателя! Из архива! Он… они… в общем… все прокляты! – и её голос окончательно сорвался в истерический писк.

В комнате повисла зловещая тишина.

Павел стоял, обнимая свой пакет как родного, и молча осознавал: в сравнении с этим моментом, его прошлые переживания – поиск Вали, тревожные ночи, обзвоны – были всего лишь лёгкой прогулкой по солнечному саду.

Валентина отчаянно пыталась перехватить контроль над ситуацией, но чем больше она старалась сгладить свои слова, тем больше текст превращался в один длинный предсмертный крик разумного существа, осознавшего, что спасения уже не будет.

Комната дрожала от их напряжения, словно весь санаторий вот—вот должен был провалиться в другую реальность – ту, где неловкость, безумие и нежность сплетаются в одну великую человеческую трагикомедию.

Павел сидел рядом с Валентиной на краю её кровати так долго, что казалось – под ним вот—вот начнёт расти мох. Лицо его медленно перетекало из состояния лёгкого потрясения в глубокую задумчивость, как будто он одновременно пытался решить, на каком языке разговаривает Валентина, и не перепутал ли он случайно этаж санатория.

Он несколько раз открывал рот, словно собираясь сказать что—то важное, но каждый раз слова застревали где—то между языком и мозгом, который судорожно искал хоть какие—то инструкции на случай "непреднамеренного столкновения с апокалиптической истеричкой, страдающей космическим синдромом".

Павел моргнул, вдохнул, вновь набрал в грудь воздух, будто собирался прыгнуть с обрыва, и, наконец, осторожно, едва касаясь, взял Валентину за руку. Его пальцы сжали её дрожащую ладонь так нежно, будто он держал хрупкий новогодний шар, способный разлететься от одного неловкого вздоха.

Он долго молчал, гладя её пальцы кончиками своих, словно пытаясь передать через прикосновение ту уверенность, которую словами выразить не решался. Наконец, почти шёпотом, с той искренностью, от которой в горле першит, произнёс:

– Я понимаю. Ты очень устала. Тебя задавил этот ужас, этот прессинг… – он на мгновение замолчал, подбирая выражение, которое не звучало бы как диагноз. – Давай пока не будем разбираться, что и как. Просто останемся здесь. Ты отдохнёшь. Придёшь в себя. Я буду рядом. Обещаю. С чем бы ты ни столкнулась… я помогу.

Голос его звучал так тихо и тепло, что на фоне недавнего балагана он казался почти чудом – редким явлением, вроде тихого оазиса в центре базара.

Валентина, чувствуя, как странное облегчение мягко растекается по венам, как с плеч незаметно сползает часть чудовищной тяжести, впервые за последние часы слабо улыбнулась. Небольшая, но настоящая улыбка дрожала на губах, словно робкий огонёк в конце лабиринта. Она почти выдохнула, почти согласилась, почти расслабилась.

И в тот самый миг, когда её душа уже начала было собирать себя в более—менее приличную кучку, в голове раздался резкий, визгливый, насквозь тревожный звук, как если бы в сознании кто—то врубил пожарную сирену на полную громкость.

– Срочно—срочно! – вопила Кляпа, взвизгивая так, будто ей зажали хвост межгалактической дверью. – Сигнал тревоги! Зафиксировано прибытие космической полиции в маскировке! Возможно, зачистка уже началась! Повторяю: зачистка! Зачистка!

Валентина побледнела с такой скоростью, что её кожа стала напоминать свежий альбомный лист. Холодный пот прокатился по спине липкой волной, сердце затрепыхалось в груди, как испуганная летучая мышь в банке.

Паника взметнулась с новой силой, сметая жалкие остатки логики, здравого смысла и планов на мирное санаторное будущее. Валентина резко отдёрнула руку, заикаясь на каждом втором слове, начала сбивчиво, судорожно уговаривать Павла:

– Ты должен уйти! Немедленно! – прошептала она, задыхаясь. – Они уже здесь! Уже рядом! Тебя нельзя сюда втягивать! Ты не понимаешь, они… они всё сотр… разберут… переделают!

Павел моргнул, как человек, который внезапно обнаружил, что вместо запланированной чашки чая ему сейчас предложат прыгнуть в жерло вулкана. Он стоял, всё ещё держа пакет с вещами, словно якорь здравомыслия в этом стремительно разваливающемся мире.

Валентина, не дав ему шанса прийти в себя, почти физически начала толкать его к двери, пихая всем телом – худым, дрожащим, но отчаянно решительным.

– Уходи! – шипела она сквозь зубы, словно пытаясь одновременно выдавить из себя воздух, страх и последние крохи надежды. – Спасайся! Я задержу их! Или спрячусь в вентиляции! Или притворюсь камнем! Главное – ты должен исчезнуть!

Кляпа, вместо того чтобы предложить внятный план спасения, подбадривала её изнутри с энтузиазмом барабанщика на похоронной процессии:

– Так держать, Валюша! Дави на жалость! Пусть уходит! Чем меньше свидетелей – тем выше шанс, что тебя не посадят на трансплантацию мозга в ближайшие сутки!

Павел, всё ещё пребывая в лёгком трансе, покорно позволил себя оттеснить почти до самой двери, где наконец, собрав последние силы, попытался что—то сказать. Но Валентина, не слушая, решительно схватила его за локоть, распахнула дверь, как камикадзе люк аварийного отсека, и с тихим, отчаянным рычанием практически выпихнула его в коридор.

Дверь с глухим стуком захлопнулась. В комнате осталась только Валентина, тяжело дышащая, с пылающими щеками и бешено скачущим сердцем.

Где—то в глубине сознания затихал довольный смешок Кляпы.

А в воздухе нависала тревога – густая, липкая, пахнущая неминуемым вторжением.

Стуки в дверь раздались с такой яростью, что Валентина вжалась в стену, словно рассчитывала слиться с обоями. Дверная ручка дрожала, как хвост у испуганной ящерицы, а от напора казалось, что через секунду дверь начнёт сыпаться щепками.

Не успев даже как следует подумать, Валя на автопилоте схватила Павла за рукав и, с силой, достойной марафонского чемпиона по спасению заложников, потащила его к ближайшему шкафу. Павел, не успев осознать свои права и обязанности в этом странном квесте, позволил запихнуть себя внутрь без единого писка, хотя его лицо при этом выражало всю гамму эмоций: от лёгкой растерянности до трагического понимания собственной беспомощности.

Шкаф встретил его негостеприимно: скрипнул на весь этаж, злобно дёрнулся, как капризная старуха, и в отместку попытался прищемить Павлу локоть дверцей. Валентина, натужно сопя, вдавила дверцы до щелчка, судорожно намолила в голове всё, что знала о прочности советской мебели, и обернулась к двери с выражением лица, подходящим скорее для человека, собирающегося встретить налогового инспектора в три часа ночи.

Всё происходило так быстро и абсурдно, что? когда Валентина на автомате пригладила волосы и натянула на лицо маску вежливого идиота, мозг ещё только начинал обрабатывать факт: «Ты только что прятала мужчину в шкаф. Добро пожаловать в новый уровень социальной адаптации».

Стук усилился, как будто на пороге пытались не просто достучаться, а выбить дверь с ноги.

– Сейчас, секунду! – пискнула Валентина, голосом школьницы, пойманной на месте преступления с банкой варенья.

Она дёрнула ручку и распахнула дверь, надеясь хотя бы увидеть логичную причину для всей этой суматохи. На пороге стояла Нинель Павловна – её соседка по номеру, в цветастом халате, с привычной колодой потрёпанных карт в одной руке и миской с курагой в другой.

– Дорогуша, я там такую акцию придумала! – заговорщицки зашептала Нинель Павловна, радостно сверкая глазами. – Хочешь, погадаю тебе на ближайшее будущее? Только для тебя бесплатно! За компанию!

Валентина застыла, отчаянно пытаясь сохранить лицо, словно её застукали на месте преступления, хотя никакого преступления кроме катастрофического нервного срыва она пока не совершила.

В шкафу что—то тревожно скрипнуло, и Валя, вспыхнув, загородила проход собой, залепетав:

– Спасибо, Нинель Павловна, но я… я сегодня как—то не в духе… энергетика скачет… карты всё равно наврут!

Нинель Павловна понимающе кивнула, улыбнулась с лёгкой укоризной, пожала плечами и сообщила, что идёт на обед, после чего, шурша тапочками, покинула номер, напевая себе под нос весёлую мелодию.

Валентина захлопнула дверь, тяжело выдохнула и обессиленно сползла по ней вниз, чувствуя, как с каждой секундой гравитация побеждает её внутренние ресурсы.

Из шкафа раздалось глухое, нервное покашливание.

– Это уже всё? – сиплым голосом осведомился Павел откуда—то из темноты. – Или мне стоит ещё немного переждать следующую волну абсурда?

Валентина прикрыла лицо руками и тихо хмыкнула. Внутри, не упустив случая, ехидно встряла Кляпа:

– Отлично, Валюша. Теперь можешь добавлять в резюме: специалист по маскировке мужчин в шкафах и успешный переговорщик с гадалками. Премия галактической ассоциации безумцев обеспечена.

Валентина тяжело выдохнула и подошла к шкафу. Её рука потянулась к ручке, но замерла в сантиметре.

Шкаф вдруг показался ей не просто укрытием. Он стал символом всей её недавней жизни – тесной, душной, полной абсурдных решений, нелепых тайн и тихих трагикомедий.

Валентина тяжело присела на край кровати, будто под ней скрывался личный портал в Ад, судорожно вытирая тыльной стороной ладони пот со лба. Пальцы дрожали, лицо пылало, а внутренний голос едва сдерживал крик: "Только бы без новых сюрпризов, только бы никто больше не стучал, только бы весь мир хотя бы на пару минут прекратил устраивать цирк с её участием".

Прикрывая лицо руками, она срывающимся голосом произнесла в сторону шкафа:

– Можешь выходить…

Из—за дверцы донёсся осторожный шорох, а потом сиплый, смущённый кашель. Павел, судя по всему, не торопился покидать своё временное убежище, как зверёк, учуявший запах неизвестной опасности.

– Ты знаешь… – раздался приглушённый голос, – может, я тут ещё немного посижу… Чисто из стратегических соображений. Вдруг снова налетит какой—нибудь сюрприз… или ведьма с новой акцией.

На этих словах Валентина, вопреки всему, тихо хмыкнула. Её губы дрогнули в подобии улыбки. Абсурд ситуации достиг такой величины, что сопротивляться ему стало бессмысленно. Жизнь превратилась в безумную пьесу, а единственным разумным решением было занять в ней своё место – хотя бы среди старых халатов и потрёпанных плечиков.

– А для двоих там место найдётся? – спросила она, вскидывая на шкаф обеспокоенный взгляд.

Из шкафа донеслось бодрое шевеление.

– Найдётся, – ответил Павел с такой уверенностью, что Валентина на секунду растерялась.

Выдохнув, словно прыгала в бассейн без воды, она решительно подошла к шкафу и, не давая себе времени на раздумья, юркнула внутрь.

Теснота обрушилась на неё сразу, как только дверцы сомкнулись. Запах старого санаторного текстиля, пыли и чего—то терпкого и забытого повис в воздухе. Валя вжалась между халатами, плечиками и кем—то забытым зонтами, чувствуя, как одинокий металл отломанного крючка щекочет ей шею.

Рядом, совсем близко, дышал Павел. Локтем он старательно пытался не задеть Валентину, что выглядело настолько трогательно на фоне общей идиотии происходящего, что ей захотелось либо рассмеяться, либо расплакаться.

В полутьме его лицо казалось мягким, каким—то детским, а улыбка – застенчивой, почти виноватой.

– Прости, – шепнул он, – я приехал… потому что не мог больше быть там. Без тебя. Всё время думал о тебе. Волновался. Корил себя, что не был рядом в тот момент, когда, возможно, больше всего понадобился.

Он говорил очень тихо, чтобы не потревожить это хрупкое пространство между ними, словно боялся вспугнуть его ненароком.

Валентина смущённо отвернулась, уткнувшись носом в какой—то старый халат, пахнущий прошлогодним кондиционером для белья и забытой надеждой. В груди у неё медленно поднималась странная, тёплая волна – та самая, о которой обычно пишут в самых банальных любовных романах, но которую на самом деле сложно перепутать хоть с чем—то ещё.

Абсурд ситуации – теснота шкафа, запах старины, идиотский страх перед межгалактической полицией – вдруг отступил на второй план, оставив после себя только это чувство: тёплое, настоящее, без дурацких масок и придуманного величия.

Валентина прикрыла глаза, давая себе право хотя бы на миг поверить, что в этом сумасшедшем мире, полном дурацких протоколов и внезапных катастроф, одно чувство может быть настоящим.

И что, возможно, именно оно стоит всех этих безумств.

Пока Валя и Павел, сбившись в кучу среди халатов, скрипучих вешалок и запаха выдохшейся лаванды, сбивчиво выясняли отношения в полутьме тесного шкафа, где—то в пространстве за дверью послышались быстрые тяжёлые шаги.

Дверь номера распахнулась с таким напором, что даже пыль в углах вздрогнула от ужаса. На пороге, в лучах тусклого коридорного света, стояла администраторша санатория – грузная женщина в безупречно накрахмаленной блузке и с лицом, перекошенным смесью праведного негодования и торжествующей самодовольной злости. Чуть позади неё маячил плечистый охранник с каменным выражением лица и рацией, угрожающе вздыбленной на уровне груди, будто он собирался штурмовать террористов, засевших в номере с оружием массового поражения.

Администраторша с порога взялась за дело с азартом матёрой доносчицы. Голос её резал воздух, как тупой нож по коже:

– Нарушение санаторного режима! Пребывание посторонних лиц в номере без регистрации! Аморальное поведение! Саботаж внутреннего распорядка!

На каждом обвинении она словно поднималась на новую ступень собственного праведного возмущения, раздуваясь всё больше, как тушка в микроволновке.

Валентина, застывшая внутри шкафа в позе уличённого в преступлении кота, судорожно переводила взгляд с Павла на закрытые дверцы шкафа, чувствуя, как сердце сжимается от нарастающего ужаса.

Не дожидаясь приглашения и явно наслаждаясь своей властью, охранник резко шагнул вперёд, рванул дверцы шкафа обеими руками и с торжествующим видом распахнул их настежь.

Шкаф отреагировал на это трагическим скрипом, словно скорбя о последних остатках личной жизни своих обитателей.

Валя и Павел предстали миру в крайне двусмысленной композиции: Валя с растрёпанными волосами, одним плечом вцепившаяся в вешалку, другой рукой неловко придерживающая край халата, Павел – с покрасневшим лицом, судорожно державший скользящую по плечикам куртку, как знамя последней надежды.

Секунду все стояли в молчании, насыщенном такой концентрацией абсурда, что даже комнатные растения на подоконнике, казалось, смущённо поникли.

Администраторша, увидев эту живописную картину, вспыхнула, как керосиновая лампа.

– Это вопиющее нарушение всех норм! – громогласно объявила она, едва не разрывая воздух голосовыми связками. – Не только правил проживания в санатории, но и основ общественной морали! Немедленное выселение! С занесением в чёрный список всех приличных учреждений!

Охранник, строго по инструкции, сделал шаг в сторону, словно готовясь сопроводить нарушителей на галактический трибунал.

Валентина, всё ещё сжимая край халата, почувствовала, как где—то в глубине души начинает расцветать странное ощущение: смесь дикого ужаса, бессильной ярости и тихого идиотского смеха.

Паника – не лучший советчик, особенно когда на кону стоит репутация, жизнь, здравый смысл и возможность не оказаться в списке межгалактических сумасшедших с пожизненной подпиской на обязательную терапию. Валентина, не рассуждая ни секунды и руководствуясь чистым инстинктом выживания, с силой вытащила Павла за собой из шкафа, словно спасала котёнка из горящего дома, только вместо дома вокруг бушевала вакханалия из скрипящих дверей, злобных воплей и зашкаливающего абсурда.

Cхватив его за руку, она мчалась к спасению так отчаянно, что могла бы сдать норматив по бегу с препятствиями, если бы препятствия не состояли из собственных страхов, мятущихся халатов и навязчивых мыслей о том, насколько скоро всё это превратится в эпическое фиаско. Даже мысли не успевали за её действиями: всё тело действовало само, словно заранее согласившись с тем, что думать здесь бесполезно, а спасение – дело рук самих утопающих.

Они выскочили в коридор, спотыкаясь о халаты, которые тянулись за ними шлейфами, словно обвиняющие призраки. Валя в порыве суматошной спешки зацепила подолом один халат, тот завертелся на полу, наматываясь на её ногу, заставляя её на каждом шагу подпрыгивать и дёргаться, будто она пыталась вырваться из невидимого капкана.

Павел, не в силах остановить стремительный бег, инстинктивно подхватил второй халат, едва не уронив бумажный пакет, который отчаянно сжимал в руках, и теперь оба они, обмотанные тканью, неслись вперёд, производя впечатление клоунов на генеральной репетиции трагикомического цирка. Шлейфы ползли за ними, цепляясь за углы мебели и стен, создавая за беглецами хвостатый, вздымающийся вихрь из ткани и паники, словно сама комната пыталась удержать их всеми силами.

Валентина с растрёпанными волосами и глазами, горящими отчаянной решимостью, тянула Павла за рукав, лавируя между тумбочками, санаторными тележками для уборки и отдыхающими, которые, увидев эту парочку, сначала в ужасе замирали, а затем с характерными всхлипами разбегались в стороны, спасая свои тапочки, трости и душевное равновесие.

Одна пожилая дама с бигуди на голове и маской из огурцов едва не опрокинулась на пол, прижимая к груди таз с грязными простынями, а толстенький мужчина в халате цвета варёной свёклы, завидев беглецов, сделал попытку юркнуть за пластиковую пальму, но застрял в горшке и теперь выглядывал оттуда глазами потрясённого оленёнка.

Воздух вокруг наполнился паническим треском тапок, нервными всхлипами и мелкими визгами, словно всё санаторное отделение превратилось в арену для спектакля, в котором Валя и Павел исполняли партию обезумевших марионеток под аккомпанемент собственного ужаса и лязгающей на поворотах тележки для уборки.

Павел, задыхаясь и спотыкаясь через каждые три метра, героически прижимал к груди свой пакет, словно в нём хранился последний смысл жизни, спасительный план побега и личная гарантия от сумасшествия. Его лицо раскраснелось, рубашка прилипла к спине, но он не отпускал свою ношу, будто от этого зависело существование всей планеты.

Он судорожно оглядывался по сторонам, каждый раз натыкаясь на очередного свидетеля их позора: пожилая дама в халате с огурцами на лице отпрыгнула в сторону, прижимая к груди таз с бельём, будто защищаясь от разбойников; медсестра с тележкой йодистых компрессов попятилась, ловко уворачиваясь, как акробат в цирке ужасов; санитар, наткнувшись на них глазами полными первобытного ужаса, поспешно спрятался за пожарный щит и оттуда озирался, будто ожидал увидеть за ними целую банду вооружённых беглецов.

Павел, не переставая извиняться каждому встречному – дрожащими словами, взмахами пакета, виноватыми наклонами головы – продолжал своё отчаянное шествие сквозь всё усиливающееся безумие. Кляпа, естественно, не молчала. Она с восторгом в голосе комментировала каждый их манёвр:

– Хвост пистолетом, Валюша! Ноги крестиком! Мозги… ну хоть бы где—нибудь в кучке, родная! – И тут же, почти обиженно, добавляла: – Павел Игоревич, приношу свои глубочайшие извинения за это безумие! Обещаю компенсировать моральный ущерб золотой подпиской на лучшие психотерапевтические курсы Галактики!

В след им неслись гневные крики администраторши, которая с неожиданной для своего телосложения скоростью неслась за ними по коридору, высоко поднимая колени, словно маршируя на параде невидимого войска. Блокнот в её руке размахивался так активно, что казался готовым вот—вот взлететь, а её голос, с каждой секундой набирая обороты, разрывал тишину стен на отдельные дрожащие осколки.

Она вопила про грубое нарушение всех мыслимых и немыслимых правил санатория, про срочную депортацию, про необходимость немедленного вызова полиции. Лицо её пылало таким энтузиазмом, будто она была готова лично проводить задержание, составить пять протоколов и организовать пресс—конференцию для местных пенсионеров.

На одном из поворотов, где коридор раздваивался в два одинаково безнадёжных направления, Павел резко остановился, заставив Валентину споткнуться и едва не приложиться лбом об стену. Она, вцепившись в него, зашипела было что—то вроде "Что ты делаешь, побежали!", но Павел, с самым серьёзным видом, развернулся навстречу надвигающейся администраторше.

Подойдя к ней на два шага, он без лишних слов, с каменным выражением лица, вытащил из кармана аккуратно свернутую купюру, словно доставая нечто важное и секретное. Секунду поколебавшись, он медленно, с деликатной осторожностью, словно передавая ключ к спасению, протянул её администраторше, глядя ей в глаза так спокойно, что окружающий хаос будто бы на миг замер. В этом жесте было всё: усталость от абсурда, отчаянная попытка купить себе ещё несколько секунд тишины и последняя надежда на то, что здравый смысл, каким бы корявым он ни был, всё ещё существует в этом странном уголке вселенной.

На мгновение наступила тишина, в которой, казалось, замирало всё вокруг, словно сам воздух остановился в ожидании развязки. За этим коротким провалом времени последовала такая же острая пауза раздумий, когда участники нелепой сцены, каждый по—своему, пытались оценить ситуацию и решить, стоит ли продолжать этот фарс или притвориться мебелью. И именно в эту странную, хрупкую паузу случилось чудо: реальность, будто устав смеяться над ними, вдруг изменила курс и предоставила шанс на спасение.

Администраторша, недовольно бурча что—то про наглость молодых людей и падение нравов, незаметно спрятала деньги в карман халата. Лицо её разгладилось, как утюжком прошлись, голос стал удивительно мягким, а глаза засветились человечной теплотой.

– Произошло небольшое недоразумение, – вкрадчиво произнесла она, растягивая слова, словно стараясь смягчить их до состояния ватных подушек, одновременно мило улыбаясь, как старушка на празднике урожая. Сначала она кокетливо покачала головой, словно извиняясь за внезапное недоразумение, потом осмотрела Валентину и Павла с видом строгой, но добродушной учительницы, только что решившей простить провинившихся учеников.

Её голос стал почти певучим, и? если бы не отголоски недавней истерики, можно было бы поверить, что эта женщина всю жизнь занималась исключительно организацией чаепитий для ветеранов и пересадкой клумб, внося в мир исключительно гармонию и доброжелательность. – Мы всегда с уважением относимся к личным границам и желанию наших отдыхающих уединиться для решения вопросов, важных для их душевного равновесия и общего оздоровления, – добавила она сладким голосом, будто читая по памяти рекламный буклет санатория.

Валентина, остановившись на месте, смотрела на происходящее с тем выражением лица, которое обычно бывает у человека, увидевшего, как енот ловко чинит микроволновку.

Кляпа, не удержавшись, ядовито прошептала в сознании:

– Деньги, Валюша, это универсальный переводчик. С их помощью можно говорить даже на языке самого махрового абсурда.

И в этот момент Валентина поняла: возможно, в этом мире действительно есть универсальные законы. И один из них – всегда носи с собой наличку. Особенно если тебя внезапно заносят в галактическую зону маразма.

Валя и Павел, уставшие, взъерошенные и слегка потрёпанные судьбой, шли по коридору санатория, напоминая пару беглецов, которым удалось на время обмануть систему. Волочащиеся за ними куски халатов, перекошенные воротники и бумажный пакет, который Павел всё ещё прижимал к груди с выражением крайней решимости, лишь подчёркивали абсурд их положения.

Павел осторожно обнял Валентину за плечи, притягивая к себе мягко, но уверенно, как будто своим прикосновением мог защитить её от всех бед, бушующих за пределами этого странного, пахнущего дешёвым мылом мира. Его шаг был ровным, настойчивым, словно он прокладывал для них невидимую дорожку сквозь оставшийся хаос.

Наклонившись ближе к её уху, он негромко, но так, чтобы каждое слово запало в память, сказал:

– Я пойду за тобой хоть на край вселенной. Хоть в самую её бездну. Если потребуется.

Голос звучал так просто и так уверенно, без пафоса и громких деклараций, что Валентина на миг замерла, словно в её голове отключились все тревожные маяки, привыкшие визжать круглосуточно.

Именно в этот трепетный момент в её сознании раздался гулкий, бодрый голос Кляпы, словно кто—то включил радиотрансляцию посреди минутного молчания:

– Не волнуйся, Павел Игоревич, край вселенной уже очень скоро придёт сам за вами. И без очереди. И без права на обжалование.

Валентина вздрогнула всем телом, с трудом удержавшись от смешка, который грозил вырваться сквозь напряжённое горло. На вдохе тяжело вздохнула, на выдохе позволила себе прижаться к Павлу крепче, как будто этот живой, тёплый якорь мог хоть на немного остановить шторм, бушующий внутри.

Её рука скользнула по его спине, ощутив под тонкой тканью напряжение мышц, не от страха, не от паники, а от той особой готовности стоять рядом и принимать весь предстоящий абсурд как должное. Того самого абсурда, который ещё вчера казался ей приговором, а сегодня вдруг начал казаться, если не смыслом, то уж точно неотъемлемой частью какого—то странного, нелепого, но настоящего пути.

Они медленно шли по коридору, проваливаясь в тёплую, почти уютную тишину, нарушаемую только далёкими отголосками санаторной жизни: где—то хлопала дверь в процедурный кабинет, где—то ругался через стенку старичок, забывший, где оставил трость. Но всё это звучало фоном – неважным, неопасным, почти домашним.

И в этой сумасшедшей атмосфере, среди халатов, истеричных администраторов и межгалактических угроз, Валентина впервые за долгое время почувствовала себя не одинокой единицей в бою против всего мира, а частью какого—то странного, смешного, слегка мятого, но всё—таки настоящего союза двух сумасшедших, которые каким—то чудом нашли друг друга в этом бардаке.

В голове мелькнула мысль: если это и есть безумие, то, может быть, оно не так уж и плохо.

Так они, слегка спотыкаясь, переглядываясь и еле сдерживая идиотские улыбки, доковыляли до номера Павла – своего временного укрытия от всего происходящего.

Глава 7

После самого бестолкового дня в истории Вселенной, когда в её жизни случились паника, позор, сумасшествие и пара приступов внезапной идиотии, Валентина ввалилась в номер Павла с тем видом, с каким обычно входят в морг по ошибке. Комната встретила её запахом сырости, химозы средств для уборки и лёгкого человеческого отчаяния. В другое время Валя бы брезгливо поёжилась, но сейчас ей казалось, что это – аромат свободы. Наконец—то ни за ней, ни за её несчастной психикой никто не гонится с шваброй и реанимационными процедурами.

Павел, старательно изображая невозмутимость, прикрыл за ними дверь и зачем—то дважды повернул ключ, будто хотел запереть снаружи всю свою прошлую жизнь. Пакет с вещами он поставил на стол так аккуратно, словно там лежала чья—то печень в банке для пересадки. Ладони его потёрлись друг о друга с таким старанием, что, казалось, он пытается добыть огонь методом трения, чтобы поджечь если не номер, то хотя бы собственную совесть.

Валя стояла посреди этой унылой, полуживой комнаты, как потерянный чемодан без ручки, и впервые за долгое время чувствовала, что наконец—то добралась домой. Облезлые стены, потрескавшаяся линолевая дорожка, люстра, свисающая под таким углом, будто её били чем—то тяжёлым за неправильные ответы – всё это внезапно наполнило её душу нежностью, граничащей с клинической стадией слабоумия.

Павел неловко переминался с ноги на ногу, как школьник, вызванный к доске объяснить смысл жизни в трёх предложениях. Его глаза бегали по комнате: от облупленного шкафа к кровати, от кровати – к единственной тумбочке, на которой покоился почтенный слой пыли с возможными спорами чумы. Валя поймала его взгляд и чуть дернула уголком губ, будто намекая: «Расслабься, герой. Я уже пережила похищение инопланетным разумом. Стены с плесенью меня не добьют».

Пакет на столе вдруг жалобно зашуршал, словно пытаясь сбежать. Павел бросил на него взгляд с выражением безмолвной угрозы, которой обычно матерят тостеры, отказавшиеся жарить хлеб. Потом шумно сглотнул, словно прокручивая в голове план побега. Увы, номер был тесным, как совесть чиновника: два шага – и ты уже снова на улице, в полной боевой готовности к аресту за аморальное поведение.

Молчание повисло между ними густое, как простокваша в столовке пятого разлива. Оно набирало в себе глупость, трепет, безнадёжную нежность и что—то ещё неприличное, что стояло бы упомянуть, но лучше не надо.

Павел наконец решился и сделал полушаг вперёд, скорее поскользнувшись, чем ступив. В процессе он зацепил носком старый тапок, забытый прежним постояльцем, и с достоинством, достойным шведского короля, попытался сделать вид, что так и было задумано.

Валя продолжала смотреть на него, не в силах понять: обнять его, придушить или начать истерически хохотать. Лицо Павла стремительно становилось багровым, как учебник "ОБЖ" после пожара. Он безуспешно пытался подобрать слова, но рот предательски хлопал вхолостую, как дохлая рыба на берегу.

Сквозь тонкие стены проскользнул шорох тапок: где—то неподалёку Нинель Павловна в очередной раз пыталась догнать ускользающий смысл жизни, виляя своими потрепанными шлёпанцами по коридору. Звук её поступи был сродни барабанной дроби обречённого отряда, что придавал моменту особую торжественность.

Павел снова потер руки. Валентина мысленно отметила, что, если он ещё хоть раз их потрёт, в комнате вспыхнет пожар от трения. Она чуть приблизилась, что дало Павлу повод в панике сделать шаг назад и упереться пяткой в трухлявую ножку кровати. Кровать возмущённо скрипнула, словно кричала на своём кроватьем языке: «Не трогайте меня, я уже пенсионерка!»

Её напугала не угроза обрушения мебели, а то странное чувство, которое подступило вместе с этим нескладным моментом: что всё, что было до этой комнаты – безумие, страхи, космическая полиция, странные планы инопланетян – вдруг обесценилось перед тем, как он стоял тут перед ней, глупый, добрый и до нелепости настоящий.

Валентина опустила взгляд, чтобы спрятать предательскую улыбку, которая, как кошка, пыталась выскочить на свободу. Она видела его натёртые ботинки, слегка мятые джинсы, дрожащие пальцы. Видела и понимала, что никакой межгалактический суд не сравнится с тем судом, который она готова была вынести сама себе за то, что когда—то боялась жить.

Между ними ещё какое—то время ползало молчание, облизывая стены и потолок, закрадываясь в щели и жужжа, как сонная муха. Всё было настолько неловким, что любой нормальный человек на их месте давно бы выкинулся в окно. Но ни Валя, ни Павел к нормальным не относились.

Наконец он всё—таки попытался что—то сказать, открыв рот с тем видом, с каким крокодилы в зоопарке просят ещё рыбку. Но на этом природа милосердно прервала его попытку: за стенкой кто—то чихнул так оглушительно, что номер слегка содрогнулся, а за окном вспугнутая ворона ругнулась на чистом и крепком русском.

Павел закрыл рот. Валентина тихо всхлипнула – от смеха или от нежности, она бы и сама не разобрала.

И вот, стоя посреди этой жалкой, прокуренной реальности, среди хныкающих стен, умирающих тапок и пакета с душой усталого курьера, они впервые за весь этот безумный день ощутили – нет, не любовь, это было бы слишком пошло, – они ощутили какое—то странное, корявое, лопоухое родство.

Павел тяжело вздохнул, словно готовился покорять не кровать, а Эверест в шлёпанцах, и неуверенно опустился на край постели, которая под ним жалобно скрипнула, выражая свой протест к происходящему. При этом он всё ещё держался напряжённо, будто в любой момент ожидал выстрела стартового пистолета и команды "Беги, глупец!". Ладони вновь потерлись одна о другую – привычка, предавшая его уже не первый раз за сегодняшний день, – но в этом жесте было что—то растерянное и в то же время тёплое, словно он пытался собрать из воздуха хоть каплю храбрости.

Он тихо хлопнул по кровати ладонью, приглашая Валентину сесть рядом, жестом в котором смешались надежда, неловкость и странная, нежная настойчивость. Валя посмотрела на это приглашение с долей осторожности, как кошка на подозрительно улыбающегося незнакомца, но медленно подошла и опустилась рядом, аккуратно, словно боялась продавить кровать до первого этажа вместе с обоими пассажирами.

Тишина обволокла их, тёплая, липкая, как мёд, оставленный на подоконнике под июльским солнцем. Валентина не знала, с чего начать разговор, и Павел, похоже, тоже. Они сидели так близко, что плечи едва не касались друг друга, но каждый вцепился в свою неловкость, как утопающий в спасательный круг.

Первой не выдержала Валя.

– Сегодня был… странный день, – выдохнула она, сама поражаясь, насколько неадекватно звучит это умаление.

Павел хмыкнул коротко, сдержанно, будто боялся, что любой громкий звук нарушит хрупкое равновесие между ними.

– Если бы кто—то утром сказал мне, что я буду бегать по санаторию с куском халата наперевес и прятать женщину в шкафу, я бы попросил этого человека перестать пить на завтрак, – негромко сказал он, усмехаясь уголком губ.

Валя улыбнулась, и её улыбка вышла настоящей, тёплой, без натяжки, словно наконец разрешили себе чуть—чуть радости среди безумия.

– Я думала, что не доживу до вечера, – тихо призналась она. – То полиция, то гадалки, то нападение санаторной администрации… – Она вздохнула, вспоминая собственные метания с мокрой зубной щёткой и расписанием массажей наперевес. – И всё время казалось, что сейчас проснусь… а потом поняла: не проснусь. Потому что я и есть кошмар. Во плоти. С тапочками.

Павел повернулся к ней чуть ближе, так, чтобы видеть её лицо. Его глаза были внимательными, мягкими, полными той редкой открытости, которую обычно прячут за дурацкими шутками и усталыми вздохами.

– Я тебя нашёл, – медленно сказал он. – Не потому, что хотел выяснить, в каком санатории самая вкусная перловка… – Он усмехнулся своей же шутке, но голос дрогнул, стал более серьёзным. – Я тебя искал, потому что… потому что не мог больше без тебя.

Валентина застыла. Где—то в глубине её души что—то мягко оборвалось, словно порвалась старая нитка, на которой годами держались все её страхи и комплексы.

Павел опустил взгляд, чуть покраснел, как мальчишка, пойманный на краже яблок, и неуверенно продолжил:

– Я, наверное, выгляжу сейчас полным идиотом. Прости. Но я не мог сидеть и ждать. Я звонил всем, кто хоть что—то мог знать. Я ехал сюда, не зная, где тебя искать. Я просто… ехал.

Он замолчал, растерянно теребя край одеяла. Валя, едва дыша, смотрела на его пальцы – сильные, тёплые, живые. И вдруг почувствовала, как эти самые пальцы осторожно, с затаённой робостью коснулись её руки.

Поглаживание было лёгким, почти невесомым, будто Павел боялся напугать её одним прикосновением. Он проводил подушечками пальцев по её костяшкам, словно изучал каждый изгиб, запоминал каждую линию, боясь упустить этот миг.

– Я не хочу тебя терять, – прошептал он, не поднимая глаз.

Тишина между ними стала настолько плотной, что её можно было бы нарезать ломтями и подавать в качестве десерта в лучших ресторанах абсурда.

Валя с трудом сглотнула комок, застрявший в горле, и, не зная, что сказать, просто сжала его руку в ответ. Медленно, нерешительно, будто боялась, что малейшее движение разрушит эту хрупкую реальность.

Её сердце билось в груди быстро, неровно, словно испуганная птица. Тело казалось одновременно чужим и своим: каждая клеточка жила в этом моменте, впитывая его, как высохшая земля пьёт первый дождь.

Павел наконец поднял взгляд, и Валя утонула в этих глазах – тёплых, чуть уставших, полных такой боли, нежности и надежды, что в груди у неё что—то болезненно сжалось.

Он медленно наклонился к ней, давая ей время отступить, отвернуться, засмеяться, сделать вид, что это всё шутка. Но Валентина не сделала ничего из этого. Она только чуть сильнее сжала его руку, словно шёпотом говоря: "Я здесь. Я не убегу".

И в этот момент между ними возникло что—то такое, что невозможно было описать словами – что—то трепетное, настоящее, бесконечно важное. Что—то, ради чего стоило пройти через весь этот хаос, через беготню по коридорам, через шкафы, гадалок, полицию и собственные страхи.

Они сидели рядом, едва касаясь друг друга, молча, но в этой тишине звучало больше слов, чем способны уместить самые красивые книги на свете.

Павел слегка наклонился вперёд, губами едва—едва коснувшись её виска, и в этом прикосновении было столько нежности, столько осторожного счастья, что Валентина, не сдержавшись, закрыла глаза, позволив себе впервые за долгое время просто быть.

Павел тихо задержал дыхание, словно боялся испугать хрупкий, дрожащий момент между ними, и чуть наклонился вперёд, держа руку Валентины в своей, легко, без принуждения, с такой бережной осторожностью, будто в его ладонях оказался редкий цветок, способный увянуть от одного неосторожного взгляда.

– Валя… – его голос был тёплым, немного хриплым от волнения. – Скажи мне, пожалуйста… что с тобой случилось? Почему ты… здесь, одна, напуганная? Я хочу понять. Правда хочу.

Валентина заморгала, чувствуя, как горячие слёзы подступают к глазам ещё до того, как она успела осознать собственную реакцию. В груди всё сжалось в тугой клубок боли, страха и вины, которые она слишком долго держала внутри, как испуганную птицу в кулаке. Её дыхание стало прерывистым, и первое, что она сделала – попыталась отвернуться, спрятаться, найти спасение в привычной броне сарказма или молчания. Но, встретившись взглядом с Павлом, поняла, что прятаться больше нельзя.

Там, в его глазах, не было ни насмешки, ни осуждения, ни недоверия. Только бесконечное терпение, нежность и та редкая, непостижимая вера в неё – ту самую, которую Валя давно перестала искать в этом мире.

Она судорожно вдохнула и, запинаясь, как ребёнок, который учится говорить, пробормотала:

– Это… это звучит безумно… – Валентина нервно усмехнулась, всхлипывая, – Ты, наверное, решишь, что я окончательно съехала с катушек.

Павел чуть сильнее сжал её руку, не говоря ни слова, но этим простым движением как будто сказал ей: «Я здесь. Говори всё, что хочешь. Я выдержу».

Валя сглотнула, смахнула ладонью набежавшие слёзы и начала рассказывать, срываясь то на полушёпот, то на нервный смешок, от которого внутри всё болезненно вздрагивало.

– У меня… в голове… живёт кто—то, – выпалила она, и сама испугалась, как это прозвучало. – Женщина… ну, вроде бы женщина. Или что—то, что притворяется женщиной. Она говорит, что она инопланетянка… с какой—то чёртовой планеты, где тела арендуют для размножения… – Валя судорожно засмеялась, но смех этот был натянутый, истеричный, как тонкая плёнка на краю ножа.

Павел молча слушал, не моргая, не перебивая, словно ловил каждое слово, чтобы ничего не потерять.

– Она… она захватила часть моего тела… иногда я её чувствую… как будто кто—то живёт внутри… отдельно от меня, – Валентина прижала ладонь к груди, пытаясь показать, как это ощущается, как безумно и страшно это кажется изнутри. – Она управляет мной… иногда… я сопротивляюсь, но это… это как будто ты в лифте без кнопок. И он едет сам, куда хочет. А потом… – её голос дрогнул, – потом были мужчины.

Она судорожно вдохнула, будто ныряя в ледяную воду.

– Сначала курьер… потом бывший одноклассник… ещё один, случайный в кафе… и мой начальник… каждый раз это было как вспышка… как короткое замыкание. Я чувствовала, что это не я. Я пыталась сопротивляться, честно пыталась. Но она… Кляпа… она знала, как обойти мою волю. Как нажать те кнопки, которых я даже не подозревала у себя внутри.

Она замолчала, судорожно вытирая лицо рукавом.

Павел слушал молча, не отстраняясь, не прерывая её ни единым словом. Его рука только крепче обнимала её плечи, будто он хотел закрыть её собой от воспоминаний, от вины, от мира.

Валя всхлипнула, теряя последние остатки самообладания:

– Я не хотела этого… я не хотела быть такой… – голос срывался на глухие рыдания. – Я думала, если уйду сюда, если спрячусь, она меня оставит… но даже здесь…

Она не успела договорить, потому что Павел вдруг притянул её к себе, крепко, всем телом, прижав к груди так, будто хотел собрать обратно все её разбитые кусочки.

– Ты никогда не принадлежала им, – тихо, но в каждом слове звучала непоколебимая уверенность. – Это были ОНИ. Не ты. Ты – здесь. Ты живая. Самая настоящая.

Слёзы текли по щекам, но Валентина уже не пыталась их сдерживать. Она просто говорила. Откровенно, болезненно, выбрасывая наружу весь тот комок, который давил её столько дней.

– Я пыталась жить с этим, пыталась прятать… делать вид, что всё нормально, – продолжала она, всхлипывая. – Но потом пришла… другая… Жука. Она сказала, что нас уничтожат. Что меня просто утилизируют, как сломанную игрушку. И я… я испугалась. Так, как никогда в жизни не боялась.

Валя посмотрела на Павла снизу вверх, через пелену слёз, в ожидании увидеть в его глазах ужас, отвращение, недоверие. Увидеть, как он встаёт, уходит, запирает за собой дверь, оставляя её одну с этим безумием.

Но Павел сидел рядом, всё так же молча, всё так же крепко держал её руку, словно это было самое важное на свете.

Она всхлипнула громче, чувствуя, как вместе со словами из неё вырывается весь накопленный за месяцы страх, стыд, одиночество.

– Я сбежала сюда, – призналась она почти шёпотом. – Потому что мне казалось, что, если я спрячусь… в этой дыре, среди пахнущих мылом стен и унылых халатов… может быть, они меня не найдут. Может быть, я снова стану собой. Хоть на один день.

Её голос дрожал, словно она стояла на краю обрыва и боялась сделать последний шаг в пустоту.

– Но всё равно нашли… – добавила она еле слышно. – Они всегда находят.

Последние слова Валя выдохнула скорее в пространство, чем Павлу, опуская голову ему на плечо, будто устав от самой себя, от бесконечного бега, от безнадёжной борьбы.

Павел не произнёс ни единого слова. Просто обнял её, легко, крепко, так, как обнимают самых дорогих, самых нужных, самых потерянных. Его рука осторожно легла на её волосы, его подбородок коснулся её макушки, и в этом движении не было ни капли жалости – только тёплая, обволакивающая забота.

Валя, прильнув к нему, впервые за долгое время позволила себе не держать в себе страх. Слёзы текли свободно, впитываясь в его футболку, но он не отстранялся, не морщился, не торопился закончить этот странный, неуместный для обычного мира момент. Он просто был рядом.

И в этой простой, трогательной тишине, среди прокуренных штор и треснутого абажура, в воздухе витала та самая настоящая нежность, от которой внутри становилось так больно и так хорошо одновременно, что хотелось либо рыдать до утра, либо смеяться в голос, путая слёзы и радость в один нескладный, бесконечно живой поток.

Павел долго молчал, будто слова, нужные для ответа, приходили к нему через густую, вязкую тишину, растягиваясь в каждом дыхании. Валентина замерла рядом, словно застывшая кукла, натянутая и напряжённая, как струна, которая вот—вот оборвётся под тяжестью собственного ожидания. Сердце стучало в ушах, гулко, безжалостно, отбрасывая её в самые мрачные углы памяти, где на каждом шагу подстерегало одно единственное слово – «осуждение».

Она ждала, что Павел скажет что—то тяжёлое, холодное, отстранённое. Что он, как и многие до него, отвернётся, сделает шаг назад, а может, просто уйдёт молча, оставив её наедине с собственным позором, который тянулся за ней, как тень по сырой земле. Она готовилась услышать слова, которые прожгут сердце каленым железом: «Ты больная», «Ты сумасшедшая», «Как ты могла…»

Но Павел только глубоко вздохнул – тяжело, с той особой усталостью, в которой больше заботы, чем упрёка, – и вдруг очень тихо, почти шёпотом, с нежностью, от которой ломило внутренности, сказал:

– Я верю тебе.

Он не улыбался широко, не пытался выглядеть героем на белом коне, не бросался в высокопарные заверения – просто смотрел на неё так, как смотрят на родного человека, который вернулся домой после долгой, смертельно опасной дороги. Его лицо оставалось чуть грустным, словно он чувствовал её боль так же остро, как свою собственную, но в этом взгляде, в этой лёгкой, тёплой улыбке без гордости и без пафоса, было что—то невероятно сильное, то самое, чего Валентина боялась даже мечтать: полное принятие.

И в этот миг, когда эти простые слова – «я верю тебе» – проникли в неё глубже любого поцелуя, любого прикосновения, вся тяжесть, которая давила на плечи, сковывала дыхание, обмотала душу цепями, вдруг медленно, почти незаметно, начала спадать, осыпаясь невидимой пылью в пустоту.

Внутри Валентины будто открылась бездна – не страшная и холодная, как раньше, а глубокая, мягкая, где можно было утонуть без ужаса, где можно было просто быть. Она всхлипнула, но на этот раз в этом вздохе не было боли – только огромное, распирающее изнутри облегчение.

И в этот момент, словно уловив момент слабости, в её голове лениво потянулась к жизни Кляпа.

Голос был не язвительным, не победным, а скорее лениво—ехидным, как у сытой кошки, которая, лениво потягиваясь на солнце, снисходительно наблюдает за вознёй окружающего мира.

– Ну что, Валюша, – пропела Кляпа, растягивая слова так, будто растягивала резинку на рогатке. – Если бы ты не строила из себя такую нерешительную дуру… – в её голосе сквозила показная усталость, словно она всю жизнь пыталась вбить Валентине в голову элементарные истины, но та оказалась редкостным упрямцем, – …то всё это счастье обрушилось бы на тебя гораздо раньше. Могла бы уже давно лежать вот так – тёплая, любимая, не забившись в шкаф, не прячась под кроватью от самой себя.

Валентина внутренне улыбнулась, устало, без злости. Она знала, что в другом состоянии, в другом настроении, непременно ответила бы Кляпе сарказмом, заострила бы их привычный обмен колкостями до лёгкого внутреннего фехтования. Но сейчас, сидя рядом с Павлом, чувствуя его ладонь на своей спине, его дыхание у самого уха, она вдруг поняла: ей больше не нужно это внутреннее препирательство.

Она мысленно повернулась к Кляпе, как оборачиваются к надоедливому соседу через плечо, и с неожиданной для себя мягкостью сказала:

– Помолчи, пожалуйста. Хотя бы сегодня.

Кляпа молчала в ответ, но Валя почти чувствовала, как та пожала плечами где—то глубоко в её сознании, принимая эту просьбу без особого сопротивления. Внутренняя какофония, которая столько месяцев звучала внутри неё как безумный оркестр на грани нервного срыва, вдруг стихла. Осталась только тишина, густая, обволакивающая, как шерстяной плед в холодную ночь.

Валентина снова подняла глаза на Павла.

Он смотрел на неё с такой тёплой сосредоточенностью, будто за всё это время не отводил взгляда ни на секунду. И она, к своему удивлению, не чувствовала ни капли стыда, ни тени вины. Только странную, почти непостижимую свободу – ту самую, которая приходит не тогда, когда тебе прощают, а тогда, когда тебя принимают вместе со всеми твоими трещинами, со всей твоей поломанной историей.

И в этой тишине, в этом тихом мгновении, среди запаха дешёвого санаторного кондиционера и потрескавшихся стен, Валентина вдруг впервые за много месяцев почувствовала себя живой.

Павел медленно потянулся к Валентине, без резких движений, будто давая ей возможность в любой момент отстраниться, отшатнуться, убежать – но Валя только крепче прижалась к нему плечом, как тонущая прижимается к доске посреди бушующего моря. В этом не было ни отчаяния, ни спешки, только тихая, осторожная жажда тепла, долгожданного, реального, наконец позволенного.

Между ними витала такая тишина, что казалось – каждый их вдох звучит громче любых слов. И в этой тишине их тела сами начали искать друг друга: неуверенно, неловко, будто заново учились жить в мире, где касание не означает боли, где можно прикоснуться не для удара, не для защиты, а просто потому, что хочется быть ближе.

Павел наклонился ближе, так медленно, что Валя успела пересчитать биение своего сердца, которое стучало теперь медленно, тяжело, как молот в груди. Его рука скользнула по её спине, лёгким движением, почти невесомым, словно опасался спугнуть эту хрупкую реальность, которая неожиданно вырастала между ними. Ладонь нашла место на её талии, замирая там в нерешительности, будто прося разрешения.

Валентина подняла глаза, встретилась с его взглядом и впервые за долгое время не почувствовала ни страха, ни стыда. Только странное, тёплое волнение – то самое, о котором она читала в книгах, то, о котором думала, что оно существует только в чужих жизнях, но никогда не случится в её собственной.

Она медленно, почти незаметно кивнула.

Павел наклонился ближе, и его губы осторожно коснулись её виска – лёгкое, почти неосязаемое прикосновение, как первый луч рассвета на замёрзшей коже. Валя вздрогнула, но не от страха – от того, насколько это было правильно, насколько это было нужно именно сейчас.

Его губы скользнули к её щеке, и Валентина замерла, впитывая каждое прикосновение кожей, сердцем, каждым нервным окончанием. Потом он остановился буквально в миллиметре от её губ, давая ей время выбрать – остаться или уйти, открыть или закрыть это пространство между ними.

Валентина сделала первый шаг сама.

Она подняла руку, нерешительно, с дрожью в пальцах, и коснулась его щеки. Тёплая, живая кожа под её ладонью вздрогнула в ответ, как будто Павел тоже сдерживал дыхание, тоже боялся поверить, что всё это происходит на самом деле. Она скользнула пальцами вдоль его линии подбородка, ощутив подушечками неровную щетину, такую живую, такую земную, такую реальную, что захотелось заплакать от того, насколько всё это было прекрасно.

Павел, поймав её движение, мягко повернул голову и, наконец, коснулся её губ. Поцелуй был осторожным, почти невесомым, как прикосновение бабочки, и Валя впервые поняла, что поцелуй может быть не требованием, не захватом, не актом силы, а бесконечно нежным вопросом: «Ты со мной?» И она, не раздумывая ни секунды, ответила: да.

Её губы дрожали, но не от страха – от нарастающего чувства, от тепла, расползающегося по венам, от счастья, которое было таким хрупким, что хотелось беречь каждую секунду. Она ответила ему, сначала неловко, чуть неуверенно, как ребёнок, делающий первый шаг, но с каждой секундой становясь смелее, позволив себе довериться этому ощущению.

Павел не торопился. Его руки двигались медленно, как бы спрашивая разрешения на каждый новый сантиметр пути, как бы подтверждая, что здесь нет спешки, нет требований, только бесконечное уважение к её телу, к её страхам, к её праву в любой момент сказать «нет».

Валя чувствовала, как её собственное тело сначала отзывается осторожно, почти робко, а затем всё сильнее, всё увереннее тянется к нему, разгораясь изнутри тихим, ровным огнём, который не сжигает, а греет.

Павел прижал её к себе чуть крепче, и она, не задумываясь, положила ладони ему на грудь, ощутив под ними стук его сердца – ровный, сильный, надёжный, такой, каким она всегда мечтала чувствовать себя рядом с кем—то. Она не понимала, как до этого жила без этого ощущения – ощущения, что кто—то держит тебя так, словно в этом вся суть мира.

Их поцелуи становились глубже, но не теряли нежности – наоборот, с каждым новым прикосновением между ними нарастала не страсть в грубом её понимании, а тихая, почти торжественная радость от того, что можно быть рядом, можно дышать одним воздухом, можно раствориться друг в друге без страха быть отвергнутой или сломанной.

Валентина прижалась к нему, пряча лицо у него на шее, вдыхая его запах – смесь дешёвого мыла, старой ткани футболки и чего—то неуловимого, своего, родного. Павел обнял её крепче, и его руки были именно такими, какими она всегда представляла себе объятия счастья: надёжными, тёплыми, бесконечно бережными.

И в эту минуту Валя впервые за всю свою запутанную жизнь не думала ни о Кляпе, ни о миссии, ни о страхах, ни о том, что будет завтра. Было только здесь и сейчас. Была только она – живая, любимая, нужная – и он, тот, кто увидел её, не испугался и остался.

Их тела, ещё недавно напряжённые и скованные, теперь двигались в каком—то странном, естественном танце, где не было правильных или неправильных шагов, где было только одно правило: слушать друг друга сердцем.

И в этом танце, в этом медленном, тёплом приближении, в этом безмолвном обещании жить, не убегая и не прячась, Валентина наконец позволила себе верить.

Их тела, разогретые теплом взаимных прикосновений, словно сами искали способ быть ближе, теснее, слиться в одном дыхании, в одном движении, где нет границ между "я" и "ты". Павел медленно отстранился, чтобы посмотреть на Валентину, а в этом взгляде было столько света, столько почти мальчишеского трепета и одновременно бесконечного восхищения, что у Вали закружилась голова, будто она стояла на краю высокой скалы и смотрела вниз, не боясь упасть.

Он протянул руку к вороту её одежды, осторожно, как человек, впервые касающийся тонкого стекла, на котором написано "не дышать". Его пальцы медленно прошли по пуговицам, как будто каждая из них была загадкой, которую нужно решить с любовью и терпением. Валя замерла, позволив ему действовать, чувствуя, как с каждым неторопливым движением с неё снимается не только ткань, но и страх, и защита, и все те слоистые панцири, что долгие годы отделяли её от мира.

Когда пуговицы поддались, а ткань лёгким жестом была отведена в сторону, Павел не бросился дальше, не сорвался в торопливость, он смотрел на неё так, как смотрят на открывшееся окно в весенний сад – с благодарностью, с благоговением, с лёгкой неуверенностью человека, которому доверили что—то невероятно ценное.

Валя почувствовала, как её собственные пальцы, дрожащие, но решительные, начинают отвечать ему: медленно, тщательно, словно боясь навредить, она расстёгивала пуговицы на его рубашке, ощущая под ними тепло живой кожи, чувствовала биение жизни в каждом его движении, в каждом замирании его дыхания.

Одежда сползала с их тел, как забытая тяжесть, как лишние слова, которые уже не нужны. С каждым новым открытым участком кожи между ними становилось всё меньше воздуха и всё больше трепета – того самого, который нельзя выдумать или сыграть, который рождается только тогда, когда доверие становится абсолютным.

Павел склонился к её плечу, коснулся его губами – не требовательно, не властно, а так, словно клялся на этом прикосновении хранить её тепло до конца своих дней. Валентина закрыла глаза, позволяя себе раствориться в этом ощущении, в этом мягком, медленном растворении одного тела в другом без борьбы, без принуждения, без страха.

Её пальцы сами нашли путь вдоль его спины, вдоль линии ключиц, вдоль изгибов плеч, чувствуя под кожей напряжение и одновременно невероятную, трепетную нежность, которую Павел старательно прятал, как мальчишка прячет первый подаренный цветок.

Они раздевали друг друга медленно, торжественно, словно срывали плёнку со старой картины, открывая настоящие, подлинные цвета, которые годами были скрыты под слоями пыли и печали. Их прикосновения были не порывистыми, не алчными – в них было столько уважения и бесконечной благодарности, словно каждый хотел подарить другому не просто тело, а самое лучшее, что в нём было: теплоту рук, дрожание сердца, ту уязвимость, на которую способны только любящие.

Когда последняя преграда между ними исчезла, и ткань с шорохом упала на пол, создавая под ногами гнездо из лишнего, мир стал удивительно тихим. В этом новом пространстве, где остались только кожа, дыхание и взгляды, не было места страху, не было места спешке. Всё происходило так, как должно было происходить, как мечтала об этом Валентина в своих самых тайных, самых несбыточных снах – медленно, с благоговением, с таким уважением к каждой секунде, что хотелось задержать дыхание, чтобы не вспугнуть это чудо.

Павел провёл тыльной стороной ладони вдоль её щеки, вдоль линии шеи, останавливаясь у ключицы, словно проверяя, здесь ли она на самом деле, живая, настоящая, рядом. Валентина дрожала всем телом, но не от страха – от той волны счастья, от той огромной любви, которая накрывала её с головой, лишая возможности думать, говорить, сомневаться.

Она медленно подняла руку, положила её ему на грудь, чувствуя под пальцами его сердце – громкое, упрямое, неуступчивое, как сердце того, кто выбрал её раз и навсегда. Павел наклонился, прижавшись лбом к её лбу, и они стояли так несколько бесконечных мгновений, дыша в унисон, живя в одном биении сердца, в одном пространстве, где время потеряло всякий смысл.

В их взглядах не было ни тени стыда, ни даже намёка на торопливость. Только чистая, искренняя радость от того, что можно быть обнажёнными – не только телами, но и душами.

И в этой тишине, в этой невероятной, драгоценной тишине, Валентина впервые в жизни позволила себе поверить, что её не просто принимают – её любят.

Павел медленно прижал Валентину к себе, так бережно, словно боялся разбудить что—то хрупкое внутри неё, что ещё могло испугаться и сбежать в последний момент. Его ладони скользнули по её спине, прочерчивая по коже трепетные дорожки тепла, а тело чуть подалось вперёд, не требовательно, не напористо, а как естественное продолжение дыхания, как заклинание, произнесённое без слов.

Валя позволила ему направлять себя, отдавшись в его руки без страха, без внутренней судорожной попытки вернуть контроль, без привычного панциря осторожности, который столько лет отделял её от жизни. Она почувствовала, как её спина медленно опускается на холодную, чуть шероховатую ткань покрывала, ощутила, как податливо вжимается в матрас, оставляя за спиной все страхи, сомнения и прежние роли.

Павел навис над ней, опираясь на ладони по обе стороны от её лица, так близко, что она ощущала его дыхание на своих губах – тёплое, прерывистое, в котором звучала смесь волнения и нетерпения, нежности и почти святого трепета. Его глаза, полные нежности, встречались с её глазами, и в этих взглядах не было стыда, ни одного намёка на торопливость – только тёплая, тяжёлая волна желания, которая медленно, но неотвратимо затапливала их обоих.

Он медленно наклонился, и их губы снова слились в поцелуе, который был уже не просто осторожным прикосновением, а тем долгим, глубоким сплетением душ, которое не оставляет ни малейших сомнений в их необходимости друг для друга. Его ладони скользнули к её плечам, затем дальше, чувствуя каждый дрожащий сантиметр кожи, и Валентина тянулась к нему навстречу, желая ещё большей близости, желая стать частью этой тихой, мощной реки, в которую они оба уже вступили, не в силах повернуть назад.

Их тела медленно двигались друг к другу, будто вспоминая древний язык прикосновений, забытый, но всегда живущий внутри. Валя обвила его руками, притягивая ближе, чувствуя, как его тепло становится её теплом, как их дыхания сплетаются в одном ритме. Их движения были не резкими, не алчными, а такими, какие бывают только у тех, кто действительно любит: медленными, вдумчивыми, напоёнными желанием продлить каждую секунду.

Павел прижимался к ней всем телом, не оставляя между ними ни одного промежутка воздуха, и Валя ощущала его силу – не грубую, не требовательную, а ту, в которой можно было укрыться от всей боли мира, спрятаться от бурь и страхов. Его бедра медленно сместились ближе, и в этом движении было всё – обещание, просьба, признание.

Она встретила его движение полным доверием, полностью открываясь, без остатка, без внутреннего "нет", которое ещё недавно казалось врождённой защитной реакцией на всё живое.

И в какой—то момент, тёплый, долгий, почти благословенный, он вошёл в неё – не резким рывком, не торопливо, а медленно, почти торжественно, словно соединяя две реальности в одну, словно закрывая зияющую трещину в мире, через которую годами сочилась её боль.

Тело Валентины приняло его так естественно, так правильно, словно оно всегда знало это прикосновение, только ждало именно этого момента. Первые движения были осторожными, несмелыми, будто они боялись спугнуть ту тонкую гармонию, что возникла между ними, но с каждой секундой их дыхание учащалось, тела всё сильнее стремились друг к другу, уже не в силах остановиться.

Валя чувствовала, как её тело отзывается на каждое его движение, как её сердце отстукивает новый ритм, подстраиваясь под его биение. Она ощущала, как её руки сами находят дорогу вдоль его спины, как её ноги обвивают его бедра, впуская его глубже не только в себя, но и в ту часть души, где раньше никто не был допущен.

Павел шептал что—то ей на ухо – невнятные, ласковые слова, полные нежности и вожделения, а может быть, и не слова вовсе, а только дыхание, горячее и прерывистое, которое проникало под кожу, наполняло каждую клетку.

Их движения становились всё более слаженными, всё более глубокими, будто музыка, которую исполняли два инструмента, настроенные на один голос. Они двигались вместе, неразделимо, словно были двумя волнами одного океана, две искры одного пламени.

Тела скользили друг по другу, горячие, влажные, будто изголодавшиеся по этому единению за тысячу жизней. И с каждым новым толчком, с каждым новым движением внутрь Валя всё сильнее растворялась в этом ощущении полной принадлежности, без остатка, без остаточного страха, без теней былых сомнений.

Она потеряла счёт времени, потеряла ощущение себя как отдельного существа – была только эта волна, нарастающая, захватывающая, несущая их обоих куда—то туда, где нет боли, нет одиночества, где есть только тёплый свет, разливающийся под кожей.

И когда наконец, в последний момент перед обрушением, их стоны слились в одну долгую, пронзительную, чистую как горный ручей симфонию, Валентина поняла, что никогда ещё в жизни не чувствовала себя настолько живой.

Этот стон был не просто звуком – он был песней их тел, песней освобождения, песней любви, родившейся из их боли и страха, и потому ставшей ещё более настоящей.

И в этот момент Валя, сжимая Павла в своих руках, чувствуя его тяжёлое, прерывистое дыхание у себя на шее, знала: всё, что было до этой ночи, было лишь подготовкой. Лишь долгим, мучительным ожиданием того, что должно было случиться именно так – медленно, трепетно, правильно.

И, может быть, впервые за всю свою жизнь она ничего не боялась.

Полутьма номера окутывала их мягким, тёплым коконом, в котором не было ни вчера, ни завтра, только это затянувшееся "сейчас", наполненное запахом согретой ткани, еле уловимого мужского шампуня и чего—то ещё – того самого, что всегда рождается там, где тела и души, наконец, нашли друг друга.

Павел лежал рядом, прижав Валентину к себе так крепко, как будто хотел оставить её навсегда на этом крошечном клочке реальности, где страх не имел власти. Его рука лежала у неё на талии, теплая, уверенная, спокойная, и Валя чувствовала это прикосновение каждой клеточкой кожи, как утешение, как обет.

Она скользнула пальцами по его груди, рисуя медленные, бессмысленные круги, больше для того, чтобы не терять ощущение его живого тепла под кончиками своих пальцев. Голова удобно устроилась на его плече, словно именно для неё оно было создано.

– Знаешь… – начала она, сама удивляясь, насколько тихим и спокойным стал её голос, словно все тревоги куда—то ушли вместе с тенями, – я никогда… никогда не чувствовала себя так.

Павел не ответил сразу, только притянул её ближе, почти незаметно, но так, что она ощутила это всей собой.

– Так… как? – его голос прозвучал хрипловато, будто он тоже не хотел нарушать эту хрупкую гармонию, но не смог удержаться.

Валя медленно выдохнула, словно набираясь смелости назвать словами то, чего всю жизнь боялась даже подумать.

– Защищённой, – прошептала она, пряча лицо у него на груди. – Принятой. Не нужной ради чего—то… не вынужденной что—то доказывать… Просто – нужной. Просто собой.

Павел слегка вздрогнул, как будто её слова больно коснулись какой—то старой, незажившей раны, и долго молчал, гладя её по волосам, по затылку, по тонкой линии позвоночника, словно запоминая каждую черточку её тела, чтобы больше никогда не отпустить.

– Валя… – наконец сказал он, и голос его дрогнул, становясь особенно мягким, особенно искренним, – это… это для меня тоже было не просто… знаешь, чем—то случайным. Не просто ночью… не просто телами… Это было… – он запнулся, словно искал слова там, где их не хватало, – это было чем—то… – он тихо засмеялся, горько и нежно одновременно, – …чего я сам себе никогда не разрешал желать.

Валя подняла голову, всматриваясь в его лицо в полумраке, где черты терялись, а глаза, наоборот, казались ещё ярче, ещё ближе. Она хотела сказать что—то, поддержать, ободрить, но Павел вдруг резко замолчал, будто споткнулся на самом важном месте. Глаза его стали напряжёнными, почти насторожёнными, как будто внутри него боролись два чувства: желание открыть ей ещё одну тайну – и страх, что, открыв, он всё разрушит.

Валя почувствовала это странное напряжение всей кожей, всем сердцем, но, устав от борьбы, от анализа, от бесконечной войны с самой собой, позволила себе не допытываться. Она только легонько коснулась его щеки тыльной стороной ладони, показывая, что верит ему, даже если он не готов сказать всего.

Павел опустил взгляд, вздохнул так тяжело, что Валентина почувствовала это всем телом, и снова притянул её к себе.

– Завтра, – прошептал он, прижимая губы к её макушке, – завтра мы всё придумаем. Обязательно. Мы решим всё, Валя. Всё, что только можно. Ты больше не одна. Я не позволю им забрать тебя. Никому. Никогда.

Она закрыла глаза, позволяя этим словам окутать её, словно невидимой вуалью. Позволила себе поверить – впервые за много месяцев – что завтра действительно может быть светлым. Что они будут вместе не потому, что так нужно, а потому что так правильно.

Валя медленно провела пальцами по его плечу, по его шее, чувствуя, как его дыхание стало ровнее, как его тело расслабилось, словно в этой простой близости, в этих шепотах и касаниях, он тоже находил спасение от собственной безысходности.

– Ты правда веришь, что всё можно решить? – спросила она шёпотом, едва касаясь губами его кожи.

Павел засмеялся тихо, почти беззвучно, и его грудь вздрогнула под её ладонью.

– Нет, – признался он честно. – Я не всегда верю. Иногда я просто знаю, что ради кого—то стоит пытаться. Даже если кажется, что всё уже проиграно.

Его голос был тёплым, уверенным, без фальши, и от этого внутри у Валентины что—то снова надломилось, но уже не от боли, а от странного, пронзительного счастья.

Они долго лежали так, впитывая тепло друг друга, обмениваясь короткими, бессмысленными фразами о жизни, о мелочах, о том, как странно пахнет в санатории постельное бельё и как весело утром выглядел старичок в зелёных тапочках.

Каждое их слово было как камешек в основании нового мира, который они начинали строить вместе: не торопясь, не спеша, зная, что времени у них достаточно.

И пусть над их головами нависала угроза, пусть мир за стенами комнаты мог обрушиться в любую секунду – здесь, в этой простой, тёплой полутьме, они были в безопасности. Впервые за долгое, слишком долгое время.

Тепло его тела, равномерный ритм его дыхания и надёжный, чуть тяжеловатый обхват руки вокруг её талии медленно укачивали Валентину в какое—то странное, сладкое забытьё, где уже не существовало ни угроз, ни страха, ни бегства.

Всё её естество тянулось к этому новому ощущению безопасности, как пересохшая земля впитывает первый тёплый дождь после долгой засухи. Пальцы машинально перебирали складки простыни, дыхание становилось медленным, глубоким, тело начинало растворяться в том самом состоянии, которое можно было бы назвать счастьем, если бы кто—то попросил её дать этому имя.

Она уже почти уснула, когда внутри, в самой глубине сознания, раздался резкий, обжигающий, будто плетью хлестнувший голос Кляпы.

– Внимание. Проблема, – отчеканила Кляпа сухо, без своих привычных ехидных интонаций, без шуточек и растянутых глупостей.

От этого голоса Валю словно окатили ледяной водой: тело инстинктивно напряглось, дыхание перехватило, сердце болезненно дернулось где—то под рёбрами, словно желая вырваться и унести её подальше от невидимой угрозы. Она резко открыла глаза, резко вдохнула, вцепившись пальцами в простыню так, что та жалобно зашуршала под её рукой.

В комнате всё оставалось прежним – полумрак, тепло постели, тяжёлое, чуть прерывистое дыхание Павла у неё над ухом. Всё выглядело так же спокойно, как и минуту назад. Но ощущение, что что—то не так, что что—то надвигается, было настолько сильным, что казалось – если сейчас прислушаться повнимательнее, можно будет услышать приближение беды в шорохах старого ковра или в едва уловимом потрескивании стены.

– Кляпа? – мысленно позвала Валя, не осмеливаясь даже пошевелиться.

Ответ был мгновенным, почти нервным.

– Всё плохо, – коротко отозвалась Кляпа, и в этих двух словах звучала не та лёгкая, раздражающая Валю на протяжении месяцев ирония, а тяжёлая, затаённая тревога, от которой по коже пробежали мурашки.

– Что случилось? – Валентина мысленно спрашивала, почти умоляя, чувствуя, как внутри неё нарастает липкий страх, тот самый, знакомый ей ещё с тех времён, когда Кляпа впервые появилась и навсегда изменила её жизнь.

Кляпа молчала несколько секунд, и это молчание было куда страшнее любых слов.

Наконец, напряжённо, хрипловато, словно выдавливая из себя ответ, она произнесла:

– Что—то движется к нам. Очень быстро. И уже очень близко. Я не могу понять, что именно, но это… это плохо, Валя. Очень плохо.

Эти слова обрушились на сознание Валентины тяжёлым грузом, ломая ту хрупкую оболочку спокойствия, которую она так отчаянно строила вместе с Павлом всего несколько минут назад. Тёплая реальность, где было место только для них двоих, начала трещать по швам, впуская в себя холод и страх.

Она подняла глаза на Павла.

Он тоже замер. Его рука, до этого уверенная и тёплая, вдруг напряглась, пальцы чуть сжали её плечо, будто он почувствовал, что в ней что—то изменилось. Он приподнялся на локте, всматриваясь в её лицо в полутьме.

– Валя… – голос его был насторожённым, настойчивым, – что случилось? Всё хорошо?

Его глаза в темноте казались почти светящимися, полными тревоги, заботы и чего—то ещё – чего—то инстинктивного, дикого, как у зверя, почуявшего беду задолго до того, как она становится видимой.

Валя хотела ответить, хотела сказать, что всё в порядке, что ей просто показалось, что это всего лишь усталость после пережитого дня, но голос внутри продолжал звенеть, трещать натянутой проволокой: «Беги. Беги. Беги.»

Она едва заметно кивнула, скованно, неуверенно, как человек, который пытается скрыть под хрупкой маской ужас, расползающийся внутри.

Павел внимательно вглядывался в неё ещё несколько долгих секунд, затем медленно опустил голову обратно на подушку, но не ослабил объятий. Его рука, напротив, ещё крепче обняла её за плечи, как будто он без слов пытался сказать: «Я рядом. Я не отпущу. Что бы ни было.»

Валя закрыла глаза, пытаясь снова погрузиться в ту хрупкую тишину, которая только что окутывала их, но внутри неё уже гремела тревожная музыка: медленно, неумолимо, нарастающе, как приближающаяся буря.

Она чувствовала её всеми фибрами души – эту беду, эту опасность, эту тень, ползущую к ним сквозь ночной коридор санатория, пробирающуюся сквозь старые стены, через скрипящие двери и дрожащие половицы.

И самой страшной была даже не угроза снаружи. Страшнее всего было осознание, что, возможно, никакая крепость, никакая рука, никакая любовь не сможет уберечь их от того, что уже началось.

Тишина в комнате натянулась, словно плёнка над потускневшей лампой, и треснула, разлетевшись осколками от первых шагов. Они были резкими, отрывистыми, будто молот бил по забытой доске старого гроба. Валентина вздрогнула, чувствуя, как изнутри её тело выдувает сквозняком – с теплою дрожью уходила последняя иллюзия безопасности. Сердце в груди дёрнулось, словно пойманная в силки птица, и до того, как разум успел отреагировать, тело уже действовало: босые ноги шлёпнули по холодному полу, руки обхватили себя в инстинктивной попытке укрыться от того, что неумолимо приближалось.

Павел, чуть медленнее, но так же решительно, поднялся следом. Его движения были отточены, сдержанны, словно он всю жизнь только и делал, что вставал навстречу беде. И всё же в каждом его жесте сквозила острая, болезненная насторожённость, как у человека, который чувствует: на этот раз он вряд ли победит.

Шаги приближались. Их ритм был равномерным, тяжёлым, гулким, как удары сердца умирающего. Они заполняли собой узкий коридор, становились ритмом судьбы, отбивающей последние мгновения их свободы. Каждый шаг казался приговором, подписанным заранее.

Павел метнул взгляд на Валентину – в этом взгляде был и вопрос, и решимость, и безнадёжное признание: они опоздали. Всё было решено ещё до того, как они проснулись.

Секунды тянулись, как рвущаяся ткань.

И вот дверь, подрагивая, словно колеблясь между мирами, вдруг сдалась – с лёгким, почти издевательским щелчком. В проёме, освещённая тусклым, предательским светом лампы, стояла Жука.

Она не сделала ни шага вперёд. Ни жеста. Ни слова. Но её присутствие налилось в комнату тяжестью, вытеснив всё живое: воздух, тепло, надежду. От былого уюта, от эфемерной защищённости остались лишь жалкие обломки.

Жука выглядела так, как могла бы выглядеть статуя безымянной стражницы. Стальной костюм сидел на ней, как броня, а лицо, высеченное из усталого камня, было безразлично ко всему, что творилось вокруг. Только глаза – холодные, как лёд глубокой шахты, – изучали их, не давая ни единого шанса угадать, что за приговор в них застывший.

Валентина застыла, дрожа всем телом, как от мороза. Купол, натянутый за ночь над её страхами, хрупкий, почти иллюзорный, треснул и осыпался в прах. Павел, напряжённый как струна, сделал короткий шаг вперёд, встав между ней и Жукой. В его спине – в этом молчаливом жесте готовности принять удар – было больше достоинства, чем в любых протестах или мольбах.

Жука заметила движение. Её губы чуть дрогнули, растянувшись в подобие улыбки. Это была не улыбка человека – это был оскал механизма, заранее запрограммированного на победу. Ни участия, ни злости, ни удовольствия – только сухое удовлетворение тем, что всё идёт по плану.

Они стояли так – трое на грани мира, который трещал по швам. Не прозвучало ни единого слова, не последовало ни одного оправдания, не осталось ни малейшей надежды. Решение было принято задолго до их борьбы, задолго до их отчаянной попытки спастись в этой убогой комнате.

Валя попыталась вдохнуть – воздух показался вязким, как сироп. Попыталась крикнуть – голос остался где—то внутри, завяз в горле, сдавленный тяжестью безысходности. Земля под ногами будто дрожала, стены смыкались, превращая комнату в тесную ловушку.

Павел стоял неподвижно, весь собранный, готовый встретить неизбежное, тогда как Жука, не отводя глаз, наблюдала за ними с холодной решимостью, в которой не осталось ни тени сомнений.

В этом взгляде Валя увидела, как рушится их мир: мир, где ещё можно было верить, что всё это – ошибка, что можно сбежать, спрятаться, договориться. Нет. Теперь всё шло к концу – плавному, холодному, окончательному.

Дверь, оставленная открытой, зияла за спиной Жуки, будто пасть, в которую предстояло войти без права на возврат.

И в этот последний момент, на последнем вдохе, в последний раз, когда надежда ещё шевелилась где—то в глубине сердца, не веря в очевидное, – время словно замерло.

На этом дрожащем, предательском вздохе, на этом крошечном мерцании света, на этом последнем колебании сердца – всё обрывалось.

Глава 8

Жука стояла словно чугунная статуя, выточенная в лучших традициях архитектуры тоталитарных цивилизаций. Лицо её застыло в выражении настолько равнодушного презрения, что у Валентины закралась мысль: возможно, где—то на планете Кляпы проводятся ежегодные олимпиады по презрительному молчанию, и Жука многократно брала там золото. Холодные, вымытые начисто от эмоций глаза смотрели на них так, будто перед ней стояли две неодушевлённые консервные банки, позорно не дотянувшие до норм выработки.

Комната на мгновение застыла вместе с ними: только занавеска на окне, качнувшись под порывом ветра, бессмысленно зашевелилась, словно махая им на прощание. Павел первым очнулся из оцепенения – каким—то трогательно комичным движением схватил край одеяла и стал тщетно натягивать его на Валентину.

Одеяло сопротивлялось, застревало где—то на уровне её коленей, Павел мял его руками, дёргал, тряс, словно пытался затолкать обратно в матку давно рожденного ребёнка. Всё происходило с таким комическим отчаянием, что Валя даже вцепилась в край кровати, чтобы не зафыркать в голос, хоть и понимала, что сейчас не самое подходящее время для истеричного смеха.

Жука не шелохнулась. Если бы кто—то тогда зашёл в комнату, он бы решил, что это выставка восковых фигур: суровая надсмотрщица, застенчивая беглянка и её неловкий спаситель, вооружённый одеялом. Всё это происходило в атмосфере сгущающегося абсурда, где между страхом и фарсом уже не существовало границы.

Пока Павел сражался с тканью, Жука, не меняя положения головы, разомкнула губы. Голос её прозвучал чётко, сухо и бездушно, словно автоматическое объявление в аэропорту о переносе рейса по причине всеобщего апокалипсиса. Текст был произнесён без единого колебания, без тени сомнения, будто в сто первый раз на день:

– Валентина Проскурина, субъект биологической арендной программы «Кляпа—37/А» – признана провалившей миссию. А также объект внедрения «Кляпа—Стартер—Плюс» признан утратившим полезность. Согласно протоколу №183, вы подлежите немедленной утилизации.

Она не повысила голос, не изменила интонацию – было в её речи что—то столь будничное, что Валя почувствовала себя не то что преступником, даже не пациентом дурдома, а списанным инвентарём, вроде старого дырявого ведра, которому теперь полагается тихо уйти в небытие.

Павел прекратил мучить одеяло. Его взгляд лихорадочно метнулся по комнате, точно у старого лабрадора, осознавшего, что его ведут не на прогулку, а к ветеринару. Он, должно быть, надеялся найти какое—то оружие – монтировку, дубинку, меч, лазерную пушку, в крайнем случае – сломанную табуретку. Его глаза скользнули по облезлой тумбочке, на секунду задержались на пыльной вазочке с засохшей геранью, нырнули под кровать – и, наконец, с безысходностью обречённого наткнулись на единственное, что могло бы хоть как—то пригодиться в борьбе за жизнь: одинокий тапок.

Тапок лежал посреди пола, повернувшись носком к Валентине, как упрёк всему их бытию. Синий, с протёртым краем и лохматой подошвой, он больше походил на печальный символ ухода человеческого достоинства, чем на оружие против космической исполнительницы приговоров.

Павел замер. Выражение его лица напоминало безмолвный крик человека, которому только что сообщили, что вся его армия вооружена водяными пистолетами против танковой дивизии. Валентина вцепилась в край матраса так, что пальцы побелели. Где—то глубоко внутри неё, между животом и лёгкими, роились мелкие панические пузырьки, готовые взорваться самым неподходящим образом.

Жука, между тем, не сводила с них глаз, словно сканировала их внутренности на предмет остаточной полезности. Её безжалостный взгляд прошивал комнату насквозь, разносил по углам и без того хилую надежду. Даже старая люстра, повисшая на проводах в углу, словно почувствовала весь масштаб катастрофы и жалобно качнулась.

Комната наполнилась вязкой, душной тишиной, прилипавшей к коже, к горлу, к глазам. В этой тишине тапок на полу казался последним бастионом сопротивления, последней линией обороны между ними и бездушной машиной под именем Жука.

И в этой неподвижную, абсурдную сцену хотелось закричать: «Занавес!» – но никто не торопился спасать их из этой комической трагедии.

Павел вдруг шагнул вперёд – неуверенно, но с каким—то странным, обречённым достоинством, как бухгалтер, решивший признаться в подмене годового отчёта. В тот же миг его тело окуталось мягким голубоватым свечением, будто в нём открыли миниатюрную резиденцию северного сияния. Свет заплясал по облупленным стенам, лениво облизал облезлый шкаф, тронул старую люстру, заставив ту закачаться ещё сильнее, словно и она в шоке от происходящего.

Сам Павел выглядел при этом так, словно его нарядили ёлкой и забыли повесить гирлянды: свет исходил отовсюду, придавая его фигуре очертания чего—то одновременно торжественного и до обидного нелепого. Валентина, не в силах отвести глаз, подумала, что вот так, наверное, и выглядел бы Спаситель, если бы родился не в Вифлееме, а в подсобке у завхоза.

Жука, до того стоявшая как вбитая в бетон тумба, впервые за всё время проявила признаки жизни. Её брови, напоминавшие два тщательно отполированных моста через реку Скуки, взлетели вверх с такой стремительностью, будто собирались отправиться в самостоятельное кругосветное путешествие. Более того, она сделала крошечный шаг назад – жест отчаянного уважения к неизвестной угрозе, которое позволяли себе даже контролёры с планеты Кляпы.

Павел между тем остановился в центре комнаты, источая сияние и величие с тем видом, будто собирался вручать грамоты за особые успехи в области бытового идиотизма. Голос его, спокойный и торжественный, прокатился по прокуренной комнате, словно гул трубы в полуразрушенном кафедральном соборе:

– Внимание. Идентификация. Код доступа: Колониальная Администрация Сектор—12. Я – Кляп. Старший брат объекта внедрения Кляпа—Стартер—Плюс. Глава колониальной администрации планеты Кляпы.

Валентина застыла на месте, ошарашенно хлопая ресницами, как пыльная кукла на витрине забытого магазина. В голове звенела пустота, с лёгким оттенком паники, абсурда и чего—то ещё – может быть, надежды, что она всё—таки спит. Одеяло, на которое Павел так старательно напяливал её секунду назад, соскользнуло вниз, медленно и лениво, как подкошенный от жары школьник на последнем уроке физики.

Внутри, где обычно гнездились страхи, сомнения и план побега в Тулу, неожиданно и очень громко завизжала Кляпа. Причём визг был настолько радостным, что Валентина едва не подпрыгнула на месте:

– Валюшка, спасение пришло! Спасение! Брателло нашёлся! Брателло в теле, Валюша!

И прежде, чем Валентина успела как следует испугаться собственного безумия, её рот сам собой раскрылся и громогласно, с каким—то неприличным воодушевлением выкрикнул в сторону светящегося Павла:

– Брателло, где ты так долго пропадал?! Ждал, когда меня в утиль спишут?!

Эта фраза, вылетевшая неожиданно даже для самой Валентины, повисла в комнате, как праздничный транспарант на похоронах.

Павел—Кляп, не моргнув глазом, кивнул с таким величием, словно именно этого вопроса ожидал всю вечность, а затем, излучая неподдельное братское ликование, с ленцой, достойной богов вселенской пошлости, протянул в ответ:

– Да ждал я, конечно, Кляпа! Ждал, когда тебя доведут до кондиции, чтобы можно было забрать не просто испуганный пакет нервов, а полноценную горячую штучку с умением визжать на весь сектор! Теперь хоть в парад по планете вези – будешь самой звонкой бабой колонии, а я с тобой на руках как старший брат, гордый до соплей и похабства!

Жука замерла, как испорченный андроид на последней стадии системного сбоя. В её взгляде смешались недоверие, административный ужас и что—то очень отдалённо похожее на искреннее потрясение.

Валентина стиснула зубы, чувствуя, как внутри поднимается истерический смех, который угрожает сорваться с губ и превратить всё это официальное безумие в нечто настолько нелепое, что даже занавеска у окна, казалось, шевельнулась от смеха.

Павел—Кляп, поймав паузу после своего торжественного признания и братского приветствия, важно вскинул голову и, не сбавляя абсурдного пафоса, произнёс тоном человека, ведущего экскурсию по самым мрачным уголкам собственного жизненного пути:

– Поясняю для особо впечатлительных. Павел Игоревич, классный руководитель младшей сестры Валентины, трагически погиб под колёсами маршрутки, совершая героическую попытку спасти упавший дневник с двойкой. Событие печальное, скорбное и крайне неудобное для школьного расписания. Не теряя ни секунды, я, как ответственный колониальный сотрудник, провёл экстренное вселение в освободившееся тело. Без согласования, но с соблюдением всех внутренних протоколов нашего департамента.

Он произнёс это так буднично, словно рассказывал о покупке дешёвых огурцов на распродаже: быстро, ловко и без возврата товара.

Жука слегка дёрнулась, как робомониторинг на заводе после удара гаечным ключом. Её металлический взгляд блуждал между Павлом и Валентиной, будто система, отвечающая за логическое мышление, начала дымиться и просить об отключении.

Павел—Кляп, не обращая внимания на её перегрев, шагнул ближе, всё ещё сияя, как добросовестный люминесцентный покемон.

– Следил за тобой давно, Валюшка, – сообщил он с такой нежной интонацией, что даже облупленные стены вокруг них будто смущённо покраснели. – Все твои отчаянные попытки жить по—человечески, все твои метания между фикусами, офисными кошмарами и твоим фееричным побегом из санатория – всё это транслировалось у нас в прямом эфире.

Он вдохновенно взмахнул рукой, как дирижёр, собирающий оркестр абсурда в финальный аккорд.

– Межгалактические соцсети валялись у твоих ног, Валюша! Мемы с твоим лицом приносили нам такие рейтинги, что планета Кляпы наконец поднялась с двадцать третьего места до двадцатого в списке самых весёлых планет сектора!

Валентина, застывшая посреди комнаты в положении застенчивого гнома, хлопала ресницами так часто, что в воздухе создавались лёгкие завихрения. В голове не умещалось: где она – и где межгалактический хит—парад. Но Павел—Кляп, судя по его сияющему лицу, считал это самым романтичным признанием за всю историю Вселенной.

Он на мгновение замер, словно собираясь с мыслями, а потом, потупив взгляд куда—то в пол, вдруг неожиданно для всех – а главное, для себя – заговорил совсем другим голосом, тёплым, живым, чуть дрожащим:

– Я… я тогда и влюбился, Валюша. Не как положено по нашим инструкциям, не как колониальный куратор в объект мониторинга, а совсем по—земному. По—глупому, но по—настоящему. Я смотрел, как ты бьёшься в этой чёртовой жизни, как ты изо всех сил цепляешься за нормальность в мире, где нормальности уже не осталось, и понял – всё, пропал. Безнадёжно. Ты для меня стала чем—то вроде маяка в этом бесконечном идиотизме Вселенной. Не идеальной. Не отфотошопленной. Настоящей. Такой, какой я всю жизнь мечтал кого—то полюбить. Со всеми твоими страхами, глупостями, прыжками в шкаф и руганью на кофемашины.

Павел улыбнулся как—то действительно глупо, по—щенячьи, и добавил:

– Так что, Валюшка, если уж суждено было вселиться в кого—то ради великого чувства, то только в того, кто мог бы потом стоять перед тобой вот так, светясь, как новогодний идиот, и рассказывать тебе об этом без капли стыда.

Он наклонился ближе, почти шёпотом, но так, чтобы даже мёртвая герань в вазочке могла всё услышать:

– А сегодня, Валюшка… Сегодня наконец настал день великого торжества. Миссия, над которой корпели лучшие умы планеты Кляпы, завершилась. Сегодня ты… – он сделал многозначительную паузу, отчего старая люстра сдавленно вздохнула в пыльной истерике, – зачала потомка!

Валентина широко распахнула глаза, в которых одновременно поселились ужас, обида и такое безысходное непонимание, что любой преподаватель биологии расплакался бы, бросив свой журнал в мусорную корзину.

Дрожащей рукой она вцепилась в свой живот, словно тот мог немедленно выдать ей справку о состоянии текущего абсурда. Глаза метались в поисках хоть какого—то доказательства происходящего, хоть какой—то щелочки нормальности, через которую можно было бы сбежать обратно в унылую реальность.

Губы Валентины дрожали, дыхание перехватывало от слов, которые так и не решались сложиться в вопросы. Наконец, она, с той осторожностью, с какой глухарь пробует на язык подозрительную ягоду, шёпотом, на грани слышимости, выдохнула:

– Как… это вообще возможно?.

Внутри головы, где до этого только изредка попискивала Кляпа, раздался долгий, смачный виртуальный вздох. И следом – тяжёлый, театральный стон, полный той обречённой усталости, какой обычно дышат преподаватели вечерней школы:

– Ну ты и темнота, Валя! Честное кляповское слово, с тобой надо начинать не с объяснений, а с фундаментального курса «Биология для самых тупеньких». С картинками. И шутками. И видеоинструкцией.

Валентина только сильнее вцепилась в край ночной рубашки, не решаясь спросить, что за «видеоинструкцию» имела в виду Кляпа.

А Павел—Кляп, сияющий, вдохновенный, смотрел на неё так, будто прямо сейчас собирался вручить медаль «За доблестную зачатию в особо тяжёлых условиях».

Но вдруг он, на секунду позволив себе нежную улыбку в сторону Валентины, тут же сменил выражение лица на суровое и безапелляционное, будто только что вспомнил, что он тут, между прочим, большая шишка с межпланетными полномочиями. Его лицо вытянулось, осанка стала безупречной, в голосе появился тот самый интонационный металл, которым на родных планетах обычно объявляют начало масштабной чистки кадров.

– Согласно пункту девять тысяч семьдесят шесть Кодекса межпланетного кураторства, – начал он тоном заведующего отделом взысканий, наизусть знающего все регламенты, – за систематическое нарушение протоколов эмпатии, за превышение служебных полномочий, за бесчеловечное обращение с объектом и особенно – за крайнее проявление административной тупости, ты, Жука, немедленно освобождаешь занимаемую должность.

Говорил он спокойно, размеренно, с той особой хищной вежливостью, за которой стояла безжалостная радость хищника, уже вонзившего зубы в добычу.

Жука, до этого державшаяся как бронетранспортёр на параде, вдруг жалобно дёрнулась. Лицо, ещё минуту назад напоминавшее неприступную гранитную стену, пошло трещинами. В её глазах впервые за всё это время мелькнуло что—то живое – паника, искренняя, густая, размазывающая её каменную невозмутимость в тонкую жалкую кашу.

– Прошу… – выдавила она, ломая слова, как пластмассовые ложки в школьной столовой. – Прошу учесть стаж! Более пятидесяти лет без единого внепланового выгорания! Все проверки проходила! У меня ипотечный модуль! Его ещё восемнадцать земных лет выплачивать! И… и пенсионный возраст подходит, можно же дослужить без модернизации…

Валентина, которой ещё недавно хотелось спрятаться под кровать, чтобы переждать всё это безумие, вдруг ощутила, как внутри неё распустился какой—то странный, тёплый цветок. Она переглянулась с Павлом, и в их взгляде, абсолютно синхронно, вспыхнуло первое за весь этот фееричный кошмар настоящее злорадство.

Да, подумала Валя, может, это и не слишком благородно – радоваться чужой беде. Но, с другой стороны, когда тебя несколько месяцев пинали морально, эмоционально и физически, радоваться маленькой справедливости – это почти священный долг.

Павел—Кляп молча кивнул ей, как будто подтверждая этот немой союз.

Потом, с видом бюрократа, который за день подписал сто двенадцать приказов об увольнении и собирается подписать сто тринадцатый, он величественно взмахнул рукой. Жест был таким ленивым, таким небрежным, будто он отмахивался от комара на корпоративном банкете, но в этой ленивости сквозила судьбоносность, сравнимая разве что с падением метеорита на вымирающий зоопарк.

Жука дёрнулась ещё раз, словно в неё попала молния. Из её тела с влажным, почти слышимым всхлипом вылетела тень – злобная, уродливая, похожая на жирную многоножку, только с мелкими зубками и крошечными, трясущимися кулачками. Существо какое—то время беспомощно повисело в воздухе, судорожно дрыгая коротенькими конечностями, а потом, издевательски визгнув, исчезло в пространственном вихре, оставляя после себя лёгкий запах пережаренной картошки и морального фиаско.

Тело Жуки, опустевшее и обмякшее, стояло посреди комнаты, как случайно брошенный на сцену костюм.

Павел—Кляп поправил невидимую мантию начальственного величия и, не сбавляя торжественного тона, объявил:

– На вакантную должность руководителя миссии, согласно экстренному распоряжению №456—К/22, назначается… – он нарочно выдержал театральную паузу, оглядев в этот момент полузасыпавшуюся Валю и полупрозрачный отблеск бывшей Жуки, – Кляпа.

Из груди Павла вырвался звук, напоминавший салют в честь закрытия планетарной ярмарки идиотов. Он гордо взмахнул руками, будто вручал победный кубок на межзвёздных играх абсурдистов.

– Поздравляю с повышением, Кляпа! Ваша новая должность предполагает переселение в более презентабельную оболочку. Тело… – он ткнул пальцем в сторону неподвижной Жуки—Собчак, – предоставляется в пользование.

В этот момент из Валентины с тихим, но отчётливо злорадным звуком вылетело нечто синеватое, похожее на ленивую мартышку с облезлым хвостом и выражением глубокой философской неудовлетворённости на морде. Мартышка повисела в воздухе, лениво покрутившись вокруг собственной оси, и потом одним грациозным прыжком шмыгнула в освобождённое тело.

Глаза Жуки—Собчак открылись. В них заплясал такой весёлый, наглый огонь, что Валя едва удержалась от рефлекторного отступления за ближайшую мебель.

Кляпа, в новом теле, сделала два энергичных шага, разминая суставы, как человек, который после долгого сидения на кассе вдруг получил свободу и премию в один день.

– Ну ты, брателло, конечно, красавец, – протянула она голосом, в котором звенела ехидная радость, – мог бы, между прочим, и сразу сказать, кто ты такой, а не устраивать мне месяцы трясок в трусах и марш—бросков по мужикам.

Павел—Кляп только развёл руками в театральном жесте вселенского невиновника, мол, «ну извини, служебная необходимость».

А Валентина, у которой на лбу уже пульсировала маленькая, но упорная венка, подумала, что в этой компании она будет выглядеть самой нормальной. Что, если вдуматься, страшно радовало.

Она вдруг почувствовала внутри странную пустоту – как будто кто—то невидимой рукой открыл форточку в её голове и основательно проветрил всю галерею тараканов. Пространство между ушами стало лёгким, прозрачным, почти звонким, как стеклянный стакан после мойки в посудомоечной машине.

На этом фоне в реальности, где люди обычно говорят ртом, а не голосом в голове, раздался бодрый, ликующий вопль, который, кажется, заставил дрогнуть даже старую раму на окне. Эхо этого вопля прокатилось по комнате, как мяч по пустому спортивному залу, задевая потрескавшуюся штукатурку и сдувая пыль с подоконника.

– Боже, какое просторное тело! – восторженно протянула Кляпа.

Пауза после её слов растянулась, как резинка на старых трусах: гулкая, неловкая, но почему—то торжественная. В эту паузу в голову Валентины влезла совершенно идиотская мысль о том, что, наверное, тела измеряют в квадратных метрах при аренде, а у Кляпы наконец—то попался люкс с балконом и встроенной гардеробной.

Голос Кляпы звучал теперь снаружи – из той самой обновлённой Жуки—Собчак, которая стояла посреди комнаты, пританцовывала на месте, шевеля плечами, крутя бёдрами и то и дело вскидывая руки, как дирижёр на генеральной репетиции безумного оркестра.

Её движения были настолько самозабвенными, что казалось, она собирается либо улететь, размахивая руками, либо устроить мастер—класс по управлению своей новой, прекрасно экипированной оболочкой. Каждое её верчение сопровождалось довольным подвыванием, будто маленький ребёнок наконец получил в подарок самый огромный в мире набор сладостей и теперь не знал, с чего начать: с карамелек или с шоколадных батончиков. Обувь на ногах предательски поскрипывала, словно пыталась успеть за радостным вихрем Кляпы, но безнадёжно отставала.

Тело бывшей надсмотрщицы блестело на свету всеми доступными способами: широкие плечи, крутые бёдра, внушительная грудь, крепкая шея, мощные икры и даже, прости господи, изящные пальчики на ногах – всё это хозяйство Кляпа обводила руками с такой искренней радостью, что Валентина заподозрила, будто её внутренняя попутчица наконец обрела идеальную оболочку мечты.

Каждую линию, каждый изгиб, каждый сантиметр Кляпа изучала с восторгом первооткрывателя, который неожиданно нашёл затерянный город золотых обезьян. Она трогала плечи, покручивала бёдрами, с явным удовольствием щупала грудь, периодически подхихикивая так звонко, что даже облупленная штукатурка начинала сыпаться от смущения. Валя поняла: ещё немного, и Кляпа действительно запрыгнет на ближайший стол и устроит показательную демонстрацию новых возможностей под аплодисменты возмущённого фикуса и охреневшей люстры.

Кляпа с восторженным причмокиванием хлопнула себя по бокам, затем по бёдрам, потом, не выдержав, три раза повернулась перед облупленным зеркалом, которое уныло висело на стене, будто единственный свидетель происходящего балагана.

– Ну наконец—то! – воскликнула она с таким энтузиазмом, словно только что победила в конкурсе "Лучший ремонт женского тела за 5 минут". Её голос звенел так звонко, что старая люстра на потолке, казалось, попыталась присесть от радости:

– Теперь я оторвусь по полной! Буду ходить, качать эти бёдра, махать этой роскошной грудью, словно праздничными флагами на планетарном параде! Буду щипать официантов за ягодицы, заказывать коктейли литрами и устраивать танцы на столах! Да я тут устрою революцию веселья, Валюша! Теперь всё это – моё, и мне плевать на все уставы галактики! Пусть готовят золотые медали за лучшие бедренные вращения года!

Жестами Кляпа походила на школьницу, получившую на Новый год празднично упакованную шоколадку – руками махала так активно, что воздух в комнате загудел, плечами трясла с таким энтузиазмом, будто собиралась сбить гипотетический снег с потолка, а бёдрами вертела, словно репетировала новый стиль танца для дискотеки межпланетного масштаба. Она то подпрыгивала на месте, пытаясь вжать свои новые формы в воображаемые узкие джинсы, то кружилась на одном месте, изображая звезду мыльной оперы в сцене великого воссоединения с давно потерянной семьёй. Каждое движение Кляпы излучало такую неистовую радость существования, что даже старый облезлый фикус, казалось, на миг ожил и приободрился, вскинув пару жалких листочков в знак солидарности.

Валентина, у которой от происходящего слегка дрожали коленки, потому что такого накала маразма не выдержала бы даже трижды прокалённая армейская сковорода, робко подалась вперёд. В её взгляде читалась та самая неуверенность, с какой отбывающие срок заключённые интересуются у охраны, будут ли им письма с воли.

– А мы… – выдохнула она, проклиная себя за эту странную привязанность к голосу, который столько месяцев сводил её с ума, – мы останемся друзьями?

Кляпа, в теле Жуки—Собчак, выдала размашистый, царственный жест – мол, подруга, да кто бы сомневался! – и махнула рукой так небрежно, что чуть не сбила с подставки увядающий фикус.

– Конечно, Валюша! – зазвенел голос Кляпы с такой лёгкой, лукавой насмешкой, что даже люстра чуть подрагивающим светом подмигнула Валентине. – Мы ещё пойдём в клуб, оторвёмся как следует! Только дай мне пару часов освоиться с этим… – она выразительно хлопнула себя ладонями по весьма выдающимся формам, – роскошным агрегатом.

Валентина сглотнула и криво улыбнулась, ощущая, как в её голове окончательно разворачивается гигантская ярмарка безумия с каруселями, гудками и фейерверками нелепости. Она чувствовала, что её жизнь с этого момента окончательно сорвалась в бездну – но не в страшную и холодную, как казалось раньше, а в какую—то странно тёплую, весёлую пропасть, где каждый новый виток обещал не погибель, а очередную порцию абсурдных приключений.

Всё происходящее больше не вызывало в ней паники: только смутное, щекочущее возбуждение, как будто она тайком подсмотрела за генеральной репетицией межгалактического цирка. И где—то в глубине души Валентина уже готовилась покупать билет на первый ряд, чтобы не пропустить ни секунды этого феерического кошмара.

Кляпа, ещё пару раз хлопнув себя по роскошным бёдрам и окончательно утвердившись в мысли, что этот новый «аппарат» заслуживает вселенского турне, гордо расправила плечи, выпятила грудь вперёд с таким азартом, будто собиралась маршировать на параде на Красной площади, и, не оборачиваясь, устремилась к выходу.

Её походка напоминала одновременно марширующего капитана и манекенщицу на показе мод для сумасшедших. Волны радости и самодовольства шли от неё такой плотной волной, что старая дверь, через которую она прошла, жалобно скрипнула, словно пыталась выразить свои эмоции, но не нашла нужных слов.

Валентина и Павел остались стоять в комнате, словно два персонажа из мультика, которым только что выдали повестку на обязательную службу в армии цирковых уродов. Оба молчали, переглядываясь с видом людей, которые случайно купили билеты на фестиваль сатаны и теперь вяло раздумывают, не пора ли сделать вид, что ошиблись адресом.

Из коридора донёсся весёлый гомон шагов и задорный, звенящий голос Кляпы, наполненный такой энергией, что даже обшарпанные стены санатория, казалось, начали вибрировать от избытка веселья:

– Ну что, красавчик! Идём, проверим мой новый агрегат в деле? Мне срочно надо тест—драйв устроить, а ты подходишь идеально: широкий лоб, узкие бёдра, минимум мозга – всё, как по стандарту!

Валентина, услышав это, так густо покраснела, что любой нормальный градусник, сунь его ей под мышку, мигом показал бы «вулкан». Её щеки горели так, что можно было бы заваривать чай на расстоянии вытянутой руки.

Павел, который выглядел так, будто ему только что выдали в руки свёрток с неизвестным радиоактивным содержимым, молча уставился на выбитую табличку с номером комнаты, будто надеясь, что она придумает, что им делать дальше.

Валентина, с трудом сглотнув, повернулась к нему и, неловко теребя край ночной рубашки, шёпотом, полным не столько страха, сколько отчаянной надежды на лучшее, выдохнула:

– Надеюсь… она хоть не сломает беднягу…

Голос её дрожал, словно тонкая паутинка на ветру, и Павел, несмотря на всю абсурдность происходящего, едва удержался от того, чтобы не прыснуть в голос.

За стеной тем временем раздавался заливистый смех Кляпы, перемешанный с куда более испуганными и прерывистыми смешками какого—то местного жителя, явно не готового к такому стремительному повороту в своей унылой санаторной жизни.

Валентина обречённо вздохнула, понимая, что этот день официально побил все её личные рекорды по уровню шизофрении и веселья на квадратный метр.

Павел стоял рядом, словно внезапно прозревший корабельный кочегар, которого неожиданно назначили капитаном. Его лицо, только что сиявшее от пережитого балагана, постепенно смягчилось, вытянулось в ту самую сосредоточенность, которая появляется у людей, готовых признаться в чём—то действительно важном.

Он медленно протянул руку, легко, почти нерешительно, словно боялся спугнуть последнюю нормальную молекулу в этом разгромленном до основания мире. Валентина стояла перед ним, ещё не до конца веря, что вся эта галлюцинация не кончилась холодным душем или уколом в заднице.

Павел, осторожно, словно прикасается к редкому цветку, обнял её за плечи. Его ладони были тёплыми, уверенными и одновременно такими нежными, что Валя, не сдержавшись, прильнула к нему, как утопающий к спасательному кругу, не задаваясь вопросом, куда этот круг вообще плывёт.

Он медленно склонился к её уху и, стараясь, чтобы каждое слово прозвучало особенно чётко, выдохнул с такой тихой искренностью, что даже потрескавшаяся штукатурка на стенах затаила дыхание:

– Несмотря на всю эту инопланетную чепуху… я… я тебя люблю, Валя. По—настоящему. По—земному. Как обычный идиот, который однажды встретил свою катастрофу… и понял, что без неё жить не может.

Слова опускались на неё, как пушистый плед, пахнущий нестерпимой нежностью и каким—то острым, щемящим счастьем. Валентина почувствовала, как её колени предательски подламываются, как внутри что—то горячее, несуразное и абсолютно беззащитное расползается по груди, заполняя пустоты, оставленные годами одиночества и страха.

Она обняла его в ответ, крепко, как ребёнок обнимает забытого плюшевого мишку после долгих ночных кошмаров. И, уткнувшись носом в его плечо, выдохнула то, что сжигало её изнутри с момента, когда вся эта история приняла такой фантастический оборот:

– То есть… теперь у нас будет ребёнок?

Её голос был тихим, хрупким, как первый весенний лёд на луже. Она сама не знала, боится ли этого больше или уже нет. Вопрос завис в воздухе, натянутый, как канат над пропастью, в которой кишели тысячи сомнений, страхов и абсурдных фантазий.

Павел чуть отстранился, чтобы увидеть её лицо. Его глаза были тёплыми, глубокими, в них не было ни тени насмешки, ни малейшего сомнения. Он медленно, серьёзно кивнул, словно утверждая неоспоримую истину о круглом солнце и мокром дожде:

– Да, Валюша. У нас будет ребёнок. Причём… – он улыбнулся своей самой лукавой, почти мальчишеской улыбкой, – наполовину межгалактический.

Павел сделал паузу, погладил её по волосам так ласково, как будто гладил карту далёких звёздных систем, и добавил с той самой ноткой юмора, без которой, казалось, ему уже было трудно существовать:

– Надеюсь, в школу его всё—таки возьмут. Хотя придётся в графе "национальность" вписывать что—то типа «экспериментальный случай».

Он произнёс это так серьёзно, что Валентина невольно хихикнула. Сначала чуть—чуть, как запертая птичка в клетке собственного шока, а потом громче, заразительнее, пока не почувствовала, как её трясёт от смеха, безумного, освобождающего, как после многолетнего заточения.

Она смеялась, прижимаясь к нему щекой, чувствуя, как уходит из неё вся тяжесть, все страхи, все безнадёжные попытки жить «правильно». Этот смех был чистым, как первый вдох после долгого погружения. Он разрывал на куски страх перед завтрашним днём, перед собой, перед своим телом, перед всей этой головоломкой под названием жизнь.

Павел, обняв её крепче, с какой—то тихой благодарностью в каждом движении, смеялся вместе с ней, тихо, хрипло, ощущая, как этот странный мир, полный безумия, наконец—то принимает их такими, какие они есть: сломанными, смешными, упрямыми и безмерно живыми.

Где—то далеко, в коридоре, всё ещё раздавался счастливый визг Кляпы, перемежающийся хлопаньем дверей и радостными воплями каких—то несчастных мужчин, пойманных в её поле притяжения.

Но здесь, в этой прокуренной комнате с облупленными стенами и провисшей люстрой, в этом небольшом тёплом коконе, который они вдвоём построили из своих объятий, смех был единственным звуком, который имел значение.

И Валентина, впервые за долгие, бесконечные месяцы, почувствовала, что бояться больше нечего. Мир окончательно сошёл с ума – и это, черт возьми, было прекрасно.