"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

Глава 1

Валентина проснулась как будильник, без причины – внезапно, резко и с полным ощущением, что кто—то только что стянул с неё одеяло души. Внутри головы будто кто—то прошёлся влажной перчаткой по внутренним складкам мозга: не больно, но возмутительно интимно. Сон, из которого её выдернули, не запомнился – осталась лишь смазанная тень чего—то тревожного, как будто она подписывала договор на чужом языке, а теперь кто—то начал требовать исполнения пунктов.

Комната была знакомой до отвращения: серые стены, серый потолок, серый свет ночника, который зачем—то продолжал светить даже ночью, – всё было слишком на своих местах. Как если бы кто—то пересобрал её реальность, стараясь сохранить общий контур, но не удержался и чуть сдвинул каждый предмет влево. Вот кресло, что всегда стояло у стены, теперь будто повернулось к ней спиной. Тумбочка с увлажняющим кремом смотрела осуждающе. Даже часы тикали не в такт с её сердцем, а в своём, особо раздражающем ритме.

Валентина резко села в кровати и провела рукой по волосам. Идеально гладкий хвост был на месте – гель не подвёл. Волосы не выбились, не свернулись, не проявили характера, как и положено приличной причёске. Но эта безупречная укладка почему—то вывела её из себя. Всё в ней кричало: «Спокойствие, только спокойствие», а внутри уже стучали кастрюлями паника, раздражение и лёгкая обида на жизнь.

Сердце билось быстро, как будто хотело уволиться с должности. Она попыталась вдохнуть медленно, как учили на йоге, которую она посещала дважды в две тысячи восемнадцатом году и оба раза ненавидела. Вдох не получился – воздух показался густым, как суп на плохом бульоне.

– Это стресс, – прошептала она самой себе, стараясь говорить строго, по—учительски. – Ничего страшного. Стресс. Переработка. Работаешь ты много. Всё логично.

Валентина даже кивнула в темноту, словно одобряла собственную версию происходящего. Выговор от начальника на прошлой неделе, новая сотрудница с сиськами, которые вызывают зависть у божьих коровок, и неудачный салат в обед, после которого она чуть не написала жалобу в Роспотребнадзор – всё складывалось в аккуратную стопку объяснений. Никакой мистики. Просто нервы.

Но чувство в голове не исчезало. Оно будто притаилось где—то за ухом, как настойчивый попутчик, с которым не хочешь разговаривать, но он всё равно смотрит и ждёт.

Валентина замерла. Обычно, если притвориться, что ничего нет, оно и правда исчезает. Это как с коллегами: делаешь вид, что не замечаешь их «доброе утро», и через пару недель они перестают его говорить.

Она зарылась в одеяло, натянула его до подбородка, зажмурилась и мысленно начала повторять: «Ничего нет. Это просто сон. Это гормоны. Я не ела после шести». В какой—то момент ей показалось, что внутри головы шевельнулась мысль, но не её – как чужая нога под одеялом, хотя в кровати вроде бы никто больше не лежал.

С затаённой тревогой Валентина снова приоткрыла глаза. Тени на стене выглядели иначе. Нет, не страшно. Просто стена немного покосилась, наверное, от сырости. Надо будет написать в управляющую компанию. Или нет. Лучше в прокуратуру. Пусть разбираются, почему у неё ночью ощущение, что жизнь слегка развинчена.

Немного успокаивало то, что в комнате по—прежнему было тихо. Даже холодильник не урчал, будто тоже почувствовал ответственность за атмосферу. Тишина давила, но хотя бы не мешала.

Валентина привычным движением потянулась к стакану воды на тумбочке, но не дотянулась. И тут – новая волна раздражения. Почему всё в её жизни всегда чуть—чуть не на месте? Почему нельзя просто встать, налить себе коктейль из сна, забыть тревогу и уснуть обратно? Почему даже вода не может быть рядом, когда она нужна?

Она встала, недовольно вздохнув. Пол оказался неожиданно холодным. Может, кто—то оставил окно приоткрытым? В смысле – она. Валентина. Она же живёт одна. Никто, кроме неё, не мог оставить окно открытым. Верно?

Сделав три шага по полу, словно шпиёнка в тапочках, она заглянула в окно – всё было спокойно. Никаких призраков, похотливых маньяков или сектантов с флаерами. Обычная ночь. Даже кошка у соседей, та самая, что орала в брачный период, как пьяный баянист, на удивление молчала.

Она снова легла, укуталась, натянула одеяло чуть ли не на нос. И вот тогда, в темноте, ей пришла мысль, которую она не хотела формулировать вслух: «А вдруг это не я проснулась, а кто—то меня разбудил?» Мысль была глупая. Валентина, конечно, рациональный человек. Она даже книги выбирала по принципу: чтобы было без фэнтези и с таблицами. Но сейчас, в этой неестественной ночи, с этим едва ощутимым зудом в голове, даже рациональность чувствовала себя не в своей тарелке.

С горькой усмешкой Валентина подумала, что пробуждение ночью всегда напоминало штраф за дневные грехи. Но сейчас её явно оштрафовали не только за сегодняшний день. Тут, по ощущениям, пришёл счёт сразу за квартал. А может, и за год. С пеней. И процентами. Причём валюте, в которой он был выписан, она даже не знала названия.

На этом моменте она решила, что хватит. Если мозг хочет её напугать – пусть сперва принесёт расписание страха, с печатями, подписями начальства и QR—кодом. Иначе – в мусорную корзину. В переносном смысле, конечно. Мозг пока был нужен. Хотя бы для того, чтобы понять, почему в комнате пахнет… чуть—чуть озоном. Или йодом. Или… нет, это показалось. Всё это просто показалось.

Пока Валентина уговаривала себя, что всё под контролем, где—то внутри неё уже открывалась занавеска сцены. В темноте, в глубине черепа, из—за кулис выходил кто—то с микрофоном и собирался выпалить первую реплику. Но пока – тишина. Только лёгкое покалывание у виска, как от намечающегося насморка. Или начала новой жизни. Что, впрочем, одно и то же.

Всё происходило настолько буднично, что становилось вдвойне страшно. Валентина только начала успокаиваться, убедила себя, что ночь – просто неудачная сборка дня, что вода в организме распределилась неравномерно и давит на мозжечок, как вдруг – голос. Чужой. Чёткий. Звонкий. И, что хуже всего, с уверенностью продавца бытовой техники, который уже занёс её данные в гарантийную карту.

– Здравствуйте, Валентина. Я – Кляпа. Ваша новая сожительница и арендатор тела. Я инопланетянка. Прибыла с планеты Вирина, расположенной в третьем секторе звёздного скопления Вега—Тау. Наша цивилизация переживает критический этап деградации – тела становятся неспособными к продолжению рода. Мы ищем совместимые биологические формы на других планетах, и вы, Валентина, оказались одной из тех редких земных особей, чьи параметры подходят для программы восстановления. Я выбрала вас для репродуктивного проекта не случайно – речь идёт о спасении целой цивилизации.

Произнесено это было настолько непринуждённо, что в первое мгновение мозг решил: реклама. Наверное, новая технология – нейропромо. Где—то подписалась, случайно поставила галочку, и вот – теперь ей будут продавать материнство межгалактического уровня. Осталось только, чтобы началась акция: «Зачни первого – второй в подарок».

Валентина застыла. Всё тело, как будто дождавшись команды, решило не двигаться до поступления пояснений. Глаза расширились, но не моргали. Пальцы упёрлись в одеяло, как будто пытались с него не упасть. Воздух в лёгких перестал обновляться. Организм выбрал опцию: «притвориться ковром». Хотя даже ковёр в такой ситуации, возможно, шевельнулся бы от ужаса.

– Так, – шепнула она в сторону темноты, – это не может быть по—настоящему. Этого нет. Это сон. Это, возможно, очень плохо переваренная овсянка.

Всё в её голове теперь было не на своих местах. Как будто вычищенная до скрипа рациональность вдруг упала в тарелку с фантастикой, да ещё и без предупреждения. Рациональность попыталась подняться, но поскользнулась на слове «репродуктивный» и так и осталась лежать, в панике уставившись в потолок.

– Не волнуйтесь, – вновь раздался голос. Он был даже вежливым. Возможно, с интонациями, свойственными консультантам горячей линии. – Процесс полностью безопасен. С юридической точки зрения вы остаетесь владельцем тела. Мы просто делим его на условиях добровольного биосовмещения. Всё в рамках протокола.

Это было худшее, что могло случиться. Валентина бы предпочла угрозу. Ужас. Демонический шёпот. Или хотя бы латынь с кровавыми спецэффектами. Но этот бодрый, вежливый тон, с нотками делового энтузиазма, напоминал холодный звонок из банка. И от этого становилось вдвое страшнее.

«Так, – закричала про себя, – срочно, срочно, медицинское объяснение. Что у нас есть? Шизофазия? Нет, это речь несвязанная. Паранойя? Не то. Галлюцинации! Да. Слуховые галлюцинации. Это бывает. Особенно при хроническом недосыпе, высоком уровне тревожности и полном отсутствии личной жизни».

Она так яростно пыталась убедить себя, что уже почти поверила, но тут голос добавил:

– Я выбрала вас неслучайно, Валентина. Ваша репродуктивная модель, несмотря на текущее состояние подавления, обладает крайне высоким потенциалом. У вас идеальный гормональный профиль, плюс уникальная структура лобной коры.

– Я НЕ ПРОДАЮ МОЗГ! – выпалила она вслух, поняв, что больше не может молчать.

Ответом была тишина. Такая, как в лифте, когда случайно коснулся чьей—то руки и теперь не знаешь, извиняться или умирать от стыда. Сердце забилось с новой силой. В комнате ничего не изменилось. Но в то же время изменилось всё.

«Отлично, – мрачно подумала Валентина, – всю жизнь избегала соседей по квартире, и вот они сами заселились в мою голову, причём даже без аренды и депозита».

Инопланетянка, которая, судя по голосу, чувствовала себя вполне уютно, начала снова:

– Я понимаю, что это вызывает шок. Мы прошли множество тренингов по культурной адаптации. Я стараюсь быть максимально тактичной. Например, я не вмешиваюсь в пищеварение и не комментирую ваш выбор косметики.

«Спасибо большое, – внутренне взвизгнула Валентина. – Мой шампунь одобрен внеземным разумом. Теперь я точно могу умереть спокойно».

Но умирать она не собиралась. Паника, натренированная годами замалчивания эмоций, вылезла наружу с папкой дел и таблицей «Как пережить вторжение личности». По пунктам: 1. Не признавай происходящее. 2. Проверь, не спишь ли ты. 3. Прими горячий душ. 4. Если не поможет – психиатрия. Но только частная. Чтобы не осталось следов.

Пока она лихорадочно прокручивала список возможных действий, Кляпа продолжала:

– Сейчас мы находимся в начальной фазе интеграции. Я не буду вмешиваться в ваши дела. Но мне нужно пространство. Буквально. Пару процентов нейроёмкости. Мы называем это «подселение с ограниченными правами». И я уже подписала необходимые бумаги с вашим гипоталамусом.

– Простите, с ЧЕМ? – выдохнула Валентина, и её голос предательски дрогнул.

– Гипоталамус. Такой обаятельный. Мы быстро нашли общий язык. Он уже составил график сна с учётом моих потребностей.

Эта фраза вывела Валентину из состояния «просто шок» в новый, неизведанный уровень – «всё, мне конец». Потому что внутри неё что—то повернулось. Не физически – а как если бы в хорошо знакомом шкафу вдруг появился четвёртый ящик, которого раньше не было. И этот ящик кто—то открывал изнутри. Очень аккуратно. С маникюром.

Рациональность окончательно захлопнулась, уронив ручку. Логика сложила себя в самолётик и улетела. Валентина почувствовала, что если сейчас не возьмёт себя в руки, то начнёт разговаривать с чайником. А чайник ей не ответит. Только голос в голове.

А он, между прочим, звучал всё ближе. Всё спокойнее. Всё увереннее.

И именно это её пугало больше всего. Не слова. Не вторжение. А то, с какой естественностью всё происходило. Как будто это не катастрофа, а начало новой рубрики в журнале: «Живём вдвоём. В одном черепе».

Она прижалась к подушке и прошептала:

– Я сплю. Я точно сплю. И этот сон – наказание. Или учебный фильм по контрацепции.

А голос ответил с лёгкой интонацией заботливого родителя:

– Нет, Валентина. Это не сон. Это шанс. Вы даже не представляете, как вас ждут.

Валентина вздрогнула. Она точно знала, что никто её нигде не ждал. Даже курьер с заказом в последний раз ушёл, не дождавшись. А тут – «ждут». Ещё и с интонацией, будто это комплимент.

И в этот момент ей показалось, что где—то глубоко внутри, на самой границе её «я», кто—то расправляет плечи. Не её плечи. Но уже почти её.

Стараясь не думать о голосе, о репродуктивных миссиях, галлюцинациях и вообще обо всём, что шевелилось в черепе не по расписанию, Валентина на ощупь добралась до ванной. Включила свет, моргнула от яркости и застыла напротив зеркала. Она всегда так делала в тревожные моменты – смотрела на себя, как смотрят на провинившегося ученика: строго, но с намёком на разочарование.

Отражение ничем не удивило. Как и каждый раз, оно напомнило ей помятый лист бумаги, который вытащили из старой тетради, забыли выбросить и теперь, по недоразумению, поставили в рамку. Лицо было бледным, с угловатыми, почти мультяшно неудачными чертами. Губы – тонкие, будто природа изначально не собиралась их рисовать, а потом в последний момент вспомнила. Нос – длинный, самодовольно разделяющий лицо пополам, как директор школы делит расписание. Глаза – светло—серые, без блеска, как будто в них прописался бухгалтер и закрыл все окна на компьютере.

Кожа тоже не радовала стабильностью. В Т—зоне – сальный блеск, по щекам – шелушение, и всё это одновременно, как будто организм устал от неопределённости и решил мстить всеми доступными способами. Валентина поморщилась. Ни один крем не помогал несмотря на то, что она верила в составы и инструкции, как в налоговый кодекс.

Фигура – без сюрпризов. Сутулая, узкоплечая, как будто всё время извинялась за своё существование. Грудь – символичнее, чем объёмнее. Бёдра – такие плоские, что на них можно было ставить пепельницу. Впрочем, никто не ставил. Движения – нервные, резкие, будто тело само себя не одобряло. Она всегда казалась себе женщиной, которую случайно собрали из деталей запасного комплекта.

И волосы… Эти волосы. Ослиного цвета, обиженные на генетику. Собраны в пучок с такой жестокостью, словно у неё был личный счёт к каждой волосинке. Гель держал конструкцию, как бетон – фундамент. Ни одной выбившейся пряди, ни капли хаоса. Иногда она позволяла себе крабик – в моменты слабости. Сегодня – строгая чёрная резинка, старая, но надёжная. Такой, наверное, связывают провинившихся в детском саду, если совсем не слушаются.

Она вздохнула. Всё это было не новостью. Каждый день – одна и та же картина. Она даже успела разработать классификацию себя по степени уставшего выражения лица. Сегодня – «полугуманитарная катастрофа». Ни намёка на живость, ни капли кокетства. Даже тени под глазами выглядели строго, как аудиторская проверка.

В голове снова зашевелилось. Не голос – нет. Просто движение. Как будто внутренняя Валентина, та, которая когда—то мечтала быть балериной, дизайнером, актрисой (и даже, страшно вспомнить, ветеринаром) – вдруг пошевелила плечом под завалами самокритики.

Валентина вгляделась в себя. На мгновение ей почудилось, что зеркало слегка искажает пропорции. Нет, не физически. Просто казалось, что отражение оценивает её в ответ. Как будто у отражения появилось мнение. И оно не восторженное.

– Ну что, – сказала она вслух, чтобы разрядить тишину. – Если меня выбрали для инопланетного размножения, значит, стандарты красоты во Вселенной явно стремительно падают.

Хмыкнула. Даже не улыбнулась, просто признала факт. И поняла, что ей не по себе не столько из—за слов Кляпы, сколько от того, как легко мозг начал принимать это как должное. Она даже не кричала больше. Не пыталась опровергнуть.

Просто пришла, встала перед зеркалом – и оценила свою пригодность для межгалактического скрещивания. Словно это была новая вакансия, и она листает требования: «тело – желательно, душа – по желанию, способность к панике – приветствуется».

Воспоминания о школе, об одноклассниках, об их ехидных прозвищах, об издевательствах, о вечных «передай Валентине, что ни один парень не хочет с ней встречаться, даже ради тренировки» – всё это вылезло из тёмных архивов памяти. Лица тех, кто шептался за спиной, кто хохотал, кто подсовывал в пенал презерватив с запиской «вдруг пригодится, лет через сто». Вся эта муть снова поднялась на поверхность, как болотные пузыри.

И если бы сейчас кто—то спросил её: «Ты чувствуешь себя избранной?» – она бы, наверное, засмеялась. Горько, беззвучно. Потому что единственное, на что она себя ощущала годной – это быть вечно лишней. Ни подруг, ни любовников, ни тайных поклонников. Даже странных интернет—ухажёров у неё не было – те выбирали девушек с аватарками, а у неё была сова. Потому что сова – это символ мудрости, а не сексуальности.

И теперь – голос. Кляпа. Проект. Репродукция. Спасение цивилизации.

Может, она и правда сошла с ума. Но в каком—то извращённом смысле это даже льстило. Кто—то там, на далёкой планете, разглядел в ней потенциал. Пусть даже только для вынашивания, пусть даже без любви, пусть даже без понимания – но разглядел. А тут, на Земле, её не замечал даже её же бойлер, пока не лопнула прокладка.

Она прищурилась на отражение, как будто проверяя: не вырастет ли сейчас третье ухо. Всё оставалось на месте. Хотя в глазах появилось что—то новое. Не яркость – нет. Просто лёгкое подозрение, что, возможно, всё не так безнадёжно. Или наоборот – куда как хуже.

Зеркало больше не помогало. Она выключила свет, вернулась в спальню, на ходу шепча:

– Всё нормально. Я просто не высыпаюсь. И у меня потрясающий лоб. Кляпа его подтвердила.

И в темноте ей показалось, что кто—то хихикнул. Изнутри. Мягко. Почти по—дружески.

Перед зеркалом, среди обыденного света и стерильного умывальника, Валентина вдруг почувствовала, как в памяти разворачивается нечто старое, скрипучее, как крышка сундука с прошлым. Всё началось с голоса – не Кляпы, а гораздо более древнего, родного, впитавшегося в подкорку. Голоса, говорящего строго, уверенно, без апелляций: «Девочка должна быть сдержанной». Потом – «Нельзя смеяться так громко». Потом – «Ты что, в зеркало любуешься? Тебя за дело хвалить надо, а не за щёки». И так, шаг за шагом, строился её внутренний устав.

Ещё до того, как она научилась завязывать шнурки, она уже знала, как правильно сидеть, чтобы не привлекать внимания, как говорить, чтобы не задевать чьих—то чувств, и как молчать – особенно это у неё получалось лучше всего. Каждый раз, когда хотелось сказать что—то искреннее, выйти из образа отличницы и строгой девочки, кто—то рядом обязательно давал понять: не стоит. Нельзя. Не надо. Не твоё.

Эти запреты стали настолько органичными, что в какой—то момент Валентина и правда решила, что настоящая жизнь – это как школьный диктант: без ошибок, с подчёркнутыми буквами, без права на фантазию. Любые эмоции записывались на черновик. А потом рвались и выбрасывались. Даже не читая.

Она вспоминала, как в подростковом возрасте пыталась петь в ванной – тихо, чтобы никто не слышал. Как однажды нарисовала фломастерами девочку с розовыми волосами – и сразу же спрятала рисунок, испугавшись, что это «не по возрасту». Как в десятом классе ей понравился мальчик из параллели, но она так боялась выдать себя, что при его появлении начинала грызть ручку, как пёс, сделанный из напряжения.

Все эти мелочи, накапливаясь, сформировали привычку – быть правильной. Настолько правильной, что даже инопланетяне, сканируя земные формы жизни, в ней увидели идеальный инкубатор. Не женщину. Не личность. Не мечтательницу, не дурашку, не яркую, не смешную, не страстную. А сосуд. Удобный, надёжный, упрямо неистеричный сосуд.

И вот она стоит. Смотрит на себя. Не на инопланетное чудо, а на себя – девочку, которая так старательно училась быть правильной, что стала незаметной. Никому не нужной. Настолько, что первый реальный интерес к её телу возник у инопланетной особи.

– Вот и дожила, – пробормотала она. – Первый кандидат на близость – и тот не из нашей галактики.

На удивление, сказала это без злобы. Просто констатировала. И где—то глубоко внутри, под слоями самоконтроля и детской обиды, возникла пугающая, но странно тёплая мысль: а может, это и не худший поворот? Может, именно с чужой формы жизни начнётся её собственная?

Она тут же испугалась этой мысли. Потому что если она позволит себе хоть что—то принять – хоть каплю свободы, хоть тень любопытства – вся конструкция под названием «строгая девочка» рухнет. А что останется? Кто она тогда?

Перед зеркалом отражение ничего не отвечало. Оно по—прежнему было блеклым, замкнутым, критичным. Но что—то в нём дрогнуло. Может, просто лампочка мигнула. А может, внутри действительно происходили сдвиги. Небольшие. Почти незаметные. Как если бы в школьном диктанте кто—то впервые нарисовал сердечко над буквой «и».

Горячая вода текла по телу неспешно и вязко, будто кто—то смазывал механизм, давно застывший от ненужности. Валентина стояла в душевой кабине, как в стеклянной клетке, упрямо пытаясь найти в происходящем что—то обыденное. Гель для душа пах привычно – травами, чуть химозно. Потолок был тем же потолком. Шампунь стоял на том же месте. Всё как всегда. Кроме одного.

– Приготовьтесь, – раздалось в голове с доброжелательной прямотой. – Сейчас я слегка протестирую управление. Ничего радикального. Просто сенсорная настройка. Пассивный режим.

Руки задрожали, и не от холода. Слова «сенсорная настройка» прозвучали с такой научной невинностью, что на мгновение даже не вызвали тревоги. Но тело, в отличие от ума, уже что—то почувствовало. Лопатки напряглись. В животе разошлась слабая волна непонятного тепла, будто кто—то неслышно разжёг внутри свечу.

– Нет, – прошептала Валентина, схватившись за полочку, как за поручень в трясущемся трамвае. – Стой. Это моё. Я запрещаю.

В ответ – тишина. Но та, в которой кто—то уже делает шаг вперёд.

Руки соскользнули вниз, будто случайно. Пальцы коснулись кожи внизу живота – сначала с задачей намылить, затем, будто забыв об этом, остались там, разминаясь. Они двигались медленно, уверенно, будто вспоминали дорогу, по которой никто давно не ходил. Струя воды попала чуть выше, обтекая и давя, ровно в том ритме, который заставлял ноги предательски подрагивать.

С каждым прикосновением мышцы живота сжимались. Валентина попыталась отвлечься. Представить таблицу. Столбец «C». Ячейки «C4–C14». Сводная диаграмма по кварталам. Но всё это расползалось и таяло. Как снег на обогревателе. Всё вокруг растворялось в ощущении. Пальцы продолжали – теперь чуть интенсивнее, точнее. Движения стали цикличными, почти музыкальными, как будто под них кто—то дирижировал ей самой изнутри.

Голова запрокинулась. Вода ударялась в подбородок. Губы дрожали. Она чувствовала каждую каплю, каждое движение, как будто тело стало театром, где одна актриса играет сразу всех – жертву, контролёра, и странно увлечённого наблюдателя.

Внутри разрасталась тревога. Но тревога не отменяла наслаждение – наоборот, она усиливала его. Страх, стыд, попытка сопротивления – всё это сливалось в один мощный импульс. Как будто кто—то нажимал на кнопку удовольствия, не зная меры.

Пальцы двигались, не спрашивая разрешения. Чётко. Ритмично. Они как будто говорили: «Мы знаем, как». И Валентина, даже не желая этого, слушала.

В какой—то момент она всхлипнула. Не от боли – от бессилия. Это было как лавина: внизу ещё кажется, что можно остановить, что ты контролируешь, что можно вернуться. А потом всё рушится, сметает, и ты летишь, не в силах ни ухватиться, ни отвернуться. Только принять.

Её дыхание сбилось окончательно. Лёгкие будто распухли. Грудь поднималась и опускалась в беспорядке, губы чуть приоткрылись, а бедра начали незаметно раскачиваться вперёд—назад, подстраиваясь под ритм, который теперь задавало не сознание, а тело. Или не только тело.

Пульс в висках усилился. Всё сжималось. Весь мир сужался до одного ощущения, одного движения, одного стремительно приближающегося взрыва. Она прикусила губу, закрыла глаза – и почувствовала, как внутри неё всё поднимается, закручивается, собирается в ту самую точку.

Потом – вспышка. Без света. Без звука. Просто внутренний хлопок, как если бы на секунду отключили гравитацию. Мир остался прежним, но что—то в ней изменилось безвозвратно. Колени подогнулись. Руки дрожали. Она обняла себя, будто пытаясь убедиться, что не развалилась.

Валентина медленно присела, не в силах больше держаться на ногах. И в тот же миг её тело пронзила волна судорог, мягких, но всё ещё ощутимых, как послеполётная дрожь у птицы. Стон сорвался с губ – долгий, хрипловатый, слишком громкий для ванной комнаты, слишком искренний, чтобы можно было сделать вид, будто его не было. Она не кричала – она тонула в звуке, который сам прорывался наружу, как признание без слов.

Стояла молча, прислонившись к стенке кабины. Дышала с трудом. Медленно. И вдруг, очень тихо, почти с уважением к её опустошённости, услышала:

– Настройка завершена. Благодарю за сотрудничество.

– Ну, замечательно, – прохрипела Валентина, соскальзывая вниз, как мокрое полотенце. – Теперь я ещё и получила удовольствие от своего же психоза.

Вода продолжала стекать. Душ шумел, как равнодушный свидетель. А она, сидя на полу, вдруг поняла: ни один, даже самый страшный диагноз, не пугал её сейчас больше, чем то, что это было… хорошо. Слишком хорошо. И она не знала, простить ли себе это – или снова надеть резинку потуже и забыть. Только теперь вряд ли забудется.

Валентина выбралась из душа, как человек, переживший наводнение в отдельно взятом организме. Полотенце держалось на ней символически, как последний барьер между разумом и телом, в котором больше не было уверенности. Она села на край кровати, не разглядывая себя в зеркале, и долго просто смотрела в одну точку на стене, где обои слегка пузырились – видимо, от влажности или реальности.

Молчание тянулось. В голове – пустота. Не звенящая, не трагическая, а какая—то хозяйственно—бытовая. Как после уборки, когда всё прибрано, но не помнишь, где лежит пульт.

– Я требую объяснений, – наконец, сказала она. Голос дрожал, как у декана, уволенного студентами.

– Конечно, – отозвалась Кляпа, деловито и даже, кажется, с удовольствием. – Это была базовая настройка интерфейса. Проверка реакции. Сенсорный отклик. Стандартная процедура.

– Стандартная?! – выдохнула Валентина. – Ты только что превратила меня в биологическую фейерверк—установку! Я… я…

Она не знала, что сказать дальше. Не было подходящего слова. "Использована" – звучало слишком драматично. "Потревожена" – как будто кто—то потрогал её за плечо. А это было не плечо.

– Отмечаю усиленную эмоциональную реакцию, – мирно прокомментировала Кляпа. – Это хорошо. Значит, центральная нервная система стабильно проводит импульсы.

– Ты серьёзно? – Валентина схватилась за голову. – Я чуть не превратилась в сдулось—собралось—непонятно—кто! Это было… это…

– В пределах допустимых параметров. Система не перегрелась. Сосудистая нагрузка – в пределах нормы. Гормональный всплеск – ожидаемый.

Валентина вскочила и начала мерить комнату шагами. Полотенце чуть сползло, и она раздражённо дёрнула его повыше. Даже сейчас, когда внутри всё ещё пульсировало постэффектом, тело слушалось плохо. Как будто оно теперь знало что—то, чего не знала она. И больше не хотело делать вид, будто ничего не было.

– Это моё тело! – выкрикнула она. – МО—Ё! Ты хоть понимаешь, что так нельзя? Так не делают! Без разрешения, без предупреждения… Это… Это как… как… ночной налёт на склад стратегического одиночества!

– Простите, я думала, что уведомила, – спокойно ответила Кляпа. – Я произнесла: «Приготовьтесь».

– ПРИГОТОВЬТЕСЬ?! – Валентина рассмеялась так нервно, что испугалась собственного смеха. – Это, по—твоему, предупредить?! Может, мне ещё подписать акт приёма—передачи между оргазмом и истерикой?

– Если это поможет наладить наше сотрудничество, я могу подготовить документ, – обнадёживающе предложила Кляпа.

Валентина села обратно, прикрылась подушкой и уставилась в окно. В голове было ощущение, будто она оказалась в комиксе, который писали в духе научной фантастики, но забыли добавить хоть каплю уважения к её автономии.

– Я не робот, – выдохнула она. – Не тренажёр. Не бластер для тестов. Я – человек. У меня есть право на согласие. На отказ. На стыд, в конце концов!

– Всё это я учитываю, – мягко ответила Кляпа. – Но с технической точки зрения… вы идеально подходите для проекта. Эмоциональный диапазон, психофизиологические параметры, высокий коэффициент подавленного желания. Ваша сдержанность – это как качественный резервуар. Его только нужно наполнить. Вы великолепны.

– Прекрати! – закричала Валентина. – Не надо говорить, что я великолепна, если единственный, кто это сказал – межгалактический… хм… биоинженер без стыда и совести!

Она замолчала. И только через минуту добавила с горькой ухмылкой:

– Надеюсь, гарантия на моё тело ещё действует, и я смогу обменять его обратно.

Кляпа не ответила сразу. Похоже, она искала, как сформулировать утешение. Или не искала вовсе.

Валентина закрыла глаза. Усталость навалилась неожиданно. Хотелось завернуться в старое одеяло, стать печёным картофелем и не выходить из духовки до весны. Но вместо этого она сидела, прижимая к груди подушку и молча размышляя, что хуже – быть пустой или вдруг оказаться способной на то, что даже во сне не разрешала себе представить.

– И что теперь? – спросила она, почти шёпотом.

– А теперь – высыпайтесь. Завтра предстоит много удивительного, – бодро ответила Кляпа. – Я составила расписание. Начнём с наблюдения за потенциальными объектами.

– Объектами?

– Репродуктивная миссия всё—таки.

Валентина уронила голову на подушку. И почти не удивилась, когда на краешке сознания вспыхнул вопрос: а вдруг у этой сумасшедшей программы действительно есть шансы?.. Или, хуже того, вдруг у неё самой есть?..

Валентина лежала на спине, уставившись в потолок, который наконец вернул себе право быть просто потолком. Белый, с лёгкой трещинкой у люстры – как след от когда—то сорванного крючка, который никто так и не заменил. И именно в этот момент он казался самым надёжным элементом в её жизни. Остальное пошатнулось.

Подушка под головой была влажной от воды и пота. Одеяло казалось лишним. Тело будто ещё не вернулось из того места, где с ним происходило нечто, что оно само решило считать событием. Валентина медленно провела рукой по животу – аккуратно, как будто проверяла, всё ли на месте. Всё. И в то же время – ничего.

До этой ночи она была уверена: человек – это рациональное существо, обложенное правилами, привычками и гигиеническими стандартами. Она. Валентина. Всегда знала, когда нужно спать, когда мыть руки, когда улыбаться начальству и когда включать автоответчик. Её мир был упорядочен, пусть и беден. Он не приносил удовольствия – но и не угрожал. А теперь…

Теперь у неё внутри поселилась кто—то, кто не просто разговаривал, а… управлял. Запускал. Перенастраивал. И делал это с таким спокойствием, что самой Валентине захотелось позвонить в техподдержку вселенной и пожаловаться: «Меня взломали. Да, я обновлялась, но только до версий с антисептиком!»

Она зажмурилась. Всё внутри отзывалось слабым покалыванием – не болью, а чем—то странным, вроде эха. Как если бы тело теперь помнило то, что сознание не готово было принять. Ей казалось, что даже простыни знали больше, чем она хотела бы.

– Это был сон, – пробормотала она. – Ночной бред. Просто душ, жара, давление и травяной гель с неизвестным составом.

Но сны не оставляют таких чётких ощущений. Сны не двигают пальцами так, как она ими двигала. Сны не заканчиваются легкой вибрацией под рёбрами, будто там живёт моторчик. Маленький. Инопланетный. С автономным питанием и личным расписанием.

Её охватило чувство, похожее на похмелье от эмоций. Растерянность, стыд, обида, немного злости и… что—то другое. Словно она наконец встала с места, на котором сидела всю жизнь, и ноги ещё помнили, что они могут ходить. Страшно. Интересно. Непонятно.

Она вспомнила, как однажды – много лет назад – один мужчина позвал её в кафе. Сосед по отделу, программист с лысиной и тихим голосом. Она согласилась, надела строгий костюм, собрала волосы, взяла с собой ежедневник, и весь вечер рассказывала ему о внутренних нормативных актах компании. Он пробовал шутить, предлагал десерт, рассказывал о любимых фильмах. На прощание она пожала ему руку с такой деловитостью, что он больше никогда не подходил. И даже начал здороваться исключительно кивком.

Романтические отношения для неё всегда были чем—то вроде макраме – вроде и знаешь, что существует, но зачем, непонятно. Секс и вовсе казался абсурдом. Оголиться? Перед кем—то? Да она и в бассейне старалась стоять по грудь в воде. Как вообще можно позволить себе такое, если даже по утрам неловко встречаться с собственным отражением?

А теперь… вот это. Вторжение с программой, с расписанием, с кнопкой «тест». Она была не просто потрясена – она чувствовала, как трещит фундамент её личности. Всё, что она в себе удерживала годами, оказалось вдруг не просто ненадёжным, а снесённым одним движением. Даже не движением – импульсом. Произведённым кем—то, кто назвал её «партнёром по биоформе».

Внутри вспыхнул протест. Слабый, но настоящий. Желание вернуть контроль. Перепрошить память. Написать жалобу. Но в ту же секунду рядом с этим протестом выросло чувство, которое страшнее всего – любопытство.

А если?.. А вдруг?..

Она свернулась в клубок под одеялом, прижав колени к груди. В комнате было темно. Тишина. Даже холодильник притих, будто в знак солидарности.

– Ну вот и дождалась перемен, – пробормотала она в подушку. – Прилетели оттуда, откуда не ждали.

И, к собственному ужасу, улыбнулась. Неуверенно. Нервно. Как человек, который уже чувствует – завтра он проснётся другим. Даже если и будет делать вид, что всё по—прежнему.

Глава 2

Проснулась она не от звука, не от света и не от собственного желания. Проснулась от внутреннего толчка – настойчивого, почти физического, как будто кто—то пнул изнутри. Резко села в кровати и тут же пожалела. Простыня сбилась, левая рука онемела, ноги запутались в одеяле, на лице застыло выражение лёгкой смерти. Комната, как назло, не изменилась: всё тот же серый ковер, шершавые обои цвета сырой пыльцы, сухая трещина на потолке, как диагональный шрам. Всё было слишком настоящим, чтобы быть сном.

Она закрыла глаза обратно. Притворилась. Мол, «я ещё сплю, уйди». Может, если замереть, стать невидимой, раствориться в матрасе – исчезнет. Голоса же не выдерживают скуки, а с ней скука – это базовая комплектация. Даже мысли в голове звучали не внятно, а как через марлю: «Сон… просто сон… галлюцинация… поджелудочная шалит…»

Но голос внутри не ушёл.

– Доброе утро, тело номер восемь! – бодро пропело в черепной коробке. – Или уже девятое? Сколько вас было, я уже сбилась. Хотя, честно говоря, ты самая… м—м—м… деревянная. Но зато в тебе удобно. Много свободного места, и с мозгами не перегружено.

Она резко выдохнула через нос. Один раз. Глухо. Будто выдула из себя весь кислород, чтобы стало нечем говорить. Руки нашли одеяло, дёрнули вниз – откинули его с тем же настроем, с каким генерал сбрасывает ненужные бумаги с военного стола.

Села. Встала. Шаркнула по полу, словно заключённая на пересменке. Босые пятки, чуть влажные ото сна, прилипли к линолеуму, но она не обратила на это внимания. В голове бился только один нервный девиз: «Не разговаривать. Не вступать. Не подтверждать». Если этот голос – плод переутомления, гормонального сбоя, задержки зарплаты или недоедания, то любое внимание только его укрепит.

Голос между тем продолжал веселиться.

– Молчит. Значит, злится, – весело констатировала Кляпа. – Обожаю такие утренники. Ты прямо как овсянка: серая, тепловатая и липкая. С характером старого маникюра. Но ничего, мы поработаем. Разомнёмся.

Валентина не ответила. Подошла к двери в ванную, толкнула её плечом. Щеколда не выдержала удара и предательски скрипнула. Свет она не включила – в полутьме всё казалось менее реальным, менее глупым, менее катастрофичным. Умывальник встретил её с равнодушием сантехнической эпохи. Она опустила руки под ледяную струю. Вода била яростно, будто хотела выбить из неё инородное. Брызги летели на халат, на зеркало, на стены. Звук воды был единственным настоящим.

– Не надо так нервно двигать губами, – с мягкой насмешкой заметила Кляпа. – Мы теперь одна команда. Ты – наружная оболочка. Я – мозг. Ты – лицо бренда, я – его смысл. Хотя лицо, конечно, подкачало. Не продукт, а демоверсия.

Пасту она выдавила с таким нажимом, что тюбик жалобно хрюкнул. Сразу вспомнился школьный одноклассник Толик, у которого была точно такая же интонация. Щётку она выбрала самую жёсткую. Это был осознанный выбор: мягкие щетинки подходили тем, кто хотел жить в гармонии. Жёсткая же была для тех, кто хотел стереть с лица вчерашний день и всю свою жизнь до него.

Щётка скрипела, как ржавая пила по стеклу. Зубы, казалось, визжали от боли. Пена собиралась в уголках рта, падала в раковину комками, будто из неё выдавливали что—то живое. Каждое движение щётки было насилием. Каждое. Валентина не чистила – она карала. Себя, голос, квартиру, судьбу.

Где—то между верхними резцами и языком Кляпа снова заговорила:

– Ты знаешь, если бы у твоих зубов были чувства, они бы уже сдались и выпали добровольно. Но, кажется, у них больше характера, чем у тебя.

После умывания всё вокруг приобрело тусклый налёт будто не из воды, а из растворённой бессмысленности. Валентина не вытиралась – капли стекали по шее и попадали за ворот халата, и ей было всё равно. Холодные, противные, чужие. Как всё, что с ней происходило в последние сутки. Она шагала на кухню, как подопытная мышь, за которой давно никто не наблюдает, но та всё равно продолжает бегать по лабиринту – по привычке, не надеясь на сыр, просто чтобы не сойти с ума.

На кухне было прохладно, лампа перегорела ещё неделю назад, и она забыла купить новую. Или специально не купила. В темноте легче убедить себя, что нет смысла паниковать. Нет смысла думать. Нет смысла слушать. Тем более – отвечать. Она открыла дверцу шкафа, достала банку с растворимым кофе, зачерпнула отмеренные два с половиной ложки и бросила в чашку с таким звуком, будто пыталась удавить саму мысль о завтраке. Всё это – ритуал. Знакомый, повторяемый, безопасный. Как будто бы.

Вода в чайнике уже была – она налила её ещё вечером. Не потому, что готовилась, а потому что делала это каждое утро. Как часть защиты. Как в детстве: если укрыться с головой, чудовище не тронет. Только теперь чудовище сидело внутри головы и дышало сквозь нейроны, скреблось изнутри по черепу, смеялось. Пока молча. Что пугало сильнее.

Чайник загудел, а она стояла и смотрела, как капля конденсата медленно скатывается по стеклу окна. Словно отмеряло время, сколько ей осталось притворяться, что всё под контролем. Гудение сменилось хлопком, пар ударил в лицо, и она даже не пошевелилась. Схватила кружку, залила кипятком гранулы кофе, как будто смешивала не напиток, а химическое оружие. Ложкой ударила по дну, размешивая до тех пор, пока не исчезли последние следы кристаллов. Как будто каждая крупинка – это часть вторжения, и если она останется, то будет жить в ней вечно, как спора чего—то инопланетного.

Села за стол, поставив кружку с аккуратностью хирурга. Двумя руками обхватила её, сжала крепко – будто не кружку, а единственное, что ещё соединяет её с реальностью. Тепло проникло в пальцы, но не дальше. Всё внутри оставалось холодным. Подавленным. Замкнутым. Она сделала первый глоток.

Он оказался отвратительным настолько, что вкус вызывал в памяти сожаления, застарелые обиды, давние провалы и те разговоры, которые следовало бы закончить иначе. Горечь била по нёбу, как укор. Обжигал, как стыд, застывший в груди, и оставлял послевкусие, напоминающее кислотное послевоенное утро.

– Боже, как будто ты выжала из старой простыни все свои неудачи, – прокомментировала Кляпа, – и сварила из этого утренний эспрессо. Но Валентина не моргнула. Сделала второй глоток, будто подтверждая сама себе решимость пройти этот обряд очищения до конца, не вздрогнуть, не пожаловаться и не отступить, даже если жидкость в чашке оказывалась ближе к расплавленному олову, чем к утреннему напитку.

Лицо застыло, как у восковой куклы, только зрачки едва заметно дрогнули, словно внутри на миг вспыхнуло крошечное пламя, чтобы тут же исчезнуть, стушеваться перед серостью происходящего. Язык сжался, горло почти свело, ком сопротивлялся, но Валентина не позволила себе даже неуверенного движения губами, словно любое колебание выдало бы слабость.

– Ну давай, смелая, – хмыкнула Кляпа, – с таким выражением лица тебя можно сразу отправлять в рекламный буклет клиники тяжёлой жизни. Это был не завтрак, а акт терапии, не утро, а казнь в мягком халате. Кофе стал чем—то вроде лекарства, но с побочными эффектами – как антидот, который одновременно спасает и подтачивает; как яд, но строго в прописанной дозировке. Всё, что происходило сейчас, требовало молчаливого подчинения.

Третий глоток дался особенно тяжело: внутри поднялся плотный ком – не из жидкости, а из чего—то живого, сопротивляющегося, как будто сама Кляпа на мгновение материализовалась в пищеводе и всеми своими липкими щупальцами цеплялась за горло, чтобы не дать проглотить. Валентина зажмурилась и, сжав кулаки, заставила себя довести глоток до конца – тяжело, мучительно, словно прокатывала через себя кусок вины размером с галактику.

– Ну же, не подведи, – пробурчала Кляпа, – давай, сделай вид, что ты – титан духа, а не уставшая девочка с посудой в голове. Валентина допила. До дна. С отчаянием, с убеждённостью, с надеждой на чудо. Ей казалось, если выпить всё, не моргнув, не позволив себе ни одного колебания, – Кляпа исчезнет. Сгорит. Испарится вместе с утренним паром, как ночной кошмар, растворённый в кофеине и страхе.

Она смотрела в пустоту, уставившись в стену между двумя кухонными шкафами. Там когда—то висел календарь. Теперь – просто пятно, неровное, жирное, в форме карты Африки. Она глядела на него, как на врага. С таким выражением, будто пыталась выдавить из стены ответ на главный вопрос: «Почему я?»

Пальцы заметно дрожали – возможно, от холода, но скорее от внутренней ярости, накапливавшейся всю ночь и не находившей выхода. Внутри всё кипело, бурлило, будто её нутро стало кастрюлей со свинцом, но снаружи Валентина выглядела безупречно: спокойное лицо, ровное дыхание, идеальная осанка, словно она только что выиграла интеллектуальную викторину по искусству страдать молча. Вся её внешность напоминала образ победителя, стоящего на пьедестале, но где—то под этой позолоченной мнимостью скрывалась тесная камера – рассчитанная на двоих, с одной раскладушкой, занятая незваными жильцами: ей самой и Кляпой.

Тишина затянулась настолько, что в какой—то момент показалась вечной. Но ей не суждено было продлиться: голос вернулся – тот самый, знакомый, издевательски ласковый, с интонацией, растягивающей каждое слово, как тёплое сырое тесто, прилипшее к пальцам разума.

– Давай ещё, – насмешливо произнесла Кляпа вслух, голосом Валентины, с такой ленивой издёвкой, словно она смаковала каждый слог, – может, следующий глоток прольётся прямо на меня, и я, наконец, с честью растворюсь в кислоте твоей желчи.

После третьего глотка, который не стал ни последним, ни решающим, Валентина просидела какое—то время в состоянии пустоты, где сознание болталось на нитке, как пыльный воздушный шарик под потолком. В горле ещё оставался привкус кофе – горький, с оттенком злости и чего—то прогорклого. Он не вызывал отвращения – скорее, напоминал о том, что происходит что—то странное, болезненное и необратимое, и никто, даже она сама, уже не мог повернуть всё обратно.

Мысли не бежали – они дрожали. Внутренний шум был похож на гудение старого холодильника, который невозможно отключить, но можно притвориться, что его нет. Она сидела, смотрела в никуда, и вдруг – вспомнила. Не вспышкой, а сквозняком. Сквозняком из одного из тех обучающих роликов, которые в своё время казались смешными, а теперь – последним рубежом здравого смысла. Там женщина в обтягивающем трико объясняла, как справляться со стрессом с помощью дыхания и… фикуса. Серьёзно. "Найдите в доме зелёного друга", – говорила она, улыбаясь, как будто перед ней не камера, а кастрюля с кокаином. – "Он поможет вам восстановить баланс".

Зелёный друг у Валентины имелся. Он стоял в углу комнаты между тумбочкой и сушилкой для белья. Фикус. Жалкий. Склонённый к философии. С листом, пожелтевшим с одной стороны, с хрупким стеблем, обмотанным ниткой – не для красоты, а для удержания равновесия. Он выглядел так, будто всю свою ботаническую жизнь он наблюдал не за солнцем, а за трагедиями людей, и накопил достаточно молчаливого опыта, чтобы считаться свидетелем бедствий.

Валентина встала с кухонного стула и, не торопясь, словно во сне, прошла в комнату. Движения были плавными – в них не осталось энергии, только форма. Тело двигалось по инерции. Руки нашли плед, подогнутый под подушкой, развернули его и бросили на пол. Она опустилась на него, села, поджав ноги. Не по—турецки – не так удобно, как кажется. А как школьница на ковре в день рождения: одна нога согнута, вторая – под себя. Спину выпрямила. Ладони положила на колени, как велит традиция. Смотрела прямо в фикус.

Он не сопротивлялся. Не требовал внимания. Не советовал. Не говорил голосом Валентины. Уже одно это делало его кандидатом в друзья.

– Ты теперь мой проводник в реальность, – прошептала она. Шепот был не театральный, а настоящий. Сухой, усталый, как звук закрывающейся двери.

– Мило, – немедленно вставила Кляпа. – Ты только не влюбись в него, а то мне потом придётся делить с этим зелёным недоразумением доступ к твоим голосовым связкам.

Фикус, естественно, молчал. Он не менял формы. Не искрился. Он просто был. И этого, как ни странно, оказалось достаточно.

Валентина сосредоточилась на листьях. Они были пятнистыми, с краем, словно обожжённым холодом, а на некоторых зияли крошечные отверстия – то ли от жука, то ли от времени, а может, от тоски, которую растение впитало из воздуха этой квартиры. Она всматривалась в прожилки, стараясь угадать в их изгибах закономерность – что—то, к чему можно привязать себя, как к спасательному кругу. Вдох – лист. Выдох – ствол. Вдох – точка на горшке. Выдох – прожилка. Она ловила ритм, как музыкант без слуха, который всё равно хочет сыграть, и который, если честно, играет исключительно ради приличия.

– Да—да, ищи тайный смысл в структуре ботанической капусты, – протянула Кляпа, с ленцой наблюдая, как Валентина таращится на растение. – Может, если долго смотреть на пятно, оно превратится в карту к оргазму. Хотя, зная тебя, максимум – к инструкции по смене прокладок. Или, если уж совсем повезёт, в доказательство, что твоя душа не полностью состоит из заплесневелого крахмала.

Мыслей не стало меньше, но они стали тише. Отчаяние осело. Сердце стучало, но как—то сбоку, без влияния на действия. Паника поползла обратно – не ушла, нет, просто отступила на шаг, наблюдая, прищурившись. Ей тоже стало интересно, сработает ли.

– Тебя нет, – медленно подумала Валентина, сжав губы и уставившись на лист так, будто собиралась им заклеить внутреннюю дыру в собственной голове. Не сказала. Подумала. Повторила: – Тебя нет. Есть только я. Я и фикус. Больше никого. Я и фикус.

– Боже, какая драма, – вслух произнесла Кляпа голосом Валентины, растягивая слова, как любовник, неторопливо снимающий трусы. – Скажи ещё раз, и он у тебя зацветёт от неловкости. Хотя нет – у фикусов не бывает эрекции, в отличие от людей, которым ты никогда не даёшь повода.

Валентина старалась сделать дыхание ровнее. Грудная клетка не щемила. Даже спина, привыкшая к боли от офисного кресла, пока молчала. Было что—то медитативное в этой сцене, почти абсурдное – женщина, сидящая перед фикусом, в халате, с лицом, в котором уже не осталось ни злости, ни страха, ни надежды.

Мир сужался. До листа. До изгиба черенка. До пылинки на подоконнике. В этот момент ей показалось – она действительно справится. Сможет вытеснить паразита. Притвориться недоступной. Выключить внутренний интернет. Отправить Кляпу в спам и очистить корзину.

– Умничка, – раздалось где—то внутри. Сначала она решила, что это остаточное эхо её собственных мыслей. Потом – что это придумалось. А потом губы её раздвинулись и, чуть скривившись, произнесли совершенно отчётливо: – Ну конечно, лучше разговаривать с фикусом, чем с инопланетянкой. У него хотя бы IQ повыше твоего будет.

Станция "Курская" встретила её щелчками каблуков, запахом прогретого железа и давлением воздуха, знакомым до тошноты. Всё напоминало слегка подгоревший утренний ритуал: тот, где ты уже опоздал, но всё равно надеваешь шарф, будто он – последняя граница приличия.

Валентина стояла на краю эскалатора, наблюдая, как серая металлическая лента неспешно проглатывает людей одного за другим – без эмоций, как бухгалтер вычёркивает номера из списка. Поток двигался размеренно, по одному, будто кто—то сверху уже отсортировал их по степени готовности к бессмысленному дню: «Вы – в ад, вы – к кофе, вы – обратно в кровать». Ей не хотелось становиться на ступени. Было ощущение, что эскалатор сейчас развернётся и скажет: «Не надо, Валя. Мы всё поняли. Возвращайся. Поздно начинать жить».

Люди проходили мимо, каждый в своей трагикомедии. Кто—то жевал батончик так яростно, будто мстил глютену. Другой проверял телефон каждые три секунды – вероятно, искал подтверждение собственного существования в банковском приложении. Женщина в пёстром пуховике прижимала к груди пластиковую банку с салатом и сумку одновременно – как два символа баланса между диетой и потребительским рабством. Валентина шагнула на движущуюся ступень, словно на суд, и машинально вцепилась в чёрную пластиковую ленту, как в последние остатки здравого смысла.

Её начало тянуть вниз – не эскалатор, а сама жизнь. Тело ощущалось как верёвка, которую кто—то невидимый тащит к центру планеты: проверить, порвётся ли. Она уставилась в точку перед собой, стараясь не моргать слишком часто, чтобы не подать сигнал тревоги. Позади гудела реклама про микрозаймы и кефир, кто—то переговаривался о чём—то вроде логистики и проклятий. Внутри неё – тишина. Кляпа молчала. Странно. Странно до пота.

Тишина эта ощущалась как внезапное исчезновение шума холодильника ночью – вроде бы тишина, но в ней кроется угроза. Внутреннее ухо навострилось. Что—то зреет.

Чуть выше по ступеньке, на уровне полувины и полулюбопытства, стоял мужчина. Высокий, в длинном пальто. Без шапки, что уже говорило о дерзости. Волосы аккуратно уложены – возможно, даже вручную. Запах от него был такой, будто его не носили, а надевали, как дорогую реплику на подиуме. Лицо спокойное, скучающее, как будто он только что закрыл сделку на восемь нулей и теперь ехал домой размышлять, не запечь ли лосося.

Валентина посмотрела на него быстро, как проверяют, закрыта ли дверь. Не из интереса – из инстинкта. А потом отвернулась, уткнулась глазами в перила и ощутила, как пальцы прилипли к пластику – не от липкости, а от ужаса. Воздух стал плотным, как бульон, в котором давно варится всё: она, её стыд, Кляпа, метро и этот мужчина. Чёрт. Всё снова начиналось.

Губы дрогнули, рот сам собой приоткрылся, и голос, её голос, родной, знакомый, с интонацией усталой развратницы, произнёс вслух, ровно и громко, отчётливо на всю линию эскалатора:

– Вот это экземплярчик… Интересно, он так же брутален в горизонтали, как и в вертикали?

Валентина замерла, как человек, который только что понял, что микрофон всё это время был включён. Первая мысль – кто это сказал? Вторая – почему этим голосом? Третья – неужели я. Ну, конечно! Кто же ещё. Только она. И её рот. И голос, который теперь принадлежал не ей, а арендаторше по имени Кляпа.

Это была не просто пошлость – это была симфония телесного желания, исполненная в метро на весь состав. Кляпа не ограничилась одной репликой. Её рот продолжал вальсировать в пространстве, выискивая слова, которые Валентина в нормальном состоянии даже не подумала бы читать, тем более – озвучивать.

– Вот посмотри на него, – продолжала Кляпа голосом Валентины, не стесняясь ни в интонации, ни в тембре. – Видишь бёдра? Бёдра у него, как у парня, который точно знает, что делает. Этот умеет прижать, врезать в стенку и держать за волосы так, чтобы мурашки пошли по спине, а не заявление в прокуратуру.

Мужчина обернулся медленно, как робот, запрограммированный на вежливый шок. Женщина на соседней ступеньке ахнула, но уже не как зритель трагедии, а как человек, который внезапно услышал порнодиалог в библиотеке. Подросток ниже чуть не подавился смехом и тут же открыл мессенджер.

На эскалаторе повисла напряжённая пауза – не гробовая, а как перед тем, как кто—то заорет «стоп, снимаем!» и предъявит штраф за нарушение нравственности в общественном месте.

А Валентина стояла, как манекен в секции для взрослых: безмолвная, разгорячённая, с глазами полными ужаса и щеками цвета варёной свёклы. Её тело, предавшее всё, кроме того, чтобы не упасть, жило отдельно, как испуганный актёр в роли, которую ему навязали без репетиции.

Она стояла, но её лицо пылало так, будто к щекам поднесли два тостера на максимуме. Пот струился по спине. Колени вспоминали, как это – быть желе. Она чувствовала себя героиней вирусного видео, на котором кто—то сказал не то, но зато очень громко, и обязательно – в присутствии бабушки.

Перед глазами вспыхнула сцена: она, обнажённая, в обнимку с микрофоном, транслирует свои фантазии в прямой эфир Первого канала. С комментариями. И сурдопереводом.

И тут – шёпот. Тихий, жирный, самодовольный, как кот, только что насравший в ботинок.

– Не благодари, милая. Я просто озвучиваю то, что ты боишься признать даже самой себе. Дальше будет только веселее.

Как назло, в этот день поезд пришёл быстро – без задержек, без скрежета, без театральных пауз. Как будто сам метрополитен хотел поскорее вытащить Валентину из зоны морального поражения и переместить её на новую арену для позора. Она вбежала в вагон и, не глядя по сторонам, встала у двери, прижавшись к ней спиной, как к спасительной стене. Воздух в вагоне был густой.

Слёзы в глазах пока не выступали, но глаза уже чесались – от стыда, от напряжения, от паники, которая шла по венам, как кофе вперемешку с уксусом и желанием вернуться в утробу. Валентина надеялась, что теперь – всё. Что это была вспышка, нервный срыв, краткий баг. Что в метро у всех бывают странные моменты – как правило, между рекламой геморроя и станцией «Чистые пруды». Главное – не разговаривать. Ни с кем. Даже с собой. Особенно с собой. Себя она сейчас опасалась больше всех.

Поезд тронулся с лёгким рывком, как будто тоже хотел поскорее закончить этот позорный сеанс. Валентина смотрела в отражение в тёмном стекле – не в окно, а именно в отражение. Словно пыталась определить, осталась ли она ещё человеком или уже вошла в стадию «говорящий рот с глазами». Щёки горели, шея вспотела, а ладони не знали, куда себя деть – она вцепилась в сумку так, как будто там был спрятан антивирус от Кляпы.

Кляпа молчала. Тревожная тишина. Подозрительная, как кошка, которая вдруг перестала гонять пакеты.

В вагон вошли новые пассажиры. Один – в свитере с оленями и надписью, которую Валентина перевела как «мне плевать на вкус, лишь бы тепло». Следом – типичный айтишник с наушниками и парень с лицом, будто его недавно отчислили из секции борьбы за бранные реплики в женской раздевалке. Валентина машинально взглянула – привычка, оставшаяся с тех времён, когда на мужчин ещё смотрели с интересом, а не с желанием сбежать в монастырь. И тут же поняла, что это была ошибка.

Губы дёрнулись.

Она прижала ладони ко рту. С усилием. Пальцы дрожали. Но слова прорвались – сквозь кожу, сквозь плоть, как пар из плохо закрученного чайника.

– Вот у этого нос… как у человека, который точно знает, где у него спальня и где кнопка «максимум».

Паника. Ужас. Мужчина с наушниками не понял – музыка. Мужчина с лицом борца повернулся. Нахмурился. Посмотрел – не сразу на Валентину, а мимо, потом в упор. Она пыталась сделать вид, что это не её голос. Что, может быть, здесь кто—то ещё говорит мерзости. Может, это скрытая камера. Или сон. Или акция от «Мосметро»: угадай, кто озвучивает твою похоть.

– А этот… – голос снова пошёл, как поезд по рельсам. – Лицо как у бывшего любовника, который забыл подарить вибратор на 8 марта. Всё ещё надеется, что его личный поршень справится.

Валентина прижала обе руки ко рту. Настолько плотно, что ногти впились в щёки. Слёзы подступили. Ноги подгибались. Кто—то хихикал. Кто—то снимал. Кто—то смотрел, как на актрису дешёвого стендапа, у которой кончились шутки, но осталась злоба.

Сердце билось в висках. Грудь поднималась и опускалась, как пьяный дирижёр на премьере. Ей хотелось исчезнуть. Исчезнуть не метафорически, а буквально – раствориться, рассыпаться, превратиться в газ и улететь в вентиляцию.

– У того, в кожанке, судя по походке, жена всё время сидит на лице, – внезапно продолжила Кляпа голосом Валентины. – Причём не в переносном смысле. Представляешь, как он захлёбывается энтузиазмом, когда партнёрша просит «ещё»?

Мужчина в кожанке обернулся – резко, как будто кто—то сзади чихнул ему в ухо. Валентина попыталась отвести взгляд, но вместо этого услышала, как её рот продолжил:

– А этот в зелёной куртке… небось такой, что сначала час распинается, как важно уважать женское тело, а потом лезет с языком в ухо, как будто ищет там философский камень.

Рядом зашевелилась девушка в наушниках. Сделала вид, что прибавляет музыку, но уголки губ предательски дрогнули.

– А этот, – заключила Кляпа, переходя к третьему, – похож на того, кто перед сексом обязательно включает документалку про космос, чтобы показать, как он сложен и загадочен. А сам потом лежит и путает клитор с грушей.

Валентина уже не сжимала сумку – она вцепилась в неё, как в спасательный плот. Губы пытались сомкнуться, но рот жил своей жизнью, будто под диктовку из преисподней.

И тут – внутренняя реплика. Беззвучная. Как шлёпок по затылку. Как пощёчина, которую дают с любовью.

– Ну ладно тебе, не прикидывайся святой, – прозвучало с ленивым смехом. – Они тоже оценивают тебя. Просто молча. Считай, я установила справедливость.

Она не помнила, как двери открылись. Не почувствовала, как вагон остановился, каким был звук тормозов, кто стоял рядом и кто вышел первым. Всё, что осталось в памяти – это толчок. Тело, будто подхваченное инстинктом самосохранения, сорвалось с места ещё до того, как разум успел сформулировать хоть одно слово. Валентина вылетела из вагона, как пуля из рваного картонного автомата, врезалась плечом в какую—то бабушку, зацепила портфель мужчины в пальто, сбила тележку с водой и оказалась на платформе – живая, целая, позорно звучащая.

Она двигалась, как слепая в лабиринте – наощупь, спотыкаясь, перепутав направление. Сначала побежала в сторону поезда, потом резко развернулась, наткнулась на школьницу с рюкзаком в виде панды, извинилась, хотя слова прозвучали так, будто она прокляла её до седьмого колена. Кто—то буркнул ей в спину, кто—то фыркнул, кто—то вытаращился, но Валентина не замечала. Главное – отойти подальше. Желательно – в параллельную реальность. Хотя бы на пару станций.

Стены станции давили. Плитка была слишком белой, люди – слишком настоящими, запах – слишком московским. Её трясло. Пальцы не отпускали ручку сумки, а ноги, казалось, бежали сами по себе, догоняя друг друга, как два крыла курицы, отбитые на сковородке. Она заметила скамейку в углу, но передумала – там сидел мужчина. Сидел, значит, мог слышать. Значит, опасность. Направо – автомат с кофе. Нет, там девушка. С телефоном. Тоже не вариант.

Повернула обратно, и врезалась в колонну. По—настоящему. Со звуком. Не головой, но так, чтобы боль пошла по плечу, а вся решимость в организме отозвалась коллективным: «Что за нахрен вообще происходит?»

Она прижалась к холодной плитке спиной. Боль была нужна. Это хоть как—то возвращало к жизни. Подошвы туфель скользили по полу, дыхание сбилось. Грудная клетка поднялась, опустилась. Поднялась, опустилась. Тело требовало воздуха, которого, казалось, становилось всё меньше. Метро дышало в затылок. Пассажиры проходили мимо, кто—то краем глаза ловил её взгляд, кто—то брезгливо отводил лицо. Она стояла ссутулившись, как висит мокрое полотенце на батарее, забытое и ненужное, с красным лицом и внутренним взрывом.

А потом это началось – валом, без предупреждения, как будто кто—то сдёрнул занавес и включил звуковую систему позора.

Это был смех – живой, странный, сдержанный, как если бы кто—то засмеялся сквозь рот под подушкой, но так, чтобы всё равно было слышно на весь перрон.

Негромкий. Не резкий, а тот, который возникает на грани – между нервным срывом и добрым вечерним сериалом. Смех, от которого становится не по себе, потому что он не звучит – он свивается в висках, как клубок, скатывается по затылку, щекочет кожу и растекается под кожей.

Смех Кляпы был таким же непрошеным, как реклама прокладок во время просмотра триллера: громкий, липкий, отвратительно неуместный. Он шёл изнутри – не из горла, не из груди, а как будто из самой подкорки, где—то между центром самоуважения и участком, отвечающим за чувство собственного достоинства. Он был истерическим, словно Кляпа только что выиграла главный приз на конкурсе «унизь хозяйку за шестьдесят секунд», насмешливым – с оттенком аристократического злорадства, и торжествующим, как у ведущей утреннего шоу, которая уверена, что это была лучшая передача в её жизни.

– Ну ты и дала, конечно, – произнёс голос где—то внутри, но с таким эффектом, как будто кто—то присел ей на плечо, развернул микрофон и начал читать стендап. – Сначала эскалатор, потом вагон… Теперь ещё платформа. Мы идём по нарастающей, Валечка. Следующий уровень – пресс—конференция в Кремле. Не забудь надеть туфли без тормозов.

Валентина зажмурилась. Покачнулась. Голова гудела. Ей казалось, что вот—вот вырвет. Не от тошноты, а от эмоций. Как будто тело больше не выдерживало быть сосудом позора, и собиралось эвакуироваться из самой себя. Только куда?

– Честно говоря, – продолжала Кляпа, – если бы я могла хлопать, я бы сейчас устроила тебе аплодисменты стоя. Мы только что провели наше первое публичное выступление. Аудитория благодарная, реакция бурная, а главное – ты уже в топе по хештегу «мокрый рот метро».

Валентина сползла ниже по стене. В голове стучали десятки мыслей: как это остановить, как себя успокоить, как вернуться в тот момент, когда она могла выбрать кофе без кофеина и остаться нормальной. Но тело не слушалось. Оно дышало, пульсировало, дрожало, и главное – оно знало, что назад дороги нет. Всё, что можно было потерять, уже валялось где—то под ногами случайных прохожих, смешанное с жвачкой и пыльцой метро.

Вокруг двигались люди. Они шли мимо, как всегда. Кто—то, может быть, узнал её по голосу, кто—то – по фразе про «поршень». Кто—то, быть может, снимал видео. А она… она пыталась не умереть. Не упасть. Не зарыдать. Не рассмеяться.

И вдруг подумала: а может, это всё? Может, теперь можно расслабиться? Может, дно достигнуто, и дальше остаётся только плавать в этой лужице безумия, с закрытыми глазами, не думая, куда несёт?

Но Кляпа не дала ей погрузиться в философию.

– Кстати, тебе идёт паника. Щёки – прям как у школьницы, которую застукали с журналом «Космополитен» в библиотеке. Трепетная, как зефир в микроволновке. Просто няша.

Валентина открыла глаза.

Нет. Игнорировать это больше не получится. Ни в ванной, ни с фикусом, ни с кофе, ни с чёртовыми перилами метро. Она пыталась молчать, терпеть, отрицать. Но Кляпа не исчезла. Она осталась. Она говорила. Смех звучал. Голос действовал. И он был… её. Валентина не знала, как жить с этим, но точно поняла: по—старому – уже не получится.

– Поздравляю, дорогуша, – подытожила Кляпа с удовольствием. – Мы только что совершили наше первое публичное выступление. Я бы похлопала, если бы у меня были руки.

Глава 3

Офис встретил Валентину как родная тюрьма: пахнуло пыльной кондиционерной усталостью, серыми стенами, пересохшими кактусами на подоконнике и невыразимым запахом корпоративного отчаяния, пропитанного картоном и пережёванным кофе. В голове у неё крутилось одно слово: «Тихо». Как в фильмах, где главная героиня ползёт по коридору с минной разметкой, а в фоновом звуке капает кровь – кап… кап… кап. Только вместо крови здесь – её нервы, натянутые в тончайшую леску между «просто пройди мимо кулера» и «не вздумай чихнуть».

Шаг за шагом – выверенно, будто у неё под подошвами сенсоры точности – Валентина прошла мимо отдела маркетинга, не поднимая взгляда, словно сканируя пространство исключительно боковым зрением. Не потому, что пренебрегала окружающими, а потому что знала: стоит встретиться глазами хотя бы с одним из них – и кто—нибудь обязательно спросит, как она, а дальше всё, потекут разговоры, намёки, улыбки, и вот ты уже снова дрожишь от стыда, стоя перед принтером, который печатает квартальный отчёт, словно он – приглашение на пыточное шоу.

Каждый шаг отдавался в корпусе её тела, как в консервной банке, наполненной вибрацией ожидания. На каблуках она сегодня не решилась – выбрала что—то среднее между «деловая скромность» и «если придётся бежать, не упаду». Несмотря на это, подошвы всё равно выдавали предательский щёлкающий ритм, словно объявляя её приближение, как министр внутренних дел в фильме про коррупцию.

На ресепшене сидел охранник, который всегда жевал что—то невидимое, издавая хруст, будто у него внутри микроскопическая зубная мельница. Он посмотрел на Валентину чуть дольше, чем требовала формальность, и кивнул – вежливо, но с оттенком того взгляда, которым смотрят на канарейку, только что выжившую в мясорубке.

Она, собрав остатки лицевой мускулатуры, улыбнулась в ответ, криво, как будто подтянула уголки рта вручную, и пошла дальше, стараясь не сбиться с маршрута. Приветливость ей далась с таким трудом, как будто в этот момент она подписывала договор о ненападении с враждующей цивилизацией.

Секретарша у стеклянной стены говорила по телефону – голос как у женщины, которая знает, где спрятаны все тела. Валентина старалась идти не слишком быстро, но и не медленно, потому что знала: если слишком быстро – значит, убегаешь. Если слишком медленно – значит, опасна. А она просто хотела дойти до своего стола. Без фейерверков. Без оваций. Без побочных эффектов.

Вид кулера, как назло, оказался на пути. Прямо у поворота. Кулер, сияющий в утреннем солнце, как алтарь офисного равнодушия, стоял в окружении кружек и пустых стаканов, словно ждал жертву. Валентина мимолётно глянула на него – и в голове, как заранее записанная аудиозаметка, всплыла вчерашняя реплика Кляпы: «Вот оно, сердце твоей второй чакры. Булькает в унисон с твоим стыдом».

Она вздрогнула. Мгновенно. Как от удара током по шейному позвонку. Она резко сбилась с траектории, чуть не снесла коробку с бумагой, что аккуратно стояла у стены, будто наблюдатель на выборах. Лицо не дрогнуло. Ни один мускул. Только шаг ускорился. И дыхание, конечно. Оно стало резким, как у бегуна, который пытается дышать через фильтр от газовой атаки.

Пройти мимо бухгалтерии – отдельный квест. Там сидели женщины, чьи взгляды были наточены, как ножи в ящике разведённой домохозяйки. Они не говорили ничего. Они просто… смотрели. Как будто сканировали сквозь одежду, мысли, кожу и вплоть до прошлой жизни. Валентина притворилась монахиней. Не в том смысле, что стала благочестивой, а в том, что перестала ощущать плоть. Она превратилась в набор костей и целей: дойти. Сесть. Не застонать.

Стол её находился в конце длинного ряда, словно специально предназначенный для самых чувствительных и желающих уединения. Правда, уединения не выходило: коллега по соседству громко щёлкал мышкой, как будто играл на кастаньетах, а кондиционер над головой выл с той печалью, с какой, казалось, должна была выть Валентина, если бы ей разрешили. Она сделала последний шаг, подошла к стулу, и, прежде чем сесть, снова оглядела офис. Всё спокойно. Пока что.

Села. Медленно, как будто садится на мины. Руки положила на стол, как заложник – на стекло переговоров. Взялась за мышку, будто за якорь в шторме. И только собралась вдохнуть – тихо, чтобы не нарушать микроклимат мира – как внутри, глубоко, на границе сознания, тенью замерцала Кляпа.

– Ну привет, моя любовница по несогласию… – прошелестело едва ощутимо.

Но Валентина не ответила. Ни мысленно, ни телесно. Она лишь прищурилась, как бы давая понять: «Только попробуй».

Кляпа промолчала. Но, как известно, молчание паразитов – всегда предвестник активности.

На мгновение наступило затишье. Именно то, которое бывает перед тем, как в потолке появляется трещина. Или стул начинает под тобой проседать. Или начальник с выражением сочувствия говорит: «Есть пара уточнений по отчёту, но лучше не при всех».

Валентина откинулась на спинку кресла и старалась выглядеть как человек, который жив. Который в порядке. У которого ничего не дрожит, не вибрирует, не разговаривает внутри. У которого всё по плану. Даже если этот план – «дожить до обеда и не уронить самооценку в кружку с кофе».

Всё было тихо. Но не потому, что спокойно. А потому что это тишина перед встречей с сущностью, у которой теперь официальная прописка в твоей голове. И она, между прочим, готова к продуктивному дню.

Курсор мигал в верхнем левом углу пустого документа, словно дразнил. Валентина уставилась на экран, как будто тот был окном в лучшее будущее, где никто не озвучивает фетиши офисных сотрудников вслух. Excel загрузился с ленцой, выдав табличку, которая выглядела так, будто сама не верит в свою важность. В таблице – строки, цифры, формулы. Всё знакомо, спокойно, нейтрально. Уютный мир порядка и расчётов. Она сосредоточилась, выпрямилась, поправила мышку – как будто это был ритуал возвращения в контроль.

Пальцы забарабанили по клавишам. Не уверенно, но старательно. Формула в ячейке C4 не сходилась, цифры в отчёте плыли, будто кто—то подлил в экран рюмку абсента. Она вбивала данные вслепую, пытаясь не думать ни о чём, кроме форматов, округлений и разницы между «Факт» и «План». В какой—то момент заметила, что уже третий раз считает одну и ту же сумму – и каждый раз выходит по—разному. Сначала списала на недосып. Потом на Excel. Потом на проклятие.

Кляпа проснулась с деловым всхлипом – так обычно реагируют актрисы театра одного зрителя, узнав, что сегодня спектакль состоится. Голос внутри прозвучал не как шёпот – как комментатор с непрошенной харизмой.

– У нас тут, смотрю, рабочее утро! Давай, давай, Валечка, покажи мне, как ты вводишь данные… м-м-м, в ячейку D6… сексуально.

Валентина вздрогнула. Левый мизинец сбился с ритма, курсор перепрыгнул на пустой столбец, и вместо «ИТОГО» появилась «ЫЫРФГПЩЖ». Она резко стёрла, выровняла осанку, сжала губы. Внутри – пожарный крик: «Игнорируй. Не поддавайся. Делай вид, что ты одна. Что ты бухгалтер. Что у тебя всё серьёзно».

Но Кляпа не отступала.

– Смотри, вон та с пирожком. Печаль с маком и сладкой корицей. Сублимирует одиночество с изюмом. А этот слева… м-м-м, бородатый. Глаза блестят, будто он всю ночь смотрел на жёсткие диски и фантазировал о тебе в формате PDF. Видишь, как галстук кривит? Это потому, что мысли у него не по уставу. А вот этот, лысеющий, – явно фетишист. Ты не замечала, как он смотрит на степлер?

Валентина кивнула. Не потому, что согласилась – просто по инерции, как механическая кукла, у которой сбились настройки. Клавиши под пальцами становились липкими от пота. Ладони вспотели. Внутри – дрожь, как у человека, которого объявили подозреваемым в краже кофе из общей кухни. Пыталась считать: строки, столбцы, байты, атомы. Хоть что—то.

– Упокой душу отчёта, – пробормотала она, едва слышно.

Коллега с соседнего стола приподнял голову. Короткий взгляд, в котором – одновременно недоумение и страх. Возможно, он подумал, что Валентина проводит обряд. Или развоплощается. Или снова стала тем, кто в прошлый раз забыл пароль от CRM и проклял все бизнес—процессы.

Она сделала вид, что читает. На экране – вкладка с формулами. Всё красиво. Всё по делу. Только внутри – шум, как на сковородке, где жарят здравомыслие.

– Так, ты игнорируешь? – Кляпа хмыкнула. – Не бойся, я не буду мешать. Просто наблюдаю. Вон у того с третьего ряда ноутбук греется. Может, у него там тоже паразит? Или порно. Хотя с его лицом – скорее, скандинавские бухгалтерские тренинги.

Пальцы снова дёрнулись. Мышка щёлкнула слишком громко. Excel завис. Экран побелел, как лицо испуганного стажёра. Валентина зажмурилась, вжимаясь в спинку кресла. Внутри неё будто одновременно завелись три сущности: истеричка, медитатор и сотрудник отдела PR, пытающийся сохранить лицо при взрыве сервера.

Сзади кто—то прошёл. Прямо за спиной. Валентина напряглась, как если бы за ней пронёсся судья, готовый оштрафовать за неправильную формулу. На экране снова появились цифры. 244 578,42. Сумма как сумма. Только казалась подозрительно… возбуждённой.

– Документ возбудил… интерес, – сдавленно выдохнула она, и тут же прокляла себя. Потому что коллега с соседнего отдела, который как раз проходил мимо, притормозил. Посмотрел. Моргнул. И снова ушёл в свой Excel.

На спине – капля пота. Медленная, как допрос. Она стекала вдоль позвоночника, будто изучала маршрут к позору. Валентина напряглась и стиснула мышку. В голове пульсировало одно: «Сосредоточься. Сосредоточься. Цифры. Только цифры. Не галстуки. Не бороды. Не чакры и не степлеры. ТОЛЬКО. ЦИФРЫ».

Но Кляпа уже открыла свои внутренние занавески и закатывала глаза в темноте.

Собрание началось не просто с пафоса – с театрального покашливания начальства, как будто кто—то репетировал вступление к траурной речи на годовщине падения эффективности. Воздух в переговорке был плотным, как подливка в столовой, и почти таким же душным. Люди входили, садились, раскладывали бумаги и принимали выражения лиц, словно собирались подписывать мирный договор между отделом продаж и здравым смыслом. Валентина присела у стены, ближе к розетке – не потому, что хотела зарядить ноутбук, а потому что подсознательно искала способ сбежать в электросеть.

Стул скрипнул под ней с предательской откровенностью, как будто сообщил всем в комнате: «Вот, пришла та самая». Она съёжилась и прижалась спиной к стене, будто хотела войти в неё, стать элементом интерьера, встроенным шкафом с функцией «не спрашивать ничего и не отвечать никогда».

Перед ней на столе – пластиковая бутылка воды, такая же прозрачная, как её желание остаться незамеченной. Блокнот с каракулями, в которых можно было различить слово «смерть» рядом с «график отпусков», и ручка, лежащая так строго, будто прошла строевой смотр.

Первые слова начальника Валентина пропустила мимо ушей – не из неуважения, а из самосохранения. Каждый его вздох звучал как завуалированная угроза. Каждый оборот фразы – как юридическая ловушка. Особенно опасно было слово «инициатива». От него у неё начиналась экзистенциальная крапивница. Она старалась не дышать громко, не шевелиться, не смотреть на проектор, который включился с шумом, словно разбудили динозавра. На экране появился график, в котором зелёные линии пытались изобразить рост, а красные – падение. Получалось у всех одинаково безрадостно.

Кто—то зевнул справа. Кто—то чихнул слева. Кто—то, кажется, уже давно спал с открытыми глазами, держа в руках ручку, как меч в последнем бою. В зале разлилось то самое коллективное ощущение, когда все присутствующие мысленно где угодно, только не здесь: один – на даче, другой – в отпуске, третий – под столом с подушкой на голове. Только Валентина сидела, как королева минирования, сосредоточенно отслеживая каждый дюйм своего тела на предмет признаков одержимости.

В голове не стихала молитва: «Только не сейчас. Пожалуйста. Не на людях. Дай мне хотя бы дожить до конца PowerPoint». Рядом кто—то перелистывал отчёт. Бумага шуршала, как трава в джунглях перед нападением тигра. Внутри Валентины с каждым новым графиком что—то сжималось. Живот затаился. Брови были неподвижны. Только глаза шевелились – вверх, вниз, вбок, в поисках выхода.

Кляпа молчала. Подозрительно молчала. Это пугало больше всего. Потому что тишина в голове была не спасением, а накапливающимся эффектом бомбы замедленного действия. Валентина знала: стоит расслабиться – и всё начнётся.

– Ну что, коллеги, – заговорил начальник, – начнём с хорошего.

Зал вздохнул в унисон, как хор пессимистов. Валентина сидела с прямой спиной и лицом, на котором было написано: «Если вы не будете делать резких движений, я тоже не буду».

Смешные картинки на слайдах сменились на таблицы. Таблицы – на диаграммы. Диаграммы – на аббревиатуры, которые никто не расшифровывал, потому что все уже мысленно ели булочку с корицей в столовой. Кто—то послал сердечко в чат. Кто—то, не выдержав, полез в мессенджер. Но Валентина сидела, как экспонат музея страха: неподвижно, бледно и очень, очень внимательно.

– Собрания придумали садисты, – подумала она. – Чтобы люди мучились коллективно, не могли сбежать и обязательно слушали про KPI, словно от этого зависит, попадут они в рай или останутся в отделе логистики.

График на экране внезапно дёрнулся. Проектор моргнул. Кляпа молчала. Её не было. Или она затаилась.

Валентина сжала колени, будто могла ими удержать внутреннюю панику, и медленно, очень медленно взяла в руки бутылку с водой. Крышка хрустнула. Внутри кольнуло: а вдруг и это станет триггером? Вдруг вибрация начнётся не с голоса, а с крышки?

Она сделала глоток, как будто подписывала приговор.

Руководитель наконец добрался до «основной части». Его голос приобрёл торжественность библиотекаря, читающего отчёт о неделе чтения в морге. Слайды щёлкали со звуком удара лопатой по крышке гроба – ритмично, неумолимо, с лёгким налётом безысходности. Зеленоватые стрелки на графиках, как опавшие побеги надежды, ползли вниз и вбок, а цифры, набранные шрифтом из мира бесчувственных таблиц, создавали атмосферу полной, аккуратно задокументированной тоски.

Валентина даже немного расслабилась. Не потому, что стало легче, а потому что тело решило: хуже уже не будет. Она сделала вид, что делает пометки. Блокнот всё ещё лежал на столе, и в нём было достаточно белых страниц, чтобы спрятаться от реальности. Ручка оставляла неровные линии, похожие на ЭКГ страдающей личности, но этого никто не замечал. Все были заняты собственным умиранием под слайды.

Казалось, Кляпа ушла. Растворилась. Забыла. Или решила, что страдание само по себе – достойное наказание. Валентина даже позволила себе полувздох облегчения. Движение плеча, лёгкий наклон головы, ручка уверенно вычеркивает из списка «внутренние угрозы» текущий момент.

И тут – это началось.

Без сигнала, без фразы, без предупредительного «ну что, держись». Просто в один момент тело перестало принадлежать ей. Как будто внутри кто—то повернул рубильник. С треском, с гудением, с ярким светом во тьме внутренней архитектуры. Импульс, чёткий, острый, как удар локтем по нерву, прошёлся от основания позвоночника до макушки, разлетевшись миллионами иголок.

Пальцы, только что державшие ручку, дёрнулись. Она выпала и с глухим стуком покатилась под стол. Рука осталась в воздухе, как будто зависла в позе сомнения. Губы дрогнули, дыхание споткнулось, глаза начали моргать с такой скоростью, будто Валентина пыталась передать сигнал бедствия на международной конференции по беспомощности.

В голове не было слов. Только визг. Он не имел звука, но был как вибрация на внутренней частоте. Тело, утратив границы, стало то ли слишком чувствительным, то ли вообще перестало быть ей. Мышцы то напрягались, то обмякали, и в каждом движении чувствовалось: это не она. Это кто—то в ней. Кто—то, у кого явно нет ни приличия, ни такта, ни элементарного понимания, что совещание – не площадка для сенсорных экспериментов.

Валентина попыталась совладать с собой. Сжала бёдра. Поставила стопы параллельно. Закрыла глаза – на секунду, лишь бы не смотреть ни на кого. Лишь бы никто не увидел, что внутри неё включилась система, о существовании которой даже она не догадывалась. Всё сжалось. Всё дрожало. Даже уши казались замешанными в происходящем – настолько вибрации стали тотальными.

Она не издала ни звука. Пока. Только вдохи стали короткими, как у человека, который пытается дышать под водой. Лицо теряло форму: рот приоткрылся, брови взлетели, шея напряглась. Казалось, если бы кто—то сейчас резко подошёл и спросил «всё в порядке?», Валентина взорвалась бы конфетти из стыда.

В зале всё ещё звучал голос руководителя, как саундтрек к трагикомедии. Он что—то говорил про рынок, про KPI, про необходимость адаптивных решений. Слова шли фоном, как голос диктора в аэропорту, где твой рейс уже улетел, а ты застрял в зоне турбулентного унижения.

Импульсы продолжались. Тело вело себя, как подопытный образец на стресс—тесте. Валентина уже не сидела – она цеплялась за стул. Колени дрожали, спина напряглась до звона. И всё, чего ей хотелось, – исчезнуть. Стереться. Раствориться в PowerPoint, стать стрелкой, исчезнуть среди синих блоков диаграммы и больше никогда не быть телом, в котором кто—то устроил электрошоу.

Где—то глубоко внутри, как злорадный конферансье, Кляпа откашлялась. Не громко, не вслух. Но достаточно, чтобы стало ясно: это – только начало.

Оргазмы разбивали Валентину один за другим, как волны шторма, налетающие на лодку без управления. Это были не плавные подъёмы – это были удары. Каждый накрывал с неожиданной стороны, каждый пробивал в новом месте, не давая ни отдышаться, ни собраться. Тело становилось ареной – не её волей, не по согласию, а по внутреннему уставу, составленному где—то в недрах подсознания и подписанному в полусне.

Её не вело, её трясло. Не просто дрожь, а волна внутри, как если бы кто—то надавливал на сердце и не отпускал. Оргазмы приходили не как награда, а как вторжение – с характером, с амбицией, с полным равнодушием к месту действия. И каждый новый был не продолжением, а новой серией, новой главой в том, что казалось бесконечным романом между её телом и чьей—то шуткой над ней.

Мышцы сводило не от боли, а от силы разрядки. Ноги под столом напряглись до каменного состояния, пальцы сцепились в замок на коленях, но даже это не помогало сдержать тепло, нарастающее снизу вверх, обволакивающее грудь, сдавливающее горло. Она пыталась дышать тихо, но получалось рывками. Щёки жгло. В ушах звенело. Всё происходящее внутри было настолько ярким, что внешнее переставало существовать.

Серия шла – как артиллерия. Первая – со вздохом. Вторая – с подрагиванием губ. Третья – с лёгким всхлипом, который сорвался сам по себе. За ней – четвёртая, чуть медленнее, как будто Кляпа наслаждалась тем, как она сопротивляется. Пятая – коварно тихая, почти ласковая, но от этого только страшнее. И шестая, седьмая, восьмая – уже не считались.

Валентина не кричала. Но и не молчала. Из груди вырывались звуки – не слова, не стоны, не вздохи. Это было что—то среднее между шумом волн и вздохом уставшего человека, у которого отняли контроль. Зал молчал, но в этом молчании слышалось всё. Кто—то перестал дышать. Кто—то смотрел в пол. Кто—то застыл с открытым ртом, не в силах моргнуть.

Она знала, что происходит. И знала, что не остановить.

Оргазмы били, как судороги света. Тело принимало каждый, не спрашивая разрешения, не давая выбора. И каждый оставлял внутри след – тёплый, пульсирующий, нескромный. Она сидела прямо, как могла, но вся дрожала. Взгляд был расплывчатым, дыхание тяжёлым, движения – как у человека, пережившего что—то гораздо большее, чем совещание.

Это не было позором. Это было свержением.

Валентина уже не слышала, что говорил руководитель. Звуки в комнате словно прошли через фильтр из ваты и флирта – всё глухо, пронзительно, будто где—то под потолком висела колонка, проигрывающая её собственную панику в формате «вибро—спектакля». Каждое слово, каждый вздох, каждая строчка таблицы на экране сопровождались новым, свежим, тщательно спланированным ударом – оргазм, другой, третий, четвёртый. В какой—то момент она перестала их считать.

Тело жило по собственному алгоритму: то напряжённое, как струна на пределе натяжения, то мягкое и покорное, будто приняло всё и всех. Она то выгибалась, как будто кресло внезапно стало слишком горячим, то обмякала, едва удерживаясь на краю стула. Руки поочерёдно находили опору в столешнице, в подлокотниках, в собственной юбке, сжимались в кулаки, расползались по коже и снова искали хоть какую—то точку контроля. Лицо предательски меняло выражения – от озадаченной серьезности до явного наслаждения, которое она никак не могла замаскировать под усталость или мигрень.

Кляпа наслаждалась. Молча. Или почти. Иногда пускала внутрь фразы вроде «режим “разминка” завершён», «переходим на “медленный накал”» или особенно издевательское: «этот с усачом точно думает, что ты медитируешь».

Каждый новый оргазм шёл не по плану, не по линии – как торнадо, которое танцует там, где ему вздумается. И каждый был другим: один вызывал дрожь, едва заметную, как у человека, которому задули в ухо. Второй – с волной тепла, накатившей от пяток к макушке. Третий – быстрый, хлёсткий, как пощёчина от невидимого любовника. Четвёртый затягивал дыхание. Пятый – выбивал голос. Шестой – просто выдернул сердце наружу и оставил биться на коленях.

В какой—то момент она стонала. Негромко, но отчётливо. Первый раз – почти случайно. Второй – уже в бессилии. Третий – будто тело начало петь само, не спрашивая, можно ли. Звук был тихим, но таким насыщенным, что самые внимательные из коллег перестали печатать. Кто—то замер с ложкой в чае. Кто—то глянул в окно. Кто—то глотнул кофе так резко, что подавился.

Руководитель замолчал на полуслове. Пауза, которая могла бы пройти незамеченной, если бы не одно «м—м», которое вырвалось у Валентины. Она вздрогнула. Лицо порозовело, затем пошло алыми пятнами по скулам. Но Кляпа в этот момент включила «вращение» – Валентина точно знала, что никакой другой термин не подойдёт. Её повело, бёдра сами чуть разошлись, спина выгнулась, глаза закатились, и она едва не соскользнула с кресла.

Коллега с соседнего стола зашевелился. Заметно. Посмотрел на неё, потом в блокнот, потом – снова на неё. Лицо было таким, как у человека, который не уверен, наблюдает ли он провал или акт современного перформанса, куда всех забыли пригласить.

Кто—то на другом конце стола потянулся к аптечке.

– У неё, кажется, приступ, – прошептал мужчина в свитере с оленями. – Надо валидол под язык.

– А может внутрь? – прошептала Валентина в ответ, и сама не поняла, сказала ли это вслух.

Чей—то голос произнёс: «Честно, у нас в бухгалтерии такого не было».

Кто—то уже достал телефон и тихо начал снимать. Без вспышки. Но с максимальной сосредоточенностью. Картинка, конечно, получалась неоднозначная: женщина в офисной блузке, глаза прикрыты, грудь поднимается, дыхание тяжёлое, рука слегка дрожит, губы приоткрыты, стон в горле. Но лицо… Лицо было не похотливым, не даже страдающим – оно было разгромленным.

Валентина почувствовала, как последняя волна прошла сквозь неё, как поезд без тормозов. Спина изогнулась, ступни впились в ковролин, кисти разжались, и она опустилась на спинку стула, как человек, который только что пережил землетрясение в одиночку.

– Вот это я понимаю, вовлечённость, – мурлыкнула Кляпа, – настоящая командная синергия. Ты – визуал. Я – сценарист.

Один из сотрудников попытался приложить руку к её запястью. Секундная борьба взглядов. Валентина резко отдёрнула руку и зарылась в блокнот.

– Это было… сильно, – шепнул младший аналитик Егор, тот самый, что обычно говорил только с экселем и кофемашиной, и даже сейчас выглядел так, будто слова вырвались без его участия.

– KPI достигнут, – ответила она механически. Всё внутри дрожало. Ни от страха. Ни от наслаждения. От того, что она больше не была сотрудником. Она стала легендой. Живой метафорой. Байкой для новичков. Ходячим слайдом без пояснений.

По коридору к кабинету руководителя Валентина шла как по ковру, вытканному из унижения и повторных воспоминаний. Каждый взгляд – липкий, каждый поворот головы – слишком резкий, каждый шёпот – про неё. Она чувствовала, как за её спиной воздух становится гуще, как офис медленно слипается в единый сгусток коллективного смущения, пряча его под видом обеспокоенности. Даже кулер сегодня не булькал – скорее осуждающе икал.

Кабинет Сергея Валентиновича всегда казался ей слегка ненастоящим – слишком гладкий стол, слишком ровные жалюзи, слишком свежий запах кофе, будто это была инсталляция «начальник», а не живой человек. Но сегодня всё изменилось. Дверь казалась массивнее, тишина за ней – зловещей, как перед голосованием по бюджетной резолюции, в которой фигурируют её телодвижения.

Она постучала. Неуверенно. Как человек, которому при входе могут выдать повестку, а могут – рекомендацию к психотерапевту. Ответа не последовало, только глухое «да» с той стороны, звучавшее так, будто даже дверь пыталась воздержаться от участия.

Сергей Валентинович сидел за столом, сложив руки перед собой, как будто играл в чиновника в фильме про сталинские чистки. На лице застыло выражение «я не осуждаю, но мне нужно что—то с этим делать». Он смотрел на Валентину с лёгкой долей страха – не за неё, за себя. Вдруг она сейчас опять начнёт?

– Присядьте, – сказал он, как хирург, приглашающий пациента в кресло для ампутации.

Стул был неожиданно жёстким. Спинка тут же впилась между лопаток, как будто специально, чтобы оставить гравировку: «заседала».

– Мы… э-э-э… ценим вашу… – он замялся, – активность.

Пауза повисла в воздухе, и Валентина почти почувствовала, как слова «работу» и «выходку» дерутся в голове шефа за право быть произнесёнными. Оба проиграли.

– Но, вы понимаете, в коллективе это вызвало… скажем, разнонаправленные чувства.

Она кивнула. Медленно. Ровно с той скоростью, с какой человек соглашается на укол в неожиданное место. Говорить не хотелось. Точнее, страшно было не то чтобы сказать, а что скажет рот в ответ.

– Мы не хотим раздувать скандал, – продолжал он, опуская глаза в блокнот, в котором, судя по всему, записал слова на случай ядерного конфуза. – Но, возможно, вам стоит взять… отпуск. Небольшой. Или… – и тут он собрал всё мужество мира, – рассмотреть удалёнку. В лесу. Без интернета. И желательно с берушами.

Он усмехнулся. Точнее, попытался. Уголки рта дрогнули, но остановились в полпути, будто поняли, что смеяться – опасно. Валентина снова кивнула. На этот раз чуть быстрее, потому что ощущение постороннего присутствия в голове начинало нарастать, как давление в чайнике.

– Мы все… люди, – добавил он вдруг, с неожиданной искренностью. – И работа – это, конечно, важно. Но… не настолько.

Пауза.

– Мы же не в эротическом стартапе.

Пауза.

– Хотя, возможно, скоро будем.

Валентина почувствовала, как тёплый стыд поднимается от живота к шее, как волна, не вымывающая, а наоборот – прибивающая всё к берегу. Она не знала, как реагировать. С одной стороны, хотелось провалиться сквозь пол и оказаться на складе канцелярии. С другой – ржать. Громко. Гадко. До слёз. До икоты.

Но рот по—прежнему молчал. И это было лучшее, на что она могла надеяться.

– Может, чашку чая? – предложил шеф, явно пытаясь показать человечность. – Или настойку… если осталась. После собрания.

– Воды, – выдохнула Валентина. Голос вышел таким спокойным, что сама удивилась. – Просто воды.

Он кивнул и налил из кулера. Стакан слегка дрожал в руке – возможно, от воспоминаний о предыдущем кулере и стуле, который под Валентиной ходил волнами.

– И… Валентина. Я, правда, не хочу, чтобы вы думали, что мы вас не уважаем. Вы – ценный сотрудник. Просто… непредсказуемый.

На этой фразе она впервые за утро улыбнулась. Почти искренне. Даже уголки глаз чуть подвинулись.

– Спасибо, – сказала она. – Это звучит почти как характеристика с прежнего места. Там я тоже «ценно, но странно» числилась.

– Ну, – подвёл итог Сергей Валентинович, – тогда давайте на время… дистанцируемся. Немного. Пространственно. И, желательно, эмоционально.

Валентина кивнула в третий раз. И встала. Медленно. Почти торжественно. Как будто принимала на себя ответственность за природное явление.

Когда она вышла из кабинета, дверь закрылась особенно мягко. Как будто тоже хотела забыть, что всё это было. И в воздухе остался тонкий след кондиционера, кофе… и стыда, выветрить который мог только отпуск. Или обряд.

Вечер наступил незаметно, как последствия несвоевременного тоста на корпорате. Валентина лежала на кровати в позе эмоционального блинчика – плоская, слабо теплая, без единой инициативы. Глаза уставились в потолок, который, казалось, впервые в жизни проявил характер: пятно от старого потопа приобрело очертания лица. Или черепа. Или рожицы, которая, похоже, насмехалась. Возможно, это была Кляпа. Возможно – её отражение в бытовом бессилии.

Внутри всё горело. Не болью, не страстью, а нервной смолой, которой залили попытку сопротивления. После разговора с шефом, после взглядов коллег, после общекорпоративного оргазмического театра у неё не осталось ни сил, ни отмазок. Даже слова «это не я» звучали уже как ложь. Как будто кто—то сказал: «Ну конечно. И ковёр сам нагрелся».

Кляпа вошла в диалог без стука. Без фанфар. Просто появилась. С голосом, похожим на голос ведущей радиостанции «ГладьFM» – нежно, тихо, но с той тягучестью, которую чувствуешь только на грани нервного срыва.

– Ну что, моя внутренняя начальница морального кодекса. Повоюем ещё или признаешь, что тебе не хватает хоть капли… живости?

Валентина закрыла глаза, но образ остался. Голос звучал прямо в темечко. Там, где обычно у нормальных людей располагается самоуважение. Она хотела ответить, объяснить, возмутиться. Хотела сравнить происходящее с насилием, вмешательством, международным скандалом. Но язык, как и репутация, ушёл в отпуск без даты возвращения.

– Это было вторжение, – прошептала мысленно, – я не соглашалась на интерактив. Это не ролевые игры. Это не самопознание. Это Чернобыль, только пониже и без йода.

– Я предупреждала, – отозвалась Кляпа с обидчивым мурлыканьем. – В самом начале. “Переход к сенсорному режиму”. Вежливо, дипломатично. Ты просто не была готова к открытию новой себя. А теперь вот – открыта. Причём для всего офиса.

Валентина вздохнула так, будто вытолкнула душу через левое лёгкое. Внутри уже не осталось ничего, кроме остатков корпоративной дисциплины, неотправленного отчёта и кружки с логотипом «Ты делаешь важное дело», которая теперь казалась особенно лицемерной. Она представила, как возвращается завтра. Смотрит в глаза Егору. Садится на тот самый стул. И в это мгновение у неё внутри снова щёлкает Кляпа, как кнопка лифта, вызывающая блаженство.

– Нет, – прошептала она. – Давай по—человечески. Без спектаклей. Без световых шоу. Без акустического сопровождения.

– Уговорила, – промурлыкала Кляпа. – Работаем по расписанию. По согласованию. Как в приличных одержимостях. Хоть календарь составлю. Хочешь – гугл—таблицу? Уведомления перед запуском? Можем даже сделать тайминг: от “легкое покалывание” до “внутренний фейерверк”. Без сюрпризов. Я же за партнёрство.

Валентина приподняла бровь. Мысленно.

– Увольнение – это ведь не худшее, – продолжила Кляпа с лёгкой деловитостью. – Хуже – повторение на корпоративе. Представь: “Пятница. Пицца. Стриптиз от Финансовой. И вишенка – ты”. Под бурные аплодисменты.

– Если ты сейчас ещё раз пошутишь, – медленно произнесла Валентина, – я найду способ переселиться в муху. И выживу. Назло.

– Всё, молчу, – пообещала Кляпа. – Просто зафиксируем: тебе не понравился “внутренний порно—спектакль с моим режиссёрским сопровождением”. Понимаю. Отзывы бывают разными. Мне один раз написали, что я похожа на озвучку фитнес—гуру из ада. Обидно, но справедливо.

Тишина повисла между ними. Не в комнате – в голове. Настоящая. Не та, что перед бурей, а та, что после затопления. Когда в ушах ещё шумит, а ты уже знаешь – придётся жить в этой новой реальности. Без ковра. Без стены. С грибами на потолке и голосом внутри.

– Ладно, – сказала Валентина. – Только без самодеятельности. Без шуток с вибрацией во время отчетных митингов. Без… инициатив.

– Обещаю. Всё строго по уставу. Четыре оргазма в месяц. Один внеплановый по праздникам. И ни капли непрошенного шума. Мы же теперь… партнёры.

– Партнёры, – повторила она, как приговор. И уставилась в потолок.

Она понимала, что могла бы злиться, плакать, или даже пытаться бороться. Но вместо этого вдруг ощутила внутри себя тихое, почти равнодушное смирение. Возможно, ироничное принятие происходящего было единственным способом сохранить остатки разума и достоинства в той реальности, где контроль над собственным телом перешёл в руки внутреннего паразита с сомнительным чувством юмора. Валентина вздохнула, принимая новую версию себя – не такую уж сильную, но и не сломленную до конца.

Молчание внутри головы было не пустым. Оно напоминало тот момент, когда чайник уже закипел, но никто не выключает плиту. Время словно остановилось на отметке "ну вот и приплыли", и Валентина стояла у окна не как человек, выбирающий между планом A и планом B, а как фигура из учебного пособия «Офисный выгорающий». Глаза медленно скользили по горизонту, где серые дома теснились, как сотрудники на бесплатном тренинге по командному духу.

Кляпа молчала. Но только на первый взгляд. Внутри происходило движение – тонкое, насмешливое, с предвкушением. И когда Валентина всё—таки открыла рот, вопрос вылетел без особого сопротивления:

– А если я откажусь?

Ответ пришёл немедленно. Мягкий. Почти ласковый. С тем тоном, которым доброжелательные воспитатели объясняют детям, что в игрушечную микроволновку нельзя совать хомячка.

– Тогда, дорогуша, – протянула Кляпа, – я подожду до следующего совещания. Поверь, с проектором – это будет симфония. Мы раскрасим диаграммы всеми оттенками смущения. Ты даже не представляешь, как сочетается PowerPoint с твоими спонтанными презентациями.

Валентина вздрогнула. В воображении уже разыгрывался слайд: «Рост продаж» – и под ним она, изгибающаяся под кривой спроса. Прогноз – шок. Поддержка зала – истерическая.

Она сжала кулаки. Один, потом другой. Ногти впились в ладони, как будто пытались подписать внутренний манифест. Закрыла глаза. Сделала вдох. Медленный, с лёгким скрипом. Выдох вышел длинным, как расписание налоговой проверки.

Её охватило странное чувство. Не решимость. Не злость. Даже не усталость. А нечто ироничное, как если бы кто—то внутри предложил: «А давай уже примем это как образ жизни?»

Пауза.

– Ладно, – сказала она. – Я согласна.

– Вот и отлично, – раздалось в голове с лёгким аплодисментом. – Добро пожаловать в совместное предприятие «Ты и я. ООО «Оргазм и отчётность»».

– Логотип у нас будет? – пробурчала Валентина, направляясь на кухню. – Или мы пока в стадии стартапа?

– Уже в стадии масштабирования, – бодро отозвалась Кляпа. – С расширением на регионы и внедрением новых методов стимулирования персонала.

– Мне тогда срочно нужен чай. Без сахара. Без мыслей. Без тебя, если можно.

– Ой, ну что ты, Валя. Мы же теперь вместе. Как CRM и рассылка. Как кофе и отчаяние. Как корпоратив и «ну я чуть—чуть выпила».

Она плеснула воду в кружку, как будто пыталась утопить в ней внутреннего маркетолога. Кружка, конечно, не справилась. Вода бурлила. И это был не чайник. Это было предчувствие.

– Ты понимаешь, что теперь всё изменилось?

– Естественно, – откликнулась Кляпа с радостной деловитостью. – Ты – женщина нового формата. Драйв, вовлечённость, нестандартный подход к собраниям. У тебя KPI по всем фронтам. Даже по тем, которые не проверяют. Ещё.

Валентина выдохнула. Долго. С тем выражением лица, с каким бухгалтер находит в отчёте двадцать лишних нолей и решает: «Пусть налоговая сама разбирается».

– А когда отпуск?

– Не положен, – ответила Кляпа. – В нашем тандеме отдых считается нарушением трудовой дисциплины.

– Ну и ладно, – пробормотала Валентина, сделав первый глоток. – Главное – чтобы без проекторов.

– Никаких проекторов. Только ты, отчёт, и внутреннее сияние.

Кляпа вдруг сменила тон на серьёзный, отчего в голове Валентины зазвенело неприятным ожиданием очередного подвоха.

– Если уж совсем честно, Валя, то я ведь не просто так здесь устроила всё это шоу. У меня сроки, план и, между прочим, серьёзные санкции за невыполнение. Поверь, оргазмы в офисе – это не личный каприз. Это, как у вас говорят, KPI. Сдача отчётности перед высшими инстанциями.

Она помолчала, давая Валентине переварить информацию.

– И, кстати, если ты вдруг решила, что хуже уже некуда, то у меня для тебя плохие новости. Хуже может быть всегда. Особенно, если провалится проект, для которого я тут стараюсь. Так что, если хочешь избежать совсем уж катастрофы вселенского масштаба, придётся сотрудничать более конструктивно. И желательно без демонстраций на публике. В следующий раз может не повезти обеим.

И Валентина, к собственному удивлению, впервые за всё это время усмехнулась. Не потому, что было смешно. А потому что всё остальное уже не работало. А юмор – всё ещё да.

Глава 4

Валентина держала мусорный пакет как дипломатический чемодан с компроматом. В руке – влажный, хрустящий, чуть подтекающий снизу. В спине – деревянная прямота, в шее – усталость, как будто она три часа вела допрос самой себя.

Лифт она проигнорировала. Не потому, что боялась замкнутого пространства – хотя и это тоже, – а потому что не хотела слышать его весёлого бипа, как приветствия от мира, который почему—то ещё работает. Лестница – тёмная, с запахом старой краски и чьих—то кошачьих меток – казалась безопаснее. Никто не разговаривает на лестницах. Там только шаги. И дыхание. И время, которое можно тянуть, как резинку на трусах: пока не лопнет.

На третьем пролёте она услышала голос – характерный, с вибрацией. Мужской, уверенный, с лёгкой охриплостью и тоской по свободе: «Владимирский централ, ветер северный…"

– Только не это, – прошептала Валентина.

Голос был сверху. Сосед из квартиры сорок два, вечно в майке и с пивом, решил озвучить утро. Она закрыла глаза и остановилась. Подумала, что, если сейчас развернётся вниз – возможно, день просто сотрётся. Или не начнётся. Или его отменят. Варианты – как варианты увольнения: маловероятны, но манят.

Она стояла, не шевелясь, как будто пол стала кнопкой. Дышала через нос, ровно, с отчаянием человека, которому нельзя дать заплакать прямо в подъезде. И вот в эту тишину, в эту почти иллюзию контроля, мягко, как кот с когтями на ковролине, раздалось:

– Доброе утро, моя пани по внутренней эмиграции.

Валентина не пошевелилась. Даже ресницами. Внутри – глухой гул, как перед обмороком. Голос был – узнаваемый. Невыносимо весёлый. Ехидный до нежности. Кляпа вернулась.

– Программа на сегодня активирована. Готовь сердце. И кое—что пониже, – продолжила она, как ведущая утреннего шоу на радио «Паразит—FM».

Мусорный пакет чуть качнулся в руке, как маятник. Валентина не сжимала, но и не отпускала. Она просто замерла. Почти как собака, услышавшая хруст пакета с кормом. Не двигаясь. Не дыша. В надежде, что, если стать идеально неподвижной, всё исчезнет.

– Ты правда думала, что я от тебя съехала? – спросила Кляпа с искренним удивлением. – Валя… Я же как коммунальная боль. Чуть расслабишься – и снова в коридоре с тазиком.

На этом моменте Валентина, всё ещё не моргая, наклонилась и аккуратно поставила пакет у стены. Он издал звук – влажный, как сломанное обещание. Потом выпрямилась. Повернулась к окну между этажами. Посмотрела на решётку. За ней – не небо. Пыль, жёлтая плёнка и чья—то заброшенная сигарета на подоконнике. Всё вокруг было слишком реально. Слишком точно. Слишком… по-московски.

– Ты хочешь поговорить? – спросила она в пустоту.

Кляпа фыркнула. Мягко, как будто из шёлковой подушки:

– Я уже говорю. Это ведь не симпозиум. Это внедрение.

Валентина прошла ещё два пролёта и остановилась. Достала ключи. Попала в замок с первой попытки – что случалось только в моменты крайнего психоэмоционального напряжения. Она открыла дверь, шагнула внутрь и, не включая свет, медленно закрыла за собой, будто отделяясь от остального мира. Прислонилась к ней спиной и, наконец, позволила себе закрыть глаза – не чтобы отдохнуть, а чтобы спрятаться хотя бы на пару секунд от происходящего внутри и снаружи. И тут Кляпа шепнула:

– Прогресс, Валя. Сегодня без истерики. Прямо горжусь. У тебя что, новая стадия принятия?

Ответа не последовало. Только тихий выдох. Ни слова. Только тишина – такая, в которой слышно, как внутри щёлкает мысль: а может, снова выйти и выбросить пакет? Хотя бы туда. Хотя бы часть себя.

Вода стекала по спине вязко, как недосказанность. Она сидела на краю ванны, обхватив колени, и пыталась не думать. Вообще ни о чём. Просто дышать и слушать капли – короткие, плотные, с ритмом успокаивающей монотонности. Тело уже остыло, но горячая вода продолжала литься ровным, постоянным потоком – как единственное в этой квартире, что работало стабильно и не задавало вопросов. Вылезать не хотелось. Ванная казалась временным убежищем, нейтральной территорией, где пока ещё никто не ставит ультиматумы.

Именно в этот момент – на фоне последнего парового выдоха смесителя – в голове зазвучал голос. Словно кто—то тихо прибавил громкость давно включённого радио, которое вещало на заднем фоне всю её жизнь.

– Сегодня ты станешь причиной улыбки… или истерики. Всё зависит от восприятия объекта.

Валентина вздрогнула. Шампунь в руке дрогнул, несколько капель капнули на кафель. Она затаилась, надеясь, что это воспоминание, фантом, эхо вчерашнего позора. Но голос продолжил с деловым спокойствием:

– А объект у нас – курьер Паша.

Наступила такая тишина, что слышно было, как капает с носа. Сердце стучало где—то в горле, как будто рвалось наружу, чтобы само поговорить с Кляпой. Валентина медленно повернула голову к зеркалу, где запотевшее стекло уже рисовало её образ, расплывчатый, безличный, как контур человека, который больше не хочет быть собой.

– Паша? – спросила она с паузой, как будто Кляпа могла перепутать. – Тот, который… уронил воду прямо на мои туфли?

– Угу, – подтвердила Кляпа с тоном, которым обычно выбирают лот номер три в телепередаче. – Весёлый. Контактный. Немного грубоватый, зато не умничает. Говорит, что думает. Ты это как раз любишь, только пока не признаёшь.

– Он же… он же… сказал: «Тяжёленькая у вас водичка», – процедила Валентина, – с такой физиономией, как будто собирался шлёпнуть меня по заднице.

– А ты как раз стояла, извини, в идеальной проекции для такой шутки. Всё совпало, – фыркнула Кляпа. – У тебя что, аллергия на флирт от простых людей?

Валентина вскочила, вытерла руки о полотенце и уставилась в пустоту, как будто там был пульт управления. В голосе прорезался металл:

– Нет. Но у меня есть границы. Принципы. Я не согласна быть частью твоей порочной версии Тиндер—эксперимента!

– Ага, – кивнула Кляпа внутри. – Понятно. Устроим оргию в поликлинике. Талончик двадцать четыре, стонать будете, когда вызовут? Или сразу при измерении давления?

– Что?.. – Валентина сбилась.

– Ну, – с ленцой произнесла Кляпа, – ты можешь выбрать. Или Паша, или я запускаю тот же протокол, что был на совещании. Только в этот раз – с пожилыми женщинами, священником и ребёнком, жующим пачку салфеток в углу.

На секунду в ванной стало холодно. Хотя пар ещё клубился по зеркалу, по коже пробежала ледяная волна. Валентина села обратно, как будто кто—то выключил двигатель внутри. Всё казалось рыхлым: и воздух, и руки, и стена за спиной.

– Ты же не можешь… – попыталась она, – ну это… шантаж. Эмоциональное насилие.

– Это дипломатия, – парировала Кляпа. – У нас миссия. Цель. График. Дедлайны. Планета. Если уж ты стала арендуемой площадью – соответствуй хотя бы минимальному стандарту обслуживания.

– Я человек! – закричала Валентина.

– В рабочее время – объект внедрения, – спокойно пояснила Кляпа. – Знаешь, как у вас говорят в офисе? Ничего личного. Только отчётность.

Наступила долгая пауза. Вода продолжала капать, но уже не с успокаивающим ритмом, а с раздражающей навязчивостью. Валентина посмотрела в пол. Потом на батарею. Потом снова в зеркало.

– И почему именно он? – прошептала. – Почему не кто—то… ну… менее вульгарный?

– Потому что у него всё на поверхности. Ни маски, ни манипуляций – только прямолинейность и жвачка с запахом арбуза. А ты, Валя, до сих пор реагируешь на любой намёк, как монахиня на эротическое кино. Паша – это учебный полигон. Он не опасен, не харизматичен настолько, чтобы сбить с курса, и уж точно не умён настолько, чтобы понять, что ты внутренне сопротивляешься. Посмотри на него как на надувного тренажёра. Не сексуального – психологического. Мягкий, недорогой и легко сдувается при отказе.

Валентина прикрыла глаза. Глубоко вдохнула. Потом медленно, почти церемониально, потянулась к крану и закрыла воду. Щелчок был чётким, как звук подписи под контрактом. Ниже по позвоночнику прошёл слабый ток. Что—то в ней сдалось.

– Всего—то курьер, – успокаивала Кляпа, – это же не стоматолог или, упаси Бог, сотрудник полиции. Там было бы сложнее объяснять, почему ты вдруг такая… энергичная.

Сначала она просто открыла шкаф. Не решительно, не смело, а с тем самым выражением лица, с каким опытные женщины подходят к раскопкам. Там, среди тонкой нафталиновой пелены, висели вещи, которые она не надевала ни при одной живой душе. Платье цвета растаявшего мороженого с пудровым бантом. Юбка в складку, где—то между школьной формой и офисным отчаянием. Кофточка с бисером, которую она покупала на первом курсе, когда ещё верила, что преподаватель культурологии оценит драму в узоре.

Кляпа – бодро:

– Ого. Прямо костюмерная сериала про старую деву. Валя, это твои вечерние доспехи? Или одежда для жертвоприношения?

Примерка началась с попытки натянуть платье через голову. Вроде просто. Но рука застряла в подкладке, локоть полез в пройму, платье завертелось, и через двадцать секунд Валентина уже стояла как стеснённый суши—ролл, с левой ногой в подоле и воротником под мышкой. Попытка вырваться привела к тому, что она рухнула спиной на кровать, громко, с глухим звуком поражения.

Кляпа закатилась:

– Если сексапильность измерять количеством падений в минуту, ты сегодня точно Мисс Вселенная.

Когда ей наконец удалось выбраться, она не сдалась. Достала юбку. На бёдрах она застегнулась, но как—то косо. Пятно – неясного происхождения – оказалось точно по центру. Валентина мысленно прикинула, можно ли назвать его авторским элементом. Ответа не последовало.

Чулки. Здесь всё пошло по классике. Один порвался при первом натяжении, второй исчез – буквально. Он выпал из руки, съехал, и, несмотря на отчаянную погоню на коленях, канул за диван, как будто знал, что быть частью этого спектакля не хочет.

Кляпа ехидно комментировала:

– Ты бы хоть стринги купила, Валя. Они вон в супермаркете у кассы лежат. А твои хлопковые крепости – это, конечно, надёжно, но страсть там умрёт от тоски. Это не бельё, это архитектура.

Валентина натянула какой—то комплект, который не подходил ни по сезону, ни по настроению, ни по смыслу. В зеркало смотреться не хотелось, но надо было.

Макияж. Тушь – засохла. Тени – осыпались на нос. Подводка – великая трагедия. Левая стрелка ушла вверх, как путь к просветлению. Правая – грустно сползала в щёку. Она пыталась выровнять, но вышло хуже. Кляпа вздохнула:

– С одной стороны – панда. С другой – египетская жрица, умершая от тоски по сексу.

Валентина смахнула ватным диском всё, включая терпение. Размазывая по лицу чёрные подтёки, поняла, что выглядит так, будто только что вернулась с провального маскарада, где была одновременно ведьмой, свидетелем и жертвой.

Остался кофе. Казалось бы, безопасная часть утреннего ритуала. Но, налив, она умудрилась пролить – не на пол, не на стол, а прямо себе на юбку. И, что самое страшное, попыталась вытереть его подолом той самой юбки. В результате – пятно. Ниже пупка. Точное. Подозрительное. Устойчивое.

Зеркало отразило женщину с распухшим взглядом, размазанным лицом, неровной одеждой и пятном, отсылающим к самым неловким ассоциациям.

– Я. Женщина. Миссия, – прошептала Валентина.

Кляпа, конечно же, зааплодировала.

Офис встретил её с такой напряжённой тишиной, будто всё пространство пыталось не выдать себя с головой. Коллеги притворялись занятыми: кто—то уткнулся в экран, кто—то склонился над документом, кто—то обновлял страницу календаря, в который явно никто не собирался записывать ничего нового. Но глаза у всех бегали. Один человек из отдела маркетинга, не поворачивая головы, бросил через плечо:

– Доброе утро, Валя! Как давление?

Из бухгалтерии послышалось с ноткой сочувствия, тщательно приправленного скрытым хихиканьем:

– Тебе, может, чай с мятой принести? Мы тут все переживали.

Она кивнула. Без выражения. «Всё нормально», – произнесла ровно, как диктуют паспортные данные. Но внутри её как будто кто—то сжал плоскогубцами. Каждый шаг по линолеуму отдавался в позвоночник. В животе скрутило, будто ей только что предложили поужинать с ректором института позора.

Направилась в коридор, где стояло большое зеркало. Сделала вид, что поправляет макияж – на самом деле просто проверяла, есть ли шанс нырнуть в вентиляционную шахту, не повредив ни достоинство, ни позвоночник.

Именно в этот момент из—за угла появился курьер. Он шёл, сгорбившись под весом бутыли, дышал громко, лицо чуть покраснело. Увидев её, он прищурился, но сразу же расплылся в широкой, по—детски откровенной улыбке.

Валентина сделала шаг. Не в сторону. Не назад. Вперёд – чисто по инерции. И врезалась плечом в его руку.

– Осторожней, – сказал он весело.

Она попыталась ответить, язык споткнулся о гортань:

– А вы часто… льёте?

И тут же захотелось умереть. Или хотя бы скрыться под ближайшим принтером. Кляпа тут же в голове захлопала:

– Первый контакт установлен. Очень глубоко. Очень метафорично.

Паша между тем уже установил бутыль, вздохнул с облегчением, потянулся. Валентина, внезапно решившись, выхватила сумку. Там лежала плитка шоколада, заранее отобранная по принципу: «сладкое и вроде как кокетливо».

План был простой – предложить с лёгкой улыбкой и сказать что—то вроде: «на дорожку». План закончился в момент, когда ручка сумки соскользнула с запястья, и все её содержимое вывалилось на пол. На пол высыпалось всё, что только могло предать хозяйку: два йогурта – один ванильный, другой с клубникой. Упаковка прокладок – красная, с сердечками. Таблетки от изжоги. Влажные салфетки. Один из йогуртов смачно покатился прямо к ногам Паши.

Он наклонился, поднял, повернул в руке:

– Клубника? Обожаю.

Валентина, побелев, попыталась что—то сказать, но от волнения шагнула назад, зацепилась за угол тумбочки, потеряла равновесие и лбом врезалась в открытую дверцу шкафчика.

Шумно стукнулась лбом, и боль пронзила лобную часть головы настолько резко, что глаза на мгновение заслезились. Отскочила, схватилась за стену, сдёрнула с неё расписание сантехника, поскользнулась на коврике и осела прямо у ног Паши, буквально приземлившись в самый центр абсурда – как иллюстрация к понятию «социальное самоубийство».

Он застыл на месте, будто не знал, что разрешено в такие моменты: бежать, помогать или извиниться за участие в реальности. Смотрел на неё сверху вниз, как на человека, которому срочно нужен либо врач, либо обнимашки.

Пауза длилась секунду. Потом он аккуратно подал ей руку. Осторожно, с заботой, будто она была из сахарной ваты. Помог встать. И тогда сказал:

– Вы… вы сегодня необычно яркая.

Голос чуть дрожал. Видимо, тоже переживал, что это свидание со случайностью вышло слишком насыщенным.

– Спасибо… это… йогурт, – прохрипела Валентина, указывая на пятно на колготках, туда, где и без комментариев всё выглядело неоднозначно.

За стеклянной перегородкой кто—то замер с чашкой у рта. Другой – прятался за принтером. Третий – будто искал бумагу в шкафу, но стоял в такой позе, что было очевидно: он участвует в наблюдении, не отрывая взгляда.

Кляпа довольно констатировала:

– Ты – символ женской инициативы. На твоём месте могла бы быть сама реклама прокладок, и то было бы сдержаннее.

Паша смотрел так, будто только что открыл для себя тайный смысл жизни – и этот смысл был в виде женщины с покатым плечом, пятном на колготках и выражением лица «ещё одно слово – и я заплачу». Он не просто улыбался. Он светился. Глаза – блестящие, искренние, восторженные – будто он наконец—то нашёл что—то, во что можно верить, несмотря на утреннюю доставку воды и разметку на полу.

Он сделал шаг ближе. Не опасно, не навязчиво. Просто подошёл – как человек, решивший, что сейчас, в этой секунде, начинается что—то важное.

– Вы знаете, я вообще не верю в совпадения. А вот сейчас – поверил.

Сказал спокойно. Без шутки. Без интонации «пикап для бедных». Просто и серьёзно. Валентина непроизвольно сделала шаг назад, но упёрлась в стену. Холодная плитка лопатками. Воздух стал плотным, как сцена в школьной пьесе, где декорации рушатся, а актёры забыли текст. А зрителей при этом полно. Каждый в своей бухгалтерии.

Паша, не давая ей времени ни на реакцию, ни на побег, достал из внутреннего кармана мятый флаер от доставки суши. Прямо поверх роллов и акции «четвёртый в подарок» стал писать – что—то уверенное, размашистое, с сердечком. Протянул ей листок, как розу, вручённую королеве бала, которую никто не выбирал, но почему—то выбрали.

– Вечером будем литься вместе, – сказал он, подмигнув.

Валентина взяла флаер. Механически. Как повестку. Там, между рекламой горячих роллов и пикантного вок—бокса, красовалась надпись, сделанная чётким, уверенным почерком: «19:00. Клуб „Маяк“. Танцуем до упора.»

В голове всё застыло. Пульс исчез, осталась только какофония ожиданий. Кляпа не заставила себя ждать:

– Вот это я понимаю – внедрение с фанфарами. И график, и геолокация. Ты посмотри, Валя, он даже культурную программу включил. Вот это подход. Уже чувствуется стратег.

Паша ушёл. Просто развернулся и ушёл. Даже не дождавшись внятного ответа. И, кажется, был абсолютно уверен, что всё идёт по плану. Что план есть. Что свидание назначено, и жизнь, возможно, только что получила новый смысл. Валентина осталась в коридоре, держа флаер в руке, как улику. На лице – выражение человека, которого только что пригласили в космос, но забыли сообщить, где скафандр.

Сложила бумажку пополам. Потом ещё. Потом ещё раз – до состояния клочка. Засунула в карман. Как будто не флаер, а часть себя. Обречённую. И пошла в туалет для сотрудников – ту самую комнату с кривым замком, мятой инструкцией по пожарной безопасности на двери и зеркалом, которое всегда немного искажает. Закрылась, щёлкнула защёлкой, подошла к раковине. Включила воду. Умылась. Посмотрела на себя – не для одобрения, а чтобы понять: вот эта женщина, с влажным лбом и ошарашенным лицом, – это действительно она?

– Меня только что позвали на свидание, – сказала она, ни к кому не обращаясь. – За то, что я ударилась о шкаф.

Кляпа ответила, не торжествуя. Тоном консультанта по результативности:

– Работает, Валя. Не сопротивляйся системе.

Валентина не стала комментировать. Просто повернулась. Закрыла дверь в ванную. Повернула кран. Холодная вода хлестанула резко, шумно, будто тоже хотела что—то сказать.

А в голове, без слов, прокрутилось: «Ты превратила меня в женщину, которую будут показывать по телевизору с надписью – «Осторожно: свидания с ней вызывают увечья».

Дверь за Пашей захлопнулась с глухим звуком, как будто в офисе кто—то поставил жирную точку. А может, запятую. Или троеточие. Никто не знал. Даже Кляпа.

Валентина осталась стоять посреди коридора. Она будто осталась одна – почти. Вокруг, конечно, были коллеги: кто—то перебирал бумаги, кто—то кликал мышкой, кто—то подглядывал из—за монитора. Все были на своих местах, но Валентина ощущала между собой и ними бетонную стену, как после пожарной тревоги, которую никто не отменил. Все старательно делали вид, что работают. Кто—то щёлкал мышкой с такой яростью, будто пытался стереть реальность. Кто—то печатал по клавиатуре с тем отчаянием, как будто от этого зависела судьба планеты. Кто—то откровенно шептался с соседом, и шепот был такой тонкий, что слышался даже лучше, чем обычная речь.

Из—за стеклянной стены соседнего кабинета донеслось с подчеркнуто нейтральной интонацией:

– Ну ничего себе, какая у нас теперь тут актриса.

Кто—то тихо прыснул, будто пытался удержать смех под маской сочувствия. Следом второй – чуть громче, нервнее, словно смех сам не понял, откуда взялся, но уже пошёл гулять по офису. Как будто у кого—то в лёгких поселился смех и теперь пробует разные маршруты наружу.

Валентина не реагировала. Не потому, что не слышала. Просто не хотелось добавлять себе ещё одно воспоминание. Она села. За рабочий стол. Рядом булькал кулер – лениво, хрипло, с издёвкой. На краю стола валялся флаер. Сердечко выцвело, скрепка торчала боком, как крюк из сценического реквизита. Валентина потянулась убрать бумажку, но скрепка вонзилась в палец неожиданно, с колкостью, в которой Валентина почти уловила интонацию судьбы. Она дёрнулась от боли, инстинктивно, бумага дрогнула в руке, а следом и вся она застыла, словно не решаясь дышать, чтобы не расплескать на себя ещё одну порцию унижения.

Валентина застыла, и на несколько секунд пространство вокруг словно выключилось – ни звука, ни дыхания, ни движения. Наступила абсолютная тишина – та самая, после которой обычно звучит взрыв.

Первый смешок сорвался сам. Как короткий рывок горлом. Второй – с надрывом. Потом уже невозможно было разобрать, это хохот или плач. Всё смешалось, как будто кто—то пытался одновременно закричать и задохнуться. Лицо заломило, мышцы щёк судорожно дёрнулись.

Валентина медленно поднялась со стула, повернулась, сделала несколько шагов по коридору – медленно, будто проверяя, не отключилось ли гравитационное поле. Она шла, как по клетке, вычерченной из офисной тоски: плечи напряжены, спина прямая, лицо – невыразительное, но настороженное.

Остановилась, обернулась, взгляд упал на доску объявлений. Среди листов с датами, номерами и офисными напоминаниями выделялось одно: «Держите ноги в устойчивом положении при перемещении тяжестей». Валентина кивнула, словно соглашаясь – не с инструкцией, а с самой идеей, что жизнь действительно требует техники безопасности.

– Мне бы технику безопасности по жизни, – прошептала она.

Следующий шаг привёл её в переговорную – ту самую, где совсем недавно всё вышло из—под контроля: презентация, графики, йогурт, ритуал. Валентина остановилась в дверях, на секунду сомневаясь, можно ли заходить в места, где ты недавно публично распалась.

Но потом просто вошла, встала у стола и опустилась на колени, как будто собственное тело больше не верило в возможность удержаться вертикально. Лоб коснулся края столешницы – холодной, жёсткой, равнодушной, почти как исповедальня в драмкружке. Плечи затряслись, дыхание сбилось, и всё снова стало слишком настоящим.

Кляпа хранила редкое молчание – даже для неё это было нетипично. Она не язвила, не шептала, не подсказывала реплики – просто слушала. Или, быть может, наслаждалась тишиной, в которой эмоции Валентины превращались в сгустки звука и дыхания. Трудно было сказать. А Валентина, захлёбываясь в собственных всхлипах, наконец начала говорить – медленно, будто слова сами пробивали себе путь сквозь горло:

– Я только что… устроила корпоративную версию оргии в три акта. С участием йогурта. И, кажется, даже бухгалтерии.

Смех сорвался снова – уже истеричный. Она хрипела, плакала, смеялась одновременно, как будто организм забыл, что эмоции надо делить по полочкам. Валя ползком добралась до офисной кухни, не включая свет. Холодильник гудел, как будто тоже знал, что ей плохо.

Она открыла дверцу холодильника, машинально потянулась за сыром, но тот выскользнул из руки и упал на пол с мягким звуком, который почему—то прозвучал обидно. Валентина нагнулась, пробормотала нехорошее слово – не сердито, а скорее устало, как отчётливый диагноз текущего дня. Взяла огурец, откусила прямо с кожурой, не думая о вкусе, и, усевшись на корточки, продолжила жевать, как человек, решивший, что хотя бы еда сегодня не подведёт. С полным ртом пробормотала в пространство:

– Я не хотела. Я не флиртовала. Я просто… я ударилась.

Кляпа не выдержала и фыркнула:

– Некоторые так в брак вступают.

Валентина снова засмеялась – не звонко, не истерично, а с тем горьким теплом, которое появляется у человека, пережившего обрушение всех систем и внезапно почувствовавшего в этом лёгкость. Словно всё, что только что случилось, наконец—то обрело форму, пусть и форму личного позора.

Смех плавно перешёл в икоту, как будто тело больше не справлялось с перепадами эмоций. Пришлось прижать ладонь к губам, чтобы не поднять весь офис собственными судорогами. Подбородок подрагивал, глаза налились красным, а лицо выглядело так, будто по нему прошёлся фронтальный ураган. Валентина подняла взгляд и встретилась с отражением в дверце микроволновки – там была женщина, измазанная эмоциями, с перекошенным макияжем и выражением усталости, как у человека, который воевал с жизнью и потерпел временное поражение. С выражением лица, как у женщины, пережившей землетрясение, похороны репутации и раннюю пенсию по эмоциональному стажу.

Кляпа мягко, даже с уважением произнесла:

– Это только начало, Валя. У нас впереди любовные победы, падения… и, возможно, даже немного настоящего счастья. Хотя последнее я не гарантирую. Слишком редкий товар.

Плечи медленно осели, будто внутренний каркас наконец—то сдался. Валентина встала с усилием, словно разгибалась после тяжёлой смены на эмоциональной стройке. Она потянулась к бумажному полотенцу, оторвала его дрожащими пальцами, аккуратно промокнула лицо, словно боялась потревожить хрупкое равновесие. Затем глубоко вздохнула – не чтобы вдохнуть, а чтобы выжить. И почти без иронии сказала:

– Только бы без фокусников и презентаций. Всё остальное – переживу.

Свидание началось не с фразы «ты сегодня особенно красива», не с уверенного поцелуя в руку, а с охапки роз и альстромерий, неожиданно ярких в полумраке, как приглашение на бал в здании автомойки. Паша стоял у входа в клуб «Маяк», под вывеской, мигающей так, будто лампы спорили между собой, кто из них ответственен за пафос. Он махал рукой и держал букет, который в этом неоне выглядел чуть старомодно, но старательно. То ли привет из романтического фильма нулевых, то ли репетиция признания в любви на съёмке рекламы средств от депрессии.

– Я думал про гвоздики, но они какие—то похоронные. А эти – живые. Как ты, – пояснил он, протягивая букет. – Красиво? Хотелось, чтобы было красиво.

Валентина подошла медленно, с выражением лица, как будто её только что отправили на прослушивание в фильм, где она точно не подходит на роль. Всё вокруг – музыка, вспышки, тени, цветные лица, густой запах алкоголя и кондиционера, который отчаянно пытался перебить перегрев. Она чувствовала себя неправильно одетой – не просто для этого вечера, а для всей этой реальности.

Паша взял её под локоть, легко, с привычной уверенностью. Сказал:

– Тут играет мой двоюродный. Он по пятницам ставит ретро—дэнс. Мы с ним на качелях в детстве дрались. Он, если что, знает, как качать.

Она кивнула. Просто потому, что ничего другого в голову не пришло. Внутри было ощущение, что язык перестал быть её собственностью, а мозг запросил внеплановую перезагрузку. Они вошли. Музыка ударила сразу. Не «встретила», не «окутала», а именно ударила – по солнечному сплетению, по ушам, по самооценке.

Паша заказал два «чего—то зелёного». Названия она не расслышала – и хорошо. Первый глоток отдал жвачкой, спиртом и лёгкой горечью детского шампуня. Она моргнула. Попробовала сказать что—то в духе «какая сегодня погода», но вышло что—то вроде:

– Ну, пробки, конечно… Excel…

И замолчала. В голове Кляпа сделала пометку: "сексапильное вступление уровня «пришлите прайс»".

Паша не заметил. Или сделал вид. Он смотрел на неё с такой непоколебимой доброжелательностью, что Валентина почувствовала себя гусеницей на групповом фото бабочек.

– Ты такая… прям настоящая. Это редкость.

Она кивнула. Снова. Уже вторая попытка согласиться с реальностью. Ничего не спасло.

Зазвучала музыка. Паша потянул её на танцпол. Не спросил, просто повёл. Она не сопротивлялась. И вот уже – движение. Он танцевал. В ритме, с уверенностью, с лёгким покачиванием плеч, как человек, которому нечего терять, кроме воды и графика доставок. А Валентина… Валентина дёргалась. В такт – но странному внутреннему ритму. Как будто отбивала морзянку: «помогите».

Паша обернулся, взял её за талию – осторожно, будто проверял, не закричит ли. Она не закричала. На удивление – даже не напряглась. От второго коктейля во рту стало тепло, в затылке – звонко. Она откинулась назад и даже попыталась изобразить танец. Выглядело это, вероятно, как живая скульптура на тему «неожиданное электричество».

Потом ещё один коктейль. Он был с чем—то синим и, кажется, намёками на персик. Потом ещё один танец. Паша двигался с искренней верой, что попал в музыкальный клип. Валентина – с той же искренней тревогой, что попала в скрытую камеру.

И вот – такси. Не обсуждали. Просто он вышел первым, поднял руку, махнул. Машина остановилась. Он открыл дверь, подал ей руку, как рыцарь в кедах. Посадил в машину с такой нежностью, которой её давно не касались. Она посмотрела на него и впервые за вечер подумала: возможно, если пережить это свидание, жить станет проще. Или наоборот – сложнее, но веселее.

Он закрыл дверь. Обошёл. Сел рядом. Машина тронулась. Подсолнухи пахли как август. А неон клуба всё ещё мигал сзади, как система, пытающаяся перезагрузиться.

Глава 5

Машина была точно не из века технологий. Из тех, в которых подголовники теряют форму, а вентиляция работает как дыхание больного на поздней стадии бронхита. Валентина села, будто погружалась в гроб с колёсами – обивка скрипела, ремень безопасности щёлкнул с обидой, и пахло в салоне тем, что можно было назвать «ароматом сдаваемой квартиры»: ёлочка в форме пива, влажная тряпка, забытая в ведре, и лёгкая нотка печали, откуда—то из—за обивки.

Паша сразу занял всё звуковое пространство. С первых секунд он повёл себя, как будто это их третье свидание, и они едут на дачу жарить мясо. Говорил он весело, с искренним восторгом по поводу собственной биографии, щедро раздавая подробности. Как однажды на восьмом этаже чуть не уронил бутыль на начальника охраны – тот в прыжке спас корпоративный ламинат. Как однажды доставлял воду в здание бывшего КГБ и случайно застрял между этажами. «В лифте, не в допросной, ха—ха!» – пояснил он, и Валентина нервно засмеялась, хотя ни шутки, ни лифта не поняла.

Смех был не из веселья, а скорее от судорожной попытки остаться на плаву, пока голова захлёбывается от паники. Она чувствовала, как в подмышках намокло даже то, чего не должно было существовать, а спина напряглась до такой степени, что между лопатками можно было играть в нарды. Она кивала – не осмысленно, а механически, как ёлка с гирляндой: пусть мигает, пока не сгорит.

Кляпа вмешалась мягко, как визажист с дрелью:

– Валя, подбородок выше. Не будь ты булочкой с маком на траурном столе. Губы – расслабь. Ты не декан на защите диплома. Взгляд – мягкий. Представь, что ты не хочешь убить его, а всего лишь заинтересована. И хватит дышать, как кассир в пятницу.

Валентина в ответ мысленно буркнула:

– А если я просто хочу домой. Желательно – в гроб.

– Даже в гробу держи осанку, – парировала Кляпа. – Умереть можно как угодно, но выглядеть при этом надо прилично.

Тем временем Паша добрался до рассказа о детстве в Ивантеевке. Там он гонял по району на велике с отломанным рулём, продавал жвачки «Турбо» за уважение и как—то раз прятал нож в сапоге, потому что «всякое бывает». Он говорил с азартом, с весёлыми вставками, в каждой из которых фигурировали слова «брат», «ну капец» и «а я ему такой».

Валентина почувствовала, как начинает кивать так активно, что скоро могла бы сойти за фигурку собачки на приборной панели. Она попыталась сменить стратегию и просто улыбнуться, но мимические мышцы уже отказались работать по штатному расписанию. Получилась гримаса – нечто среднее между благодарностью и нервным тиком. Улыбка, которую можно распечатать и раздавать как брошюру «Как не надо».

Таксист молчал, как охранник с дипломом психолога. Он смотрел в зеркало – не пристально, но достаточно регулярно, чтобы Валентина начала ощущать себя участницей эксперимента. Когда включилось радио, она напряглась от первого же слова.

– Новинка на рынке! Средство против импотенции и сезонной депрессии! Натуральная формула, проверенная…

Она вздрогнула. Паша тут же добавил:

– Не про меня, если что. Я вообще бодрый.

– Ага, – пробормотала Валентина. – Это прям про меня. Полный комплект.

Кляпа вздохнула с выражением:

– Ну, прекрасно. Если ты сейчас же не начнёшь излучать хоть какой—то феромонный сигнал, у таксиста сработает тревожная кнопка. У Паши – комплекс спасателя. А у меня начнётся мигрень с отказом миссии. Держи себя в руках, Валентина. Я в тебя столько вложила, что могла бы уже получить налоговый вычет.

Машина в это время мчалась в сторону окраины. За окнами – унылый пейзаж спящих ларьков и вечно строящихся многоэтажек. Всё, что попадало в поле зрения, казалось серым – от асфальта до неба, от лиц прохожих до рекламных щитов, предлагавших «всё для праздника» в пятнадцати оттенках одиночества. Панельный дом, к которому они подъехали, светился как замок усталости. Над подъездом висела вывеска «Молоко 24», неоновая, как напоминание о том, что даже в ночи бывают бессмысленные надежды.

Паша галантно расплатился, сказав таксисту: «Спасибо, батя. Желаю вам весёлой жизни». Валентина вылезала из машины медленно, будто шаг в сторону подъезда приравнивался к прыжку с парашютом без парашюта. Колени дрожали, каблуки вцеплялись в землю, как будто хотели убежать отдельно.

Кляпа на прощание буркнула:

– По шкале тревожности ты сейчас между «впервые в женской бане» и «на сексе с преподавателем по физре». Молодец. Продолжай в том же духе, и ты станешь моей лучшей инвестицией. Или, на худой конец, красивой катастрофой.

Валентина вдохнула, как перед казнью. И пошла – неуверенно, неуклюже, но всё—таки пошла. В голову стучали три слова: «я не готова». Сердце вторило: «плевать». А Кляпа нежно добавляла четвёртое: «поздно».

Дверь открылась с хрустом, как будто противилась впустить свидетелей, и Валентина сделала шаг в пространство, которое, скорее всего, не считало себя жилым. Запах ударил сразу – смесь носков, хвойного освежителя, дешёвого геля для душа и чего—то, подозрительно напоминающего шаурму, забытую в сумке два дня назад. Впрочем, шаурма могла быть метафизической – ощущение тоски с примесью лука и майонеза витало здесь на уровне климата.

Открылась не квартира – открылся архив холостяцкой эволюции, застывший на стадии «человек умелый, но неубранный». У входа торжественно висела штанга, как флаг независимости. На ней сушились футболки с логотипами спортклубов, пара трусов с героическим принтом и носок, который висел один и смотрел на Валентину как бы укоризненно, как бы по—братски, как бы вызывающе. Из кухни тянуло не просто запахом еды – это был запах капитуляции: борщ, давно сдавшийся времени, чайный пакетик, разбухший до уровня философского символа, и кастрюля, в которой, по всей вероятности, обитала последняя надежда на макароны.

На полу – тапок. Один. Второй либо сбежал, либо был съеден. Валентина стояла, как археолог, вступивший на территорию, которую не трогали цивилизация и влажная уборка. Глаза скользнули по стенам: постеры с бойцами ММА и нарисованными девушками, чьи юбки выглядели так, как будто художник сильно торопился – или наоборот, слишком увлёкся. Телевизор, покрытый пылью эпохи, гордо демонстрировал надпись «Здесь был Саня», выведенную пальцем, которому явно было скучно. Паутина в углу люстры тихо колыхалась от сквозняка, словно махала рукой: «Беги, пока не поздно».

Валентина напряглась, как будто кто—то сунул ей в руки диплом санитарного врача. Внутри, на инстинктивном уровне, щёлкнул рефлекс – прибрать. Поднять, оттереть, навести порядок, вызвать СЭС. Но тут же включилась блокировка: это не её территория. Она здесь по миссии, а не как доброволец—дезинфектор. И в этот момент в голове тихо, но с презрением, фыркнула Кляпа:

– Если планета Кляпы не погибнет от демографического кризиса, то точно от аллергии на твой домостроевский зуд. Тряпку из глаз выкинь. Глаз оставь.

Паша между тем, довольный собой и реальностью, вошёл внутрь с тем же настроем, с каким кот возвращается в коробку – уверенный, что здесь всё под контролем. Подхватил с кресла кипу одежды, не глядя, сгрёб в кучу и засунул под кровать, как будто под кроватью у него живёт специальный монстр—прачка. Затем хлопнул подушкой по дивану, отчего с неё взлетела пыль, перелившаяся в луче света как торжественный салют по случаю деградации быта.

– Ну что, чайку? Или сразу? – бодро спросил он.

И в этом вопросе не было ни двусмысленности, ни намёка. Он просто предложил – чай или всё остальное. Как будто не видел разницы. Как будто оба варианта – часть одной непрерывной бытовой процедуры: зашёл, разделся, посидел, полюбил.

Голос у него был простой, без романтической закваски, без попытки обольщения. Это и пугало. Он не играл в игру. Он просто жил. И предлагал ей войти в его жизнь, не меняя обстановки, не пряча грязное, не настраивая освещение. Просто – заходи, вот я, вот ковёр, вот шорты.

Валентина стояла на пороге, стискивая сумочку обеими руками, будто держала ею плотину эмоций. И мысленно повторяла как мантру: «Назад. Срочно назад. Скажи, что у тебя аллергия на… на всё. На духи. На трусы на люстре. На пятна в форме Австралии на скатерти. Скажи, что тебе звонит кошка. Что ты оставила плиту. Что забыла выключить стирку, не включив её».

Но ноги не двигались. Они почему—то корчились в ботинках, как два деморализованных бойца, прошедших марш—бросок. А глаза – упорно рассматривали висящий на гвоздике пакет с крышками от майонеза. Просто потому, что это было безопаснее, чем смотреть на диван, где ей, очевидно, предстояло сидеть. Или лежать. Или… страшно подумать.

Кляпа тяжело выдохнула, с интонацией женщины, потерявшей веру в человечество:

– Валя. Если сможешь пережить этот интерьер – выносить ребёнка будет уже как СПА—процедура. Тут у тебя тренировка в боевых условиях. Хоть на шахте рожай. У него даже пыль с характером. С характером агрессора.

Валентина кивнула. Не Паше. Своей спине. Своей судьбе. Всем стенам этой квартиры, которые смотрели на неё с равнодушием завсегдатаев.

Паша уже на кухне что—то ставил на плиту. Судя по звукам, это была кружка и, возможно, кастрюля. Или жестяная банка. Или обувь.

– Я, кстати, убрался. Специально. – крикнул он. – Обычно тут… ну… по—настоящему страшно.

Кляпа взвизгнула:

– Это? УБРАЛСЯ? О, Боги моего бесплодного сектора… А как выглядит, когда он не убирался? Там бегают тараканы в бронежилетах?

Валентина вдохнула медленно, ртом, да с такой осторожностью, как будто воздух был не здесь, а где—то в Швейцарии, и его нужно было импортировать по предварительному запросу. Она собрала в кулак остатки воли, вытянула спину, как на экзамене по строевой подготовке, и, не глядя ни на ковёр, ни на потолок, пересекла границу между цивилизованным ужасом и пыльной неопределённостью.

И всё—таки вошла.

Музыка заиграла с легким треском – будто динамики поначалу пытались отказаться, потом сдались и, закатывая глаза, начали воспроизводить что—то медленное, неуверенное, как будто сами стеснялись собственного звука. Это был не романтический саундтрек, а скорее музыкальное извинение за всё, что происходило и ещё произойдёт.

Паша вытянул из кухонного ящика три свечки и, с выражением, будто сейчас будет делать предложение, выставил их на стол. Одна – с запахом ванили, другая – с отчётливым шлейфом общественного санузла, третья вовсе не пахла, но выглядела так, как будто уже однажды догорала в честь какого—то сомнительного юбилея.

Поставил их рядом с пакетом чипсов, в который кто—то, видимо он же, случайно уронил пульт – и не нашёл. Или нашёл, но решил, что теперь это часть дизайна. Там же, в хаотичном порядке, валялись нож для сыра, пластиковая ложка, пробка от вина (вина не наблюдалось), и что—то, похожее на жёлтый лего—кирпичик, зачем—то припечатанный к столу скотчем.

Валентина села на диван неуверенно, с выражением лица женщины, которую пригласили присутствовать на репетиции аварии. Диван чуть хрюкнул под ней, но остался на месте. Она осторожно прижала колени к груди, пальцы сцепились в замок на щиколотках, а глаза метались по комнате, выискивая хоть что—то, что не пугало. Но находились только занавески с футбольными мячами, пустой аквариум с одинокой резиновой уточкой, и плед, похожий на скатерть, которую хотели сжечь, но передумали и оставили жить на диване.

Паша, похоже, гордился атмосферой. Он сел рядом – не слишком близко, но достаточно, чтобы диван начал угрожающе поскрипывать, словно предчувствуя, что будет втянут в события, превышающие его допустимую эмоциональную нагрузку.

И тут Паша, внезапно, двинулся вперёд. Его лицо стало серьёзным, глаза мягко сузились, он потянулся к Валентине с намерением, которое могло быть чем угодно – от поцелуя до антикражного сканирования. Губы нацелились на шею, но сбились с курса и попали в ухо, поразив барабанную перепонку и вызвав внутренний взрыв паники.

Валентина вздрогнула, дёрнулась так, что локтем сбила подушку, вскрикнула, резко откинулась назад и, что логично, головой встретилась с нависающей полкой. Полка качнулась, как будто думала: «Ну нет, хватит терпеть!» – и с неё, с тяжёлым, глухим звуком, соскользнул учебник по ремонту мотоциклов. Прямо ей на плечо.

Паша вскочил. Он выглядел одновременно виноватым и растерянным, как щенок, впервые подавивший тапок хозяина.

– Ой! Прости. Он у меня тут… ну… как элемент декора, – проговорил он.

Кляпа немедленно отозвалась, с наслаждением:

– Великолепно. Начали с музыки, продолжили свечами, перешли к черепно—мозговой травме. Если так пойдёт, свидание закончится диагнозом и компенсацией. Дай знать, когда будет спецпредложение с гипсом и объяснительной в травмпункте.

Валентина молча держалась за плечо. Боль была не резкая, но тяжёлая – как будто в это место засыпали все её прошлые свидания, переписки, попытки что—то почувствовать и моментально пожалеть. Она сидела, не зная, что сейчас уместнее: плакать, смеяться или вызвать санитаров. Смотрела на Пашу, ожидая… даже не извинения, а какого—то подтверждения, что он всё это видит. Что он понимает, насколько всё пошло не так.

Но Паша вдруг хихикнул. Нерешительно, поначалу чуть испуганно. А потом хохотнул. И ещё раз. И ещё. Его смех был простым, человеческим, без издёвки – скорее как у человека, который понял, что дальше может быть только хуже, и с этим надо как—то жить.

Валентина сначала просто моргнула. Потом губы подёрнулись. И, прежде чем она успела остановить себя, с её рта сорвался смешок. Ещё один. А потом – смех, настоящий, дикий, нервный, с оттенком ужаса и облегчения одновременно. Смех шёл волнами, как будто тело наконец выдохнуло всё накопившееся за последние три дня, недели, месяцы… за всю жизнь.

Она смеялась, согнувшись, с рукой на больном плече, с глазами в слезах. А Паша смотрел на неё, словно не знал, как ему быть: то ли тоже смеяться, то ли звать маму, то ли предложить лёд.

Кляпа довольно заметила:

– Этап истерического сближения – пройден. Остались шутки на тему позы для оказания первой помощи. Рекомендую – «спина к спине, ноги к потолку».

Валентина отмахнулась, вытирая уголки глаз и пытаясь успокоиться. Взгляд упал на книгу, лежавшую на полу. Корешок торчал наружу, как язык изо рта выдохшейся идеи. Название – «Всё, что нужно знать о скорости и безопасности».

Кляпа хихикнула:

– Иронично, правда? Мы тут – на курсе молодого бойца по безопасному сексу, с учебником в качестве холодного оружия.

Валентина выдохнула, впервые за весь вечер – не нервно, не сдержанно, а по—настоящему. Воздух показался легче. Или просто она уже привыкла.

Кухня была примерно такого же размера, как коробка от обуви, в которой хранили не только ботинки, но и все старые чувства. Валентина села на табурет – он качнулся, как будто задумался, выдержит ли. Напротив тускло светила лампа с абажуром, когда—то, возможно, бежевым, а теперь – жирно—серым с намёками на биографию жильца.

Стол покрывала клеёнка с пятнами, напоминающими карты стран, которых больше не существует. Где—то была Суданская капля кетчупа, в другом углу – Папуа—Новая—Гусятина, выведенная из горчицы. Всё это живописно усыпали крошки – свежие, позавчерашние и, судя по плотности, исторические.

Паша возился у плиты, открыл холодильник, словно надеясь найти в нём нечто вдохновляющее. Достал банку оливок, коробку с обкусанной корочкой пиццы и жестом, которому позавидовал бы любой иллюзионист, выудил две кружки. Одна была с логотипом автомойки «МойМойCar», другая – с отколотой ручкой и надписью «Я не тормоз, я медленный газ». Заварил в обе чай из одного пакетика, осторожно разделив его пополам ложкой, будто совершал ритуал. Потом протянул ей кружку, как трофей.

Валентина взяла. Поставила на стол. Сидела, глядя в скатерть, как в судьбу. Молчание висело между ними, не давящее – скорее, как старый халат, которым накрыли неудобный разговор. Паша заговорил первым. Не о чувствах, не о прошлом. Он начал с истории.

– Был у меня случай, – начал он. – Привёз как—то пиццу на поминки. Там женщина, седая, с платком. Я ей: «Две Маргариты, соус чесночный, сдачи не надо». А она глядит на меня – и молчит. Только потом выяснилось, что у неё пост, и она молилась. А я с коробками. Красиво получилось.

Он усмехнулся, без смущения. Просто как факт. Валентина выдавила из себя улыбку. Криво. Не потому, что было смешно, а потому, что нельзя же молчать вечно. А Кляпа не выдержала и вздохнула:

– Ты сюда пришла не слушать анекдоты про духовную травму. Мы не в «Пока все дома». У нас миссия, Валя. Оплодотворительная. А не душевная.

Но Валентина не отвечала. Просто смотрела на чай. А потом Паша вдруг сказал тихо, не глядя на неё, будто проверяя, услышит ли:

– Знаешь… я уже думал, что ни с кем больше и не познакомлюсь. Всё как—то мимо. То работа, то тупо не срастается. А девчонки… ну, одни с понтами, другие уже замужем. Не за мужем, а за ипотекой. И всё.

Это было сказано без пафоса. Как будто речь шла о погубленном ужине, а не о личной жизни. Но Валентина услышала в голосе не жалость, не обиду. Там было что—то другое – тёплое. Простое. Настоящее. И она вдруг поняла, что смотрит на него не как на курьера, не как на фигуру в её новом фантасмагорическом романе с Кляпой, а просто на мужчину, который поставил перед ней кружку, заварил чай и ни разу не посмотрел на её грудь.

Кляпа тут же зашипела:

– Осторожно! Эмпатия! Ты сейчас чуть не почувствовала эмпатию! Всё, провал! Начинается контакт! Мы не для этого сюда шли, Валя! Мы пришли соблазнять, а не сочувствовать. Выдыхай. Сосредоточься на его носках. Там, наверное, дыра. Думай о дыре!

Но Валентина уже наклонилась к столу, обняв кружку ладонями, и тихо спросила:

– А ты ведь совсем один, да?

Паша пожал плечами, не глядя:

– Не страшно. Просто иногда хочется, чтобы кто—то дома был. Даже не для секса. Чтобы кто—то свет включал. Или говорил «ты чего опять мусор не вынес». Чтобы тишина не такая была. Не пустая. А… живая.

Наступила пауза. Такая, в которой обычно рождаются поэты или сдаются нервные системы. И тишина вдруг стала живой. Как он и просил. Потому что в ней сидели они – два человека, абсолютно чужих, абсолютно потерянных и по странной причине оказавшихся на одной кухне, среди оливок, пиццы и чая в кружках с автосервисом.

Кляпа молчала. Но это было не великодушное молчание. Это было – «я злюсь и позже тебе это припомню».

Паша поднял взгляд и улыбнулся как мальчишка:

– Хочешь анекдот? Мой любимый. Мама говорит сыну: «На ком ты женишься?» А он ей: «На доставщице воды». – «Почему?» – «Она приходит и уходит. А я чувствую себя нужным».

Валентина не засмеялась. Но и не всплакнула. Она просто посмотрела на него – внимательно. И вдруг подумала, что этот анекдот, при всей его идиотской простоте, про неё. Про её появление. Про её исчезновение. Про всю эту абсурдную историю.

Кляпа сорвалась:

– Валя. Это не кружка сочувствия. Это чёртова чаша капитуляции! Сейчас ты скажешь ему, что он «тебе близок». Потом – «я давно никому так не доверяла». И всё. Скатишься. Мы ж не «Три сестры». У нас здесь миссия, а не психодрама.

Валентина продолжала смотреть на него. Спокойно. Почти мягко.

– Может, и предложу. Ужин. Или мусор вместе вынесем. Он ведь не такой тупой, как кажется, – сказала она.

Паша улыбнулся в ответ – и в этой улыбке было всё: и благодарность, и тишина, и то самое «не страшно». И Валентине вдруг стало сложно. Слишком сложно. Потому что такого взгляда у неё не было давно. Или не было никогда.

Свет в спальне горел тускло, как будто и сам чувствовал неловкость происходящего. Торшер в углу дрожал от сквозняка или от предчувствия своей судьбы. На тумбочке лежала упаковка салфеток, несколько конфет в фольге и провод от зарядки, спутавшийся с какой—то резинкой для волос. На кровати – простынь с героями комиксов, которые явно не давали согласия на участие в этом мероприятии.

Паша, довольный, как человек, которому наконец—то выдали премию за стаж, уже разулся, отбросил носки под кровать и лёг на бок, глядя на Валентину с неподдельным, добродушным любопытством. Как будто ожидал, что она вот—вот достанет фокусную шляпу, откуда появится сценарий их ночи.

А Валентина стояла, как солдат накануне несанкционированного прыжка с крыши. Дрожащими руками она стянула кофту, осталась в майке, тут же подумала, что зря, натянула её обратно – майка зацепилась за бра, который, в свою очередь, пытался сбежать в неизвестность. В голове гремело:

– Дыши. Не думай. Не падай.

Кляпа заговорила с интонацией главного инструктора по позорному выживанию:

– Выгни спину. Не так. Ты сейчас не соблазняешь – ты изображаешь парализованного лебедя на суше. Поясницу! Локти! Не щурься, ты же не на допросе у светильника.

Паша, тем временем, радостно откинул плед, раскинул руки и с доброй простотой сказал:

– Устраивайся. Здесь никто не кусается. Только если очень попросить.

Валентина пыталась залезть на кровать грациозно, но нога соскользнула, пятка угодила в гантель, гантель отскочила, ударила в ножку стула. Стул вздрогнул, не выдержал и начал наклоняться в сторону торшера, который, предчувствуя падение, начал мигать лампочкой. Атмосфера стала походить на дискотеку для пенсионеров в подвале заброшенного ЖЭКа.

Кляпа вопила:

– Только не тронь свет! Свет – это всё, что ещё держит иллюзию цивилизованности! Не дергайся, не дыши, не думай! Ты должна быть соблазнительной, а не как в мультфильме «Чип и Дейл спешат на помощь»!

Но Валентина уже опрокинулась на матрас, соскользнув по простыне, словно по льду. Паша, напротив, выглядел очарованным. Он встретил её как счастливый турист, который не ожидал, но получил апгрейд номера. Улыбка – добрая, широкая, как у дяди, подарившего племяннице пластилин.

Она попыталась выгнуться. Кляпа скомандовала: «Бёдра!» – Валентина дёрнула таз. «Грудь!» – и дёрнулась вверх. «Улыбнись!» – получилось что—то между судорогой и рекламой зубной пасты. Паша, не замечая нелепости, положил руку ей на плечо, наклонился и сказал:

– Знаешь… я чувствую себя… ну, как будто это впервые. В хорошем смысле. По—честному. Без понтов. Просто ты и я.

Валентина вдруг поняла: он правда счастлив. Не из—за формы её носков или изгиба спины. А потому что она здесь. С ним. В этом странном, пыльном, но искреннем пространстве. От этого внутри чуть потеплело. И в то же время захотелось выть.

Она закрыла глаза. Сосредоточилась. Вдох. Выдох. Потянулась к нему – и локтем задела торшер. Тот вздрогнул. Начал мигать, словно пытался отправить сообщение в морзянке. «Уходите!», – возможно, думал он. Или «SOS».

Кляпа стонала:

– Отлично. Всё. Финал. Фиаско. Ты буквально превратила постельную сцену в светотехнический кошмар.

Но Паша только хихикнул. Ему нравилось. Он прижал Валентину ближе, уткнулся носом в её плечо и прошептал:

– У тебя кожа… как у человека. Это приятно. Я думал, всё будет пластмассово, а тут… живое.

И тут, в самый кульминационный момент, когда тело Валентины уже смирилось, свет торшера замигал особенно истерично, потом раздался предсмертный щелчок, лампа погасла, и весь торшер рухнул на пол с металлическим звоном, как последняя нота симфонии отчаяния.

В тишине, в полумраке, под пледом с комиксами, среди гантелей, зарядки и героев мультфильмов, Паша, не поднимаясь, произнёс:

– Ну… зато со светом разобрались.

Валентина рассмеялась. Уже без паники. Просто потому, что всё это было настолько нелепо, что стало родным.

Плед сполз с кровати, как сбежавшая третья сторона, не выдержавшая неловкости происходящего. Простыня под ними была тёплой, немного мятой, с едва ощутимым запахом стирального порошка и тела. Где—то под подушкой щёлкнуло – может, пружина, может, старая ложка, застрявшая в матрасе после чьей—то бурной молодости. Но ни один из них не обратил на это внимания.

Паша держал Валентину за запястье, но некрепко – скорее, как будто боялся, что она исчезнет. Его пальцы были тёплыми, чуть шершавыми, он вёл ими вдоль её руки, почти невесомо, будто проводил по поверхности воды. Он смотрел на неё, не отрываясь, с сосредоточенностью, от которой у неё перехватывало дыхание. В его взгляде не было похоти, не было торопливости. Там была нежность, удивление и осторожность человека, который впервые касается чего—то важного.

Дыхание Валентины сбивалось. Не от волнения – от слишком плотной реальности. Всё, что с ней происходило за последние дни, будто рассыпалось в пыль, и осталась только эта ночь, это помещение с облезлыми обоями, комиксами на простыне и человеком, который не делал вид, что он другой. Он просто был. Рядом.

Паша провёл ладонью по её щеке – медленно, с вниманием, будто проверял, действительно ли она здесь. Она закрыла глаза и кивнула, не произнеся ни слова. Кляпа молчала. И это было самым громким молчанием за весь вечер. Тишина стояла такая, в которой слышны даже внутренние сомнения. Но сейчас они умолкли.

Он вошёл в неё, как входят в воду, которая сначала пугает своей прохладой, а потом обнимает со всех сторон, впитывая. Не резко, не смело, а с осторожностью, с паузой – чтобы она успела привыкнуть. Чтобы не напугать. Чтобы не вторгнуться. Всё внутри у неё сжалось – от неожиданности, от чужого тепла, от того, что она действительно этого хотела. Хотела быть рядом. Быть нужной. Быть с ним.

Тела подстроились друг под друга, как две половины чего—то давно забытого, но всё же целого. Его движения были медленными, почти рассеянными, будто он всё ещё сомневался, правильно ли понял, можно ли, нужно ли, не перебор ли. Но её рука скользнула ему на шею – не как команда, а как приглашение. И это приглашение он понял правильно.

Сначала она чувствовала всё – каждый вдох, каждый миллиметр соприкосновения, каждый изгиб его тела, каждую точку давления. Потом границы размылись, всё слилось в единое дыхание, в общий ритм, в дрожь матраса под ними. Он двигался медленно, сдержанно, будто считал это процессом духовным, а не техническим. Она повторяла его движение, не задумываясь, но в каждом движении было принятие.

Никаких слов. Только взгляды, дыхание, тепло, влажность в ладонях, напряжение плеч. Он обнимал её так, будто она была последним в этом мире. Она прижималась к нему, как будто боялась проснуться.

Иногда он останавливался – не потому, что не знал, что делать, а потому что ему казалось важным запомнить это. Как пахнет её шея. Как дышит её грудь. Как изгибается её спина, если положить руку на лопатку. Как она смотрит, если чуть отстраниться.

Иногда она стонала – негромко, словно не могла сдержать ту часть себя, которую годами приучала молчать. И каждый раз, когда он слышал её голос, он будто оживал ещё больше. Её стоны были как музыка из старого радио: с шипением, с дрожью, но настоящая, тёплая, будто передаётся по каналу, где больше никто не говорит.

Кляпа всё это время молчала. Не саркастично. Не обиженно. А как будто слушала. Или смотрела. Или вспоминала, что у неё тоже когда—то было тело. Или не было. Или оно было чужим. Но сейчас – она молчала.

Комната наполнялась их звуками. Не словами, не именами. Звуками. Где—то гудел холодильник, шуршал плед, дрожала пустая бутылка на полу. Но всё это было фоном. Главным звуком стали стоны. Их стоны – растущие, тёплые, живые. Они не кричали, не выдыхали имён, не взывали к звёздам. Они звучали, как две скрипки в несогласованном оркестре, но при этом гармоничных до слёз. Симфония двоих, впервые попавших в нужную тональность.

Их тела двигались вместе – с ошибками, с паузами, с неловкостями, но в этих неловкостях было больше смысла, чем в любом академическом построении. Это была близость. Без инструкций. Без миссий. Без статистики. Близость, как она есть. Без обещаний. Но с искренностью.

Когда всё закончилось – не резко и не бурно, а как заход солнца: медленно, с теплом, с усталостью – они остались лежать рядом. Не отодвинулись. Не спрятались в стыд. Просто лежали.

Он гладил её плечо. Она чувствовала его ладонь, и внутри у неё будто стало тише. А потом она прошептала:

– Спасибо.

Паша не ответил. Просто притянул её ближе. И снова ничего не сказал. И в этой тишине было всё.

Балкон скрипнул, как будто хотел высказаться о происходящем, но передумал. Валентина стояла, закутавшись в одеяло, накинутое на плечи, как хламида у философа—подрядчика. Волосы спутались, плечо чесалось, где—то на спине прилип кусок фантика – возможно, от конфеты, возможно, от воспоминаний. Ноги мерзли, но отступать не хотелось.

Город внизу дышал медленно. Фонари мигали с ленцой, как пьяные свидетели свадьбы. Где—то хлопнула дверь, залаяла собака, заскрипели тормоза маршрутки, которой в это время уже не должно было быть. Воздух был прохладным, но не злым – он пах то ли мокрой тряпкой, то ли уставшим асфальтом, то ли тем, что остаётся после дня, полного событий, которых никто не заказывал.

Паша стоял рядом, босиком, в одних трениках, с сигаретой в пальцах. Курил медленно, с таким выражением лица, будто в дыме можно найти философский смысл. Временами он бросал взгляд на Валентину, потом – в небо, где не было звёзд – только отблеск подсветки от ближайшего ТЦ. Он не говорил ничего. Даже не предлагал кофту. Просто стоял. Был. Существовал. И, удивительно, но этого было достаточно.

– Всё нормально? – наконец спросил он. Голос тихий не из—за деликатности, а потому что громко говорить здесь было как—то неуместно. Балкон напоминал исповедальню на открытом воздухе.

Валентина кивнула. Сначала машинально, потом осознанно. На секунду удивилась, как легко этот кивок дался. Обычно ей надо было три слоя внутреннего анализа, чтобы подтвердить любое «да».

– Даже… – начала она, и сама себе не поверила, – даже хорошо.

Паша усмехнулся. С таким видом, как будто поймал комара и отпустил. Сделал затяжку, выпустил дым в сторону улицы, а не на неё – маленькое, но значимое уважение. И снова замолчал.

Кляпа появилась в голове без фанфар, но с хорошо узнаваемой интонацией победителя районной олимпиады по сарказму:

– Поздравляю, Валя. Миссия выполнена. Первый объект – пройден. Протокол зафиксирован. Всё по графику. Даже немного с душой, если честно. И, раз уж ты начала получать удовольствие – завтра у нас новый кандидат.

Валентина тяжело выдохнула. Не от страха. От предчувствия. Слишком короткой оказалась пауза между «ты молодец» и «а теперь – снова в бой».

– Можно мне один день без миссий? – прошептала она про себя.

Кляпа фыркнула:

– Можно. Через шесть лет. После отчетного собрания планетарного Совета. И если родишь минимум троих. Лучше сразу двойню и хомяка.

Паша бросил окурок в пепельницу, стоящую на балконе. Пепельницей была крышкой от кастрюли. Удивительным образом идеально подходила по диаметру. Валентина посмотрела на этот факт с какой—то необъяснимой нежностью. В этом жесте – в кастрюльной пепельнице, в тишине, в сигарете – было больше искренности, чем во всех её прошлых «отношениях».

Потом посмотрела вниз, на город, и подумала: «Если выжила сегодня – может, переживу и весь этот ваш космос репродуктивных катастроф». Сказала это про себя, но так отчётливо, что, кажется, даже пластиковый стул в углу балкона понял её настрой.

Паша вдруг наклонился, чиркнул зажигалкой и поднёс ко второй сигарете. Спросил:

– Не хочешь?

Валентина покачала головой. Но не резко. Без отвращения. Просто не сейчас. Не сегодня. Сегодня ей хватило ощущений, чтобы весь организм по очереди отписался от рассылок тревоги.

Плечом она невольно коснулась его руки. Не специально. Просто стояли близко. Тепло от его кожи было реальным. Не фантазийным, не от кино, не от ожиданий. Просто живое тепло от человека, который тоже не знал, как правильно, но делал по—своему.

И в этот момент ей показалось, что всё возможно. Даже справиться с Кляпой. Даже не испугаться завтра. Даже не превращать каждое движение в трагедию с эпилогом. Просто – жить. Хотя бы пару дней. Без инструкции.

Глава 6

Валентина проснулась от запаха чипсов и чего—то невыразимо тёплого – не как одеяло, а скорее как компромисс. Компромисс между тем, кем она была, и тем, с кем легла. Комната Паши казалась в это утро не столько чужой, сколько нечаянной: всё в ней было словно случайно – пыль на мониторе, пустая банка из—под газировки на подоконнике, пижамные шорты, присыпанные хлебными крошками. Её тело – скомканное, натянутое, будто ночевало не в постели, а в футляре от музыкального инструмента, которому давно пора на профилактику.

Паша ещё спал. Он сопел в подушку, повернувшись к стене, как кот, которому всё равно, кто с ним делил ночь, лишь бы не трогали. Из—под одеяла торчала одна пятка и край футболки с логотипом, стершимся до состояния археологического артефакта. Казалось, он спал с таким упоением, будто участвовал в соревновании по бессознательности. Его дыхание было равномерным, почти утробным, и от этого всё происходящее казалось ещё нелепее.

Она едва перевернулась, понадеявшись, что можно ещё немного не жить, как в голове активизировалась Кляпа.

– Подъём, боевая единица, – заявила она бодро, как диспетчер из гиперреалистичного сна. – Сегодня выходной, но не для яйцеклеток. Собирайся. Домой. Хватит валяться в берлоге сантехнической страсти. У нас график. Тем более, что зачатия с этим молокососом не вышло. Даже микрофлора воздержалась от сотрудничества.

Голос Кляпы прозвучал не просто отчётливо, а с особым металлическим резонансом, как объявление в аэропорту, где рейс на Бали заменили на поездку к стоматологу. Валентина застонала – хрипло, со стыдом и вялой надеждой на то, что всё это был сон. Она ещё не открыла глаза, а уже чувствовала, как моральная часть личности прячется под кроватью.

Внутри было ощущение, что организм сегодня встал без разрешения, как школьник, которого не вызывали. Мышцы болели от неловкой позы, в которой она уснула, позвоночник напоминал кипу чеков из супермаркета – длинную, ненужную и подозрительно хрупкую. Всё тело протестовало, умоляло лечь обратно, стать бесполезным. Но Кляпа уже активизировала воображаемый слайд—шоу.

– Итак, диаграмма репродуктивной активности за сутки, – начала она, будто выступала на закрытом симпозиуме. – Смотри, вот тут резкий спад. Это ты, когда решила «ещё чуть—чуть полежу». А вот тут – провал, потому что ты дала Паше уйти без предложений продления подписки на свои гены.

Пока Кляпа читала вслух сводку неудач, Валентина попыталась нащупать лифчик. Вместо этого наступила босой ногой на крышку от кастрюли, которую Паша, судя по всему, использовал как пепельницу. Крышка издала предсмертный металлический хруст, Валентина – вслух проклятие, а её лодыжка – лёгкий щелчок, как будто решила «хватит с меня». В следующий момент она уже пыталась балансировать на одной ноге, придерживая локтем грудь, чтобы не вывалиться из чужой майки.

– Если мы не уйдём отсюда в течение двадцати минут, – продолжала Кляпа с холодной деловитостью, – у тебя на лбу проступит клеймо «осталась на завтрак». Это социальная смерть, Валя. Выйти из этой квартиры после восьми утра – всё равно что махать флагом с надписью «я эмоционально привязалась к человеку с гантелями под кроватью».

Валентина распрямила юбку, которую накануне так неловко задрала, пытаясь сесть поудобнее на диване, и поправила подол – мятая ткань села криво, отчего левая сторона смотрелась длиннее правой. Кофта была мятая, под мышкой пахла чужим сном, а волосы на затылке стояли в комическом намёке на электрошок. В отражении зеркала она видела не женщину, вышедшую из ночи, а скульптуру, слепленную из вялого настроения и хлебных крошек.

Образ напоминал фрилансера с посттравматическим синдромом или, в лучшем случае, человека, который только что родил разочарование. Ноги ныли, как будто не спали, а карабкались по горам. Обувь нашлась под креслом: один ботинок смотрел вперёд, другой – в себя. Нацепив их с лицом паломника, Валентина покачнулась, выпрямилась и обречённо шагнула к зеркалу, как к последнему дознанию перед судом внутренней этики.

Кляпа не унималась:

– Никаких «пять минут ещё». У тебя миссия, не дремота. Один объект – не зачёт. А пока ты тут стонешь, где—то на планете плачет нерождённый гений космической инженерии. Его звали бы Саша. Он был бы левшой. И выигрывал бы олимпиады. Но теперь… увы. Мы кормим вселенную Пашами.

Валентина, сжав зубы и волю, открыла дверь. Воздух в подъезде пах газетами, котами и вечным ремонтом. Шаг за порог дался ей с усилием, будто она покидала укрытие не от войны, а от себя. Кляпа хлопнула воображаемым пультом – и, как всегда, перешла к следующему пункту повестки.

– Следующий – айтишник. Мозг, очки, худи. Работаем по плану. Восемь часов на подготовку, один шанс на попадание. Убедительная просьба не шептать ему про кофеин и Бога. В прошлый раз это выглядело как вербовка в секту.

Валентина фыркнула. Хотелось просто лечь в сугроб, пока тот не растаял, и не вставать. Вместо этого она бродила по утреннему городу, как антигероиня рекламной кампании прокладок: бледная, смятая, растерянная. По пути в метро купила булочку, которую не стала есть – просто подержала в руке, как напоминание, что в мире ещё осталась простая еда без миссии.

– Сегодня выходной, – прошептала она почти молитвенно, с надеждой, что инопланетная программа репродуктивного вторжения учитывает праздники.

– У оргазма нет выходных, – отрезала Кляпа. – Вперёд, солдат. Планета ждёт.

И в этот момент Валентина осознала, что больше всего в жизни хочет не мужчины, не тишины и даже не чая, а чтобы хоть одна реплика в её голове не звучала как из устава военного колледжа для женщин с чувством вины.

И всё же пошла. Не потому, что верила в миссию. А потому, что знала: вернуться назад значило остаться там, где пахнет чипсами, а подставка для телевизора стоит на табуретке.

Она вышла из квартиры так тихо, как только могла. На цыпочках, будто под ней был не линолеум, а минное поле из воспоминаний. Дверную ручку поворачивала медленно, с трепетом хирурга, вынимающего осколок. Паша спал – и Валентина надеялась, что не проснётся до тех пор, пока она не исчезнет окончательно. Не хотелось слов, взглядов, ничего. Только тишины, которой она не могла добиться ни снаружи, ни внутри.

Выходные закончились, как заканчиваются затянувшиеся каникулы в аду – с лёгким чувством стыда, недоумением и каким—то внутренним укачиванием. Валентина ехала в метро, крепко сжав сумочку, будто в ней был не блокнот и кошелёк, а план побега с территории здравого смысла. В вагоне пахло чем—то между мокрой одеждой и недовольством. Через три станции стало понятно – пахнет ею.

Кляпа уже разложила стратегию на квадранты и категории: «Итак, у нас айтишник. Объект: интроверт. Среда обитания: open space. Оружие: слова, запах тела, немного отчаяния и правильное расположение бедра у кулера». Голос звучал как аудиогид по анатомии провала. Валентина внутренне стонала.

Она вспоминала, как Иван однажды уронил флешку, и ей пришлось смотреть, как он на четвереньках ползёт между столами. В тот момент не возникло ничего – ни сочувствия, ни интереса, ни возбуждения. Только одна мысль: «Какой же длинный провод у наушников». А теперь ей предлагали уронить его туда же – но уже без флешки. Или без одежды. Или без здравого смысла.

– Он любит Star Wars – говори про звёзды, – диктовала Кляпа с вдохновением продюсера дешёвого свидания. – Он пишет на Python – свернись клубком. Он не любит женщин – стань настолько женщиной, чтобы он засомневался в себе.

– А может, он любит философию? Или стихи? – слабо возразила Валентина.

– Да, – вздохнула Кляпа с выражением вселенской тоски, – особенно если Мандельштам когда—то крутил пилон. Ну ты подумай сама: человек, который с детства мечтал быть сервером, явно не ведётся на метафоры.

Она посмотрела на своё отражение в стекле вагона. Вместо женщины в расцвете обольстительного идиотизма там находилось что—то, напоминающее насекомое в панике. То ли муравей, попавший в отдел женских тренингов, то ли таракан, переодетый в человека, которого всё равно никто не хочет.

На станции «Парк культуры» зашла женщина в деловом костюме. Рядом с ней Валентина почувствовала себя документом, забытым в принтере: смятым, бледным, не до конца напечатанным. Она попыталась вытянуть спину, но юбка зацепилась за край сиденья, и вместо грациозности вышло напряжённое положение «на грани судороги».

– Сделай лицо, – подсказала Кляпа, – не как в бухгалтерии, а как в рекламе духов.

Валентина попыталась. Получилось нечто между удушенной улиткой и преподавателем труда на пенсии. Кляпа завела монолог:

– Ну что, операция «интеллектуальный доступ» провалилась ещё на стадии обёртки. Ты же не можешь быть роковой, пока у тебя под ногтями следы кекса и страх. Но ничего. У меня есть идея: встань около него с серьёзным лицом и скажи: «Иван, я думаю, у тебя баг в сердце». Если он не сбежит – это судьба.

Валентина из последних сил сдерживалась. Она уже представляла, как входит в офис, как подходит к Ивану, как срывается голос на слове «привет». В этой фантазии за её спиной обязательно смеётся принтер. Или мышь. Или охрана. Всё вокруг, кроме Ивана.

– Может, просто не делать этого? – робко подумала она.

– Может, – отозвалась Кляпа. – Но тогда придётся переселить тебя в симуляцию. В кукольный дом, где ты будешь сидеть в халате и обсуждать с подругами рецепты. И каждый раз, когда ты будешь говорить «а он мне не перезвонил», где—то на Альфе Центавра будет взрываться планета.

Валентина вздохнула. Это был тот редкий случай, когда даже вздох звучал как увольнение.

Когда поезд доехал до ее станции, Валентина вышла, вжав голову в плечи, как будто пыталась стать ниже морального давления. На эскалаторе впереди стоял мужчина в костюме. Пахло лосьоном. На секунду она представила, что тоже могла бы быть с таким. Без пледов и гантелей. Без запаха вчерашнего чая и крышек от майонеза.

– Забудь, – прошипела Кляпа. – Он пахнет банком. А ты – борьбой. У нас миссия. Он не выдержит. Он максимум справится с салфетками.

Валентина вцепилась в поручень. Было ощущение, что руки потеют не от страха, а от постоянной попытки не рухнуть. Каждая мысль ныла, как после тренажёрного зала. Сама идея о том, что сейчас ей придётся не просто быть – а быть интересной – казалась верхом театра абсурда.

– Всё будет хорошо, – пообещала себе Валентина и тут же услышала, как Кляпа ржёт:

– Это ты сейчас сказала или скачала из паблика с мотивацией? Проверь, вдруг на спине вырос лозунг: «Ты справишься, если не сдохнешь!»

Валентина зашла на работу, как в тёплую лужу после града – осторожно, с опаской и лёгкой уверенностью, что дальше только хуже.

В офис Валентина вошла, как шпион, впервые оказавшийся в толпе без инструкции. Сумочка болталась на локте, рука дрожала, сердце билось не от волнения, а от осознания собственной нелепости. Иван сидел на привычном месте – в наушниках, с кружкой и сосредоточенным взглядом, будто вёл переговоры с вселенной через строку кода. Валентина подошла к его столу с решимостью человека, у которого выбора нет, но есть кофе.

– Привет… Я тут… принесла… – голос предательски задрожал. Она поставила чашку, тут же задела рукой край стола, кофе плеснулось на подставку под мышку и мигом стало выглядеть как сцена преступления.

– Ой… извини, – пробормотала Валентина. – Я… я просто… кофеин делает нас ближе к Богу.

Иван оторвал взгляд от монитора. Посмотрел. Не с интересом, не с раздражением, а с тем выражением, каким обычно смотрят на тостер, который внезапно начал петь. Он вежливо кивнул, поблагодарил и потянулся за салфеткой.

Валентина осталась стоять, как пакет, не доехавший до мусорки. Надо было уходить, но ноги не слушались. В голове Кляпа уже включила голос инструкторши по флирту, но на уровне для начинающих:

– Сейчас главное – закрепить контакт. Шутка, взгляд, касание. Всё в пределах этики. Но с флюидом. Фронтальное внедрение флюида. Давай.

– Ты, наверное, такой… – начала Валентина и сразу пожалела. – Ну, обвешанный вирусами?

Иван слегка отодвинулся, будто его физически оттолкнула сила смысла. Он кивнул, пожал плечами и что—то пробормотал в стиле «угу». Валентина кивала в ответ – ритмично, как игрушечная собачка в машине. Шея затекала, щеки горели.

– Пора касаться, – подсказала Кляпа. – У него рука. У тебя рука. Делай мостик. Хватит быть станцией без контакта.

Она дотянулась до плеча Ивана. Осторожно. Будто трогала горячую сковородку. Он обернулся. Она уже трогала его за локоть. Потом – за запястье. В какой—то момент она почувствовала, что превратилась в странного массажиста, который ищет точки давления, но находит только неловкость.

– А ты с кем живёшь? – вырвалось из неё. Почти шёпотом.

– С котом, – сказал Иван ровным голосом, не проявляя ни удивления, ни интереса, как будто этот вопрос был для него таким же обычным, как прогноз погоды.

– Мальчик или девочка?

– Мальчик.

– А… как кот относится к женщинам?

Возникла неловкая пауза, за которой последовало внутреннее короткое замыкание в голове Валентины, словно её сознание одновременно вспыхнуло и обрушилось, не выдержав абсурдности момента.

– Нейтрально.

Кляпа шипела:

– Ты как стажер ГРУ, только без подготовки. Следующий вопрос – про любимую позу в шахматах. Или спроси, как он относится к теории привязанности. Господи, ну не так. Хотя бы не взрывайся.

Валентина чувствовала, как под ней рассыпается всё – пол, самооценка, здравый смысл. Иван сидел как человек, который хочет быть вежливым, но не уверен, нужно ли спасать собеседника или звать специалиста. В его взгляде читалась забота. Но не такая, как у мужчины к женщине. А такая, как у библиотекаря к сломанной лампе: не трогай, пусть стоит.

Она продолжала говорить. Руки жили своей жизнью, жестикулируя то ли радостно, то ли в панике. Кляпа скомандовала:

– Держи дистанцию, но не как в ковид. Ближе, чем друг. Дальше, чем заноза. Примерно в зоне «смущающе интимной корпоративности».

С каждым движением тело Ивана напрягалось. Он не отстранялся, но и не сближался. Он не флиртовал, он выдерживал. А Валентина уже не соблазняла – она дрейфовала. Как бумажный кораблик по офисной канализации, уносимый потоком стыда и испорченных фраз.

– Ты же понимаешь, – шептала Кляпа, – ты сейчас как женщина, у которой горит срок годности. Через три дня начнёшь клеить объявления: «Отдамся в хорошие руки, срочно». Со скидкой. С доплатой. С рекомендацией от участкового.

И в этот момент Валентина поняла: если бы кто—то сейчас подошёл, вручил ей грамоту за самую странную попытку сближения в истории человечества, она бы даже не удивилась. Она бы просто извинилась и подписала. Возможно, с девичьей фамилией. Или псевдонимом. И тихо растворилась бы в кондиционированном воздухе.

На лестничной клетке было прохладно и тихо, пахло табачным пеплом, чужими куртками и чем—то вечным, вроде бетона и безысходности. Иван стоял у окна, прислонившись к перилам, в одной руке держал термос, в другой – зажигалку, которую щёлкал с регулярностью автоматического дозатора. В наушниках играло что—то безмелодичное, скорее ритмичное, чем музыкальное. Вид у него был такой, будто он просто решил сделать паузу между собой и остальным человечеством.

Валентина шла к нему, как разведчик без карты. В голове шуршали мысли, как тревожный поток новостей. Каждая из них – катастрофа, но с заголовком в стиле «действуй, пока не поздно». Кляпа, в отличие от неё, была спокойна. Даже слишком.

– Дави харизмой, – подбодрила она. – Или хотя бы грудью. Хотя нет, не грудью. Просто дыши. Но сексуально.

Подойдя ближе, Валентина попыталась небрежно облокотиться о стену. В теории это должно было выглядеть как жест уверенной женщины, слегка уставшей от внимания. На деле она промахнулась, ударилась локтем об угол и выдохнула так, будто у неё из груди вырвали квартальный отчёт. Иван снял один наушник и посмотрел на неё, не удивлённо, а скорее с дежурной вежливостью человека, которого снова отвлекли от покоя.

– Ты часто здесь… э-э-э… куришь? – спросила Валентина, стараясь выглядеть заинтересованной, но вышло скорее как собеседница из передачи «Культура и дым».

– Ну, когда код компилируется долго, – ответил Иван, сделав глоток из термоса.

– Класс… люблю дым. Он как бы символ эфемерности и… тьмы.

Кляпа застонала, как театральный критик после третьей пьесы про абсурд.

– Ты только что сравнила его с фабричным выхлопом. Молодец, философ. Ещё пару таких ходов – и он испарится без следа, как аммиак.

Валентина сделала шаг ближе. Её тянуло не логикой, а нервной инерцией – как магнитом к утюгу, включённому в розетку отчаяния. Иван отступил на полшага, не резко, но как будто очерчивая границу. Валентина замерла, почувствовала, как у неё внутри всё сжалось, но выдохнула и, собрав последние остатки смелости, задала вопрос.

– Ты вообще, ну, в смысле… как ты относишься к… отношениям?

Вопрос прозвучал так, будто она предлагает поучаствовать в рискованной экспедиции с непредсказуемым маршрутом. Иван приподнял бровь, чуть нахмурился, взгляд стал внимательным, почти сочувствующим. Он молча снял второй наушник, будто специально, чтобы ничего не мешало услышать – и ответить.

– Валя, – сказал он мягко, без укоров, но и без обнадёживания. – Я вообще—то… другой… Но спасибо, это правда очень мило.

Тишина рухнула между ними, как декорация в плохо поставленной пьесе. Даже зажигалка, до этого щёлкавшая как метроном, застыла в его пальцах. Воздух вокруг стал плотным, как одеяло, которым накрыли стыд. Внутри Валентины что—то тихо треснуло, как тонкий лёд под сапогом – незаметно, но безвозвратно. Словно целая система оправданий, фантазий и надежд распалась, оставив её стоять в бетонной пустоте, без плана и без роли.

Тело Валентины окаменело, будто каждое слово Ивана проникло внутрь и застыло там цементом. В голове зашумело от унижения и абсурда ситуации, а по позвоночнику медленно сползало ледяное, острое чувство полного краха. Она смотрела на Ивана, пытаясь улыбнуться, но губы только вздрагивали, как при замыкании нервных окончаний. В груди расплывалось знакомое, старое чувство отторжения, словно она снова оказалась за школьной партой, где мальчики перешёптывались за её спиной, а девочки смотрели с жалостью, смешанной с брезгливостью.

В эту секунду она поняла, что вся её жизнь – бесконечная серия неудач, замаскированных под смешные истории, и ей просто хочется провалиться сквозь пол прямо сейчас, немедленно, чтобы никто не видел и не жалел. Перед глазами замелькали обрывки неудавшихся разговоров, взглядов мимо, случайных прикосновений, после которых хотелось исчезнуть, стереться. И в этой внутренней бездне возникла отчётливая мысль, почти крик: «Со мной что—то не так, совсем не так, и это навсегда».

И именно в эту секунду Кляпа заржала. Не засмеялась – заржала. Громко, с надрывом, как будто наконец получила всё, чего так долго ждала. Этот смех был не просто реакцией – он был кульминацией. Он шёл волнами, с хрюкающим фоном, с подвывом и уханьем, как у истеричной ведьмы, которую наконец—то впустили в цирк. Смех длился, набирал обороты, обгонял сам себя, превращаясь в отдельную сущность, живущую в голове Валентины. Казалось, даже стены лестничной клетки подрагивают от этого звука, а термос в руке Ивана стал теплее – от стыда, разделённого на двоих.

– Ну ты дала, Валя. Миссия – невозможна. Следующий – священник или пылесос. Хотя пылесос хотя бы шумит в ответ.

Валентина не отвечала. Она стояла, глядя в пространство между своими кроссовками и бетонной стеной, в котором сейчас вполне мог поместиться смысл всей её жизни. Или хотя бы этот провал.

– Скажи спасибо, что он не обнял тебя в знак поддержки. Тогда пришлось бы объяснять, почему ты начала плакать и заодно предложила пожениться.

Термос в руке Ивана тихо щёлкнул – он закрыл крышку. Валентина поняла, что пора уходить. Её тело уже начинало подсказывать маршруты к ближайшему туалету, где можно отсидеться хотя бы до конца рабочего дня. Или до конца света.

– Всё нормально, – сказал Иван, чуть смутившись. – Правда. Просто… не мой вектор. Но ты классная.

Эта фраза была доброй. И при этом – как кирпич в нос. Валентина кивнула, изобразив улыбку, которую можно было продавать как антисептик от эмоций. А Кляпа добавила финальное:

– Поздравляю. Ты единственный в истории разведчик, который влез в логово объекта, не узнав, что оно с надписью «доступ закрыт по техническим причинам». Теперь тебе надо запустить программу оплодотворения голубей. Или хотя бы цветов в горшке. Начнём с фикуса.

Вечером, когда окна домов потускнели, а шум города сменился редкими фразами у подъездов и звоном ложек в кружках, Валентина сидела на диване в пижаме с принтом «Спящий енот». Плед обвивал её как витиеватое оправдание: тёплый, слегка пахнущий порошком и отчуждением. На коленях лежала старая тетрадь в плотной обложке, закрывающейся на липучку, – пережиток школы или ранней безумной фазы «начну новую жизнь с понедельника».

На обложке – полустёртая наклейка с надписью «Dream, girl». Валентина устало открыла её и на следующей чистой странице вывела шариковой ручкой с котёнком: «Я – не шлюха. Я – миссия.»

Потом перечеркнула. Слишком пафосно. Слишком глупо. Написала снова, капслоком. Я – НЕ ШЛЮХА. Я – МИССИЯ.

Подрисовала в уголке грустный смайлик с вывалившимся языком, потом попробовала сделать к нему речь – вышло: «Извините за гормоны. Я случайно.»

– Напиши, – тут же вмешалась Кляпа, – «Сегодня объект отказался. Сожалею. В следующий раз буду сексуальнее и менее драматична». Или ещё лучше: «Миссия провалена, но в целом прическа держалась».

Валентина прикусила губу, задумалась, затем начала писать: Мне стыдно. Пауза. Я не умею. Снова пауза.

Зачеркнула. Ни одна из фраз не звучала живой. Как будто это не её мысли, а пресс—релиз от лица потрёпанной лягушки.

Она вздохнула, написала чуть сбоку: «Он сказал, что другой».

Кляпа фыркнула с выражением:

– Ну и что. На Титане за такими – очередь. А у тебя – паника. Надо было просто сказать: «Я – твой гетеро—экспириенс». Он бы хотя бы растерялся.

Валентина положила ручку, посмотрела в окно – ночь пряталась между крыш, а ей хотелось одного: не участвовать – ни в разговорах, ни в попытках что—то исправить, ни даже в самой себе, как будто на сегодня она отказалась от роли главной героини собственной жизни.

Она продолжила: «Я не знаю, зачем всё это. Я просто хотела домой. И чай. И чтобы никто не смотрел. И чтобы меня не трогали. И чтобы не надо было носить юбку, в которой я сижу как перевёрнутая ваза с тревогой.»

Новым абзацем снова написала:

«Я – не шлюха.» Подождала. «Я – миссия.»

Подождала ещё. И вдруг – добавила зло: «Какая миссия? Я даже у психолога не была. Кто вообще допускает к космическим задачам людей, которые плакали на концерте «Руки вверх» и боятся звонить в поликлинику?»

Ответ пришёл не снаружи, а изнутри. Голос Кляпы прозвучал необычно – без сарказма, почти мягко, как если бы она в этот момент сидела рядом, положив лапку на одеяло:

– Вот за это я тебя и выбрала. Ты идеальна. Ты смешная. Ты настоящая. Ты – катастрофа с красивым шрифтом.

Валентина посмотрела на строчки в тетради и вдруг слегка улыбнулась. Почти незаметно. Как человек, который упал в грязь, но увидел, что никто не смеётся. Или даже не заметил. Где—то глубоко внутри родилось не прощение, а усталое «ладно». И это «ладно» оказалось на удивление тёплым.

Она прижала тетрадь к груди, потом снова раскрыла и внизу страницы написала крупно: «Даже если провал – это тоже движение.»

Кляпа задумчиво сказала:

– Если ты однажды издашь это, я настаиваю на заголовке «Исповедь целомудренной развратницы. Практическое пособие по провалу репродуктивных миссий». Я даже нарисую обложку. Там будет ракета в форме бигудей и слёзы, капающие на тест на овуляцию.

Валентина рассмеялась. Тихо. Без надрыва. Не потому, что было смешно, а потому что абсурд наконец стал уютным. Она положила ручку, выключила свет, свернулась в клубок под пледом и подумала: «Если и завтра всё пойдёт к чёрту, я хотя бы буду в пижаме и с планом».

А Кляпа шепнула:

– Всё, отдыхай. Завтра у нас юрист. Или мясник. Там пока не определились.

Перед сном Валентина лежала в позе звезды, разбившейся о бытовую планету. Простыня сползла к ногам, пижама перекрутилась на боку, волосы напоминали гнездо совы, пережившей корпоратив. Тень от лампы, вытянутая и дрожащая, напоминала ей сперматозоид, уставший, потерянный и явно не стремящийся никуда – особенно к яйцеклетке с характером. В голове не мысли, а осадки после мыслей – мутные, бессвязные, как если бы разум тихо вышел перекурить, оставив табличку: «Вернусь, когда разберётесь».

Валентина задумалась: закрыты ли шторы? И если кофеин – это форма бегства, то сколько же кружек нужно выпить, чтобы эмигрировать? А если она выживет после всей этой чепухи – вручат ли ей медаль или просто оставят в покое?

И тут, как по расписанию, зазвонил телефон. На экране – Паша. Без смайлика. Просто "Паша", будто система уже поняла, что ничего хорошего ждать не стоит. Валентина села на кровати, натянула пижаму повыше, будто это помогало вести переговоры, и с неуверенным голосом взяла трубку:

– Алло…

– Валя, привет! Я тут подумал… может, встретимся? Ну, типа, неформально. Просто ты классная. Реально. Мне было хорошо. Я даже пельмени сварил – вдруг ты любишь. Со сметаной.

На секунду в комнате воцарилась тишина. Валентина растерялась. Не потому, что не знала, что ответить, а потому что изнутри, с холодной чёткостью военного координатора, уже подкралась Кляпа:

– Даже не думай. Он пельмени, а ты – планета. У нас миссия. У нас список. У нас юрист завтра или мясник. Мы не возвращаемся туда, где было… тепло. Это ловушка.

– Э-э-э… Паш… – начала Валентина, будто извиняясь уже за само существование разговора. – Знаешь, я… у меня просто планы. Да. Очень плотные. Ну… работа. Там совещание. Серьёзное. Очень. По… ресурсам.

– Ну… жаль, – сказал Паша. – Тогда если что… я буду. У меня ещё оливки есть.

– Оливки – не аргумент, – прошипела Кляпа и сбросила звонок. Мысленно. Но Валентина чувствовала, что это была именно она.

Она снова улеглась с тяжестью человека, отказавшего себе в оливках и человеческом тепле в пользу вселенской неопределённости.

Кляпа, как всегда, была бодра. С голосом телемагазина, в котором продаются драмы по подписке, она выдала:

– Сегодня ты справилась. Было сложно, но ты отказалась. От еды. От простоты. От мужчины с добрыми глазами и термосом в руке. Это и есть взрослая сексуальная политика. Завтра у нас штурм «айтишника 2.0» или юриста в стрессовом состоянии. Не опозорь нас.

Валентина, не открывая глаз, подумала: «Я не уверена, что способна на это. Я не уверена, что способна вообще на что—то». И тут же услыхала:

– Ты не уверена – значит, ты жива. Только мёртвые женщины не сомневаются в своём макияже и репродуктивной пригодности.

Она накрылась одеялом до ушей. Хотелось исчезнуть. Или хотя бы уснуть. Абсурд скакал в голове, как барабанщик в лифте. Но в этом шуме была уже странная, почти ласковая привычность.

Кляпа добавила напоследок:

– Спи крепко. Завтра снова попытаемся спасти вселенную через половой акт. Постарайся в этот раз не выбрать монаха. Или, Боже упаси, гуманитария. Нам нужны цифры, а не поэмы.

Валентина хмыкнула. Не в голос, а внутри. Почти согревшись от того, что всё это – её жизнь. Странная, несмешная, невнятная, но уж точно не скучная. И с этой мыслью она провалилась в сон, как в кресло с подогревом. Без чая, без оливок. Но с планом.

Валентина уснула не потому, что хотела спать, а потому что усталость выключила все системы жизнеобеспечения. Сон накрыл её как плотное офисное одеяло – грубое, с запахом пережитков дня и неразрешённых вопросов. Где—то между четвёртым вдохом и внутренним «всё, хватит», сознание провалилось – но не в тишину, а в корпоративный кошмар.

Она очутилась в огромной стеклянной капсуле, где всё казалось одновременно стерильно и безумно. Пол светился, потолок пульсировал, а воздух имел вкус административного наказания. По кругу сидели существа – соплеменники Кляпы. Одни в медицинских халатах, другие в латексных комбинезонах с золотыми погонами, третьи – с микрофонами, гарнитурами и стеклянными планшетами, на которых мелькали непристойные графики. Один из них ел соску, другой держал в руках что—то, подозрительно похожее на вагинальный тренажёр и одновременно пульт от кондиционера.

В центре зала вращалась голографическая проекция Валентины. Она была голой по пояс, в бабушкиных панталонах, на шее – табличка: «Нестабильный инкубатор». Под табличкой, как бейдж на конференции, висела маленькая карточка: «Группа риска. Сложность: 3 из 10. Потенциал – неясен.»

Кляпа, в этом сне одетая в строгий костюм с наплечниками, вышла вперёд и торжественно произнесла:

– Уважаемый совет. Объект №В—239 демонстрирует повышенную склонность к драме, отказ от инстинктов и хронический саботаж. Сексуальная активность – хаотична. Результатов нет. Потенциал пока проявляется в форме стыда и бесконечного самообвинения.

– Всё ясно, – закричала одна из присутствующих с лицом киноактрисы восьмидесятых. – Это потому, что вы не используете протокол тринадцать-сорок пять! Шоколад, стриптиз, удар током! Всё просто! Я могу провести мастер—класс! У меня даже чёлка для этого есть!

– Вы вообще пробовали обольщать мужчин на Земле? – встряла другая, уже в обнимку с вибратором и чашкой кофе. – Там же у половины – синдром “мне мама не разрешила”. У второй половины – жена. А если у кого—то ни того ни другого – так он в IT и не моется.

Валентина хотела что—то сказать, но не смогла. Вместо слов изо рта вылетел мыльный пузырь с надписью: «я не шлюха». Он медленно поднялся вверх, отражая в себе зал, табличку, даже вибратор. Присутствующие зааплодировали. Кто—то плакал. Кто—то ел попкорн.

Пузырь лопнул, и из него выскочил карапуз в костюме лягушки. Он крикнул «Мама!» с такой тоской, что у одной из соплеменниц дрогнули ресницы. Затем уполз в вентиляцию, оставив после себя легкий запах детства и хлорки.

Кляпа глубоко вздохнула и открыла отчёт. Последняя страница подсвечивалась тревожным розовым:

– Если через трое суток объект не перейдёт к активной фазе зачатия, – произнесла она официальным голосом, – мы перезапустим протокол через… задний вход.

На мгновение всё замерло. Затем кто—то хмыкнул. Кто—то всерьёз кивнул. Один из членов совета достал калькулятор и стал что—то считать. Валентина, стоявшая по—прежнему в панталонах и табличке, почувствовала, что готова проснуться.

– Мы должны рассмотреть все доступные проходы, – добавила старейшая из соплеменниц в мантии с капюшоном и серьгами в форме фаллоимитаторов.

– Это научный подход, – согласилась другая.

– Это извращение, – мысленно взвизгнула Валентина и в тот же момент проснулась, резко сев на кровати, с криком:

– Не надо через задний вход!!!

Плед соскользнул на пол. Сердце колотилось, как будто в дверь звонили с проверкой на готовность к зачатию. Комната была тёмной, телефон молчал, Кляпа – тоже. Только в голове звучало слабое эхо совещания.

На столе мерцала зарядка. За окном – утро. Валентина откинулась на подушку, прижав ладони к лицу. Через несколько секунд послышалось:

– Ладно—ладно. Пока не будем через задний. Но если завтра ты снова попытаешься соблазнить астрофизика с двумя мамами и без яиц – я возвращаюсь к этому варианту.

Валентина выдохнула. Засыпать после такого было невозможно. Но смеяться – вполне. Она хихикнула, как человек, который выжил. Или почти.

Глава 7

Лента новостей в социальной сети крутилась под пальцем автоматически. Валентина почти не замечала, что мелькает перед глазами – всё сливалось в один поток из чужих жизней: кто—то выложил селфи с пирожным, кто—то отметил тренера по зумбе, кто—то – ребёнка в грязных штанах. Пролистнула и вид с балкона, где за окном не было ничего, кроме серого неба и торчащей антенны.

Обеденный перерыв тянулся, как старый носок. Она доела остатки чечевицы из контейнера, машинально прижимая крышку локтем, и уже думала закрыть приложение, когда палец дёрнулся сам. Как будто что—то щёлкнуло в подкорке.

На экране появилось лицо – до боли знакомое, будто вынырнувшее из глубины памяти без предупреждения, с той самой ухмылкой, которую она когда—то пыталась стереть из сознания. Андрей Гриневич. Да чтоб тебя.

Фото было новое: пальмы, солнце, загар, футболка с каким—то спортивным логотипом. Он стоял, развесив руки на перилах, с той самой ухмылкой, которую Валентина помнила по школьному коридору. Самодовольной, как будто за ним – не бассейн отеля, а армия восхищённых девятиклассниц.

У неё внутри что—то кольнуло. Не обида – она вроде давно привыкла. И не злость – та уже выгорела. Скорее, неловкий укол из прошлого, как если бы тебя окликнули по старому прозвищу, которое забыли все, кроме тебя.

– У-у-у, – протянула Кляпа у неё в голове, – смотри—ка, кто объявился. Скулы как у рекламного мясника. Будто ему лицо вырезали по инструкции хирурга.

Валентина дернулась.

– Не начинай, – прошептала она мысленно.

– Я и не заканчивала, – фыркнула Кляпа. – Но давай по—честному: ты ведь не пролистала. Значит, что—то зашевелилось. Может, нижняя чакра. Может, старая злость. А может, оба в комплекте.

Валентина пыталась отвести взгляд, но не получилось. На следующем фото Гриневич держал микрофон, на фоне – экран с презентацией. Наверное, тренинг по «личному росту». Или по продаже окон.

– Ты посмотри, какой у нас теперь наставник. Великий гуру. А ведь когда—то этот мудрец прятал в твоём пенале дохлого кузнечика. Помнишь?

– Я не хочу это вспоминать.

– Конечно. Особенно за обедом. Но всё же… вот он. Реинкарнация твоих унижений. Жив—здоров. И, судя по лайкам, пользуется спросом у женщин за тридцать пять.

Валентина нажала на кнопку «назад». Но вместо этого – открылась его страница. Фото профиля, путешествия, баня с друзьями, фото на фоне внедорожника. Один и тот же прищур. Одна и та же поза: «я тут главный».

– Где ты была все эти годы, Валя? – вздохнула Кляпа. – Он тут, оказывается, самец с претензией. А ты всё носила бадлон и мечтала, чтобы тебя не трогали.

– Я и сейчас не хочу, чтобы меня трогали.

– Ну уж нет. Мы должны его тронуть. За всё. За парты, за прозвища, за ту жвачку, которую ты вырезала из волос вместе с челкой. Пришло время. Историческое возмездие. Через нижнее белье. Стратегия простая – ты идёшь к нему. Он тает. Ты – холодна. Он сгорает. Ты… ну, ты выбираешь, что с ним делать. Но красиво.

Валентина стиснула зубы. Её передёрнуло. Но не от Кляпы. От собственной реакции. От того, что ей действительно не всё равно. Что это лицо – не просто из прошлого. Оно до сих пор где—то внутри сидит, прилипло, как та самая жвачка.

– Он, наверное, даже не вспомнит, кто я, – прошептала она.

– Вот именно. И это делает всё ещё интереснее. Он не вспомнит, а ты ему – бац. Женственность с доставкой. На тебе каблуки. Вот тебе грудь. Получи, распишись.

– Я не собираюсь этого делать.

– Но ты должна.

– Я сказала «нет» – и не передумала.

– Да, Валя. Потому что ты не просто Валя. Ты – проект. Мы тебя сейчас смажем по швам, как новую модель. Сделаем из тебя артобъект. Он даже моргнуть не успеет, как окажется в ловушке своих школьных грехов. И знаешь, что это будет? Это будет терапия. Для него – шоковая. Для тебя – сексуальная.

Валентина положила телефон на стол. Упёрлась лбом в ладони. Под левой подмышкой пошло липкое пятно – нервы дали о себе знать.

– Всё, – сказала она. – Я об этом даже думать не хочу.

– Думать необязательно, – сказала Кляпа. – Просто добавь его в друзья. А дальше – мы решим. Как настоящие взрослые, независимые, отомщённые женщины.

Первые пару дней Валентина делала вид, что ничего не произошло. Она вставала по будильнику, шла в душ, надевала свой стандартный костюм, завязывала хвост до миллиметра симметрично и уходила на работу, будто внутри головы у неё не живёт саркастичная инопланетянка с репродуктивными амбициями. Но Кляпа не торопилась с нападением. Она ждала. Терпеливо. Как женщина, уверенная, что ей достаточно лишь подать голос в нужный момент – и всё пойдёт по плану.

Голос прозвучал в коридоре третьего этажа, возле автомата с напитками, где Валя стояла с пластиковым стаканчиком в руке, размешивая растворимый кофе и уставившись в тёмное пятно на линолеуме. Кляпа выбрала момент абсолютной тишины и бытового отчаяния.

– Ты знаешь, Валя, лучший способ прощения – это сесть ему на лицо. Метафорически, конечно. Хотя…

Валентина чуть не подавилась паром.

– Не смей. Я сказала – нет.

– А я не уговариваю. Просто делюсь мыслями. Вот тебе мысль номер два: психоанализ утверждает, что сексуальная реализация с объектом травмы – один из надёжных способов переписать сценарий. Хочешь – проверь. Хочешь – игнорируй. Но рано или поздно ты поймёшь, что это не падение, а терапия.

– Терапия? – прошипела Валя, запихивая палочку в мусорку. – Ты серьёзно?

– Абсолютно. Причём, между прочим, подтвержденная исследованиями. Я вчера читала. Ну ладно, пролистывала. В любом случае – в каком—то издании про психологию была статья. Или на «Пикабу». Это сейчас не важно.

С каждым днём Кляпа становилась всё изобретательнее. Утром она начинала с мягкого «а что, если бы…», днём – сравнивала это с работой над собой, а вечером переходила к тяжёлой артиллерии: напоминаниям о школьных подножках, испорченных сочинениях, той самой контрольной, когда Валю публично высмеяли из—за пятна на кофте.

– Ты помнишь, как он смеялся? С перекошенным лицом, как будто ему кто—то рассказал анекдот про туалетную бумагу и маргарин. А теперь представь: он будет стоять перед тобой, весь такой мощный, уверенный… и вдруг – бац! Ты – богиня, он – ковер. Ну, или коверолог, если тебе так спокойнее.

Сопротивление Вали менялось по часам. Сначала она вступала в споры. Потом ограничивалась сухим «нет». Через неделю – просто молчала. Но глаза выдавали: идея прорастала. Она росла где—то на тёмной почве её самооценки, покрытой мхом из недосказанных обид и школьных комплексов.

– Представь, – шептала Кляпа в утреннем транспорте, когда вокруг стояли такие же, как Валя, уставшие женщины с потухшими глазами, – ты заходишь в кафе. Он встаёт, смотрит на тебя, как на гостью из глянцевого журнала. А ты – такая сдержанная. Чуть—чуть улыбаешься. Говоришь: «Привет, Андрей». И всё. Он твой. Это не просто кофе. Это акт психологического выравнивания.

– Это мерзко.

– Это справедливо. Ты возвращаешь себе силу. Через кружевное бельё и уверенную походку. Мы не мстим, Валя. Мы лечим. Мы строим мосты. Ну, точнее, мостики. Из чулок и помады.

Валентина больше не возражала. Она начала думать. А потом – представлять. Не слишком всерьёз. Пока. Но каждый раз, когда в голове всплывало лицо Гриневича, уже не с ухмылкой девятиклассника, а взрослое, чуть уставшее, с тенями под глазами и новой уязвимостью, – она вздрагивала. И не только от злости.

– Ты боишься, что тебе понравится, – однажды сказала Кляпа с почти материнским теплом. – И правильно боишься. Потому что это будет момент, когда ты поймёшь, что давно могла быть сильной. Ты просто слишком долго притворялась серой.

Валя в ответ ничего не сказала. Но в тот же вечер положила в корзину на «Вайлдберриз» чёрное бельё. Не заказала. Просто посмотрела. Размеры – уточнила. Цвета – примерила к себе в голове.

Кляпа довольно хмыкнула.

– Это не просто секс, Валя. Это историческое возмездие. Он бросал в тебя жвачки, а ты кинешь в него свою женственность. Со всей силой накопленного достоинства.

Валентина начала писать сообщение в восемь утра. Удалила его в 08:01. Потом снова написала в 08:07, на этот раз без смайликов. Ещё через пятнадцать минут добавила «привет» в начале, потом удалила – слишком по—дружески. В 08:24 она вставила фразу «неожиданно увидела тебя», перечитала и решила, что звучит, как донос. Снова удалила. В 09:02 сообщение было готово: «Привет. Неожиданно увидела тебя – было бы интересно встретиться». Без точки в конце. Точка выглядела угрожающе.

Она сидела над телефоном, как кот над зеркалом: и хочется, и страшно. Подумала о кофе, но рука дрожала, и идея показалась небезопасной. Через две минуты после отправки ей стало плохо. Её затошнило от внутреннего напряжения. Пальцы вспотели, подбородок зачесался, уши горели. Внутри неё – вакуум, в котором отчаянно звенела мысль: «Зачем ты это сделала?»

Ответ пришёл через четыре минуты. Всего четыре. Как будто он сидел там же, держа телефон в руках, в ожидании её письма, как старый знакомый из чата поддержки.

«Привет. Конечно, я только за. Когда и где?»

Она перечитала раз десять. Сначала подумала, что ошиблась адресатом. Потом – что он не узнал её. Потом – что это троллинг. Потом – что она умерла и теперь в каком—то постироничном аду.

– Вот это да, – протянула Кляпа, с выражением гурмана, которому неожиданно подали идеальную пасту. – Валюша, у тебя официально открылся доступ к источнику школьных унижений. И, по ходу, источник сам рад доставке.

– Он… он согласен, – прошептала Валя, глядя в экран, как в приближающийся поезд. – Так сразу?

– Конечно. Видишь, какой он доступный? Ты всю жизнь боялась подойти к нему, а он, оказывается, всегда был открыт – почти круглосуточная аптека твоих комплексов. Заходи без маски, работаем по выходным, без рецепта.

Она попыталась набрать ответ. Пальцы дрожали. Первая версия сообщения была слишком формальной, вторая – слишком игривая, третья – выглядела, как приглашение на собеседование. В итоге отправила самое нейтральное, что придумала: «Пятница, 19:00, кафе „Жёлудь“. Подойдёт?»

Ответ пришёл почти мгновенно: «Отлично. До встречи».

Валентина вцепилась в телефон, как в поручень в автобусе на резком повороте. У неё закружилась голова, будто не хватило воздуха. Всё происходящее походило на сцену из чужой жизни. Она не успела даже понять, откуда в её календаре появилось это «Жёлудь», кто вообще предложил встречу – она или неведомая сила, запущенная Кляпой.

– Он согласился. Просто. Без драмы. Без выяснений. Даже без намёка на стыд, – прошептала Валя, уже не уверенная, радуется она или её тошнит от происходящего.

– Конечно. Потому что он мужчина. А у мужчин есть волшебное качество: они редко думают о прошлом. Особенно, если в настоящем им что—то светит. Например, декольте.

– Я ведь даже не знаю, зачем всё это.

– Ты знаешь. Ты хочешь ответов. Ты хочешь справедливости. И немного – доминирования. Возможно, ты даже хочешь, чтобы он раскаялся и заплакал в твоё плечо. Или хотя бы в салфетку. А потом заказал чизкейк и сказал, что ты изменилась. А ты ему: «Спасибо, Андрей, я теперь терапевтический сеанс в чулках».

Валентина пошла умываться. Холодной водой. Долго.

Но план уже жил. Сам по себе. Без её участия. Или с минимальным. Как будто тело решило: раз ты не можешь принять решение, мы примем его за тебя.

Кафе «Жёлудь» располагалось на первом этаже бизнес—центра, где пахло одновременно дорогим кофе, отчаянием и напечатанными за десять минут резюме. Интерьер был странной смесью берёзовых фанерных панелей и пластиковой эклектики в духе «как мы себе представляем Европу». На стене висели рисунки детей сотрудников, один из которых изображал то ли деда Мороза, то ли директора по продажам – судя по количеству красного и кривым глазам. Валентина пришла на десять минут раньше. Не из—за нетерпения. Из—за дурацкой привычки приходить заранее, чтобы иметь шанс сбежать, если станет совсем плохо.

Она сидела за столиком у окна, притворяясь, что выбирает между «рафом на кокосовом молоке» и «перуанским чаем из веника». Руки были влажными. Сердце билось как будто не от волнения, а от попытки достучаться до мозга: «Мы точно это делаем? Серьёзно?»

Когда дверь со звоном открылась, она подняла глаза и… сразу не поняла, что это он. Гриневич выглядел так, будто его кто—то нарочно переодел в "ближайшее, что нашлось на стуле". Пальто – старое, с засаленными пуговицами. Джинсы – с таким количеством заломов на коленях, будто он только что пересчитывал там фасоль. Кеды – летние, в середине октября. И главное – лицо. То самое. Только без наглости. Бледное, напряжённое, с таким выражением, как будто он не в кафе, а в коридоре налоговой, где его вызвали «на пять минут уточнить кое—что».

Он потирал руки, оглядывался по сторонам, и когда заметил Валентину – оживился, но так резко, что выглядел скорее, как собака, которую наконец—то позвали с дивана, чем как мужчина на свидании. Она даже внутренне вздрогнула: не от страха, нет. От жалости. И от того, насколько не совпало с её сценарием. Где был надменный мачо из её кошмаров? Где этот школьный царь с ухмылкой? Перед ней был типичный менеджер из отдела, которого забыли поздравить с днём рождения.

Он подошёл, кивнул и, пытаясь сесть, зацепил локтем сахарницу. Та покатилась, сделала полукруг и замерла. Он выдал: «Привет, Валя», – и его голос дрожал, как будто она сейчас будет принимать у него экзамен по органической химии. Салфетка, которую он пытался положить на стол, улетела. Он попытался её поймать, врезался в край стола, после чего принял решение просто сесть. Неуклюже. По диагонали. Как будто в нём не хватало одного бедра.

– Ты всё такой же… в смысле, как и был, только лысее, – выпалила Валентина. Фраза звучала, как сломавшийся навигатор.

Он захихикал. Настоящим, детским смехом. Не издевательски, не напряжённо, а так, будто не поверил своему счастью – она пришла. Она настоящая. И, кажется, не против. А он тут сидит и дышит. Прямо в кафе.

Валентина неловко улыбнулась. Это был не тот флирт, что она репетировала перед зеркалом, с полуоборотом и наклоном головы. Это было ближе к выражению лица, с которым кошка пытается спрятать кусок колбасы под ковёр, делая вид, что не при делах.

Она потянулась за чашкой. Рука дрогнула. Горячее потекло по пальцам и капнуло на блузку, оставив неровное пятно. Она быстро схватила салфетку. Промахнулась. Потом – вторую. Ещё мимо. Он подал свою. С пятном от карамели. Она взяла. Поблагодарила. Подумала, что ещё можно сделать, чтобы выглядеть менее жалко. И выдала:

– Ну, бывает… горячо… не только от чувств…

В воздухе повисло что—то между гоготом, паузой и внутренним «убей меня прямо сейчас». Он опять засмеялся. Причём с искренним удовольствием. Кажется, он не понял. Или сделал вид, что не понял. Или просто был счастлив, что она говорит с ним, а не поливает горячим кофе.

Он начал рассказывать про работу. Что—то про отдел закупок. Муниципалитет. Документы, которые «вечно теряются, но мы—то знаем, где они». Потом – про подработку. Оказывается, он помогает школьникам с математикой. Учит дробям. Сравнивает их с пиццей. Говорит, это работает. Особенно на голодных.

– А ещё я делал таблицу в Excel, где можно считать вес пельменей, – с гордостью сообщил он. – Типа, берёшь количество, средний вес, и тебе – оп! – калорийность. Очень удобно. Я ей с тёщей делюсь.

– С тёщей? – уточнила Валя, невольно.

– Ну, не настоящей. Бывшая. Мы не поженились. Но мама её до сих пор пишет. Там огород, собака, дождь.

Она слушала, глядя на него, как на человека, случайно оказавшегося на сцене с выключенным микрофоном. Он был не опасен. Не харизматичен. И уж точно не сексуален. Он был… тёплый. Немного жалкий. И каким—то образом – почти трогательный. Как плюшевая игрушка с оторванным ухом, которую тебе зачем—то жалко выкинуть.

– Ты решила соблазнить монстра, а перед тобой кастрированный лабрадор, Валя, – не выдержала Кляпа. – Это не месть. Это социальная помощь. С занесением в стаж.

Валентина посмотрела на своего бывшего мучителя. Сейчас он тщательно, с полной серьёзностью выбирал сироп к капучино. На лице – сосредоточенность хирурга. Словно от этого зависел его моральный облик. И она вдруг поняла: да он даже не подозревает, что когда—то был ей страшен. Для него школа – просто часть биографии. Для неё – пожизненная выставка внутренних шрамов.

И в этом кафе, среди фанерных стен, кофе с искусственным ароматом и чужих разговоров, месть вдруг стала… глупой. Ненужной. Слишком дорогим способом доказать себе, что ты уже не та. Потому что, кажется, она действительно уже не та. А он, возможно, никогда и не был тем, кем она его считала. Всё остальное – её фантазии, которые годами обрастали подробностями, как снежный ком обрастает камнями. И, как это обычно бывает, она запомнила не то, что было, а то, что сама себе нарисовала – в красках, с тенями и резкими линиями.

Гриневич начал ерзать. Он перестал рассказывать про пельмени в Excel, внезапно замолчал, надолго задумался, будто у него зависло внутреннее ПО, и наконец выдал:

– Слушай, Валя… я тут подумал… ну… я тебе, наверное, должен извиниться. Или хотя бы объясниться. Или как это сейчас модно… пройти процесс личной деконструкции.

Валентина насторожилась. Это был тот тон, когда мужчина либо вот—вот признается в любви, либо расскажет, что нашёл себя в диджеинге и теперь уезжает в Карелию.

– Я в школе был… – он замялся, почесал шею, посмотрел в чайник. – Я был ужасным. Я это знаю. И я это помню. И я это… ну… не то чтобы горжусь, да?

– У тебя интересная стратегия начала речи, – заметила Валентина.

– Я серьёзно, – он кивнул. – Ты тогда была как… как живая угроза моей самооценке. Умная. С этими глазами, в которых как будто было написано: «Гриневич, ты дебил». А я… я пытался выглядеть как крутой. Потому что чувствовал себя хуже. И беднее. И тупее. И вообще как школьный кулёк для насмешек, только наоборот – сам насмехался.

Он говорил, глядя в точку где—то в районе её локтя. Валя не знала, что с этим делать. Локоть, к счастью, вёл себя достойно.

– Я тебя специально подкалывал. Жвачки эти, помнишь? «Петушиная» фамилия твоя – это я начал. А потом даже учителя подхватили. Мне казалось, если тебя унизить – я стану значимым. Типа, раз ты упала – значит, я вырос.

Он вздохнул. Громко. С таким звуком, будто только что поставил точку в трёхтомнике душевной исповеди.

– Я понимаю, что это мерзко. И глупо. И трусливо. Я тогда был просто куском недоваренного теста. И даже не пельменного.

Валентина смотрела на него и мысленно вычеркивала пункты из своего плана. «Он будет изображать холодность» – нет. «Он попытается переспать, а потом исчезнет» – нет. «Он не вспомнит её» – увы. Перед ней сидел бывший тиран с глазами, полными раскаяния и какими—то… котячьими эмоциями. Он сидел, как мокрый комок кармы.

– А потом… – продолжил он уже шёпотом, будто боялся, что сейчас подбежит официант и начнёт стрим. – Я увидел твою фотографию. У кого—то в подписках. И у меня как будто лампочка загорелась. Не в голове. В груди. Я подумал: «Господи, это она. Это та, кого я хотел унизить. А теперь хочу… ну… наоборот».

Он слегка покраснел. Впервые за вечер выглядел моложе, чем на самом деле. Почти школьником. Только без рюкзака и с залысиной.

– Ты красивая, – сказал он. – Не только внешне. Вся. И ты стала сильной. Видно, что ты не та. Ты как будто прошла через ад, и теперь излучаешь свет. Не лампой. Скорее, печкой. Я несу, да?

– Пока ты просто сам себя подогреваешь, – ответила Валентина, всё ещё не веря, что это говорит тот самый человек, из—за которого она в восьмом классе порезала чёлку и месяц носила шапку.

– Ну, короче, я не знаю, когда это случилось. Я, наверное, влюбился. Или всегда был влюблён, просто шифровал это в школьную жестокость. Как свеклу в винегрет – вроде не видно, а вкус даёт.

Тут Кляпа не выдержала.

– Валя. Это уже не месть. Это чистый Стокгольм наоборот. Ты похитила чувства своего мучителя, как старую видеокассету, и теперь сидишь с ней в руках – «перемотать или выбросить?» Он тут перед тобой крошится, как сухарик над унитазом, а ты должна была прийти сюда, чтобы отомстить. Ну поздравляю, теперь ты мама школьной травмы. Уютно, правда?

Валентина молчала. Потому что ответов у неё не было. Только ощущение, что она стояла перед внутренним зеркалом и впервые видела, как всё это выглядело с другой стороны. Не оправдание. Не просьба о прощении. А просто – человек. Который когда—то делал ей больно. Потому что сам боялся, что никто не увидит, как ему плохо.

Он сидел, мял салфетку и ждал реакции.

А она сидела, смотрела на него и пыталась решить: это она пришла отомстить, или чтобы понять, что в этой жизни гораздо сложнее отличить подонка от потерянного.

Телефон лежал на краю стола, как граната с выдернутой чекой. Валя посматривала на него с опаской, как будто он мог зазвенеть не просто уведомлением, а фанфарами на тему «Ты ему понравилась».

Сообщения от Грини приходили с пугающей регулярностью. Сначала был осторожный «Спасибо за вечер. Было очень тепло». Потом: «Ты как будто совсем другая. Или ты была всегда такой, просто я не замечал. Прости». Потом началась поэзия. Вернее, то, что он считал поэзией. Длинные предложения без запятых, где упоминалась школа, её глаза, тетрадка в клетку, весна и слово «особенная» – раз семь, не меньше. Она открывала их, как письма от налоговой – с готовностью к худшему, но всё равно с дрожью.

Кляпа, естественно, была в восторге.

– О-о-о, у нас тут любовник с флешбэками. Это прекрасно. Это прям ретротерапия с элементами романтического тушения пожара. Смотри, как он загорелся. Надо срочно брать инициативу. Он уже на крючке – давай, Валюша, тяни. Пусть послужит делу.

– Какому делу? – буркнула Валя, бросив телефон на диван.

– Нашему. Моему. Вселенскому. Это же идеальный кандидат. Уязвим. Мягок. Виноват. Всё, что нужно для женской победы. Соблазни – потом исчезни. Сделай из него икру своей самооценки. Прям как баклажанную, только из его сердца.

Валентина молчала. Она не могла. Не то чтобы не хотела – просто не получалось. Внутри всё сжималось. От неловкости, от вины, от ощущения, что ты держишь в руках что—то чужое и хрупкое, а рядом стоит весёлая Кляпа с кувалдой и кричит: «Давай, бей, он же заслужил!»

– Он травил тебя, – напомнила Кляпа, с интонацией судьи на конкурсе по справедливости. – Ты забыла, как пахли твои волосы после той селёдки? Или как ты мыла голову в школьной раковине, пока все смеялись? Это же идеальное возмездие. Он сам пришёл, открылся, признался, и теперь всё, что тебе нужно – взять инициативу в свои руки. Не кулаком, не оскорблением, а телом, вниманием, холодной уверенностью. Использовать его влюблённость как рычаг. Ты же не мстишь – ты возвращаешь себе власть, ту самую, которую он когда—то забрал у тебя своими насмешками и жвачками. Через вежливое, но уверенное «поехали ко мне».

– А если я не могу?

– Тогда ты скучная. Морально застрявшая. И очень—очень растерянная. А это, как ты знаешь, не то, чем выигрываются сражения.

Валентина снова посмотрела на телефон. Новое сообщение: «Ты не представляешь, как я себя чувствовал тогда. Я не знаю, как всё исправить, но хочу хотя бы попробовать. Можно?»

Она закрыла экран. Нажала блокировку. Включила. Открыла. Закрыла снова. Десять раз подряд. Как будто каждый раз был финальным. Но внутри – никакой ясности. Только шум.

– Ну давай уже, – зашипела Кляпа. – Сделай хоть что—то. Поставь точку. Или сердечко. Или хотя бы лайк на его пост о счастье. А лучше – иди к нему. И соблазни. Вспомни, он же сам сказал – влюбился. Сам. Без рекламы.

– Я не могу использовать человека, который раскаивается, – выдохнула Валя. – Не могу превращать чужое чувство в способ отомстить. Даже с тобой в голове.

– Поздравляю, – процедила Кляпа с таким пафосом, будто вручала грамоту за наивность. – Ты теперь официально хозяйка личного поклонника с комплексом бывшего агрессора. Надо было сразу открыть агентство по перевоспитанию. Базовый курс: «Как заставить мучителя плакать и покупать тебе цветы».

Валентина села на пол у дивана, уткнулась в колени. Было одновременно стыдно, страшно и немного смешно. Она думала, что справится, что будет холодной, чёткой, как отчёт за квартал. А в итоге сидела и не знала, куда девать эту мягкую, глупую, настоящую влюблённость другого человека.

И, что ещё хуже – не знала, что делать с собой, если та, её собственная влюблённость, начнёт отвечать. Не внешне – не фразами, не действиями, а изнутри. Тихо, но навязчиво. Если она вдруг, как капля в чайнике, даст о себе знать: мол, а что, если это правда? Если это не ловушка, а шанс. Вот с этим Валя не была готова столкнуться. Потому что месть предусматривала чёткий сценарий. А чувства – нет.

Телефон лежал на столе как символ сомнительной свободы: хочешь – звони, хочешь – страдай. Валентина ходила вокруг него по квартире с видом человека, который надел слишком узкие колготки, но уже вышел из дома и теперь не знает, что хуже – вернуться или продолжить.

В какой—то момент она достала пульт от телевизора, включила канал с орлом на заставке и уставилась в точку. Орёл смотрел в ответ, не мигая. Ни один из них не торопился проявлять инициативу.

Кляпа не говорила уже третий час. И это пугало. Обычно её тишина означала не сочувствие, а выработку стратегического плана по завоеванию психики. Валентина была уверена, что, если бы внутренняя тишина могла жужжать, она бы жужжала как холодильник, который готовится к экспансии в четвертое измерение.

В конце концов она подошла к столу, как к алтарю. Взяла телефон. Подержала. Положила. Протёрла тряпочкой. Потом снова взяла и, не дожидаясь вдохновения или вмешательства космоса, тупо нажала «Вызов».

Гудки были короткими и плотными. В каждой паузе между ними Валентина успевала построить и обрушить по одному сценарию. В одном – он не отвечает и уезжает на Бали. В другом – отвечает и сразу предлагает брак. В третьем – отвечает его жена. Потом она вспомнила, что он говорил про бывшую тёщу, и успокоилась ровно на полторы секунды.

– Привет, – сказал он. Просто. Без придыханий. Без подвоха. Как будто они только вчера разговаривали. Или как будто он отвечал маме. И всё—таки в голосе был оттенок радости, немного ваты и чуть—чуть осторожности. Как будто он боялся сказать лишнего, но очень надеялся, что лишнее всё—таки случится.

– Привет, – ответила Валентина, и голос её предательски задрожал, как дешёвый столик из Икеи при попытке его собрать без инструкции.

Они говорили о погоде. О том, что дождь в Москве стал больше походить на атмосферную злобу. О том, как нелепо звучит слово «морось», и кто вообще его придумал – человек, у которого всю жизнь в ботинках было сыро. Потом разговор ушёл в область «кафе „Жёлудь“», где теперь подают облепиховый чай с имбирём и фоновым разочарованием.

Кляпа, естественно, не смогла пропустить такую слащавую идиллию мимо ушей:

– Господи, Валя, ну вы как два пенсионера в очереди за справкой о временной невиновности. Ты представляешь, где мы были недавно? Оргазмы в офисе, грязные шутки, курьеры с кубиками на животе, а теперь – «морось», облепиха и обсуждение вкусовых оттенков корицы. Это что, романтика по версии московского депрессивного постинтеллигента? Скажи честно, ты хочешь, чтобы он тебя трахнул или чтобы он отнёс тебя в пледике к камину и почитал про погоду в стихах? А лучше сразу пусть засунет тебе в трусы карту «Азбуки вкуса» – чтобы ты почувствовала, что живёшь в стабильности и уважаемой системе лояльности.

Потом был небольшой спор о том, нужен ли сахар в кофе, если ты уже и так несчастен. Они даже посмеялись. Причём по—настоящему – не через силу, не от вежливости, а просто потому, что оба устали быть героями своего внутреннего кино и решили хотя бы на пару минут стать обычными людьми, которым можно обсудить количество корицы в латте и не умереть от самоанализа.

Разговор становился лёгким. Настолько лёгким, что Валентина начала нервничать ещё больше. Потому что если всё так просто, значит, где—то точно прячется подвох.

И тут он сказал, чуть медленнее, чем обычно, будто репетировал эту фразу перед зеркалом:

– Я бы хотел тебя ещё увидеть. Если ты не против. То есть… если ты сама этого хочешь.

Кляпа встрепенулась, словно услышала стартовый выстрел в финале телешоу «Холостяк: мстительная редакция»:

– Ну всё, Валя, теперь начнётся. Он уже готов пригласить тебя на свидание, а потом – трахнуть под звуки дождя и новостного выпуска о падении рубля. Я прям чувствую: вот оно – взросление. Ты только что вступила в фазу диалога, который начинается с невинного латте, а заканчивается совместным гуглением «почему в тридцать не хочется секса, а хочется тарелку супа и чтобы никто не трогал». Иди, соглашайся. Но не забудь: если он пригласит тебя на выставку «современной керамики» – знай, это эвфемизм. И ты, Валя, теперь женщина, у которой будет не просто роман, а такая терапия, что потом никакой психоаналитик не поверит, что всё началось с облепихового чая.

Наступила пауза – не театральная, не наполненная напряжением, а естественная, почти телесная: словно тело само замерло в ожидании, пока мозг определится с позицией. Мгновение, в котором ещё можно отступить, но уже слишком интересно, что будет, если не убежать.

И она сказала:

– Хочу.

Без интонаций, без украшений. Просто сказала. А потом поняла, что не жалеет. И не боится. Потому что это не было капитуляцией. Это было решением. Странным, внутренне скрипучим, но – решением.

Кляпа отреагировала спустя несколько секунд. Вероятно, она просто не ожидала, что Валя справится сама, без криков, сексуального монолога и аллегорий с кнутом.

– Прекрасно, Валя, – протянула она, как бы наливая себе ментального вина. – Ты только что добровольно подписалась на романтический марафон с бывшим мучителем. Что дальше? Выбор кафеля в ванную или совместный поход в театр на постановку о любви и ненависти? Или сразу на курс «Как пережить счастье и не сломаться»?

Валентина выключила звонок, положила телефон на стол, села рядом и уставилась в стену. В ней не было ни эйфории, ни отчаяния. Только тишина. Но не та, в которой ты теряешься, а та, в которой ты наконец слышишь себя.

Валентина стояла у зеркала и делала вид, что выбирает серьги. Сцена напоминала подготовку к опознанию: одна серьга – скромная, из тех, что надевают, когда нужно убедить свидетелей, что ты просто бухгалтер, а не женщина, решившая соблазнить школьного палача. Вторая – чуть длиннее, с камушком, из тех, которые надевают, когда подсознание орёт: «Трахни меня, но культурно».

Она вертела обе в пальцах, проверяя в отражении, какая из них лучше сочетается с моральной неопределённостью. И тут, на пике этой серьгопсихологической дилеммы, в голове раздался голос. Тихий. Непривычно деликатный.

– Валя… слушай… я тут поняла одну вещь. Только ты не ори, ладно?

Валентина замерла. Так обычно начинались признания в измене или в любви. В случае с Кляпой – и то и другое одновременно.

– Мне он… ну, как бы… нравится.

– Что? – переспросила Валентина, резко обернувшись на пустую комнату. – Ты кого сейчас имеешь в виду? Гриню?! Ты же хотела его использовать! В смысле – «отработал и забыла»! Ты же выдавала монологи уровня «сделай из него паштет и скорми самооценке»!

– Знаю. Сама в шоке. Но… он какой—то… вкусный, что ли.

– ВКУСНЫЙ?! – Валентина чуть не уронила расчёску. – Ты инопланетянка с миссией, а не гастрономическая развратница!

– Ну, извини, но я женщина. Ну, почти. Ну, биологическая сущность с направлением на размножение. И у него такие глаза… как у овчарки, которую бросили на даче, но она всё равно верит, что её вернут. У меня на него… не только эмоциональные позывы. У меня на него влажность, Валя. Не психологическая – физиологическая!

Валентина уставилась на своё отражение. Её лицо выражало не просто недоумение – оно воплощало целую философию «я не уверена, что готова делить мужчину с голосом в голове, особенно если голос озабочен».

– Я вообще—то думала, что ты – мой внутренний стратег. Манипулятор. Инопланетный GPS по сексуальной мести. А ты теперь кто? Возбуждённый голос из места схождения двух конечностей?

– Не надо обобщать. Я многофункциональна. Но если прямо, то да. Сейчас я, по ходу, твой вожделеющий центр. И мне он нужен. Не ради зачатья, не ради племени. А просто потому, что я хочу узнать, как он стонет. Как он целуется. Что он скажет, если я положу ему руку на бедро и скажу: «Дай я поиграю твоим покаянием».

– Ты больная, – пробормотала Валентина. – Я не собираюсь делить Гриню с самой собой.

– Сама подумай: ты же не хочешь его использовать. А я – хочу. Причём так, чтобы после этого он неделю не мог нормально смотреть на женский отдел в «Спортмастере», потому что всё будет ассоциироваться с тем, как я зажала ему руки и приказывала «лежать». Валя, я не про эмоции. Я про настоящее пошлое удовольствие. Хочу его лизнуть – и не в метафоре.

– Ты с ума сошла. Это мой череп. Моя голова. Моя история!

– Ошибаешься. Это уже наш треугольник. Ты, я и Гриня. Сложная геометрия любви, где одна вершина – мораль, вторая – эрекция, а третья – чувство вины с антисептическим привкусом. Добро пожаловать в первый любовный треугольник, в котором одна женщина ревнует к самой себе.

Валентина медленно села на край кровати. Она чувствовала, что готова сдаться, но не знала кому – ему, Кляпе или просто всему этому абсурду, который уже давно превратился из плана мести в психосексуальное реалити—шоу.

– Значит, ты действительно хочешь его. Не для галочки. Не ради миссии. А чтобы… ну, по—своему – искренне?

– Я хочу его так, как школьная библиотекарша хочет уйти в отпуск и никому не говорить, куда. Понимаешь? Просто хочу. Без деклараций. Без флагов. Хочу, чтобы он задыхался от страха и восторга, когда я ему скажу: «Ты заслужил меня, как троечник заслуживает похвалу за аккуратный почерк».

– Боже… – только и смогла выдохнуть Валентина. – Я делю мужика с голосом в голове. Что со мной не так?

– Всё нормально, Валя. Добро пожаловать в любовь. И, возможно, в первый случай внутреннего полиаморного распада личности с элементами эротического сотрудничества.

Глава 8

Валентина не стояла перед зеркалом – она жила в нём, словно в зловещем аквариуме, где каждый её жест оставлял на стекле след паники. Свет в ванной резал глаза, отражение казалось чужим: бледное лицо с глазами контролёра, который сам себе не верит, щёки как будто промёрзли, губы не слушались. Лак для волос вонял администрированием, тушь дрожала в руке, как у стоматолога в отпуске. Тени должны были добавить загадочности, но кисточка с предательским звуком плюхнулась в раковину, оставив чёрную полосу на белом фарфоре – будто кто—то расписался: «Это конец».

Пудра, когда Валя аккуратно открутила крышку, устроила суицид с бортика раковины. Девушка сгребла рассыпавшееся на юбку золото, как нищенка на рынке тщеславия. Стрелки на веках шли зигзагом – одна вверх, другая в вечность. Левая выглядела как молния, правая – как медицинская кривая состояния пациента. Под левым глазом она нечаянно провела консилером так, что лицо стало напоминать карту местности, где не стоит строить плотину.

– Валентина, – пропела Кляпа голосом, который, будь у него форма, был бы корсетом с шипами, – ты сейчас рисуешь что—то между портретом покойницы и домохозяйкой, которую муж бросил за то, что она экономит на туалетной бумаге. Может, уже бросим это и перейдём к главному?

– К чему, прости? – буркнула Валя, ковыряя ватной палочкой очередной творческий провал.

– К белью. К оружию. К триумфу духа в стрингах цвета мести. Открой ящик. Да—да, этот. Нет, не с аптечкой. Ни один пластырь не спасёт твою репутацию, если ты выйдешь в том, что я вижу сейчас.

Ящик был открыт. Валя достала белый лифчик без косточек и трусы с завышенной талией, которые могли бы служить подушкой безопасности при столкновении с реальностью.

– Это что, средство защиты от секса? Это… – Кляпа сделала паузу, в которой умещалась вселенская скорбь по убитой сексуальности, – это трусы бабушки. И даже она бы их не одела на первое свидание. Если, конечно, не хотела, чтобы её сразу проводили домой.

Попытка достать кружевное бельё привела к конфузу: лифчик оказался слишком мал, а трусы – наоборот, с такими полями охвата, что в них можно было прятать налоги. Валя пыхтела, крутилась, натягивала, запутывалась в лямках, как рыба в сетях собственного стыда. Пару раз она теряла равновесие и хваталась за раковину, и всё это сопровождалось ехидными комментариями из внутреннего вещания:

– О да, детка, именно так. Дай мне эту энергию древнего бухгалтера в изгнании. Я чувствую жар пенсии и страсть почтовых извещений!

На попытке надеть колготки с утяжкой случился почти апокалипсис: палец порвал капрон, зацепка поползла вверх, как молва о разводе. Валя вскрикнула, села прямо на пол, зажала голову руками. На коврике валялись тени, румяна, тушь, пудра, упаковка с оторванной биркой и два носка, один из которых, казалось, сам сбежал от этого ужаса.

– Расслабься, – сказала Кляпа, – хуже, чем на выпускном, уже не будет. Хотя это и был ноль, от которого ты сейчас отталкиваешься.

– Я выгляжу как женщина, у которой два налоговых вычета и анальная тревожность, – пробормотала Валя, вытирая пятно от тонального крема с пола.

– Ты выглядишь как героиня порнофильма для офисных работников категории 40+. Только сюжет там про инвентаризацию страсти и командировочные оргазмы.

Пока внутренний голос продолжал выстраивать жанровую пародию на её жизнь, Валентина уже в третий раз меняла блузку. Первая оказалась слишком прозрачной. Вторая – пахла молью. Третья, вроде бы приличная, отказалась застёгиваться на груди. Молния на юбке захрустела и, не выдержав давления, лопнула на полуслове.

– Отлично, – протянула Кляпа, – теперь ты – воин света с оголённым флангом. Может, пойдём так? Будет, как в классике: «Она вышла из дома без права на стыд».

После двадцати минут борьбы с собой, одеждой, моралью и зеркалом Валя остановилась на чём—то промежуточном: тёмное платье, каблуки (на полразмера больше, но зато не натирают), губы с оттенком «вдова нотариуса», волосы распущены, но вьются так, как будто их только что сушили паникой.

Глядя на себя, она вдруг хихикнула. Тихо. Почти жалобно. А потом – громче. Это был не смех, а акт внутреннего самораспада с элементами принятия.

– Ну, здравствуй, соблазнительница, – сказала она своему отражению, – библиотекарша, которая решила соблазнить пожарного, но забыла снять жилетку с бейджиком.

– Я горжусь тобой, – произнесла Кляпа торжественно, – ты как минимум уже не выглядишь, как актриса из социального ролика о налоговой дисциплине.

– Спасибо, – ответила Валя, закатывая глаза, – в следующий раз дай мне таблетку, а не советы.

– Ты готова, – кивнула Кляпа, – ну, или по крайней мере больше не в пижаме. Уже прогресс.

Часы показывали, что до выхода осталось двенадцать минут. И этого было достаточно, чтобы заново обдумать весь план, представить, как всё провалится, как он не узнает её, или – что хуже – узнает и скажет: «Ты ведь та, из—за которой я до сих пор боюсь женщин с пробором посередине».

Но отступать уже было поздно. Лак на ногтях почти высох. Душ пережит. Чулки натянуты. А Кляпа внутри строила планы – амбициозные, как космолет на гормонах.

Валя позвонила в дверь и сразу пожалела об этом. Слишком звонко, слишком уверенно, как будто по ту сторону ждали не одноклассника, а человека, способного что—то по—настоящему решить в её жизни. Туфли на каблуке постукивали с ехидным ритмом – мстили за годы без свиданий и новых подошв. Пока она пыталась принять выражение лица «я просто мимо проходила и случайно зашла, почему бы не налить вина», щёлкнул замок. Неуверенно. С запозданием. Как будто и он внутри тренировался, как открывать дверь, не выдавая панику.

Дверь распахнулась, и появился Гриня – в мятых джинсах и свитере с вытянутыми рукавами, который отчаянно претендовал на статус «домашний уют», но больше походил на одежду человека, который всё ещё верит, что воскресенье – это не обман. Волосы топорщились, как после сна или внезапного самоанализа. Он кивнул – слишком быстро, словно хотел извиниться за всё, что произойдёт дальше. Валя пробормотала «привет» с такой интонацией, как будто не уверена, как это слово работает в реальной жизни. Она прошла внутрь, стараясь не споткнуться о напряжение, которое уже натянуло её движения, как струны. Каждый шаг казался чуть громче, чем нужно, как будто каблуки тоже нервничали.

Квартира встретила её тишиной и нейтральным запахом – ни ароматизаторов, ни запаха еды, только лёгкий привкус вчерашнего отсутствия смысла. Обстановка выглядела так, будто её собирали по инструкции от человека, который никогда не жил дольше трёх месяцев в одном месте: стол, табуретка, один диван, телевизор без пульта. На подоконнике кактус – живой, подозрительно зелёный, с жёлтым бантом. Валя, не найдя, за что зацепиться, кивнула на кактус, как будто обсуждала экспозицию в музее современного отчаяния.

– Присаживайся, – сказал он, указывая на диван, на котором не было ни пледа, ни подушек, ни следов того, что здесь кто—то когда—либо отдыхал.

Он достал бутылку вина. Белое полусладкое, с этикеткой, где было больше золота, чем вкуса. Он привычно потянулся за штопором, но, открыв ящик, понял, что его нет. Пришлось импровизировать – в ход пошёл нож для масла, и вся процедура напоминала вскрытие времени – с треском, с давлением, с внезапным «оп!» и брызгами на его свитер.

Валя кивнула на бокал, будто подтверждая: да, я взрослая женщина, и мне всё равно, что это вино похоже на жидкий мармелад для беззубых. Первый тост – за встречу. Столкновение бокалов получилось каким—то стеклянным – в нём не было звонкости, только звучание осторожного примирения. Второй тост – за школу. Он сказал: «Иногда хочется туда вернуться». Валя добавила: «Но только с огнемётом».

Они смеялись. Сначала вежливо, потом уже громко, будто кто—то разрешил отпускать шутки без страховки. На третьем бокале начались «а помнишь…»: про физичку с фиолетовой помадой, про столовские макароны с эффектом восстановления желудка, про ту контрольную, где все списали, кроме Вали. Она впервые произнесла:

– А помнишь, как ты кидал мне жвачку в волосы?

Гриня смущённо усмехнулся, потёр затылок, словно снова ощутил в пальцах липкую массу вины.

– Конечно помню. Я до сих пор несу за это ответственность. Даже когда выбираю зубную пасту – беру самую дорогую. Чувство вины, видимо, требует отбеливания.

Валя рассмеялась, но с лёгкой сдавленностью в голосе. Она помнила, как в тот день жвачку отрывали с волос вместе с прядями, как плакала в туалете, как потом ходила с криво обрезанной чёлкой, потому что парикмахер сказала: «Ну а что вы хотели?».

– Ты выбрал мне стрижку под ноль, – сказала она, всё ещё улыбаясь, но теперь это была та улыбка, за которой прятались девичьи обиды. – Я тогда спряталась в капюшоне и месяц ходила с опущенным подбородком. Даже в класс не заходила до звонка.

Он кивнул медленно, глядя в бокал.

– А ты выбрала мне стыд на всю жизнь. Потому что когда я увидел, как ты обошла меня в олимпиаде по истории, с этой своей половинной чёлкой и взглядом, будто я существую только в приложении к партам… Я понял, что просто хотел тебя достать. Чтобы хоть как—то обозначиться.

Он посмотрел на неё уже без улыбки, с тем выражением, с которым взрослые люди смотрят в свои старые дневники.

– По—моему, – добавил он чуть тише, – мы теперь в расчёте. Или почти.

Смех снова повис в комнате. Лёгкий. Немного пьяный. С каждым новым глотком вино размывало границы прошлого. Всё, что раньше болело, теперь стало частью фольклора. Вроде бы это были их истории. Вроде бы – их шрамы. Но сейчас – просто сценарии для пьесы на двоих.

– Слушай, – сказал он, доставая коробку со старыми школьными фото. – Хочешь посмотреть?

Валя взяла снимок, где они стояли в третьем ряду – он с кривой ухмылкой, она в свитере на два размера больше.

– У тебя тут ещё была чёлка, – заметила она. – Теперь понятно, куда моя делась.

– А у тебя – взгляд, как у человека, который заранее знал, что однажды придёт сюда мстить.

Он улыбнулся. И вдруг на секунду стал тем самым школьником, только с морщинкой у глаза и лёгким привкусом тоски по простым временам.

– О, помнишь урок ОБЖ, когда Макаров застрял в противогазе? Его уши стали сиреневыми, а учитель сказал, что это нормально, «главное – не паниковать». А потом ты написала ему записку: «Макаров, ты теперь в два раза ближе к фиалке, чем к человеку». Я орал так, что нас выгнали обоих. А он с тех пор не может смотреть на сирень.

– А я вспоминаю, как нас всех водили в музей народного быта, и ты украл оттуда деревянную ложку. Потом на следующем уроке геометрии ею ел кефир из крышки от акварели. Учитель спросил, что происходит, а ты ответил: «Погружаюсь в традиции». Его так перекосило, что урок завершился досрочно и нам обоим поставили «неуд» за поведение, хотя я вообще сидела молча. С тех пор я ненавижу ложки. Особенно деревянные.

Бутылка лежала на боку, как уставший гость. В бокалах что—то плескалось, но уже с надрывом – как будто и вино, как и они, потеряло внятность. Валя сидела, сжавшись, опираясь локтем о подлокотник, как будто боялась развалиться физически. Щёки пылали. Волосы липли к вискам. Один каблук она уже сняла. Просто потому что.

– Я… – Гриня ткнул в воздух ложкой, почему—то принесённой со стола. Язык у него путался, слова выходили как будто из тёплого киселя. – Я, короче, был тупой… ну, конкретно. В общем.

– М-м-м, – протянула Валя, сглатывая и чуть не поперхнувшись. Язык будто плыл отдельно. – Как… как эта штука… плоская, ну… – она вскинула палец и уставилась в потолок. – Где крышка такая, и… и дырка… и жвачка! Как… э—э…

– Парта! – взревел он с торжеством и сразу закачался вбок. – Да! Я был… как вот эта хрень, поняла?!

Он махнул рукой. Ложка полетела в сторону окна. Что—то звякнуло. Возможно, кактус.

– Тупой, как школьная парта, – повторил он. – Только не полезный.

– Не. Ты был ещё и шумный, как звонок на труде, – сказала Валя, вытягивая ногу. – Вечно что—то вякал, что—то бросал… Я думала, у тебя батарейка с оскорблениями вместо печени.

– У меня печень щас в истерике, – серьёзно сказал он и схватился за живот. – Я чувствую, как она шепчет: «Господи, за что ты это делаешь?»

– А я помню… – Валя вдруг осеклась, разулыбалась широко, почти детски. – Помнишь, как ты мне сочинение подменил?

– А-а-а, – он мотнул головой. – С трактористом! С котом!

– Блин! – Валя ткнула в него пальцем. – Я ж потом реально думала, что у меня инсульт. Я читала и не понимала, где я. Кто я. Что за кот. Зачем тракторист вообще спасает кого—то. И почему всё это – я написала?

– Я… – он замотал головой. – Я хотел, чтобы ты… заметила. Ну, как бы. Не заметила, а…

– Ударила? – подсказала Валя, поднимая бровь.

– Ну… возможно. Это был бы прогресс.

Она вскинула руку и сделала вид, что кидает в него учебник.

– Ты знал, что я написала рассказ? Там твой герой умирает от того, что на него падает глобус.

– Блин, – он закрыл лицо руками. – Это… прекрасно. Это чисто я. Красивая смерть. Образная. С континентами.

Они заржали. И сразу замолчали. На секунду.

– Знаешь, – хрипло сказала Валя, – я один раз хотела тебе заехать учебником по геометрии. За то, что ты смеялся, когда у меня чёлка была кривой.

– Да ты мне в лицо не смотрела! – вспыхнул он. – Я как шарик был. Упругий. Без личности. Ты заходила в класс, и у меня пересыхало во рту. Я один раз выпил «Тархун», чтоб отпустило.

– А ты знал, что я тебя боялась? – спросила она и ткнула в него ногой, но мягко. – Прямо вот, по—настоящему. Когда ты шёл сзади, у меня всё сжималось. Я думала: ща… плевок. Или жвачка. Или слово типа «ботанка».

– А я тебя ждал. Чтоб ты, ну, хоть раз на меня глянула. Как на человека. Хоть как—то.

Он вдруг стал серьёзным. В глазах блеснуло что—то… от вина? Или просто от усталости. И вдруг, без пафоса:

– Я ж завидовал. Не оценкам. Не уму. А как ты… держалась. Холодно. Как будто тебя не пробить. Я хотел пробить. Хоть чем—то. Хоть подколом.

– А ты пробил. Моё терпение, – хмыкнула Валя. – Я в восьмом классе реально думала: если бы у меня был гранатомёт, ты бы был первым.

– Серьёзно?

– Серьёзно. Потом – утихло. Потом – стало всё равно. Потом – смешно.

– Вот и мне смешно. Но через жопу.

Он ткнул себя в грудь.

– Тут как будто кот сидит. Тот самый. Из тракторного рассказа. Только теперь я – этот кот. И он – я. И я тону в себе.

Валя ржала уже, прикрыв рот рукой. Потом икнула.

– Всё. Ты пьян. И философичен.

– Ты тоже. И злая.

– И смешная.

– И красивая. Даже с чёлкой тогда.

Они оба замолчали.

Потом она, не глядя, сказала:

– Я бы тебе всё равно заехала учебником. Тяжёлым. По геометрии.

– А я бы тебе спасибо сказал. И запомнил. Навсегда.

Они посмотрели друг на друга. И тут Гриня уронил бокал. Прямо на ковёр.

– Блин… я не хотел.

– Да всё нормально, – Валя кивнула, поднимая его. – Главное – не вино. Главное – воспоминания. Мы тут вообще сейчас как вечеринка из недописанного сериала. Где у всех проблемы. И все пьют.

– Валя…

– А?

– Ты офигенная. Даже с рассказом, где меня убивает глобус.

Она засмеялась. И он – тоже. Только теперь тише. Медленнее. И как будто немного… счастливее.

Валю повело. Не изящно, как в кино, а по—настоящему – по диагонали, с заносом и залипанием взгляда на тумбочке, на которой ничего не стояло. Комната поплыла, как старое телевидение без сигнала. Она попыталась сосредоточиться на чём—то материальном: ногах, полу, локтях, которые больше не слушались. Казалось, мышцы перешли в отпуск, а координаторы сдали рапорты и ушли в самозабвенный запой.

Голос Кляпы сначала прошёл по позвоночнику вибрацией. Без слов. Просто импульс, похожий на внутреннее «ну всё».

А потом начался спектакль.

Как только Валя моргнула чуть медленнее, чем нужно, всё внутри сместилось. Сознание не исчезло – просто сдвинулось в сторону. Как будто ты вдруг оказался не за рулём, а на пассажирском сиденье. И сразу – хруст внутреннего механизма: Кляпа взяла управление. Не частично. Не на время. Полностью. Она захватила тело Вали, как будто открыла давно законсервированный доступ. Её больше ничего не сдерживало.

Кляпа выпрямилась внутри неё с ощущением репетиции, которую ждала целую жизнь.

Смущение исчезло. Застенчивость испарилась, как дурной пар. Тело встало. Плавно, с той точной механикой, которой у Вали никогда не было. Спина – прямая. Подбородок – чуть вперёд. Дыхание ровное, как у человека, знающего, что сейчас случится нечто необратимое.

Гриня сидел на диване, всё ещё смеясь, слегка заваливаясь на бок, как человек, который давно потерял ощущение баланса. Он даже потянулся к бутылке, промахнувшись на пару сантиметров, когда Валя – или то, что теперь ею двигало – подошла вплотную. Не быстро. Не театрально. Просто – как кошка к миске с подрагивающей мышкой.

Она наклонилась. Взяла его за подбородок. Не резко, но с безапелляционной точностью. Её пальцы обхватили его лицо, как инструмент. И она смотрела. Долго. Не моргая. Как сканер. Как палач, который просто сверяется с инструкцией: тот ли перед ним, кого нужно допросить телом.

Гриня начал что—то лепетать. Что—то про «не так понял» и «это что, ролевые игры». Но слова врезались в холодное лицо. Кляпа не слушала. Она уже сверила комплектацию. И результат её устроил.

Одним движением она толкнула его на диван. Без насилия. Просто с той уверенностью, которая сама по себе сшибает с ног. Он бухнулся на спину, раскинув руки, как трофей.

Затем последовало движение – резкое, уверенное, почти отрепетированное. С одной стороны в нём ощущалась театральность, с другой – безупречная техническая точность: её пальцы вцепились в рубашку на его груди, будто знали, где и как действовать. Прозвучал сухой хруст ткани, за которым сразу же последовал звон разлетевшихся пуговиц; одна из них, описав дугу в воздухе, с бульком упала прямо в бокал. Гриня чуть дёрнулся, зашевелился, но остановился, не сделав ни шага назад – он застыл в положении человека, разрывающегося между попыткой осознать происходящее и полным отсутствием слов, чтобы это выразить.

Её голос стал ниже. Ниже и увереннее, как у диктора с озвучки судебных приговоров.

– Тебе нравится командовать? – протянула она грудным, вибрирующим голосом, в котором звучали и обещание, и приговор. Он был тягучий, с хищной хрипотцой, словно в каждом слове прятался хлыст. – Сейчас ты узнаешь, каково быть подчинённым.

Он не успел ответить. Руки Кляпы уже работали – с той деловитостью, которая одновременно возбуждает и пугает. Пояс – расстёгнут. Штаны – сдёрнуты. Быстро. Ровно настолько, чтобы показать, что это не про заботу. Это про демонстрацию контроля.

Трусы – светло—серые, с тонкой резинкой и надписью Weekend Hero. Вид слегка потерянный. Резинка вытянута, ткань местами потёрта, как у вещей, которые ещё не выброшены, но уже не носятся с гордостью.

Кляпа провела пальцем по шву. Медленно. С холодной деловитостью хирурга.

– Weekend Hero, – протянула она, проводя пальцем вдоль резинки с ленивой, тягучей внимательностью. – Это мило. Сейчас проверим, кто ты на самом деле – герой или воскресный ужин.

Она наклонилась, взялась за пояс резинки двумя пальцами и, не торопясь, с чуть насмешливой грацией стянула с него трусы. Движение было плавным, почти ласковым, как будто она открывала подарок, заранее зная, что он ей понравится.

Глаза скользнули вниз, и уголок её рта дрогнул. Она облизнула губы – медленно, с намерением, как будто пробовала вкус ещё до прикосновения.

– Очень даже неплохо, – сказала она, не повышая голоса. – Прямо скажем, выше ожиданий.

Гриня приподнялся на локтях, глаза округлились, язык запутался в фразах: то ли сказать, что он не против, то ли уточнить, что это происходит по его согласию, то ли просто попросить подождать минуту, пока мозг не поймёт, как реагировать на женщину, в чьих глазах – не страсть, а производственный план.

Валя внутри кричала. Без слов. Просто с ужасом и паникой, которые метались внутри тела, не имея доступа ни к мышцам, ни к голосовым связкам. Она наблюдала за собой, как пассажир поезда, влетевшего в тоннель с криками «экспресс в ад» на стенах.

– Отлично, – пронеслось у неё в голове. – Теперь мой организм захватил инопланетный диктатор, который считает, что БДСМ – это лучшая форма межгалактической дипломатии.

Кляпа наклонилась к Грине, провела ладонью по его груди, затем зажала подбородок, заставив его снова смотреть ей в глаза.

– Ты всю жизнь любил смеяться над чужими недостатками, – прошептала она, протягивая каждое слово голосом, в котором клубились бархат и угроза. Он был низкий, грудной, с той самой вибрацией, от которой у мужчин теряется счёт времени и границ. – Теперь твоя очередь узнать, что такое унижение с удовольствием. Поверь, я умею превращать слабость в инструмент.

Он судорожно вдохнул, глаза у него стекли. Он не понял – ему нравится это или он боится. Или и то, и другое.

А Кляпа уже продолжала работать. Без сбоев. Без сомнений. Без жалости.

Она на секунду замерла, словно переключившись с технической стадии на творческую. В её движениях появилась театральная роскошь – та, что принадлежала женщине, уверенной в своей власти и получающей от неё удовольствие. Внутри Вали что—то взвизгнуло. Мысленно. Её тело сидело в уголке сознания и наблюдало, как всё это разворачивалось, с той смесью ужаса и фатального смеха, которая бывает только у зрителя без права выйти из зала.

Она, не отводя взгляда от Грини, наклонилась к рюкзаку в углу. Вытащила оттуда старый школьный ремень – тот самый, с коричневой кожей и металлической пряжкой, которая уже давно потеряла всякую функциональность, но сохранила грозный вид. Ремень щёлкнул в воздухе с тем звуком, которым в кино запускали тревогу.

– Руки, – сказала она спокойно, как будто попросила передать соль.

Гриня подчинился – медленно, с осторожностью ребёнка, которому пообещали «сюрприз» за плохое поведение. Она ловко обвязала его запястья ремнём. Узел получился плотным, но не жестоким. Эстетически выверенным. Теперь он выглядел как пленённый отличник, проваливший экзамен по жизни и угодивший на переаттестацию в кабинет телесного абсурда.

Кляпа подошла к вешалке и сняла ярко—красный галстук с новогодними ёлками. Вешалка зачем—то стояла в углу, как немой свидетель театра унижения. Галстук оказался шёлковым, глупым, вызывающе несексуальным – и именно в этом заключалась его сила.

– Открой рот, – произнесла она снова низким, вибрирующим голосом.

Гриня замер на полсекунды, затем послушно подчинился. Галстук оказался у него в зубах. Она закрепила его, словно делая подарок самой себе. Образ завершился: бледный мужчина в полуразобранной одежде, с ёлочным кляпом и руками, связанными школьным ремнём. Где—то между отработкой унижения и новогодним корпоративом в альтернативной реальности.

Кляпа взяла линейку – прозрачную, тридцатисантиметровую, с надписью «Геометрия – друг порядка». Медленно щёлкнула ею по своей ладони. Гриня вздрогнул.

– На четверть оборота вправо, – приказала она чётко, без интонаций, будто вела муштру перед проверкой. Он послушно повернулся. Плечи у него дрожали, ступни скользили по ковру. Он пытался угадать, что будет дальше, и проваливался в этом угадывании.

Она щёлкнула линейкой по его лопаткам. Не сильно. Звук прозвучал звонко и чисто. Затем пальцем медленно нарисовала на его спине какие—то цифры. Что именно – оставалось загадкой. Возможно, это была оценка. А может, номер очереди.

– Ты был плохим мальчиком, – прошептала она, склоняясь к его уху. – Очень плохим. И теперь будешь делать домашку. Сперва в черновике…

Он издал нечленораздельный звук. В нём смешались страх, возбуждение и та самая детская паника, когда не выучил стихотворение, а вызвали к доске. Его глаза расширялись с каждой фразой, он уже не мог притворяться. Он не знал, что это: секс, казнь или проверка.

Кляпа отступила на шаг. Осмотрела импровизированную сцену с удовлетворением дизайнера, завершившего инсталляцию. А затем, словно вспомнив про финальный штрих, наклонилась к нижней полке стеллажа.

– Контрольная, – произнесла она. – Без подготовки.

В её руке оказался половник. Как он туда попал – оставалось вопросом философского толка. Она держала его, как дирижёрскую палочку. Или как жезл судьбы.

– По телесным наказаниям, – добавила она и щёлкнула им по своему бедру. Тихо. Но с намёком.

Валя внутри сжалась до скрипа. Её тело натянулось. Ей хотелось провалиться в щель между подушками дивана и исчезнуть. Но она оставалась зрителем. Заложницей. Свидетельницей.

А Кляпа продолжала двигаться. С каждым шагом – всё медленнее, всё увереннее. В этой абсурдной эротике с запахом школьной доски и корпоративного безумия она была актрисой. Сценаристкой. И судом.

Кляпа провела ладонью по его груди, будто собираясь вытереть с него пыль. Движение было не резким и не медленным – оно просто случилось, как точка в предложении, где не хватает смысла. Она посмотрела на него с лёгкой насмешкой, но не злой – скорее с тем видом, как на ребёнка, который честно выучил стихотворение про осень и теперь ждёт конфетку.

– Я вижу, ты послушный мальчик, – сказала она, низко, с оттенком почти утренней лености, той, что остаётся на голосе после бессонной ночи. – И, пожалуй… заслужил небольшую награду.

Гриня не ответил. Не мог. Кляп всё ещё оставался у него во рту, скомканный, чуть перекошенный, как воспоминание о собственной несмелости. Его губы были приоткрыты, дыхание неровное и шумное, словно каждая попытка вдоха требовала отдельного согласия. Зато во всём остальном – в теле, в плечах, в том, как он сидел, слегка завалившись на локти – чувствовалась предельная внимательность. Он будто ждал команды, которой не знал. И страшился, что она уже прозвучала.

Кляпа опустилась на колени. Не рывком, не как киношная героиня, а медленно, с точной пластикой, как будто этот момент она репетировала перед зеркалом не меньше года. На лице не было улыбки. Только сосредоточенность. Взгляд её был направлен чуть вверх – как у врача, перед тем как задать самый важный вопрос.

Валя внутри ощутила, как тянется шея. Движение оказалось чужим – будто её затылок кто—то настраивал, как антенну. Губы тронулись, влажные, чуть приоткрытые, как перед ответом, который может изменить ход экзамена. Из горла вырвался тихий выдох, тягучий, с хрипотцой, и Гриня дёрнулся, будто его коснулась тень.

Кляпа приблизилась к нему вплотную. Дышала медленно, ровно, но каждый вдох был ощутимым – как будто она вдыхала прямо в его грудную клетку. В воздухе стояло напряжение, которое нельзя было тронуть – оно жило само, как лампочка, мерцающая на грани перегорания. Она склонилась ещё ближе, и движение её головы было столь преднамеренным и медленным, что у Грини закружилась голова. Он почувствовал, как её губы обвивают его достоинство – бережно, но с тем намерением, в котором не оставалось места случайности. То, что она взяла в рот, подсказывало: это была награда, от которой невозможно отказаться.

Рот Вали – её рот – был влажным, податливым, живущим отдельной жизнью. Он двигался точно, аккуратно, как будто знал, где остановиться, а где задержаться чуть дольше. Губы касались его кожи, как будто слушали, не пробежит ли по ней ток. И пробегал. Гриня дышал неровно. Каждое движение рта казалось ему звуком. Хлюпающий, мягкий, чуть липкий – этот звук слипался с его дыханием, будто слюна с электричеством.

Он не смотрел – не мог. Закрыл глаза. Голова его откинулась назад. Шея дрожала. Лопатки подрагивали, словно тело пыталось спрятаться в себя. И всё же он оставался на месте. Потому что в этих звуках, в этом ритме, в этой влажной пластике было что—то такое, от чего не убегают. Даже если страшно. Даже если стыдно.

Валя внутри молчала. Не потому что хотела, а потому что не могла. Весь центр управления, весь голос, всё дыхание – принадлежало Кляпе. И Кляпа не торопилась.

Она не спешила. Каждый её жест был продуман, как пассаж в медленной музыкальной фразе, где всё зависит не от количества нот, а от паузы между ними. Губы двигались уверенно, с такой внимательной пластикой, будто она изучала карту чужого тела языком навигации. Иногда задерживалась. Иногда едва касалась. Иногда делала короткое движение, а потом обрывала его – как будто дразнила самого воздух.

Гриня держался из последних сил. Его руки были связаны, но мышцы напрягались, словно он всё равно пытался ухватиться за хоть что—то – за воздух, за звук, за себя. Он будто всем телом вжимался в подушку, как в единственное, что оставалось неподвижным в этом сдвинувшемся мире. Лоб блестел, дыхание сбилось, а в горле будто застряло что—то между стоном и попыткой сформулировать благодарность. Только губы Вали, влажные, тёплые, уверенные, всё продолжали работу – не ритмично, не сдавленно, а словно проверяя чувствительность каждой точки. Там, где касание звучало – она задерживалась. Там, где кожа дрожала – усиливала нажим дыхания.

Слюна текла щедро, и хлюпающие звуки, от которых у любого другого была бы неловкость, здесь становились частью ритуала. Гриня чувствовал, что сходит с ума от этого звука. От влажной уверенности, от того, как Кляпа использовала рот Валентины – не как часть тела, а как инструмент власти, контроля, наслаждения и подавления. Он не смотрел вниз – не смел. Но чувствовал всё. Каждый миллиметр.

И в какой—то момент это нарастило темп. Незаметно. Её движения стали чуть быстрее, чуть глубже. Гриня понял, что приближается к черте – не из—за физики, а из—за психики. В этом было что—то опасное. Он начал дышать чаще, неровно. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники. Голова откинулась. Лицо стало влажным, щеки вспыхнули. Где—то глубоко внутри него зародилось чувство, которое быстро превращалось в точку невозврата.

Он хотел предупредить. Сказать. Выдохнуть хоть что—то – «я» или «сейчас» или «постой». Но язык не слушался. Мысли путались. Всё было на грани.

И вот в самый пик, когда в теле началась дрожь, Кляпа сделала резкое движение назад.

Момент оборвался. Движение, дыхание, звук – всё прекратилось, будто кто—то нажал на паузу внутри самой комнаты.

Тишина разорвала пространство между ними, как ржавый нож по тонкой простыне. Губы Валентины были влажны, дыхание ровное. Она вытерла уголок рта тыльной стороной ладони и посмотрела ему в глаза. Медленно. С тем же выражением, как у женщины, которая знает: награда была, но только за послушание – а теперь проверка на выносливость.

Кляпа посмотрела на него сверху вниз – долго, изучающе, будто решала, заслужил ли он продолжения. В этом взгляде не было страсти, не было нежности – только деловое, почти инженерное понимание: перед ней – механизм, на который сейчас будет приложено нужное давление.

Молча встав, она медленно стянула с себя платье. Чёрный трикотаж скользила по телу, как вода по стеклу, собираясь в мягкие складки у её ног. Она наклонилась, выпрямилась, и осталась стоять в белье – чёрном, матовом, с тонкими бретелями и гладкой чашечкой лифчика, который казался почти официальной формой для соблазнения. Лифчик плотно облегал грудь, подчёркивая форму и подчёркивая податливость. Трусики были высокие, с узкой полоской кружева по талии, как будто между строгостью и капризом. Ткань полупрозрачная, с намёком на секрет, который не скрыт, но ещё не отдан.

Её движения оставались точными, без пафоса. Лифчик был снят одной рукой – медленно, без колебаний. Он упал на пол, как знак того, что защита не требуется. Трусики она стянула также неспешно, чуть согнув колени, не отводя взгляда от Грини, и это было не игрой, а демонстрацией власти, в которой откровенность – не слабость, а выбор. Оставшись полностью обнажённой, она шагнула вперёд – так, будто не тело её приблизилось, а намерение. И села на него.

Она протянула руку к его лицу и аккуратно, почти бережно, вытащила кляп изо рта. Галстук с ёлками извивался, как мёртвая змея. Она не отбросила его – просто положила рядом, как трофей. Влажные губы Грини дрожали, подбородок покрывался испариной. Он глубоко вдохнул – с шумом, с облегчением, будто вернулся из—под воды, но не был уверен, что хочет оставаться на поверхности.

Кляпа не говорила ни слова. Просто встала. Нет, поднялась. С той самой осанкой, в которой угадывается не только дисциплина, но и намерение. Плечи отведены, спина ровная, дыхание спокойное, как у хищницы, которой больше не нужно ничего объяснять.

Она поставила ногу на диван и плавно шагнула через него, оказываясь над Гриней, как женщина, которая не ищет равных. Движения её были точными, будто выверенными до сантиметра. Она опустилась, касаясь его лица – внутренней стороной бёдер, с тем самым прикосновением, которое не нуждается в пояснениях. Ни одно слово не произносилось, но каждое движение звучало яснее любой команды – как будто тела говорили на языке, для которого не нужны были гласные.

Гриня застыл. Глаза его были открыты, но он не смотрел – взгляд расфокусирован, дыхание прерывистое. Лицо его приняло её, как принимает ветер парус – с лёгким колебанием, с отдачей.

Кляпа начала двигаться. Медленно. Плавно. Так, как двигается женщина, когда знает, что её чувствуют не глазами. Каждый сдвиг её бёдер был не резким, но наполненным. Она не скользила – она вживалась. Глубже. Точнее. Каждый контакт был, как удар плоти о воздух – тихий, тягучий, ощутимый.

Валя внутри молчала. Она не сопротивлялась – не могла. Казалось, даже её мысли теперь двигались в ритме этих движений. Она чувствовала, как тело то выгибается, то мягко оседает, и где—то на границе контроля пульсирует не страх, а ожидание. Всё внутри было на пределе.

Гриня дышал шумно. Он не пытался ни сказать, ни сделать ничего. Его губы двигались, но не говорили. И Кляпа слышала эти движения. От них становилось жарко. Они не были словами – были ответом.

С каждым новым качком тело Вали откликалось – не резко, не театрально, но всё явственнее. Дыхание становилось громче. Мышцы – напряжённее. Всё происходящее превращалось в странный танец, в котором звуки были приглушены, но ритм чувствовался кожей. И среди этого безмолвного ритма, в который вписались движения, дыхание и взгляд, зазвучал голос Кляпы – низкий, хрипловатый, с той самой пошлостью, которая в её устах становилась инструментом тонкой власти. Она приговаривала что—то на грани игры и откровения, что—то, от чего у Грини перекатывались мурашки по спине, хотя слов он не различал – слышал только интонацию. Слова тянулись с хищной насмешкой: "Вот так, мой сладкий школьный герой…", "Дыши. А я поработаю…", "Ты заслужил – а теперь молчи и принимай…". Эти фразы будто не имели адресата, но под их весом тело Грини подрагивало, а дыхание сбивалось сильнее, чем от любого прикосновения.

В какой—то момент Кляпа запрокинула голову. Губы приоткрылись. Грудь вздымалась. Бёдра ускорились – чуть, не навязчиво, но так, что стало ясно: она приближается. Она не играла. Она не командовала. Она двигалась туда, куда ведёт природа, когда в руках – не страсть, а власть.

Её дыхание участилось, в нём появилась хрипотца, будто оно вырывалось сквозь сжатые зубы. Голос дрожал, но не от слабости – от сдерживаемого напряжения, нарастающего в теле, как волна, которая вот—вот накроет. Пальцы, сжимающие подлокотники дивана, побелели от усилия. Бёдра напряглись, стали двигаться чаще, будто сами искали тот самый ритм, в котором женщина растворяется.

Тело дрогнуло – сначала едва, потом заметно. Ещё один рывок – и она откинула голову назад, как будто кто—то невидимый потянул её за волосы. Движения стали глубже, точнее, она напряглась всем телом, выгнулась, почти застыла – и в эту секунду всё внутри взорвалось. Но не криком, не стоном, не словом – тишиной. Абсолютной, абсолютной тишиной. Той, которую не слышит никто, кроме самой женщины в момент, когда всё её существо вспыхивает и замирает одновременно.

Она не рухнула. Не вскрикнула. Она просто осталась сидеть. На нём. Тихо. Словно приручила собственную бурю и теперь держала её за горло, заставляя замереть. Несколько вдохов подряд были тише, чем след на воде. Затем дыхание выровнялось. Спина осталась прямой. Пальцы – сжатыми. А лицо – спокойным.

Эта сцена не просто развернулась – она сложилась, как тщательно выстроенная композиция, где каждый жест был заранее продуман, каждое движение выверено, а финал – не случайностью, а результатом точного расчёта. Она завершилась не потому, что исчерпалась, а потому что достигла своего логического и эмоционального пика.

Кляпа медленно подняла взгляд, не торопясь, как будто ещё взвешивала, стоит ли продолжать или дать паузе растянуться на вечность. Затем легко, без слов, с точностью движения хищницы, она поднялась и слезла с его лица. Двигаясь грациозно, с той самой сосредоточенной грацией, в которой не было ни смущения, ни спешки, она пересела, меняя положение – как кошка, выбирающая, где именно лечь на солнечном пятне.

Кляпа не спешила. Её дыхание выровнялось, но в нём всё ещё оставалась глубина, как в тембровом голосе после пения. Она сидела, не двигаясь, будто дожидалась сигнала изнутри – не команды, а ощущения, что следующий шаг станет не жестом, а слиянием. И он настал.

Она медленно развернулась, опускаясь на него всем телом. Сначала бедром уперлась в его живот, затем повела колени шире, ловко подстраиваясь под его связанное положение. Её бёдра обвили его талию, а поясница выгнулась в изящной дуге, будто тело само знало, как найти точку входа. Она приподнялась на коленях, задержалась на долю секунды, держа спину прямой, и, чуть склонившись вперёд, без пафоса, но с внутренней тишиной и сосредоточенностью, опустилась – ровно, глубоко, точно.

Плавно, почти с грацией танцовщицы, она опустила руку вниз и направила его в себя. Не было ни рывка, ни резкого движения – всё произошло как естественное продолжение дыхания. Он вошёл в неё.

Это не было вторжением – скорее возвращением. Как будто внутри её тела уже давно ждали этого соединения. Она чуть выгнулась, позволяя всему их соприкосновению раскрыться до конца, и замерла – как будто слушала, как звучит внутри неё этот первый такт симфонии.

Гриня не дышал. Он замер, не потому что боялся, а потому что боялся потерять это чувство. Он ощущал её не просто на себе, а в себе – как ритм, который задаёт всё остальное. Её бедра легли на него с весом, который не давил, но подчёркивал границу между двумя мирами – его и её. Только что раздельными. Теперь – едиными.

Кляпа начала двигаться. Сначала едва заметно – как колебание света в комнате перед грозой. Потом чуть увереннее. Она не прыгала, не ускорялась, не теряла ритм – она буквально ехала на нём, как на чём—то приручённом, знакомом. Её движения были вертикалью. Не скакательная механика, а волна – пластичная, тягучая, наполненная телом.

– Ну давай, мой смирный первоклассник, – выдохнула она, не сдерживая своего фирменного тона. – Впиши в мою тетрадку. Только без ошибок. – Она качнулась чуть резче. – Ага… вот так. Кто там говорил, что у него четвёрка по физкультуре? – Губы её скривились в почти ласковой насмешке. – Умница. Дыши. Будь хорошим мальчиком. Я всё проверю. С красной ручкой. – Она наклонилась ближе, почти шепча ему в ухо: – Если справишься, может, даже поставлю тебе пятёрку с плюсом… прямо между строк. – Ещё одно движение, и голос её стал почти игривым: – Ты только не списывай. У меня антиплагиат встроен прямо в бёдра. – И, выпрямившись, усмехнулась: – Оценка будет коллективной. Мы оба узнаем результат одновременно.

Гриня чувствовал каждую секунду. Он чувствовал, как её бедра касаются его ног. Как её кожа скользит по его животу. Как её волосы щекочут ему грудь. Она не говорила. Но её дыхание всё объясняло – глубокое, тяжёлое, срывающееся на хрип. Он хотел прикоснуться, но руки были связаны, и от этого желание только усиливалось.

Она наклонялась вперёд, потом снова выпрямлялась. Он видел её силуэт в свете, падающем из коридора. Она казалась языческой статуей, живой и дышащей, как храм, построенный вокруг пульса.

– А теперь, мой домашний трудовик, держись, – прошептала Кляпа с ленивой угрозой. – Сейчас я превращу тебя в шпаргалку с полями. – Она провела пальцем по его груди, чуть приподнялась и добавила, глядя сверху вниз: – Я тебя напечатаю, милый. Целиком. На двойном интервале. Без сносок. – Затем хмыкнула, покачав бёдрами: – Надеюсь, ты любишь групповые проекты. Потому что теперь ты в них участвуешь. Добровольно—принудительно, разумеется.

Валя внутри ощущала всё, но не управляла. Тело её работало без участия воли. Её грудь двигалась, дыхание усиливалось. Всё это было больше, чем просто физика. Это была власть, принятая телом. Это был танец, в котором не нужно было партнёра – он уже был в ней.

Кляпа ускорилась. Ровно настолько, чтобы Гриня перестал сдерживаться. Его грудь вздымалась, шея натянулась, лицо стало влажным. Он стонал. Сначала тихо, потом громче. Сначала между вдохами, потом вместо них. Эти звуки были не криками, а музыкой.

Кляпа запрокинула голову, волосы её упали на плечи. Она двигалась сильнее. Напористее. Но всё так же точно. Как будто дирижировала симфонией, в которой не было лишнего инструмента.

Когда это случилось, они оба это поняли. Не потому, что что—то взорвалось, а потому что ничего не осталось. Их стоны сплелись в один звук, словно две партии в странном музыкальном дуэте – высокий, резкий вздох Грини и протяжный, почти театральный стон Кляпы, в котором было что—то неожиданно комичное. Он вырвался из её горла с такой интонацией, будто она одновременно переживала кульминацию и комментировала собственное выступление: немного растянуто, на выдохе, с хрипотцой, напоминающей фальцетную пародию на оперу. Это был стон женщины, которой и правда хорошо, но которая всё равно не может не добавить перца. Гриня едва не захихикал сквозь собственное облегчение – но в том, как она звучала, не было ни пошлости, ни стыда. Это был стиль. Подпись. Словно стон сказала: «Да, это сделала я. И да, именно так».

И долго не двигались. Только тяжело дышали, как будто в этой тишине ещё звучала музыка, которую никто не хотел прерывать.

Вначале Валентина вернула контроль над своими пальцами. Они подёрнулись где—то на уровне коленей, как будто кто—то включил питание в полуразряженный контур. Затем – дыхание. Рваное, нечёткое, как после марафона во сне. Валентина поняла, что сидит. Причём не просто сидит – а сгорбившись, вжатая лбом в диван, который пах чем—то между телом и старым утюгом.

Пол под ней был холодным. Не просто прохладным, а обидно ледяным, как будто хотел сказать: «Добро пожаловать в реальность, гражданка». Колени дрожали. Сердце стучало – не в груди, а прямо в глотке, как будто хотело выйти через рот с заявлением на увольнение.

Сцена пронеслась у неё в голове не картинкой, а пачкой. Отрывки воспоминаний шли волнами: обрывки фраз, рваный ритм тел, звук голосов, сливающийся в неразборчивое многоголосие. Пошлости, которые она никогда бы не произнесла. Звуки, которые до сих пор вибрировали в мышцах. Каждый шепот. Каждое движение. Каждый раз, когда она поднималась и опускалась – и не в переносном смысле. Всё вспомнилось сразу. Всё разом.

Паника пришла позже. Сначала тело вернулось. Потом – разум. А уж за ними, как королева в промокших чулках, пришла паника. Она не швырнула двери, не закричала. Она просто медленно встала, как будто боялась, что пол обидится. Схватила платье, натянула его не глядя. Лифчик засунула подмышку. Трусики… где—то были. Потом – сумка, сапоги. Один – не тот. Второй – тоже.

Оглянулась. Гриня лежал на спине. Руки всё ещё были связаны, губы приоткрыты, взгляд – в потолок, как у человека, которому только что показали конец мира, но он не понял, смеяться ему или хлопать. Он не шевелился. Через секунду – голос, хрипловатый, удивлённый:

– Может, ты меня развяжешь?

Ответ пришёл не от Валентины, а откуда—то глубже – из того угла сознания, где ещё теплился голос Кляпы. Он звучал слабо, как остаточный ток после грозы, но в нём всё ещё хватало фирменного хрипловатого задора, чтобы пробить тишину. Это был её голос, прозвучавший последними силами, оставшимися у неё от контроля над телом Валентины – чуть сдавленно, но с прежней наглой интонацией, как у бармена, уставшего, но не утратившего ехидства:

– Ой, не спеши, герой. Полежи пока. Подумай о своём поведении. А если будешь хорошим мальчиком – в следующий раз разрешу говорить. Но не факт, что словами.

Пальто валялось на подлокотнике. Она схватила его, обмоталась как могла, и шагнула к двери. Табурет встретил её коленом. Боль пришла мгновенно. Словно даже мебель решила: «Ты не пройдёшь, пока не расплатишься».

Она дёрнула ручку, открыла дверь и вышла в коридор, оставив позади хлопок, звон и щелчок, с которыми закрываются не просто двери, а позорные главы в биографии. За её спиной осталась не просто квартира – место, где реальность потеряла тормоза.

На лестнице её качнуло. Перила спасли. Она вцепилась в них, как в смысл жизни. Металл был холодным. Слишком холодным. Прямым. Честным. Хотелось уткнуться в него лицом.

В ушах звенело. Не от громкости, а от пустоты. Всё внутри было как тишина в плохом отеле – некомфортная, густая, но твоя. В голове не было мыслей. Только один мерзкий, липкий фрагмент: «Теперь он точно запомнит меня. Только не как женщину. Как катастрофу. Как вселенский БДСМ—катаклизм, спущенный в его квартиру в форме девушки с дипломом и срывом».

Она шла. Каблук стучал по лестнице вразнобой. Пальто сползало. Платье перекрутилось. Трусики где—то застряли, возможно, в сумке. Возможно, на полу под диваном. Вернуться и забрать их? Никогда.

На улице её обдало ветром. Лицо горело. Шея – как от солнечного ожога. И всё тело зудело, как будто в него встроили память, которую невозможно стереть.

– Если бы школа закончилась так же, – выдохнула она себе под нос, – я бы точно получила золотую медаль. По моральной деградации.

Она замерла. В груди что—то хрустнуло, как если бы внутри попытались расправить старую газету. И только после этого – вдох. Долгий. Скрипящий. Как будто кислород снова разрешили пускать в лёгкие, но строго под залог.

– Теперь у меня официально есть БДСМ—опыт. Осталось только добавить в резюме: «Умею унижать мужчин, стрессоустойчива, владею техникой наездницы и не путаю галстук с кляпом».

Она усмехнулась – с той самой кривизной губ, за которой прятались и стыд, и дрожь, и вся бессмысленная тяжесть прожитого. Усмехнулась, потому что не смеяться было уже невозможно. Потому что смех – это единственное, что хоть как—то удерживает вертикаль, когда реальность складывается пополам.

И пошла дальше. Быстро. Как будто её преследует собственная тень. И она знает, что на следующем повороте этой тени снова будет голос. Тот самый голос, с этой фирменной наглой ухмылкой на каждом слове – весёлый, вызывающе бодрый, как будто ничего не произошло. И, разумеется, с предложением, от которого она точно должна отказаться. Хотя она прекрасно понимала, что должна бы отказаться – не ответить, не слушать, не втягиваться снова – знала, что не сможет. Потому что всё, как обычно: сопротивление – это часть ритуала. А уступка – финальный аккорд.

Улица встретила Валю с характерным сквозняком судьбы. Пальто болталось на плечах, как если бы оно давно приняло решение от неё съехать. Платье съехало набок, один каблук застревал в каждой щели тротуара, другой норовил оторваться и ускакать в ночной Мухосранск. Валя шла вперёд – если это можно было назвать «шла». Это было бегство. На максимальной моральной тряске, со скоростью, которую развивают только люди, убегающие от чего—то внутреннего. Или от кого—то.

В данном случае – от Кляпы.

– Всё, – бормотала она сквозь стиснутые зубы, – это конец. Я сдаюсь. Я не вывожу. Я ухожу с линии фронта. В государственную систему безопасности.

Каждый шаг по асфальту отдавался стоном в коленях. Сумка грохотала о бедро, как у почтальона с суицидальными письмами. Волосы слиплись в грязную подкову. Щёки горели. Под мышкой что—то чесалось – возможно, совесть. Или кусочек потерянной самооценки.

Фонари светили подозрительно. В их мерцании Валя чувствовала осуждение. Ветер поднимал подол и одновременно подсказывал маршрут – туда, туда, к людям в форме и с анкетами. Её ноги не слушались, но бежали. Потому что бежать – это последнее, что оставалось человеческого в этой ситуации.

– Я иду, – сказала она. – В полицию.

– Валюша, ну зачем ты так? – прошелестело изнутри. – Всё же было так красиво… эстетично… ритмично…

– Заткнись, – прошипела она, сбив дыхание. – Я больше не танцую по твоей партитуре.

Глава 9

Полиция, казалось, была последней инстанцией, где ещё можно было рассчитывать на что—то, напоминающее здравый смысл. Не понимание – нет. Валя на такое не рассчитывала. Но хотя бы сдержанную вежливость. Или алгоритм. Главное – алгоритм. Инструкция. Кто—то, кто скажет: «Заполните форму», «Сядьте, подождите», «Назовите свою фамилию» – и вот уже ты внутри чего—то знакомого, земного, предсказуемого. А всё остальное можно потом.

Она шла по улице, петляя, как будто пыталась от себя же спрятаться. На ней было всё то же платье – неудачно натянутое, с перекрученной подмышкой и сбившимся подолом. Колготки – с зацепкой от пятки до колена. Туфли – одна чуть большевата, другая, наоборот, впилась в пятку. В одной руке – пальто, скомканное, как одеяло с дивана после тревожной ночи. В другой – сумка, набитая чем—то невнятным, в том числе и носком. Она его обнаружила только у третьего перекрёстка. Кто он был, чей, как попал в её вещи – загадка из разряда тех, что не решаются никогда.

Каждый шаг отзывался в теле: плечи ныли, под рёбрами щемило, шея напрягалась от постоянных оглядываний. Не потому, что она боялась слежки – нет. Она боялась другого: что обернётся и увидит. Что? Неизвестно. Может быть, отражение Кляпы в витрине. Может быть, себя – до. До всей этой одержимости. До экспериментов. До позора, который всё ещё стучал в висках.

Мимо шли люди, кто—то с коляской, кто—то с кофе навынос. Кто—то говорил в гарнитуру – Валя вздрагивала каждый раз, когда слышала голос. Голос женский. Весёлый. Иногда хрипловатый. Иногда до невозможности знакомый. Кляпа молчала. И это было хуже, чем когда она говорила. Потому что, когда молчит Кляпа – это значит, она ждёт.

За следующим поворотом показалась вывеска. Белые буквы на синем фоне. Строгие, прямые, чуть облупившиеся: «ПОЛИЦИЯ». У Вали пересохло в горле. Не от страха – от слишком резкой надежды. Как будто увидела заправку посреди пустыни. Захотелось заплакать. Не драматично – просто по—человечески. По—глупому. Прямо под табличкой.

Она замедлилась. Не остановилась – просто сделала шаг медленнее. Потом ещё. Тело, кажется, само решало, как себя вести. На повороте её отражение вспыхнуло в витрине зоомагазина. Там, за стеклом, в гамаке висела морская свинка – довольная, ленивая, спокойная. Валя уставилась на неё и впервые за утро почувствовала зависть.

– У неё хотя бы есть грызунок, – прошептала она, – а у меня – только голос в голове и компромат в нижнем белье.

Она хмыкнула, шаг ускорился. Осталось перейти дорогу. Проехала машина – медленно, как во сне. Потом ещё одна. На тротуаре напротив стоял подросток с самокатом. Куртка с капюшоном, худые колени в рваных джинсах, телефон наготове. Он увидел её, вскинул камеру, щёлкнул. Прямо в лицо. Без стеснения. Потом, не убирая телефона, пробормотал:

– Свадьба была жаркой.

Он улыбнулся. Широко, с нажимом. И добавил:

– Жених, похоже, сбежал.

Валя не замедлилась. Но внутри будто что—то сдвинулось. Каблуки начали отбивать ритм быстрее. Сумка на плече закачалась. Воздух стал холоднее, жёстче.

Она не смотрела на него. Даже не повела бровью. Только прошипела себе под нос, не останавливаясь:

– Ещё один – и я кляп ему всучу в прямом смысле.

Валя стояла перед двумя представителями закона, как подросток, застуканный за просмотром порнографии в библиотеке. Только теперь вместо монитора – собственное тело, а вместо смущения – смесь ужаса и воли к жизни. Всё, что она до этого времени считала странным, глупым, невозможным, теперь складывалось в единственную реальность.

– Хорошо, давайте ещё раз, – сказал старший сержант Виктор Павлович Крылов, которого все здесь звали просто Викторыч.

Он был лет под шестьдесят, с пузом, усами и выражением лица «я уже видел всё – и хочу обратно на дачу». Рядом с ним, за стойкой, сидел дежурный сержант Алексей Марков – моложе, нервный, но старательно пытающийся выглядеть серьёзным. Он кивнул, будто подбадривая Викторыча, и замер, наблюдая.

Крылов положил ручку на блокнот, выдохнул и добавил:

– Без лишнего. Кто она, где, как и зачем?

– Её зовут Кляпа, – Валя сглотнула. – Она… она у меня в голове. Иногда молчит, иногда говорит. Но главное – она управляет мной. Моим телом. Я не контролирую. Она может… ну…

– Конкретней, – попросил Викторыч. – Управляет – это как? Вы не двигаетесь или двигаетесь, но не вы?

– Именно второе. Я внутри. Сознание моё. Но руки, голос, действия – её. Я как пассажир в собственном теле.

– Это когда началось?

– Дней десять назад. Сначала просто голос. Саркастичный. Потом – первые захваты. Я могла это остановить. Теперь – нет.

– И как вы поняли, что это… – он поискал нужное слово, – …не галлюцинация?

– Потому что всё слишком логично. Она говорит как взрослый человек. С фразами. Аргументами. Шутками. Много матов. Она в курсе новостей. Разбирается в мужской психологии лучше меня.

– И вы хотите, чтобы мы что сделали? – вмешался дежурный. – Экзорцизм? Обратный гипноз?

– Я хочу, чтобы вы зафиксировали. Чтобы был документ. Что я пришла. Рассказала. Честно. До того, как она… снова.

– Что «снова»? – спросил Викторыч, строго глядя ей в глаза.

– Соблазнила кого—нибудь. Без моего согласия. Моими руками. Моим телом.

– Вы хотите сказать… сексуальное насилие, совершённое вами, но не вами?

– Именно.

– В отношении кого?

– Пока одного. Курьера. Потом… бывший одноклассник. Сегодня могла бы… – Валя осеклась. – Если бы вы не заговорили со мной, я бы, наверное, и вас уже…

Наступила долгая пауза. Дежурный медленно выпрямился, взглянул на Викторыча, тот – на него.

– Запиши, Викторыч, – сказал дежурный. – Ну, с формальной точки зрения, у нас тут получается: субъект женского пола, биологически нестабильный, агрессивный, с выраженной склонностью к сексуальному воздействию и захвату инициативы. Мотив – продолжение рода, пусть и не совсем нашего.

Викторыч, по всей видимости, был человеком привычек. На нём висела форма, которая пережила три руководства и одну антикоррупционную проверку. На поясе болтался потрёпанный кожаный планшет, а в нагрудном кармане торчала ручка с надписью «Россия – страна возможностей». Он выслушал Валю с той степенью спокойствия, с какой пенсионеры слушают прогноз погоды: слегка нахмурившись, не перебивая, будто мысленно сверяясь с уже имеющимися шаблонами.

– Вы говорите, что контроль тела вы теряете периодически? – уточнил он, не глядя на неё, а только помечая что—то в блокноте.

– Да. Обычно она сначала шепчет, а потом… как бы входит. Или просыпается. Или… ну, берёт всё. Речь, движения, поведение. Внутри остаюсь я, но ничего сделать не могу. Как будто заперта за стеклом.

– А голос? Постоянно слышите?

– Не совсем. Иногда она молчит. Но когда говорит – слышу отчётливо. Словно кто—то разговаривает изнутри черепа. Иногда это звучит… слишком уверенно.

– И склонна к сексуальному поведению? – уточнил Викторыч, и его брови, словно по команде, поползли вверх.

– Сильно. Очень. Она доминирует. Словами, движениями. Может заставить раздеться, флиртовать, сделать… ну, это.

– Оральное?

Валя кивнула и уставилась в пол.

– Причём с применением авторитетного тона, – добавила она тихо. – Без шанса отказаться.

Дежурный, который до этого молча перебирал бумажки, в этот момент поднял глаза и заговорил впервые за всю сцену. Его голос был сух, почти официозен, но в нем сквозило что—то театральное – как будто он давно ждал возможности вставить реплику.

– То есть, гражданка, вы хотите заявить, что стали жертвой сексуального вторжения инопланетянки?

Валя моргнула.

– Именно так.

Дежурный повернулся к Викторычу с лицом, на котором было ровно столько удивления, сколько нужно, чтобы его не заподозрили в равнодушии, но и не обвинили в сочувствии.

– Запиши, Викторыч, пришелец женского пола, сексуально агрессивен, мотивы – репродуктивные.

– Ну, с формальной точки зрения, у нас тут получается: субъект женского пола, биологически нестабильный, агрессивный, с выраженной склонностью к сексуальному воздействию и захвату инициативы. Мотив – продолжение рода, пусть и не совсем нашего, – подвёл итог дежурный.

– Формулировка будет спорной, – хмыкнул Викторыч, дописывая в блокноте, – но, черт побери, звучит правдиво.

Валя сидела на краю скамейки, сцепив пальцы в замок, и смотрела на них так, как смотрят пациенты при первой прививке – будто не до конца уверена, спасёт ли это, но укол всё равно примет. Она чувствовала, как спина липнет к пальто, которое так и не сняла. Стыд стал фоновым, как уличный шум: постоянный, вязкий, но уже не пронзительный.

– Я понимаю, – выдохнула она, – как это звучит. Я сама бы в такое не поверила. Но я же здесь. Я пришла. Добровольно. И хочу всё зафиксировать. Пока не стало хуже.

– А может стать? – уточнил дежурный.

– Конечно, – ответила Валя. – У неё нет тормозов. Ни моральных, ни правовых. Она действует не из злобы, а как будто у неё просто нет опции «не делать». Вчера я буквально держалась за батарею, чтобы не уйти за доставщиком еды. Он даже сдачи не дождался.

– И вы думаете, – поднял бровь Викторыч, – что этот… э—э… Кляпа…

– Она, – поправила Валя. – Женского рода. Очень женского. Даже чересчур.

– …что она выбрала вас? Не по ошибке? Не временно?

– Она говорит, что это миссия. Репродуктивная. Но я не знаю, что именно надо. Сколько? С кем? Главное – она в курсе, что я против. И ей всё равно.

– Ладно, – проговорил дежурный, перекладывая ручку из одной руки в другую. – Давайте по порядку. Как вы её впервые услышали?

– Ночью. Я проснулась – и в голове был голос. Весёлый, с интонацией ведущей утреннего радио. Представилась: «Привет, я Кляпа. Будем работать вместе». Я подумала, что это сон. Или переутомление. А потом – метро. Утро. Я еду на работу, как обычно, в толпе, в наушниках, с глазами в телефоне. Напротив мужчина – обычный, в пиджаке, с портфелем. И тут в голове раздаётся голос: «Скажи ему, что у него губы – как у отца твоих будущих детей». Я вздрогнула, притворилась, что не слышу. Она не отставала: «Ну скажи уже! Он даже брови выщипывает – редкость, грех упускать». Я молчала. Тогда она взяла управление и вслух, моим голосом, сказала: «Ты знаешь, что у тебя очень фертильное лицо?» Мужчина уронил папку. Я вышла на следующей, не дождавшись остановки. Через два дня снова. Новый пассажир, новое тело, новая реплика: «Если ты будешь стоять ближе, я, возможно, отложу яйцеклетку прямо здесь». Я снова убежала. Но вскоре поняла, что, если я не начну говорить за неё, она всё равно скажет – и хуже. Потом она действительно сказала. И сделала.

– Что значит – сделала?

– Курьер был обычный, симпатичный, в жилетке с логотипом службы. Я открыла дверь, и она сразу активизировалась: «Вот он. Бери». Я флиртовала, прижималась. А он подумал, что это удача. Потом – его квартира. Он был нежным. Я – слишком активной. После он сказал, что такого с ним ещё не было. А я только и думала, как сбежать. Когда он предложил увидеться снова, я чуть не согласилась. Он был добрый, заботливый, написал с утра: «Ты чудо. Я весь день не могу выкинуть тебя из головы». Но Кляпа мгновенно вмешалась: «Зачем? Он не сработал. Не подошёл. Нет результата – нет смысла». Я спросила: «Какой ещё результат?» Она ответила: «Ты прекрасно понимаешь. Репродуктивный. С ним – мимо. Закрываем». Я написала Паше: «Лучше не будем продолжать». Он отреагировал сдержанно, но прислал смайлик с разбитым сердцем. А я сидела и плакала – от стыда, от вины, от того, что меня лишили даже шанса самой решить, кого я люблю, а кого нет.

– Ну… – протянул дежурный, – это не совсем уголовное.

– А если она выберет несовершеннолетнего? Или пенсионера? Или депутата?

Тишина повисла в комнате с такой выразительностью, будто там одновременно отключили свет, звук и здравый смысл. Викторыч вздохнул и поднялся.

– Ладно, – кивнул дежурный, поднимаясь с кресла и на ходу надевая китель. – Заявление примем. Я вызову психиатрическую помощь, без обид. Вы – вменяемая, но слишком внятная. Нам надо, чтобы вас посмотрели. Просто формальность.

Он подошёл к телефону, набрал внутренний номер и коротко бросил в трубку:

– Девятый участок, приёмная, вызов психбригады. Женщина, тридцать лет, жалобы на вторжение внешнего разума и принудительное половое поведение. Нет, не агрессивная. Да, разговаривает спокойно. Нет, не сопротивляется. Да, сидит. Да, осознаёт. Да, понимает. Нет, не пьяная. Ждём.

Он повесил трубку и вернулся к стойке, глядя на Валю поверх очков.

– Пока не вставайте, не разговаривайте по телефону и не смотрите никому в глаза. На всякий случай. Вдруг у вас взгляд заразный.

– Я что, заразная?

– А вы уверены, что нет?

Дежурный открыл шкаф и достал из него старенький бланк заявления. Подал его Викторычу, но тот вернул.

– Пиши сам. У тебя почерк лучше. А я пока схожу… – он замялся, посмотрел на Валю, – …проветрю.

Когда Викторыч вышел, Валя осталась наедине с дежурным. Он молчал. Она тоже. Потом он вздохнул.

– А вы знаете, – сказал он, – у меня мать в своё время утверждала, что в неё вселился дух Осипа Мандельштама. Писала стихи в платочек, воровала в аптеке градусники. А потом вышла замуж за главврача.

– За лечащего?

– Нет, за того, кто первый её из отделения вытащил. Он сказал, что это или любовь, или героизм. А потом они пятнадцать лет жили душа в душу.

Валя хмыкнула.

– Думаете, и у меня что—то наладится?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Но, честно говоря, среди всех сумасшедших, что к нам приходили, вы – самая организованная. Даже с тем, что вы заявили. Сексуальное доминирование и репродуктивные приоритеты – не самое худшее, что я слышал. Одна тут говорила, что в неё поселилась Жанна Бадоева. Вырезала из картона чемоданы и пыталась уйти в отпуск через окно.

– И что?

– Мы ей дали направление в тревел—агентство. Пусть там разбираются.

Они оба засмеялись. Первый раз за всё время.

– А если серьёзно, – тихо добавила Валя, – вы мне верите?

– Не знаю. Но вы здесь. Вы пришли. Вы не врёте. А остальное – пусть врачи думают. Мы ж не космонавты.

Из коридора послышался щелчок двери и лёгкие шаги. Дежурный поднялся, подошёл к пульту.

– Скоро приедут. Хотите воды?

– Можно. Но только если она не из тех бутылей, что доставлял мой курьер.

Он усмехнулся, наполнил пластиковый стакан.

– Ну, держитесь. Сейчас начнётся. У них на смене сегодня женщина. Молодая. Очень рациональная. Она не верит ни в что, кроме диагнозов.

– А если я ей понравлюсь?

– Вот это уже проблема. Тогда вы поменяетесь с Кляпой местами – и она будет жаловаться, что её захватила Валя.

На этом они снова замолчали. Пауза была тёплая, почти домашняя.

– Знаете, – вдруг сказала Валя, – если бы всё это не было так стыдно, я бы даже нашла в этом что—то… освобождающее.

– Я вас не осуждаю, – ответил дежурный. – Честно. Просто я б на вашем месте написал бы книгу. «Как выжить, когда ты – биоплатформа для межзвёздного секса».

– А что, – кивнула Валя, – идея хорошая. Вторая часть – «Как подать в суд на собственную половую жизнь».

Они засмеялись снова. Громче. И когда в приёмную вошёл психиатр – в строгом костюме, с планшетом и острым взглядом – оба выглядели совершенно спокойно. Как будто разговаривали о погоде. Или о кошках.

Но внутри Вали уже снова зашевелилось знакомое ощущение, как если бы кто—то потянул шторы изнутри головы. Это не был страх, не была паника – это было предчувствие речи. Реплика собиралась, медленно, с расстановкой, с той самой хищной иронией, которая звучала не в голове, а где—то ближе к ключицам. Она знала этот голос. Знала интонацию. Знала, что через секунду он обязательно выскажется, выбрав самый неподходящий, а значит, идеальный момент.

Валя сидела, как натянутая струна, которая почему—то ещё не лопнула. Пластиковая скамейка под ней скрипела, как старая парта, в которую по очереди врезались все уроки жизни. Сумка на коленях сжата, словно контейнер с последней надеждой. Она не двигалась – не потому, что не могла, а потому что любое движение, казалось, могло всё испортить. Вдруг подумают, что она буйная? Или, хуже того, неуравновешенно вежливая?

Где—то за дверью кто—то кашлянул. Потом снова тишина. В голове – гул, будто включили радиоприёмник и забыли поймать волну. И вот на этой частоте страха, стыда и остаточного позора снова включилась та, кого она бы с удовольствием отправила в блокировку на всю жизнь.

– Ну что, дорогуша, устроила шоу? – голос Кляпы был ленивым, тягучим, почти мурлыкающим, как у актрисы, у которой в графике сегодня только вечерний эфир. – Полиция, психиатры… Осталось ещё телешоу, пара подкастов и гастроли по психиатрическим клиникам. Или хотя бы пресс—тур. Ты ж теперь персонаж.

Валя чуть наклонила голову, будто проверяла, не слышит ли её кто—то ещё. Но никто не реагировал. Она шептала губами, едва заметно.

– Замолчи. Просто… замолчи.

– Ой, только не надо этой мученической интонации. Ты выглядишь, как мешок с тревожностью в скидочной упаковке. Я бы тебя сама уложила в каталку. С ленточкой. Но пока скорая едет – ты моя. На все сто. Даже голос. Особенно голос.

Голова Вали чуть дрогнула. Веки налились тяжестью, как будто глаза пытались спрятаться внутри. Каждый вдох шёл с усилием. Горло сжималось, как будто внутри стоял кулак. Она вжалась в спинку скамейки, прижимая сумку к животу, будто это могло остановить бурю.

– Мне не нужен психиатр, – подумала она, – мне нужен экзорцист. Или бабка из деревни. Или хотя бы горячая ванна с солью.

– Валерьянка, – подсказала Кляпа. – Вот это по—нашему. Прямо в вену. Или внутримышечно. Хотя я, если честно, предпочитаю гормональный коктейль с паникой, лёгкой виной и тоской по нормальности. То, что ты сейчас излучаешь, – просто афродизиак. Я чувствую, как где—то в соседней галактике одинокий капитан уже достаёт анкету на тебя.

– Ты испортила мне жизнь, – прошептала Валя, не открывая рта. – Я была нормальной. Я была… невидимой. Никто не приставал. Никто не запоминал. Я могла пройти мимо начальника и остаться статистикой. Это было безопасно.

– И скучно, – перебила Кляпа. – Безопасность – это смерть. Скука – это смерть. А ты теперь хотя бы живая. Живая, мокрая и слегка осатаневшая. Ты больше не строчишь отчёты. Ты проживаешь. Ты действуешь. Ладно, не ты. Я. Но всё равно – аплодисменты.

Валя стиснула зубы. На секунду ей показалось, что всё это можно пережить, если просто сидеть очень тихо. Но дверь с лязгом отворилась. Стук каблуков. Ровный, уверенный, методичный. Кто—то вошёл. Аура «я пришла вас диагностировать» чувствовалась даже сквозь стену.

– Слышишь? – прошептала Кляпа с притворным напряжением. – Кто—то кашлянул. Шаги были? Или это просто вентиляция? Ну вот, я уже в предвкушении. Давай тренироваться. Лицо собери. Чуть тревоги, но без истерики. Брови домиком, глаза – искренние. Мы не клинический случай, мы просто нестандартная соискательница помощи.

Валя закрыла глаза, прикусила внутреннюю сторону щеки. Её тело реагировало, будто она действительно готовилась к кастингу. Плечи выпрямились, спина напряглась. Хотелось уползти внутрь себя, как улитка. Но не получалось. Потому что Кляпа уже диктовала реплики.

– Интересно, – мечтательно продолжала Кляпа, – а психиатр симпатичный? Или опять «мне сорок два, я замужем за диагностикой»?

Сумка на коленях задрожала. Нет, не физически – эмоционально. Её пальцы начали скользить по ремешку туда—сюда. Дыхание участилось. В голове прокручивались слова, которые она не хотела произносить. Как она будет объяснять? Как скажет «во мне живёт инопланетянка, и она любит БДСМ больше, чем суп»?

– Не паникуй, Валя, – почти ласково сказала Кляпа. – Всё будет хорошо. Их там много. С разными диагнозами. Питание трёхразовое. Лекарства разноцветные. И – внимание – бесплатный доступ к телевидению. А ты ж так хотела попасть в телевизор. Помнишь? В третьем классе?

– Отвали, – прошептала Валя.

– Не дрейфь, дорогая, – продолжала Кляпа. – В психушке, говорят, кормят три раза в день и всегда есть с кем поговорить. Правда, с таким же диагнозом, как у тебя, там уже вся палата занята.

Валентина почувствовала это не сразу. Сначала – лёгкое онемение в пальцах, потом – дрожь, будто организм сначала хотел побороться, но передумал. Воздух стал тягучим, плотным, как кисель. Каждое движение давалось с трудом, как во сне, когда пытаешься закричать, а выходит только беззвучное мычание.

Где—то у границы сознания кольнуло: «Она здесь». Холод прошёлся под кожей, как отработанный сквозняк из старого холодильника. Валя попыталась сжать пальцы – не получилось. Попробовала отвести плечо – запоздало осознала, что оно уже не её.

Дыхание стало чужим – ровным, глубоким, сценическим. Мышцы лица натянулись в незнакомую полуулыбку, подбородок поднялся. Валентина внутри закричала: нет, только не сейчас, не перед этим человеком, не здесь, не в форме, не в момент, когда ещё можно было отыграть назад.

Кляпа взяла управление с тем спокойствием, с каким хозяйка выключает свет на кухне перед уходом. Она не произнесла ни слова, не сделала ни одного резкого движения – просто вошла в тело, как человек, открывающий хорошо знакомую дверь. Всё было спокойно, почти буднично.

Ни пафоса, ни вступлений, ни пауз – Кляпа просто перехватила управление, как будто никогда его и не отпускала. Тело отозвалось ей, будто это было естественно. Плечи приняли ровную, уверенную линию, словно кто—то за кулисами натянул невидимую струну вдоль позвоночника, а глаза наполнились особым блеском – не теплом, не злостью, а вниманием, заострённым как лезвие, готовое к диалогу или нападению. Осанка стала театральной, сдержанно сексуальной.

Дежурный сидел один. Он пил воду, щёлкал ручкой и смотрел в экран, явно притворяясь, что не замечает ничего странного. И это было худшее: он не отворачивался, не пялился – он ожидал. Пассивно. Подозрительно вежливо.

Валентина закричала внутри снова. Пыталась подать хоть какой—то сигнал. Но тело стало безвольным актёром, играющим по чужой режиссуре.

Кляпа двинулась вперёд с тем изяществом, какое бывает у женщин, знающих свою силу: сначала один шаг – выверенный, неспешный, точно рассчитанный по траектории взгляда, потом второй – плавный, мягкий, как удар кистью по холсту. На бёдрах появился лёгкий кач – не вульгарный, а уверенный. Руки двигались с отточенной экономией. Пальцы двигались легко, без напряжения, будто точно знали, что делать и куда лечь; спина держалась ровно, словно вдоль неё прошёл невидимый каркас; шея вытянулась с грацией, в которой не было ни напряжения, ни усилия – только намерение быть увиденной. Она подошла ближе, встала на ту границу, за которой начинается «психологическое вторжение».

– Ты просто представь, – проговорила Кляпа внутри, – как красиво это со стороны. Ты – скромная бухгалтерша, а тут вдруг такая метаморфоза. Из Excel – в роковую женщину. Это же почти биографическая драма.

Валентина зажмурилась мысленно. Внутри всё дрожало. Унизительно было не то, что Кляпа делала, а то, как легко тело соглашалось.

Кляпа наклонилась, провела пальцами по лацкану формы дежурного. Словно поправляя пуговицу, которой там не было. Дежурный застыл.

– Ну вот, – прошептала она. – Сцена номер два. Сейчас будет красиво. Эффектно. С лёгким налётом театральной зловещести. Главное – не дёргайся. Всё под контролем. Моим, разумеется.

Валентина пыталась вернуть хотя бы мизинец. Без шансов. Даже дыхание шло по сценарию Кляпы – в нужном ритме, с нужной глубиной.

– Сейчас будет немного стыдно, дорогая, – добавила Кляпа ласково, – но это лучше, чем курс лечения в компании Наполеона и Цезаря.

Кляпа в теле Валентины двигалась с той кошачьей точностью, которая не оставляла шансов даже самым крепким нервам. Взгляд был зафиксирован на дежурном, как на цели – не враждебной, но стратегически полезной. Она не шла – она просачивалась в пространство, делая его своим. Каждый шаг, каждый наклон головы был выверен, как у балерины, репетирующей на грани приличия.

Линолеум под каблуками тихо потрескивал. Воздух между ними сгустился, как перед грозой. Дежурный ещё делал вид, что не замечает её приближения, но глаза его, предательски бегая между экраном и женщиной, выдавали всё. Он моргнул, сделал глоток из пластикового стаканчика – рука дрогнула.

Кляпа замерла в метре от стойки. Её лицо дышало вежливым интересом, но в уголках губ уже намечалась опасная улыбка. Та самая, которую невозможно классифицировать – не насмешка, не ласка, не флирт, а нечто, похожее на начало поглощения. И дежурный, сам того не желая, подался вперёд.

– Ах, как давно у меня не было таких симпатичных сержантиков, – произнесла она мягко, грудным голосом, насыщенным теплом и насмешкой одновременно.

Интонация напоминала вечернюю радиоведущую, которая вот—вот предложит тебе развратный гороскоп на неделю. Она говорила спокойно, размеренно, но каждое слово звучало так, будто его прогоняли через плотную фильтрацию страсти и власти.

Дежурный, с бледной кожей и уже заметным румянцем, застыл. Пальцы на столе медленно отпустили ручку. Он моргнул – медленно, как в замедленной съёмке. Губы приоткрылись, и он, кажется, собирался что—то сказать, но Кляпа уже двинулась дальше.

Она легко коснулась его плеча, скользнула пальцами по ткани формы, как будто хотела проверить её на прочность. Прикосновение было точным, мимолётным, но в нём чувствовалась такая уверенность, что у сержанта чуть подогнулись колени. Он издал тихий вдох и уткнулся взглядом в стол, как будто хотел найти там инструкцию по выживанию.

Кляпа наклонилась ниже. Не резко, а плавно, с тем грациозным театральным напряжением, которое создаёт иллюзию выбора – хотя выбора давно уже не осталось. Она обогнула стойку. Подошла вплотную. Дежурный не двинулся. Он застыл, как экспонат. Только глаза двигались – медленно, широко, с испугом, в котором пряталось нечто невыносимо возбуждённое.

Она опустилась на колени. Линолеум под ней скрипнул, но это не было унизительно. Это звучало как сигнал: «я пришла». Дежурный слегка откинулся назад, будто хотел отступить, но тело его предало. Он сидел неподвижно, с раскрытым ртом и глазами, в которых медленно таяло осознание происходящего.

Кляпа положила руки на его ремень. Пальцы действовали быстро, но без суеты. Пуговица расстегнулась с легким щелчком, молния поддалась сразу. Форменные брюки медленно сползли, открывая светло—серые трусы. Она подняла взгляд – коротко, пронизывающе – и вернулась к делу.

– Ничего личного, товарищ, – прошептала она, склоняясь к нему, – просто спасательная операция на опережение. У вас тут угрозы психической стабильности – и я как раз по этой части.

Губы Валентины, послушные Кляпе, без колебаний приняли в рот его плоть – не ласково, а по приказу. Это было не о страсти и не о желании. Это был акт власти, точный, выверенный, с той холодной решимостью, которую демонстрируют только хищники. Дежурный дернулся, резко вдохнул, спина выгнулась, руки судорожно вцепились в подлокотники кресла, будто только это удерживало его в реальности.

Кляпа не спешила. Она работала, как специалист, для которого важен не эффект, а результат. Каждое движение было техничным, но сдержанно красивым. Её губы были полны слюны, которая обволакивала его плоть с такой предельной тщательностью, будто она пыталась не просто доставить удовольствие, а зафиксировать своё превосходство в каждом миллиметре касания. Ритм, давление, паузы – всё напоминало репетицию, отточенную до автоматизма. Это не было лаской. Это была демонстрация власти.

Дежурный стонал. Тихо, приглушённо, но с той глубиной, которая выдавала, насколько далеко он уже ушёл от реальности. Кляпа наблюдала за его реакцией, не отрываясь. И если бы кто—то в этот момент вошёл, то увидел бы не сексуальную сцену, а акт полной капитуляции.

Внутри Валентина кричала. Не звуком, а болью. Ужасом. Её тело работало как механизм. Её рот выполнял чужую волю. Её голос молчал. Она чувствовала вкус – влажный, солоноватый, с привкусом металла и чего—то, напоминающего обыденную телесность, от которой хотелось отгородиться. Было ощущение, что внутри неё всё дрожит от напряжения, как если бы тело пыталось вытолкнуть происходящее наружу, но не имело на это ни ресурса, ни права. Её страх рос, расползаясь по внутренним стенкам, как ржавчина по воде.

Кляпа медленно подняла голову. Влажные губы чуть приоткрыты. Она посмотрела в лицо дежурному, в его расширенные зрачки, в его беспомощность, и удовлетворённо выдохнула.

– Товарищ сержант, я тут подумала, что мы можем оформить признание в моей вине прямо здесь и сейчас – устно и, желательно, максимально глубоко.

Когда всё почти подошло к финалу, движения Кляпы стали чуть медленнее, как будто она смаковала не сам процесс, а его значение. Её взгляд был направлен вверх, в лицо мужчины, и в нём не было ни капли желания – только контроль. Последние движения были точными, выверенными, как последние мазки на холсте, который должен висеть в музее под табличкой «не трогать».

Она не делала паузу, не делала реверансов. Просто дошла до конца – и проглотила, как будто закрыла акт. Без намёка на эмоции, без жестов. Точно, буднично. Слишком буднично.

Сержант выгнулся в кресле, как будто только сейчас осознал, где находится. Его руки крепче вцепились в подлокотники, дыхание сбилось, в горле прошёл сип. Он не знал, что сказать. Или как дышать. Или как вернуть себе хоть каплю достоинства после того, как его тело предало его разум – со всеми потрохами.

Когда Валентина вновь почувствовала своё тело, всё внутри было влажным, дрожащим и каким—то неестественно тяжёлым. Словно кто—то снял с неё костюм – но не кожаный или тканевый, а психический. Вернули контроль, но забыли отключить последствия. Первое, что она ощутила – это собственные колени, затёкшие, как будто она провела на них весь учебный день в наказании. Потом – воздух. Он показался вонючим. Не от запахов, а от воспоминаний.

Она открыла глаза и почти сразу осознала: всё вокруг было настоящим – не сон, не бред, не остаточная галлюцинация. Свет резал зрачки, стены стояли неподвижно, вентиляция шумела ровно. И прямо перед ней, неподалёку, дежурный сидел в кресле – расстёгнутый, растерянный, с лицом человека, которого не предупредили о съёмках. Его взгляд был пустым, как экран после выключенного фильма, а штаны – аккуратно сползшие и собравшиеся у ботинок, – казались особенно неуместными, как актёр, забывший свою роль. Он вцепился в подлокотники, будто те могли удержать его в реальности, которая только что развалилась на куски, и смотрел прямо перед собой – с выражением человека, которому только что показали финал жизни, но без титров.

Валя не закричала и не упала – она просто поднялась, медленно и осторожно, будто каждая косточка в её теле должна была сначала одобрить движение. Встала так, как встают после тяжёлой операции, по—старушечьи, с согнутой спиной и ощущением, что суставы намерены напомнить о себе лично. Колени хрустнули с предательской громкостью, рука подрагивала, платье перекрутилось, и один рукав почему—то оказался задран выше локтя. Губы пылали, как после ожога. Под глазами проступила испарина, солоноватая, как след от слёз, которых уже не осталось.

На полу лежала сумка, раскрытая, как рана, будто сама не знала, что в ней теперь должно быть. Под стулом валялась туфля, вторая стояла носком в сторону выхода. В углу виднелся смятый клочок бумаги, и Валя, едва взглянув, мысленно окрестила его «остатками совести» – не потому, что он был важен, а потому что иначе пришлось бы признать, что совесть у неё вообще исчезла.

Она потянулась к туфлям, напялив одну, потом другую, путая левую с правой, потому что в голове всё ещё звенело. Пальто она натянула на себя как могла – один рукав остался вывернутым, подкладка цеплялась за ремень. Пуговицы застегнулись не туда: одна прошла мимо петли, другая встала по диагонали, как символ сломанной геометрии. Волосы, слипшиеся от пота, облепили виски. В отражении металлического шкафа она увидела себя: перекрученная, помятая, с глазами, в которых отражался не ужас, а пустое послевкусие после чего—то слишком большого и слишком чужого. Как женщина, прошедшая через что—то интимное, но без права на возвращение.

– Всё, – пробормотала она. – Всё. Я иду.

Дежурный моргнул. Хотел что—то сказать, но губы не слушались. Лицо у него было как у человека, которому показали архив с его стыдом.

Валя не обернулась. Дверь за её спиной издала скрип – протяжный, неловкий, как занавес, не вовремя опустившийся в школьной постановке. Коридор оказался пуст, будто вымерший после пожарной тревоги. Свет над головой чуть мигал, то ли от старой проводки, то ли от драматургии происходящего. Она шла вперёд медленно, как по тёплой воде – не от лени, а потому что каждое движение отзывалось в теле, будто кто—то вшил в неё замедление. Пальцы подрагивали, не от холода – от нервной отдачи. А воздух был липким и тёплым, как от старого фена, оставленного в розетке без присмотра.

У входа она споткнулась. Зацепилась пальцем за порог. Не упала. Просто выпрямилась и вышла.

На улице пахло пылью, влажным бетоном и свободой. Но это была свобода с привкусом дешёвого скотча, которым обматывают багаж в аэропорту. Валя вдохнула. Медленно. Потом выдохнула. И пошла. Потом побежала. Потом почти понеслась – нелепо, неровно, как школьница, сбежавшая с контрольной, но запутавшаяся в колготках.

А в это время, за её спиной, в помещении остался сержант.

Он сидел. Не двигался. Только глаза – широко раскрытые – пытались осознать, где он, кто он, и что теперь с этим делать. Брюки валялись на полу. Молния сверкала. Он откинулся на спинку кресла и медленно, очень медленно закрыл глаза.

Дверь открылась. Щёлкнула. В помещение вошёл высокий мужчина в форме – крепкий, с бляхой, папкой и выражением лица: «если сейчас кто—то не объяснит, я сам всё объясню через отчёт». Он замер в проёме.

Он бросил взгляд на сержанта – на весь его жалкий, обескураженный вид, на лицо, в котором отражалось не то раскаяние, не то ступор, и на брюки, беспомощно лежащие у ботинок, как молчаливый компромат.

Он не сразу нашёл, что сказать. Взгляд его прошёлся от штанов до потолка, потом снова вниз. Секунда. Другая. Лицо становилось всё более угрюмым.

– Вы что тут за бордель устроили, сержант?! – взорвался он наконец, с таким напором, что стоящий у стены кулер задрожал.

Сержант вздрогнул, попытался что—то объяснить, но слова застряли в горле. Он дёрнулся, привстал, начал натягивать брюки, но те тут же соскользнули обратно к щиколоткам. Он тяжело осел обратно в кресло, задыхаясь от смущения, затем вновь вскочил, подтягивая ткань – и снова всё повторилось: пуговица не застёгивалась, ремень запутался, а сам он напоминал то ли пингвина, то ли электрика на обрыве. После третьей попытки он просто застыл, с полузастёгнутым мундиром, в отчаянной позе человека, который хочет раствориться в воздухе…

Глава 10

Валя вернулась домой как человек, которого вытащили из грязной воды, отжали на отбойном молотке и забыли повесить сушиться. Замок на входной двери прокручивался медленнее обычного, будто тоже не хотел её пускать. Она не снимала обувь, не доставала ключи из сумки – просто ткнулась лбом в косяк и минуту стояла так, придавленная и хрупкая, как недошитая кукла.

В прихожей пахло пледом, пылью и давно не выносившимся мусором. Мир снова стал тесным, предсказуемым, хоть и слегка затхлым. Кляпа молчала. Молчание это было глухое, не как пауза перед фразой – как тишина, когда кто—то явно задумал что—то коварное.

Валя дошла до ванной, на автопилоте включила воду и долго мыла руки. Потом лицо. Потом снова руки. Пена сбивалась в пузырьки, как будто стеснялась участвовать в очищении. Мыло выскальзывало, зеркало запотело, и Валентина впервые за день почувствовала себя не просто грязной, а какой—то концептуально запятнанной.

Сняв платье, она бросила его в ванну и посмотрела на собственное отражение, не узнавая: лицо серое, глаза расширенные, волосы слиплись прядями, которые будто хотели сбежать первыми. Она поежилась, накинула халат и медленно пошла в комнату, цепляя край шкафа плечом.

На полке рядом с кроватью лежала старая пижама, с застиранным принтом и растянутыми коленками. Её Валентина берегла на случай простуды или апокалипсиса. Кажется, настал именно тот момент, когда она подошла по всем параметрам.

Завернувшись в покрывало, Валя рухнула на кровать лицом в подушку. Сердце стучало не от страха, а от усталости, какой бывает после восьмичасовой смены на чужом празднике жизни. Сквозь щёку чувствовался запах стирального порошка, ещё советского, и едва уловимый аромат валерьянки, оставшийся после прошлой панической атаки.

Мир наконец угомонился.

– Валя, – голос прозвучал изнутри, мягко, без ехидства. Как будто кто—то подошёл сзади в библиотеке и шепнул прямо в ухо.

– Что? – прошептала она, не открывая глаз.

– Я была неправа, – сказала Кляпа, а затем выдержала паузу, будто собираясь с духом, прежде чем добавить: – Очень неправа. Прямо по всей длине Вселенной.

Валя не двигалась. Даже дыхание стало незаметным.

– Ну? – подала голос осторожно. – Это извинение или вступление в новую фазу вторжения?

– Это попытка наладить с тобой хоть какую—то конструктивную связь, – ответила Кляпа. – Я перегнула. Сильно. Но ты не представляешь, каково это – быть внутри другого существа и не иметь ни одной кнопки, чтобы приостановить происходящее. Да, я в панике. Только эта паника не про страх потерять тебя, а про невозможность вовремя остановиться, когда тебя несёт химическим шквалом.

Валя приоткрыла один глаз. Потолок был тот же. Ровный, белый, с трещиной, напоминающей Турцию на карте.

– Я не хочу с тобой больше… – начала она, но договорить не смогла – скомканные чувства мешали сформулировать мысль.

– Знаю, – перебила Кляпа с равнодушной ясностью. – И мне, если честно, всё равно. Ты – носитель. Главное – чтобы не мешала.

Пауза повисла между ними, как мокрое бельё в лифте. Валентина попыталась найти в себе злость, но от неё осталась только оболочка. Всё остальное превратилось в липкое, кислое желание, чтобы никто её больше не трогал. Даже мыслью.

– Я дала маху, – сказала Кляпа. – Но давай без мелодрамы. Я не человек. У нас иначе устроены… эм… системы взаимодействия. Но я постараюсь быть… терпимой. Или хотя бы менее криминальной.

– Ты осознаёшь, что то, что ты сделала, – это статья?

– У вас слишком много статей. Я не успеваю за обновлениями. Но да, осознаю.

Валя отвернулась к стене. Холодный подоконник был на расстоянии вытянутой ноги, но она не дотянулась.

– Что ты предлагаешь? – спросила тихо.

– Перемирие. Без вмешательства. Без посягательств. Я только комментирую – ты решаешь. Честно.

– И никаких полицейских.

– Ни одного.

– Даже если он сам…

– Даже если он сам с гирляндой.

Валя усмехнулась. Улыбка получилась кривая, как запоздалое «спасибо» на кассе.

– Клянусь всей репродуктивной системой своей планеты, – торжественно заявила Кляпа, – больше не соблазню ни одного копа. Разве что в рамках служебной необходимости.

– Пожалуйста, – вздохнула Валя, – никаких больше служебных необходимостей.

Когда на следующее утро Валя проснулась, солнце уже щурилось в окно, будто тоже было не до конца уверено, стоит ли сегодня светить. Голова гудела от бессонницы, не столько физической, сколько моральной. Внутри неё стоял гул – не от мыслей, а от усталости, которая забыла выключиться.

Она подошла к зеркалу, глянула на своё отражение и, не узнав, по привычке извинилась. Пижама сидела криво, волосы взбились в траурную пальму, а взгляд был как у человека, которого по ошибке воскресили. Валя тяжело вздохнула и пошла на кухню, надеясь выпить хотя бы полглотка тишины.

– Ты ещё дышишь, это уже успех, – бодро отозвалась Кляпа в голове.

– Дай мне дожить до кофе, – пробормотала Валя, нащупывая банку с растворимым.

– Я тут подумала, – продолжила Кляпа. – Нужен цивилизованный подход. Методичный. Без побега через кусты и недоразумений в погонах. Технологии – вот наше всё.

– Нет, – сказала Валя, даже не зная, что именно отрицает, но уже заранее не согласна.

– Мы зарегистрируемся, – не унималась Кляпа, – в месте, где всё предусмотрено. Никаких сюрпризов. Только добровольцы. Только хардкор. Добро пожаловать в Тиндер.

– Даже не думай, – буркнула Валя и резко поставила на стол кружку с растворимым кофе, который только что заварила. Кофе плеснулся через край, оставив на столешнице неровную тёмную кляксу, похожую на отпечаток спонтанного срыва.

– Ты хочешь перемирие? Хочешь, чтобы всё было по—человечески? Вот. Будет тебе алгоритм, математика и выбор с фотографиями.

Через пятнадцать минут Валя уже сидела на кровати с телефоном в руках, ощущая, как из—под пальцев утекает контроль над собственной жизнью. Приложение загрузилось быстро. Кляпа бодро прокручивала меню, щёлкала по настройкам, а Валя даже не пыталась остановить процесс. Было ощущение, что её используют как живую сим—карту.

– Фото профиля… – задумалась Кляпа. – Вот это, где ты ещё в очках и с кружкой. Интеллектуальная, загадочная. Прямо «я читаю Булгакова и стесняюсь своей страсти к БДСМ».

– Это я на работе, – простонала Валя. – У меня там была температура.

– Именно! Ты выглядишь как женщина, которая точно знает, зачем пришла, но не расскажет об этом HR—отделу.

Следующее фото было хуже: Валя в джинсах с высокой талией, стоящая на фоне занавески с цветами.

– Вот это просто конфетка. Подпись: «Порядочная, но это не точно».

– Кляпа, – Валя закрыла лицо рукой. – Я не переживу это.

– Ты переживала налоговую. Ты переживала начальника. Ты пережила себя в офисе в июле без кондиционера. Значит, справишься и с лайками.

Кляпа с хищным энтузиазмом заполнила анкету: интересы – «всё, что связано с людьми, кроме самих людей», цели – «размножение, но с эстетикой», место работы – «информационные потоки» (потому что бухгалтерия – это грустно).

– О, пошли первые кандидаты! – оживилась Кляпа. – Так, этот слишком фотогеничен. У него, по—моему, скулы настроены на экспорт. Пропускаем.

– Умоляю, хотя бы фильтр по профессии включи, – прошептала Валя. – Я не переживу бариста—философа даже в теории.

– Так. Вот этот. Брови как будто нарисованы чернителем для шин. Зато честный взгляд. Пишет, что ищет «человека, способного на диалог». Звучит как приглашение на семейную терапию, но в этом есть потенциал.

Валя закрыла глаза. Казалось, что она не участвует в этом, а просто сдана в аренду интерфейсу.

– Вот этого лайкаем. Он выглядит как человек, который не задаёт лишних вопросов и умеет варить суп.

– Тебе суп нужен или сперма? – процедила Валя.

– Первое не мешает второму, – парировала Кляпа.

Следующий кандидат был особенно выразителен. Фото в полумраке, у стены, где на фоне свисал меч, а в описании значилось: «Поэт. Гик. Аниме—фетишист. Временно в Москве. Без политических взглядов, но с интересом к духовной геометрии».

– Вот он! – Кляпа чуть не заорала. – Артемий. Ты только посмотри! Он как раз из тех, кто сперва читает тебе хокку, а потом – договор аренды на отношения.

– Он в костюме лисы.

– Значит, знает, что такое импровизация. Бери. Это наш человек.

Валя попыталась что—то сказать, но не успела: Кляпа уже свайпнула вправо. Через десять секунд – уведомление.

– Матч! – ликование внутри черепа было оглушающим. – Мы назначаем встречу. Завтра. В кафе с видом на канал. Он сам предложил.

– Канал чего? Панамы? Я не готова к таким поворотам.

– Всё будет под контролем, – с сочувствием пообещала Кляпа. – Почти всё.

Она прокручивала список мужчин дальше, приговаривая с интонацией сомелье:

– У этого выражение лица, будто он нашёл налоговую декларацию вместо любовного письма. Бери, надёжный!

За час до выхода Валя открыла шкаф, постояла с открытой дверцей, потом снова закрыла. Через минуту повторила попытку, на этот раз с тихим стоном. Выбор был между «девичьей строгостью», «серым, как офисный ксерокс» и третьим вариантом – платьем с мультяшным принтом в стиле аниме, которое когда—то ей подарили в шутку. Оно лежало на самой нижней полке, свернутое, как компромат.

– Нет, – сказала она и тут же достала его.

– Да! – восторженно прокомментировала Кляпа. – Вот оно! Идеальный выбор! Яркое, вызывающее, с принтом, который кричит «я не боюсь быть собой, даже если собой быть стыдно».

– Это позорище, – прошептала Валя, держа платье на вытянутой руке, будто опасаясь, что оно укусит. – Меня в этом либо арестуют, либо запишут на фестиваль.

– Именно. Нам нужна культура, крик, экспрессия! В этом ты как гремучая смесь школьницы, куклы и бунтарки. Мужчины любят такое. Особенно те, кто носит маски енотов. И лис.

Валя натянула платье, глядя на себя в зеркало с выражением «и за это мне ещё жить». Всё сидело как—то неуверенно – подол цеплялся за колготки, рукава собирались гармошкой, а общий вид напоминал «переоделась по ошибке в чужом гардеробе».

– А макияж? – уточнила она, уже почти без надежды.

– Минимум. Пусть видит, на что идёт.

Путь до кафе занял двадцать семь минут и одну внутреннюю истерику. Валя шла, как на казнь, стараясь держаться в тени домов и прятаться за людьми с собаками. Один таксист, притормозивший у тротуара, приподнял бровь и хмыкнул, явно решив, что перед ним анимешница в депрессии.

Кафе оказалось на набережной, с видом на грязноватый канал и цветами в пластиковых кашпо. За стеклом Валя увидела его – Артемия. И сразу поняла, что это он, потому что никто больше в этом городе не пришёл бы на свидание в полном костюме героя из аниме: с ушами, хвостом и жилетом цвета энергетического напитка. На груди – значок с иероглифами. Поверх всего – очки в красной оправе и цепочка с маленькой катаной.

– Я ухожу, – прошептала Валя.

– Ты идёшь, – сказала Кляпа. – Это золото. Это не свидание, это культурологический эксперимент.

Артемий, завидев её, вскинул руку и помахал с такой искренней радостью, будто увидел своего персонажа из сна. Он даже встал и слегка поклонился, словно был уверен, что родился в Киото, а не в Мытищах.

– Привет! – голос у него был звонкий, с театральным переливом, как будто он одновременно играл, преподавал и взывал к Луне. – Ты как раз вовремя. Я заказал нам саке. Правда, его нет в меню, но я настоял. Впрочем, они принесли рисовую водку. Надеюсь, энергетически совместимую.

– Я… – Валя села, стараясь не выглядеть человеком, который сдался ещё до начала битвы. Стул оказался неожиданно низким, платье – неожиданно коротким, колени – неожиданно публичными.

– Ты выглядишь точь—в—точь, как я тебя представлял, – радостно заявил Артемий. – Только чуть грустнее. Это хорошо. Грусть делает людей реалистичными. Я не доверяю тем, кто улыбается с утра.

– Я просто не выспалась, – буркнула Валя.

– Это тоже поэтично. Недосып – мой любимый источник вдохновения.

Он раскрыл блокнот, перевязанный лентой с принтом в виде лапок, и торжественно объявил:

– Я написал тебе хокку. Два. Одно – о твоём приближении. Другое – о твоей ауре.

Он зачитал:

– «Ты – как тень лисы. Но лиса – не в лесу. Внутри чайника».

Валя моргнула.

– Это про загадочность, – пояснил он. – Лиса – символ обмана и страсти. Чайник – центр домашнего уюта. А ты – загадочный уют с потенциалом.

Она кивнула. Рефлекторно. Словно в автоответчике души включилась функция «поддержка неловких собеседников».

Артемий начал листать дальше.

– А вот это – про наш общий путь. – Он прочитал с выражением:

– «Путь начинается. Ты – как шлем Дарта Вейдера. Только мягче».

– Шлем? – не выдержала Валя.

– Он защитный. Но при этом опасный. И глянцевый.

Кляпа в голове фыркнула.

– Я видела космические баталии, – прокомментировала она. – Но чтобы кто—то надевал уши ради секса – такое впервые.

Артемий между тем потянулся к рюкзаку, достал оттуда две пижонские палочки для еды и протянул одну Вале.

– Я заказал суши. Сет «Путь к сердцу кунаичи». Там роллы в форме сюрикенов. Очень тематично.

Валя взяла палочку двумя пальцами, будто это был экспонат из кунсткамеры.

– Я не умею ими есть.

– Это только усиливает твою харизму. Беспомощность – новое эротическое.

Суши принесли. На деревянной дощечке были разложены фигуры, напоминающие окровавленные звёздочки. Один из роллов был в форме сердца с васаби, выложенным по краям в виде лепестков.

– Это ты, – сказал он. – Моё сердце в васаби.

Валя попыталась не засмеяться, но звук всё же вырвался – нечто среднее между икотой и хрипом.

– Ты случайно не преподаватель?

– Почти. Я веду поэтический кружок при клубе восточной культуры «Окаме—ро». Нас всего шестеро. Один из нас рисует эротические комиксы, другой – шаман. Остальные пока определяются.

– А ты кто?

– Я – мост между мирами.

На этом месте Кляпа просто замолчала. Даже она. Потом, через паузу, в которой затих ветер истории, произнесла:

– Слушай, если я когда—нибудь начну нести такую чушь – просто запиши меня на УЗИ мозга.

Валя потянулась к бокалу, не спрашивая, что внутри. Глотнула. Горько, крепко, сладко – всё сразу. Возможно, рис. Возможно, хлорка.

– Я рад, что мы совпали, – мечтательно продолжал Артемий. – Мне кажется, твоя энергия говорит по—японски. Она говорит: «ватакаши ва сэнсэй дэсу». Это значит: я – учитель. Или женщина. Там всё сложно.

Он достал вторую тетрадь, уже с наклейками покемонов.

– А это моя книга хайку в жанре «семейная эротика». Тебе обязательно нужно прочитать. Особенно вот это: «Ты открылась мне. Как кошелёк в день аванса. Легко. Прозрачно».

Валя потёрла переносицу. Не потому, что болела голова – просто хотела убедиться, что лицо ещё на месте.

– Убей меня, – прошептала она.

– Что? – вскинулся Артемий.

– Ух ты. Глубоко, – мгновенно выкрутилась она. – Это ты сейчас придумал?

Артемий засмущался.

– Нет, но я могу записать. У меня есть блокнот для внезапных откровений.

– А у меня – для внезапных побегов, – прошептала Валя, снова только себе.

Он подвинулся ближе. Слишком быстро. В глазах зажглось что—то, напоминающее смесь страсти и рецензии.

– А теперь, если ты не против, я хотел бы прочитать отрывок из своего фанфика. Это про любовь между демоном—трактористом и принцессой саке. Там очень чувственно.

Кляпа в голове взвизгнула.

– Если он сейчас начнёт с фразы «в её глазах отражался его комбайн» – я сдаюсь. И, честно говоря, даже я немного боюсь узнать, что будет дальше.

Артемий не просто предложил пойти к нему – он озвучил это с такой торжественной интонацией, будто приглашал её на паломничество в храм культурных взаимопроникновений.

– У меня там фикус, кот, колонка с саундтреками из «Унесённых призраками» и постель, застеленная простынями с принтом сакуры. Мне кажется, мы должны завершить энергетическую композицию.

Валя смотрела на него с тем выражением, с каким человек смотрит на недоеденный суши—сет в конце смены: вроде бы всё уже перебродило, но выкидывать жалко.

– Ладно, – сказала она.

Сама не поверила. Не потому что хотела. Потому что в этот момент ей показалось: если уж погружаться в бездну нелепости, то по уши, с бантом. А ещё потому, что Кляпа в голове начала аплодировать. Внутренне. С притопом.

– Вот это поворот, – раздалось в черепной коробке. – Спонтанность – моя любимая форма сопротивления. Браво, Валя. Идём смотреть, как выглядит жилое пространство человека, у которого на груди висит катана и уверенность.

Дорога до квартиры прошла под саундтрек Артемия: он рассказывал про японские каллиграфические школы, свои детские фанфики на тему «Человек—паук и гейша», рассказывал о том, как однажды почти поступил в театральное, но не прошёл по конкурсу из—за «слишком живой мимики». Валя кивала. Периодически. Чаще – автоматически.

Квартира находилась в хрущёвке, на первом этаже, с ковриком с надписью «Добро пожаловать в дзэн». Обои были в облачках, тусклая люстра – в виде восьмилучевой звезды.

– Снимай обувь, – сказал Артемий. – Но оставь саму себя. Здесь мы – только духи.

– Ага, – ответила Валя, уже входя, – я как раз себя сегодня дома не застала.

Он провёл её в комнату, где первое, что бросилось в глаза, – это много. Много всего. Мягкие игрушки: покемоны, няшные кролики, один почему—то с торсом Будды. Полки с мангой, фигурки с вырезанными мышцами, коробка с лего—злодеями из «Наруто». На стене висели два световых меча, один горел. Второй —, видимо, переживал.

– Проходи, – сказал он с мягкой улыбкой. – Располагайся на татами. Это, конечно, не настоящее, но я делал сам. Из туристических ковриков.

– Вижу, – кивнула Валя, – ты человек глубоко текстурный.

– Спасибо, – просиял он. – Я так редко слышу искренние комплименты.

На столике стояла чаша с леденцами, три свечи в форме панд и термос с подписанным маркером словом «инфуз».

– Что в термосе? – спросила она.

– Мой авторский чай. С лемонграссом, чертополохом, двумя видами корицы и одной тайной.

– Звучит как шутка с последствиями.

Он смеялся. Тонко, с придыханием. Потом приглушил свет и включил колонку. Из неё заиграл инструментальный трек с флейтой, монотонный, как дыхание усталого буддиста.

Валя села на коврик. Медленно, как человек, опустившийся на кресло стоматолога. Взгляд упал на полку.

– У тебя тут… шлем Дарта Вейдера?

– О, это мой отец. В духовном смысле.

Кляпа хрюкнула.

– Я не уверена, кто из нас теперь в ловушке, – прошептала она. – Но я точно чувствую: энергия в этой комнате копится как перед фейерверком. Только не факт, что он разрешён в жилом секторе.

Артемий вернулся с чашками. Одну протянул Вале. Во второй – уже плескалась та самая «тайна». Она глотнула. На вкус – мыло, хна и отчаяние.

– Ну что, – Артемий присел рядом. – Я могу прочитать тебе отрывок из своего романа, но мне кажется… – он замолчал, – слова не всегда передают энергию тела.

Валя сделала глоток. Потом ещё один. И в какой—то момент поняла: ей уже всё равно. Она хочет просто пережить эту ночь и потом рассказывать о ней как о происшествии. Стереть её не получится. Но можно будет повесить на крючок юмора.

– Ну давай, – сказала она. – Только без сюрикена в постели.

Артемий просиял.

– Обещаю, только мягкие формы. Ну, может, с ушами.

Он поднялся и щёлкнул выключателем. В комнате остался только зелёный свет от подсвеченного меча. На полке что—то пискнуло – то ли игрушка, то ли дух местного абсурда.

– Ну что ж, Валентина, – сказал он торжественно, расстёгивая жилет, – пусть между нашими мирами наконец случится культурный обмен.

Валя перевела взгляд на потолок, где свисал китайский фонарик с иероглифом «путь».

– Да, – сказала она, – сейчас начнётся путь. Причём по лезвию глупости.

Кляпа, сдерживая смех, произнесла:

– Внимание, личный рекорд – ты сейчас добровольно ложишься на татами с человеком, у которого плюшевый Йода сидит на подоконнике в позе лотоса. Я в восторге. Ты – героиня.

Артемий кивнул.

– Готова?

– Нет, – ответила Валя. – Но в этом, кажется, и суть самурайства.

Комната в этот момент напоминала одновременно детскую, клуб по интересам и тематический притон для взрослых, не определившихся с возрастом. На полу лежал плюшевый Марио, на спинке кресла – накидка с покемоном, а из ящика стола торчал журнал «Мистика и сила».

Валя сделала вдох. Потом ещё один. А затем – шаг вперёд. В будущее. Или в эпизод, который потом назовёт: «Кошмар в стиле аниме».

Он протянул руку к выключателю, но на полпути остановился, будто решил, что будет эффектнее, если свет останется. В полумраке светового меча, переливающегося зелёным флуоресцентным свечением, Артемий напоминал персонажа компьютерной игры, у которого все характеристики – «энтузиазм», а графа «стыд» отсутствует по умолчанию.

– Я не спешу, – произнёс он, подходя ближе. – Мы можем двигаться в ритме твоей энергетической готовности.

– А если у меня энергетическая аллергия? – спросила Валя, стоя, как застенчивая монахиня в секс—шопе.

Артемий принял эту фразу за флирт. Он мягко снял жилет цвета кислотного лайма и аккуратно повесил его на пластиковый манекен, у которого вместо головы был гелиевый шарик с нарисованной мордой лиса. Под жилетом оказался лонгслив с надписью на грудной клетке: «Ninja inside».

– Это дизайнерская работа. Лимитированная серия. Только в семи странах – и у меня, – с гордостью сообщил он.

Валя кивнула и постаралась не засмеяться.

Следующим слоем пошёл термобельевой топ цвета «сочный баклажан», украшенный вышивкой с персонажами, похожими одновременно на самураев и милых кексиков. Артемий снимал его с торжественностью, будто отдавал дань богам своего рода. Мышцы у него были скромные, почти условные, но уверенность – как у борца сумо в отпуске.

Затем – штаны. Они были плюшевые. Нет, не велюровые, не домашние, а именно плюшевые – с принтом в виде панд с мечами и надписями по—французски: «L’art du combat et du câlin». Искусство битвы и объятий. На поясе резинка с бантом. Розовым.

Когда штаны сползли, настал кульминационный момент.

– Вау, – только и смогла сказать Валя.

Трусы были… особенные. Хлопок, широкая посадка, рисунок в виде зорких глаз лисы, повторённый по всей поверхности. Спереди – надпись: «Guardian of the Temple». Сзади – «Do not disturb. Fox at work».

– Подарок на день рождения от моей бывшей преподавательницы керамики, – пояснил он. – Она чувствовала мою сущность.

– Надеюсь, только сущность, – пробормотала Валя.

Он снял их с аккуратностью археолога, нашедшего древний артефакт, и сложил вчетверо, положив на тумбочку рядом с фигуркой покемона Снорлакса.

Теперь очередь была за ней.

Валя встала. Сделала вдох. Потом выдох. Потом ещё один вдох – на всякий случай. Платье—аниме сидело на ней как—то особенно стыдно, особенно сейчас. Она потянулась к молнии, нашарила её под мышкой и начала расстёгивать медленно – не для эффектности, а потому что ткань застревала на каждой петле, как будто сама хотела остаться на ней вечно.

Платье сползло по её телу, как обида, которую не успели проговорить: вниз, по плечам, по рёбрам, задержавшись на бёдрах, словно проверяя, точно ли она это решила.

Когда платье окончательно сползло вниз и замерло у её ступней, Валентина осталась в одном белье – скромном, функциональном, абсолютно не предназначенном для сцен, в которых предполагалось хоть капля эротизма, и от этого ей стало ещё неуютнее, чем от всего, что происходило в комнате до этого момента.

Лифчик был из разряда «спортивно—скромный»: серый, без кружева, немного потерявший форму после стирок. Чашечки оттопыривались, как две грустные ладошки, которые больше не верят в любовь.

Трусики – чёрные, хлопковые, с полоской эластика по краю, на которой когда—то была надпись. Сейчас остались только буквы «Be you», а всё остальное – стерлось, как юношеские мечты. Никакой эротики. Только практичность и слабый аромат кондиционера для белья.

Валя замерла.

– Ты уверена? – спросила Кляпа.

– Нет, – мысленно ответила она. – Но это всё равно уже происходит.

Она расстегнула лифчик, ловко, как будто делала это не первый раз за день. Тот слетел почти бесшумно и лёг на кресло с накидкой, изображающей Луффи из «One Piece».

Трусики она стянула медленно, чуть наклонившись. Резинка туго прошлась по бёдрам, ткань скользнула по коже и легла у ног, как белый флаг в борьбе с реальностью.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только фоновым звуком из колонки: ритмичное шуршание японских перкуссий, будто духи предков комментировали происходящее.

– Ладно, – прошептала Валя. – Сцена установлена. Реквизит снят.

Кляпа хмыкнула:

– Если кто—то и запишет это на видео, надеюсь, титры будут в стиле Тарантино.

Артемий стоял перед ней, по—прежнему обнажённый, но с таким видом, будто не замечал собственной наготы, словно тело было не столько его, сколько частью ритуала, инструментом взаимодействия. Световой меч в углу продолжал мерцать, отбрасывая на стены пляшущие зелёные тени, как будто кто—то в комнате всё ещё колебался: остаться или исчезнуть.

Валя сделала шаг вперёд. Кожа чуть дрожала – не от холода, а от внутреннего напряжения, как будто под ней жило что—то самостоятельное, что ещё не решилось, что чувствует, но не говорит. Она приблизилась, преодолевая не дистанцию, а собой построенный мысленный кордон, и медленно коснулась его плеча.

Кожа под пальцами была тёплой, живой, немного влажной – он волновался. И это странно подействовало: вдруг стало легче, будто его нелепый костюм, трусы с глазами лисы и стихи про чайники – всё это сделало его не героем чужой реальности, а настоящим, немного растерянным, немного слишком собой.

Он провёл ладонью по её щеке, осторожно, с паузой, как будто ждал сигнала. Пальцы у него были тёплые, чуть шершавые, но сдержанные. Ни давления, ни спешки. Только контакт. Потом – по ключице, вдоль шеи, к плечу, и ниже. Движение было настолько размеренным, что Валя почти перестала дышать, будто тело само замерло, слушая.

Она медленно прижалась к нему, ощущая, как его дыхание становится менее ровным, как всё в нём немного сбивается с заданного ритма. Он поглаживал её спину, будто запоминал форму, не глазами – руками, и этот каскад прикосновений складывался в узор, совершенно непохожий на то, что Валентина представляла раньше как «близость». Всё было слишком странным, чтобы быть привычным, и слишком настоящим, чтобы быть игрой.

Кровать была низкой, жёсткой, в японском стиле, но не в эстетике, а в практичности. Простыня шуршала, когда они опускались на неё вдвоём, и это было почти комично – если бы не ритм дыхания, не пальцы, идущие вдоль линии рёбер, не плечи, которые в какой—то момент дрогнули в точном унисон.

Он не спрашивал, не произносил ни одной фразы, которые могли бы разрушить хрупкость момента. Валя чувствовала, как он медленно осваивает её тело, не как территорию, а как язык. Где—то между вдохом и выдохом она позволила себе закрыть глаза и не думать. Совсем. Только чувствовать: тепло, давление, осторожное движение. Его губы коснулись её шеи, потом линии челюсти. Поцелуи были несмелыми, но не из вежливости, а как будто он действительно хотел сделать всё правильно, но не знал, с какой ноты начинать.

Когда он вошёл в неё, всё произошло без лишней торжественности. Не было акцента, не было застывшей кульминации. Всё случилось в том самом темпе, к которому они пришли вместе – медленно, со сдержанным усилием, с почти удивлённой лёгкостью, будто сама реальность на минуту перестала сопротивляться. Её тело отозвалось сразу – не ярко, не вспышкой, а как утреннее тепло под одеялом, когда понимаешь, что можно не вставать.

Он двигался бережно, точно, без резкости. Казалось, что ритм задаёт не физика, а дыхание – её и его. То синхронное, то сдвинутое, как если бы они балансировали на тонкой грани между прикосновением и ускользанием. Каждое движение отзывалось в животе пульсацией, не горячей, а плотной, будто кто—то тихо нажимал изнутри на клавиши – медленно, одну за другой.

Пальцы переплетались – не специально, не для картинки, а по глупой, трогательной необходимости. Её ладони сжимали его руки, не от страсти, а от того, что это был единственный способ удержаться в настоящем. Он наклонялся ближе, их лбы соприкасались, дыхание становилось жарче. Он целовал её плечо, почти неслышно, беззвучно, как бы извиняясь за что—то или прощаясь с чем—то, что было до этого.

Она не думала. Не формулировала. Просто чувствовала, как внутри что—то происходит – не взрыв, не свет, не кинематографическая вспышка, а медленное, густое расплавление чего—то замороженного. Это не было победой, не было слиянием, не было даже освобождением. Это было проникновением – не телом, а присутствием. Она чувствовала его, и этого было достаточно.

Они не остановились. Ни паузы, ни разворота в другую сторону, ни даже момента сомнения. Их тела продолжали двигаться в том же темпе, будто эта сцена длилась всю их жизнь, просто раньше они не замечали, что участвуют. Постель чуть поскрипывала, но без пошлости – скорее, как третье существо в комнате, которое удивлялось и старалась не мешать.

Движения стали чуть более уверенными, чуть менее осторожными, но в этом не было нажима – скорее, уже наработанное согласие, в котором не нужно было объяснять, куда положить ладонь и как именно нужно вдохнуть, чтобы это стало дыханием на двоих. Всё текло – не по инерции, а по странному сценарию, написанному где—то в тетради между тем, как реальность решила стать абсурдом, и тем, как тела начали доверять.

Валя чувствовала: в нём что—то меняется. Не в теле – в настроении, в напряжении, в том, как руки чуть крепче сжимают бёдра, как дыхание становится глубже, тяжелее, как будто за каждым движением стояла целая философская система, и каждое проникновение – не просто физика, а ритуал.

– Сейчас, – прошептал он, почти не сбив ритма. – Когда приближается высшее… нужно читать хокку.

Она не сразу поняла, что это не образ, а указание. Он отстранился на полмиллиметра, чтобы заглянуть ей в глаза, и там было такое серьёзное выражение, что она едва не рассмеялась.

– Это укрепляет связь, – пояснил он. – Усиливает поток. Синхронизирует сердца и чакры. Обостряет.

– Обостряет что? – прошептала она, стараясь не расхохотаться.

– Всё, – ответил он с фанатичной убеждённостью. – Особенно то, что должно.

Он продолжил движение – мягкое, размеренное, но в нём чувствовалась подготовка, будто каждое его касание было ритмической паузой между строк. Артемий напрягся, как дирижёр перед финальной частью симфонии, и уже не просил, а потребовал, почти торжественным шёпотом, с предельной серьёзностью в голосе, словно это был последний и самый важный момент в их ритуале: «Прошу тебя… нет, настаиваю – прочти хокку. Сейчас. Прямо сейчас, в момент пика. Это важно. Это священно». Валя поняла, что, если сейчас не подыграет, сцена превратится в нечто, где серьёзность победит здравый смысл. Она выровняла дыхание, сдержала смешок и в тон – чуть надрывно, чуть театрально – произнесла:

– Лисий шёпот в ночь. Тепло лезет между рёбер. Где же саке, блин?

Он замер на секунду. Потом вдохнул. И, к счастью, воспринял это как восторг.

– Это прекрасно! – шепнул он. – Ты чувствуешь структуру. Рваный ритм, затаённый жар, и – неожиданная бытовая точка. Очень по—японски.

– Спасибо, – ответила она, едва удерживаясь от смеха. – Я училась в школе №23.

Артемий, ободрённый, вновь взял темп, и теперь в нём чувствовалась не только близость, но и то странное, чему нет названия: момент, когда абсурд становится нормой, когда даже интим превращается в хореографию странной искренности. Он продолжал двигаться, и между толчками снова заговорил:

– Теперь я.

Он начал декламировать, но не сбавляя движения:

– Звезда в животе. Ты как сакура на льду. Скользко. Но красиво.

Валя почувствовала, как весь этот вечер официально стал материалом для стендапа. Она тихо рассмеялась – сначала внутри, потом губами, потом всё тело отозвалось лёгкой судорогой, которая, к его счастью, могла быть воспринята как волна наслаждения.

Он, не останавливаясь, прошептал:

– Скажи ещё одно. Хокку. Любое.

Она почти машинально выдала:

– Лапша по стене. Кот спит в миске с квашеным. В комнате июль.

Он снова замер. Внутренне, внешне – продолжал, но что—то в нём дрогнуло.

– Это… это было глубже, чем я ожидал, – прошептал он. – Ты… ты почти как синтоистка.

– Я просто из Выхино, – ответила Валя и сжала его бёдра, давая понять, что разговор окончен, и пора уже позволить телу заняться своим.

Он ускорился. Дыхание стало прерывистым, звук в горле – глухим. Движения обрели напряжённую чёткость, в которой не было ничего агрессивного, но чувствовалась почти медитативная концентрация. Она чувствовала, как всё внутри него собирается – не вокруг желания, а вокруг намерения. Не слиться – выразиться. Произойти. Случиться. Быть.

Комната шуршала тканью, дыханием, тихим стоном пластика под спиной. Где—то в углу робко пискнул плюшевый покемон, как будто он один не понял, что сейчас происходит. И Валя подумала, что если кто—то и смотрит на них сверху, то он точно сбился с плана.

Движения становились всё более напряжёнными, будто в нём нарастало не просто желание, а необходимость завершения – почти биологическая. Он напрягался, ускорялся, сжимал её запястья, словно хотел зафиксировать этот момент, вытянуть из него хоть каплю вечности. Но вечности не вышло.

Кожа под его пальцами чуть вспотела, грудь подалась вперёд, подбородок задрожал. Он закрыл глаза, вдохнул слишком резко – как будто по команде – и в следующую секунду застонал. Не глухо, не сдержанно, не мужественно. Пискляво. Высоким, неожиданным, почти мультяшным голосом, как будто в него вселился анимешный персонаж, не справившийся с эмоцией.

Это был звук, к которому невозможно было быть готовой. Валя на секунду напряглась, потом расслабилась, потом вновь напряглась, пытаясь понять, смеяться ли, сочувствовать или просто отстраниться. Он продолжал стонать коротко, с паузами, и каждый раз звук поднимался чуть выше, будто пробирался по лестнице вверх, стараясь не споткнуться об иронию момента.

Когда всё стихло, он замер. Его тело обмякло с торжественной усталостью героя, выполнившего сложную миссию. Он тяжело дышал, чуть повиснув над ней, потом медленно опустился рядом и прикрыл глаза, будто это была последняя сцена в спектакле, где зритель обязан аплодировать стоя.

Валя лежала, глядя в потолок. Потолок был неровный, с трещинкой, похожей на логотип ретро—телевизора. Она не чувствовала ничего. Ни злости, ни отвращения, ни даже усталости. Ни вспышки, ни тепла, ни даже капли того, что по идее должно было там быть. Внутри было пусто, как в упаковке от конфет после затяжной депрессии.

Тело не отзывалось. Всё было будто бы сделано по инструкции, пункт за пунктом, галочка за галочкой, но эффект остался за границей ощущений. Даже в голове не было мыслей – только лёгкое дребезжание, как от телевизора, включенного на пустом канале.

– Это было… – начал Артемий, но не договорил.

Он повернул голову и посмотрел на неё с тем выражением, в котором перемешались надежда, восторг и гордость за исполненное. Она повернулась к нему – медленно, с лицом, которое не отражало ничего, кроме вежливой нейтральности.

– У тебя милый голос, – произнесла она.

Он улыбнулся, не уловив интонации. Валя снова уставилась в потолок.

В голове молчала даже Кляпа. Возможно, единственный раз за всё время.

Артемий лежал на спине, раскрасневшийся, с улыбкой человека, который только что пережил нечто вроде духовной левитации, но ещё не решил – записывать ли это в дневник или сразу делиться в чате кружка по хайку. Валя тем временем натягивала плед до подбородка, как броню – не столько от холода, сколько от реальности.

Он повернулся на бок, глянул на неё – взгляд был задумчивым, сияющим, словно в голове у него уже играла торжественная музыка из финальной сцены японской дорамы. Потом вдруг резко подался вперёд, порылся под кроватью и, сияя вдохновением, как школьник на выставке робототехники, вытащил прямоугольный кейс с надписью на ломаном английском: «Ultimate Companion System: Samurai Edition».

– Это… – начал он, с предвкушением, – эксклюзив. Только в Японии и на одном складе в Амстердаме. Прямо с фестиваля кибер—интимной эстетики.

Он раскрыл кейс. Внутри, как будто на бархатной подложке, лежало нечто, что выглядело одновременно как промышленный инструмент, арт—объект и оружие ближнего боя. Фиолетовый корпус с рельефным рисунком, футуристическая рукоять с подсветкой, на наконечнике – голова лисы, вращающаяся с подозрительной скоростью и периодическим щелчком. Вокруг основания мигали диоды, а сбоку торчал рычажок, который при активации начал издавать короткие звуки на японском – бодро, словно собирался читать прогноз погоды.

Потребовалась пара секунд, прежде чем до Вали дошло, что это не арт—объект и не игровая реквизита, а откровенно реалистичный фаллоимитатор, выполненный в стилистике киберпанковской фэнтези. Ни один здравомыслящий человек не стал бы изготавливать такой агрегат просто для красоты. Тут всё говорило: «мы не шутим». Устройство было предназначено для непосредственного, активного, физического участия – и в мыслях промелькнула чёткая картинка: кто—то, где—то в Японии, всерьёз испытывал это на практике.

– Это Кибервибромолот Ультра—Самурай X9000, – произнёс Артемий с благоговейной интонацией. – Голосовое управление. Три режима. Есть встроенная подсветка и музыкальное сопровождение. При желании – можно синхронизировать с дыханием партнёра.

Он включил первый режим. Голова лисы загудела, вспыхнула синим и начала крутиться в такт до боли знакомому мотиву из опенинга «Наруто». Из—под кровати мигнул слабый отблеск света – видимо, устройство подключилось к чему—то через Wi—Fi.

– Это… – начала Валя, но не смогла подобрать слова. – Это не секс. Это какая—то олимпиада по безумию.

– Это прогресс, – торжественно ответил он. – Слияние культуры и технологии. И я хотел бы… – он замялся, поднеся устройство чуть ближе, – предложить тебе разделить это со мной. Прямо сейчас. Чтобы наше соединение было не просто телесным, а энергетически выверенным. Через осознанный вибрационный ритуал.

Валя сделала шаг назад. Потом ещё один. И ещё. Спиной упёрлась в книжную полку, с которой на неё взирал пластмассовый Будда в наушниках.

– Мне кажется, – сказала она, стараясь говорить ровно, – ты хочешь соединить меня с электроникой. Через голову лисы. Я пока не готова к такому повороту.

Артемий смотрел на неё с искренней жалостью. Как будто она отказалась от просветления.

– Это безопасно, – попытался убедить он. – И при этом максимально честно. Я подключаюсь, ты принимаешь – и между нами образуется цифровой контур. Язык тела уходит в эпоху искусственного интеллекта.

Валя уже ощутила, как плечи начинают подрагивать – не от желания, а от паники. Кожа гудела не от прикосновений, а от внутреннего крика: «Выход где?!»

– О да, – прошептала Кляпа внутри. – Технологии будущего. Наконец—то достойное оружие для нашей миссии!

Валя в ответ только выдохнула.

Артемий сделал шаг, держа устройство в обеих руках, как святыню. Механизм тихо жужжал, огоньки на корпусе мигали в такт его дыханию. Где—то на корпусе промелькнула надпись на японском: «Мужество. Уверенность. Пульсация».

– Если у вас сойдутся чакры, – пробормотала Кляпа, не сдержавшись, – я требую, чтобы ребёнка назвали Пикачу. Это будет справедливо.

– Я сейчас… на минутку. Приду, – сказала Валя, сдержанно улыбаясь, и осторожно, будто речь шла не о минуте, а о побеге из тюрьмы, поднялась с кровати, прихватив вибромолот. Не потому что он был нужен. Просто в тот момент он оказался в руке. Как тяжёлый, мигающий символ той реальности, из которой она собиралась улизнуть, пока никто не заметил.

Артемий кивнул с доверием, как человек, уверенный, что после сакрального контакта с его Самураем X9000 к нему возвращаются всегда. Он потянулся за пультом и пробормотал, что включит «музыку тантры» для настроя.

На кухне Валя впервые выдохнула по—настоящему. Подошла к раковине, поставила вибратор на край стола, посмотрела на него – и поняла, что не может его тут оставить. Не потому, что он важен, а потому что абсурдно терять вещи в таких обстоятельствах. Она схватила его обратно, прижала к груди, подошла к окну и откинула раму.

Улица слабо светилась вуалью фонарей. Воздух был прохладным, но не холодным – как будто сам вечер не был до конца уверен, стоит ли вмешиваться. Валя высунулась наружу, осмотрелась: ни пешеходов, ни велосипедистов, только один голубь дремал на проводе, как священное животное в немом согласии.

Она накинула на плечи какую—то рубашку с вешалки, зацепившись пуговицей за ручку шкафа, вырвала себя с тихим хрустом ткани, шагнула на подоконник и с лёгкой нерешительностью, характерной для бухгалтеров в фильмах про спецагентов, медленно выползла наружу.

Прыжок с первого этажа оказался неловким. Нога соскользнула по стене, вибромолот задел колено, а сама она упала прямо в клумбу с георгинами, приземлившись на спину, с глухим «фух». Земля приняла её с лёгким негодованием. Колготки моментально покрылись пыльцой, вибромолот – землёй, а волосы – тревогой.

Она поднялась, оглянулась, собираясь бежать, но тут почувствовала, как кто—то резко схватил её за запястье.

– Стоять, – услышала Валя, и сердце на секунду остановилось, прежде чем бешено забилось.

Дежурный. Тот самый. Из участка. В форме, с лицом человека, который не спал всю ночь и устал сомневаться в своей адекватности.

– Это вы… – начал он, но не успел.

В тот момент, когда он уже собирался задать первый из, возможно, самых уместных вопросов в своей жизни, Кляпа резко активизировалась и мгновенно взяла полный контроль над телом Валентины. Голос в голове зазвучал, как сирена перед запуском космического корабля:

– Моё время.

Валя не успела ни возразить, ни остановить. Всё внутри закружилось, и уже не она, а Кляпа повела тело вперёд. Резко. Уверенно. Как будто план был готов заранее.

Дежурный не успел отшатнуться. Его рука всё ещё сжимала её запястье, когда Валентина – уже не она – схватила его за рубашку, подтянула и, не давая себе или ему опомниться, поцеловала. Не в щёку, не в лоб, не в духе случайной паники. А в губы. С напором, с жаром, с тем внутренним электричеством, которое, по идее, должно запускать ракету, но попало в неподготовленного представителя органов внутренних дел.

Это был поцелуй не любви и не страсти. Это был удар. Направленный. Осознанный. Стратегический. Его колени дрогнули уже на второй секунде. На третьей он потерял равновесие. На четвёртой начал оседать, словно кто—то выключил внутри него питание.

Он не упал – он красиво опустился вдоль стены, с выражением лица, которое обычно бывает у людей, попавших в гипноз во время шутки.

Кляпа удовлетворённо отступила.

– Вот это я называю правосудием через поцелуй! Он запомнит это на всю оставшуюся карьеру.

Валя, вернувшись в себя, посмотрела на него, на вибромолот в руке и на саму себя – вся сцена выглядела как начало сюжета, который ни один следователь не сможет восстановить без психиатра.

– После такого он вообще вряд ли сможет продолжать карьеру, – простонала она мысленно и побежала, зажав устройство в ладонях, как реликвию.

Ночной город дышал как большой уставший кот: глухо, ровно, с лёгкой вибрацией фонарей и редкими всхлипами трамвайных тормозов. В этом полусонном пейзаже, где даже мусор выглядел задумчиво, по тротуару нестабильной траекторией бежала девушка.

На ней болталась мужская рубашка с отпоротой пуговицей и следом от соевого соуса на подоле. Ноги были босые, но в тапках – одних. Не пара, а именно два предмета: один фиолетовый с мордочкой кота, другой зелёный и безликий, как сам факт её побега. Под рубашкой не было ничего. Совсем. Кроме озноба.

В правой руке – киберфаллоимитатор Ультра—Самурай X9000, всё ещё светящийся и тихо попискивающий, как разочарованная кофеварка. Диоды мигали в такт шагам. Голова лисы вращалась лениво, словно устала от всего, что с ней делали за последний час.

Бежала она не быстро, но решительно, как человек, у которого нет маршрута, но есть яростное «не туда». Плечи подрагивали. Волосы разлетались по ветру. Лицо выражало смесь испуга, комического отрешения и непоколебимой решимости всё забыть.

И – самое главное – она говорила. Громко. С выражением. И голос был её, но речь – не её. Потому что именно Кляпа сейчас несла с упоением монолог, не смущаясь ни прохожих, ни камеры на углу дома, ни того, что голос звучал слишком возбуждённо для этой широты.

– Расступитесь, смертные! – провозгласила она с придыханием. – Ибо я несу вибрирующее спасение человечеству!

Фонарь замерцал. Машина на перекрёстке затормозила с хрипом.

– Я – дочка любви и аккумулятора! Я – богиня импульсной ласки! Я иду, чтобы синхронизировать вам чакры без отрыва от производства!

Кто—то на скамейке попытался встать, потом снова сел.

– Трепещите, органы! Я вооружена и очень отзывчива на голосовые команды!

Валя внутри скукожилась до состояния шариковой ручки, застрявшей в кармане. Но сопротивляться было бесполезно – Кляпа разошлась.

– С сегодняшнего дня вы будете знать, что значит «функция подогрева»! – продолжала та. – И когда я найду партнёрскую розетку, мир содрогнётся от семи режимов удовольствия!

Мимо проехал курьер на самокате. Медленно. Он обернулся, увидел бегущую с вибромолотом фигуру, что—то уронил и свернул за угол. Похоже, инстинкт самосохранения у него был развит лучше, чем у участкового.

– Прочь, завистники! Я несу в себе энергию трёх культур и одного провала в личной жизни! – гордо кричала Кляпа. – Я готова на всё, кроме стабильных отношений!

Валя пробежала мимо двух бабушек, выгуливающих болонку. Болонка залаяла, бабушки – нет. Они просто молча переглянулись, как будто увидели не первый раз.

– Твою ж… – подумала Валя. – Убегаю от вибратора, вооружённая вибратором, под комментирование вибратора.

– И горжусь этим! – восторженно добавила Кляпа. – Потому что у нас есть свет! У нас есть мощность! У нас есть японская инструкция на восемнадцать страниц!

Сигнал светофора сменился. Валя перешла дорогу вразвалочку, с гордо выставленным вперёд кибероружием, как в фильме категории «С» с высоким рейтингом и плохой графикой.

И вот, когда улица опустела, когда вибромолот наконец замолк, как будто устав шептать о своей миссии, Валя остановилась. Вся в пыли, с растрёпанной головой, рубашкой, сбившейся на одно плечо, и двумя тапками из разных миров.

Она отдышалась. Посмотрела на устройство в руке. Оно мигнуло ей зелёным и пискнуло.

– Ну что, командир, – выдохнула она. – Кажется, мы с тобой – команда.

И пошла дальше. В никуда. Но уверенно. Потому что если ты бежал по ночному городу с фаллоимитатором и орал пошлости на всю округу, то уже не страшны ни утро, ни полиция, ни даже бывшие.