"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

Глава 1

Утро взорвалось в комнате с интенсивностью, которой бы позавидовал взвод солдат на кофеине. Сначала пискнул вибромолот. Потом что—то заскрипело. Затем Валя, вцепившись ногами в простыню, резко подскочила – и тут же рухнула обратно. Голова гудела, как колокол в дурдоме, сердце билось по рёбрам с напором барабанщика, уволенного за гиперактивность.

Рядом на тумбочке лежал вибромолот. Инструмент усердно мигал, словно посылая сигналы в эфир, дышал еле заметно, как домашний питомец в спячке, а потом – кажется – слегка шевельнулся, будто собирался продолжить начатое без разрешения хозяйки.

– Просыпайся, моя миниатюрная геополитическая катастрофа! – заорал голос внутри с таким вдохновением, будто объявлял победителя вселенского конкурса по непотребству. – Мы начинаем! День первый! Курс молодого бойца! От гусеницы до шалавы – в три дня, без перерыва на жалость!

– Я умерла? – прохрипела Валя, не открывая глаз. – Скажите честно. Это чистилище?

– Это хорошо, что не сразу! – не унималась Кляпа, а в голове заиграла мелодия фанфар, как будто где—то в мозжечке развернули парад.

Валя попыталась повернуть голову. Щёлкнуло в шее. Она застыла. Медленно опустила глаза – правая рука всё ещё сжимала вибромолот. Лампочка на нём мерцала. Оранжевым. Как будто подавал сигнал SOS прямо в космос: «Заберите нас отсюда. Она не выдержит ещё одного свидания с поэтом в лисьих трусах».

– Могу я хотя бы попрощаться с собой прежней? – пробормотала она. – Ну там… помянуть, зажечь свечу, выпить валерьянки?

– Нет! – отрезала Кляпа. – Ты уже другой человек. Ты больше не Валя. Ты – Валентиниана Завоевательница! Богиня разврата! Грандмастер тиндера! Мисс вселенский оргазм две тыщи двадцать пять!

– А можно мне хотя бы остаться женщиной? – тихо спросила Валя.

– Нет. Теперь ты фембот. Полуреальность, полупошлость – сто процентов соблазнительный крах! Сделаем из тебя сладкий гримуар, который мужчины будут читать, потея лбом и душой!

Валя встала. Очень медленно. Как будто боялась, что, если сделает резкое движение, мозг просто сдастся и выкатится через ухо. Халат уже был наполовину съехавшим, тапки – враждебно настроены, а один из них вообще сбежал под шкаф.

– Я не готова, – сказала она. – У меня тут всё ещё внутри…

Разруха, отвращение и флешбеки, которые прорывались сквозь сознание как кадры плохо смонтированного фильма с её участием в главной – и крайне нежелательной – роли.

– Ты – фрегат похоти! – кричала Кляпа. – Сломанная, но с парусами из кружев и желания! У тебя есть тело! У тебя есть лицо! У тебя есть минимум два органа, которым аплодируют в тишине!

Валя дошла до ванной, посмотрела на своё отражение и зарычала. На себя. На жизнь. На трещину в потолке. На чёрта, который подписал контракт с Кляпой и назначил её тренером.

– Я похожа на налоговую после смены, – выдохнула она. – Только хуже.

– Ты похожа на легенду, которую ещё не написали! – возразила Кляпа. – Дай мне десять минут и доступ к гардеробу – и ты станешь половым кошмаром для всех, кто боится сильных женщин!

– Я даже трусы не могу выбрать без ощущения стыда, – сказала Валя, с тоской перебирая засаленные хлопковые. – У меня тут надпись "Be you", и всё, что осталось от неё – буква "B". Всё остальное – вытерлось. Как моя самооценка.

– Это не трусы! – заорала Кляпа. – Это плащ скромности, который мы сегодня снять! Раз и навсегда!

Валя плюхнулась обратно в кровать и натянула на себя одеяло. До подбородка. Потом – до ушей. Потом – поверх головы.

– Я не выйду. Я отказываюсь. Я заперлась. Меня нет. Я ушла в спячку до конца эпохи половых отношений.

– Не-е-ет! – завыла Кляпа. – Не сейчас! У нас расписание! Смотри: 9:00 – встреча с зеркалом. 10:00 – теория соблазна. 11:30 – падение с подворотом. 12:00 – кашель из ада. 13:00 – обед из позора! 14:00 – тренировка по ползанию в колготках!

– Где ужин? – мрачно спросила Валя.

– Он тебе не понадобится, если мы всё сделаем правильно, – прошипела Кляпа.

– Я так жить не могу, – простонала Валя. – Я ещё вчера думала, что моё главное достижение – отчёт за квартал. А теперь я, видимо, сексуальная пугало.

– Правильно! – возликовала Кляпа. – Сексуальное пугало! Плавно переходящее в сладкую кару! Ты – месть, закрученная в чёрный лифчик! Ты – причина, по которой у мужчин начинается сон и бессонница одновременно!

Валя посмотрела в потолок. Трещина теперь напоминала логотип страховки от безумия.

– Мастер—класс, – пробормотала она. – Как стать развратницей за три дня, даже если три дня назад ты подавала документы в монастырь.

– Принято! – крикнула Кляпа. – Это будет твой лозунг! Мы напечатаем его на кружках! На штанах! На презервативах!

– На моём надгробии, – уточнила Валя. – Шрифтом Comic Sans.

Тренировка началась внезапно. Без завтрака, без утренней молитвы, без шансов на побег.

– Вперёд! – скомандовала Кляпа в голове. – Наш первый урок – «Контактное приближение через потерю равновесия». Или, говоря проще, падение – но не просто шлёпнуться, а сделать это с артистизмом, с нарочитой лёгкостью и с таким выражением лица, будто за этой неуклюжестью скрывается тщательно выстроенный эротический подтекст. С посылом: «Ой, извините, это моё бедро прижалось к вашему, вы не против?»

Валя, закутавшись в одеяло, сидела посреди комнаты и смотрела на табурет. На табурете стояла подушка. На подушке – вырезанная из офисного фото морда Вани—айтишника, криво приклеенная к куску картона. Сверху – бумажный стаканчик с надписью «САМЕЦ». Рубашка, обмотанная вокруг спинки, напоминала дежурного в спячке. Если бы кто—нибудь сейчас заглянул в комнату – он бы, вероятно, решил, что в квартире проводят шаманский ритуал вызывания отношений.

– Я не могу, – прошептала Валя, глядя в глаза Ване. Точнее, в его правый глаз. Левый отклеился и свернулся в трубочку.

– Ты обязана, – сказала Кляпа. – Сомнение – это роскошь, которую мы оставим беременным философам. У нас работа. Движение. Стратегия.

– У меня палец не гнётся после того, как я вчера открывала банку с вареньем, – пробормотала Валя. – Это считается уважительной причиной?

– Это считается недостаточным уровнем драмы, – парировала Кляпа. – Подход номер один. На вдохе – взгляд вниз. На выдохе – движение в сторону объекта. Микродрожь в коленях, срывающийся вздох, и… контакт.

Валя вздохнула. Встала. Сделала шаг к табурету. Замерла. Снова шаг. Наклон. И – полёт. Или, если быть точнее, медленное, но неуклонное приближение к полу в стиле «лохматая ветка падает на почтовый ящик».

Подушка с Ваней полетела назад, табурет заскрипел, как старый гобой, и уехал в стену. Валя рухнула, не рассчитать угол, локоть встретился с полом на полном ходу, палец хрустнул, и всё это закончилось на ковре в позе: «Да, я просто здесь полежу и пересмотрю всю свою жизнь».

– Было бы сексуально, если бы ты была мотоциклом, – прокомментировала Кляпа. – Или хотя бы некомплектным шезлонгом.

Валя, сквозь слёзы и боль, пыталась сдержать мат, но в какой—то момент решила, что смысла в этом уже нет. Она не была уверена, услышала ли Кляпа, но вибромолот на тумбочке пикнул, как будто выразил поддержку.

– Повторим! – бодро заявила Кляпа. – Пять подходов, я же говорила. Или ты думала, это шутка? У меня на планете за невыполнение разогревочного упражнения сажают в изолятор без доступа к телам.

– У нас тут на Земле это называется «карантин», – процедила Валя, разматывая бинт.

Остаток дня прошёл в размышлениях о собственной непригодности к любым контактам с противоположным полом, кроме бухгалтерских отчётов. Валя засыпала тревожно, с мыслью о завтрашнем «выходе в люди», который пугал её сильнее, чем падение с табурета.

На второй день она проснулась с ощущением, что у неё всё—таки есть мускулы. Просто все – в состоянии объявления протеста. Палец был замотан бинтом, в душе жила обида, а в голове уже звучал голос:

– Полевые испытания, – торжественно начала Кляпа. – Сценарий: утро. Локация: метро. Цель: мужчина, желательно без сопровождающих. Задача: установить первичный контакт через невербальную аварию. Методика: падение с драматическим акцентом, с последующим переходом к лёгкой эмпатии. Результат: возбуждение интереса без возбуждения уголовного дела.

– Повторяю. Ты идёшь в метро. Видишь потенциальный экземпляр. Не судишь по внешности – наша цель шире, чем твой вкус. Ты подходишь. Оступаешься. Падаешь. Грудью, плечом, локтем – выбирай, чем жертвовать. Главное – взгляд после. Не страха. Не боли. А лёгкого изумления, как будто ты влюбилась, пока летела. Если мужчина нормальный – поможет. Если ненормальный – смоешься под предлогом панической атаки. Всё просто. А теперь поднимайся. Надевай что—то незаметное, но подходящее для каскадёрских трюков. Что—то, в чём можно уверенно падать, но не вызывать жалость у санитаров. Иди. Спокойно. Без фальши. Без театра. Просто как будто идёшь по делам, не вляпываясь в собственную судьбу.

Валя натянула серый свитер, джинсы, чёрные кеды – привычный набор для дня, который не обещал ничего хорошего. Волосы собрала в тугой, почти невидимый хвост, лицо оставила без макияжа: только умытое, с той особой серостью, что появляется после бессонной ночи и осознания своей роли в спектакле под названием «Ты теперь женщина с миссией». На выходе из квартиры она застегнула куртку до подбородка, вдохнула воздух, который пах унылой весной и коммунальной пылью, и сделала шаг в сторону метро. Неуверенный, как будто вниз, но не по лестнице, а в новый жизненный жанр, в котором ей ещё предстояло учиться падать и не ломаться.

На улице действительно было тепло – конец мая, солнце уже не просило разрешения, а просто било в лицо. Воздух тёплый, густой, с запахом распаренного асфальта, листвы и усталости. Люди шли быстро, уставившись в телефоны или в землю, и ни один взгляд не задержался на ней. И это давало странное ощущение свободы – быть невидимой, пока готовишься стать центром нелепого театра.

Спускаясь по эскалатору, Валя старалась не смотреть на себя в отражающих поверхностях. Волнение внутри нарастало, как будто её вело не на платформу, а на сцену, где уже собрались критики. Её сердце билось ровно, но ноги немного дрожали, и с каждым шагом вниз казалось, что ступени уводят её не в метро, а в какое—то тщательно приготовленное приключение с запахом ржавчины и адреналина.

Она встала у края платформы. Дождалась поезда. Вошла в вагон. Села у окна. Сделала вид, что смотрит в телефон. А на самом деле – изучала пассажиров. Один – с наушниками, другой – с пакетом и уставшим взглядом. Третий – с газетой. Вот он – подходящий кандидат: самый обычный, ничем не примечательный, но именно в этом и заключалась его идеальность для первого боевого столкновения с женским телом в полёте. Кляпа шепнула:

– Он. Всё как репетировали. Без истерик. Без пафоса. Просто подойди. Просто оступись. Просто рухни, как будто это была любовь с первого шага.

Валя, уткнувшись в ворот свитера, ехала в вагоне и считала сердцебиения. Кляпа давала инструкции:

– Видишь вон того? С газетой. Прекрасно. Возраст – сорок. Лицо – скучающее. Ослабленная бдительность. Идеально. Подходим, оступаемся, падаем. По возможности – грудью. Без крика. Без трагедии. Просто лёгкое «ой». И взгляд. Ты знаешь, какой. «Извините, я нежданно обрушилась на ваш мир».

Валя сделала шаг. Потом второй. Потом, в последний момент, подскользнулась на собственной нерешительности, нога поехала вбок, сумка перевесила, и всё тело накренилось, как плохо построенный небоскрёб.

Падение получилось. Потрясающее. Она рухнула прямо на мужчину с газетой с такой грацией, будто прыгала в последний вагон, но не в поезд, а в преисподнюю. Газета взлетела. Очки отлетели прочь. Мужчина схватился за сердце, выдал сиплый звук и начал сползать.

– Господи, – только и смогла сказать Валя, сидя на полу в позе поражённого покемона. – Простите. Я не специально. Хотя, если честно, не уверена.

– Это инсульт? – прохрипел он. – Или у меня галлюцинации?

– В смысле – у вас? – обиделась Валя. – Это со мной всё случилось.

Мужчина достал из кармана мятную конфету и сунул ей в ладонь.

– Возьмите. Может, поможет.

– От чего? – уточнила она.

– От жизни.

Остаток пути в метро Валя проделала, уткнувшись в телефон и молча желая провалиться под землю прямо сейчас, а не на следующей станции. Добравшись до дома, она заперлась, мысленно клянясь, что ноги её в метро больше никогда не будет.

Утро было тише, чем вчера. Ни фанфар, ни истерик, даже вибромолот не пикал. Валя проснулась с лёгким чувством, что, возможно, всё это ей приснилось – и Ваня на табурете, и падение на мужчину с конфетой, и аплодисменты санитаров.

Она лежала молча, пока не услышала голос внутри.

– Сегодня мы займёмся вокальной эротикой.

Пауза.

– Прости, чем?

– Голосом. Воздухом. Тем, что ты всегда тратишь на «Извините» и «Я просто бухгалтер». Сегодня ты будешь кашлять.

– Что?

– Кашлять, – чётко повторила Кляпа. – Но не от пыли. Не от злости. А от желания. От лёгкой, многообещающей томности. Чтобы каждый вдох говорил: «Я – дразнящая загадка с небольшим першением». Мы поставим голос, Валентина. Мы поставим дыхание. И если повезёт – кого—нибудь поставим на колени.

Валя медленно встала, пошаркала в ванную и, не включая свет, завернулась в полотенце. Постояла немного, глядя на себя в зеркало. Лицо было такое же, как вчера: усталое, замятое, с тем выражением, когда вроде бы и жива, но как будто уже давно не участвует в происходящем.

– Начинаем, – сказала Кляпа. – Представь: ты входишь в комнату. Вокруг мужчины. Ты молчишь. Ты не улыбаешься. Ты не подмигиваешь. Ты просто кашляешь. Один раз. Мягко. Не как человек, у которого аллергия на весну, а как женщина, которая… м-м-м… интригует своей недоступной дыхательной системой.

Валя сделала вдох. Попробовала выдать нечто между «кхм» и «м-м-м», но получилось «ЫЫКХ».

Зеркало покрылось испариной. Полотенце соскользнуло с плеч. Валя закашлялась по—настоящему. Кляпа молчала, возможно, пересчитывала нейроны.

– Ты уверена, что это соблазнение? – прошептала Валя, поднимая полотенце.

– Это заготовка. Упаковка. Сырой материал. Дальше мы всё отшлифуем. Ты как… трахеальный джаз. Пока без ритма. Но с потенциалом.

Она попыталась ещё. Теперь – с придыханием. Получилось так, будто она застряла между зевком и попыткой позвать маму. Откуда—то из—за стены раздался звук: глухой, как удар тапка о стену. Через десять секунд – звонок в дверь.

Валя, обмотавшись полотенцем сильнее, выглянула в глазок. За дверью стояла соседка. В халате, с пузырьком сиропа от кашля и выражением лица, в котором смешались забота, ирония и завуалированное подозрение.

– Девочка, – начала она, – ты, похоже, серьёзно простудилась. Сухой кашель, и такой надрывный… Я тут принесла сироп, хороший, импортный. Попей. А то, не дай Бог, бронхит или воспаление пойдёт.

Валя не открыла. Просто сползла по двери на пол.

– Ну, – сказала Кляпа, – по крайней мере, у нас уже есть одна реакция. Технично? Нет. Эффектно? Более чем.

Днём они пошли в кафе. Кляпа настояла – нужно протестировать технику на открытом пространстве, среди людей, с шумом, запахами и живыми реакциями. Валя выбрала столик у окна, заказала чай с лимоном и села, глядя в меню, как будто пыталась вычитать оттуда смысл жизни.

– Готова? – шептала Кляпа. – Глубокий вдох. Спокойствие. Ты – чих, превращённый в искусство. Не забывай про глаза. И не забывай про шею. Лёгкий наклон, как будто ты не кашляешь, а передаёшь миру флюид.

Валя напряглась. Вдохнула. Кашлянула.

Мимо проходил официант с подносом. Он резко обернулся, сбросил посуду, подскочил к ней и начал хватать за талию.

– Она подавилась! – крикнул он в панике. – Уберите стакан! Где салфетки?!

– Я не… – попыталась сказать Валя.

Он обнял её сзади, сжал ребра, и чай вылетел из носа. За соседним столиком кто—то ахнул. В зале повисла тишина.

– Всё хорошо! – прокричал официант, продолжая трясти Валю. – Она снова дышит! Она живёт!

Кто—то зааплодировал. Кто—то снял на телефон. Валя сидела, вся в апельсиновом соке, с оторванной серёжкой и лицом человека, которому только что предложили публичное крещение.

– Запиши, – сказала Кляпа, – ты первая женщина в истории человечества, которую спасли от кокетства, приняв за жертву шаурмы. Соблазн через удушье требует доработки.

Валя не ответила. Просто взяла салфетку и начала вытираться. Лицо, руки, самооценку.

Потом встала, оставив деньги на столе. И пошла домой. Не плача. Не смеясь. Просто шла, как идут после экзамена, когда точно знаешь – пересдача неизбежна. Но, возможно, уже и не страшна. Потому что хуже некуда. Или, наоборот, – именно отсюда всё и начинается.

– Ну всё, хватит. Ты – проблема интерфейса, – сказала Кляпа с видом айтишника, настраивающего роутер при помощи шаманства. – Грусть цвета архивного документа. Серый файл без расширения. Даже вирусы тебя стороной обходят, боятся заразиться обыденностью.

– Я комфортная, – попыталась возразить Валя. – Это костюм безопасности. Универсальная броня приличия. Серая, неприметная, как окошко погашения ипотеки в «Сбербанке Онлайн».

– Это не броня, это тряпка от пыли! – рявкнула Кляпа. – У тебя причёска в форме налогового предупреждения. Макияж «прощай, мечта». Ты не выглядишь скромно. Ты выглядишь как человек, который воздерживается от жизни!

Валя медленно втянула голову в плечи, как черепаха, которую сейчас будут красить в цвет «вишня с угрозой». Она молчала. Но внутри уже собиралась в колючий клубок, в котором отчаяние чесалось рядом с тоской.

– Всё. Подъём. Идём в салон. Сейчас мы тебя отформатируем – и установим обновление: богиня версии 6.9.

Валя стояла у стойки администратора, как человек, сдавший ребёнка в секцию тхэквондо и понявший, что это был он сам. Говорила шёпотом, будто за ней следил Роспотребнадзор.

– Мне нужно что—то незаметное. Очень. Как тень мыши. Только без намёка на секс. Без… возможности быть воспринятой. Ну, знаете… чтобы даже я сама себя потом не узнала, и в панике убежала обратно в шкаф с документами.

Администратор кивнул с каменным лицом. На фоне внутренний планшет Кляпы подмигнул, запуская опцию «Полный апгрейд: богиня в истерике». Что особенно удобно – всё, что Кляпа выбирала на своём ментальном интерфейсе, мгновенно синхронизировалось с компьютерной системой салона. Администратор не удивлялся, не уточнял, просто получил нужную команду на монитор: «Уровень вмешательства – максимальный». Операция началась.

Парикмахер взял в руки резинку. Валя рефлекторно вцепилась в подлокотники. Тугой хвост – её священный канат, связывающий с внутренним контролёром по стилю. Щёлк. Пряди сыплются на плечи. Валя дёргается. Лицо – как у первокурсницы, которой только что объяснили, что экзамен завтра, а не через месяц.

– Ты уверена, что у меня есть череп? – шепчет она. – Под волосами. Вдруг он несимметричный?

– Уверена, – отвечает Кляпа. – У тебя череп, как и жизнь, – со смещённым центром тяжести. Ничего, выровняем.

Цвет: чёрный с синим отливом. Волны. Волосы теперь падали на плечи, как безработные, решившие зависнуть на неопределённый срок. Пока краска впитывалась, Валю замазали белой маской. Она сидела в кресле, похожая на торт, у которого отобрали свечи. В зеркало старалась не смотреть. Там шевелился кто—то, кого она не звала.

– Я теряю себя, – сказала она. Глухо. Коротко. Взгляд в пол.

– Нет, – сказала Кляпа. – Ты теряешь человека, у которого четыре одинаковых серых кофты. Сейчас найдём кого—то повкуснее.

Примерочная. Вешалки. Страшные ткани. Вещи, в которых можно либо соблазнять, либо поймать солнечный удар от отражения в витрине. Платья обтягивали, кофты свисали, юбки взлетали при попытке дышать.

– Я похожа на конфету из дешёвого набора, – пробормотала Валя, глядя на себя в платье с пайетками.

– Да. Но конфету, которую стыдно есть, а хочется. И не факт, что руками.

– Я похожа на дорогую… – начала она, не зная, как закончить.

– Проститутку? – уточнил стилист. – Нет—нет, не переживайте. Вы выглядите как доступная женщина. Но по очень высокой цене.

Валя хрюкнула. Засмеялась. На вдохе. Слёзы – на выдохе. Потом села на пуфик и заплакала уже по—настоящему. Но молча. Потому что внутри происходило что—то странное. Что—то вроде перезагрузки BIOS, только без кнопки «Отмена».

Макияж был последним аккордом. Губы – яркие, глаза – как сцена, скулы – словно кто—то нарисовал их на злобу дня. В отражении – женщина. Не богиня, не вамп. А просто человек, который наконец вышел из тени и даже не споткнулся.

– Ну вот, – сказала Кляпа. – Теперь ты не Валя. Ты вирус. И ты будешь распространяться. Особенно по мужским сетям.

Вечером Валя несколько раз подходила к зеркалу и каждый раз вздрагивала, словно заставала дома постороннего человека. Засыпая, она уговаривала себя, что всё это ненадолго, и скоро старая Валя обязательно вернётся на место.

После салона Валя была уверена, что единственное, что нужно сделать – это спрятаться. В шкаф. Под ванну. В налоговую. Главное – подальше от зеркал, мужчин и любых предметов, способных отразить её новый облик, пусть даже ложка.

Но Кляпа уже действовала. Пока Валентина с тоской выбирала между «попить воды» и «исчезнуть», в недрах ментального интерфейса обновился профиль в Tinder. Фото выбрано без согласования. То самое: купальник, криво завязанный пояс, взгляд – «я не знаю, зачем я тут, но мне уже интересно». По выражению лица – как будто Валю спросили, умеет ли она танцевать на пилоне, и она ответила: «Нет, но у меня хороший баланс и много подавленного гнева».

Под фото Кляпа поставила подпись: «Скромна, но могу удивить». В разделе «о себе» появилось: «Люблю кофе, цифры, разрушение стереотипов и внутренние трансформации. И да, это моё настоящее лицо. Скажи спасибо Кляпе».

Валя обнаружила всё это утром, когда просто хотела включить музыку и случайно открыла Tinder. Телефон вибрировал. Пищал. Мерцал. Словно находился в состоянии сексуальной тревоги.

– Что это? – прошептала она.

– Успех, – сказала Кляпа. – Или, если по—научному: массовая реакция на внезапное пробуждение твоей визуальной харизмы.

На экране – уведомления. Сначала двадцать. Через минуту – сорок. Вибрация усиливалась, как будто телефон хотел вырваться и лично поздравить её с выходом в свет. Валя смотрела на экран, как на термометр в ядерном реакторе.

– Это бот—атака? – спросила она. – Пожалуйста, пусть это будут роботы. Или недоразумение. Или массовый баг.

– Это мужчины, – с наслаждением ответила Кляпа. – Разные. Настоящие. Из мяса, мыслей и со свободным временем. Смотри: вот этот пишет, что ты – огонь в архивной пыли. А вот этот предлагает кофе и обсуждение налоговых лазеек. Такой себе прелюд. Но это только начало.

Валя глянула в экран. Фотографии мелькали одна за другой: улыбающиеся лица, густые бороды, подписанные торсы, странные шапки, филологи, айтишники и даже пара астрологов. Везде было ощущение реальности. Не фейков. Настоящих людей, которые увидели её – и нажали «нравится».

Ладони вспотели. Причём не от стыда, как обычно. А от странного внутреннего перегрева. Как будто под кожей пробудился какой—то древний механизм, давно забытый, но всё ещё рабочий. Её лайкают. Её замечают. Кто—то хочет увидеть её не только в бухгалтерском отчёте.

Она вздрогнула, увидев знакомое лицо. Сергей Валентинович – её начальник, человек с безупречно гладкой лысиной и очками в золотой оправе, который, казалось, ещё вчера считал её незаметным элементом офисного пейзажа. Комментарий: «М-м-м… неожиданно». Валя всхлипнула.

Следом – Паша. Курьер. Просто огонёк. Без слов. Но и без паузы. Словно между «здравствуйте, вода» и «можно ваш номер?».

– Всё. Я умираю, – прошептала Валя. – Я умираю, как женщина, как сотрудник, как личность. Я… лайкнута.

И уронила телефон. Он звякнул, перекатился под кровать, и пищать перестал. Наступила звенящая тишина.

– Мы в эфире, – радостно заявила Кляпа. – Я веду прямую трансляцию твоего первого цифрового триумфа. Внимание, внимание, дамы и господа, встречайте: девушка, которую ещё вчера лайкали только госуслуги, теперь в топе по запросу “Интеллигентная, но с потенциалом”!

Валя, лежа лицом в подушку, чувствовала, как под кожей щекочет то ли стыд, то ли восторг, то ли гормональная буря. Это было как смотреть фильм, где ты – главный герой, но режиссёра зовут Кляпа, а сценарий написан на основе твоих страхов.

– Ты чувствуешь? – спросила Кляпа. – Это признание. Это вожделение. Это цифровой свист. Ты – не просто учётная единица. Ты – запрос. Ты – капча, которую хотят пройти.

– Я… хочу в шкаф, – прошептала Валя. – Сложиться. Заслуженно. Без телефона.

– Поздно. Ты вирус. Ты уже в системе.

Она закрыла лицо ладонями. Смеялась. Слёзы текли. Смех шёл по телу, как дрожь. Всё это было смешно. Дико. Глупо. И восхитительно.

Потому что впервые за долгое время Валентина не просто существовала. Она была замечена. И от этого становилось не страшно. А почти – приятно.

Кровати не хватало только таблички «ремонт зоны комфорта». Валя лежала поперёк, в позе недоумения, с одеялом, натянутым до ушей, и ощущением, что мозг теперь официально работает по восьмичасовому графику с перерывами на стыд.

Ноги болели, как будто за день она успела станцевать чечётку на асфальте в шпильках. Плечи ныли, уши гудели, глаз дёргался сам по себе, без согласования с центральной системой. Она была похожа на раненого бойца, вернувшегося с передовой, где враг – это неудобные каблуки, мужские лайки и кашель с двойным подтекстом.

– Подводим итоги, курсант, – скомандовала Кляпа весело, как будто не в голове живёт, а в openspace, где все получают премии за провалы.

Валя не шевелилась. Дыхание ровное. Вид страдальческий. Руки раскинуты, как у героини мелодрамы на пятнадцатой минуте перед вмешательством сценариста.

– Сегодня ты официально стала женщиной, – продолжала Кляпа. – Со сбоем системы, переустановкой драйвера и вспышкой на фронтальной камере. Я горжусь. Ты была на дне. Потом под ним. Потом на сцене. Потом снова под ним. Но ты держалась. Почти изящно!

– Мне кажется, я родила из себя другую себя, – прошептала Валя, не открывая глаз. – И она требует обратно чек и инструкцию.

– Не бойся, это просто ломка нормальности. Ты теперь не просто Валя. Ты – героиня сериала, в котором первый сезон – это кошмар, а дальше будет хуже, но с бюджетом!

Кляпа бегло прогоняла события:

– Падение? Было. Унижение? Многослойное. Кашель? Апокалиптический. Переодевание? С элементами трагикомедии. Лайки? Двадцать семь подтверждений твоего сексуального существования!

– Я больше не уверена, умею ли дышать без какой-либо интерпретации, – пробормотала Валя. – Всё кажется метафорой.

– И правильно, – бодро парировала Кляпа. – Женщина – это всегда метафора. Особенно в купальнике!

Валя натянула одеяло выше, почти до макушки. Хотела исчезнуть. Раствориться в текстиле. Застегнуться в капюшонного типа капсулу.

– Завтра, – торжественно заявила Кляпа, – начинается фаза «Полевая миссия. Настоящие люди. Настоящие прикосновения. Без падений. Без симуляций. Только живая плоть и твой новый вайб».

– Я не хочу вайб. Я хочу чай. И бланк на увольнение из этого проекта.

– Запрос отклонён, – сказала Кляпа с таким сочувствием, как бухгалтер, сообщающая про просроченный вычет.

Валя фыркнула. Потом вздохнула. Потом снова фыркнула, но устало, как старый ежик на пенсии.

– Ну ладно… теперь хотя бы знаю, как НЕ надо флиртовать. Всё остальное – импровизация.

– Ты не флиртовала, – деловито поправила Кляпа. – Ты отрабатывала сценарии соблазнительного краха. Причём с эмоциональной синхронизацией. Это очень ценно. Особенно для наблюдателей. Особенно в формате 4D.

Валя кивнула в подушку. Уже почти спала, но ещё сопротивлялась сну из принципа. Так, на автомате, чтобы не проиграть этот день без боя.

– После всего, что было, мне уже ничего не страшно… кроме меня самой. И моей утренней причёски. Там может быть то, что требует крещения.

– Угу, – хихикнула Кляпа. – А ещё надеюсь, что, если когда—нибудь тебе будут писать некролог – то хотя бы не в купальнике.

– Это зависит от того, как пройдёт свидание, – отозвалась Валя, зарываясь глубже, как червь в почву бессознательного.

А потом всё стихло. Даже внутри. Даже Кляпа, наконец, замолчала. И это было странно приятно. Как будто за окном выключили весь мир, оставив только усталость, сбившиеся мысли и… ощущение, что, возможно, впервые за долгое время что—то сдвинулось. Пусть и не туда, куда хотелось.

Глава 2

Валя шла к офису, как приговорённый – с прямой спиной, напряжённой шеей и взглядом в асфальт. Каблуки стучали с такой уверенностью, словно под ногами был не весенний тротуар, а сцена филармонии. Воздух пах чем—то новым – или это просто духи с ванилью и дерзостью, которые Кляпа заставила на себя вылить в последний момент. Ключ—карта не сработала с первого раза, и Валя подумала, что это знак: вселенная не готова к её новому виду. Со второго раза турникет сдался. Лифт ехал дольше обычного, успел несколько раз дёрнуться, как будто переваривал её внешний вид, и только потом нехотя открыл двери на нужном этаже.

Когда Валя шагнула в офис, время пошло вспять. Коллеги замерли. Кто—то, возможно, даже начал заново свою жизнь – с той самой секунды, когда взгляд упал на неё. Компьютеры шумели, но никто не печатал. Принтер издал полстраницы и затих. Даже кофемашина, обычно плотно занятая утренними потребностями бухгалтерии, вдруг остановилась, испустив лёгкое сопение, словно застыдилась.

Валя остановилась у порога, будто вышла на парад. Не нарочно – просто шпилька слегка увязла в ковролине, и чтобы не споткнуться, она замерла на долю секунды. Но этого хватило, чтобы весь офис принял это за позу. Позу женщины, уверенной в себе, в своей груди, в своём декольте и в красной помаде, от которой тошнило всех Люсь сразу. С головы до пят – она была новой. Даже не женщиной – манифестом. В ней не осталось ничего от прежней Валентины, которую путали с архивным шкафом и один раз нечаянно приняли за декоративное растение.

Иванович, уткнувшийся в телефон у кофемашины, поднял глаза, увидел Валю и… застыл. Его стакан с кофе остался в руке, но жидкость начала медленно перебираться через край. Кофе стекал по его пальцам, капал на пол, растекался по плитке, собираясь в лужу, подозрительно напоминающую карту Австралии. Он не шелохнулся. Только через пару секунд пробормотал:

– Кофе сегодня какой—то горячий, чуть не обварился от вида Валентины.

Коллеги начали очухиваться, словно после гипноза. Кто—то кашлянул, кто—то повернул голову, кто—то пытался продолжить печатать, но пальцы не слушались. Один из сотрудников сделал вид, что ищет что—то на полу, лишь бы избежать зрительного контакта. Другой уронил степлер.

Валя прошла сквозь этот затихший муравейник как гость из будущего. В голове пульсировала мысль: «Я сделала это. Я пришла. Теперь или уволят, или обогреют». Её сердце билось быстро, но не от страха. От адреналина. От того странного состояния, когда тебя вдруг начинают видеть. Всерьёз. Как женщину. Как загадку. Как проблему, которую хочется решить руками.

Ни одно слово не было сказано. Но всё было ясно по глазам, по жестам, по неловким попыткам вернуться в рутину. Мужчины молчали громче обычного. Женщины молчали так, как будто уже выносят приговор.

Кляпа внутри хихикнула. Не сказала, не прокомментировала, не выдала очередной лозунг – просто затаённо хихикнула. Валя знала этот смех. Он значил только одно: начинается шоу.

Она шла мимо Ивановича. Тот сделал шаг в сторону, наступил себе на шнурок и чуть не упал. Её стул скрипнул, как кресло в зале заседаний, когда кто—то встаёт, чтобы объявить: «Я готова». Но она не вставала. Только села. Спокойно. Неуклюже, но с достоинством. Как садятся те, кто сегодня не принесёт обед, но принесёт катастрофу.

На соседнем столе упала ручка. Следом – калькулятор. Бухгалтерия распалась на молекулы.

Валя открыла ноутбук. Сделала вид, что проверяет отчёты. На экране дрожал курсор, как будто даже техника чувствовала перемены. Внутри бурлило. Но снаружи – полная концентрация. Она чувствовала спины, взгляды, затылки, рты, которые приоткрылись от удивления, и носы, что дрожали от смешанных ароматов косметики и опасности.

Кто—то тихо прошептал: «Это точно Валя?». Ответа не последовало. Потому что ответа не было. Это уже не была просто Валя. Это была женщина, которой стали бояться ещё до первого слова.

Первым на подходе оказался Ваня—айтишник. Обычно он появлялся незаметно, как системное обновление, но сегодня возник внезапно, с видом человека, которому срочно нужно обсудить не баг, а багиню. Стоял с кружкой, на которой было написано «Root access only», и таращился в Валю так, будто только что нашёл в коде функцию, отвечающую за эрекцию.

– Слушай, – начал он, приподняв брови над линзами, – я, конечно, не совсем традиционной ориентации… но сегодня у меня почему—то необычно трепещет сердце.

Голос у него был мягкий, как у ассистента в приложении, а взгляд – честный, как у тестировщика перед дедлайном. Валя кивнула, не зная, куда себя деть. Попыталась улыбнуться, но вышло как у человека, который случайно запустил платную подписку и не знает, как её отменить.

– Тебе очень идёт. Ты сегодня как… как «Дарк—мод» в бухгалтерии, – добавил Ваня, немного покраснев.

Валя мысленно умоляла его сменить тему на бэкапы, фаерволы, RAID—массивы, хоть что—то… Но Ваня, довольный собой, удалился к принтеру, оставив после себя лёгкий след восхищения и парфюма с нотами мяты и загадки.

Не прошло и двух минут, как в дверях бухгалтерии застрял Паша. Курьер. Его фигура, как всегда, полностью заполняла проём. В одной руке – пакеты с водой, в другой – ящик с канцелярией, а на лице – выражение любовного помрачения. При виде Вали он остановился, как танк на поле с одуванчиками, уронил ящик, затем пакеты, а следом и ключи.

– Оп-па… – произнёс он, будто комментируя падение экономики. – Ты… м-м-м… ну, офигеть… Слушай, а… хочешь пообедать?

Голос его дрожал, как экран телефона в руке у бухгалтера на пенсии. Валя от неожиданности уронила ручку, потом подняла, потом снова уронила – теперь уже как актёр в любительском театре абсурда. Паша, не дожидаясь ответа, потянулся за накладной, но забыл подписать её и, пятясь, наступил себе на шнурки, чуть не опрокинул шкаф с документами.

– Ну, тогда я… э—э… позвоню? – бросил он, удаляясь с грацией развёрнутого парашюта.

Сразу после него появился Слава. Стажёр. Юный, нервный, с лицом, как у студента, которого вызвали к доске по бухгалтерскому праву после весеннего запоя. Он шёл, глядя в отчёты, и врезался в воздух возле Вали. Бумаги полетели, как голуби в свадебном клипе. Он начал их собирать судорожно, путаясь в листах и собственной влюблённости.

– Простите, – пробормотал он, не поднимая головы, – я… это… просто вы сегодня… м-м-м… у вас маникюр – шикарный.

Он посмотрел на её руки с тем благоговением, с каким обычно смотрят на реликвии или служебные записки от генерального. Валя поджала пальцы, пытаясь спрятать их под папкой. Сложно было определить, что краснело сильнее – ногти или уши.

И тогда всё началось. Все начали подходить. Кто с вопросами. Кто с предложениями «попить водички». Кто с открытым ртом, забыв зачем вообще пришёл. Валя пыталась отгородиться от реальности бумагами, калькуляторами и собственной неуверенностью. Она нырнула в ящик стола, как подлодка в тревожные воды, надеясь, что если прятаться глубже, то и похоть коллег отступит.

Но запах – её, чужой, новый – уже расплылся по отделу. Он был сладким, дерзким, почти клубничным. Тело выдавало флюиды, даже если мозг требовал немедленного отката. Она чувствовала себя украшением, которое случайно поставили на алтарь. Ни один взгляд не скользил мимо. Все липли.

Дыхание сбивалось. Уши жгло. Шея чесалась, как будто туда поселилась мораль. Она вспотела в месте, где обычно потели только Excel—формулы. Её оторванность от привычной невидимости становилась невыносимой, но внутри что—то замирало от странного восторга.

Кляпа молчала. Видимо, наслаждалась представлением, как режиссёр, который наконец—то увидел, как актриса вошла в роль. Валя не слышала комментариев, но ощущала одобрение. Оно вибрировало где—то на уровне солнечного сплетения.

Айтишник Ваня снова прошёл мимо, бросив взгляд через плечо.

– Ты выглядишь настолько сексуально, что даже я задумался о смене ориентации на бухгалтерскую, – произнёс он тихо, но с тем затаённым жаром, который даже в его круге общения считается тревожным.

Валя в панике подумала: «Ну всё, теперь меня официально признали корпоративным сотрудником с айтишной ориентацией». И прижала папку к груди. Внутри было пусто. Но выглядело – как броня.

Первой заговорила Люся. Не громко, не с драмой – просто встала от стола и медленно, методично провела пальцем по подоконнику. Пыль, как всегда, оказалась. Она покачала головой, будто разочаровалась в целой эпохе, и только потом подняла глаза на Валю.

– Офис всё—таки не театр, – сказала она, ни к кому конкретно. – Хотя теперь уже и не скажешь.

Никто не ответил. Не было команды – но все услышали. Воздух в бухгалтерии стал плотнее. Плотный, как глазурь на торте, но с привкусом соды.

– Ну и кислая у вас тут атмосфера, – наконец, раздалось изнутри. Кляпа ожила с выражением, достойным секс—коуча в отставке. – Я, конечно, понимаю, зависть – вещь полезная, она хоть циркуляцию крови разгоняет, но, девочки, если вы и дальше будете метать пассивную агрессию, я тут устрою показательное обнажение с разбором белья. У кого что есть – и у кого чего никогда не будет.

Она захихикала, как будто только что придумала новую форму пытки для ханжей: медленное раздевание под «Свод правил внутреннего распорядка». – А Валю я вам не отдам. Вы её, конечно, хотите обратно в формат "девочка—серая—папка—с—прошивкой", но извините: апгрейд завершён, и теперь она, знаете ли, поддерживает только протоколы высокой влажности и низкой моральной устойчивости в радиусе пяти метров. С чем я вас и поздравляю.

Валя пыталась сделать вид, что не слышит. Экран Excel подёргивался, как будто тоже нервничал. Пальцы жали на клавиши, не зная, что именно писать. На столе стоял степлер, рядом лежала ручка, а внутри всё сводилось к одному вопросу: как быстро можно отменить себя обратно?

Люся вернулась на место, села, покрутила в пальцах скрепку.

– Не люблю, когда женщина меняет себя под чужой вкус, – добавила она спустя минуту. – Это слабость. Настоящая женщина себя не продаёт. Её покупают целиком. Или никак.

Эта фраза пошла по отделу, как по коридору. У каждой – свой отклик. Кто—то кивнул. Кто—то закусил губу. Кто—то сделал вид, что увлечён отчётом. Но общая волна прошла. Признание: Валя вышла из общего строя. А таких не прощают. Особенно если они красивее, свежее, свободнее.

– Ну наконец—то, – протянула Кляпа с ленивым восторгом, – коллектив почувствовал опасность! Женщина, которая вдруг стала соблазнительной, – это как змея в библиотеке: всем хочется заорать, но никто не знает, по какой инструкции её вытаскивать. А ведь я предупреждала: апгрейд Вали – это не просто смена прически. Это ядерная перезагрузка архетипа. Теперь она не просто бухгалтер, она соблазнительница с доступом к первичным документам и вторичным желаниям.

Кляпа хихикнула, в голосе сквозили фанфары.

– Хотите знать, что такое женская зависть, детки? Это когда у одной новая помада, а у другой – только старая обида и муж, который не вывозит даже мусор, не то что страсть. У Вали теперь всё есть: форма, феромоны и флуоресцентная способность возбуждать даже в Excel. Она не виновата, что вместо борща испеклась шлюшечка на дрожжах Кляпы. Приятного аппетита, девочки.

Валя сжала мышку. Пальцы вспотели. В голове было пусто.

У кулера собрались две женщины. Наталья из кадров и Марина из договорного. Обе – с опытом, с глазами, которые видели всё: разводы, авансы, корпоративы и унижения. Говорили тихо. Спокойно. Но каждая фраза летела, как иголка, точно в кожу.

– Слишком резко. Вчера – тень, сегодня – обложка. Такие метаморфозы без посторонней мотивации не случаются.

– Думаешь, с кем—то?

– Думаю, на кого—то.

– Начальник?

– Или хочет начальника. А может, хочет, чтобы подумали, что хочет. Что хуже, сама не знает.

Смеха не было. Ни в словах, ни в паузах. Только выводы. Точные, быстрые, как бухгалтерские формулы. Их не интересовали чувства. Только результат.

– Вот оно началось, – пропела Кляпа с оттенком театрального ужаса. – Коллективное обрезание клиторного воображения! Дорогие мои, вы там что, пишете комментарии для форума «Мораль и калькуляция»? Вон та, у кулера, ещё вчера обсуждала, как муж ей не даёт. А сегодня она уже верховный суд по делам офисной похоти?

Голос стал слаще. Ядовитее. Веселее:

– Девочки, расслабьтесь. У Вали не гормональный срыв, у неё – взросление тазовой уверенности. Она теперь не просто Валя. Она – кризис ваших серых фантазий. И если вам кажется, что она сделала это ради начальника – поздравляю, у вас устаревшее программное обеспечение. У Вали теперь не брак по расчёту, а расчёт по возбуждению. И что вы ей можете предложить? Пирожки из лука и уксусное осуждение? Да она вас этим маникюром порвёт, не оставив следов на клавиатуре.

Валя встала. Не знала зачем – просто не могла больше сидеть. Пошла в сторону кухни, чтобы налить себе воды. Стакан оказался пуст. Кулер булькнул, как будто вздохнул. В этот момент она услышала:

– Видела, как он ей подал отчёт? Сложил, выровнял, будто с цветами пришёл. Мы таких жестов за год не видим.

– А она как на него смотрит… Это уже не бухгалтерия. Это павильон на съёмочной площадке.

– Хорошо, что я замужем, – сказала Наталья. – У меня уже всё случилось. Мне не надо. А ей, похоже, очень надо. Причём сразу всё.

– Да что вы знаете о «надо», – отозвалась Кляпа с удовольствием, как будто вылезла из шкафа в образе бурлеск—диктора. – У Вали теперь в организме установлен модуль «Мужик—распознавание плюс». Видит внимание – активируется желание. Видит отчёт – превращает его в прелюдию. А взгляд начальника? О, девочки… он туда вложил всё, что не смог вложить в годовой бюджет!

Она залилась сладким смехом:

– И, если вы думаете, что ваша замужняя стабильность защищает вас от искушений – ха! Валя теперь как вирус: стоит одному прикоснуться к её локтю, и у него на жёстком диске прописывается желание раздеваться при звуке Excel. Потому что Валя – это уже не девушка. Это обновление офисного ПО, в котором больше не работает функция «игнорировать возбуждение».

Валя повернулась. Не громко, не резко. Просто ушла. Шла медленно, будто несла что—то хрупкое – себя. Не в руках, в плечах. Посадила себя обратно за стол и выдохнула. Экран моргнул, мышка заела. Сердце било ровно, но неубедительно.

Она вспомнила старый сон: идёт по офису в купальнике, и никто не обращает внимания. Сейчас всё наоборот. Полностью одета. И чувствует себя голой.

Люся взяла в руки электронную сигарету, затянулась и проговорила в воздух:

– Раньше у нас в бухгалтерии мужчины вымирали от скуки. Теперь начнут от желания. Но вряд ли от счастья.

– Так и запишем в отчёт по внутренним рискам: повышенный уровень офисной эрекции, – протянула Кляпа с откровенным удовольствием. – И добавим примечание: источник угрозы – Валентина, с новым интерфейсом и встроенной системой возбуждения. Если раньше мужики в отделе писались только от страха перед аудиторской проверкой, то теперь – по другим причинам, и прямо в штаны.

Голос Кляпы был сладким, как зефир на гормонах:

– Вы, главное, держитесь, девочки. Я понимаю, тяжело, когда коллега начинает выглядеть, как секс—инструктаж на каблуках. Это же надо – всю жизнь думала, что "файл" это документ, а теперь выяснилось, что это состояние. У Вали теперь всё – как надо: губы – для побудительных наклонений, бёдра – для экспортного шока, взгляд – как счёт за отопление: страшно, дорого и вызывает жар.

Кляпа хихикнула:

– Валя теперь не сотрудник. Она – контрагент от страсти. И если кто—то не может с этим справиться – пишите жалобу в техподдержку. Только не забудьте приложить влажную салфетку.

Фраза не вызвала ни смеха, ни реакции. Только тишину. Валя знала – смеялись внутри. Каждый – по—своему. Но вслух не решались. Пока.

Всю оставшуюся часть утра она сидела ровно, дышала медленно и делала вид, что полностью поглощена задачами. В реальности – считала слова. Слова, которые про неё произнесли. Слова, которые она бы сказала в ответ. И те, которые так и не нашла. Их было слишком много.

Всё началось в коридоре, который обычно служил невидимой границей между двумя несовместимыми измерениями – миром платёжных ведомостей и миром выговоров с обтекаемыми формулировками. Но сегодня он был ловушкой. Удачно вычищенный, пахнущий хлоркой и чужими намерениями, этот коридор с узкими стенами и тусклым светом превратился в место событий, которые Валя потом ещё долго бы прокручивала в голове, если бы это была только её голова.

Она шагала быстро. Не убегала, не пряталась – просто шла, как шла всегда, когда нужно было пройти мимо чего—то опасного, не выдав дыханием, что страшно. Каблуки – новые, скользкие, непривычные – гремели по плитке. В голове крутилась таблица с незавершённым отчётом, но в груди уже росло ощущение, что день всё—таки не даст ей просто доработать до обеда.

Пятно на полу не предупреждало. Оно просто было – тёмное, ничем не примечательное, но коварное. Валя наступила на него как раз в тот момент, когда из—за угла вышел Сергей Валентинович – сам, во плоти, в костюме Hugo Boss и с лицом, которое в любой другой ситуации ассоциировалось бы с бонусом к кварталу. В этот момент всё произошло одновременно. Валя поскользнулась. Папка вылетела. Тело ушло вперёд. И через секунду она врезалась в него грудью, лбом, носом и ещё чем—то, что сложно было определить без медицинской экспертизы.

Парфюм был густой, как сливки, с нотками уди и доминирования. Ткань пиджака оказалась неожиданно тёплой, чуть шершавой, но с тем особенным лоском, который, казалось, могли позволить себе только мужчины с доступом к бюджету на представительские расходы. Валя вжалась в него так плотно, что рука автоматически ухватилась за лацкан, вторая – инстинктивно соскользнула ниже и замерла в районе ремня. Отдышка, испуг, ступор.

– Простите, – пробормотала она, не поднимая глаз. – Я… не хотела… Это… опора неожиданная… теплая…

Речь была скомканной, как записка в школьный дневник. Но дальше что—то изменилось. Голова осталась прежней, а тело – нет. Спина выпрямилась. Пальцы, вместо того чтобы отпустить, скользнули по пиджаку. Грудь подалась вперёд. Бёдра будто нарисовали из другого сценария. И из глубины, лениво, сладко, растянуто – вынырнула Кляпа.

– Ой—ой, – раздалось внутри, но уже как будто и снаружи. – Какая я, оказывается, ловкая. Секунда – и уже держусь за власть обеими руками. Простите, Сергей Валентинович, не сдержалась. Это всё инстинкты. А вы, похоже, совсем не против. М-м-м?

Голос был не Валин. Губы шевелились иначе. Спина выгибалась под другим углом. Ироничным. Точным. Сексуальным в той мере, в какой можно быть сексуальной в коридоре между бухгалтерией и серверной.

Сергей Валентинович сначала замер. Затем выпрямился. Затем снова немного подался вперёд. Его лицо будто расплылось в удовольствии от полученного внезапно флирта, который никто не ожидал – даже сама Валя. Он не убрал руку с её талии. Напротив – подтянул чуть ближе.

– Не беспокойтесь, Валентина, – произнёс он с такой интонацией, словно комментировал курс валют на интимной бирже. – Я всегда готов подставить свою грудь таким… талантливым сотрудницам.

Он не подмигнул. Он подал это как жест тонкий, подчёркнуто изящный, как будто их диалог шёл не в коридоре, а в ресторане при отеле, где комната уже забронирована, но оба делают вид, что ещё не решили.

Кляпа в теле хихикнула – грудью, коленями, даже зрачками.

– Вот это мы выехали, – прошептала она внутри, но с ощущением, что стены тоже слышали. – Просто глянь на него. Он уже мысленно снимает с тебя не платье, а оклад. У него там в папке, наверное, уже заявка на отпуск в Суздаль с пометкой «работа с перспективной молодёжью».

Рука скользнула по пуговице на пиджаке. Валя – точнее, тело, в котором теперь командовала Кляпа – наклонила голову чуть вбок, уголком губ выдавила полуулыбку. Кожа на шее напряглась – так делают актрисы в старых фильмах, когда собираются сказать что—то бессовестное.

– Знаете, Сергей Валентинович, – прозвучало вдруг из уст Вали, – я теперь хожу на каблуках не просто так. Это стратегия. Чем выше каблук, тем сильнее падают принципы. Особенно у мужчин, стоящих рядом.

Он рассмеялся. Тихо. Удовлетворённо. Как человек, который заказал десерт и вдруг обнаружил в нём бонусный слой крема. Больше он ничего не сказал. Только посмотрел. Долго. Пронзительно. И с той самой искоркой, которую не спутаешь с интересом профессионального плана.

– А хотите, я вам отчитаюсь… но не словами, – промурлыкала Кляпа, выгибая Валю почти незаметно, но так, чтобы пиджак у него на плечах натянулся. – Я умею объяснять цифры телом. Это называется тактильный аудит.

Губы Вали приоткрылись, но она ничего не сказала. Сергей Валентинович лишь хмыкнул, и что—то в его позе подалось вперёд. То ли живот, то ли намерения.

Когда Валя отступила на шаг, Кляпа всё ещё управляла движениями. Бёдра покачивались с тем знанием, которого у Вали раньше не было. Пальцы держали папку, как оружие. Подбородок не дрожал. Только в животе шевелилось: что—то липкое, жаркое и тревожное.

– Молодец, – шептала Кляпа, – теперь он твой. Не в прямом смысле, конечно. Пока. Но его фантазии уже прописаны в твоей системе. И поверь, он туда ещё вернётся. С ключами. С паролями. С предложением командировки.

Коридор закончился. Валя – уже почти вернув контроль – шла, не оборачиваясь. Но знала, что за спиной всё ещё остался взгляд. Такой, от которого не избавиться. Даже если стереть всю папку памяти.

Валя успела дойти до своего стола, когда первый удар пошёл по атмосфере. Бухгалтерия задрожала, как поверхность воды после падения бетонной плиты. Это было не обсуждение. Это была тектоника.

Кто—то из бухгалтеров притворялся, что всё по—прежнему, сосредоточенно щёлкал мышкой и щурился в Excel. Но пальцы дрожали, зрачки бегали, как будто искали нужную ячейку, в которую можно спрятать мораль.

Первый бросил фразу Тимур из финансового анализа:

– Так, господа, ставка такая: если она получит премию в следующем месяце – я официантам в столовой на чай даю. А если сразу переводом на шестой этаж – иду увольняться в знак протеста.

Таблица в Google Docs уже была. Называлась «Индекс повышения ВВП (Валя Валентиновна Подачи)». Рядом были столбцы: «Премия», «Командировка», «Кресло кожаное». В одной из ячеек значилось: «возможность проводить собрания лёжа».

Дальше – больше. Кто—то из маркетинга прислал в общую рассылку мем с картинкой: офисный коридор, подпись: «Программа “1С: Сближение” успешно запущена». Кто—то переслал скриншот, где начальник и Валя вырезаны и вставлены в шаблон романтической открытки: «Талантливым сотрудницам – тёплая грудь руководства».

В столовой обсуждали шепотом, но с жаром. На лестнице говорили уже не о том, «что было», а «кто за этим стоит». В туалете кто—то прицепил к зеркалу записку: «Кто не флиртует с шефом – тот платит за корпоратив из своей премии».

Люся пришла в себя в момент кульминации, как старая драма, которую наконец—то снова включили. Она вышла из—за стола с таким лицом, словно на ней лично исполнили операцию без наркоза, и произнесла:

– Всё. Мы просрали отдел.

– Ну ничего, – откликнулась Кляпа в голове Вали с удовольствием бестактной богини вечернего разложения. – Отдел просрали, зато влагалищную дипломатию вывели на уровень министерства! Да ты глянь на эту Люсю – зависть у неё капает по салфетке, как сметана с просроченной булочки. Они просто в бешенстве от того, что ты вошла в коридор как девочка, а вышла как стратегическая жопа с функцией повышения KPI через феромоны.

Она захихикала, как будто в этот момент полировала эрогенные зоны табелью рабочего времени:

– Теперь ты в их глазах не человек. Ты эксельная формула с телом. Функция с округлёнными бёдрами. Я бы даже сказала – актив с гарантированной волатильностью. Они орут про мораль, потому что знают: ты её сломала, села сверху и ускакала в сторону отдела премирования. Так держать!

Салфетка – уже влажная – легла ей на лоб. Глаза закрылись. Воздух затрепетал.

– Так и до оргий доживём. Начинали с отчётов, закончим фривольной игрой в активы. А я, между прочим, сюда не за этим шла. Я шла работать. За стаж. За пенсию. А теперь мне стыдно смотреть на формат верхней одежды у сотрудниц.

– Люся, не драматизируй, – попыталась вставить Анжелика с учётного. – Ты, между прочим, сама как—то на корпоративе за шефа держалась. Обеими руками.

– Я держалась за трезвость, а не за карьерный рост! – отрезала Люся и, не открывая глаз, добавила: – Всё. Увольняюсь. Или пусть Валя увольняется. Это ж какой позор. У нас теперь, выходит, не бухгалтерия, а филиал страстей по должностной инструкции.

– Боже, Люся, прекрати стонать, – откликнулась Кляпа с изысканной пошлостью, как будто у неё внутри стоял микрофон с бархатной обивкой. – Ты просто ревнуешь. Не к телу – к возможностям. Валя наконец—то начала карьеру по новой методичке: меньше табличек – больше трения.

Она захихикала в голове у Вали так, что даже у капилляров на лице стало жарко:

– Ты вообще понимаешь, что сделала? Ты провела стратегическую диверсию в дресс—коде! Теперь каждый взгляд на твою попу – это маленький инсульт у отделов внутреннего контроля. Они все боятся: вдруг ты не остановишься и войдёшь в приёмную без нижнего белья и с заявкой на перерасчёт бонусов через предварительные ласки. Люся боится не оргий. Люся боится, что её больше никогда не попросят рассказать про налоговый вычет на фоне плотно закрытой двери.

Кляпа была довольна. Валя – почти без сознания. Но держалась.

Никто не спорил. Но и не соглашался. Все – от стажёра до старшей по складу – понимали, что происходящее не уложится в отчёт. И тем более – в голове.

Валя сидела за столом. Её пальцы держали мышку. Глаз – курсор. Лицо – спокойствие. Но внутри – медленный, липкий ад. У неё дрожали мышцы в пояснице. Не от страха. От осознания, что шутки, которые сегодня пересылают по отделу, завтра могут стать поводом для настоящего решения. Не кадрового. Жизненного.

Она не видела, но знала: шепчутся. Смотрят. Оценивают. Фиксируют. Регистрируют каждый её жест, как систему счисления. Она превратилась в процесс. Не человека. Процесс, который можно анализировать, пересчитывать, обсуждать в курилке. Без её разрешения. Без её участия.

Кляпа внутри ликовала.

– Ты слышала, как он хмыкнул? – тараторила она. – Это хмыкание стоило как минимум полпроцентного прироста к твоей социальной значимости! Теперь ты не просто Валя. Ты Валюта. Ты курс. Ты фьючерс. Да на тебя уже прогнозы составляют, как на нефть. Только ты – горячее.

Валя не отвечала. Она не могла. В горле стоял ком. Не слёзный. Концентрированный. Из страха, стыда и ощущения, что теперь всё уже не развернуть обратно.

В углу, за перегородкой из оргстекла, стажёр Слава спросил у Ларисы:

– А если я тоже случайно упаду начальнику на грудь… это поможет? Или мне надо сменить дезодорант?

Смех был тихий. Давящий. Один из тех, что пробирает до костей. Смех в офисе, когда все понимают, что смеяться неправильно – но всё равно смеются. Потому что иначе – задохнёшься.

Кабинет начальника всегда казался Валентине зоной риска. Пространством, в котором важнее не слова, а расстановка мебели. Два кресла – одно мягче, другое строже. Три вида папок – отчётные, дисциплинарные и «на всякий случай». Фиалка в углу, выжившая в условиях кондиционированного цинизма, и графин с водой, который больше напоминал реквизит для переговоров с душой.

Сергей Валентинович сидел за столом, но выглядел так, будто хотел с него сползти. Галстук он поправлял уже четвёртый раз, причём без зеркала, с выражением лица, будто каждая складка способна перечеркнуть стратегию. Несколько раз поднимал глаза на Валю и снова опускал, открывая рот, но не успевая встроить мысль в форму.

– Вода? – спросил он. Налил себе, отодвинул стакан, налил снова. Так и не сделал ни одного глотка.

Валя сидела напротив. Папка с отчётом сжималась в её руках, как оберег. Она уже не чувствовала пластика. Только пульс в запястьях и лёгкое жужжание в ушах. Сердце стучало, как принтер в момент, когда зависает файл.

– Валентина… – начал он снова, и голос его сорвался, потом поймал нужную интонацию. – Я давно хотел… обсудить с вами одну мысль. Она не в отчётах. Не касается бюджета. Это… вне плана. Вне рамок. Даже вне табеля учёта рабочего времени.

Он на мгновение замолчал, облизнул губы, которые, по ощущениям, пересохли сразу после того, как она села напротив. Глаза его метались по столу, выискивая опору. Не найдя, он снова вернулся к ней:

– Я подумал… почему бы нам не съездить вместе… ну, скажем, в Суздаль. Город отличный. Воздух чистый. Архитектура… ну, и… атмосфера. Мягкая. Уютная. Без лишних взглядов.

Валя замерла. Не просто как испуганный человек. Как система, на которую одновременно поступил запрос и сбой. Внутри – полное отключение. Тело неподвижно. Дыхание сбилось. Голова пустая. Она слышала только отдалённый звон. Как будто где—то в черепе зазвонил факс.

Но Кляпа не дремала. Она выскочила, как продавщица из примерочной:

– Да-а-а-а-а, детка! Вот он! Вот оно! Отдел соблазнения работает по графику! Едем в Суздаль, Валюша. Бронируем номер с видом на измену, мини—бар и пакет: «Всё включено, кроме совести». Сейчас не облажаться – и будет тебе командировка с поглаживаниями!

Губы Вали задрожали. Но не от волнения – от несогласия между мозгом и телом. Мозг шептал: «Беги». Тело кивнуло. Не один раз. Три. Как будто выдало согласие в формате GIF: мол, да, согласна, даже очень, причём без слов, но с жестами.

– Мммггкх… – вырвалось из неё.

Но в следующий миг голос снова стал не её. Кляпа взяла управление, как бармен накануне корпоратива.

– Суздаль? – протянула Валя уже чужим, маслянистым тоном. – Звучит заманчиво. Особенно если с номером на двоих, плотным расписанием и без одежды с восьми до восьми. Я, знаете ли, обожаю уединение, особенно когда его можно измерять в сантиметрах между телами и миллиметрах на простынях.

Сергей Валентинович выдал звук, который не делает ни один человек при сознании. Что—то между икотой, шёпотом и одобрительным похрюкиванием. Он побледнел, потом порозовел, затем слегка засиял, как лампа на диммере.

Кляпа продолжала через Валю:

– Только давайте без совещаний. Я, если честно, предпочитаю разбирать горизонтальные отчёты – с приложениями. И желательно, чтобы в них участвовали живые показатели.

Сергей Валентинович засиял. Его лицо преобразилось так, словно он только что выиграл тендер на эмоции. Плечи расправились. Грудь вздохнула. Кожа на лбу разгладилась. Даже фиалка в углу будто приподняла один лист.

– Прекрасно, – произнёс он. – Я давно чувствовал… ну, скажем, творческое притяжение. Не каждый день встречаешь в отделе такую… структуру отчётности. Такой подход. Такой… баланс.

– Баланс, говорите? – прошипела Кляпа через Валю, чуть опуская голос до бархатного полушёпота. – Тогда вам понравится мой план выравнивания показателей по постельному коэффициенту. У меня, между прочим, рентабельность движений и ликвидность изгибов подтверждены международным аудитором. Так что берите блокнот, Сергей Валентинович. Я вам такое покажу, после чего ни один регламент уже не встанет между нами. В прямом смысле.

Начальник замер. Затем закатил глаза, словно пересчитал все звёзды в Суздальском небе. Лицо его расплылось в том выражении, которое возникает у мужчин, когда они понимают, что Excel сегодня – не главное. И что KPI теперь будет измеряться количеством поцелуев на квадратный метр.

Валя не слушала. Она слышала только Кляпу, которая уже распевалась:

– Ты осознаёшь, что теперь у тебя есть служебный роман с географической привязкой? Мы не просто совратили начальника. Мы прописались в древнем русском городе. С любовью. С турпакетом. С обязательной регистрацией в журнале командировок.

Она сидела, не двигаясь, с лицом человека, который понимает, что только что согласился на нечто, что ещё вчера бы назвала кошмаром. Или шуткой. Или уголовным эпизодом.

Сергей Валентинович потянулся к своему календарю, сделал вид, что проверяет график, но, судя по дыханию, ему было всё равно. Ему нужна была не дата. Ему нужно было подтверждение, что сказанное случилось. Что Валя сказала «да».

– Суздаль, – проговорил он, чуть тише. – Это ведь город, где забываются все условности.

– Ну если условности забудутся, – откликнулась Кляпа через Валю, – я надеюсь, что вы не забудете презервативы, Сергей Валентинович. А то я могу быть страстной, но всё—таки не идиоткой. Хотя с вами, если честно, я бы рискнула даже без аудиторского сопровождения.

Угол её рта дёрнулся в почти незаметной ухмылке. Голос – тягучий, низкий, обволакивающий – звучал так, как будто между строк уже началась прелюдия.

– Мы ведь туда не отчёты сверять едем, правда? Вы хотите почувствовать себя не начальником, а полноценным вкладчиком в мои телесные активы. И пусть в этом отпуске первым исчезнет регламент. А за ним – ваша галстучная дисциплина.

Сергей Валентинович издал звук, которого не предусматривал ни один корпоративный стандарт. Что—то среднее между икотой и щелчком замка в номере с «двуспальной» галкой напротив фамилии Валентина.

Валя моргнула. Мысль пришла поздно, но точно:

«Особенно статьи Уголовного кодекса».

Дверь за Валей захлопнулась, но звук этот она слышала как глухой хлопок крышки гроба по собственной репутации. Мир стал вязким. Воздух – слишком плотным, свет – ядовито белым, шаги – как будто под ней прогибался линолеум, делая вид, что хочет её съесть. Она вышла из кабинета не как человек. Как событие. Как взрыв моральной дисциплины в отдельно взятом офисе.

Каждый, кого она проходила, оборачивался. У кого—то глаза расширялись, у кого—то сужались. Кто—то открывал рот и тут же его закрывал, как шторку в автобусе, в которую ударило солнце стыда.

Валя не смотрела ни на кого. Глаза были направлены вниз, но она чувствовала, как взгляды прилипают к её лопаткам, талии, заднице. Кто—то смотрел, как на сотрудницу, которая впервые нарушила регламент. Кто—то – как на женщину, которая знает, где находится мужская слабость и как на неё наступить шпилькой. А кто—то просто завидовал – люто, сжато, в желудке, в надпочечниках, во всей финансово—учётной системе организма.

Юрист Захаров, известный своей склонностью к одышке и неуместным восклицаниям, отодвинул стул с таким лицом, будто мимо него сейчас проносили радиоактивную бабу. Люся перекрестилась второй раз за день – рекорд, если учитывать, что на первом этаже у них вместо иконы висела налоговая декларация. Она вздохнула, как будто увидела в Вале не коллегу, а персональное олицетворение того, чего она больше всего боялась: секса без плана закупок.

Валя добралась до своего места, как будто через минное поле. Села. Медленно. Осторожно. Стул будто застонал под весом её нового статуса. Руки легли на стол, но пальцы не слушались. Они просто были. Декорация. Монитор мигнул, открылся Excel, ячейки приветливо моргнули, как будто хотели сказать: «Мы не осуждаем, мы просто считаем».

Взгляд упал на цифры, но сознание не регистрировало их. Таблица напоминала ей мозаику, собранную из осколков утраченного достоинства. Внутри всё гудело. Сердце – как стиральная машина на отжиме. Живот – как фонд социального страхования: вроде бы существует, но ощущается только в моменты кризиса.

Валя прикрыла лицо ладонями. Горячо. Ладони пахли пиджаком начальника. И его парфюмом. И ещё чем—то… двусмысленным.

– Я кончена, – прошептала она. Без надрыва. Просто как факт. Как строка в акте приёма—передачи моральной стабильности.

На секунду даже Кляпа молчала. Видимо, прислушивалась к звукам оргии в голове Вали. А потом ожила. С хрустом, как будто разминалась после сиесты на подкорке.

– Кончена? Серьёзно? – протянула она с издёвкой. – Девочка, ты не кончена. Ты только начинаешь. Это не конец – это эрекция карьерной лестницы. У тебя только что произошло зачатие новой должности. Ты теперь в системе как “отдел возбуждения и специальной коммуникации”.

Валя не отвечала. Ладони всё ещё были на лице. Но в ушах уже начинался тот внутренний жар, как в момент, когда понимаешь, что случайно отправил начальнику стикер с поцелуем. А потом решил не извиняться. А потом получил смайлик в ответ.

Кляпа продолжала:

– Ты думаешь, что всё рушится? Да ты офисную матрицу только что сломала одним “ммггкх”! Твой стон в кабинете уже ходит в аудиоформате по маркетингу. А Excel? Он теперь считает тебя как переменную с непредсказуемым результатом. Всё! Ты не сотрудник. Ты условие задачи с повышенной влажностью.

Слёзы подступили, но не от жалости к себе. От безысходности. Валя чувствовала, что теперь она не просто изменилась – она стала кем—то, кем никогда не хотела быть. И уже не могла вернуться.

– Я просто хотела работать, – прошептала она.

– А теперь ты будешь работать телом, – отрезала Кляпа. – Но не как в борделе. А как в симфонии. Ты – первая скрипка похоти. У тебя теперь ритм, тембр и умение заходить в кабинеты без стука, но с перспективой.

За оргстеклом встала Люся. Салфетка в руке. Вид выражения лица – как у пророка, которому показали будущее, и оно ему не понравилось. Она подошла к кулеру. Отпила воды. Закрыла глаза. Открыла. Обернулась.

– Девочки, – проговорила она, – раньше у нас в отделе мужчины вымирали от скуки. Теперь – от переизбытка фантазий. Увольняюсь. Пока не начались оргии в бухгалтерской форме.

– Добро пожаловать в новую жизнь, Валя, – сказала Кляпа. – Здесь карьерный рост измеряется не по KPI, а по глубине декольте. И, кстати, у тебя уже аванс в виде путёвки в Суздаль. Со всеми включёнными. Особенно – включёнными шефами.

Валя вытерла лицо. Смотрела в таблицу. И в этот момент поняла: формулы ей уже не помогут. Здесь нужен другой язык. Язык выживания. Или хотя бы – язык Кляпы.

Глава 3

Дорога в Суздаль напоминала медленную пытку, тщательно рассчитанную на то, чтобы мучить Валентину как можно дольше и изощрённее. Солнечные лучи бились в окно машины, раздражающе резвились на стекле, то и дело ныряя в глаза, отчего Валя вынуждена была щуриться и нервно отворачиваться. Шоссе тянулось однообразной серой лентой, изредка разбавляемой деревушками и лесочками, которые быстро мелькали и исчезали, словно боялись случайно попасть под внимательный взгляд Вали.

Настроение было отвратительным, отчаяние – пограничным, а чувство обречённости – бесконечным, как этот проклятый путь. Сбежать Валентина не могла, ведь Сергей Валентинович держал руки на руле так уверенно и спокойно, словно руководил не автомобилем, а её личной судьбой, и никакие возражения тут не принимались.

– Вы не волнуйтесь, Валечка, – сладко мурлыкал он, краем глаза поглядывая на неё. – Всё будет прекрасно. Знаете, в Суздале такая романтика, что вам даже не снилась. Там просто сказка, особенно если с нужным человеком.

Валя кисло кивнула, глядя на свои дрожащие пальцы. Она с трудом понимала, почему и зачем согласилась на эту нелепую поездку. А вернее, понимала слишком хорошо: за неё решала Кляпа, в которой сейчас бурлила такая радость, словно это не поездка на корпоративные мучения, а премьера на красной ковровой дорожке.

Кляпа, прекрасно устроившись в сознании Вали, не могла молчать ни минуты. Её внутренний голос сочился ехидством и сарказмом, и каждый комментарий колол сознание Вали, как игла с ядом.

– Держись, детка, – шипела Кляпа в голове. – Это не поездка, а карьерный катапультный выстрел. Через пару дней у тебя будет и премия, и собственный кабинет. Главное, не переусердствуй. А то наш Сергей Валентинович смотрит на тебя так, будто решил попробовать все девиации из твоих эротических фантазий, а заодно и несколько собственных.

– Я не хочу никакой премии, – пробормотала Валя себе под нос, – я хочу просто доехать живой.

Начальник услышал её слова не полностью, но охотно подхватил тему, посчитав её заигрывающим ответом:

– Ах, Валечка, а я—то как хочу, чтобы мы добрались поскорее. Я даже маршрут специально выбирал самый красивый, чтобы вы вдохновились видами и настроились на нужный лад. Ведь настрой – это главное, правда?

Он хитро ухмыльнулся и снова принялся смотреть на неё, не отрываясь. Его очки в золотой оправе поблескивали в такт улыбке, а дорогой костюм даже в автомобиле выглядел безупречно, хотя животик Валентиновича и упирался в руль, что слегка подрывало его солидность.

Кляпа внутри захихикала, подпрыгивая от нетерпения и восторга:

– Ох, не зря я тебя так тщательно готовила, Валя! Теперь понятно, почему этот милый бухгалтерский рыцарь с животиком вывозит тебя из Москвы подальше от любопытных глаз. Судя по его взгляду, планируются мероприятия строго неформального характера. Не разочаруй его, дорогая, будь на высоте! Ну или на глубине, тут уж как получится.

Валя судорожно вздохнула и вцепилась пальцами в подол ярко—красного платья, которое по настоянию Кляпы ей пришлось надеть. Платье обтягивало тело так плотно, что казалось, будто она надела не ткань, а цветную термоусадочную плёнку. Валя непрерывно ёрзала, пытаясь чуть расслабить материал и заодно хотя бы немного отвлечься от назойливых взглядов своего руководителя, который, кажется, был готов поглощать её глазами целиком.

Не выдержав очередного напряжённого молчания, Валентинович нарочито томно вздохнул и вдруг, опустив голос до интимного полушёпота, попросил:

– Валечка, дорога ведь длинная и скучная. Может, вы как—нибудь… разнообразите нам путь?

Валя оцепенела, боясь даже представить, что именно он имеет в виду. Однако Кляпа в её голове уже начала радостно хлопать в ладоши:

– О боги, Валюша, начинается самое интересное! Пора раскрыть весь твой профессиональный потенциал! Не подведи меня, детка!

Валентинович не получил быстрого ответа и решил перейти от намёков к прямоте, слегка ерзая на сиденье и пытаясь сделать голос соблазнительным:

– Ну что вы такая застенчивая? Валя, а сделайте—ка мне минет. Прямо сейчас, прямо здесь, за рулём. Уверяю вас, это укрепит наши деловые связи намного лучше, чем любые тимбилдинги.

Валя чуть не задохнулась от собственного испуга, а Кляпа почти взорвалась от восторга.

Горя от стыда и страха, девушка неуклюже наклонилась ближе к нему, стараясь не встречаться с ним взглядом. Трясущимися руками она аккуратно расстегнула ширинку дорогих брюк Сергея Валентиновича и осторожно, словно боялась, что оттуда что—то выпрыгнет и её укусит, нашла то, что нужно.

Набравшись храбрости и закрыв глаза, она обхватила это губами и начала действовать, стараясь не думать ни о чём, кроме того, как быстрее пережить этот позор. Губы её чавкали тихо, почти неслышно, словно стараясь скрыть происходящее даже от собственного сознания, а голова двигалась медленно и монотонно, следуя какому—то странному и унизительному ритму, который ей сейчас казался нескончаемым.

Валя, закрыв глаза от вселенского стыда, продолжала монотонно двигать головой, искренне надеясь, что весь этот кошмар вот—вот закончится. Однако у судьбы, видимо, были совсем другие планы, потому что в следующий момент она почувствовала, как волосы её, эти чёрные глянцевые пряди, гордость и одновременно головная боль, внезапно и бесповоротно сцепились с молнией на брюках начальника.

Испуганно дернув головой, Валентина осознала всю трагедию ситуации: волосы надёжно и бескомпромиссно застряли в металлических зубчиках молнии, как в ловко расставленном капкане. Ужас пронзил её от макушки до самых пяток, заставив сердце сделать кульбит и в панике забиться ещё быстрее.

Сергей Валентинович, почувствовав странную натяжку в весьма деликатной области, дёрнулся и нервно откашлялся, пытаясь одной рукой продолжать держать руль, а второй аккуратно освободить несчастные локоны Вали.

– Ой, Валечка, кажется, у нас маленькая техническая накладка, – произнёс он неестественно тонким голосом, напоминающим подростка в момент мутации. – Вы там это… поаккуратнее, пожалуйста!

Валентина попробовала выпрямиться, но застрявшие волосы вернули её обратно к начальнику, словно судьба решила, что у неё есть незаконченные дела именно здесь, именно сейчас и именно так.

– Мммгхх… ммф… – промычала Валентина, тщетно пытаясь выразить мысль сквозь сдавленный рот. Говорить она не могла: то самое, что только что ещё двигалось, теперь мешало даже членораздельным звукам. Волосы, сцепленные с металлическими зубьями, не позволяли ни выпрямиться, ни освободиться, а вытянуть то самое что было во рту – тем более. Все звуки, которые она могла издать, походили на невнятное мычание, как у коровы, застрявшей в электрической ограде. Сергей Валентинович вздрогнул от звука, но, кажется, понял. Или сделал вид, что понял.

Машина тем временем начала вести себя весьма странно, петляя по дороге так, будто водитель явно перебрал или внезапно решил, что разметка на шоссе – это всего лишь рекомендация, а не обязательное условие.

Сергей Валентинович, отчаянно стараясь сохранить достоинство, управлял рулём с грацией дирижёра—новичка, только—только приступившего к работе с оркестром после бурной вечеринки. Валя дёргалась, как рыба на леске, то пытаясь освободиться, то вновь обречённо падая лицом в руководящее достоинство.

– Аккуратнее, Валечка, прошу вас! Мы почти едем, почти ровно! – запаниковал начальник, стараясь сохранить остатки управленческого авторитета хотя бы голосом.

Кляпа же внутри Вали уже заходилась от дикого восторга и ехидно улюлюкала, аплодируя каждой неуклюжей попытке вырваться:

– Поздравляю, Валечка, теперь ты официально самая оригинальная заколка в бухгалтерии! Ты смотри, как ловко закрепилась в должностной структуре! Вот уж карьерное продвижение во всей красе! Ну, раз уж застряла – поиграй там язычком, не теряй времени даром, вдруг у нас сейчас откроется новый отдел по повышению лояльности руководства!

Тем временем машину уже явно заметили гаишники, которые подозрительно щурились вслед чёрному седану, то ли стараясь понять, что там происходит, то ли сомневаясь, стоит ли вмешиваться в такую нестандартную дорожную ситуацию.

– Валечка, что же вы делаете! – начал уже подвывать начальник, отчаянно дёргая рукой молнию и лишь усиливая путаницу.

– Мммгхх… мммфхх… – продолжала мычать Валя, тщетно пытаясь объясниться через стеснённый рот. Её голос звучал глухо, как будто она разговаривала через подушку или старый пылесос. Разговор был невозможен по вполне очевидной причине: рот по—прежнему был занят, а волосы по—прежнему намертво вцепились в молнию. Единственное, что она могла – это мычать и пытаться смотреть в глаза начальника с мольбой о пощаде. Сергей Валентинович слегка побледнел, кажется, поняв масштабы катастрофы.

Машина виляла уже настолько сильно, что Сергей Валентинович не выдержал и резко ударил по тормозам, остановив авто прямо у обочины с таким внезапным визгом шин, что у ближайших ворон на деревьях случился коллективный сердечный приступ.

Наступила тишина, прерываемая лишь судорожным дыханием двух несчастных путешественников. Валя застыла в нелепой позе, упираясь лбом в бедро начальника и пытаясь не расплакаться от стыда, а Сергей Валентинович нервно смотрел в окно, явно размышляя, как именно ему предстоит объяснять происходящее сотрудникам ГИБДД.

Кляпа же продолжала смеяться в голове Вали, словно посмотрела лучшую комедию в своей инопланетной жизни:

– Валюша, я тебя обожаю! Это лучший день моей инопланетной карьеры! Теперь я точно знаю, что ты можешь всё, даже застрять в самой неожиданной части чужого гардероба. Тебя можно официально назначать амбассадором нелепых ситуаций!

Тем временем Валентина, судорожно дыша и стараясь собраться, аккуратно попыталась освободиться, но снова безуспешно. Сергей Валентинович, набравшись смелости и терпения, наконец, схватил молнию обеими руками и резким движением попытался её расстегнуть.

В итоге это закончилось громким треском и жалобным «Ой!», прозвучавшим одновременно с двух сторон. В руках Валентиновича осталась сломанная молния и солидная прядь чёрных волос Вали, печально сверкающая на солнце. Валя в ужасе выпрямилась, схватившись за голову и пытаясь понять масштабы потерь.

Сергей Валентинович сидел, не зная, что теперь делать с вырванной прядью и сломанной ширинкой, а Валя уставилась на начальника с выражением абсолютного отчаяния и неловкости. В воздухе повисла тяжёлая, пропитанная недоразумением и абсурдом тишина, разбавляемая лишь довольным и почти победным смехом Кляпы, звучащим в голове Вали, как финальные аккорды какого—то сумасшедшего концерта.

– Валечка, я, конечно, люблю вашу инициативу, но, пожалуй, давайте дальше доедем спокойно, – выдохнул наконец Сергей Валентинович, осторожно откладывая вырванную прядь на приборную панель, будто боясь, что она снова оживёт и продолжит диверсию.

Валентина молчала, только обречённо кивнув, и машинально поглаживала раненую голову, мысленно проклиная тот момент, когда согласилась на эту проклятую поездку в романтический, как обещали, Суздаль. Кляпа же восторженно мурлыкала:

– Ох, Валюша, да это только начало! Представь, что ждёт нас дальше, если мы уже так бодро стартовали. Готовься, детка, приключения только начинаются!

После мучительной дороги, виляний, визгов шин и того, что Валентина мысленно классифицировала как «инцидент века», гостиница в Суздале показалась ей храмом покоя и нейтральной территории, где ничего странного не должно произойти. Красивая вывеска, фонарики на входе, коврик с надписью «Добро пожаловать» – всё внушало надежду, что сейчас можно просто упасть на кровать, зарыться в подушку и молчать до завтра. Но у Сергея Валентиновича были свои планы на этот вечер.

Он торжественно достал ключи, проводил Валю в номер и загадочно приподнял бровь, как будто собирался показать ей не просто апартаменты, а логово чувственных приключений. Шагая внутрь, Валя уже чувствовала, как внутренняя тревога снова собирается в кулак где—то под диафрагмой.

– У меня для вас небольшой… подарок, – сообщил он с самодовольной улыбкой, потирая ладони, как продавец дешёвых чудес на сельской ярмарке. – Вещица особенная. Думаю, вам понравится. Мы ведь заслужили немного отдыха, правда?

Валя сглотнула. После дороги и всего, что происходило между сиденьями автомобиля, любой «подарок» вызывал предельное недоверие. Но усталость и робкая надежда, что это просто бутылка вина и ванна с пеной, заставили её кивнуть. В конце концов, хуже уже некуда.

Начальник распахнул шкаф, будто сцену на подмостках, и оттуда достал большую белую коробку с лентой. Вид у него был такой, словно он собирался вручить Валентине ключи от новой жизни. Или, как минимум, от шкафчика в секс—шопе.

– Я давно хотел попробовать что—то новое, – заговорщически произнёс он, приподнимая крышку. – Немного игры. Атмосферы. Роли. Всё—таки Суздаль – город с историей. Почему бы нам не добавить и своим отношениям немного исторического антуража?

Валя вздохнула, мысленно молясь, чтобы в коробке были хотя бы банальные наряды медсестры и пожарного. Что угодно, только не…

Открыв коробку, она замерла. Первым сверху лежал блистающий на солнце пластиковый треуголочный головной убор с тиснёным профилем Наполеона. Под ним – синие штаны с золотыми лампасами, миниатюрный китель с погонами и красная лента через плечо.

– А это что? – выдохнула Валя, заглядывая дальше.

Ответ последовал сразу: серый комбез с нашивкой «МТС», резиновые сапоги, кепка с вышитым серпом и молотом и бандана цвета кирпичной пыли.

– Это… трактористка?! – прошипела она.

– Ошибка поставщика, – развёл руками Валентинович, словно оправдывался за провал торговой сессии. – Зато оригинально! Согласитесь, кто—то же должен вспахивать имперские поля!

Он уже наряжался. С каким—то неприличным энтузиазмом влез в синие брюки, застегнул китель и даже приклеил себе под нос маленькие усы, которые, судя по упаковке, предназначались для карнавального Чарли Чаплина. На голове шапочка сидела криво, но в его представлении он выглядел героически.

Валя, осознав, что этот вечер будет далеко не таким, как она себе его представляла, нехотя натянула комбез. Он был на два размера больше, в плечах болтался, а запах ткани вызывал подозрение, что до неё в нём кто—то реально пахал. На поле. Тракторами. Много и в дождь.

Кляпа в голове уже аплодировала стоя, устроив внутреннюю овацию:

– Дорогая, ты сейчас испытаешь прелести трудовой романтики, пусть и слегка с французским уклоном! Ты только посмотри на него! Император с пузиком и глазами, горящими как у школьника перед новогодним утренником! А ты – живая ностальгия по аграрной реформе!

Сергей Валентинович сделал пару шагов вперёд, театрально поднял руку с воображаемым жезлом и произнёс:

– Мадам, ваш император ждёт… плуга!

Валя прыснула. Она пыталась сдержаться, но в какой—то момент не выдержала. Смех вырвался, как воздушный шарик, выпущенный из ладони. Её трясло, она пыталась закрыть рот ладонями, но чем больше смотрела на его нелепую фигуру в этом «параде суверенности», тем сильнее захлёбывалась в собственном хохоте.

– Прекратите! – шикнул Валентинович, поправляя усы. – Это серьёзно! Это… романтично! Это… роль! Вы… трактористка из Поволжья, я – изгнанный император, скрывающийся в вашем амбаре! Нас ждёт великая ночь!

– Да, – сквозь смех пробормотала Валя, – и похоже, с утра нас будет ждать дежурный из психоневрологического диспансера…

Он не обиделся. Слишком увлечён был процессом. Схватил её за руку, развернул, попытался прижать к себе и сделать что—то, отдалённо напоминающее танец. В этот момент Валя нечаянно наступила на подол его кителя, и весь император, с усами, мечтами и лампасами, рухнул на ковёр как мешок муки времён контрибуции.

Звук падения был глухим, убедительным, и сопровождался хрустом – то ли у костюма, то ли у позвоночника. Валя попыталась сохранить серьёзность, но безуспешно. Она склонилась над ним, сдерживая приступ нового хохота, а Кляпа уже комментировала в полный голос:

– Ну что, император, попал под гусеницы коллективного хозяйства? Зато теперь ты точно знаешь, каково быть сокрушённым сельским трудом!

На этом эротическая игра закончилась, так и не начавшись. В номере витал дух советской производственной драмы и школьной самодеятельности. Валя стояла в комбинезоне, и пока начальник корчился на ковре, она впервые за весь вечер чувствовала себя почти счастливой. Почти.

Сначала Сергей Валентинович пытался сохранить рамки приличий. Немного покорчил рожицы в роли императора, ещё раз выпрямил спину, что только подчеркнуло живот под кителем, и сделал последнюю вялую попытку возвысить вечер до уровня «игры в страсть с культурной отсылкой». Но театр быстро наскучил. Императорская спесь съёжилась, как мокрый картон.

Он подошёл к Вале, сбросил шапку с головы и, не говоря ни слова, залез под её комбинезон. Всё происходило так буднично, как будто проверял состояние электропроводки. Ткань натянулась, скользнула, зашуршала, и в следующую секунду трусики Вали оказались в его руках.

Они были красные. Тонкие, почти невесомые, с кружевной отделкой по краям и крошечным бантиком спереди – не по характеру Валентины, зато точно по вкусу Кляпы. Валя вспомнила, как Кляпа накануне заставила её надеть это «праздничное бельё», объяснив: «Пусть хоть трусы радуются, раз ты – нет».

Он посадил Валю на край туалетного столика. Полировка треснула от тяжести происходящего, но никто не обратил внимания. Воздух стал плотным, с привкусом пота, духов и стыда. Руки начальника, тяжёлые и слегка влажные, легли ей на бёдра. Валя осталась недвижимой, будто неживая статуэтка на витрине сомнительного музея. Отражение в зеркале поймало момент – она, в комбинезоне, спущенном до колен, с растрёпанной чёлкой, и он – Наполеон, с выпирающим животом, в нелепой шапке, которую зачем—то снова нацепил. Всё это было похоже на сцену из очень дешёвого фильма, который даже в полночь показывать стыдно.

Он вошёл в неё резко, без лишних слов. Как будто врывался не в чужое тело, а в недоступный отдел бухгалтерии, где давно не обновляли базу. Контакт был прямым, бесцеремонным и лишённым всякой поэзии. Валя едва вздрогнула – не от боли, не от удовольствия, а от странного ощущения вторжения, будто в неё вписали пункт без согласования. Внутри всё словно замерло, как в комнате, где неожиданно отключили отопление. Движение было грубым, механическим, но вместе с тем – неуверенным, как у человека, решившего завести мотор, не зная, где ключ.

Он толкался неровно, будто не знал, в какую сторону двигаться, и с какой скоростью. Руки, ещё недавно лежавшие на её бёдрах, переместились к талии, цепляясь судорожно, как будто Валя могла исчезнуть. С каждым новым толчком стол под ней скрипел, вздрагивая вместе с телом. Движения были рваными, лишёнными ритма, словно он пытался не двигаться в ней, а дотянуться до какой—то кнопки, спрятанной внутри, и никак не мог нащупать нужное место.

Валю это не трогало. Тело подрагивало в ответ – не от страсти, а от механической передачи импульса. Она не двигалась – её двигали, как безвольную куклу, которая просто зафиксирована на столешнице. Внутри всё было сухо и ровно. Ни желания, ни отвращения – только ожидание, что это закончится. Она чувствовала его жаркое дыхание над щекой, потом у шеи, потом ниже, и с каждой секундой ей казалось, что от этого воздуха у неё под кожей начинают зудеть нервы.

В зеркале они казались абсурдными: он – с вывалившимся животом, расстёгнутым воротником и лоснящимся лбом, она – с растрёпанной чёлкой и лицом, похожим на лицо женщины, забывшей, зачем она вообще приехала в этот город. Ощущения напоминали работу копировального аппарата: одно и то же движение, без смысла, без цели, с шумом, но без результата.

Она не чувствовала ничего. Тело отозвалось дежурным вздохом, а внутри не было ни жара, ни дрожи, ни искры. Только тупая тяжесть, как после долгого стояния в очереди за паспортом. Она смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, где тут женщина. Но видела только абсурд: Наполеон, вытирающий лоб платком, и ударница труда с лицом, уставшим даже не от происходящего, а от самой себя.

Сергей Валентинович двигался быстро, неровно, как человек, потерявший шаг, но не темп. Его дыхание стало громче, лицо покраснело, шапка снова съехала набок. Кляпа внутри молчала. Видимо, даже она не знала, как это комментировать. Или подавилась от смеха.

Когда всё закончилось, и он, наконец, застыл, застонал он неожиданно тонко, почти пронзительно – голос выдал не императора, а испуганную гусыню, застигнутую в самый неподходящий момент. Стон был не о победе, не о наслаждении, а о том, что всё закончилось, и обратно уже никак.

После сцены, которую Валентина про себя уже окрестила «гусиной атакой Наполеона», наступила пауза. Воздух в номере повис тяжело, как занавес в сельском клубе после неудачного спектакля. Сергей Валентинович, едва отдышавшись и утерев лоб полотенцем, встал с таким видом, словно собирался объявить заключительное слово на экономическом форуме. Но вместо благодарностей публике или размышлений о будущем отечественного бюджета, он с важной интонацией сообщил:

– А теперь… у меня есть кое—что действительно особенное.

Валя напряглась. У неё уже начинало формироваться специфическое условное рефлекторное дрожание – всякий раз, когда он произносил «кое—что особенное», происходило нечто такое, что хотелось вырезать из памяти хирургически, без наркоза, но с гарантией полного удаления.

Он подошёл к шкафу. Сделал пафосную паузу, как будто собирался вынести из него нечто, покрытое бархатом и тайной. Дверца со скрипом распахнулась, и оттуда он достал предмет, похожий на гибрид термоса, противотанкового снаряда и боевого раскрашенного огурца.

– Вот, – произнёс он с такой гордостью, будто сейчас показал макет Зимнего дворца, собранный из слоновьих костей и редких пород кедра. – Это… эротический инструмент. Самая последняя модель. Импорт. Три режима. Турборежим – вообще без шансов на сопротивление. Думаю, он произведёт на вас должное впечатление.

Валя уставилась на предмет. Это был фаллоимитатор – огромный, неприлично тяжёлый и невыразимо нелепый. Светился мягким голубым светом и подозрительно вибрировал прямо в руках начальника. Её взгляд скользнул по всей длине этой архитектурной катастрофы, украшенной кнопками и какими—то мигающими индикаторами. Было ощущение, что прибор можно было использовать не только по прямому назначению, но и, например, чтобы отогнать кабанов, пробурить скважину или найти залежи урана в средней полосе. Впрочем, после того вибромолота, который использовал Артемий, это казалось почти скромным. Почти.

Кляпа, которую последние пятнадцать минут Валя считала условно мёртвой от хохота, вдруг подала голос с ледяным спокойствием:

– Валюша, кажется, он решил провести на тебе стресс—тест аэродинамической ракеты. Я тебе сочувствую, но, с другой стороны – наконец—то у нас есть повод для научной диссертации по теме «Влияние вибрации на деградацию личности».

Валентина не знала, куда деть глаза, руки, разум и остатки достоинства. Она выдавила:

– Это… очень… серьёзно выглядит.

– Это не выглядит, – мягко поправил её начальник, – это действует. И действует безотказно. Ну что же, приступим к… аудиторской проверке?

Он протянул ей это устройство, словно вручал переходящее знамя лучшего мастера цеха. Валя осторожно взяла. Весил он килограмма два, не меньше. Прибор издавал легкое, но настойчивое гудение, как бы сообщая: «Я уже начал, догоняй».

– Я хочу, чтобы вы, Валечка, – сказал он, уже не пытаясь казаться галантным, – легли поудобнее, включили этот красавец и… ну, вы понимаете. Хочу посмотреть, как вы этим занимаетесь. Для меня. Вживую. Без стеснения. Можно считать это актом персонального возбуждения интереса руководства.

Валя пыталась понять, где именно в этот момент умерла её прежняя жизнь. Возможно, ещё в машине. Возможно, в момент, когда её волосы оказались в зубьях молнии. А может быть, прямо сейчас, когда она стояла в гостиничном номере в распахнутом комбезе, с устройством в руке, которое больше походило на ракету—носитель, чем на что—либо, предназначенное для человеческой близости.

– Я… постараюсь, – проговорила она, и в её голосе звучала та самая интонация, с которой школьники объявляют на линейке, что готовы к олимпиаде по географии, хотя учились по чертёжной бумаге и слышали слово «тропосфера» только по телевизору.

Валя села на край кровати, прибор положила рядом, посмотрела на него, потом на Сергея Валентиновича, который уже устроился в кресле с видом ценителя и в предвкушении начал подрагивать коленом.

Кляпа хмыкнула:

– Ну что, поехали. Главная интрига вечера: сломается он первым – или ты. Делай ставки.

И Валя, с видом героини, обречённой на странную смерть на фоне неработающего мини—бара, потянулась к кнопке включения.

Валя поднялась с кровати медленно, с тем изящным фатализмом, с каким актриса старой школы выходит на сцену, зная, что пьеса провальна, но публика всё равно ждёт поклона. Костюм трактористки – серый, мешковатый, с запахом стирки и неловкости – сползал с неё неохотно, как рабочий халат после двух смен подряд.

Она расстёгивала молнии и пуговицы, будто отпускала из плена остатки собственной воли. Комбинезон упал на пол тяжело, со звуком, будто сдался. Под ним – тело, обнажённое не для желания, а для демонстрации. Вся она – открытый проект без защитных фильтров.

Сергей Валентинович зашевелился в кресле, как ученик на экзамене по анатомии, которому вдруг выдали живую модель. Его подбородок слегка обвис, а уголки губ приняли форму, которая в нормальных условиях считалась бы физически невозможной. Слюна подступила к уголкам губ, и он даже не пытался этого скрыть. Его дыхание участилось, и колено забилось в предынфарктном ритме.

Валя подошла к дивану и легла, аккуратно подогнув одну ногу и оставив другую в стороне – не демонстративно, а так, как лежат люди, уставшие от чужих взглядов. Вибратор лежал рядом, как фонарик, которым придётся освещать путь в тёмный чулан. Рука дрогнула, когда она взяла его. Гудение усилилось – прибор почувствовал приближение момента и, кажется, обрадовался больше всех.

– Ну, – выдохнула она себе под нос, – начнём, аудит.

Раздвинув колени, Валентина слегка втянула живот. Внутри всё сжалось, но не от ожидания, а от предчувствия чего—то неловкого, затянувшегося и до обидного механического. Прибор коснулся кожи, и первое движение было как пробный толчок: аккуратный, но неуклюжий, без взаимности. Она ввела его внутрь медленно, будто просовывала руку в старую коробку с архивами, где уже всё забыто, но что—то до сих пор хранится.

В зеркале напротив она видела себя. Грудь, дыхание, тень на животе. Волосы сползли на плечи, щёки заалели. Лицо не отражало страсти, только сосредоточенность. Как будто делала лабораторный эксперимент и боялась ошибиться в формуле. Вибратор двигался вперёд и назад, как автоматизированная отчётность – точно, регулярно, без отклонений.

Тело отреагировало не сразу. Мышцы напряглись, но не как у влюблённой – как у человека, которому велели не двигаться во время УЗИ. Она двигалась рукой с натренированной точностью – как в школьной физике, где опыт важнее переживания. Вздохи срывались сухо, дыхание сбивалось не от возбуждения, а от усталости.

Сергей Валентинович задыхался в кресле. Он издавал звуки, которые не поддаются транскрипции. Веки дёргались, руки судорожно стискивали подлокотники. Иногда он восклицал «Вот это да!» – и тут же заикался от собственной смелости. Кляпа не выдержала и прошептала в голове Вали:

– Ты посмотри на него, Валюша, он сейчас либо заплачет, либо женится. А ты продолжай, детка, главное – не сбивайся с ритма. Этот вечер – наш отчётный концерт.

Движения прибора становились глубже. Рука Валентины соскальзывала на секунду и тут же возвращалась, отрабатывая маршрут с педантичной точностью. Пальцы заныли. Дыхание стало чаще. В животе – не трепет, а напряжение, как при попытке вспомнить забытый пароль. Ничего не вспоминалось.

Внутри – пустота. Ни искры, ни жара, ни взрыва. Только гул, равномерный, нарастающий, как в перегретом принтере. Когда она подалась бёдрами навстречу вибратору, это было не по велению тела, а по расписанию.

Сначала всё шло даже чересчур спокойно. Валя, сосредоточенная как студентка перед зачетом, двигала вибратор ритмично, стараясь выглядеть так, будто в комнате нет ни кресла, ни Валентиновича, ни проклятого прибора весом с утюг. Только она, дыхание и долг – перед профессией, собой, Кляпой, чёрт бы её побрал.

Тело отзывалось слабо, как скучающий зритель на спектакле. Щёки пылали не от желания, а от осознания абсурдности происходящего. В голове всё ещё стояла сцена с Наполеоном и туалетным столиком, а теперь вот она – бухгалтер без трусов и с гаджетом, способным запускать спутники.

И вдруг… щелчок. Легкий, но ощутимый. Рука чуть дрогнула, прибор вздрогнул вместе с ней – и зазвенел. Буквально. Что—то в механизме щёлкнуло, зажужжало, внутри раздался звук, будто что—то освободилось или, наоборот, застряло навсегда.

– Эм… – выдохнула Валя, но в ту же секунду прибор как будто сошёл с ума.

Он включился на полную мощность. Без предупреждений. Без предисловий. Без пощады.

Тело содрогнулось, как от разряда. Мышцы дёрнулись. Голова откинулась назад. Губы распахнулись для крика, но вместо звука вырвался только хриплый выдох. Рука, державшая прибор, онемела – вибрация передавалась в пальцы, плечо, позвоночник, будто её подключили к какой—то автономной системе.

– Что это было?! – донеслось из кресла. Сергей Валентинович поднялся наполовину, как баран, учуявший неладное на колбасной фабрике.

– М-м-м… мхгг… – пробормотала Валя, вжимаясь в спинку дивана, но вибратор не останавливался.

Он жужжал, крутился, давил. Застрял. Насмерть. Как будто прирос. Как будто нашёл свою розетку. Валя попыталась вытащить его, но пальцы дрожали, тело не слушалось, всё горело, пульсировало, волнами накатывало – не удовольствие, не боль, а что—то дикое, беспомощное и неуправляемое.

Первая волна – как спазм. Вторая – как вторая волна после землетрясения. Третья – и всё исчезло.

Тело не лежало – оно извивалось, скручивалось, пыталось оторваться от мебели. Валя соскочила с дивана, не понимая, куда бежит. Вибратор всё ещё был в ней, и, судя по мощности, перешёл в какой—то секретный режим, придуманный явно не для людей.

Она врезалась в стол, затем в тумбочку. Перепрыгнула через ковёр. Закрутилась на месте, будто пыталась убежать от собственной тени. Сергея Валентиновича чуть не сбило. Он вскочил, бросился к ней:

– Вытащи его! Срочно! Где кнопка? Валя, ну пожалуйста! Это же техника! Тут нужен порядок!

Кляпа, в абсолютном восторге, верещала внутри:

– Ого, Валюш, да у тебя, похоже, появился новый двигатель внутреннего сгорания! Вперёд, моя электроведьма! Сейчас сгорит постель, ресепшн и вся эта бухгалтерия к чертям!

Валя споткнулась об кресло, снова упала на диван, выгнулась. Тело било током. Лоб вспотел. Губы дрожали. Бёдра дергались, как будто у неё внутри кто—то сверлил личный тоннель в Сапсане. Глаза закатились. Сердце барабанило. Оргазм – не один, а цепочкой, как раскалённые точки на мониторе ЭКГ. Тело издавало звуки, которые трудно было классифицировать: смесь всхлипов, хрипов, ругани и какой—то электроники.

Сергей Валентинович бегал по комнате с пультом от телевизора и пультом от кондиционера, надеясь, что хоть один из них подойдёт.

– У него есть выключатель?! Где он?! У вас на коробке было написано, как это остановить?!

– Ннннгхх! – выкрикнула Валя, не в силах больше говорить по—человечески.

Кровать под ней вибрировала вместе с телом. На тумбочке упала ваза. Телефон на прикроватной полке включил автоответчик. Где—то в коридоре гавкнула собака.

Кляпа запела:

– Она вибрирует – значит, живёт! А ты, Валюша, как новая система отопления! И тепло, и мокро, и отключить невозможно!

Наконец, Сергей Валентинович отважился и с криком «Извините!» рванулся к Вале. Он что—то нажал, дёрнул, вывернул – и прибор, с лёгким шипением, выключился.

Валя повалилась на бок, как обесточенная лампочка. Пот стекал по вискам. Ноги тряслись. Дыхание сбивалось, словно она бежала марафон в чугунных ботинках. Вибратор выпал сам, как выброшенный предмет после торнадо.

Тишина.

– Это… – прохрипела она, – … был не аудит. Это была техногенная катастрофа.

Сергей Валентинович стоял бледный, в одной руке – вибратор, в другой – пульт от телевизора, в глазах – глубокое раскаяние и тревога.

– Нам, кажется, надо вызывать уборку номера, – прошептал он.

Кляпа хлопнула в ладоши:

– Нет, Валюша, тебе надо вызывать экзорциста. Потому что в тебя сейчас вселилось что—то не из нашего отдела. И я этим горжусь.

Глава 4

Утро в Суздале выдалось серым, как налоговая отчётность за второй квартал. Туман лежал над улицами липкой ватой, воздух тянулся тяжело, как плохо выжатое полотенце. Валя проснулась с ощущением, что её всю ночь били током и одновременно везли на асфальте лицом вперёд. Голова гудела, мышцы ныли, а внутри тела что—то тикало – не боль, не тревога, а отчётливое послевкусие вибрационного безумия. Вибратор молчал, лежал на прикроватной тумбочке, накрытый салфеткой, как опасный артефакт, требующий утилизации спецслужбами.

Сергей Валентинович напротив выглядел бодро. В халате гостиничного цвета, с чашкой кофе в руке, он носился по комнате, как энергичный туроператор, организующий маршрут «Пошлый Суздаль за два дня». Он был уверен: вчерашний вечер – успех. Валя, с трудом ворочая шеей, следила за его перемещениями с выражением лица, каким смотрят на актёра, который продолжает играть сцену, когда спектакль давно закончился.

– Валечка, – начал он с энтузиазмом, присаживаясь на край кровати, – вы вчера были восхитительны. Я даже не ожидал такого… отклика. Но знаете, нельзя останавливаться на достигнутом. В отношениях – как в карьере: всегда есть куда расти.

Валя не ответила. Она жевала воздух, как сушёную бумагу, пытаясь вспомнить, какой пункт договора с Кляпой включал пункт «бесконечные подвиги для одного начальника». В голове шумело, в теле – тишина. Только глаза, смотрящие в потолок, жили своей жизнью.

– Я арендовал локацию, – продолжил он, вытягиваясь. – Очень атмосферно. Старый сарай на окраине. Полная приватность. Мы там… поиграем.

– Поиграем? – переспросила она, будто впервые услышала слово.

– Ну, вы же понимаете… Ролевые практики. БДСМ. Натуральная эротика. Деревенский стиль. В сене, на верёвках, с табуретками. Я всё подготовил.

Он был искренне рад, будто предложил поездку в ботанический сад или воскресный пикник. Валя промолчала. Кляпа – тоже. Они обе понимали: сопротивление в этой точке не просто бесполезно, оно нелепо.

Валя кивнула. Точно и медленно. Как бухгалтер, подписывающая документ, смысл которого давно забыла.

Сарай находился в двадцати минутах езды от центра. Машина петляла по просёлочной дороге, прыгая на кочках, словно чувствовала моральный состав пассажиров. Постройка стояла в одиночестве, окружённая зарослями малины и сломанным велосипедным рулём. Крыша была скошена, стены перекошены, дверь держалась на вере и одном гвозде.

– Вот он! – воскликнул Валентинович. – Природная эстетика! Суровая красота! Сейчас всё будет.

Внутри сарая пахло старыми досками, пылью и тоской. Один луч солнца пробивался через щель в крыше, создавая иллюзию сценического света. В углу – табуретка, верёвка, лежанка из мешков, на гвозде висел ремень-плетка.

– Переодеваться не будем, – объявил он. – Здесь лучше без всего. Натуральность. Честность. Кожа должна дышать.

Он начал раздеваться. Действие было торжественным: пуговица за пуговицей, жест за жестом. Снял пиджак, сложил его аккуратно. Брюки. Рубашку. Остался в носках. Тело у него было мягкое, округлое, но он вёл себя, как скульптура из музея древних форм. Позировал. Улыбался. Похлопал себя по животу, как будто проверял, не дребезжит ли.

– Валечка, – сказал он, – не стесняйтесь. Мы же с вами теперь… доверенные партнёры.

Валя стояла как статуя. Смотрела на крюк в потолке и думала, что, если бы он упал – она бы не увернулась. Потом начала раздеваться. Руки двигались как в замедленном кино. Сняла блузку, юбку, нижнее бельё – и сложила всё в стопку, словно одежда могла быть единственным, что в ней ещё упорядочено.

Они стояли друг напротив друга. Голые. Непохожие. Один – возбуждённый, довольный, с планами и визуализациями. Другая – опустошённая, тихая, с лицом, которое невозможно было бы продать ни одному порносайту даже как «реалистичную женщину в депрессии».

Сергей Валентинович обошёл её, прищурившись.

– Прекрасно. Всё идеально. Вы готовы?

Она молча кивнула.

– Сначала я вас немного привяжу, – сказал он.

– Конечно, – отозвалась она. – Куда же без этого.

Кляпа вздохнула:

– Валюша, если этот сарай не развалится от их энтузиазма – я лично подам заявку на его включение в реестр культурного наследия. А если рухнет – ну… смерть от БДСМ – тоже способ выйти из системы.

Валя шагнула к табурету, положила руку на верёвку и почувствовала, как сама превращается в реквизит. А впереди – всё, что могла придумать жизнь, когда ей было особенно скучно и она решила позабавиться за счёт одной женщины с тяжёлой судьбой и слишком вежливым «да».

Сергей Валентинович действовал методично. С торжественным видом, словно вручал орден за вклад в развитие корпоративной эротики, он подошёл к Валентине с мотком верёвки, в которой, судя по толщине и запаху, раньше держали телят. В его глазах светилось вдохновение провинциального режиссёра, ставящего «Ромео и Джульетту» в актовом зале сельсовета, но с БДСМ—подтекстом.

– Сейчас всё будет, – пообещал он, поглаживая верёвку так, будто разговаривал с ней. – Главное – надёжность, безопасность и немного духа эпохи. Натуральный крюк, натуральная женщина, натуральная страсть.

Кляпа внутри фыркнула:

– Осталось только занести это в бухгалтерию как «расходы на хозяйственные нужды». Валюша, готовься – тебя сейчас повесят в переносном смысле. А потом, скорее всего, и в прямом.

Он подошёл к потолку, где на массивной балке крепился железный крюк – тот самый, который, по слухам, выдерживал даже мешки с картошкой. С ухмылкой проверил прочность, затем обмотал верёвку, продёрнул петли, завязал узлы, явно отрепетированные на YouTube. Валя стояла с опущенными глазами и руками, как перед входом в кабинет стоматолога: понимая, что выхода нет, но надеясь, что анестезия будет моральной.

– Поднимите ручки, – попросил он, мягко, как анестезиолог перед интубацией.

Она подняла. Верёвки легли на запястья с хрустом. Он затянул петли крепко, но с показным вниманием, будто собирался не связывать женщину, а упаковывать хрупкий груз для доставки через границу.

Петли взяли её под потолок. Тело вытянулось, стопы оторвались от пола. Она висела, неестественно прямо, как старинный манекен без подставки. Вся сцена напоминала выставку музейной нелепости – женщина, сарай, верёвки и мужчина, пыхтящий с гордо выпяченной грудью.

– Идеально! – воскликнул он. – Как в журналах. Видел такой приём в статье «БДСМ в деревенском стиле». Мол, сочетание сена и страсти усиливает тактильные ощущения. Я думал, шутка. А теперь – верю.

Он обошёл Валю, осмотрел сзади, потом спереди, шаг назад, два вбок. Взгляд – профессиональный, сосредоточенный, как у сантехника, ищущего утечку. Затем он попытался приблизиться, уверенным движением подался вперёд… и застыл. Оказалось, что на фоне триумфальной привязки он упустил один важный момент. Вскрылась одна досадная деталь, способная обрушить всю тщательно выстроенную композицию.

Сергей Валентинович, несмотря на свой амбициозный характер и величественный дух, едва доставал до уровня нижней части Валиной спины. Пальцы тянулись вверх, но результат напоминал попытку ребёнка достать печенье с верхней полки. Он подпрыгнул. Один раз. Второй. На третий даже задел локоть Вали, но достичь цели было невозможно. Напряжение сменилось паузой.

– Э-э-э… Валечка, – начал он, не теряя достоинства. – Мы немного… недосчитались по высоте.

Кляпа хихикнула:

– Учитывая амбиции – недосчитались прилично. Валюша, он сейчас или принесёт лестницу, или попытается тебя раскачать, как бубен шамана.

Сергей Валентинович осмотрелся. В углу стоял старый табурет – кривой, с облупленной краской, одна ножка выглядела короче, другая шаталась. Но выбора не было. Он с торжественным видом, как человек, нашедший реликвию, притащил его и поставил аккуратно позади Вали. Проверил устойчивость. Табуретка качнулась, как старик на сквозняке, но не упала.

– Я поднимусь, – сказал он и, приподнявшись на цыпочки, с трудом взобрался.

Валя почувствовала, как воздух изменился: дыхание стало ближе, руки – теплее. Она висела неподвижно, словно ждала апокалипсиса. Спина тянулась, плечи ныли, а ноги онемели. Но главное – она знала, что сейчас произойдёт что—то такое, что снова переведёт её жизнь в разряд чёрной комедии.

Сергей Валентинович, стоя на табуретке, сделал пробное движение. Табуретка заскрипела. Валя напряглась. Она чувствовала, как он пытается добраться, подтягиваясь, как гимнаст, но без грации, с характерным пыхтением и покашливанием.

Сергей Валентинович, стоя на табуретке, сделал последний вдох. Глубокий, торжественный, как перед прыжком в незнакомый бассейн. Дыхание было тяжёлым, с примесью нервного пыхтения, но он не отступил. Найдя точку равновесия, он наклонился вперёд, прижавшись животом к Валиному позвоночнику. Руки скользнули по её бокам, медленно, осторожно, словно проверяя – не исчезнет ли она при прикосновении.

Его тело было горячим, потным, с напряжённой спиной, в которой жили старые травмы и вчерашние амбиции. Табуретка под ним дрожала, но держалась. Доски поскрипывали, как публика на неудачном спектакле, но пока никто не уходил.

Он вошёл в неё с неожиданной решимостью. Без предупреждения, но и без лишней резкости. Как будто всё это время ждал команды и наконец её услышал. Движение было неловким, но полным желания. Валя чуть дёрнулась, больше от неожиданности, чем от чувства, и тихо выдохнула. В этот момент всё вокруг будто остановилось: ни ветра, ни скрипа, ни звука – только их дыхание, смешанное и спутанное, как нитки в старом клубке.

Тела соединились в странной динамике: она – подвешенная, уставшая, с затёкшими плечами и тяжёлой головой, он – балансирующий на грани, с лицом человека, совершающего подвиг не для кого—то, а просто потому, что решил – надо. Движения начались медленно, с натугой, каждый толчок сопровождался вздохом, будто он таскал мешки с мукой, а не любовью. Его руки скользили по её талии, вцеплялись в бедра, иногда срывались в воздух, как у дирижёра, не уверенного в партитуре.

Валя ощущала его тяжесть – не физическую, а ту, что давила изнутри: тяжесть мужской потребности, мужской торжественности, мужской веры, что всё это не только допустимо, но и правильно. Она висела, вытянутая и открытая, с глазами, уставшими плакать ещё до слёз. Каждое движение отзывалось в теле, как удар по барабану в пустой комнате – громко, глухо и без отклика.

Кляпа молчала. Даже она. Не смеялась, не подшучивала. Только наблюдала. И в этом молчании было странное уважение. Или растерянность. Как будто даже ей стало не до шуток, когда табуретка под начальником начала чуть—чуть раскачиваться влево.

Внутри Валя чувствовала странное: не страсть, не раздражение, даже не отвращение. Скорее – пустоту, точную, аккуратную, как в банковском документе, где строчка есть, а суммы нет. Она не хотела ничего. Ни продолжения, ни окончания. Только чтобы всё это, наконец, выдохлось.

Сергей Валентинович продолжал. Его движения стали увереннее, но не из—за желания – из—за ритма. Как будто тело решило: раз уж мы здесь, давай сделаем это максимально эффективно. Он двигался вперёд и вверх, как плотник, прибивающий доски к потолку. Пот с его лба капал ей на шею, а руки всё чаще теряли равновесие, хватаясь то за плечи, то за верёвки.

Он стонал. Не громко, но с усилием. В голосе слышалась борьба – не с ней, не с собой, а с законом тяготения, с верёвками, с ускользающим временем. Иногда он что—то шептал, бессвязно: «Ты… ты просто… ты такая…» – но слова терялись между скрипами и тяжёлыми вдохами.

Валя чувствовала, как под ней дрожит табуретка. Как он усиливает ритм. Как что—то натягивается – не в теле, а в самой реальности. Как в этих пыхтящих движениях есть момент истины – но не эротической, а чисто человеческой, когда один человек изо всех сил старается, а второй просто ждёт, когда это закончится.

Табуретка под ним покачнулась ещё раз, более резко, как будто сама пыталась соскочить с этого карнавала телесного труда. Сергей Валентинович проигнорировал. Он вошёл в ритм, как вошёл когда—то в госслужбу – по зову долга, с перегибами и без одобрения аудитории.

Валя, подвешенная, как перезревшее яблоко на нитке, уже перестала дышать ровно. Она почти перестала дышать вовсе. Тело висело безвольной линией, но внутри нарастал тупой гул. Не в животе, не в груди – в самой сути: что—то должно было сломаться, и сломалось с такой театральной точностью, что если бы в сарае были зрители, кто—то бы непременно зааплодировал.

В самый неподходящий момент – когда он начал тяжело выдыхать, напрягаться, шептать что—то отрывистое, явно приближаясь к кульминации, табуретка под ним дёрнулась вбок. Левая нога соскользнула. Правая дёрнулась в попытке удержать равновесие, и он, по инерции, оттолкнул её – неумышленно, но достаточно, чтобы табуретка опрокинулась.

Начальник не просто потерял равновесие – его тело дернулось вперёд и, не встретив опоры, навалилось всем весом прямо на Валю, вцепившись в неё, словно спасательный круг в утопающего. Повис он не в пространстве, а на ней – буквально, беспомощно и с полной отдачей.

Вцепившись в Валю обеими руками, вжавшись в спину, он повис, как случайно подсевший рюкзак. Вес тела, желание дожать и натуральный испуг сложились в одну катастрофу. Валя заорала – не из боли, не из стыда, а из чистой, истеричной паники. Он заорал в ответ – глухо, сдавленно, как человек, которого сковала судорога прямо в сауне.

Кляпа взвизгнула от восторга:

– Вот это я понимаю, Валечка, экстрим! Твоё тело теперь официально стало аттракционом! И не просто развлекательным – высокорисковым! Вызывайте карусельщика, она заклинила на петле удовольствия!

Верёвки натянулись. Одна застонала, другая скрипнула. Щёлк – и первая оборвалась. Щёлк – вторая, как последняя капля терпения у средней учительницы на родительском собрании. Тело Валентины рухнуло вниз вместе с начальником, с грохотом, который мог бы обернуться финалом пяти актов, если бы это был театр.

Они упали на пол в полной беспомощности. Он – распластавшись, как бельё, которое не успели снять с верёвки перед дождём. Валя – сбоку, раскинув руки, с лицом, в котором смешались все стадии унижения, от «что я тут делаю» до «можно я теперь просто исчезну».

Они не двигались. Несколько секунд. Только слышались тяжёлые вдохи, похожие на плач животных. Потом он подался вперёд, чтобы закрыть собой её наготу. Валя инстинктивно потянулась к сену – не к одежде, не к телу – к первому попавшемуся укрытию. Прикрылась старым мешком.

И в этот самый момент – как по сигналу сверху – в сарай снаружи постучали, громко и требовательно, как будто за дверью стоял не человек, а сама совесть в валенках.

Деревянная дверь сарая затряслась от решительного кулака.

– Эй! – прокричал голос, хриплый, хозяйский. – Тут что, опять петарды взрывают?! Или вы кого забили?!

Сергей Валентинович среагировал, как подстреленный ворон: вскочил, потянул штаны, упал, снова вскочил, завернулся в мешок для картошки. Валя, всё ещё лёжа на боку, натянула на себя обрывок рубашки, один носок, и остатки здравого смысла.

– Минутку! – заорал начальник, голосом, срывающимся на фальцет. – Тут… инспекция! Обработка… от вредителей!

– Да уж вижу, – хмыкнул голос. – Только у вас там, похоже, два вредителя друг друга обработали. – Пять минут вам на то, чтобы собраться и сделать вид, что вы нормальные люди, – буркнул хозяин за дверью. – Потом вхожу. Надеюсь, вы там без трезубцев.

Послышались шаги, удаляющиеся с той степенью презрения, которую обычно резервируют для особо экзотических ситуаций.

Сарай снова погрузился в тишину. Валя посмотрела на Сергея Валентиновича, который сидел на соломе, завёрнутый в мешковину, с лицом не столько смущённым, сколько… опустошённым. Он выглядел как человек, который долго ждал чуда, а получил чек за сломанный турникет.

Валя поднялась, поправила волосы, не глядя на него. Плечи тряслись от нервного смеха, который не мог выйти наружу.

– Кажется, – сказала она, – вы забыли упомянуть в описании сарая, что тут ещё идёт и обучение выживанию.

Сергей Валентинович открыл рот, чтобы что—то сказать, но вместо слов выдохнул:

– Уж точно не в условиях роскоши.

Кляпа внутри закатилась:

– Дорогие пассажиры, спасибо, что выбрали рейс «Секс на сене». Надеемся, вы выживете. И да – мы не возвращаем стоимость билета, особенно если вас вытащили через крышу.

Они одевались молча. Каждый – быстро, как будто боялся, что, если задержится ещё на минуту, сарай их просто проглотит. Когда выходили, Валя обернулась. Внутри осталась вмятина на полу, оторванный кусок верёвки и табуретка, одиноко лежащая на боку.

Она подумала, что, возможно, когда—нибудь всё это станет анекдотом. Но пока – это был просто конец главы. И очень хочется, чтобы следующий акт начался уже без крюков.

Вечер, казалось, специально выстроен для ещё одного театрального провала. Солнце, усталое, будто и оно переживало за Валентину, медленно опускалось за крышу гостиницы, бросая на номер пятна света, похожие на пятна совести. Воздух становился плотным, как гравий под ногами, и в нём стоял запах усталости, перегретых штор и варёного майонеза, как будто здание само знало, что произойдёт внутри и заранее приготовилось.

Сергей Валентинович вёл себя сдержанно. Как зреющий сюрприз. Он ходил по комнате, постукивая ложкой по краю тарелки, будто дирижировал невидимым оркестром салатов. Его лицо светилось важностью, в глазах отражалась идея, от которой он, по всей видимости, получал истинное удовольствие, и в каждом движении чувствовалась подготовка – та, что не предполагает отказа.

– Валя, – начал он с интонацией лектора, открывающего тайны Вселенной, – вы даже не представляете, как давно я мечтал… о гастрономической эротике.

Он произнёс это не как шутку и не как странность, а как откровение. Валя вздрогнула не от удивления, а от того, как спокойно и буднично прозвучала эта фраза. Он говорил о пищевых продуктах так, как другие говорят о чувствах, будто салат и страсть у него давно шли в одном пункте плана.

Из холодильника он извлёк контейнеры, накрытые плёнкой, с надписями на синей ручке: «Оливье», «СелёдкаПодШубой», «Холодец (мамин)». Всё это он разложил на подносе, рядом – несколько кусков чёрного хлеба, миска с зелёным горошком, баночка с огурцами и в довершение – пластиковая бутылка с компотом, мутной и пугающей консистенции.

Валя молчала. Она не хотела участвовать в этом спектакле, но понимала, что отказываться – всё равно что прыгать с парашютом, зная, что уже в воздухе. Она устало кивнула, словно согласилась не на гастрономический изыск, а на трудовой подвиг с полной выкладкой.

Он велел ей раздеться. Голос у него был ровный, без тени сомнения. Валя подчинилась. Сняла халат, сложила аккуратно, положила на край кресла, как человек, который хочет сохранить хоть какую—то вежливость в конце собственного достоинства. Легла на кровать, вытянувшись, как холодец на подносе, на который только что вылили горчицу. Не сопротивлялась. Не играла. Просто лежала, ожидая неизбежного.

Сергей Валентинович, как повар—экспериментатор, начал с салата. Он взял ложку, аккуратно зачерпнул оливье и разложил его на животе Вали, как начинку в блин. Затем добавил огурец, кусочек яйца, немного горошка. Он работал, будто собирался не возбуждать, а накормить. Следом – холодец. Тот дрожал на ложке и переливался, как тревожный символ неизбежности. Хлопнувшись на бедро, он издал звук, который мог бы вызвать у живого человека отвращение, но у Сергея Валентиновича – трепет. Он добавил свёклу на плечи, покрыл грудь лентами майонеза, словно захватывал территорию.

– Это возбуждает, – сказал он, глядя на свои руки, – потому что настоящее. Не фальшь. Не показуха. Мы же русские. Мы любим, когда сытно и телесно.

Кляпа не выдержала и прошипела с восторгом:

– Валюша, поздравляю! Ты не просто женщина, ты закуска! Стратегический резерв эротического обеда! Если сейчас появится рюмка водки – я официально покину эту планету от зависти!

Холодец потёк. Свёкла расползлась. Горошек рассыпался по простыням. Майонез стекал, оседал на локтях. Валя лежала, как блюдо, которое подали не вовремя, в меню не числится, но почему—то его всё равно заказали. Она не чувствовала возбуждения. Ни раздражения. Только липкость, усталость и запах варёного картофеля, смешанный с пылью от кондиционера.

Сергей Валентинович начал раздеваться. Медленно. С уважением к процессу. Он снял рубашку, сложил её. Снял брюки, аккуратно повесил. Остался в носках. Потом, посмотрев на себя в зеркало, снял и их. Его тело было рыхлым, бледным, но он вёл себя, как мраморный шедевр, сошедший со страницы плохо отредактированной эротической книги.

Он подошёл к кровати. Ступил на край, но не рассчитал – нога попала в крошку от яйца, скользнула, и он с криком потерял равновесие. Валя зажмурилась не от страха – от предчувствия. Через секунду они уже лежали на полу: он сверху, в липкой массе, она – под ним, в салате и стыде.

– Это… всё ещё эротика? – прошептала она.

Он задыхался, пыхтел, руками пытался отлепиться от простыни.

– Это… страсть. По—нашему. Домашняя.

Кляпа запищала:

– Всё! Всё, Валюша! Это финал! Ты единственная женщина в мире, которую трахнули через холодец! Я пишу меморандум в галактику! Образец! Кулинарная оргия под шубой!

И в этот момент дверь, пропитанная хлоркой, фосфором и равнодушием, скрипнула. На пороге стояла горничная. Невысокая, в мятом халате, с тряпкой в руке и с лицом, на котором застыла вся гамма чувств – от отвращения до трансцендентного ужаса.

Глаза её расширились до такой степени, что в них можно было войти не просто Министерством чрезвычайных ситуаций, а с полным батальоном, палатками и кухней быстрого реагирования. Зрачки побледнели, брови задрались к линии роста волос, рот приоткрылся, словно организм пытался одновременно вдохнуть, прокричать и осудить. Она шагнула вперёд, потом резко отпрянула, как будто её ударило током не от происходящего, а от одной только мысли, что это может быть правдой.

На полу, в тишине, напоминавшей музыкальную паузу перед финалом оркестра, лежали два тела, голые, облепленные свекольными и горошковыми фрагментами, как если бы кто—то нарочно решил переписать все известные кулинарные каноны и сделать борщ по—инопланетному – с человеком вместо говядины. У Валентины на колене покоился ломтик яйца, от которого стекал майонез, оставляя след, напоминающий дорожку для насекомых. Сергей Валентинович, с лицом паломника на привале, всё ещё держал в руке ложку, будто пытался отпугнуть этим жестом невесть откуда взявшегося здравый смысл.

– Помогите! – заорала горничная, голос её сорвался на визг, и в нём смешались испуг, непонимание и что—то древнее, как страх перед чумой. – Что здесь происходит?! Это… это ритуал? Вы… вы что, едите друг друга? Это культ? Это сатанисты?! Нет, нет, стойте… Это борщ… Это борщ… Господи, я не должна это видеть! Они варятся! Прямо на простынях! Кто так делает?! Это же гостиница, не скотобойня! Почему везде майонез? Почему яйцо на колене?! У него в руке ложка! Это всё правда, я знала, я чувствовала, что на этом этаже что—то не так! Это не постель – это жертвенный стол! Я пошла, я ухожу, мне не платят за борщевую резню!!

Она вылетела из номера с такой скоростью, будто за ней гнался медведь с кредитной картой. Дверь захлопнулась, и на этаже повисло напряжённое молчание. Где—то вдали кто—то обронил стакан. Майонез продолжал медленно стекать с подушки.

Валя закрыла глаза. Вздохнула.

– Я – не женщина, – прошептала она. – Я – стол.

После ухода горничной они остались наедине с салатом, тишиной и тем особым типом близости, который возникает между двумя людьми, случайно пережившими нечто, попадающее под несколько статей санитарного кодекса. Майонез стекал с одеяла, огурец валялся под тумбочкой, а ложка – всё ещё в руке Сергея Валентиновича – будто застыла в воздухе, как символ поражения и преданности одновременно.

Валя, медленно поднявшись, завернулась в простыню. Ходить по номеру голой и в холодце – не её любимое занятие, но после пережитого ей уже ничего не казалось экстраординарным. Она вытерла майонез с локтя, посмотрела на себя в зеркале, усмехнулась и сказала:

– Ну что ж… корпоратив прошёл успешно.

Сергей Валентинович кивнул. Он уже сидел на краю кровати и, кажется, переваривал не столько компот, сколько весь прожитый вечер. Он посмотрел на неё, и в его взгляде не было ни похоти, ни смущения – только усталость, доброжелательность и лёгкое, человеческое уважение.

– Простите, – произнёс он, будто подводя итог. – Мне правда казалось, что… ну… гастрономия сближает.

– В принципе, вы правы, – сказала Валя. – Только надо выбрать другой соус. И желательно без лука.

Он рассмеялся. Тихо, по—настоящему. Без надрыва. Как смеются люди, которые больше не притворяются и не пытаются впечатлить.

– Я обещаю, – сказал он, – в следующий раз ужинать будем как нормальные люди. За столом. В одежде. С вилками.

– Салфетки – обязательно, – добавила Валя. – И без крюков.

Они начали убирать. Без суеты. Вместе. Как пара, которая не планировала быть парой, но внезапно оказалась в одной лодке, пусть и забрызганной свеклой. Сменили простыни, собрали огурцы, вытерли подоконник. Ни один из них не пытался анализировать происходящее. Просто принимали его как факт.

К ночи номер стал чище. Не идеально – в щелях всё ещё жили крошки, а в воздухе витал дух уксуса и недосказанности, но ощущение угрозы ушло. Валя села на кровать, вытянула ноги, вздохнула. Он налил ей воды, протянул стакан с той самой неловкой нежностью, что возникает только после падений и крахов.

– Спокойной ночи, Валечка, – сказал он, выключая свет.

– Спокойной, Сергей Валентинович.

– Можно просто Сергей?

– Можно. Но завтра снова по отчётам. Без холодца.

– Договорились.

В комнате воцарилась спокойная тишина – такая, какая бывает между людьми, которые пережили нечто безумное, но нашли в этом собственную версию мира. Не было ни обещаний, ни пафоса – только усталое принятие, добрый абсурд и ощущение, что в этой ночи, при всём её фарсе, родилось что—то удивительно человеческое.

Глава 5

Утро после Суздаля наступило не как новое начало, а как судебное извещение с формулировкой «вступило в законную силу». Свет пробивался сквозь щель между шторой и карнизом, как прокурор между строками приговора. Валя лежала лицом в подушку, будто пыталась вытереть об неё остатки вчерашнего позора.

Пахло стиркой, просроченной тушью и её собственным потом – вязким, как следствие ночного позора и перегрева на нервной почве. Внутри всё гудело – не от похмелья, а от общего разрушения нервной системы. Мышцы ныли, как будто ей всю ночь читали лекции по сексуальной этике на табуретке без спинки.

Кровать казалась полем боя, где проигравший ещё не осознал, что остался без флага, но уже понял: бежать некуда. Валентина медленно приподнялась, как мертвец, решивший—таки проверить, нет ли на свете чудес. Чудес не было. Были волосы, сбившиеся в траурный куст, тёмные круги под глазами, похожие на следы от очков электрика, и ощущение, что её душу кто—то всю ночь медленно мариновал в майонезе.

Кухня встретила её с той же вежливой враждебностью, что и весь остальной мир. На столе сиротливо стояла чашка, в раковине лежала одинокая вилка, рядом – лист бумаги со списком дел, на котором жирным шрифтом значилось: «Ничего не делать, если нет возможности спрятаться в шкаф». Валя залила кипятком растворимый кофе, который на вкус был как расплавленный линолеум, села за стол и уставилась в пустоту так, словно ожидала, что оттуда кто—то вылезет и скажет: «Мы всё поняли. Ты свободна. Ошибочка вышла».

– Ну, поздравляю, космическая нимфа, – раздалось в голове с интонацией усталой учительницы, проверившей шестьдесят четыре сочинения, и каждое – хуже предыдущего. – Миссия официально в заднице. Ты справилась, как молоко с диетой.

Кляпа не звучала ни весело, ни ехидно. Больше похоже было на существо, которому подарили телесную оболочку и тут же заставили в ней жить среди идиотов.

– Не начинай, – отозвалась Валя сквозь зубы, не отрывая взгляда от кружки, в которой кофе колыхался как последнее достоинство. – Я вообще не просилась быть в этом цирке.

– Ага, конечно. Просто однажды заснула, проснулась – а тут я, галактическая фея оплодотворения, с задачей заселить галактику через твою депрессивную промежность. Классика!

Валя отставила чашку. Горячая керамика обожгла пальцы, и на секунду ей захотелось обжечь язык, губы, горло – чтобы хоть где—то ощущать контроль. Даже если это контроль над ожогом.

– Я на тебя не подписывалась. Ты сама влезла. Без спроса. Нарушение границ, вторжение, неоплаченная аренда тела – ты вообще понимаешь, сколько тут юридических проблем?

– Милая, твоё тело – это не отель. Оно даже не хостел. Оно – киоск «Союзпечать» на автовокзале. Пыльный, кривой, с обрывками объявлений, и всё время в ремонте. Никто туда не хочет, но иногда забредают. Так что не строй из себя особу.

Валя закатила глаза, но не так, чтобы выразить недовольство – просто они сами туда полезли, как в обморок.

– Я пыталась. Пыталась соблазнять. Скакала на Паше как дрессировщица без хлыста. Устраивала «карьерные тимбилдинги» в Суздале, участвовала в кулинарных оргиях…

– Ты участвовала, как тушёнка участвует в походной каше. Просто лежала и распадалась.

– И кто в этом виноват?

– Я? Я – инструктор. Ты – исполнитель. И если ты – электродрель без мотора, не надо жаловаться на стену, в которую ты не можешь ввинтиться.

Валя прикусила губу не из кокетства, а от бессилия – это было единственное движение, которое не требовало усилий, но хотя бы как—то сигнализировало, что она ещё жива, несмотря на то, как всё гудело внутри, словно её нервы попытались запеть хором и забыли слова. Кляпа знала, куда бить, и тыкала туда с точностью старшего контролёра отдела боли, действовала не по инерции, а с мастерством, отточенным межгалактическими тренировками.

– Ты думала, что будешь как в кино: лёгкий стриптиз под саксофон, потом – вуаля! – зачатие. А у нас тут нормы, протоколы, индексация по зачатию. У тебя график на двоечку, межгалактический отчёт провален, и, между прочим, тебя никто уже не хочет. Даже я.

– Прекрати.

– Поздно, Валь. Нас вычеркнут. Системе не нужны провалы. У нас, между прочим, планета. Там Жука сидит. А она…

Голос Кляпы осёкся.

– Кто такая Жука?

– Надзор. Контролёр. Инспектор от главного штаба.

– И?

– И, если она поймёт, что я не справляюсь… тебя утилизируют.

– Простите, как?

– У—ти—ли—зи—ру—ют. Не убьют. Удалят из биосистемы. Вернут на запчасти. Расщепят. Как провалившийся проект. Как некачественную капсулу.

– Э…

– Ага. Так что, если ты думала, что унижение в Суздале – это дно, то добро пожаловать на следующий уровень. Нас сейчас будут проверять. И поверь мне – она уже в пути.

Валя замерла. Даже кофе перестал пахнуть. Где—то на уровне селезёнки зашевелилось липкое, тяжёлое, тревожное. Как будто кто—то начал полировать её страхи изнутри.

– Кляпа?

– М—м?

– А она… страшная?

– Внешне – как Собчак в эпоху безработицы. А по сути – как Собчак, у которой отняли микрофон, камеру и право говорить. То есть – чистая ярость, при этом без возможности самовыразиться. Понимаешь, да?

Валя не ответила.

Кухня снова наполнилась тишиной, но уже не будничной, а тревожной. Как в кино, когда герой понимает, что за ним следят, а он сидит в халате, пьёт кофе и ничего не может изменить.

Раздался звонок в дверь. Не требовательный, не тревожный – скорее, такой, с каким стучат в двери на телевидении, когда хотят взять интервью у мужчины, закопавшего холодильник в огороде. Валентина, всё ещё в халате и с выражением «я только что узнала, что меня нет в завещании», доползла до дверного глазка, взглянула – и отпрянула, как ошпаренная.

На пороге стояла Ксения Собчак. Не стилизованная, не пародийная, а настоящая. В полный рост. С иголочки. Очки – размером с лобовое стекло, губы – как логотип премиального авто, костюм – идеально сидящий и словно говорящий: «Я судилась с людьми за меньшие ошибки, чем твой халат».

– Это шутка, – прошептала Валя, и на всякий случай ущипнула себя за бедро. Бедро обиделось, но не исчезло. Всё было по—настоящему.

Валентина, пересилив панику, повернула засов, отперла замок, щёлкнула цепочку и дрожащей рукой распахнула дверь. Собчак тут же шагнула внутрь, как будто входила не в чужую квартиру, а в студию на прайм—тайм. Так заходят не гости, а налоговые инспекторы с предписанием на досмотр и аллергией на запах лука.

– Прекрасно, – сказала Ксения, окинув прихожую взглядом, в котором заключалась целая диссертация по теме «Зачем вы живёте, если живёте вот так».

Валентина попятилась, словно перед ней материализовалась не медиаперсона, а сама Система. Та самая, которая никогда не прощает ошибок.

– Простите… э… – попыталась начать она, но слова застряли в горле, как котлетка на корпоративе.

– Не извиняйтесь, – оборвала её гостья с голосом, будто она годами комментировала судебные процессы на марсианском телевидении. – Это не улучшит план.

Пока Валентина пыталась понять, какой именно план испорчен и почему в квартире стало пахнуть дорогим парфюмом и разочарованием, Собчак уже прошла вглубь, оценивая всё вокруг с выражением лица, которое обычно делают, когда видят таракана в театральной ложе.

Взгляд задержался на диване, перескочил на кухонный стол, где стояли крошки от пряников и кружка с разводами, и наконец остановился на стене с оторванной наклейкой в форме сердечка.

– Живёте в стиле «контролируемый коллапс», – сухо подытожила она, и достала из кармана пульт. Да—да, самый обычный пульт. Но его появление в руках Ксении Собчак несло нечто более зловещее, чем любой шпионский чемоданчик.

Валентина замерла у стены, как муха под прицелом тапка.

– Можно… узнать, кто вы? – выдавила она, чувствуя, как в ушах стучит кровь и остатки здравого смысла одновременно.

Ксения задержала взгляд на Валентине, слегка наклонила голову и наконец заговорила – тем же голосом, но с новым оттенком, металлическим и строгим:

– Меня зовут Жука. Контролёр второго уровня надзора с планеты Кляпы. Я вселилась в тело Ксении Собчак – это решение было продиктовано необходимостью использовать максимально узнаваемую и авторитетную фигуру для выполнения надзорной миссии. Это тело временное, но функционально оптимальное для реализации текущих задач в рамках вашей социальной среды.

Она сделала шаг в сторону окна, как будто тем самым подтверждая: даже в теле Собчак ей тесно.

– Интерьеры отражают внутреннее состояние. У вас – внутренняя Молдавия девяносто четвёртого года. Выбирайтесь из этого хотя бы к следующей инспекции.

Она говорила размеренно, будто читала приговор, и одновременно – как человек, который успел побывать внутри гораздо худших мест, чем эта кухня.

Кляпа внутри головы Вали что—то судорожно щёлкала, то ли искала выход из ситуации, то ли пыталась взломать телевизор. Но пока – тишина.

Валентина покосилась на свою кружку, потом на Ксению. Потом снова на кружку. Собчак обернулась резко, как хищная птица, уловившая движение хвоста у жертвы.

– Вы думаете, я шучу? – спросила она, и в этом вопросе не было вопроса. Только угроза.

– Нет… я просто…

– Вы. Просто. Объект. Подопытный. Точка наблюдения. Участница планетарной программы. И, смею вас заверить, пока что вы – провальная статья.

С этими словами Ксения нажала что—то на пульте. Где—то в воздухе запиликало. Валя вздрогнула.

– Что вы делаете? – сипло спросила она, пытаясь сдержать дрожь, но не от холода, а от ощущения, что реальность дала трещину и из неё пошёл густой, липкий абсурд.

– Сканирую. Уровень биоготовности к зачатию ниже санитарной нормы. Энергетическое поле – разбито. Сексуальное притяжение – ноль целых, хрен десятых. Явка на зачётную комиссию – не состоялась.

Губы у Собчак—Жуки даже не шевелились. Это был монолог надгробной плиты. Валя снова попыталась что—то сказать, но выдох получился, как у чайника, у которого сперва кипяток, а потом вдруг – пусто.

Ксения Собчак подошла к холодильнику. Открыла. Осмотрела содержимое.

– Продукты – вялые. Вдохновение – отсутствует. Нервная система – как шланг на морозе. Где же, скажите на милость, вы собираетесь зачать хоть кого—то в этом холодильнике без фантазии и пряностей?

Дверца захлопнулась с такой торжественностью, словно под ней закопали карьеру.

– В следующий раз буду снимать всё на видео. Для отчёта. И, возможно, для авторского контента.

На этом месте Валентина решила, что это всё же сон. Или её психика окончательно уехала на юг. В одностороннем порядке.

Но даже если это сон – Ксения Собчак в её квартире выглядела так, будто права на пробуждение уже переданы третьей стороне.

– Вы не поняли, – произнесла Жука—Собчак, обернувшись с выражением лица, которое обычно делают, когда находят в тарелке гусеницу и вспоминают, что вообще—то это был крем—брюле. – Я не просто наблюдатель. Я куратор. Полномочный представитель репродуктивного надзора. Моё присутствие здесь означает, что проект под угрозой.

Интонация у неё была такая, словно она зачитывала приговор комитету по делам особо вялых бабочек.

– До сегодняшнего дня вашей подопечной, – кивок в сторону Валентины, – была предоставлена автономия. Относительная. Но по результатам последних наблюдений, а также видеоаналитике, загруженной с приборов внутреннего контроля, Совет пришёл к выводу: эффективность ниже допустимого порога.

Валя сглотнула. Не потому, что что—то застряло в горле – просто организм решил, что, если не проглотить хоть воздух, можно перестать существовать.

– Кляпа – оператор низшего ранга, назначенная на вас в рамках программы «Цветение в приматной среде». Цель – зачатие от подходящего земного самца. План – минимум один эмбрион в текущем полугодии.

Собчак повернулась в профиль, как будто собиралась обратиться к камере, которой, к счастью, не было. Или уже была? Валя почувствовала, как волосы на затылке шевельнулись в тревожном синхроне.

– На текущий момент вы не только не достигли результата, – продолжала Жука, доставая из внутреннего кармана крошечный планшет, – вы демонстрируете отрицательную динамику. База данных зафиксировала: одна попытка с курьером – эмоциональная нестабильность, две попытки с руководителем – высокая степень сюрреалистичности, ноль зачатий, ноль имплантаций, ноль осмысленных толчков.

– Толчков? – хрипло переспросила Валя, но ответа не последовало.

– Согласно протоколу, – продолжила гостья, пролистывая какие—то графики на экране, – если в течение земных семи суток не будет достигнута стадия устойчивой беременности или хотя бы клинически подтверждённого полового акта с высоким коэффициентом целесообразности, вы как тело будете признаны негодным для использования и подлежите утилизации.

Валя медленно осела на пол. Не присела. Не опустилась. Именно осела. Как старый коврик, на который наконец—то кто—то встал после десяти лет забвения.

– Утилизация, – уточнила Собчак. – Это не смерть. Это, скорее, логистическая оптимизация. Сначала – изъятие, потом – расщепление, перераспределение веществ, и, возможно, вторичное использование в более перспективных проектах. Например, в инфраструктуре по обслуживанию планетарных капсул или производстве теплоизоляции.

Губы у Валентины задрожали. Тело то ли вспотело, то ли вспоминало, как это делается. Кляпа внутри молчала. Не пищала, не ворчала, не ерничала. Вероятно, она в этот момент рисовала в голове табличку «Выход» и пыталась в неё влезть.

– Это не шутка, – заключила Жука. – Это не телевидение, не ток—шоу, не общественная провокация. Это – официальный визит.

– Угу… – промямлила Валя, глядя в линолеум, как в последний шанс.

– Документация будет загружена через сорок восемь минут, – добавила Ксения Собчак, откидывая рукой волосы так, будто сейчас собиралась презентовать реформу школьного питания, – а пока у вас есть выбор: либо перейти к действиям, либо приготовиться к превращению в рулон термостойкой плёнки.

На этих словах она нажала что—то на пульте. Где—то в углу квартиры щёлкнуло. Возможно – розетка. Возможно – жизнь.

Валя сидела на полу, руки – в коленях, дыхание – где—то в районе стоп. Лицо выражало состояние, которое в некоторых культурах считается причиной для экзорцизма, а в других – поводом срочно налить.

И только одна мысль шевельнулась в глубинах сознания: «Вот теперь – точно хуже уже не будет». Она, конечно, ошибалась.

Жука—Собчак прохаживалась по квартире, как директор психиатрического музея, случайно оказавшийся в экспозиции. Пальцы скользили по поверхностям с выражением лица, словно она проверяла наличие сексуальности по уровню пыли. Кухонные шкафчики вызывали у неё священное презрение. Зеркало в коридоре – жалость. Губка у раковины – осознанную ненависть.

– Как тут вообще можно кого—то зачать? – произнесла она вслух, заглянув под подоконник, словно рассчитывала найти там пару сперматозоидов, сбившихся с маршрута. – Уровень эротической обстановки – три балла по шкале МЧС. Из десяти. И то с натяжкой.

Валентина по—прежнему сидела на полу, стараясь не дышать. Каждый вдох чувствовался предательством. Каждое движение – попыткой спровоцировать ещё один отчёт. Ноги затекли. Душа – тоже.

И тут в голове зашуршало. Не голос, а именно шуршание. Как будто Кляпа вышла на связь не по межзвёздной, а по платной междугородней линии и тратила последние копейки, храня запредельную тревогу в каждом сигнале.

– Валюша… Валюша, ты слышишь меня? Скажи что—нибудь, хоть моргни внутренне… пожалуйста.

Впервые Кляпа звучала не как наглая дикторша эротического радио, а как лаборантка, случайно уронившая ампулу с ядом и теперь смотрящая, как она катится к ногам начальства.

– Слышу… – прошептала Валя мысленно, и сама удивилась, что в ней ещё что—то отвечает.

– Это катастрофа. Это… это не просто проверка. Это зачистка. Если Жука здесь – значит, её уже отправили с формой на подпись. А с этой формы не возвращаются.

– А ты чего такая испуганная? Ты же у нас главная по похоти…

– Это не похоть, Валюша. Это бюрократия. Самая страшная форма жестокости во вселенной. Жука – не просто контролёр. Это живая инструкция по наказаниям. У неё в голове шестьсот восемьдесят два протокола на случай провала, включая «Сексуальную деградацию через внутреннее испарение» и «Принудительную пересборку гормонального фона с понижением социального рейтинга».

Валя тихо зашевелила пальцами на ногах. Не для чего—то конкретного. Просто чтобы почувствовать, что они ещё с ней.

– Я думала, ну провалим мы план – и что? – продолжала Кляпа. – Ну отчитаюсь я с извинениями, поплачу, скажу, что ты сопротивлялась, мол, человеческий материал капризный… А теперь я вижу: ты у меня не просто проект, ты у меня последняя попытка. Если ты не зачнешь – меня стерилизуют!

– В смысле?

– В смысле – удалят репродуктивный модуль и отправят меня в отдел поддержки снабжения. Там я буду отслеживать полёты кристаллических водорослей по спутниковой системе Блюпса. БЕЗ права выхода на связь с носителем! Я… я не выдержу. У меня характер творческий.

Валентина медленно подняла глаза. Собчак тем временем уже тестировала диван на предмет «генетической совместимости», нажимая на подушки с таким выражением лица, будто они ей что—то должны.

– Я… не знала, что ты можешь бояться, – шептала Валя про себя.

– Я сама не знала, – хлюпнула Кляпа. – Я думала, что я бессмертная космическая шмара. А оказывается – я просто шмара. И у меня всё пошло по швам, Валюша. Я боялась тебя, стебала, контролировала… а ты – моя последняя надежда. Даже не на спасение, а хотя бы на то, чтобы остаться собой.

Валентина выдохнула. Не от облегчения. От перегрузки. В голове теперь было две напуганные женщины, одна из которых раньше считала себя всесильной. А в квартире – Ксения Собчак с пультом и намерением сканировать полки на предмет сексуального потенциала.

– Значит, мы в одной лодке? – спросила Валя.

– В надувной шлюпке на гигантском космическом унитазе, – мрачно уточнила Кляпа.

– А что мы будем делать?

– Пока – не паниковать. Хотя, если ты разрешишь, я тихонечко поору в уголочке твоего мозга.

– Разрешаю.

– А-а-а-а-а… – раздалось внутри с таким сдержанным надрывом, будто кто—то в наушниках слушал «Реквием» на ускорении.

Жука, тем временем, открыла антресоли. И всё, что нашла – это свёрнутый в комке старый плед и сломанная гирлянда. И, кажется, в её глазах впервые промелькнула тень уныния. Хотя, возможно, это была только настройка лазерного прицела.

– Осталось шесть дней, семнадцать часов и пятьдесят три минуты, – сообщила она в пространство. – Рекомендую приступить к зачатию до наступления критического периода. И начните, пожалуйста, с уборки. Желательно не веником, а хоть какой—то репродуктивной инициативой.

Валентина закрыла глаза. Чтобы не видеть. Чтобы услышать. Чтобы не разозлиться раньше времени. Кляпа внутри молчала. Видимо, затаилась, считая остатки надежды. Или ковыряясь в пледе на антресоли.

Жука—Собчак остановилась посреди комнаты, как человек, которому предложили сесть, но не объяснили, где именно он рискует пятой точкой. Она с хрустом раскрыла блокнот, в котором было столько табличек и графиков, что у Валентины затряслись глаза – организм воспринял это как бухгалтерскую атаку.

– Переходим к тестированию, – объявила она голосом, способным остановить миграцию леммингов. – Требуется демонстрация ваших сексуальных навыков. Немедленно. В текущих бытовых условиях.

– Демонстрация чего? – переспросила Валя, моргнув так, как будто кто—то предложил ей станцевать в суде над собой.

– Базовая сексуальная инициативность. Простые формы соблазнения. То, что у вас называют… флиртом.

Кляпа в голове издала короткий, писклявый визг, как кнопка аварийного выхода в маршрутке.

– Ты слышала? Она хочет, чтобы ты танцевала страсть на ковре из Икеи. Валюша, пожалуйста, умри сейчас – потом мне будет проще вытаскивать твои остатки из пепельницы.

– Я… – начала Валя, но рот пересох. Губы слиплись в знак протеста.

– Начинайте, – велела Жука и щёлкнула ручкой, как будто этим движением активировала капкан. – Протокол сто сорок четыре—К: визуальная подача и вербальная завлекаловка. Вариант без партнёра. Время пошло.

Валентина стояла посреди гостиной, одетая в халат, который уже давно утратил любые намёки на форму, и носки с розовыми мишками. Идеальный образ сексуальной пантеры, если эта пантера – архивариус на пенсии, переживший развод с лампочкой.

– Ну… – произнесла она, сделав шаг в сторону, потом передумала и сделала тот же шаг назад. Получилось движение рачка, обиженного на геометрию.

Жука хмыкнула. В её блокноте что—то заскрипело.

– Это что сейчас было? Предварительная разминка? У нас на планете даже пробирки подают себя увереннее.

Валентина сделала глубокий вдох, напомнив себе, что хуже уже было. Например, в Суздале. Например, когда застряла в брюках начальника. И если уж она тогда не исчезла в небытие, то сейчас точно заслуживает Нобелевку по стыду.

Она поправила халат, вытянулась в непонятное подобие «привлекательной позы», которую видела в глянцевом журнале, но почему—то вышло что—то среднее между "меня сводит ногу" и "я прячусь от комаров". Затем попыталась медленно провести рукой по бедру – получилось движение, больше похожее на то, как вытирают стол после супа.

– Продолжайте, – сухо подтолкнула Жука, не поднимая глаз от таблицы.

– Ну… привет, – пробормотала Валя, чувствуя, как уши нагреваются до температуры греха.

– Это ваша вербальная завлекаловка?

– Я… ну, да…

– Прекрасно. На нашей планете это бы сработало, если бы вы обращались к печке. Печка, возможно, бы заинтересовалась. Из вежливости.

Валентина попыталась обольстительно повернуться – халат поехал вперёд, нога встала назад, центр тяжести исчез. Всё закончилось тем, что она чуть не плюхнулась на ковёр и в панике схватилась за штору.

– Растительность не помогает, – отметила Жука, не поднимая взгляда. – У нас в оранжерее один трепетник подмигивает убедительнее. Он, кстати, зацвёл.

Кляпа в голове уже рыдала. Сдавленно, как будто кто—то прятал плач под подушкой.

– Валюша, я не знаю, как ты выживала на этой планете. Это не флирт. Это… охота на жалость. Ты танцуешь, как будто хочешь извиниться перед мебелью.

Валя, отчаявшись, решила пойти ва—банк и начала медленно покачивать бёдрами. Если бы она знала, как выглядят бёдра в покое, то не удивилась бы – сейчас они двигались как два разных существа, пытающихся уйти в противоположные стороны, но вынужденно соединённые тазом.

– Это призыв к размножению? – с неподдельной болью в голосе спросила Жука. – Вы уверены, что это не экзорцизм?

Валентина резко остановилась. Сердце билось так, как будто тоже хотело сбежать из тела, не дожидаясь формальностей.

– Всё… я закончила…

– Невозможно. Вы даже не начали. С таким уровнем презентации вы можете рассчитывать максимум на скрещивание с дождевым червём. И то – при его согласии.

Валя опустилась на диван. Даже не села – именно опустилась, как пельмень в кипяток, у которого отобрали иллюзию плотности.

Жука щёлкнула ручкой. И записала что—то, очень длинное. Словно аннотацию к провалу. Или список рекомендованных реформ.

– Хорошо, – произнесла она наконец. – Зафиксировано. Пункт: "Зачатие через танцевально—гримасную форму воздействия – не рекомендуется." Запасной план будет запрошен. До следующей попытки остаётся пять дней, восемь часов, тридцать четыре минуты.

Валентина молча кивнула. Даже не головой – просто вселенной внутри себя. Мол, да. Конечно. Ещё раз так станцую – и точно кого—нибудь вырою. Сама. С лопатой.

Кляпа внутри захныкала:

– А ведь когда—то я мечтала стать легендой. А теперь я – сожитель комедиантки с гибкостью офисного кактуса.

Жука—Собчак, словно невидимая команда дала ей сигнал, развернулась к кофейному столику и, с видом человека, который вот—вот пересчитает твои родинки в бухгалтерской ведомости, достала из внутреннего кармана планшет. Устройство выглядело внушительно – как будто в нём одновременно хранились архивы космической налоговой и чертежи межгалактического презерватива.

– Переходим к официальной части, – сказала она и провела пальцем по экрану.

Планшет пискнул, мигнул, и над ним вспыхнула голограмма. В воздухе зависли полупрозрачные таблицы, графики и диаграммы. На одном – линия, которая, судя по наклону, стремилась зарыться в земную кору. На другом – силуэт женщины с подписью: «Объект #349—А: низкий коэффициент обольщения, высокий риск социального отторжения, предельный уровень сдержанности».

– Согласно последним обновлениям из Главного Репродуктивного Центра, – продолжила Жука, листая страницы одним сухим движением, – вы обязаны достичь стопроцентного выполнения плана «Зачатие» в срок, не превышающий пяти земных суток.

– Стопроцентного? – переспросила Валя, чувствуя, как ноги снова хотят слиться с полом.

– Именно. Один зачатый эмбрион. Желательно – одноклеточный, но с перспективой. Иначе… – она сделала паузу, на которую в кино обычно наслаивают тревожный гул – …вы подлежите планетарной переработке.

Валя вытаращилась на голограмму. Та мигнула и показала крупным планом мусорный бак с надписью «органическое». Подпись под изображением гласила: «Проект признан безнадёжным. Переработка на биоудобрения».

– Переработке? – сипло уточнила Валентина. – Это шутка?.. Это какая—то ваша инопланетная метафора?..

– Увы, – отрезала Жука. – Всё буквально. По первичному составу вы, к счастью, подходите для программы удобрений классов C2—C4. Ваше мясо, конечно, не содержит достаточной питательности, но кости можно перемолоть в структуру для тепличных подложек. У нас сейчас рост цен на кальций.

В голове у Вали зажужжало. Не от страха – от паники, которая сбилась с ритма и пошла вразнобой.

– Кляпа! – взвизгнула она мысленно. – Скажи что—нибудь!

– Это ложь, – дрожащим голосом отозвалась Кляпа. – Нет, то есть… это не ложь, это скорее… перспектива. Но всё не так плохо. Мы можем всё исправить. Всё! Ещё есть время. Ещё есть мужчины. Ещё есть позы. Я готова действовать! Я соберусь! Устроим марафон! Мы нагоним план!

– Марафон? – прохрипела Валя. – Ты в своём космическом уме? Я не марафонец! Я лежачий камень с внутренним недоверием к людям!

– Мы справимся! – заверещала Кляпа. – Я клянусь! Я активирую все протоколы. Я пересмотрю позы. Я даже… я даже пересчитаю твои чакры вручную, если понадобится. Но, пожалуйста, не надо переработки. Мне… мне нравится быть тобой, хотя ты и тормоз.

Валентина уставилась на голограмму. Та теперь показывала эмбрион. Одинокий, мелкий, крутящийся как невесомый знак вопроса.

– В случае невыполнения плана, – продолжала Жука, вычерчивая пальцем новую схему в воздухе, – куратор Кляпа будет отозвана и направлена на переобучение в Центр Поведенческой Реабилитации. Там ей будут вживлять память креветки и принуждать к посеву репродуктивных агитаций среди улиток.

– УЛИТОК?! – заорала Кляпа. – НЕТ! Я НЕ МОГУ ТАК! У меня спина! У меня харизма! Я создана для страсти, а не для гастроподов!

Валя чувствовала, как шевелится под черепом страх. И не обычный, а какой—то вежливый, с галстуком. Тот, что не кричит, а объясняет: «Вы – ошибка. Мы её исправим. Спасибо за участие».

– Убедительная просьба, – заключила Жука, закрывая планшет. – Приступайте к зачатию с тем, что есть. Или хотя бы с тем, что движется. Мы не ограничиваем вас в фантазии, но просим избегать предметов домашнего обихода – отчёты потом сложно интерпретировать.

Валя покачнулась. Не от слабости, а от глубинной мысли, что жизнь её, возможно, закончится не смертью, а формулировкой: «Проект отклонён за неэффективность флирта».

Кляпа судорожно шептала:

– Мы всё исправим. Я всё пересчитаю. Я даже заставлю тебя носить кружевное бельё без внутреннего отвращения. Только не отдавай нас в планетарную переработку. Мне ещё жить и оргазмировать.

Жука направилась к кухне, бросив на ходу:

– До следующего отчёта осталось девяносто часов. Надеюсь, вы найдёте применение своему халату и внутреннему драматизму. Планета ждёт. И очень не любит ждать.

Валентина смотрела на закрывающийся планшет, как на финал своей повестки дня. А внутри головы стояла тишина. Та самая, из которой не рождаются идеи – только тихое эхо мысли: «И это ещё не дно».

А ведь и правда… до отчёта – ещё девяносто часов. Всё впереди.

Жука—Собчак вновь щёлкнула по планшету, который, казалось, питался абсурдом и бюрократией напрямую. Голограммы с графиками исчезли, сменившись на новый экран – перечень лиц с чёткими фото, строчками характеристик и пугающе деловым заголовком: «Кандидаты на оплодотворение. Группа риска и пригодности».

– Переходим к селекции, – сообщила она, как будто собиралась выбирать зерно из проса, а не чью—то потенциальную сперму.

Валя затаила дыхание. Даже не от страха – от предчувствия того, как именно в этой квартире прозвучит фраза «группа пригодности».

– Объект первый, – сообщила Жука, перелистывая экран. – Сергей Валентинович. Возраст сорок два. Профиль: начальник, претендующий на роль самца—альфы, но с очевидными физиологическими и психологическими расхождениями. Индекс плодовитости – средний. Уровень инициативы – высокий. Потенциальные риски – театральность, патологическое самомнение, повышенное содержание холестерина в семенной жидкости.

– Простите… – всхлипнула Валя, – как вы узнали про холестерин?

– У нас доступ к офисному холодильнику. Его масло – прямой донос.

– Перспективность? – продолжала Жука, не обратив внимания. – Только при отсутствии других кандидатов и наличии липидной терапии. Оценка – два с плюсом.

– ДВА С ПЛЮСОМ? – выкрикнула Кляпа внутри головы. – Мы чуть не умерли в Суздале! Мы прошли через Наполеона в носках! А она – на два с плюсом?!

– Двигаемся дальше, – объявила куратор. – Курьер Паша. Возраст двадцать восемь. Профиль: транспортная доступность, физическая активность, низкий уровень абстрактного мышления. Генетический материал – среднего уровня. Привлекательность – ситуативная. Эмоциональная устойчивость – стабильная, но с элементами пахнущей простоты.

Валя крепко зажмурилась. Перед глазами всплыло лицо Паши с вечной жвачкой и фразой «Ща, детка, дам тебе скидку на минералку».

– Потенциал – умеренный. Возможна передача базовых инстинктов, но есть риск рождения ребёнка с наклонностями к рэпу и спортивному питанию.

– И что? – пролепетала Валя. – Это плохо?

– На усмотрение Совета. На текущий момент – оценка три.

– Это… на балл выше Валентиновича?

– Курьер стабилен. Валентинович – поэма в трёх действиях, где каждое – плохо срежиссировано.

Следующий кандидат появился с плавным щелчком. Очки, небрежный худи, футболка с надписью «Error 404: date not found».

– Иван. Айтишник. Возраст двадцать пять. Технически грамотен, психоэмоционально спокоен, вежлив…

– Ну хоть тут без катастроф, – выдохнула Валя.

– Именно. Биологически непригоден. Отмечен как «гипотетически недосягаемый». Оценка – ноль. Но… – Жука приподняла бровь. – За внешность и терпение – почётный значок наблюдателя.

Кляпа вздохнула. Сильно. Как шкаф.

– Я всегда знала, что Ваня не для нас, – пробормотала она. – Слишком он… слишком человек.

Щелчок. Новый экран. На нём – широкое лицо, румяные щёки, слегка лысеющие виски и добродушная ухмылка, с которой, кажется, можно и в разведку, и на родительское собрание.

– Гриневич. Андрей. Известен как Гриня. Возраст двадцать лет. Профиль: бывший одноклассник. В школе – буллинг, после школы – компенсаторная симпатия. Работа – продажи. Степень влюблённости в объект – стабильно растущая.

– О нет… – прошипела Валя. – Только не он…

– Потенциал – высокий. Генетика пригодная. Эмоциональный фон – насыщенный, но нестабильный. Риск слияния с носителем – велик. Возможен эффект «зависания в коконе взаимных воспоминаний». Ребёнок может родиться сентиментальным. И с кепкой.

– Это ещё хуже, чем с холестерином, – вздохнула Валя. – Эмоции… Боже, дайте мне кого—нибудь, у кого хотя бы кредитная история в порядке.

Жука строго посмотрела на неё:

– На текущий момент этот кандидат – лучший.

– Лучший? – взвизгнула Кляпа. – Из чего мы выбираем? Из дегустационной панели из пяти банок с надписью «ну хоть не таракан»?

Планшет мигнул. Экран показал список: «Резервные кандидаты: библиотекарь, сантехник, водитель маршрутки, тренер по зумбе, преподаватель философии (на рассмотрении)».

– Мы обязаны продолжить анализ, – произнесла Жука. – Но приоритетом остаются первые четыре. Остальные будут активированы в случае вашего полного отчаяния.

– Я уже в нём, – сказала Валя. – Я в таком отчаянии, что готова зачать от самого списка.

– Это не предусмотрено, – ответила Жука. – Но я зафиксирую ваше состояние как «эмоционально нестабильное, но потенциально отзывчивое».

Планшет щёлкнул. Таблица исчезла.

– До следующей попытки – семьдесят восемь часов, – подвела итог куратор. – Выбирайте. Или, по крайней мере, начинайте гладить кого—то глазами.

Валентина уставилась в пол. Пол, как всегда, был не против. Но ответа не дал.

Жука—Собчак защёлкнула планшет с таким выражением лица, словно только что подписала смертный приговор личному пространству Валентины. Пиджак её чуть скрипнул на плечах, как театральный занавес перед репризой.

– Инструкция по действиям загружена в ваше подсознание, – произнесла она, будто говорила не с человеком, а с программируемым тостером. – Повторять не буду. Отработаете самостоятельно. Срок – семьдесят восемь часов. Потом я вернусь.

Повернулась к двери с холодной грацией человека, покидающего судилище, где подсудимый был виновен уже по факту наличия души.

– Если за это время не будет достигнут хотя бы один доказуемый сексуальный акт с зачатием или, на крайний случай, с намёком на моторику, – добавила она, задержавшись у порога, – я лично займусь вашей утилизацией. Причём в прямом эфире. На моём канале. С донатами и таймкодами.

Валя моргнула. Потом ещё раз. В голове раздалось какое—то шуршание – то ли это затихала Кляпа, то ли психика сворачивала коврик.

– Это будет интересный контент, – добавила Жука и слегка наклонила голову. – Говорят, вас в России любят за страдания. Так пусть хоть одно из них будет хорошо смонтировано.

Она хлопнула дверью – не слишком громко, но с тем хрустом, после которого в квартире обычно зависает ощущение, что никто больше не войдёт. Никогда.

На какое—то время повисла тишина. Холодильник затих. Кляпа не подавала признаков жизни. В розетках повисла такая тишина, будто и они решили временно перейти в режим молитвы.

Валентина стояла посреди комнаты, как мышь в эпицентре атомной лекции. Медленно, с достоинством, от которого осталась одна только оскорблённая челюсть, она села на диван. Потом, как будто это был конец эпохи, опустила лицо в ладони и громко, хлюпающе, без романтики, зарыдала.

– Я не подписывалась, – выплюнула она сквозь слёзы. – Я вообще не регистрировалась на эту галактическую вакансию! Я хотела вести отчёты! Писать заявки! Распечатывать служебки с грифом «копия»! Я хотела умереть на офисном стуле, а не в прямом эфире с формулировкой «недозачатия»!

Плечи её вздрагивали, нос предательски шмыгал, а халат предательски обтягивал, будто собирался участвовать в этом унижении до последнего шва.

Где—то в темени, как слабый вай—фай на даче, зашуршала Кляпа.

– Валюша…

– Что? – всхлипнула Валентина. – Хочешь ещё одну таблицу? Новую миссию? Убеждение, что, если я выучу все позы Камасутры и выложу их на полу из фасоли – нас кто—нибудь оплодотворит?

– Нет, – сказала Кляпа. Тихо. Без привычного ерничания. – Я просто… я хотела сказать, что мне жаль.

– Чего тебе жаль? Что я человек с лицом как у бухгалтерии и либидо, которое спит с тапками?

– Жаль, что я подумала, что всё будет просто. Что ты – просто тело. А я – просто в нём. Что мы справимся за месяц, максимум – за квартал. А ты, оказывается… ты живёшь. Чувствуешь. Кричишь, когда страшно. И шмыгаешь, когда обидно. И… чёрт, я даже не знала, что ты умеешь так плакать. Прямо в цвет стен.

– Спасибо, – фыркнула Валя. – В следующий раз поплачу узором.

– Я боюсь, Валюша. – Голос Кляпы звучал, как у кошки, запертой в шкафу с книгами по биологии. – Меня, если что, не в мусор. Меня на переобучение. В отдел сопровождения слизней. Я буду помогать им заводить пары и следить, чтобы они не разъехались при трении. У нас, конечно, сочувствие к моллюскам, но… это не то, чем я хотела заниматься.

Валентина сморгнула очередной рывок слезы и неожиданно усмехнулась. Еле—еле, уголком губ, как человек, которому показали мем во время похорон.

– Слушай… а может, мы обе просто облажались?

– Нет. – Голос Кляпы дрогнул. – Мы не облажались. Мы просто… слишком разные. А нас засунули в один шкаф. И дали пульт. Без инструкции.

Между ними повисло молчание – не от равнодушия, а от усталой перегрузки, в которой уже не находилось слов, способных объяснить хоть что—нибудь.

Диван под Валей скрипнул. Может, от сочувствия. Может, от того, что тоже хотел обратно в «бухгалтерию». Туда, где не летают кураторы. Где не считают холестерин по запаху масла. Где не стоит вопрос: «Ты зачала или ты уже компост?»

И в этой тишине, полной взаимного бессилия, они обе впервые почувствовали, что, может быть, внутри них живёт не только провал. А ещё – что—то общее – острое, тяжёлое, неуютное чувство, которое иначе как страхом и не назовёшь.

И, возможно, маленькая, очень уставшая, но упрямая надежда.

Минуты текли, как кисель по шершавой столешнице: вязко, с неприятным звуком, и в никуда. Валентина сидела на диване, шмыгала носом и ощущала себя не человеком, а переваренным гарниром к чужой межгалактической трапезе. Кляпа молчала – либо утонула в стыде, либо рыла тоннель в параллельную вселенную. Всё тело болело от обиды, а разум – от бессилия, которое даже не прикрывалось философией.

Слёзы закончились не потому, что стало легче, а потому что организм посчитал: если всё равно никто не приходит спасать, смысла в сырости нет. Валя вытерла лицо краем рукава, который для этого явно не предназначался, встала с дивана с тем самым звуком, с каким поднимаются старые коты в ненастье, и решительно поставила ноги на линолеум. Пол слегка вздрогнул, как будто сам не ожидал от неё таких заявлений.

– Всё, – сказала она вслух. Голос ещё был чуть влажный, но в нём уже зазвучало то, чего давно не слышали ни подушки, ни занавески, ни даже Кляпа. – С меня хватит. Я – не капсула. Я – не инкубатор. Я – вообще—то человек. И если я кого—то и зачну, то исключительно по собственному моральному извращению, а не по ведомости с голографическим штампом.

Кляпа осторожно прошипела из темени:

– Валюша, это ты сейчас что… заявляешь? Заявляешься?

– Я заявляюсь, – подтвердила Валя. – Заявляюсь обратно в своё тело, мозг и право сидеть в халате и ничего не делать. По собственной инициативе. Сюда, в квартиру, где никто не имеет права навешивать на меня графики секса с философскими подтекстами и таблицей с калорийностью партнёров.

– То есть… ты бунтуешь?

– Я объявляю себя независимым государством. С паспортом, суверенитетом и правом отказа от зачатиемании.

Кляпа засопела – не то от страха, не то от возбуждения. Там внутри, видимо, пошла проверка протоколов на случай мятежа.

– Валюша, давай не будем торопиться… может, мы просто немножко переработали, и тебе нужно…

– Мне нужно? – переспросила Валя. – Мне нужно, чтобы инопланетные бабы перестали устраивать у меня в жизни «Ревизорро», совмещённое с реалити—шоу «Ты и сперматозоид: кто кого». Мне нужно право на тишину. На ошибку. На одиночество. И да, может быть, на то, чтобы влюбиться, а не зачать под хронометраж.

Она вздохнула, откинула волосы назад, будто там были локоны, а не усталость, и пошла на кухню. Чайник ждал этого момента, как актёр второго плана – своего выхода. Он загудел с таким энтузиазмом, будто тоже устал быть предметом кухонного фона в чьей—то половой трагедии.

– Валюша, – шепнула Кляпа, – если мы откажемся… ты понимаешь, что нас… ну… могут…

– Пусть. – Валя повернулась к окну. За стеклом кто—то выгуливал собаку, ребёнка и свои нервы. – Пусть делают, что хотят. Я всё равно больше не буду выполнять сценарии, написанные галактическими менеджерами, страдающими от синдрома бога.

Кляпа затихла. Не от страха. Она судорожно составляла в уме новый хитроумный план – не столько спастись, сколько перехитрить Валю и вернуть контроль, хотя бы через хитрость, хотя бы через кофе с намёками.

А Валя взяла кружку, крепко сжала её, как будто это был руль от жизни, и добавила:

– Теперь я сама себе пилот. И пусть хоть вся их галактика сгорит в котлете за три двести.

Дальше был только кипящий чайник, запах остатков растворимого кофе и неуловимое ощущение, что в этой квартире впервые за долгое время стало хоть немного теплее.

Глава 6

Квартира Валентины напоминала убежище человека, у которого по плану стояла эвтаназия, но интернет продолжал работать. В комнате пахло пережаренным электричеством, потому что микроволновка давно не открывалась, а пыль на телевизоре уже могла подавать ходатайство о прописке. Она сидела на табуретке, не шевелясь, держа в руках чашку, как будто в ней хранилась последняя инструкция по спасению человечества. В чашке было ничего. Ни воды, ни чая, ни даже надежды. Просто идеальное отражение её текущего состояния.

Прошли сутки с момента, как Жука—Собчак сообщила, что тело Валентины может быть пущено на удобрения. С тех пор никто не входил, не звонил, не интересовался. Даже Кляпа замолчала – не ради драмы, а, скорее всего, потому что раздумывала, в каком отделе вселенской бюрократии быстрее оформляют утилизацию с бонусной переработкой.

Часы тикали с таким энтузиазмом, будто пытались смыться со стены, чтобы не видеть, чем это всё закончится.

Валентина сидела и ждала. Сама не знала чего: спасения, инсульта, звонка от тайного поклонника – в общем, чего угодно, кроме того, что должно было случиться.

Кляпа вышла на связь внезапно, без фанфар, как аудитор на корпоративе.

– Ну что, просидела? – спросила она голосом, в котором были смешаны усталость, презрение и лёгкий налёт ненависти ко всему, что шевелится без пользы. – Молодец. А теперь вставай.

– С какой стати? – хрипло ответила Валя, не отрывая взгляда от пустоты в чашке. – Я с этой табуретки уже сроднилась. Мы теперь одно юридическое лицо.

– А с планом ты сроднилась? – парировала Кляпа. – У нас минус девяносто два часа до конца. Или ты думаешь, что кто—то за тебя родит? Может, твоя мультиварка? У неё, кстати, хотя бы режим «подогрев» есть.

Валентина хотела что—то ответить, но язык был занят поддержанием слюноотделения. Мысли бегали кругами, как крысы на станции метро – вроде все куда—то спешат, но никто не уходит.

– У тебя план? – наконец выдавила она.

– Конечно, – отозвалась Кляпа с энтузиазмом сомнительного вида. – Мы запускаем «сексуальный будильник».

Валя повернула голову с такой скоростью, что шея треснула, как пакет с гречкой.

– Сексуальный… что?

– Будильник, Валюша. Таймер. Пинг. Протокол активации репродуктивного поля по случайному триггеру. Смысл прост: ты больше не контролируешь, когда тебе захочется. Всё будет внезапно, мощно и, как показывает практика, в самое неудобное время.

Валентина уставилась в стену. Та, как и положено хорошей стене, молчала.

– То есть… ты хочешь сказать, что я теперь – секс—граната?

– Ну, не прямо «секс». Скорее, «влажное возбуждение с задержкой реакции». Но да, механизм именно такой. В любой момент, в любом месте, по щелчку – бах! И ты снова готова зачать хотя бы кактус.

Валентина вдохнула. Медленно. Как при погружении в кипяток.

– А предупредить ты не могла?

– Предупреждение – это для слабых. Ты – наша последняя линия обороны. Надо учиться жить в условиях боевого тревожного состояния.

– Я работаю в офисе. Какого чёрта зачатие должно происходить по тревоге?

– Потому что твоя сексуальность в режиме ожидания даёт сбой. Я тебя уже не могу руками двигать – ты как гуталин на морозе. Нужен стимул.

Валентина замолчала. Где—то в душе скрипнуло кресло. Может, от ужаса. Может, от скуки. А может, это совесть пыталась сбежать из организма, но наткнулась на отчётность.

– А что будет, если это случится… ну… в людном месте? – осторожно спросила она.

– Валюша, у нас нет «если». У нас есть «когда». И «где». И оба эти пункта – вне зоны твоего влияния. Мы всё автоматизировали. Добро пожаловать в эру автозачатия.

– Это незаконно, – пробормотала она. – Наверное.

– У тебя нет больше законов. Только протокол и табличка с пометкой «объект под наблюдением».

На секунду повисла тишина. Даже холодильник затаился, будто боялся стать свидетелем нового витка сюжета.

– Значит, я просто… жду?

– Нет, ты живёшь. Как женщина. Как боец. Как фабрика эмоций на последнем издыхании. И, кстати, оденься. Если будильник сработает прямо сейчас, ты хотя бы не опозоришься в этом мешке из—под картошки, который ты называешь халатом.

Валентина медленно поднялась. Табуретка скрипнула, словно осознала, что теряет свою единственную клиентку.

– Скажи честно… – выдохнула она. – Мы с тобой умрём?

– Мы с тобой не умрём, Валюша. Мы либо зачнём, либо станем материалом для утепления космических сортиров. Выбор – за тобой.

Она пошла в ванную. Внутри гудело. Не как от простуды. Как от торжественной церемонии конца.

А будильник уже тикал. И, кажется, совсем скоро кто—то зазвонит. Не по телефону – по позору.

Универсам «Продукты+» встретил Валентину, как старенькая тётка на вахте: с натянутой вежливостью, за которой скрывалось явное подозрение. Воздух внутри стоял как в бане для пенсионеров – густой, душный, слегка мясной. Освещение мигало, как пьяный фонарщик на каникулах, и каждая тележка скрипела так, будто возила груз вины.

Валя взяла корзинку и пошла вдоль полок с видом человека, который ищет не йогурт, а хоть какой—то смысл. Сканировала ценники, как будто знала, что в одном из них скрыта инструкция к спасению. Но всё было напрасно. Даже скидка на гречку не внушала оптимизма.

Первая странность подкралась возле полки с сервелатом. Внезапно где—то внутри щёлкнуло – не громко, но с эффектом разрыва шаблона. Всё вокруг вдруг приобрело дополнительную плотность: воздух стал гуще, пальцы – влажнее, уши – краснее.

Внутри живота прокатился медленный, ленивый каток. Прямо под рёбрами. И оттуда – волной, вверх, как гейзер с похотью вместо воды. Валентина вздрогнула, дернулась, и с таким энтузиазмом схватилась за полку с колбасами, будто хотела не выбрать, а спастись от падения в ад.

– Пармезан… – выдавила она в пространство, но получился не голос, а звук, будто кто—то попытался петь через пылесос.

Ноги подкосились, спина выгнулась, лицо пошло пятнами. И не благородными – а такими, какими покрываются бананы за минуту до мусорного ведра. Губы сами начали кривиться в какую—то пародию на улыбку: нижняя дрожала, как желе на трамвае, верхняя пыталась сбежать на лоб. Взгляд стал влажным, стыдным, расползшимся. Один глаз косил в «акцию на лук», другой – в мир иной.

Плечи поплыли. Рука непроизвольно потянулась к голове, зачем—то поправить невидимую причёску. Шея поворачивалась с грацией сломанного зонтика. Спина при этом гнулась назад, как у человека, который одновременно страдает от судороги, эротического транса и желания исчезнуть.

– Всё хорошо… – прошептала Валентина с такой интонацией, как будто пыталась уговорить котлету не гореть.

Рядом уже начали оборачиваться. Бабушка с капустой затаилась, как разведчик. Мужчина в пиджаке снял очки и протёр их, чтобы убедиться, что видит не эротическую галлюцинацию. Ребёнок с тележкой захлопал глазами и спросил у мамы, что с тётей. Мама утащила ребёнка в отдел молочки, бормоча «не смотри, это актриса».

А Валентина продолжала извиваться. Левая нога топталась на месте, правая пыталась отступить, но пол был скользким – не в физическом смысле, а в жизненном. Бёдра двигались с тем уровнем сексуальности, какой бывает у антенны во время шторма. Спина выгибалась волной, лицо сводило в гримасе между предынфарктным шоком и попыткой сыграть лиса—Алису.

Кляпа, очевидно, уже открыла попкорн. И тут, как спущенный с небес чек—лист санитарного контроля, к ней подошёл молодой менеджер.

Бейдж с именем «Илья» болтался у него на груди, как символ беспомощной цивилизации. Вид у него был тревожный, как у человека, который однажды нашёл в упаковке макарон иголку, но до сих пор никому об этом не сказал.

– Простите… вам плохо? – спросил он, наклоняясь. От него пахло кофе, пластиком и легким ужасом.

– Нет! – слишком громко сказала Валя, и сразу же добавила: – Да! То есть… мне просто жарко. Просто вдруг… сервелат! Ха—ха…

Илья посмотрел на неё так, будто пытался вспомнить, есть ли в их магазине алгоритм по работе с одержимыми.

– Давайте я отведу вас в подсобку. Там есть вода… стул… кулер… воздух… стены… – он сбивался, как будто сам начал заражаться её паникой. Но взял её под локоть – аккуратно, почти нежно, как берут кота, который может обмочиться от страха или влюблённости.

Валентина не сопротивлялась. Походка была судорожной, будто у куклы, которой сломали внутреннюю гироскопическую систему. Плечи подёргивались. Подбородок жил своей жизнью. Губы растягивались в странной улыбке, как будто пытались сбежать через уши.

Подсобка встретила их пустотой, освещённой лампой, которая мигала с такой настойчивостью, будто тоже хотела сбежать в отдел алкоголя.

Менеджер жестом указал на стул, сам начал копаться у кулера.

– Сейчас налью вам… что—нибудь освежающее… – пробормотал он.

И вот в этот момент всё оборвалось. Где—то внутри головы – не у Валентины, а у сущности, притаившейся в ней, – щёлкнул переключатель.

Кляпа открыла глаза изнутри. И глаз у неё был один – общий с Валей, но наглый.

– Так… – сказала она тихо. – Мой выход.

Менеджер по имени Илья как раз поднёс пластиковый стакан к кулеру, когда позади послышался мягкий хлопок подошв – шаги Валентины. Он обернулся – и в тот момент, когда привычная застенчивая девушка должна была присесть на стул, закутаться в неловкость и попросить воды, произошло нечто другое.

Валя сделала три стремительных шага, будто вышла из собственного тела и не собиралась в него возвращаться. Она схватила его за рубашку с такой уверенностью, словно не сомневалась: ткань выдержит, а если и нет – это уже не её проблема. Прижалась всем телом, всем этим дрожащим, перегретым, готовым к немедленному сгоранию телом, и зашептала куда—то в район его шеи, хрипло, на одном дыхании, с интонацией, будто за ней охотились, и это был последний шанс на выживание.

– Не надо воды, – выдохнула она, и голос её был чужим. Обволакивающим, тянущимся, липким как мёд, который забродил от страсти.

Илья замер, стакан с водой всё ещё в руке, но рука как будто перестала принадлежать ему. Он открыл рот – может быть, хотел спросить, всё ли в порядке, а может, просто вдохнуть. Но Валя уже разрывала пуговицы на его брюках – не торопливо, как в кино, а быстро, с неловким напором, как будто снимала с него наручники.

Брюки сползли по его ногам мягко, словно сами решили не мешать. Под ними – белая форменная рубашка и тёмные боксёры с резинкой, на которой красовалась надпись какого—то спортивного бренда, не предназначенная для такого рода экспонирования. Илья покраснел – не от возбуждения, а от ужаса перед тем, насколько всё вышло из—под контроля.

Но Валентина не остановилась. С тем же напором, с какой в театре поднимают занавес, она взялась за край его боксёров, дёрнула вниз – не торопливо, а с решимостью человека, который понял: обратного пути нет. Бельё скользнуло вдоль бёдер, и тут же из—под него вывалилось то, что обычно прячут под эвфемизмами и двусмысленными намёками. Это впечатляло. Даже в полуобморочном состоянии Илья ощутил, что становится экспонатом, причём не самой скромной витрины. Валя стояла перед ним с видом акушерки, которая впервые в жизни родила эмоцию и теперь не знает, в какую сторону её подать.

А Валя – или уже не совсем Валя – шагнула назад. Медленно, с достоинством оперной дивы, которую попросили спеть арию в рыбном отделе. Пальцы сжались на подоле ярко—красного платья, которое в этом освещении казалось ещё более вызывающим. Одним резким движением она задрала ткань вверх, как будто собиралась выдать сольный номер на корпоративе панк—рокеров. Платье задралось до пояса, зацепилось на рёбрах, задрожало на локтях.

Под ним – светло—серые трусики с кружевной отделкой. Скромные, но с двусмысленной честностью. Тонкий материал слегка поблёскивал в неоновом освещении подсобки, сбоку торчал крошечный бантик, как точка с запятой в предложении, которое ещё не решилось закончиться. Она ухватилась за резинку и медленно спустила их вниз, по ногам – чуть шатаясь, но с видом, как будто так делала всю жизнь.

Трусики зацепились за коленку, повисели там мгновение, будто передумали, и только потом сдались и легли на линолеум, свернувшись в нечто почти невинное. Они скользнули вниз по ногам, зацепились на коленке, повисели секунду, как капелька совести, и упали на линолеум, где их, возможно, уже поджидала вселенская карма.

Всё тело Валентины трясло буквально. Не метафорически, не поэтично, а так, как трясёт провод под током – рывками, без логики, но с настойчивым смыслом. Дрожь начиналась с пальцев ног, ползла вверх, разливаясь по мышцам, и с каждым вдохом становилась сильнее. Пальцы сжались в кулаки, плечи подрагивали, будто её трясло от жары, холода и нетерпения одновременно.

Грудная клетка выгибалась вперёд, губы расползались в полуулыбке, которая напоминала и испуг, и предвкушение, и что—то ещё, совсем неловкое. Лицо заливало красным пятном – не мягким румянцем, а лихорадочным жаром. Вся она выглядела как существо, подключённое к розетке эмоций на полную мощность, без заземления и с перегревом. Это уже не Валя. Это была вибрирующая капсула желания.

Илья, стоявший рядом, уже ничего не понимал. Его взгляд метался от трусиков на полу до лица Валентины, будто пытался соединить сюжетную линию, но безуспешно. Он даже не моргал – возможно, глазной аппарат решил взять тайм—аут.

И тут Валентина заговорила. Нет – не Валентина. Кляпа. Её голосом, но не её тоном. С театральной трагедией, с надрывом, с той жадностью к эффекту, с какой в дешёвых мюзиклах поют о вечной любви, стоя на фоне картонных декораций.

– Давай же, скорей, миленький… я вся мокрая… и умру сейчас, если ты не возьмёшь меня…

Фраза повисла в воздухе, как пельмень, забытый на подоконнике. Тяжёлая, неуместная и слишком живая для этого помещения.

У кулера закапала вода. Стул поскрипывал, будто пытался покинуть сцену. Лампа мигала как невротик на кофеине. Илья, по всей видимости, обдумывал, можно ли прямо сейчас уйти в монастырь. Или хотя бы в морозилку, к замороженной фасоли.

А Кляпа внутри Валентины уже срывала внутреннюю аплодисментную волну. Ведь спектакль только начинался.

Валентина вцепилась в руку Ильи с тем упорством, с каким люди хватаются за поручень в падающем лифте. Он попытался сделать шаг назад, пробормотал что—то неразборчивое, но шаг не удался – под ногами был линолеум, под коленями – паника, а перед глазами – Валя, чья решимость могла затмить солнечное излучение.

Подсобка была крохотной, но в ней нашлось главное: штабель ящиков с надписью «Перец болгарский – отборный». Валя потащила Илью к ним, как будто эти ящики были последним местом в мире, где можно было спрятаться от провала.

Она опустилась на верхний, задрав платье так, будто это был боевой флаг. Колени разошлись уверенно, без стеснения, без пафоса, будто каждый сантиметр тела уже принял решение. Илья всё ещё стоял в нерешительности, как школьник, попавший на кастинг, о котором никто не предупреждал.

Взгляд Валентины стал тяжёлым, влажным, гипнотическим. Не требующим, не молящим – зовущим. Илья сделал шаг, словно споткнулся об неё, но не упал – оказался между колен, уткнувшись лбом в напряжённую, пульсирующую, горячую точку пространства, где уже не действовали правила приличия, логики и даже гравитации.

Пальцы скользнули по его рукам, задержались на запястьях. Кожа горела. От неё пахло мятной жвачкой, стиркой и чем—то диким, будто она только что сбежала из закрытого зоопарка, где держали богинь в карантине.

Он вошёл в неё. Не с напором, не с победой – с растерянностью, нежностью и ощущением, что границы между «я» и «ты» стираются как чек в дождливый день. Его движение было невыразительным, почти сонным, но именно в этом – правда: когда всё слишком остро, мозг выключается. Дышали тяжело, вразнобой, как два сбившихся дирижёра, у которых одна партитура на двоих, но разное чувство ритма.

Валентина закрыла глаза. Всё вокруг исчезло. Под ней были ящики, за спиной – стенка с крючками, с которой беззвучно упала швабра. Всё это не имело значения. Имело значение, как двигалось тело, как гудело внутри, как каждый толчок отзывался вибрацией, которой не научили в школе и не объясняли в инструкциях к пылесосу. Он держал её за бёдра, но пальцы дрожали. Её шея выгибалась назад, как будто кто—то невидимый натягивал струну внутри позвоночника.

Шептали друг другу что—то бессвязное. Не слова – звуки. Как у зверей, но вежливых, с чувством юмора. Стены подсобки сжимались и отпускали, дышали вместе с ними. Воздух стал плотным, электрическим. Глаза в глаза – ненадолго. Лица слишком близко, чтобы смотреть. Слишком тепло, чтобы думать.

Он двигался, она принимала. Хотя, в какой—то момент уже невозможно было понять, кто кого. Всё перемешалось – желание, движение, ритм. Как будто тела сами решали, кто в этот раз ведущий. Ритм был не киношным, не плавным, а живым – с паузами, сбоями, неожиданными ускорениями, которые казались откровеннее любого признания. На фоне скрипели ящики, шуршала коробка с салфетками, и где—то наверху лампа мигала, как будто завидовала. Валю бросало в жар, потом в ледяной холод. Каждый нерв стонал, как неиспользованный шанс. Кляпа внутри аплодировала внутренне, откуда—то из темени, даже без комментариев. Возможно, впервые она просто наблюдала.

Финал настиг их не криком, не вспышкой, а тем звуком, который бывает у фейерверка, запущенного в тишине. Сдержанно, но разорительно. Симфония из стонов, затухающего дыхания и тихих стонов, которые звучали не как похоть, а как капитуляция перед тем, что давно зрело и наконец случилось.

Когда он вышел из неё, Валентина осталась сидеть, прижавшись спиной к стене. Глаза полузакрыты, губы приоткрыты, дыхание – словно через трещину в стекле. Тело трясло. Не судорогой, не истерикой – дрожью послесобытийной, искренней, как у человека, пережившего бурю и до сих пор не уверенного, на берегу ли он. И в этой дрожи ещё оставались остаточные волны – как эхо, как вторичный толчок после землетрясения. Её всё ещё потряхивало – негромко, но заметно. Это были остатки оргазма, не одного, а нескольких, наложившихся друг на друга, как волны, которые не успели схлынуть с каменистого берега. Мышцы вздрагивали отдельно, дыхание срывалось, как будто тело отказывалось сразу сдаваться покою.

Илья молчал. Он стоял, глядя в пол, будто там были субтитры к тому, что только что произошло. Потом осторожно протянул руку, коснулся её плеча, но сразу отдёрнул.

В подсобке стало очень тихо. Даже кулер не капал. Лампа погасла. Возможно – от стыда. Или, наоборот, в знак солидарности.

Когда всё закончилось, Валентина будто вывалилась обратно в себя, как человек, которого выбросили из карусели прямо на бетон. Она сидела, опираясь спиной о стену, руки висели бессильно, ноги свисали с ящика, как у сломанной куклы, которой перестали управлять. Воздух подсобки был густой, как суп в заводской столовой, в нём плавало всё: вспышки стыда, тени удовольствия, запах дешёвого моющего и – где—то глубоко – предчувствие жуткого похмелья без капли алкоголя.

Илья застёгивал брюки. Медленно, аккуратно, как будто боялся, что ткань обидится. Потом подошёл чуть ближе, наклонился – неуверенно, с выражением лица «я не прикасаюсь, я просто рядом», и тихо спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Валентина посмотрела на него снизу вверх, как царица, которую застали на дне ванны без короны, и медленно скривила губы в улыбке, похожей на спазм после отравления.

– Иди, мальчик… – прошипела она с театральным шёпотом, в котором было всё: и благодарность, и раздражение, и намёк на изгнание. – Иди. Дальше я сама.

Он моргнул один раз, затем повторил движение, будто не веря в то, что видел перед собой. Выглядел он как человек, которого разбудили среди ночи и спросили: «Где твой вклад в философию постструктурализма?»

– Вы уверены?

– Уверена, как гинеколог в понедельник, – процедила Валя.

Он отступил на несколько шагов, медленно, будто каждый из них давался с усилием, словно тело сомневалось, можно ли уходить из этой сцены. Повернулся неуверенно, как человек, который до конца не понял, в каком спектакле он только что сыграл главную роль. Сделал вид, что идёт к двери, но обернулся. Валентина всё ещё сидела, как памятник последствиям. Тогда он ушёл, захлопнув дверь с выражением лица «пусть это будет моя личная галлюцинация, и чтобы никто не узнал».

А она осталась. На стуле. В этом узком пространстве между ящиками с болгарским перцем и коробкой с надписью «Мешки для мусора. Прочные». И тишина вокруг была такой плотной, что даже кулер больше не решался пикнуть.

Внутри головы что—то шевельнулось. Не сразу. Сначала – как будто в мозгу кто—то откашливался. Потом – с характерным «пф-ф», как будто кто—то внутри снял шлем и растёр лоб ладонями.

– Минус один… – выдохнула Кляпа.

Голос был измотанный, запотевший, хриплый, но удовлетворённый, как у менеджера по продажам после сдачи квартального плана. Она не смеялась. Пока. Но чувствовалось, что внутри уже кто—то сдувает конфетти с панели управления.

– Минус один, Валюша, – повторила она. – Ну, ты видела? Я – как танк. Как пантера в аренде. Как богиня в состоянии акций. Он даже не понял, кто кого…

Валентина не отвечала. Сил не было. Только глаза у неё закатились под лоб так, будто искали надпись «Выход». Спина слиплась со стенкой, платье приклеилось к ногам, губы онемели. Только пальцы иногда дёргались – не от страха, а от остаточного тока желания, который всё ещё жил где—то между ключицами и лопатками.

– Я ему подарила опыт, – продолжала Кляпа. – Его теперь даже в очереди в «Магнит» будут узнавать по походке. Он теперь в нашем активе. Храни его, Вселенная, как стратегический запас.

Валентина наконец выдохнула. Медленно, глухо, как старый тостер, которому отключили электричество посреди поджаривания.

– Помолчать можно? – спросила она.

– Я молчу, – ответила Кляпа. – Я в шоке, Валюша. От нас обеих. Это было… симфонично. С перебором. С хрустом. С реверберацией. С шепотом в стиле «грядёт отчётность».

И Валентина, несмотря на всё, едва не рассмеялась. Не в голос, нет. Но где—то внутри неё зародился хриплый смешок. Как будто кто—то чихнул от изумления. А потом снова стала тишина. Та, в которой слышно, как греется электричество. Как сердце сбивается, потом ловит ритм. Как Вселенная готовится к следующему действию.

После супермаркета Валентина поклялась себе, что если ещё раз ощутит хотя бы намёк на «будильник» – сдастся в ближайший монастырь или хотя бы в колл—центр. Но клятвы были сказаны в пространстве, где реальность уже давно смеялась в лицо логике.

Она втиснулась в маршрутку №532 с видом человека, который решил: «Сейчас я просто поеду домой и никого не убью, даже морально». Села на последнее сиденье, к окну, зажала сумку между коленями, натянула капюшон и отключила лицо. Внутри пульс всё ещё гулял с барабаном, но дышалось уже ровнее. Пять минут – и всё будет хорошо.

И тут щёлкнуло. Не в голове. Внутри.

Как будто кто—то нажал на кнопку с надписью «ВОЗБУЖДЕНИЕ ВНЕ ГРАФИКА». Резкий, липкий толчок – где—то между желудком и грудиной, пошёл вверх, разливаясь по груди и коже, как горячее молоко, влитое в пластиковую бутылку. Валентина подскочила буквально на полсантиметра, но даже это движение заметили двое пенсионеров впереди, которые тут же прижали к груди свои сумки, как будто предчувствовали: сейчас будет что—то неприличное, а им некуда деваться.

Она сглотнула, поправила ворот свитера, резко откинулась назад – и тут же поняла, что ошиблась. Спина упёрлась в холодный, вибрирующий металл стены маршрутки, и всё тело отозвалось как по команде – подкашиваясь, пульсируя, сжимаясь. Ноги начали вести себя странно – одна дёргалась, как будто у неё была отдельная тревожность, другая – застыла, как ножка торшера, который не знает, включён он или нет.

– Нет, – прошептала Валя себе под нос. – Нет—нет—нет…

А будильник внутри только разогревался. Дыхание сбилось. Лицо начало краснеть – не как у человека, а как у выключателя, который кто—то включил на полную мощность. Лоб вспотел, шея дрожала. Она прижалась к стеклу, изобразив «человека, страдающего от головной боли», но вышло что—то между «просветлённой монашкой» и «участником скрытого шоу».

– Валюша… – с нежным скрежетом отозвалась Кляпа. – Валюша, это шанс…

– Заткнись, – прошипела Валентина, сжав зубы.

– Он смотрит на тебя, – продолжала Кляпа, игнорируя протесты. – Водитель. Видишь? Вот. Бровь повёл. Это феромонная заинтересованность.

– У него тик! – прошипела Валя.

– А у тебя – возможность. Подойди. Скажи: «Мне нужен билет до рая». Или «Ваш автобус едет к зачатию?» Или хотя бы «У вас тут жарко, как в сексе».

– Ты психопатка.

– Я инструктор. У нас тут программа. Отвечай: хочешь завести руль в любовный занос?

Валентина не знала, плакать или смеяться. Слёзы уже собирались где—то под веками, но смех опережал их, как чайник перед кипением. Руки дрожали. Ладони вспотели. Сумка на коленях зажата так, будто она – последний барьер между ней и падением в бездну. Колени начали жить своей жизнью: то сжимались, то расходились, как будто решали, идут ли они на кастинг в танцевальную академию.

Сосед слева – мужчина в спортивной куртке с запахом шаурмы и сигарет – посмотрел на неё с лёгкой тревогой, потом отвернулся и прижался к окну, шепча, как мантру: «Только не я, только не я…»

А Валю трясло.

И не от холода. И не от страха. А от той самой волны, которую можно назвать и жаром, и оргазмом, и сатаной с розовым бантом. Внутри всё било током. Взгляд не фокусировался. Плечи подрагивали. Всё тело кривилось, будто режиссёр постановки – любитель японского экспрессионизма и плохих шуток.

– Просите остановить, – подсказала Кляпа. – Сейчас. Или мы тут родим двусмысленность.

Валентина резко наклонилась вперёд и, дрожащим голосом, выдохнула:

– Остановите… пожалуйста… мне нужно… выйти.

Водитель вздрогнул, пожал плечами и, не оборачиваясь, буркнул:

– Тут нет остановки.

– Я рожаю, – выдохнула Валя.

Тормоза завизжали. Водитель ударил по ним с такой силой, будто в салоне завелись инопланетяне.

Дверь распахнулась, и Валентина вылетела из маршрутки, как пробка из бутылки шампанского. Правая нога запуталась на ступеньке, левая спасала честь семьи. Она выбежала на тротуар, споткнулась, выпрямилась и пошла, пошатываясь, как агент под прикрытием после провала миссии.

Внутри всё ещё трясло. Волна возбуждения не отступала, она теперь гуляла по телу, как музыкальная импровизация без финала. Колени подгибались. Затылок вспотел. Дыхание сбивалось. И Кляпа внутри щебетала:

– Ну скажи же, это была премьера века?

– Я тебя сдам, – прошипела Валя, – в полицию, в зоопарк, в ад – куда угодно.

– Лучше в следующее приключение.

И она пошла. Нет – поплыла. По тротуару, с лицом покрасневшего баклажана, с походкой человека, которому забыли сказать, что шоу уже закончилось.

Квартира встретила Валентину, как старый коврик у двери: безразлично, с запахом сырости и лёгким осуждением. Свет в прихожей моргнул, словно решил – «ладно, зайди, только недолго». Валя ввалилась внутрь, сбросила обувь, не целясь, попала по пакету с макаронами и приземлилась на диван так, как падает человек, которого предали не враги, а собственные ноги.

Сумка упала рядом. Пальто осталось висеть на плечах, как плащ покинутого супергероя. Волосы прилипли ко лбу. Губы пересохли. Взгляд уехал на уровень мебели. Валя сидела и пульсировала. В буквальном смысле – дрожала, как микроволновка, в которой забыли выключить функцию «буря в жопе».

– Всё, – сказала она в пространство. – Я больше не человек. Я мембрана для стыда. Я нерв в оболочке из унижения. Я…

Тут зазвонил телефон. Звук был таким мерзким, как будто кто—то включил хруст пакетиков с кетчупом на полной громкости. Экран мигал: Мама.

Валентина поморщилась, прижала ладони к лицу, как будто пыталась остановить старение или хотя бы диалог. Потом всё же взяла трубку – с той решимостью, с какой берут кредит в валюте.

– Да?

– Валюша, ты где? – прозвучал голос матери с тем надрывом, который обычно бывает у людей, разбивающих яйца прямо на полу. – Я звонила тебе в телеграм, ватсап, в скайп, даже в старые одноклассники заходила! Почему ты не отвечаешь?

– Потому что я… – Валя замялась. Пыталась найти слово, но всё, что приходило в голову, попадало под статью.

– У тебя всё хорошо?

– Мама, я только что чуть не кончила в маршрутке.

– Что?

– Я сказала – кашлянула в маршрутке. Простыла. Голос садится.

Мать ненадолго зависла. Потом продолжила:

– Слушай, ты можешь сегодня сходить в школу? У Насти родительское собрание. Я не успеваю, у меня тут отчёт, Света заболела, Татьяна Петровна взяла больничный, а если я не сдам, меня сожрут живьём. Ты же всё равно дома?

– Мам, я… я вообще—то в процессе самоуничтожения.

– Ну тем более. Подышишь свежим школьным воздухом, вспомнишь юность, посмотришь, как другие матери выглядят лучше. Я с тобой не спорю – ты идёшь.

– Подожди, ты же просишь. Ты не приказываешь?

– Валентина, я тебя родила, я не прошу. Я формулирую будущее.

– Мама, я… – она замялась. Хотелось сказать «умираю», «меня преследует инопланетная развратница», «внутри меня щёлкает будильник похоти», но изо рта вырвалось только: – Я уставшая.

– Валентина, послушай. Там будет Павел Игоревич. Учитель. Молодой. Очень приличный. Все матери на него заглядываются, но он – ни с кем. Понимаешь?

– Я что, должна прийти и захватить его? Это стратегия?

– Нет, это просто факт. Просто сходи. Поговори. Посмотри. Убедись, что Настя сидит не на батарее. Мне надо знать, что ты тоже умеешь взаимодействовать с обществом.

Валентина закрыла глаза. Лоб пульсировал. Печень казалась недовольной. Сосуды в висках начинали мстить. А Кляпа внутри уже щёлкала пальцами и шептала: «Павел Игоревич, говоришь? Хм…»

– Ладно, – выдохнула Валентина. – Я пойду.

– Спасибо, доченька. Ты моя опора.

– Я больше как временный костыль, но давай.

– Умничка. Прическу только поправь. А то ты у нас иногда выглядишь, как будто с дуэлей не возвращалась.

Сигнал прервался. Валя уронила телефон на диван. Пальцы не хотели разгибаться. В голове было ощущение, что весь мир – это большой школьный коридор, по которому к ней идёт контролёр из космоса с лицом Собчак и кнутом в виде родительского чата.

– Слушай… – подала голос Кляпа. – А может, этот Павел – он и есть тот самый? Ну, ты понимаешь… с ДНК, мечтами, простынями?

– Нет, – отрезала Валентина. – Не тыкай туда свои планетарные лапы. Это просто собрание. Просто школа. Просто стул под мелованной доской.

– Ага, – хихикнула Кляпа. – А потом просто брачный контракт и роды под гимн галактики.

Валентина встала, медленно, как зомби, у которого ломка и календарь с дедлайном. Пошла в ванную. Глянула в зеркало. Оттуда на неё смотрел персонаж из мифа про то, как стыд может принимать форму лица.

– Я приду на это собрание, – сказала она вслух. – Но, если ты начнёшь опять щёлкать свои будильники – я выпью средство от перхоти не глядя. И ты умрёшь вместе с моей кожей головы.

Кляпа промолчала. Но внутри что—то хихикнуло и сказало «хорошо—хорошо—хорошо», как обезьяна в лифте.

Квартира гудела. Не в буквальном смысле – не техника, не батареи, не трубы. Гудела сама атмосфера. Воздух вибрировал, как нервный кашель в кабинете директора, и казалось, что даже розетка в углу подмигивает: «Ты пойдёшь на это собрание не просто так, Валюша».

Валентина стояла перед шкафом в позе древнегреческой трагедии. Одна рука вцепилась в плечики, другая тряслась в кармане халата. Лицо перекошено, как будто её одновременно заставили пересдать ЕГЭ и целоваться с начальником.

– Мы надеваем красное, – заявила Кляпа с напором организатора вечеринки по искусственному зачатию. – Платье. Обтягивающее. С вырезом. И босоножки с ремешками, чтобы педагоги сразу поняли – ты знаешь, где начинается анатомия.

– Нет, – процедила Валентина, будто проглатывала тостер. – Мы надеваем джинсы. И свитер. Серый. Без намёков. Без вырезов. Без историй. Я хочу просто сесть на задний ряд и дышать через нос.

– Ты хочешь быть пыльным фактом? Или шансом на выживание?

– Я хочу быть незаметной. Как грусть в бухгалтерии.

– Валюша, ты идёшь туда не просто так. Это школа. Там мужчины. Столы. Усталость. И ты. Прямая, как удар под дых. Готовая. Ты должна…

– Я не должна никому вообще ничего. Я человек. Не контейнер. И сегодня я не хочу быть обнажённой проблемой.

Кляпа застонала. Не эротично. Не страстно. А как холодильник, который понял, что свет внутри больше не вернётся.

– Послушай. У нас осталось всего ничего. Три дня. Шесть кандидатов. Один шанс. И ты… собираешься надеть вот это?

– Это свитер.

– Это уныние, связанное бабушкой, которая ни разу не занималась любовью. Он пахнет отчаянием и недотрогой.

– Он пахнет безопасностью.

– Он пахнет девственностью, закатанной в шерсть.

Валентина резко натянула джинсы. Они сели плотно. Не вызывающе, а как броня. Потом – свитер. Он растянулся на плечах, провис на груди и создал форму, которую можно было охарактеризовать как «я просто здесь посижу, не трогайте меня, пожалуйста».

– Валюша, – умоляла Кляпа, – ну хотя бы губы накрась. Чуть—чуть. Как сигнал бедствия.

– Нет.

– Тогда тени?

– Нет.

– Подмышки сбрила?

– По привычке.

– Хорошо. Это уже победа.

Валентина подошла к зеркалу. В отражении – преподаватель истории, ушедшая в отпуск по уходу за разочарованием. Волосы собраны в хвост, лицо серое, глаза как рыба в морозилке. Глядя на себя, она тихо сказала:

– Отключи будильник.

– Что?

– Я серьёзно. Сегодня – школа. Там дети. Родители. Я не собираюсь устраивать спектакль по мотивам собственной вульвы. Отключи. Хотя бы на вечер.

– Это против протокола.

– Это против логики. Ты хочешь, чтобы я кончила на собрании? Под диктовку директора? Или прямо в момент, когда говорят про фонд класса?

– А если там будет… Он?

– Кто?

– Он. Тот самый. С генетикой. С потенцией. С челюстью, которая заставляет яйцеклетки аплодировать.

– Ты с ума сошла. Это школа, не каталог доноров.

– Именно поэтому туда ходят лучшие мужчины. Учителя. Умные. Уставшие. Без женщин. С мольбой во взгляде. Они не знают, что ты идёшь. А ты – не знаешь, кого там встретишь.

Валентина схватилась за сумку. Засунула туда платок, влажные салфетки, мятные леденцы и пачку таблеток от всего.

– Это мой выбор, – прошептала она.

– Это твой страх, – ответила Кляпа. – Ты боишься повторения. Боишься, что тебе понравится. Боишься, что снова вспотеешь на лбу и в глубине души. Но ты не можешь больше прятаться за свитерами. Время кончается. И если не сегодня, то когда?

– Когда появится кто—то, кто посмотрит не на грудь, а в глаза.

– Хорошо, – сказала Кляпа. – Тогда иди. В глаза. В стены. В пыль. В холод. А я… просто буду здесь. Слушать, как ты дышишь. И ждать, пока тебе снова станет невыносимо пусто.

Валентина открыла дверь. Задержала дыхание. Сказала себе: «Просто школа. Просто люди. Просто вечер. Без трагедий». И вышла.

Кляпа внутри вздохнула. Драматично. С накатом. Как будто знала: вечер только начинается.

Глава 7

Школа встретила Валентину запахом варёной капусты, краски и дежавю. Внутри всё было таким же, как в детстве: облупленные стенды с надписью «Школьная форма – это гордость!», стенгазета «Юные гении района», и какой—то третий класс, орущий в коридоре так, будто репетировали апокалипсис.

Валентина сжала ремешок сумки. Шла медленно, как человек, которого позвали в театр, а оказалось – на казнь. Свитер чесался. Джинсы давили на душу. Внутри что—то ёрзало, и это определённо была Кляпа, устроившаяся в темени с попкорном.

– Не шевелись, – шептала себе Валя. – Просто проходи. Просто кабинет. Просто деревянные стулья и тоска.

– Он там, – откликнулась Кляпа с выражением голодной экстрасенски. – Я чувствую. Пахнет педагогическим одиночеством. И шампунем «интеллигент».

– Замолчи.

– Валюша, ты же не просто так пришла. Ты миссия с глазами. И с бёдрами. Дай шанс судьбе.

– Я дала ей шанс, когда согласилась выйти из дома.

Школьный класс оказался угрожающим по стандарту. Пахло мелом, линолеумом и чужими жизнями. Стулья стояли в два ряда, как на групповом собеседовании в рай. Родители сидели с вечно одинаковыми лицами – тревожными, раздражёнными, притворяющимися вежливыми. У кого—то в руках был блокнот. У кого—то – бутылка воды, из которой он пил с видом «это водка, просто не ваша».

Валентина огляделась, выбрала последнюю парту у окна, и села. Сгорбилась. Скрестила руки на груди. Сделала выражение лица: «Я здесь случайно. Я просто сопровождающий. Я не размножалась».

Слева сидела женщина в плаще и с розовым шарфом, которую Валентина сразу окрестила «Аллой Николаевной, адвокатом скуки». Справа – мужчина с портфелем и лицом, как у человека, который последние десять лет борется с сыном и проигрывает.

Всё вроде бы шло нормально. Даже скучно. Валентина расслабила плечи. Начала думать, что, может быть, на этот раз всё пройдёт без тряски, без позора и без эротических волн, как в маршрутке.

Дверь распахнулась без стука, будто сама не выдержала напряжения момента, и в проёме появился он – Павел Игоревич, новый классный руководитель, молодой, высокий, с чуть смущённой улыбкой и взглядом человека, который умеет слушать не хуже, чем объяснять алгебру.

Молодой. Высокий. Худощавый, но не хрупкий. В очках, которые не скрывали, а подчёркивали взгляд – спокойный, внимательный, почти ласковый. Пиджак – не новый, но сидит хорошо. Джинсы. Рубашка. Улыбка, как у человека, который читает детям Тургенева, но дома смотрит стендап про пердеж.

В классе повисла тишина – не напряжённая, а почти церемониальная, как если бы вошёл человек с другой планеты, но с очень хорошими рекомендациями из Министерства образования.

Родители замерли. Некоторые – вытянули шеи. Алла Николаевна приподняла брови и сложила руки на коленях, как будто собиралась зачать прямо на месте от харизмы.

Павел Игоревич поздоровался. Голос – бархатный, но не вульгарный. Чистый. Как будто его можно намазать на хлеб.

– Спасибо, что пришли, – сказал он. – Для меня большая радость быть классным руководителем именно у ваших детей.

У Валентины пересохло во рту. Не от романтики. От тревоги. Он был слишком… нормальный. Приятный. Уверенный. Тот, кто мог бы понравиться – если бы Валя была свободной от космических диктаторов и не боялась собственной кожи.

– Вот оно, – прошипела Кляпа. – Вижу цель. Прекрасный голос. Гормональный код. Щетина уровня «обнимай меня». Нам нужен он.

– Нам нужна тишина, – выдохнула Валя. – Умоляю.

Павел Игоревич оглядел кабинет. Его взгляд скользнул по лицам. Мимо Аллы Николаевны, мимо мужчины с портфелем… остановился на Валентине, и задержал взгляд чуть дольше, чем позволял бы протокол сдержанного педагога, как будто в ней было что—то неуловимо знакомое. Он не стал таращиться. Просто посмотрел. Улыбнулся. Тепло. Не с намёком. Не с «о, свеженькая».

А как будто узнал её. Или хотел узнать. Как будто видел не свитер, не волосы, не отсутствие макияжа – а что—то другое. Возможно, душу. А возможно – просто тень на щеке.

Валентина сжалась в кресле. Спина напряглась, руки обхватили сумку. Губы растянулись в попытке улыбки, но вышло что—то между судорогой и рекламой прокисшего йогурта.

– Он смотрит! – захлебнулась Кляпа. – Он уже наш! Переходи в режим «ласковый пингвин». Щурь глаза. Делай вид, что чихаешь чувственно.

– Я тебе сейчас чихну.

– Валюша, это судьба. Это преподавательский меч. Мы нашли того, кто не боится дневников и разбитых сердец.

Валентина опустила взгляд. Начала считать плитки на полу. Они были кривые, местами с трещинами, но всё равно – надёжнее, чем собственные мысли.

Павел Игоревич между тем рассказывал про планы класса, успеваемость и проблемы с дисциплиной. Говорил мягко, не с укором, а как бы вместе. В нём не было пафоса. Не было давления. Только человеческая попытка наладить контакт.

И в этой мягкости было страшнее, чем в командирском окрике.

Потому что Валя вдруг поняла – она бы могла. Вот прямо сейчас. Если бы не эта тварь внутри. Если бы не миссия. Не задачи. Не отчёты и «минус один». Просто могла бы… хотеть. Без последствий. Без протоколов.

И это было так страшно, что она снова начала потеть. Но не от возбуждения. А от нежности, которую не заказывала.

Собрание добралось до середины. Павел Игоревич рассказывал о грядущей олимпиаде по биологии, о планах по ремонту гардеробной и необходимости сдать по сто рублей на коврик. Всё шло спокойно, даже скучновато. Валентина уже почти расслабилась. Почти. То есть спина ещё держалась, но лопатки вроде как начали отлипать от стула.

И тут внутри щёлкнуло. Будильник!

Без предупреждения. Без анонса. Без трейлера. Просто: бац! – и тело Валентины враз стало похожим на паровой котёл в критическом режиме. Ноги задрожали, шея напряглась, руки сжались на сумке так, будто та была последним звеном между ней и полным распадом личности.

– О, да! – взвизгнула Кляпа внутри с восторгом напольного вентилятора. – Мы в эфире, Валюша! Готовность тела: девяносто восемь процентов. Пульсация пошла! Запускаю сценарий «Лёгкое томление на уровне PTA»!

– НЕТ! – прохрипела Валя внутрь себя. – Останови! Мы в школе! Здесь дети! Здесь… доска!

– Зато какая доска! – облизнулась Кляпа. – И Павел Игоревич – смотри, он стоит идеально! Как кандидат в деды наших внуков! Давай же! Погладь себя! Или его! Или хотя бы парту!

– Я убью тебя.

– Да, но только после! А пока – флиртуй, танцуй, покачни бедром! Ты в центре внимания, как развратная методичка!

Валентина задохнулась. В прямом смысле. Воздух застрял где—то между трахеей и паникой. Лоб вспотел. Щёки вспыхнули. Колени свело. Тело начало двигаться само по себе – не сильно, но достаточно, чтобы соседи насторожились. Спина выгибалась. Пальцы играли на сумке, как пианист—неврастеник. Дыхание пошло волнами – вдох, как у аквалангиста, выдох, как у паровоза.

Алла Николаевна покосилась с выражением «ещё одна с приступом». Мужчина с портфелем напряг подбородок. Женщина у двери начала шарить в сумочке, явно надеясь найти там валидол или крест.

Валентина пыталась остановить тело. Шептала себе: «Просто посиди. Просто ничего не делай. Ты мебель. Ты швабра. Ты атом в фазе скуки».

Но не получалось. Бёдра жили отдельно. Плечи дёргались. Голова сделала странное кивательное движение, будто она соглашалась сразу со всем – с повышением цен на школьные завтраки, с падением морали, с тем, что лучше бы её тут не было.

– Пожалуйста, – прошептала она. – Пожалуйста, пожалуйста…

– О, ты уже шепчешь! – захлопала внутри Кляпа. – Сейчас слетит каблук, и начнётся бал!

– Я в кедах!

– Тем лучше. Танец будет быстрее.

Павел Игоревич, читая с листа, вдруг заметил движение в заднем ряду. Замолчал. Прищурился. Секунда – и взгляд остановился на Валентине. Он заметил.

Она замерла. Попыталась сделать лицо «всё хорошо», но вышло выражение «я только что съела батарейку».

– Простите… – сказал Павел Игоревич, убирая бумагу. – Всё ли у вас в порядке?

Голос был мягким. Не обвиняющим. В нём было больше заботы, чем в аптеке на Пхукете.

Валентина вскочила. Почти. Колени не слушались, но импульс был. Стул скрипнул, как старый грех.

– Да, – прошептала она. – Просто… просто давление. Или притяжение. Или что—то между ними.

– Может быть, вам лучше выйти? Пройтись? Я могу вас проводить. У нас есть медицинская комната.

– Да… – выдохнула Валя. – Комната – это хорошо. Особенно медицинская. Особенно… комната.

Павел Игоревич подал руку. Валя схватилась за неё, как утопающий за иллюзию спасения. Встала, покачнулась, выпрямилась, засеменила к двери. В классе было тихо. Слишком тихо.

– Всё нормально, – сказал Павел, обращаясь к родителям. – Мы вернёмся через пару минут. Продолжим, как только моя коллега… то есть, мать ученицы… то есть, гостья… – он запутался, но улыбнулся. – Как только мы подышим свежим воздухом.

Они вышли. Сзади остались взгляды. Разные.

Алла Николаевна вздохнула, как будто сказала: «Я знала. Шлюха». Мужчина с портфелем приподнял брови. Женщина у двери наконец нашла валидол, но решила оставить его себе.

А Валя шла по коридору, держась за руку Павла Игоревича, как за спасательный канат, и старалась не рухнуть. Не потому, что слабая. А потому что ноги – предатели. Потому что тело дрожало. Потому что волна ещё не ушла.

А внутри Кляпа нежно выдохнула:

– Переход в фазу «приватность» – активирован. Поздравляю, Валюша. Ты теперь официально педагогическая угроза.

Медицинский кабинет пах стерильной тоской, перекисью и чем—то, что явно когда—то было бинтами. В углу стоял стол, на котором угасала чашка с ромашкой, по стене бежала трещина, похожая на маршрут побега таракана. Кушетка накрыта коричневой клеёнкой, будто ждала не пациента, а повод.

Валентина села, как человек, которому выдали трон, но забыли снять упаковочную плёнку. Ноги не слушались. Губы дрожали. В голове было шумно, как в супермаркете перед праздниками. Павел Игоревич стоял у раковины, наливал воду из кулера в пластиковый стакан и, на удивление, не паниковал.

– Вот, – сказал он, передавая стакан. – Пейте. Мятная. Неофициальная, но действует. Главное – спокойно дышите. Никаких резких движений.

– Я в норме, – хрипло выдохнула Валя, беря стакан двумя руками, как будто держала семейную реликвию. – Просто… организм на сегодня использовал все лимиты человечности.

– Вы уверены, что не стоит вызвать врача?

– Если вызвать ещё кого—то, – процедила Валя, – то только экзорциста.

Он рассмеялся. Негромко, но с каким—то тёплым пониманием. Валентина впервые за день почувствовала, что может хотя бы на минуту не быть катастрофой.

Внутри шевельнулась Кляпа. Сначала – сдержанно, будто проверяла обстановку. Потом – с характерным щёлком: «ну что, гоним?»

– Нет, – подумала Валентина. – Не смей.

– Ты слышала его смех? – томно протянула Кляпа. – Он смеётся, как мужик, у которого есть печенье и свободная суббота. Мы не можем это игнорировать.

– Уходи.

– Поздно. У нас совместный счёт.

Валентина почувствовала, как что—то внутри – не сердце, не разум, не нервы – делает шаг вперёд. Стакан в её руках задрожал. Глаза потускнели. Веки опустились. Дыхание стало странным – не учащённым, а будто растянутым в сторону.

Павел Игоревич присел на стул рядом, аккуратно, как будто боялся спугнуть галлюцинацию.

– Вы точно в порядке? – спросил он.

И тут всё произошло.

Валентина поднялась. Резко. Почти беззвучно. Стакан остался на столе. Она подошла к нему вплотную. Глаза чуть прикрыты, руки по швам. Губы дрожат, но уже не от стыда.

И без слов – без намёка, без прелюдий, без сценария – она поцеловала его.

Целуя, наклонила голову, как будто слушала музыку внутри его щёк. Он не отпрянул. Не испугался. Просто остался на месте – растерянный, но не чужой. Руки повисли, потом пошли вверх, остановились на её плечах. Он не толкал, не тянул, не направлял. Просто был.

Поцелуй затянулся. Не романтично – а по—настоящему. Влажно. Глубоко. С тем напряжением, с каким люди держат в руках гранату, не зная, выдёрнуто ли кольцо.

– Валя… – выдохнул он, когда оторвался на секунду.

– Молчи, – прошептала она. – Просто… молчи.

И потянула его за пиджак. Он не сопротивлялся.

Кушетка подалась, заскрипела, как будто знала, что наступил её час. Павел упал на неё спиной, Валя нависла сверху, колени по обе стороны, пальцы впились в лацканы пиджака. Кляпа внутри аплодировала стоя, пуская фанфары из гормонального пульта.

– Валюша, ты – монумент желания, – шептала она. – Педагогическая пощёчина скуке. Продолжай. Ты ведёшь, ты диктуешь, ты…

Но Валя уже ничего не слушала. Поцелуи стали чаще. Движения – не торопливыми, а быстрыми, нервными, как если бы тела догоняли сюжет, написанный без черновика. Его руки нашли её талию. Её губы спустились к его шее. Их дыхание стало единым – как общее замыкание в проводке старого дома.

Тело перестало подчиняться. Их захлестнула волна. Не та, что от будильника. Не запрограммированная, не встроенная. Эта была настоящая. Простая. Как у людей. Без инопланетных примесей. Без надобности зачать. Просто потому, что в какой—то момент больше нельзя не хотеть.

Смех исчез. Оставались только руки. Пальцы. Губы. Сжатые веки. И это чувство – как будто они наконец проснулись в собственной коже, в чужом кабинете, посреди мира, который забыл выключить свет.

Кушетка, стены, запах хлорки и старых бинтов. Медицинский кабинет дышал казённой чистотой, которая отчего—то казалась особенно грязной. Воздух дрожал от натянутого молчания, как резинка в трусах на два размера меньше. Павел Игоревич сидел на краю кушетки, а Валентина стояла перед ним – как торнадо в преддверии атаки.

Внутри неё бурлило. Бурлило всё: кровь, нервы, какая—то ярость на себя и на этот день, который то и дело пытался превратиться в фильм без сценария. Но хуже всего было то, что Кляпа молчала. Абсолютно. Будто затаилась. Или рыдала от восторга.

Павел посмотрел на Валентину. Потом – на дверь. Потом снова на неё. Он встал. Подошёл. Медленно. С выражением лица человека, который понимает: назад пути нет, а вперёд – только в бездну, но с хорошим видом.

– Это… – начал он.

– Просто сделай это, – прошептала Валентина.

Он кивнул с видом человека, который только что подписал разрешение на абсурд, и, не отрывая взгляда от Валентины, шагнул к двери, чтобы запереть за собой остатки здравого смысла.

Ключ щёлкнул в замке с торжественностью средневековой пыточной. Кабинет официально перешёл в режим «мы сами знаем, что делаем, но никому не расскажем».

Павел медленно обернулся.

– Я давно не… – начал он.

– Я тоже, – ответила Валентина.

– Это плохо?

– Это – статистика.

Они оба замерли. Секунда – и будто невидимый режиссёр махнул рукой: «Снимаем, дубль один, стриптиз на почве взаимного срыва!»

Валентина потянулась к вороту свитера.

Сначала неуверенно – пальцы дрожали, будто впервые касались материи. Потом – с яростью, как будто хотела выдрать из себя весь сегодняшний позор. Свитер пошёл вверх, застрял на голове, Валя дёрнула его, как старую штору, и он вылетел из рук, описав дугу и рухнув на медицинскую тумбочку, где с грохотом опрокинулась коробка с перчатками.

Павел замер в нерешительности, будто сцена перед ним была частью спектакля, к которому он не успел прочитать текст, но всё равно решил сыграть главную роль.

На Валентине остался только лифчик. Серый. Без кружев. Унылый. Как её вера в мужчин после Суздаля. Она посмотрела на него и фыркнула:

– Я знаю. У меня бельё из эпохи санкций. Не комментируй.

– Мне нравится, – прошептал он.

– Ты врёшь.

– Я стараюсь.

Она кивнула.

– Теперь ты.

Он начал расстёгивать рубашку.

Кнопки не поддавались. Палец соскальзывал. Рубашка дёргалась, как будто сопротивлялась. Валя смотрела на это зрелище и думала, что всё—таки мужчины – это театр абсурда, особенно когда нервничают.

– Можешь не торопиться, – бросила она. – Я пока носки сниму. Они с котами. Это тоже не повод для восторга.

Пока Павел боролся с пуговицами, Валя села на кушетку, сдёрнула кеды, запуталась в носках, один натянула так, что он вывернулся наизнанку, другой не захотел сниматься и упёрся пяткой в край кушетки. Она зашипела, словно рептилия в конфликте с мебелью, и, в конце концов, осталась босиком, с видом человека, пережившего половину постельной сцены без инструкций.

– Готово, – сказал Павел, и наконец стянул рубашку.

Под ней – футболка. С надписью: «Все мы немного педагоги». Валентина прыснула от смеха. Он покраснел.

– Это подарок.

– Теперь это мой диагноз.

Он снял футболку.

Торс – обычный. Без кубиков, но с честной худобой. Чуть волосы на груди, лёгкий загар, родинка под ключицей. Валя посмотрела на него и вдруг почувствовала, что хочет прикоснуться. Не потому, что надо. А потому что может.

– Дальше? – спросил он.

– Дальше, – кивнула она.

Он расстегнул ремень.

Брюки опустились. Слишком быстро. С глухим шорохом. Как будто они тоже поняли: не время играть в драму. Под ними – тёмные боксёры. Простой фасон. Без понтов. Без намёков. Только чистота и хлопок.

Валентина поднялась.

Они замерли.

Перед друг другом.

Полураздетые. Полуобнажённые. Полуготовые.

– Мы… точно? – прошептал Павел.

– Мы… не знаем, – ответила Валентина. – Но мне кажется, что я никогда не была так близка к чему—то настоящему.

И тогда они начали снимать с себя остатки – одежду, страх, и последние попытки сохранять нормальность. Павел сбросил боксёры с осторожностью, как будто это был не элемент белья, а тонкий слой защиты от собственной уязвимости. Валентина, не глядя, расстегнула застёжку на лифчике, позволив ему упасть на пол, как финальный «пшик» во вчерашнем шампанском. Они оба остались нагими – не только физически, но и эмоционально, как будто этот момент смыл с них всё лишнее. Они смотрели друг на друга без стеснения, без роли, без шума. Только кожа. Только дыхание. Только тишина, которая больше не пугала.

Кабинет не шевелился. Время в нём остановилось, как будто воздух понял: дышать мешает. Валентина стояла обнажённая, не в смысле кожи – в смысле отказа притворяться. Павел смотрел на неё, как человек, которому показали нечто невозможное, и он – поверил.

Они двигались к кушетке вместе, почти не глядя по сторонам, будто боялись, что взгляд в сторону всё разрушит. Мягкое потрескивание клеёнки под коленями, лёгкий скрип под старым матрасом – всё это казалось чересчур громким, как в библиотеке, где кто—то ест чипсы.

Павел лёг первым. Аккуратно, как будто это была не кушетка, а драгоценность. Валентина опустилась рядом. Сначала сбоку, потом ближе, грудью к плечу, бедром к бедру. Прикосновения были горячими – не от страсти, от нервного напряжения. Пальцы дрожали. Дыхание рвалось. Лицо её прижалось к его шее, кожа коснулась кожи, и всё внутри сжалось, чтобы потом отпустить.

Они не торопились. Это был не тот случай. Это была медленная, осторожная сдача. Пальцы изучали плечо, щёку, спину. Как будто оба впервые узнали, что у тела есть границы – и что эти границы можно перейти без боя.

Он вошёл в неё.

Без рывка, без победы. Просто – вошёл. Как будто всегда был там. Как будто тело Валентины – это не её, а их общее. Не вторжение, не акт. Просто соединение. Спокойное, глубокое, как если бы две половины книги снова сошлись в переплёте.

Валентина прикусила губу. Не от боли. От полноты. От страха, что это закончится, и от ужаса – что теперь всё изменится. Павел крепче прижал её к себе. Он двигался медленно, точно, будто хотел запомнить каждый миллиметр. Не ради удовольствия, а ради того, чтобы внутри неё осталась память, как след от руки на стекле.

Дыхание становилось общим. Сердце стучало где—то между телами – не у неё, не у него, а между. Пульс шёл по позвоночнику. Спина выгибалась. Пальцы впивались в плечи. Всё, что казалось неловким – исчезло. Оставалось только тепло. Вибрация. Тишина.

Он наклонился и поцеловал её в шею. Валентина всхлипнула. От эмоции. От ощущения, что её не разрывают на части, а наоборот – собирают обратно.

Руки сжимались. Плечи двигались в такт. Ноги плелись в узел. Кожа обжигала. Но всё это было не об оргазме. Это было о возвращении. К себе. К телу. К возможности быть желанной без отчёта, без миссии, без планеты и без ужаса.

Кляпа молчала. Даже внутри.

Всё двигалось по своему ходу – без вмешательства, без команд, без восклицаний. И только в самый конец, в самый последний момент, когда всё сжалось, вытянулось, и словно провалилось вглубь – раздалось то, что нельзя было остановить.

Сначала – её стон. Негромкий, но глубокий. Как гул в пещере.

Потом – его. С хрипом, с рваным дыханием, с интонацией «я больше не могу сдерживать».

И вместе – тихая, но цельная симфония. Без слов. Без музыки. Только звук двух тел, двух горящих в темноте людей, у которых вдруг получилось всё, несмотря на всё.

Когда всё закончилось, они не разъединились. Не вскочили. Не сказали глупостей. Просто остались лежать. Нагие. Потные. Молчаливые.

Валентина чувствовала, как в её груди пульсирует нечто новое. Не страсть. Не возбуждение. А чувство, что теперь она не одна. Что это было не ошибкой. Что, возможно, это было правильно.

Павел гладил её по спине. Тихо. Равномерно. Она положила голову на его грудь. И прошептала:

– Спасибо, что не испугался.

Он только выдохнул. А потом:

– Ты – настоящая.

И в этой тишине, среди бинтов, аптечек и забытых градусников, они оба вдруг стали больше, чем были.

Когда дверь кабинета открылась, и Павел Игоревич с Валентиной снова вошли в класс, можно было подумать, что за ней гремел ураган. В реальности – ураган гремел внутри всех, кто сидел в этой комнате, просто пока в молчаливом виде.

Воздух уплотнился.

Алла Николаевна приподняла бровь до такой высоты, что ею можно было мерить давление. Мужчина с портфелем уронил ручку, потом поднял её, потом снова уронил. Женщина у двери схватилась за жемчужное ожерелье и начала теребить его, как будто хотела вызвать дух умершей скромности.

Павел вёл себя как человек, который решил проигнорировать атомную бомбу в ящике стола. Валентина шла за ним чуть сзади, как кошка после ванны: помятая, внутренняя, полуфилософская.

Она снова села на своё место. Стул скрипнул с особым звучанием – не потому, что под Валентиной оказался тяжёлый груз, а потому что на нём теперь сидело существо, пережившее внеплановую любовную симфонию в санитарных условиях и пытавшееся выглядеть, как будто просто пришло узнать об оценках сестры.

Собрание продолжилось, но уже не могло быть прежним.

Где—то сзади зашуршали реплики. Сначала как кашель. Потом как хихиканье. А потом – как тайный чат школьников, только взрослый и с ипотекой.

– Ты видел? – прошептала женщина в чёрной водолазке с объёмной прической. – Они шли, как будто только что сдали ЕГЭ по биологии. Практикой.

– Я не видела, я почувствовала, – ответила ей соседка, прикусывая губу. – Он шёл, как человек, который наконец понял, зачем он работает в школе.

– А она! – Алла Николаевна наклонилась вперёд, заговорщически прищурилась. – Посмотри на уши. Красные. И не от стыда – от нагрузки.

– Может, у неё инсульт? – робко предположил мужчина с портфелем.

– У неё был секс, – почти торжественно произнесла женщина в очках, – и я бы поставила на двойной.

– Ну, если судить по интонации и легкой шаткости походки, – вставила Кляпа с оттенком пошлой гордости, – то там была не просто двойная, а полноценная контрольная с допуском к ЕГЭ. С формулой трения и практикой на горизонтальной поверхности.

– В медкабинете? – уточнила сидящая у двери.

– А что, там же кровать. Клеёнка. Атмосфера доверия. И градусник.

– Ну и что? – тут вмешалась Кляпа в голове у Валентины с голосом, полным гнусного восторга. – Это же идеальные декорации для фильма «Дорогой, я измерила температуру ртом». Кстати, там ещё осталась резинка от перчатки. Можно было бы снять продолжение: «А теперь дыхни, доктор».

– Как вы думаете, он с ней вот… ну… по—настоящему? – прошептала молоденькая мамочка с ободком.

– Конечно по—настоящему, – съехидничала Кляпа в голове у Валентины. – Я же не ксерокс, чтобы репетировать на черновиках. Мы там такую методическую про страсть написали, что теперь в этом кабинете даже градусники с перегревом.

– Он с ней так, что теперь эта школа станет святым местом, – отозвалась Алла Николаевна. – Я завтра приведу мужа на экскурсию.

– Он раньше такой не был, – вмешалась ещё одна. – А сейчас у него лицо как у человека, который наконец знает, куда вставлять отчёт об успеваемости.

– Да это не лицо. Это ореол. Он сейчас святой покровитель уставших женщин.

– А она! – продолжала Алла, – раньше сидела как камень. А теперь… посмотрите на позу. Это поза удовлетворённой нефритовой богини. Прямая спина. Ровный затылок. Губы… будто только что закончили жаловаться.

– И заметьте: не краснеет.

– Конечно не краснеет, – усмехнулась Кляпа в голове у Валентины. – После такого оргазма в антисептических условиях любая кожа становится стерильной от стыда.

– Краснеть поздно, – прошептала женщина в леопардовой кофте. – Это надо было делать в коридоре, когда штаны сползали.

– Вы что, подслушивали?! – ужаснулась молодая мама.

– Я живу фантазией, – парировала леопардовая. – И что, если я теперь боюсь врача школьной медпомощи?

Павел Игоревич тем временем продолжал рассказывать про участие в конкурсе «Чистый класс». Но каждый его жест теперь воспринимался иначе. Он говорил: «организуем уборку», а в головах присутствующих это звучало как «я только что прошёл через эмоциональную клизму, но теперь знаю, где осталась пыль».

Валентина делала вид, что пишет в блокноте. На самом деле она чертила спирали. Большие, вжатые, трясущиеся. Иногда с надписями. В одной было написано: «Убить Кляпу», в другой – «Как теперь смотреть в глаза директору».

Кляпа молчала.

Валентина чувствовала: та лежала внутри, раскинувшись как королева на шезлонге, и пила что—то спиртное с инопланетным зонтиком.

– Валюша, – наконец прошептала она, – я официально объявляю: ты только что превзошла Суздаль. В школьной медицине. На голом энтузиазме.

– Замолчи, – прошептала Валя.

– Ты слышала, как они хихикают? Это же ревность. Коллективная. Женская. И чуть—чуть мужская.

– Если я не уйду отсюда через минуту, я превращусь в стол.

– Ты уже стул. На котором хочется посидеть всем. Даже Алле Николаевне.

– Ещё одно слово – и я вызову эвакуатор.

– Валюша, ты моя гордость. Если нас завтра утилизируют – то с медалью за отвагу.

И Валентина впервые улыбнулась. Не от счастья. От абсурда.

Потому что в этот момент она поняла: если уж всё в жизни рушится, пусть хоть рушится красиво – под взгляды завистников, под хихиканье баб, и под её собственное «ну вот опять».

Валентина возвращалась домой с лицом, на котором можно было писать диплом: и по педагогике, и по теологии, и по внутренним катастрофам. Щёки горели. Глаза слезились. Пальцы в кулаках, дыхание с перебоями, а внутри – эмоциональное послесловие, которое звучало как оркестр после закрытия филармонии.

Она шла, пытаясь осознать, что Павел Игоревич не просто учитель. Он был… человек. Мужчина. Доброжелательный, внимательный, не испугавшийся её странностей, запаха хлорки, сбивчивого дыхания и криво застёгнутого лифчика. Он смотрел не только на тело, но и на внутренности. Не анатомически. Эмоционально.

И от этого становилось страшно.

Потому что, если он ей действительно нравился – значит, всё снова становилось опасным. Значит, она снова не одна. Значит, можно снова потерять.

– Он хороший, – прошептала Валя в тишину улицы. – Слишком хороший, чтобы быть частью всей этой галактической вакханалии.

– Значит, берём, – тут же отозвалась Кляпа. – Пока не испортился. С гарантией и бонусной эмпатией.

– Я не хочу использовать его, – прошептала Валентина. – Я хочу, чтобы всё было… по—настоящему.

– Мы – по—настоящему. Я – настоящая. Ты – настоящая. Даже твои трусы сегодня были настоящие. Ну чего ты.

– Замолчи.

– Ладно. Но я всё равно буду рисовать его в голове. Голым. На фоне карты созвездий.

Они свернули к дому.

Валентина почти подошла к подъезду, когда телефон в кармане завибрировал. Экран загорелся. Она достала его, ожидая, что это мама, Настя, ну в крайнем случае – Павел с вежливым «спасибо за сотрудничество».

Но нет. На экране возникла голограмма. Появилась она с характерным пиньк, как будто кто—то лизнул микроволновку.

И в воздухе материализовалась Жука. Вся. В рост. В костюме, от которого хотелось сдать норматив по дисциплине. Лицо – каменное. Плечи – как будто собирались продавливать бетон. Взгляд – хирургический сканер с режимом «стыд до костей».

– Валентина, – начала она.

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А, – выдохнула Валя и чуть не выронила телефон.

– Я просматривала ваши биометрики.

– Нет, – шептала Валя, – нет—нет—нет, не сейчас, не после этого, не в этом состоянии, у меня под ногтями всё ещё бинт…

– Показатели – хаотичны. Энергетическая пульсация – нестабильна. Репродуктивная миссия – на грани провала. По вашей траектории эмоционального поведения я могу лишь сделать вывод: вы заигрались.

– Я не играю. Я просто… живу.

– Живёте? – переспросила Жука. – В медкабинете? На фоне шкафа с термобинтами? При поддержке хлоргексидина?

– Это было… – Валентина запнулась. – Это было красиво.

– Это было вне протокола.

– Это было по любви!

– Это было по геолокации.

Валентина оглянулась по сторонам, увидела бетонный бордюр у палисадника и аккуратно опустилась на него, словно её тело приняло самостоятельное решение больше не держаться вертикально. Под ногами шуршали листья, один прилип к колену. Телефон дрожал в руке, а над ней, словно небесный выговор с печатью, зависла голограмма Жуки – точная, зловещая, с выражением лица, которое могло бы учить остывшие звёзды дисциплине.

– Валентина, если в течение ближайших сорока восьми часов не будет зарегистрирован устойчивый имплантационный сигнал – вы подлежите ускоренной утилизации. Без права на пересмотр и обжалование.

– Но я… – голос Валентины сорвался. – Я не могу вот так. Я – не аппарат! Я не планетарный венчик для взбивания спермы!

– Тогда, возможно, вы просто дефектная модель.

Эти слова ударили сильнее, чем любая угроза. Валентина вздрогнула. Плечи сжались. Голова опустилась. А внутри – затихло.

Кляпа долго молчала.

А потом, внезапно, почти мягко, сказала:

– Мы не дефектные. Мы просто уставшие. Но если нас сдадут в утиль – я устрою там революцию. Влажную. С флагами. Из лифчиков.

Жука будто не слышала. Или сделала вид.

– У вас сорок восемь часов. Найдите решение. Или вас разберут. На молекулы. Приятного вечера.

Голограмма исчезла.

Тишина обрушилась на Валю, как сломанная занавеска в плохо прибитом душевом уголке. Она всё ещё сидела на асфальте. На щеках – не слёзы. Пот. Или дождь. Или испарения унижения. А внутри – звон, как после сильного удара по лбу школьной указкой.

– Мы живы, – сказала она вслух. – Пока. Но теперь уже точно без запасного плана.

– Валюша, – пробормотала Кляпа, – если что, я хочу, чтобы на утилизацию мы шли в белье с кружевами. Чтобы красиво. Даже в небытие.

И Валентина вдруг хохотнула. Громко. В голос. Посреди улицы. Как будто смеялась над тем, чего не может быть. И всё же – уже было.

Глава 8

Дома пахло картошкой и тоской. Где—то на кухне старенький холодильник гудел с таким отчаянием, будто тоже страдал от несчастной любви. Валентина сидела на диване по—турецки, в старом, чуть растянутом свитере и смешных носках с надписью "No Drama". Рядом валялась чашка с недопитым чаем, который за пятнадцать минут успел остыть и обидеться.

Лицо у Вали было то красным, то бледным, как будто по щекам её бегали не мысли, а мелкие противные черти. Она вспоминала, как ещё утром собиралась на родительское собрание младшей сестры, ворчала под нос, натягивала джинсы, чистила зубы так яростно, что зубная щётка чуть не сдохла от перегрузки. Никаких планов на революции в личной жизни у неё тогда и в помине не было. Максимум – поспать после собрания и снова строить из себя приличную женщину.

А потом появился он. Павел Игоревич. Какой—никакой, а настоящий мужчина. И всё – конец Валиным принципам, уставам и инструкциям по эксплуатации.

– Мда-а-а-а, – растянуто, с ехидцей протянула Кляпа у неё в голове, будто облизывая каждую букву, – вот и открыли учебный год по курсу «Как трахнуть себе мозги за одно родительское собрание»!

Валя, не в силах сопротивляться внутреннему голосу, уткнулась лицом в подушку и что—то бессвязное забормотала. По ощущениям, она теперь была не человеком, а ходячим комком вины, счастья, ужаса и чего—то ещё липкого и тёплого, чему стыдно было признаваться даже себе.

– Никогда раньше не думала, что ты способна на такое, – не унималась Кляпа, весело чмокая губами, как старуха с рынка. – Обычно при виде мужика ты только внутреннюю проверку устраивала: «Чист ли карман? Имеет ли паспорт? Вакцинирован ли от похоти?» А тут – бац! – сразу на практическую часть перескочила! Без теории, без зачеток, без правил дорожного движения!

Валя простонала, ткнувшись лбом в колени. Хотелось то ли рвануть на улицу в одних трусах и босиком, то ли заползти под кровать и выть до Рождества. Пульс стучал где—то в пятках. Ноги подгибались даже от мысли о том, что это было не сон.

Всё было настоящее. Реальное. С запахами, звуками, сбивчивым дыханием и теплом, которое до сих пор будто висело на коже.

– Да у тебя, Валюша, на него уже не красная ручка, а красная точка между ног загорелась! – хохотнула Кляпа, катаясь от удовольствия по всем извилинам её мозга. – Теперь при слове «домашка» ты не тетрадки тискать будешь, а бельё своё рвать на британский флаг!

Валя зажмурилась. Её лицо горело так, будто кто—то незаметно подложил туда печку.

– Ещё не зачёт, но уже уважаю, – снисходительно подытожила Кляпа, словно главная судья на конкурсе первых сексуальных провалов. – А знаешь, чего тебе не хватает, Валюша? Погладить резюме на Павла Игоревича: «Опыт работы – с одной ученицей; квалификация – вставить пятёрку там, где раньше была двойка!»

Валя затряслась от смеха и ужаса вперемешку. Её трясло, как котёнка, случайно свалившегося в ведро с краской. Она сидела в своей душной комнате, среди плюшевых подушек, серых стен и запаха вчерашней жареной курицы, и вдруг с какой—то обречённой ясностью поняла: всё, пути назад нет. Ни один медитативный марафон по саморазвитию не вытравит из неё тот момент, когда Павел Игоревич улыбнулся – и она, Валентина Всепорицательная, развалилась на части, как карточный домик под напором весеннего ветра.

Кляпа, почуяв момент слабости, только сильнее запрыгала по мозгам:

– Валюша, ты глянь на себя! Лицо, как после трёх попыток завести вибратор без инструкции! Волосы дыбом, глаза стеклянные, губы дрожат… Только надпись на лбу не хватает: «Ищу работу в сфере оральных услуг – рекомендательные письма приложу лично!»

Валя взвизгнула, запихнула лицо в подушку и захрипела от неловкого смеха.

Холодный воздух из приоткрытого окна тронул её распалённую кожу, а где—то за стенкой в квартире у соседей кто—то тихонько включил телевизор. Начались новости. Вале было плевать. В её личных новостях уже случился катаклизм, ураган и землетрясение.

Причём эпицентр был ровно между ног.

Она встала и начала метаться по комнате, хватаясь то за подушку, то за плед, то за плюшевого медведя, подаренного самой себе в тринадцать лет. Медведь смотрел на неё с осуждением, будто тоже был на родительском собрании и всё видел.

– Эге—гей! – протянула Кляпа, явно не собираясь оставлять Валю в покое. – Валюша, ты так мечешься, будто под тобой кровать загорелась от непотребных фантазий! Давай уже, укладывайся куда—нибудь, а лучше сразу на все четыре стороны – чтобы наверняка!

Валя упала обратно на диван, натянула на себя плед, словно дурацкий щит, и уставилась в потолок. Потолок ответил ей жёлтым пятном от старого потопа. Всё, что раньше казалось унылым бытом, теперь будто издевалось над ней: вот тебе, Валентина, реальность. Вот тебе взрослые отношения. С плесенью на потолке, с пятнами на скатерти и с головой, набитой такими фантазиями, что впору вызывать экзорциста.

Внутри всё бурлило, взрывалось, клокотало, как кастрюля борща, забытая на плите. Сердце било тревогу: дыньк—дыньк—дыньк, как бракованный дверной звонок.

– Ой, глянь на себя! – хохотала Кляпа. – Жопа на взводе, мысли набекрень, грудь прыгает сама по себе! Вот это я понимаю – подготовка к контрольной по горизонтальному положению!

Валя застонала, закутавшись в плед до самых глаз. Как же это всё могло случиться? Как так вышло, что её, Валентину Порядочную, Валентину Правильную, Валентину «мама мной гордится», разворотило на первом же в жизни родительском собрании?

– Потому что, Валюша, – важно проговорила Кляпа, с шутовским придыханием, – природу не обманешь! Сколько бы ты ни носила свои серые пиджачки, сколько бы ни красила губы бежевыми помадами и ни прятала косичку в тугой хвостик – глубоко внутри всегда сидела маленькая развратница с дипломом отличницы! И вот она вылезла – с песнями, плясками и чётким запросом: «Хочу секса с класруком младших классов!»

Сердце Валентины стучало где—то в глотке, мешая нормально дышать. В голове вертелись обрывки воспоминаний: Павел Игоревич поправляет галстук, Павел Игоревич щурится от солнца, Павел Игоревич говорит ей: «Вы, Валентина, очень ответственная…»

И как только он сказал это слово – «ответственная» – её мозг коротнуло, а тело само пошло вперёд, словно кто—то незримо подтолкнул её в спину.

– Ага, ага, ответственная! – кивала Кляпа, фыркая от смеха. – Ответственная за собственный оргазм! Молодец, горжусь! Диплом в студию!

Валя всхлипнула и закусила губу. Её трясло от внутренней бури, и единственное, что она могла сейчас делать, – это сидеть, кутаясь в плед, как в последнюю иллюзию безопасности.

– Ой, вижу, кто—то теперь при слове «домашка» тискает не тетрадки, а белье на себе! – торжественно подытожила Кляпа, сделав паузу, как будто ждала аплодисментов. – Ещё не зачёт, но уже уважаю!

Валя мечтательно разглядывала фотографии Павла Игоревича в его профиле ВКонтакте и, как водится у влюблённых дураков, проваливалась в каждую пиксельную ямку с головой и попой. Пальцем листала, взглядом цеплялась, фантазией подрисовывала усы, плащ и себе – кольцо на безымянном. В воображении уже шла школьная линейка, где он, Павел Игоревич, вместо речи для родителей вдруг наклонялся к ней и шептал нечто совершенно несообразное – что—то между «вы молодец» и «раздевайся». А вместо букета – протягивал ключ от своей квартиры.

– Ну что за инфантилизм, Валюша, – с рыданием и одновременно омерзительным наслаждением простонала Кляпа, – пора уже мечтать не о тетрадках, а о горячих простынях, где твой Павлуша будет ставить не пятёрки, а глубокие зачёты с пересдачей на завтрак!

Экран трепетал под её пальцем. И вдруг – тыдыщ. Прямо в лоб. В глаз. В копчик судьбы. Валя случайно лайкнула его старую фотографию. Старую. Древнюю. 2015 года. Там, где он в дурацкой футболке, с гитарой на коленях, и с таким выражением лица, будто сейчас начнёт петь про метель и твою маму. А теперь – бум! – уведомление полетело ему, и всё, весь мир знает: Валентина официально с ума сошла.

В панике она попыталась отменить лайк. Палец скользил, потел, предательски не попадал. Клавиши телефона прыгали, как крысы на пожаре. Нажала не туда – открылась следующая фотка. Потом видео. Потом семейное. Потом она вообще случайно написала комментарий: «)))». Какой? Зачем? Почему три скобки? Почему без текста? Почему она вообще родилась?!

– Всё, милая, подписалась, – выдала Кляпа с тем удовольствием, с каким пишут доносы в имперских романах. – Открыла пособие по половому воспитанию, да сразу на странице с практикой! Теперь вся школа знает, что ты лайкаешь педагогов! Хочешь – ещё и скинуть ему мем про ручку в пенале?

Валя вскочила. В глазах – туман. В ногах – вата. В голове – пожар, землетрясение и выпускной в аду. Она зашагала по комнате, как курица с дипломом по квантовой физике, но без малейшей идеи, что делать.

– Удали страницу, сожги паспорт, – предложила Кляпа. – Смени планету, – надавила она уверенно.

Валентина остановилась у зеркала и в ужасе встретилась с самой собой. Щёки пунцовые, глаза блестят, волосы растрёпаны, губы приоткрыты, дыхание – как у марафонца на финише, которому по ошибке дали виагру вместо воды.

– Ты посмотри на себя! – вскрикнула Кляпа. – Женщина—печка в режиме «гриль»! Только подложи учебник по биологии – и можно преподавать размножение на практике! Да у тебя между ног уже не бабочка, а целый лекторий!

Валя захлопнула ноутбук, но тут же снова открыла, будто проверяя, не исчезла ли реальность вместе с экраном. Снова захлопнула, тяжело вздохнула, села, тут же вскочила и пошла к холодильнику, где, словно издеваясь, лежал банан – единственный зритель её позора. Она уставилась на фрукт, густо покраснела до самых ушей и поспешно вернулась к ноутбуку.

Быстро открыла его, зашла на страницу Павла, закрыла, снова открыла, и наконец дрожащими руками проверила: лайк не снялся. Но лайк упорно горел на месте, как зловредная метка, и ощущение, что Павел уже всё увидел, вцепилось в неё мертвой хваткой. Казалось, этот проклятый жест был выжжен лазером на её лбу с подписью: «Мне нравится, как ты стоишь с гитарой, о, мой Учитель!», и теперь сиял для всего мира.

– Всё. Это конец, – выдохнула Валя, зажав подушку, как спасательный круг. – Это только начало! – подскочила Кляпа. – Валюшка, ты понимаешь, что сделала? Ты залайкала его до дна, пробила дно, и теперь летишь вниз – прямиком в личную пещеру неприличных фантазий!

Она попыталась лечь. Ноги путались в пледе, волосы лезли в рот, подушка душила. Она швырнула всё к чёрту и села по—турецки. В голове – буря. В сердце – ураган. Внизу живота – эхо Павла Игоревича.

Она представила, как завтра он заглянет в список лайков. Увидит. Узнает. И поймёт. Что она не просто смотрела – она смотрела с намерением. Что в этом клике было не просто «мне нравится», а «возьми меня, преподаватель, прямо у доски, прямо сейчас, пока никто не видит, но все догадываются».

– Понравится – не то слово, – комментировала Кляпа, как комментатор на эротическом шоу. – Ты ж его лайкнула, как будто проверила тест—драйв. Салон чистый, кузов крепкий, пробег минимальный – беру! Аж с визгом внутренних тормозов!

Валя закрыла лицо руками. Хотелось раствориться, как дешёвое какао в кипятке. Или просто перестать быть – хотя бы до завтрашнего утра.

– Всё, всё, – шептала себе. – Никто ничего не заметил. Всё хорошо. Главное – не думать. Ни о чём. Ни о нём…

– Ахахахах! – хохотала Кляпа. – Ты теперь будешь думать о нём даже в магазине, даже в маршрутке, даже когда кто—то скажет слово «гитара» или «педагог». Запомни: этот лайк в тебе навсегда!

И тут Валя с содроганием поняла: он точно узнает. Конечно, ведь это интернет, место, где всё видно и слышно, даже если кажется, что нет. Павел Игоревич наверняка догадается, подумает о странности её лайка, заподозрит неловкость и поймёт больше, чем Валя бы хотела. А потом будет смотреть на неё в коридоре школы, как на сумасшедшую тётку, которая зачем—то ставит лайки его фотографии семилетней давности в полвторого ночи.

Её затошнило. Не от ужина. От себя.

– Надо что—то делать, – прошептала она, схватив телефон, как гранату, – пока не утонула окончательно в этих мечтах, своём позоре и всем этом безумии.

Кляпа, хихикая, добавила:

– То—то же ещё! Скоро будешь не в мечтах тонуть, а под Павлом Игоревичем задыхаться от счастья, если продолжишь так старательно лайкать его архивы!

И всё же, несмотря на обволакивающую, почти детскую восторженность при виде Павла и собственные вспыхивающие фантазии, Валя трезво понимала: если в ближайшее время не найдёт мужчину, способного её оплодотворить, она погибнет. Не образно, не эмоционально, а буквально – как просроченный сосуд, который Кляпа больше не сможет использовать. Мысль об этом накатывала не менее тошнотворно, чем осознание своего цифрового позора, и в этом, пожалуй, было даже меньше романтики, чем в налоговой декларации.

Валя долго сидела дома, глядя в потолок, перебирая в голове всевозможные варианты, обдумывая каждый шажок, словно запертую шахматную партию, где на кону стояла не победа, а само её существование. За окном медленно ползли облака, обводя город в вязкую, безразличную серость, и в этой затхлой тишине её решение вызревало, словно трескающееся семя под тяжестью камня.

Измотанная, она в какой—то момент провалилась в тяжёлый, рваный сон, где ей снились бесконечные коридоры, чужие лица и кукольные улыбки. Проснувшись утром в сером, безрадостном свете, Валя поднялась с дивана, надела самую строгую юбку, застегнула пуговицы до последнего воротничка – словно облачаясь не в одежду, а в броню отчаяния, – и отправилась в офис, где предстояло сделать выбор.

Панически перебрав всех коллег по офису, Валя ощущала себя провалившей экзамен на выживание. Каждый её внутренний список начинался бодро: "Этот? Нет. Этот? Тем более нет." Всё рушилось ещё до начала. Один был женат и вечно чесал живот посреди коридора. Второй – грубоват, говорил, как будто ест орехи. Третий и вовсе замирал при её появлении, будто в ужасе вспоминал уроки ОБЖ.

Ей нужно было не просто кого—то, а кого—то настолько мягкого, глупого и внушаемого, чтобы идея «случайного оплодотворения» выглядела естественно, почти как последствие дуновения весеннего ветра. Она перебирала в уме одно за другим лица сослуживцев, пока судьба, в своём карикатурном кривлянии, словно старый клоун на провинциальной ярмарке, не ткнула ей в нос пальцем – вот же он, твой шанс, Валя, не упусти!

Судьба хихикала, вертела воображаемым тросточкой, делала реверансы и издевательски моргала глазами, словно говоря: "Или ты, или пустота!" И Валя, внутренне скрипя зубами, с отвращением признала, что судьба права. Перед ней во всей красе сидел Славик – существо столь безобидное, что даже муха постеснялась бы его укусить.

Он сидел в углу, аккуратно поправляя очки, над которыми вечно сбивалась непокорная чёлка. При каждом движении он гримасничал, словно на спор пытался угодить невидимому жюри: то подтягивал плечи, будто хотел стать выше, то втягивал голову в плечи, словно ожидал удара судьбы.

Рубашка была заправлена так высоко, что Валя вяло подумала: «Если он ещё подтянет брюки, их можно будет заправить за уши, а сверху повязать бантик». Бабочка на шее болталась и кривилась, словно он хотел одновременно извиниться за своё существование и предложить себя в аренду. Даже его пальцы, теребившие край стола, двигались с каким—то нелепым изяществом, как будто сам Славик старался быть аккуратной декоративной безделушкой, готовой выполнить любое прихотливое желание хозяина.

Кляпа захихикала, причмокнув:

– Ух, да перед этим зайкой только трусы сними – и он тебе по плану всё выполнит: и поставит, и вынесет, и сам улизнёт. А потом в бухгалтерии отчёт напишет, как провёл лучший день своей жизни!

Валя сглотнула. Внутри всё кричало, выло, отбивало лбом чечётку о стену. Но выбора не было.

Славик был идеальной жертвой. Не агрессивный, не самоуверенный. Он заикался, когда говорил ей "доброе утро", терял папки, когда случайно ловил её взгляд, и однажды пролил кофе на собственные ботинки, когда она просто проходила мимо.

– О, это будет несложно, – радостно поддакнула Кляпа. – Он так ходит, будто мечтает, что его прижмут к принтеру и запечатают прямо на рабочем столе с печатью "одобрен к интиму"!

Валя безрадостно хмыкнула, будто у неё выдернули последнюю искру сарказма. Она безвольно шевельнула плечом, словно кукла с разболтанными суставами, и кисло глянула в потолок, где, казалось, сама судьба устроила цирковое шоу: на натянутой проволоке балансировал клоун в потертых штанах, глупо кривляясь и выкрикивая: "Валя, держись! Сейчас будет ещё веселей!"

Даже эта пошлая шутка, запоздало отдавшаяся эхом в голове, не приносила облегчения, только усиливала ощущение, что она оказалась зрителем в комедии, поставленной для одного—единственного унижения.

Она встала, машинально оправляя юбку, хотя ткань с утра и так сидела безукоризненно. Каждый её жест казался механическим, словно в ней включили неуклюжего марионеточника, с кривыми дёрганьями натягивающего нитки. Она смотрела на него через зал с тяжёлой, давящей похотью, будто преступница, которую вытолкнули на площадь для публичного позора.

Сама атмосфера вокруг словно сжалась в тугой, кривляющийся кокон: столы накренились, стулья ухмылялись, а воздух, пропитанный офисной пылью, медленно вертелся вокруг неё, как злопамятный циркач с ржавым обручем. Она шла вперёд, чувствуя себя не живым человеком, а марионеткой, не способной ни остановиться, ни отвернуть в сторону, прекрасно понимая, что обратной дороги уже не будет.

Славик что—то печатал, кривя губы и морща лоб так усердно, словно решал задачу спасения человечества. Его плечи подрагивали в каком—то странном ритме, как у куклы, которой натянули слишком короткие нитки. Он время от времени смешно подпрыгивал на стуле, будто получал невидимые пинки судьбы под зад.

Его уши, как всегда, были красными – не просто красными, а пылающими, словно два миниатюрных маяка, отчаянно сигналящих: "Спасите! Меня ведут на заклание!" Но Славик, кажется, не замечал надвигающейся катастрофы, увлечённо печатая очередной бессмысленный отчёт в этом театре абсурда.

Валя вдруг заметила: пальцы у него красивые. Длинные, тонкие, с лёгкими мозолями от ручки. И этот абсурдный факт почему—то сделал всю ситуацию ещё постыднее.

"Это же не про любовь," – напомнила она себе. "Это про выживание."

И чем ближе она подходила, тем отчётливее понимала: вот оно. Её последний шанс на жизнь. На то, чтобы не раствориться в вечности как никому не нужная оболочка с арендованным голосом в голове.

Кляпа вальяжно закинула в её мысли очередную ехидную реплику:

– Ну что, Валюша, пошли оформлять контракт? Только без подписей! Нам достаточно капли энтузиазма – и в бой!

Славик поднял глаза. В них была смесь удивления и такой неподдельной радости, что Валя на мгновение почувствовала себя последней сволочью на планете.

Он улыбнулся – неловко, по—детски, с каким—то трогательным недоумением. И Валя, как загипнотизированная, улыбнулась в ответ.

В офисе всё шло по плану ровно десять минут. Валя даже успела обмануть саму себя лёгкой иллюзией, что день пройдёт тихо и без эксцессов. Она сидела, делая вид, что работает, перебирая документы и бросая краем глаза осторожные взгляды на Славика, который печатал с видом человека, рассчитывающего выиграть Олимпиаду по машинописи.

Всё шло ровно, гладко, словно фарфоровая чашка по столу, еле слышно скользящая по полированной поверхности, пока в офис не зашла Жука—Собчак. Не просто зашла, а буквально влетела, как молния в банку с огурцами, вызвав такой переполох, что сотрудники повыскакивали с мест, опрокидывая стулья, роняя бумаги и спешно прихорашиваясь.

Кто—то судорожно застёгивал пиджак, кто—то лихорадочно проверял, не торчат ли у него уши из—за наушников, а кто—то пытался спрятаться за монитором, изображая статую полной административной невинности. Вид Жуки—Собчак – в своём сверкающем серо—металлическом костюме, с прической, натянутой до звона струн, и лицом, способным расплавить банку супа взглядом, – мгновенно стер всю обыденность с лиц офиса. Даже плюшевый кактус на ресепшене виновато поник.

Все бросились брать у неё автографы, расталкивая друг друга локтями, сбивая стулья и папки с отчетами. Одна дама из бухгалтерии, всплеснув руками, чуть не выронила свой айпад, другая деловито тянула Жуке под нос блокнот с розовыми сердечками на обложке. Кто—то извлёк из кармана мятый клочок бумаги, кто—то писал на ладони, а особо ретивые вцепились в журналы о моде, выуженные непонятно откуда.

Атмосфера напоминала школьный концерт, где директор случайно оказался похож на звезду Голливуда. Жука—Собчак гордо принимала овации, резко став в три раза выше ростом, словно под надувным куполом тщеславия. Сотрудники толпились перед ней, вертясь, хлопая глазами, и восхищённо причмокивая, как туристы, впервые увидевшие живого слона в вестибюле офиса.

Валентина моментально оценила уровень угрозы: шкала тревоги в её голове мигнула ярко—красным, запиликала, затрещала, будто старый факс, забившийся истеричными сообщениями о конце света. Внутри неё что—то вскрикнуло, подпрыгнуло, налетело на стенки сознания и затряслось, как пойманная в банку оса.

В голове закрутился парад кривляющихся мыслей: "Беги! Прыгай в окно! Притворись тумбочкой!" Одновременно с этим воображение рисовало шевелящийся счётчик бедствий: каждая секунда промедления добавляла очки к грядущему позору. Валентина металась глазами, чувствуя, как пот вонзился в спину холодными иголками: будто весь офис залили липкой, сладковатой тревогой, в которой можно было застрять, как муха в сиропе.

Славик, в лучших традициях паникёров, именно в этот момент ловко опрокинул чашку кофе на клавиатуру. Струя тёмной жидкости стремительно растекалась, заливала пробелы между кнопками, будто улавливая общий нервозный настрой помещения. Стол под ним жалобно скрипнул, а сам он замер с выражением лица, напоминающим собаку, которую застали за разгромом хозяйской кухни.

Валя не колебалась ни секунды. В голове у неё нечто завизжало, вскипело и выпихнуло её из кресла с такой скоростью, что стул жалобно скрипнул, а папка с документами разлетелась по полу, как пух одуванчика.

Она вскочила с места, как пружина, перекрутившая сама себя, запнулась о ножку стола, отплясала неуклюжий танец на месте и, наконец, с силой схватила Славика за рукав, словно спасательный круг в шторм. От неожиданности Славик дернулся, будто его ударили током, а клавиатура пискнула в последний раз под весом его локтя. Валентина, раздувая ноздри и сверкая глазами, потянула его на себя, причём так решительно, что Славик едва не опрокинул монитор. И воскликнула на одном дыхании, таким голосом, словно объявляла тревогу военному гарнизону:

– Славик, только ты можешь меня спасти!

В голосе звучала такая искренность, что даже рыбы в аквариуме замерли бы от сострадания, прильнув к стеклу с выпученными глазами. Славик, как комично подстреленный цыплёнок, сначала дёрнулся вбок, потом споткнулся о ножку стола, зацепил локтем мусорную корзину, из которой, как по заказу, посыпались обрывки бумаг и сломанные скрепки. Он позволил утянуть себя прочь, не в силах сопротивляться, беспомощно размахивая руками, словно пытался уплыть на суше.

Валя, с лицом самурая перед последним боем, тащила его через зал, петляя между столами, спотыкаясь, ловя равновесие, налетая на углы, словно катастрофа в сером костюме, которую никакая сила уже не могла остановить. Сотрудники, сидевшие вдоль их пути, отодвигались, шарахались в стороны, глядя на них с таким выражением, будто наблюдали приближение офисного урагана, перед которым не спасёт ни знание пожарной инструкции, ни запасной выход.

Кто—то недоумённо приподнял бровь, так высоко, что она словно пыталась соскользнуть с макушки. Кто—то прикусил ручку, причём так истово, что казалось, вот—вот откусит её и начнёт жевать, как нервную морковку. Один из парней за соседним столом судорожно потер подбородок, будто хотел затереть происходящее ластиком из памяти. А одна из девушек, всегда казавшаяся Валентине воплощением приличия и степенности, вдруг фыркнула так резко и неожиданно, что документы на её столе вздрогнули. Фыркнула, как чайник в момент закипания, с таким паровым напором, что рядом сидящий стажёр поперхнулся кофе и стал лихорадочно искать салфетки, попутно косясь на происходящее, словно на цирковое шоу с участием особо опасных животных.

И только Кляпа, вальяжно развалившись где—то в глубинах сознания, потягивая воображаемый коктейль с ярко—зелёной трубочкой и хлопая себя веером по воображаемому лицу, захихикала, причмокнув с таким удовольствием, словно наблюдала за грандиозным цирковым номером, где клоуны валялись в тортах.

– Ишь ты, – промурлыкала она, растягивая слова, – наш десерт на ножках заёрзал, как пирожное на сковородке! Сейчас и крем польётся, и вишенка на макушке заиграет канкан! Готовься, Валюша, будет шоу с фейерверками!

Кляпа театрально подмигнула, словно собиралась запускать хлопушки, и ещё раз звонко чмокнула в воздух, вызывая в голове Валентины образы летящих взбитых сливок и разлетающихся конфетти.

Валя, не оборачиваясь, потащила Славика в сторону подсобки, ловко маневрируя между шкафами и растерянными сотрудниками, которые, казалось, не могли решить, аплодировать ли этому представлению или вызывать санитаров.

Подсобка встретила их ароматами затхлой бумаги, моющего средства и тоски по лучшей жизни. Узкое помещение было завалено ведрами, старыми папками, потрёпанными коробками с надписями "важное" и "очень важное", а в углу торчал облупленный швабрами стул, которому, казалось, хотелось закричать от одиночества. Лампочка под потолком мигала, будто у неё был личный нервный тик, а пол под ногами покрывался тонкой липкой плёнкой пыли при каждом шаге.

Славик, оказавшись в этом мрачном оазисе хаоса, застыл на месте, вытянув руки вдоль тела, как нашкодивший школьник, которого завели в кабинет директора за поедание мелков. Глаза его стремительно округлялись, как будто он пытался одновременно увидеть, понять и сбежать из происходящего. Он переминался с ноги на ногу, пыхтел, хлопал ресницами, как выброшенная на берег рыба, и уже собирался, видимо, задать какой—нибудь невинный вопрос про уборочный инвентарь, когда Валя перешла к активным действиям.

Схватив Славика за ворот рубашки, Валя так резко дёрнула его к себе, что тот взвизгнул от неожиданности, его воротник перекосился, сделав его похожим на школьника, которого не просто поймали за списыванием, а ещё и заставили трижды вслух прочитать свои подсказки. Славик взмахнул руками, сбил папку с полки, зацепился пяткой за ведро и чудом не завалился на бок, лишь хрюкнув от испуга. Валя, не давая ему опомниться, шагнула вперёд с такой решимостью, словно собиралась спасать планету от метеорита одним поцелуем. Внутри неё бушевал абсурдный пожар решимости, заставляя действовать с неуклюжей страстью, которой позавидовал бы даже самый неистовый участник сельской дискотеки.

Она впилась в его губы страстным поцелуем, словно актриса на репетиции дешёвой оперы, где партнёру полагалось мгновенно поверить в любовь всей жизни и без стеснения изображать бурю страстей. Валентина наклонила голову вбок, затем ещё вбок, пытаясь поймать правильный угол атаки, из—за чего их носы комично сталкивались и скользили друг о друга, как два враждующих тюленя на скользком льду.

Язык Валентины ловко проскользнул в рот Славика и, обретя вольготную свободу, принялся играть в догонялки с его нерешительным, испуганным языком, который пятился назад, как напуганная улитка. Где—то на подкорке вальяжно отозвалась Кляпа, довольно прицокав языком: "Ого—го, Валюша, да ты ему сейчас так прокачаешь миндалины, что он сам полезет тебе в бюстгальтер проверять, все ли там документы на любовь подписаны! Давай, родная, замеси ему в голове такую карамельку, чтобы он потом неделю ходил с выпученными глазами и сномным стояком!"

Это действо напоминало танец двух неуклюжих ужей, случайно запутавшихся в тесном мешке, только вместо танца выходила трепыхающаяся карусель с брякающими коробками, шуршащими папками и писклявыми стонами рассыпанных скрепок под ногами.

Славик сначала отшатнулся, нелепо запрыгал на месте, как человек, которого случайно полили из шланга, шмякнулся спиной о стеллаж с папками так, что с полок посыпалась целая лавина бумажного хлама. На голову ему с грацией упавшего кирпича свалилась пустая коробка из—под бумаги, которую он в панике пытался отмахнуть, но та зацепилась за его плечо и болталась, как нелепый рыцарский шлем.

Он ойкнул, взвизгнул, словно наступил на кошку, и беспомощно замахал руками, сбивая при этом несколько папок в полёте. Однако, повинуясь какому—то древнему инстинкту, быть может, доставшемуся ещё от робких рыб—отшельников, Славик начал отвечать на поцелуй, правда, с такой нерешительностью, будто боялся укусить что—нибудь ненароком или случайно подписать контракт на продажу собственной души.

Коробки качнулись на полках, под потолком жалобно загудела лампочка, а Валя, совершенно серьёзно, продолжала втискивать всю свою накопленную за годы сдержанности страсть в это комичное сражение языков. Славик ёжился, дёргался, один раз даже подпрыгнул, когда зацепился штанами за ведро для мытья пола, которое издало предательский брякающий звук.

Где—то на фоне в её голове Кляпа восторженно улюлюкала, хлопала в ладоши, подзуживая: "Давай, Валюша, давай! Оближи ему язык так, чтобы он сам просил у тебя инструкцию по эксплуатации своей трясущейся душонки! Нам таких рекордов ещё в Зале Срамоты не хватало!".

На этом месте Валя, всё ещё целуя Славика, поймала себя на мысли, что если кто—то сейчас заглянет в подсобку, увидит эту картину: втиснутые между коробками, с перекошенными от неожиданности лицами, с нелепыми движениями, с топорщащимися в стороны руками, с ногой Славика, застрявшей в ведре, и с их нелепыми попытками сохранить равновесие, – этот кто—то вполне мог бы подумать, что это не жизнь, а дешевая комедия, репетируемая пьяными актёрами за пятнадцать минут до премьеры.

Целуя Славика с тем неуклюжим пылом, который уже давно стал для неё новой реальностью, Валя почувствовала, как всё вокруг исчезает, сужаясь до шороха их дыхания, до скрипа подрагивающих стеллажей и звона натянутых нервов. Мир сузился до жалобного шороха их одежды, до тяжёлых вдохов, словно воздух в подсобке внезапно сгустился и стал липким, пахнущим пылью и старыми тряпками.

Она, не прекращая поцелуя, ухватилась за пряжку ремня, дрожащими пальцами шаря вслепую, словно на ощупь прокладывая дорогу к спасению от всего происходящего. Брюки Славика, расстёгнутые наспех и с трудом, неловко сползли вниз, вызвав у него сдавленный вздох, полный испуга и чего—то почти комического – как будто он сам не верил, что оказался участником такого бурного абсурда.

Валя медленно опустилась на колени, колени жалобно хрустнули о грязный кафель, но она не обратила внимания. Подсобка встретила её новое положение волной запахов: бумажной пыли, влажной тряпки и чего—то неопределённого, давно застрявшего в углах старых коробок. Свет лампочки мигал над ней, как старенький глазок наблюдателя, который только и ждал, чтобы донести обо всём начальству.

Славик стоял перед ней, застыл, будто школьник на линейке, только вместо гимна ему предстояло пережить что—то совершенно иное. Он тяжело дышал, спина его была напряжена, руки безвольно повисли вдоль тела, а глаза метались, словно он искал на потолке ответы на вопросы, которых стеснялся задать вслух.

Валя, не теряя времени, ловко стянула с него трусы – обычные, светло—серые, слегка растянутые, с неуклюжей синей полоской по краям, словно ещё одно напоминание о простоте и неловкости их обладателя. Сняв их, она мельком взглянула вверх и заметила, что мужское достоинство Славика пока выглядело растерянным и неготовым к великим свершениям. Без тени колебаний её губы решительно приняли его, как принимают робкого гостя в суматошный праздник, с тем упрямым теплом, в котором было больше заботы и решимости, чем страсти.

Валя, не глядя наверх, сосредоточенно взялась за дело. Она действовала машинально, как человек, выполняющий сложную работу, требующую всей его концентрации. Её голова медленно двигалась вперёд и назад, движения были упорными, целеустремлёнными, словно она старалась дотянуться до какого—то важного рубежа, невидимого постороннему глазу.

Из—за старания и концентрации её губы, напротив, наполнились тёплой, щедрой слюной, отчего каждый её жест сопровождался влажными, слабо чавкающими звуками, которые эхом отдавались в узком помещении, заставляя Славика вздрагивать при каждом новом движении. Звуки эти были какими—то смущающе интимными, неловкими и безобразно искренними – словно подсобка сама шептала, хихикала и подзуживала, подбивая их на всё большее безумие.

Славик, с трудом удерживаясь на ногах, сжал пальцами край ближайшего стеллажа, его дыхание стало рваным, прерывистым, как у человека, которому одновременно страшно и невыносимо приятно. В голове у него, вероятно, бушевал ураган паники и восторга, смешанный с непреодолимой растерянностью.

А Валя трудолюбиво продолжала. Всё внутри неё будто сжалось в одно упрямое желание довести начатое до конца, не думая, не анализируя, а просто выполняя свою странную, абсурдную задачу. Её щёки вспыхнули жаром, но она не позволила себе остановиться ни на мгновение. Она делала это не потому, что хотела чего—то личного, нет – за каждым её движением стоял страх, отчаяние, странное упорство человека, который забыл, как выглядят другие пути.

Голова её двигалась плавно, ритмично, послушная внутреннему ритму, который задавал сам их неловкий, мокрый, шорохом напоённый контакт. Валя слышала, как Славик тихо охает, как его дыхание путается с её собственным, как в этой убогой, грязной подсобке на краю вселенной рождается нечто такое странное, жалкое и прекрасное одновременно, что от него хотелось то смеяться, то плакать.

Где—то в глубинах сознания Кляпа довольно урчала, как сытая кошка на солнышке, не торопясь вмешиваться – она лишь подбадривала ленивыми мыслями, полными пошлого веселья, но уже без прежней спешки, наслаждаясь зрелищем происходящего с вальяжным удовольствием гурмана.

И в этом странном, хлюпающем, шуршащем ритме, среди падающих коробок, облупленных стульев и запахов затхлости, Валя впервые почувствовала себя кем—то большим, чем просто серой мышкой. В этом странном служении чуждой миссии она вдруг обрела странную свободу – свободу делать то, что считалось невозможным, абсурдным, запредельным. Пусть даже на коленях, пусть даже в пыльной подсобке, пусть даже со Славиком, который дрожал перед ней, как перепуганный кролик перед морковью.

Убедившись, что мужское достоинство Славика наконец воспряло полностью, Валя сдержанно отстранилась, словно механик, закончивший проверку двигателя перед безумным полётом. Её дыхание сбивалось, горячее, липкое, и вместе с тем странно решительное. Подсобка вокруг казалась дышащей вместе с ними: каждый стеллаж, каждая коробка, каждый клочок пыли в воздухе словно с интересом наблюдали за развитием событий.

Валя, не теряя времени и не давая себе даже намёка на сомнение, ловко подцепила подол своего платья, задрала его вверх и резким, чуть неуклюжим движением стянула с себя красные кружевные трусики – яркие, почти вызывающие, нелепо контрастирующие с тусклой, грязной реальностью подсобки. Трусики на мгновение повисли на её щиколотке, как последний намёк на приличие, потом упали, обвившись вокруг ботинка, и остались там, как маленький алый флаг капитуляции.

Славик замер, глаза его расширились до размеров блюдец, дыхание сбилось, а руки беспомощно повисли, словно он боялся дотронуться до неё, боялся разрушить то зыбкое безумие, которое сгустилось вокруг.

Но Валя не собиралась ждать. Она сделала шаг вперёд, неловко, на подгибающихся коленях, словно актриса в дешёвой водевильной пьесе, в которой роль принцессы досталась уборщице за неимением лучших кандидатур. Прыжком, скорее забавным, чем грациозным, она вскарабкалась на Славика, обхватила его коленями, отчего он едва не рухнул вместе со всей конструкцией подсобки, и, ловко направляя его напряжённое, растерянное достоинство, ввела его в себя.

Мир на секунду замер, качнулся, как перегруженная лодка на волне.

Славик, пискнув что—то нечленораздельное, ухватился за её бёдра так, будто пытался спасти их обоих от падения в бездну. Валя, не дав ему ни времени, ни шанса на раздумья, начала двигаться – рвано, нелепо, с каким—то отчаянным упорством, словно пыталась выстучать на его теле всю ту отчаяние, всю невозможность их встречи, весь комичный абсурд своей новой жизни.

Каждое её движение сопровождалось скрипом старого пола, натужным поскрипыванием стеллажей и приглушёнными, случайно вырывающимися всхлипами. Платье путалось между их телами, шуршало, скользило, создавая ощущение странной, безумной маскарадной сцены. Валя прыгала на Славике с тем упорством, какое бывает у людей, поставленных перед выбором: или сейчас, или никогда.

Он вошёл в неё полностью, окончательно, без остатка, и этот факт, такой банальный и такой чудовищно значимый, казался чем—то абсурдно грандиозным – словно в этот миг они оба пересекли невидимую черту, за которой начиналась уже не жизнь, а какой—то ломающийся карнавал.

Их тела сталкивались в неуклюжем ритме: жар её кожи смешивался с его испуганным, влажным теплом. Каждый скачок казался немного выше, немного неуклюжее предыдущего, словно Валя всерьёз решила переплюнуть все правила физики и здравого смысла. Славик, тщетно пытаясь сохранить равновесие, стонал сквозь зубы, при этом стискивая её бёдра с таким усердием, будто они были последним спасательным кругом в штормящем море абсурда.

В какой—то момент Валя поймала себя на мысли, что откуда—то со стороны всё это должно выглядеть так, будто два манекена, забытые на складе, отчаянно пытаются изобразить страсть. Но ей было всё равно. Всё, что сейчас имело значение, – это ощущение живого тела под собой, горячего, реального, податливого, и странная лёгкость, будто тяжесть мира хоть на мгновение сползла с её плеч.

Стоны их постепенно наполнили подсобку, наполнили пространство между коробками и ведрами, прокатились по пыльным стеллажам, эхом отразились в мутных стеклянных створках шкафа в углу. Славик стонал высоким, прерывистым голосом, словно удивляясь каждому новому ощущению, Валя стонала глухо, низко, упрямо, будто прокладывая дорогу через джунгли бессмысленного блаженства.

И в этом шумном, нелепом, почти цирковом акте скакания и цепляния, с рывками, сбившимися дыханиями, странной нежностью царапанных коленей и судорожным сжатием пальцев, они оба вдруг, пусть на миг, почувствовали себя не куклами, не заложниками чужих планов, а кем—то по—настоящему живым.

Глава 9

Когда оргазм, словно разбушевавшаяся река, достиг своего пика, и Валя с Славиком захлебнулись в странном, чавкающем безумии, дверь подсобки вдруг распахнулась с такой силой, что ближайшая коробка со стеллажа жалобно слетела вниз, ударилась о кафель и, дребезжа, покатилась в сторону.

На пороге стояла Люся. Та самая Люся из бухгалтерии, с вечно строгим взглядом и вечной тайной тоской в глазах, давно мечтавшая познакомить Славика не только с ведомостями по заработной плате, но и со своей собственной "отчётностью" в максимально интимной форме. Люся держала в руках папку, но, увидев происходящее, стремительно отбросила её в сторону, как лишний балласт, и упёрла руки в бока.

Секунду в подсобке царила тишина, в которой слышались только хрипы Славика и сиплое поскрипывание раздёрганных стеллажей.

Люся шагнула вперёд, вскинув подбородок с таким достоинством, словно входила на заседание совета директоров, а не в бардак с полуголыми коллегами.

– Либо меня немедленно удовлетворяют тоже, – прогремела она голосом, который обычно оставлял неутверждённые накладные без шансов, – либо я прямо сейчас иду к начальнику! И рассказываю всё до последней скрепки!

Славик в ответ издал нечто среднее между иканием и всхлипом, так жалобно, что у ближайшей коробки на полке, казалось, дрогнула крышка. Валя, всё ещё обнимая Славика коленями, застонала, но больше от внутреннего парадоксального отчаяния, чем от стыда или желания возражать. В глубине её головы что—то обречённо скрипнуло и развалилось на части.

Поняв, что спектакль принимает слишком фантасмагорический оборот, Валя неловко слезла со Славика, стараясь прикрыться краем платья. Они оба, красные, потные и растерянные, начали лепетать несвязные оправдания перед молчаливо застывшей Люсей. Та некоторое время молчала, переводя взгляд с одного на другого, будто оценивая рынок недвижимости перед сделкой века. Затем, медленно, со сладострастной ленцой, облизала губы и хищно улыбнулась.

– Ладно, – протянула она, разглядывая их с видом кукловода, только что получившего в своё распоряжение новую партию марионеток, – я никому ничего не скажу. Но при одном условии.

Люся, не дожидаясь формальных согласий, взялась за пуговицы блузки и одним резким движением стянула её, словно карточный фокусник, вытаскивающий кролика из шляпы. Перед ошарашенными глазами Вали и Славика предстало массивное нижнее бельё с леопардовым принтом – бесстрашное, дерзкое и, пожалуй, даже вызывающе гордое в своей пёстрой нелепости.

Кляпа, наблюдавшая за происходящим из уютных глубин сознания Вали, не смогла сдержаться. Сначала раздалось приглушённое фырканье, затем она довольно причмокнула и, шепнув прямо в мозг Валентины с хохочущей интонацией:

– Так—так, а вот и бухгалтерия подъехала со своей дебетовой выпиской! Оцените масштаб потерь!

Голова у Вали пошла кругом, как у незадачливого клоуна, которого по ошибке запустили не в ту цирковую программу. Всё происходящее казалось настолько абсурдным, что разум начал сдавать позиции, тихо захлопывая свои дверцы одна за другой.

И в этом вихре абсурда, страха и невольной истерической радости Валя вдруг поняла: дальше будет ещё веселее.

Люся, не теряя ни секунды, будто давно репетировала этот момент в своём личном театре абсурда, скинула с плеч лифчик. Тот, повиснув на её локте, на миг напоминал белоснежный флаг, который капитан с затонувшего корабля выбрасывает в последний отчаянный жест. Но капитуляцией тут и не пахло. Наоборот – весь вид Люси говорил: начинается генеральная проверка.

Поджав губы в подобие делового оскала, она задрала юбку до пояса, ловким движением ухватилась за массивные бухгалтерские трусы с тугой резинкой и стянула их через бёдра. Трусы, обтягивающие фигуру с безапелляционной бесстыдностью, с шумом шлёпнулись на пол, словно законченная ведомость, к которой больше не собирались возвращаться.

Валя и Славик, всё ещё стоящие среди хаоса подсобки – полурастёпанные, лоснящиеся от недавней суеты, с глазами размером с чайные блюдца, – даже не пытались что—то сказать. Они замерли, будто перед ними явилась инкарнация всех худших офисных кошмаров разом.

Люся, с присущей ей бухгалтерской основательностью, окинула взглядом ближайший столик в углу, на котором беспорядочной грудой лежали коробки с архивными документами, ветхими папками и треснутыми файлами. Она подошла к столику, смахнула содержимое одним широким движением, как официантка в дешёвой закусочной, уставшая бороться с приличиями.

Коробки жалобно загрохотали об пол, разлетаясь в стороны, а какая—то особенно упрямая папка при падении раскрылась, выпустив на волю листы с данными по отпускным за прошлый квартал.

Валя даже вздрогнула, как будто эти листы были живыми свидетелями происходящего.

Люся, с довольной ухмылкой, устроилась на столике, поставив ноги пошире, словно собиралась принимать гостей на корпоративном приёме, где за вход требовали не бейджик, а голую решимость. Юбка, беспомощно собравшаяся валиком у её талии, едва выдерживала напор события. Она уселась прочно, будто намеревалась провести здесь весь остаток рабочего дня, придавая всей сцене особенно комичную основательность.

Колени её разошлись с таким вызовом, что казалось, она собиралась открыть новый филиал бухгалтерии прямо на месте. Лёгкая трель натянутой ткани, сдавленная скрипом ножек столика, послужила фоном этому неофициальному актовому выступлению, добавляя происходящему ещё больше абсурда и ощущение полного краха всех мыслимых норм приличия.

Ошарашенные Валя и Славик смотрели на неё, не моргая, как участники школьного утренника, внезапно оказавшиеся в порнографической версии «Щелкунчика». Молчание было настолько густым, что, казалось, его можно было порезать ножом и продать в бухгалтерию как новый вид офисного расходника.

Люся, посидев пару секунд в своём вызывающем положении, подняла глаза и, лениво вытянув шею вперёд, произнесла голосом инспектора, который застал нарушителя с поличным:

– Кого ждём? Давай, мальчик, работай!

Голос её прозвучал так бесцеремонно и буднично, что Валя на секунду подумала, не забыла ли Люся поставить где—то рядом кассовый аппарат. Славик застыл, словно его ударило током. Лицо его пошло пятнами: смесь ужаса, стыда и бессильной покорности была на нём написана так ярко, что даже ободранная стена за его спиной выглядела живее.

Он беспомощно перевёл взгляд на Валю, словно моля о спасении, но та, тяжело вздохнув, поняла, что выбора нет.

– Славик, – прошептала она, наклоняясь к его уху, так что тот вздрогнул всем телом, – сделай это ради меня. Иначе она нас с тобой заложит. А я… – Валя сделала паузу, собираясь с остатками уцелевшей наглости, – я потом такую ночь приключений тебе устрою, что ты забудешь, как тебя зовут.

Славик, видимо, не слишком верил в своё будущее, но в глазах у него мелькнул слабый отблеск безнадёжной надежды, как у человека, согласившегося на игру с шулером за последний рубль.

Валя, не давая ему времени на раздумья, взяла его за руку, словно ведомого на экзамен ученика, подвела к столу, где Люся, распластавшись и сияя внутренним торжеством, ждала их, покачивая ногой в воздухе.

Славик шёл, как приговорённый, плечи его ссутулились, дыхание стало хриплым и прерывистым. На последних шагах он словно прирос к полу, но Валя, собрав всю свою решимость, подтолкнула его, ободряюще шепча что—то неразборчивое.

Она аккуратно взяла его дрожащие пальцы, направляя их, как опытный инструктор по вождению направляет руки нерадивого ученика на руле.

Её движения были осторожными, решительными, полными странной мягкости, как будто она вела не мужчину, а большого, испуганного ребёнка через бурю.

Валя, держа Славика за запястье, ловким, точным жестом подвела его к Люсе и, почти незаметно для себя, помогла ему войти в неё – быстро, деловито, как человек, выполняющий неприятную, но необходимую задачу.

Люся издала какой—то странный, вибрирующий звук – смесь довольного вздоха и вальяжного мурлыканья, словно старый, ожиревший кот, наконец добравшийся до хозяйского кресла.

В подсобке снова повисло густое, напряжённое молчание, в котором отчётливо слышалось только тяжёлое дыхание всех троих и едва уловимый скрип ножек стола, медленно впивающихся в кафельный пол.

Славик, введённый в Люсю почти как штурман, не осознал в первый момент всей катастрофической необратимости происходящего. Он замер, не решаясь ни дышать, ни двигаться, словно оказался внутри какого—то чужого сценария, написанного для гораздо более отчаянных актёров. Его ладони, сжавшиеся на бёдрах Люси, дрожали так, будто он пытался удержать в руках сразу и стыд, и ужас, и какое—то странное восторженное отчаяние.

Дыхание у него сбилось, превратилось в тяжёлое, короткое сипение, будто в подсобке неожиданно понизили давление воздуха. Каждое движение казалось ему абсурдным и неуклюжим, словно он старался балансировать на тонкой доске посреди шторма. Его тело, ещё недавно трясущееся от страха, постепенно поддавалось странному, жаркому ритму, который навязывала ему сама ситуация, тяжелая, безумная, комичная до невозможности.

Он вошёл в неё полностью, окончательно, и эта простая, казалось бы, констатация факта взорвала в его голове целый каскад неловких, испуганных, в то же время абсурдно торжественных мыслей. Он чувствовал, как Люся принимает его с неожиданной лёгкостью, с таким недвусмысленным гостеприимством, что у него подкосились колени. Его разум тщетно пытался упорядочить происходящее, найти хоть какую—то моральную опору, но каждое новое движение, каждая вспышка влажного тепла напрочь выбивали его из остатков привычного мира.

Где—то в голове, среди хаоса и приливов безнадёжного восторга, раздался протяжный, довольный голос Кляпы: "Ого, Валюша, гляди, как твой зайчик попал в бухгалтерский переплёт! Теперь его там так прошьют, что каждую ведомость будет подписывать, дрожа коленками! Ах, какой документооборот пошёл! Осталось только печать на лбу поставить – "Согласовано с Люсей!".

Люся, напротив, выглядела так, будто наконец дождалась заслуженного бонуса за все свои переработки. Её лицо расплылось в странной полуулыбке, словно она одновременно наслаждалась процессом и внутренне подсчитывала, сколько премий можно было бы получить за подобный энтузиазм. Её дыхание стало низким, тягучим, с лёгким посвистом на выдохе, придавая всему происходящему ещё более абсурдный оттенок. Она двигалась спокойно, даже лениво, как человек, нашедший наконец идеальное положение в старом кресле, о котором давно мечтал.

Её тело принимало каждое неловкое, судорожное движение Славика с безусловной готовностью, почти снисходительной теплотой. В её лёгких покачиваниях было что—то от степенной уверенности зрелой женщины, знающей, что даже в самом смешном спектакле главное – продолжать играть до конца с полной самоотдачей. Она будто бы взяла на себя роль капитана этого абсурдного корабля, тихо покачиваясь на волнах офисного позора.

И именно в этот момент Кляпа, не выдержав, разразилась в голове Вали самодовольным фырканьем: "Ну, Валюша, гляди – наш зайчик теперь прошёл налоговую проверку на все сто процентов! Ему там сейчас такой акт сверки устроят, что до пенсии будет писать объяснительные дрожащей рукой! Ох, как шикарно шлёпает их бюджетный баланс, аж таблицы по дебету—прибыли в экстазе шуршат!".

Славик, всё ещё не веря в происходящее, судорожно сглатывал воздух, чувствуя, как мир вокруг сужается до хрипа их дыхания, до липкого тепла переплетённых тел, до скрипов натруженных стеллажей, которые тихо поскрипывали при каждом их слаженном, хоть и жалко—кривом движении.

Подсобка казалась огромной, как старый театр без зрителей, где остались только актёры, которые уже сами не помнили, зачем и для кого играют.

Движения были отрывистыми, ломанными, будто оба только что вспомнили о существовании собственных тел и пытались понять, как ими правильно пользоваться. И в этом шатком, нескладном, странном единении, полном сбившихся ритмов, прерывистого дыхания и невольных вздохов, рождалась нелепая, шуршащая жизнь.

Люся тихонько постанывала, больше из самодовольства, чем от страсти, будто каждый вздох был очередной галочкой в её внутреннем отчётном листе. Славик, вцепившись в край стола так, что костяшки побелели, шептал бессвязные извинения в пространство, словно пытался перед кем—то оправдаться за своё существование.

Кляпа, захлёбываясь в восторженных смешках, вставила ядовитый комментарий: "Ой, Валюша, да это же не бухгалтерия, а целый аудит тела в режиме нон—стоп! Наш Славик там так работает по дебету и кредиту, что скоро ему на задницу штамп поставят – "Проверено без замечаний!". Ах, какая ревизия у нас, с премией в натуре, без отчётности!"

Он не знал, как долго всё это длилось – минуту, час, вечность, – но каждую секунду чувствовал, как в нём ломается что—то важное, трещит под напором нелепости, под тяжестью этого невозможного акта.

Он вошёл в неё, и в этом движении, пусть на миг, исчез весь мир за стенами подсобки: исчезли должностные инструкции, квартальные отчёты, взгляды коллег, бессмысленные собрания по плану продаж. Осталась только жаркая, дрожащая реальность их странного сплетения.

И где—то на самом краю сознания, за лёгким пеленой безумного полубреда, Славик вдруг понял, что больше никогда не сможет спокойно смотреть на бухгалтерские таблицы.

Валя, стоя у стены с прилипшей к спине липкой тканью платья, молча смотрела на происходящее, стараясь дышать как можно тише, словно боялась потревожить это безумное равновесие. Её разум судорожно искал спасительный выход, шептал в уши о возможности улизнуть незаметно, спрятаться за ящиками, исчезнуть в коридоре и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не приближаться к подсобке даже на расстояние прямого взгляда.

Сжав губы, она сделала осторожный, скользящий шаг в сторону двери, надеясь, что все увлечены друг другом настолько, что забудут о её существовании. Ещё один шаг – шорох ботинка по полу отозвался в ушах, как выстрел. Ещё чуть—чуть – и она окажется за порогом этого безумного театра.

Но тут раздался голос Люси – громкий, насмешливый, как выстрел стартового пистолета на марафоне безумия:

– Чего стоишь? Давай присоединяйся!

Валя вздрогнула, как мышь, на которую внезапно уставились все коты района. Попытка побега сорвалась, словно неудачный прыжок через лужу – с брызгами, с позором, с полным осознанием безысходности.

Люся, не теряя ни секунды, ловко выбралась из—под Славика, который едва устоял на дрожащих ногах, и хлопнула Валю по плечу, как заправский прораб, отправляющий рабочего на смену.

– Давай—давай, шевелись, – скомандовала она, указывая на освобождённое место с той величавой серьёзностью, с какой обычно директор распределяет премии перед Новым годом.

Валя, чувствуя, как последние силы покидают её вместе с остатками достоинства, молча задрала подол платья. Ткань беспомощно собралась в районе талии, оставляя её в таком жалком виде, что даже потрёпанные стеллажи, казалось, смотрели на неё с сочувствием.

Разведя колени, она легла на стол – неуклюже, осторожно, будто боялась сломать не только себя, но и всё окружающее это место безумия.

Стол жалобно заскрипел под её весом, коробки в углу сдержанно зашуршали, как зрители, неловко шевелящиеся на слишком старых креслах.

Славик, обессиленный и перепуганный, подошёл к ней, как заключённый, идущий к виселице. Его глаза метались в поисках спасения, но его не было – ни в подсобке, ни за её облупленными стенами. Он медленно, словно через густую патоку, наклонился над Валей и, подавленный безысходностью момента, вошёл в неё.

Движение было таким обречённым и натужным, будто их тела соединялись не по зову страсти, а по приговору какого—то безжалостного офисного кодекса, написанного сумасшедшими бухгалтерскими богами.

Валя крыла глаза, чувствуя, как чужое тело вторгается в её мир без приглашения, без права на отказ, без капли милосердия. Внутри неё всё сжалось в тугой узел – узел боли, стыда, бессильного гнева.

Но кошмар был ещё не окончен.

Люся, насвистывая себе под нос какую—то бодрую мелодию, ловко задрала юбку повыше, и с деловым видом уселась прямо на лицо Вали, словно садилась на старый стул на своём бухгалтерском месте.

– Ты думала, Славик будет один отдуваться? – довольно пробормотала она, устраиваясь поудобнее, как хозяйка на диване после долгого рабочего дня.

Мир Валентины погрузился в серую, удушающую вонь офисной несправедливости, абсурда и окончательной потери контроля над собственным существованием.

И где—то в глубине сознания, за чередой судорожных движений, скрипов, стохастических вздохов и пахнущей тряпками духоты, затрепетала мысль: так вот оно какое – корпоративное единение.

Славик, тяжело дыша и пыхтя, как старенький чайник на издыхании, начал двигаться внутри Вали. Его движения были такими неуклюжими и отчаянными, что подсобка, казалось, вздрагивала вместе с ним. Каждое его неловкое толчковатое движение отдавалось в скрипе столешницы, в дребезжащих папках, в меланхоличном треске пластиковой папки, распластавшейся на полу у стеллажа.

Тело его ходило ходуном, как плохо собранная мебель, натужно, со скрипом, с отчаянным стуком сердца, которое, казалось, вот—вот выскочит из груди и ускачет прочь от этого абсурда.

Валя, лежа под ним, чувствовала всё – каждый влажный вздох Славика, каждую судорожную попытку поймать ритм, каждую каплю липкого отчаяния, стекая по телу вместе с потом. Она лежала, как выброшенная на берег рыба, распластанная, пустая, забытая. Платье задралось выше талии, холодный стол под спиной впивался в лопатки, и каждый новый толчок ощущался не как прикосновение жизни, а как беззвучный укол в сердце.

Она ощущала, как неприятный вкус и липкая влажность от тела Люси разливаются по её губам и заполняют нос отвратительным, тяжёлым ароматом несвежей кожи и прелых тканей. Каждое движение сверху приносило с собой новые волны мерзкого, солоновато—тухлого привкуса, от которого хотелось съёжиться и исчезнуть. Внутри неё всё сжалось в тугой узел – узел бессильного унижения, отвращения и серой, вязкой усталости, которая растекалась по венам, забивая дыхание и мысли.

Где—то в сознании Кляпа захохотала, смачно причмокивая: "Ну что, Валюша, добро пожаловать в настоящий офисный тимбилдинг! Тут тебе и работа с документами, и личностный рост в прямом смысле слова! Аромат корпоративной солидарности в носу, вкус дружбы на губах, полный соцпакет унижения! Ещё бы табель времени заполнить, да чай с печеньками в перерыве устроить!"

Тем временем Люся, сидя на лице Вали, устроилась с полным, ничем не стеснённым комфортом. Она сидела, повернувшись спиной к Славику, при этом медленно, лениво покачиваясь, словно наслаждалась поездкой на древнем, но верном аттракционе.

Её юбка, задранная до самого пояса, обнажала всё, что только можно было обнажить без малейшего стеснения. Люся двигалась вразвалку, короткими, самодовольными толчками, словно оседлала не человека, а кресло с массажной функцией, и теперь неспешно настраивала режим вибрации.

Славик, не видя её лица, только чувствовал через дрожащую Валю, как она ездит по нему. И в этом неуклюжем тройственном соединении он ощущал только одно: из всех троих действительно хорошо было только Люсе.

Только Люся постанывала с чувством, наполняя подсобку сытыми, полувизгливыми стонами, в которых слышалась не страсть, а удовлетворение человека, наконец добившегося премии за десятилетие работы без отпусков. Её дыхание было влажным, ленивым, в нём не было огня, только самодовольное тепло.

Кляпа, развалившись где—то в мозгу Вали с видом заядлого болельщика, не удержалась и захохотала: "Ох, Валюша, вот это корпоративная премия – в натуральном выражении! Смотри, как бухгалтерия принимает годовой отчёт: на лицо все плюсы, на балансе одни выгоды! Ещё бы резолюцию на лоб поставить – "Оплачено натурой" – и премию в размере трёх стонов выдать за переработку!"

Славик, пыхтя и сотрясаясь от напряжения, чувствовал, как его разум тает в этой вязкой липкой воне абсурда. Каждое его движение казалось борьбой с невидимыми стенами. Он не знал, где заканчивается он сам и начинается этот кошмарный треугольник из мяса, пота и жалобного скрипа.

Валя лежала под всем этим, распятая между холодом столешницы, тяжестью Славика сверху и липким весом Люси на лице. В груди её пустота стучала тяжёлым колоколом, каждое новое движение отдавалось глухим эхом где—то в голове. Она больше не чувствовала своего тела – только серое, глухое унижение, липкое, безысходное.

И в этом перекошенном, жалком движении трёх тел, в сшибке потных ладоней, вспотевших спин и натужных вдохов, рождалась не страсть, не желание, не связь – только чавкающая, шуршащая смесь отчаяния и комедии.

Кляпа, довольная как никогда, не выдержала и зафыркала от восторга: "Ох, Валюша, ну вы дали! Такую корпоративную синергию устроили, что хоть учебники переписывай! Сплочение коллектива через пот и унижение – вот она, настоящая командная работа! Ещё бы фотку сделать для годового отчёта: "Качество обслуживания сотрудников – сто сорок шесть процентов, подтверждено личным участием!".

Их стоны – сдавленные, ломкие, натужные – наполнили подсобку, будто заиграл фальшивый оркестр, которому велели срочно исполнить гимн позора. Славик стонал высоким, сиплым голосом, Валя – глухо и отрывисто, будто выдыхая вместе со стоном остатки своей воли. Люся же издавала самодовольные звуки, сытые и тяжёлые, как довольное бурчание огромной, ленивой кошки на тёплом диване.

И в этом финальном хоре безумия, на задворках заплесневевшего офиса, рождавшего только отчёты и унижения, стояла истина: офисное братство достигло своей самой отвратительной, самой абсурдной, самой честной формы.

Втроём в тесной душной подсобке, среди скрипов стеллажей, сопения и липких вздохов, любовные акты окончательно утратили последние остатки логики и здравого смысла. Всё слилось в единый кашеобразный ураган из телесных толчков, тяжёлого дыхания и шороха натянутого на грани приличия пространства.

Славик, пыхтя как перегретая печка, судорожно пытался сохранить ритм, хотя скорее напоминал охваченного паникой медвежонка, мечущегося в клетке. Валя, лежа под всем этим сумбуром, ощущала себя несчастной табуреткой в переполнённой раздевалке: на неё давили сверху, тёрли сбоку, шлёпали по всем возможным поверхностям.

А Люся – о, Люся! – сидела верхом с таким триумфальным видом, словно выигрывала чемпионат мира по вальяжной пошлости. Её тело покачивалось лениво, уверенно, словно вальсировала на представлении, которое шло только для неё одной.

В какой—то момент, увлечённая страстным выпадом, Люся дернулась в сторону, зацепила бедром ближайший стеллаж с коробками. Дребезжащий металлический монстр, долго державшийся на честном слове, угрожающе накренился, издал длинный предсмертный скрип и, не выдержав накала страстей, рухнул.

С грохотом и завыванием полка обрушилась на троицу, обдав их ливнем тяжёлых пачек бумаг, папок, потрёпанных архивных дел и канцелярских принадлежностей: скрепок, степлеров, дыроколов и затупившихся ножниц.

Кто—то вскрикнул, кто—то ойкнул, кто—то хрипло застонал под слоем свалившихся бумаг, пытаясь понять, где верх, где низ, где чьё колено и чей локоть.

Кляпа, устроившаяся где—то в глубинах Валиных мыслей с попкорном и трубочкой колы, восторженно зааплодировала:

– Эх, какая эпическая оргия бухгалтерского баланса и офисного планктона! Всё по форме: страсть, накладные расходы и непредвиденные списания по статье «форс—мажор»!

Валя, задыхаясь под обломками разбитого офисного величия, судорожно отползла в сторону, соскребая с себя исписанные листы, скрепки и куски расползшихся папок. Одной рукой она поймала свои красные кружевные трусики, чудом уцелевшие среди хаоса, и торопливо натянула их на дрожащие ноги.

Платье кое—как пригладила, выдернув из складок торчащие бумажки с заголовками вроде «Акт сверки взаиморасчётов». Волосы пригладила пятернёй, размазывая по щеке что—то напоминающее след от штампа «Копия верна».

Не оглядываясь, не раздумывая, с сердцем, колотящимся где—то в районе горла, Валя выскочила из подсобки так, словно за ней гнался весь ревизионный отдел корпорации в полном составе.

Подсобка осталась за её спиной – полная треска, шороха, стона и рухнувших мечт о приличном офисном дне.

Подсобка, ещё недавно превратившаяся в эпицентр бухгалтерского апокалипсиса, не успела остыть, как на шум сбежался весь офис. Кто в галстуке, кто в мятых кофтах, кто с ручкой наперевес, словно идёт в бой – и все с такими лицами, будто их пригласили на открытие мавзолея корпоративного позора. Толпа сжалась в дверном проёме, давя друг друга локтями и переглядываясь, как туристы на экскурсии по развалинам стыда, где экскурсоводом был сам случай.

Кто—то прыснул в ладонь, кто—то сделал вид, что потерял контактную линзу от ужаса происходящего, а кто—то, не выдержав, хихикнул вслух, за что тут же получил подзатыльник от соседа. Ощущение полного фарса витало в воздухе, как запах прокисшего кофе на кухне в понедельник утром. А я, глядя на всё это, еле сдерживала смех: ну не развесить ли тут табличку "Здесь рождается новый стандарт офисного веселья"?

Во главе процессии, величественный, надутый, словно в нём поселился весь мировой запас негодования, стоял сам Сергей Валентинович – начальник, чьё брюхо теперь грозно подрагивало под безукоризненным серым костюмом, словно пытаясь вырваться наружу и объявить независимость. Шея натянулась, лицо залилось краской столь выразительной, что любой маляр бы позавидовал. Он выглядел так, будто собирался не просто уволить кого—то, а снести здание офиса целиком вместе с фундаментом.

Шеф окинул происходящее ледяным взглядом, тяжёлым, как пресс из бухгалтерской книги за три года, за который в бухгалтерии обычно списывали до шести процентов премий и целую пачку нервных клеток. Даже воздух в подсобке в этот момент напрягся так, что если бы кто—то кашлянул, упал бы ещё один стеллаж.

А было на что посмотреть: посреди обрушенных коробок, среди разбросанных ведомостей, степлеров и папок с годовыми отчётами сидели полуголые Люся и Славик. Вид их был настолько потрясающим, что казалось, сама Вселенная закатила глаза. Славик выглядел так, будто его только что выловили из болота постыдных поступков: глаза бешено бегали, волосы стояли дыбом, словно он только что пережил встречу третьего сорта с электрошокером, а галстук сиротливо болтался на шее, мечтая тайком удушить хозяина, чтобы избавить его от дальнейших страданий.

Люся, напротив, сидела с видом начальника, подписывающего приказ о собственной победе. Юбка висела где—то на уровне бёдер, а выражение лица было таким непоколебимо—деловым, что, казалось, она сейчас потребует справку о переработке за текущую "командную сессию". Наблюдая за этой феерией корпоративного позора, трудно было удержаться от смеха: хотелось вытащить из воздуха мегафон и, стоя на развалинах офисного достоинства, объявить громогласно: "Уважаемые коллеги! Поздравляем, сегодня у нас открытое занятие: мастер—класс по уничтожению репутации в три приёма без отрыва от рабочего места! Участие бесплатное, форма одежды – по желанию!".

Повисла тишина, в которой можно было бы услышать, как падает авторитет на пол.

Сергей Валентинович медленно, как опытный хирург, снимающий перчатки после особенно грязной операции, провёл взглядом по сцене.

– Славик, – процедил он с ядовитой холодностью, в которой легко угадывался конец карьеры, – это уже слишком даже для тебя.

Потом его стальной взор переключился на Люсю.

– А вы, Людмила Сергеевна, – добавил он тоном, от которого в бухгалтерии осыпались бы калькуляторы, – отчётный период перепутали?

Кто—то из сотрудников за его спиной прыснул в кулак, кто—то судорожно замер, притворяясь шкафом.

Шеф не стал дожидаться объяснений. Его решение было выверенным, как баланс в удачно сведённой годовой отчётности:

– Оба – уволены. Немедленно.

В этот момент в голове Вали, которая находилась в этот момент уже далеко от места событий Кляпа издала ехидный вздох:

– Ох, как жесток корпоративный мир: вчера бухгалтер, сегодня потеря по балансу! Пиши пропало, Валюша, списали их как безнадёжные активы.

Толпа, словно по команде, начала медленно рассасываться, унося с собой шёпоты, хихиканье и ощущение, что сегодня офис стал свидетелем рождения нового вида внутреннего аудита.

Валя вылетела на улицу, как пробка из перегретой бутылки. Тротуар ударил по глазам серым светом и жаром, но она только ускорилась, не разбирая дороги, не видя лиц прохожих. Казалось, асфальт под ногами дрожал вместе с её нервами, а ветер, врывающийся под подол платья, шептал издевательские комментарии.

В груди колотилось не сердце, а целый отдел кадров, который бешено штамповал заявления об увольнении. Руки дрожали так, будто ею управлял кто—то, кому было невыносимо смешно. Внутри, уютно развалившись в мыслях, ухмылялась Кляпа – как всегда довольная, ехидная, непрошеная.

– Ну что, Валюша, офисный фурор удался на славу! – мурлыкала она, словно кот, который только что уронил вазу и притворился невинным. – Такого натурального обмена в рамках деловой переписки ещё не регистрировали! Хорошо, что ты успела сбежать до того, как пришлось бы объяснять налоговой, почему в отчётности вдруг появился пункт "услуги без НДС по бартерной схеме"!

Валя скрипнула зубами, ускоряя шаг. Мимо пронёсся велосипедист, в стороне лаяли собаки, машины сигналили в вечном городском аду, но для неё всё это было лишь глухим фоном позора, омывающего её с головы до пят.

Она пересекла улицу на красный свет, не заметив даже, как водитель автобуса недовольно замахал руками. Завернула за угол, где начинался небольшой парк с сиреневыми кустами, под которыми прятались скамейки, растрёпанные листьями и заброшенные одинокими любителями тишины.

Туда Валя и устремилась, словно подводная лодка на дне, жаждущая скрыться от преследования.

Плюхнулась на первую попавшуюся лавочку, задрав подол, вжимаясь в холодные доски спиной, как будто это могло стереть случившееся. Куст сирени, густой, шершавый, пахнущий приторной сладостью, накрыл её полупрозрачной тенью.

Дыхание срывалось. Сердце билось в висках. Ноги дрожали. В голове гудела сирена стыда.

Кляпа тем временем разгулялась в полную силу. Где—то в закоулках её сознания раздавались аплодисменты, свистки и крики восторга.

– Браво, Валюша! – восклицала Кляпа, будто вручала ей премию за лучшие показатели по самоуничтожению. – Я ставлю тебе пять звёзд за креативность в области разрушения собственной репутации! Особенно порадовала сцена с разрушением баланса активов и пассивов прямо на глазах начальства. Премия за лучший тимбилдинг в жанре трэш—ревю! Подпись, печать, отправить в архив!

Валя зарылась лицом в ладони. Всё внутри неё металось, шипело, горело, скребло по стенкам души.

– Всё! – прохрипела она, но Кляпа, конечно, не угомонилась.

– Ну давай, давай, говори, я записываю! – щебетала она, словно секретарь, фиксирующий заявления на увольнение.

Валя вскочила с лавки. Под ногами хрустнула ветка. Где—то за кустами заворковали голуби, не подозревая, что становятся свидетелями акта исторической ярости.

– Всё! – рявкнула она снова, так что прохожий пенсионер с газетой едва не выронил трость. – С меня хватит! – выкрикнула Валя, потрясая кулаком так, будто сейчас оттуда вылетит молния и поразит невидимого врага.

Куст сирени, казалось, подыгрывал ей, шевеля листьями, словно аплодируя.

– Иди ты! – выкрикнула она, захлёбываясь собственным гневом. – И ты, и твоя долбаная Жука! И плевать мне на ваши утилизации, переработки, штрафные санкции и космические директивы!

Её голос срывался на хрип, а пальцы сжимались в такие кулаки, что ногти врезались в ладони.

– Плевать я хотела! – выпалила она в заключение, уперев руки в бока, как солдат, бросающий вызов самой судьбе.

Парк, кажется, затаил дыхание.

Кляпа помолчала секунд десять – редчайшее явление – а затем с ехидным придыханием, как официант, подающий десерт, прошептала:

– Валюша, всё записала. Составила акт об эмоциональном увольнении без компенсации морального ущерба. В случае твоей утилизации просьба предъявить это заявление в суд третьей инстанции галактической комиссии. Квитанцию выдам позже. И да, спасибо за шоу!

Валя зарылась лицом в колени. Сирень щекотала ей ухо, травинки лезли под юбку, но ей было всё равно.

Слёзы не текли. Плакать было некогда. Был только безумный смех внутри, тяжёлый, безысходный, липкий, как сироп, пролившийся на отчёт о безнадёжных убытках.

Она сидела так долго, что солнце успело перекатиться через половину неба. Люди шли мимо, не замечая её, как не замечают старый ржавый почтовый ящик у подъезда.

Мир жил своей жизнью.

А Валя сидела на забытой Богом лавочке за густым кустом сирени и впервые за долгое время чувствовала, что больше не обязана никому ничего объяснять.