Фантастические рассказы из журнала «Вокруг света»

Николай Полунин ЛЕСА ВЕСЕЛЫЕ И ВОДЫ СВЕТЛЫЕ

Утренний автобус — да он же и вечерний, проползающий по маршруту дважды в сутки с заездом в поселок, куда дотягивалась железнодорожная ветка, — оказался старее некуда, рассохшийся, с низким потолком, потресканным коленкором сидений, с упадающими на ступенчатые фазы мутными стеклами. Я чувствовал раздражение от его неповоротливости, гари, нутряного какого-то хруста и звяка — признаков механической дряхлости, к которым столь привыкли, что перестали не то чтобы стыдиться их, а уж, кажется, выставляли напоказ. От неизбежной неуютности своей в нем я принялся разглядывать остальных пассажиров и даже сосчитал их. Одиннадцать душ, все местные, так что описания особого, сами понимаете, незаслуживающие. Те, кто не уехали. Кто остались доживать век. Последняя кампания по переселению затихла, если не изменяет память, лет шесть назад, когда даже наиболее твердолобые поняли, что мы не просто никого не задерживаем специально, а и сами были бы рады-радешеньки, если б остатки населения убрались куда-нибудь подальше. Кстати, суммы компенсаций, по самым придирчивым оценкам самых придирчивых международных комиссий, у нас самые высокие. Но это к слову. В конце концов все махнули рукой. Эти старики и старухи имели право жить в своих домах, главное — молодежь бы к себе не тащили, за этим следили строго. Но молодежь и так не ехала.

Я вновь искоса оглядел сидящих. У них были лица и руки крестьян. С особенным неудовольствием они посматривали на мой рюкзак. Наверное, я кажусь им туристом. Может, так оно и есть — что, спрашивается, тащиться местным автобусом, уж куда проще, чтоб подкинули на КПП-один, а оттуда, коль взяла такая блажь, я бы и двинулся. Но нет, причина, конечно, была…

За слеповатым окошком бежали стога темной хвои и нервная закипь осинника, их сменяли березки, березняк сменяли дубравы, сине-белые кучи облаков ползли по высокому небу, и солнце светило в промежутках, шагая по кромкам разнодеревья вдали. Вот еще зачем, быть может, ехал я — увидеть. Увидеть еще раз нашу дикую пестрость лесную. Кто знает, не в последний ли.

Автобус зашипел, хрюкнул, тяжко дохнул, останавливаясь, я как сквозь строй прошел к двери, отъехавшей в сторону при помощи многосуставного, когда-то никелированного устройства. У тетки на переднем сиденьи из-под мешковины выглядывал нахальный и лукавый глаз кабанчика.

На КПП, естественно, ждали. Я поймал несколько удивленных и одновременно настороженных взглядов, но в общем все прошло сухо, официально. Запрос на право входа. Удостоверение. Сертификат. Никого из моих не было, так что новых нудных разговоров о сопровождающих не предвиделось.

Капитан читал документы с первой до последней строчки — согласно инструкции. Солдатик рядом стоял, вытянувшись и замерев, незряче уставившись в некую точку за моей спиной. Он мне не понравился: совсем молоденький, розовоухий, сразу видно — только с призыва, ничего еще не знает и не умеет. На выходе в полосу-один у меня проверили содержимое рюкзака — с точки зрения моей личной безопасности, разумеется. Пожилой старший лейтенант, служака, тут уж все до тонкостей, без дураков, по всему — с самого начала здесь, понимающе и не без зависти хмыкнул, проверяя комплектность обоих костюмов.

Турникет. Не шлюз пока, просто дверь, как на любой проходной. Я подмигиваю парню в десантском комбинезоне с автоматом под локтем, зная, что каждое мое движение и жест непременно фиксируются. И это хорошо. Это, собственно, всегда неплохо, но сейчас особенно. Ну-с, так. Теперь — Территория.

К Территории у всех отношение разное. У Специалистов, тех, кто причастен не просто к Комбинату и появлению Территории как таковой, а к ее жизни, к ее функционированию, к ее, возьму на себя смелость сказать, эволюционированию.

Мнений в основном три. Все они так ли эдак ли обыгрывают драматический треугольник — Комбинат — Территория — проект "Благородный газ". Первое: коль скоро Территория существует, поскольку существует сам Комбинат, то проект "Благородный газ" имеет право на существование до тех пределов, что не выводят его из собственного проекта "Комбинат", или как его еще называют — "Прыжок". Второе. С проектом "Благородный газ" поторопились, решение принималось кулуарно, всем затмила глаза грандиозная трехвековая программа по "Прыжку", но ведь разрабатывалась она без преду смотрения новых вводных, а тем более столь глобального масштаба. И значит, говорят сторонники второго мнения, в самом ближайшем будущем следует ожидать появления самых неожиданных факторов планетарного масштаба, к которым человечество, естественно, подготовлено не будет. На что мы им, естественно, отвечаем, что не можем согласиться со столь однозначно апокалиптической трактовкой сложнейшей проблемы. Не говоря уже о том, что ни о какой "секретности" не может быть и речи: проект "Благородный газ" никогда секретным не был, общественности сообщили буквально через час после принятия решения. То есть на лицо явная подтасовка фактов под эмоции… Стоп, оборвал я себя. Это ты уже репетируешь завтрашнюю речь. Ты думал о трех точках зрения. Две назвал, а третья? Третья… Это совсем просто. "А пошли вы все! Я получаю свои шесть окладов на этой работе, и катитесь вы от меня со своими проблемами и склоками". Вот вам и третья. Тоже, Специалисты. Но что ж поделаешь, нам надо работать с теми людьми, которые у нас есть.

Не знаю, не знаю. Я Территории никогда не боялся. Может, в силу известных личных причин. Трудно, согласитесь, настроить себя на каждоминутную враждебность мест, знакомых тебе не только, да и не столько по картам и аэрофотоснимкам, сколько по воспоминаниями детства. Полосу-один вообще считаю райским местом. За два десятка лет отсюда собралось зверья видимо-невидимо, и тут оно пока еще наше, обыкновенное, пичуги поют, и порхают во множестве, волков и медведей мало, еще реже — рысь или росомаха, но уж зайцев — пропасть; сел и деревень здесь в общем-то не было, с севера и запада, по крайней мере, так что иду я по дубраве чистой, пронизанной солнечными струями, мягкий зеленый ковер без подлеска стелется мне под ноги, и только твердые, достающие до плеча поддубовики с коричнево-красным подбоем и пузатой рябой ножкой величиной с афишную тумбу напоминают, что здесь уже не просто так, здесь — Территория. Она, кстати, на картах походит на почти ровный пятилепестковый цветок, и границы лепестков — Тропы. Я выбрал Северную, хотя она и не самая короткая. Но так последняя треть моего пути проведет меня по знакомым и милым местам, и я взгляну, какими они стали за те десятилетия, что уже называются моей прошедшей жизнью.

Кроме того, над Северной Тропой легче всего провести спутник. Если уж мне навязывают схватку, не в моих правилах искать себе послаблений.

Шагах в двадцати от КПП-один-два я подобрал и съел крупную земляничину. Содрогнувшись — потому что знал, сколько всякой аптекарской дряни придется сглотать потом. Но не съесть было нельзя — из-за переборки КПП в мою сторону нагло уставилась блинда телекамеры. Я легко шагал по дорожке и смотрел куда угодно, кроме как в объектив. Заметил только в пяти шагах, несказанно ему удивившись. Но тут же просветлел лицом, сделал привет и сдержанно улыбнулся.

Минуту-другую, как водится, продержали на пороге: я оглядел стену, простирающуюся по обе стороны КПП. Пять метров плит и еще десятиметровый барьер бьющего вверх воздуха — от "тушканчиков", и еще ультразвуковые ревуны — от "грачей". А еще спрашивают, куда идут дотации. Представляете вы, к примеру, что может натворить один-единственный "тушканчик" в полосе-один? А то и дальше — заграждение-то один-ноль ему тьфу, а стрелковое оружие "тушканчика" не берет. То-то.

Ну вот, на КПП-один-два уже сиятельные лица в полном составе. Пять замов, начальник охраны, начальник медслужбы, начальник спецбезопасности, короче все. Я отыскиваю глазами группу телевизионщиков. Их, собственно, всего двое, они держатся угрюмым особняком. Правдоискатели. И еще куча охранников — армейцев и штатских.

— Привет, Макс! Все снимаешь, все не веришь…

— Я не хочу с вами разговаривать.

— Что же, вольному воля. Но тогда не стоит и оставлять свидетельства нашей встречи. Ребята! Вы слышали? Помогите правомочному гражданину расстаться с лишним грузом.

— Вы не имеете!..

— Ну-ну, я шутил. Ребята, остановитесь. Мы живем в теперь свободной стране, не правда ли? Счастливо вам, Макс, буду рад посмотреть ваш материал. Кстати, сертификат вы откуда взяли?..

Интересно все же, кто его сюда пустил. И кто, увидя, что все-таки пустил, его отсюда не выставил. Вот с этими, кстати, потолкую лично я. Но это потом, потом.

На этом КПП я распаковываю рюкзак. Одеваю зеленый комбинезон, натягиваю бахилы и перчатки. Мне дают "зверушку" — пропуск в полосу-три. Сиятельные лица молчат. Я их понимаю: протокол соблюден, а дальше — мое волевое решение. Да тут еще и Макс. Нет, сиятельных лиц понять можно. А кстати, где Макс? Вот он, опять с камерой. Машу рукой — ему специально.

На этом же КПП меня снабжают здоровенным пистолетом, какая-то новая усиленная модель. Минуты три я в него вникаю. Он тяжелый, и, конечно, пояс оттянет, но тут возразить нечего, с полосой-два шутить шутки не приходится, и первое, что я делаю, отойдя с полтора километра по Тропе, — разношу вдребезги невообразимо крупную "росянку", растущую чуть не посреди дорожки. Для меня ее держали, что ли? Впрочем, "росянки" вымахивают за одну ночь, неудивительно. Нежно-оранжевое мясо и слезинки желудочного сока на разорванных внутренностях. За поворотом вновь распаковываю рюкзак и не спеша одеваю второй, розовый балахон поверх зеленого. Без шлема пока. На рукаве розового балахона девять галочек темно-красного пластика. В данный момент тлеет рубином лишь одна. Ничего, еще не вечер.

Я в последний раз сверился с картой, и засунул ее в карман рюкзака. Через три километра с лишним будет одиноко стоящая красная сосна, там Тропа чуть сворачивает, я же пойду минуя сухой мшанник и по пологому холму перейду на старую дорогу, а там уже места знакомые. Лесная дорога, помнится, была песчаной, неизбывная пытка нашим ободранным велосипедам, так что зарости, наверное, не заросла особенно. Таким манером спрямились добрые семь километров, а потом я снова выйду на Тропу. Но опасности, я оцениваю реально, все равно практически никакой: табуны "лошадей", строго считанные, чье передвижение контролировалось ежесуточно, паслись сейчас на востоке и юге, а "собак" я не боялся. Да и откуда им взяться, "собакам", не было же в округе, говорю, ни сел, ни деревень.

…Сперва мы шли через сухостойные непролазы Ближнего леса, потом через крапивные малинники леса Дальнего, потом комарье на черничниках заставляло нас колотить самих себя по чему ни попадя, потом мы ползли на карачках сквозь молодой ельник, что за Белым озером потому что идти в рост, даже наш, пацанячий рост, там было совершенно невозможно, мы давили коленями сотни маслят, а ладони погружались в коричневый ласковый пласт отжившей хвои, и болели вчера обгоревшие, а сейчас настеганные сквозь рубашку плечи, иголки сыпались за ворот пригоршнями, и позади, был учебный год, а впереди — подошвы и тощий зад приятеля, и целое лето, нам по двенадцать лет, и мир маленький и необъятный одновременно…

Следуя за той самой песчаной дорогой, и впрямь задичавшей травами да чертополохами, но вполне проходимой, я почувствовал в какую-то минуту, как моя "зверушка" резко потеплела. Одновременно она принялась издавать тихий, но отчетливый писк, звучащий, надо сказать, весьма противно. Говорят, звуковые частоты "зверушки" подбирали так, что бы попротивней для человеческого уха. Чтобы нельзя было не обратить внимания.

Я поводил рукой с зажатым приборчиком перед собою. Писк прекратился, "зверушка" остыла. В ореховом кусту справа от дороги звонко щелкнуло. Меня пропускали. Вот и полоса-три, это уже автоматика. Роботизированные секретки и санитарные шлюзы на посадочных площадках три-два. Тоже роботы. В полосу-три, зону осуществления проекта "Благородный газ", добираются теперь только вертолетами. Подразумеваю: нормальные люди при нормальных обстоятельствах. К сожалению, не всегда бывает так.

Глянув на рукав, я решил, что пора надеть шлем. Из девяти галочек на рукаве горели уже две и занималась третья. Остановился посреди дороги, но так, чтобы кроны разросшихся сосен покрывали меня. Хотя "грачи", это выяснено абсолютно, в ясные дни не покидают своих гнезд. Солнце уже было почти в зените. Под двумя комбинезонами, какие-никакие они у меня замечательные, я парился, потел, но уловители пока справлялись.

Я укрепил на поясе коробку фильтра и уже заканчивал возиться с застежкой огромного, прозрачного, какими пользуются аллергики, шлема, только с гарнитурой, когда на сомкнувшиеся надо мной кроны пала тень.

Она была глубокой, синей, неподвижной, но в то же время постоянно меняющей очертания; она колебалась, как гонимая волной медуза, но сохраняла четкую кромку, она была холодной, я отчетливо ощутил это. Тьма сгустилась на пятиметровом пятачке вокруг меня, а рядом, тут же, яркое солнце заливало серо-желтый песок дороги с выползшими на него нитями вьюнка. По-прежнему окрестные деревья лепетали под ветерком — а я стоял с нелепо задранными к шее руками, мерз, обливался потом и ничего не мог. Не мог шевельнуть пальцем, не мог опустить руки к кобуре, не мог даже глаза поднять, посмотреть — что же там такое? Это была не галлюцинация — я отчетливо слышал скрип и треск ветвей — что бы там ни повисло, но, видать, не легкое, — сыпала сверху хвоя, доносился какой-то щелк, хрип, сопение и легкое всхрапывание, то есть звуки живого, но что, что это было?! Я не в силах был хотя бы шагнуть из-под этой тени.

И вдруг меня отпустило. В ту же секунду я кинулся опрометью, плохо соображая, где я и куда бегу, и поэтому, наверное, не попытался свернуть в лес, а несся, как заяц в луче, прямо по дороге, не оглядываясь, с визжащим ужасом внутри. Возможно, это меня и спасло. А может, и так бы ничего не случилось. Порядочно уже отбежав, вспомнил про пистолет, вырвал его и дальше молотился с ним в руке.

И ничто, ничто не могло заставить меня оглянуться.

Постепенно мой истерический бег замедлился, теперь я просто очень быстро шагал, отмаргиваясь от пота, с колотьем в боку и екающим в горле сердцем.

Все. Все уже. Ну и ну. Что ж это все-таки… "грач"?.. Фу, совсем с ума сошел. Что-то совсем новое… Чем, интересно, тогда занята наша славная наука? Вернусь — головы поотвинчиваю. Но это — ладно… Ладно. Черт с ним, было и было. И прошло. Надо взять себя в руки. Где ж это я? Ага…

Репер явился, как ему и положено было, на верхушке холма, заботливо выбритый тонзуре, серой и даже отсюда видно — пыльной. Серебро мертвых сосенок начиналось примерно с середины склона, и знак паутинной раскорячкой цеплял по-прежнему быстрые и по-прежнему белые мелкие облачка. Лощина между ними не выглядела подозрительной. Под бахилом хрустнули камешки — позвонки вымершего ручейка, — да в панике брызнуло в стороны семейство крупных бесшерстных мышей.

Я прислонился к ржавой ноге репера, постоял так немного, окончательно отходя. Сунул пистолет в кобуру. Переходим к следующему номеру нашей программы. Небо между облачками было густо-синим, и где-то там проплывал, как чудовищная консервная банка, никелированный ящик, обросший бахромой батарей и сориентированный точно на этот знак. На всякий случай помахал туда рукой — привет, парни! От меня всему обеспокоенному человечеству. Вот он я, не сгинул, не сбежал. Поднял голову повыше, чтоб могли рассмотреть и должным образом запечатлеть. Эгей! Здесь вполне можно ходить, парни.

Ну, пора. Окончательно выдохнув из себя все страхи, я начал спускаться. Сухая почва взметывалась бурунчиками праха, а от сосенок здесь остались лишь стершиеся зубные пеньки комлей, сами деревца, обратившиеся в серую пыль, поскрипывали у меня под ногами. А что, ведь совсем немного осталось, практически пришли, дорогие товарищи. Только вот ничего я, оказывается, не узнаю. Можно было и не надеяться. Сколько лет. И Территория…

На следующем повороте, который выводил меня из-под обрывчика на склоне, я остановился, как вкопанный, и все прежние заботы вылетели у меня, будто их и не бывало.

Я зажмурился, открыл, не веря, глаза и зажмурился опять. Накликал — только и подумалось. Вот пять минут назад и накликал. И надо же, чтобы именно сегодня… В довершение к общему ступору я стал медленно соображать, в какой полосе нахожусь. Определенно, нынешний день начинает попахивать мистикой.

Я вновь двинулся вниз, глядя туда, на бережок со все возрастающей злобой. Ничего я не мог с собой поделать, хотя, казалось бы, что уж теперь. Тронул языком угол рта и сказал беззвучно: "Машину к восьмой отметке. Экстренно". В ухе запела частота, и удивленно пискнуло: "Одиннадцатый вылетел по графику. Первый идет с ним в створе. Через двадцать пять минут — на точке. А вы?" — "Я тоже в графике. Через десять минут на точке. Санитарную машину я сказал". — "Что-нибудь…" — встревожился писк. Тогда я собрался с духом и коротко сказал: "Визит".

"Визит" — это означает, что на Территорию пробрался посторонний. В первые годы, когда проволока ноль-один существовала лишь в виде фрагментов, а окрестное население еще не было эвакуировано, такие вещи происходили сплошь и рядом. Грибники и ягодники (покуда не случился в деревушке Зимницы знаменитый грибной мор), любопытствующие (покуда группа из девяти человек не попала под перекрестный огонь нескольких секреток два-три на Восточной Тропе); озорующая ребятня (покуда четверо юных естествоиспытателей не столкнулись с табуном, и спасатели только и сумели, что предъявить обгрызенные головы двоих); мародеры (покуда не прокрутили по всем сетям уникальную и, как водится, случайно полученную пленку, как двое мародеров попадают на сельской улице в стаю "собак", и что "собаки" с ними делают; крупно — оба мародера, уже наполовину потерявшие человеческий облик.) С людьми нельзя было сладить — они лезли. Собственно толчком к созданию комплексной системы охраны послужило, конечно, начало проекта "Благородный газ". Военные принялись за дело с присущей им грацией бегемота в посудной лавке. Однако нельзя не признать, результатов они добились. Ну а когда мы во всеуслышанье объявили, что "создана абсолютная охрана, гарантирующая полную безопасность и непроникновение", тут, ясное дело, все нарушения моментально прекратились. Вот, кстати, тогда и возникла кодировка — "визит". В общем-то нарушения и впрямь практически сошли на нет. Теперь уже крайне редких "визитеров" отлавливали не глубже полосы-один, вокруг Территории режим приграничья установился окончательно, местные наперечет, да они и сами от Территории, как от чумы, каждый новый человек на виду. Что же касается проникновении в полосу-три, я того вообще припомнить не могу, ни по памяти, ни из архивов. И ведь надо было ему именно сегодня! Очень было бы здорово посчитать все это провокацией, но в полосу-три, да еще так глубоко, проникнуть вообще невозможно! Понимаете, действительно невозможно! И еще. Если этот человек не в респираторе, а у меня есть основания полагать, что так, то сегодня же ночью, максимум завтра днем — он покойник.

…Частота пела в наушнике. "Черт, — сказал наконец писк. — А где?" Я вздохнул. "Пятьсот метров от точки". — "Сколько?!" — там ахнули. "Экстренно", — повторил я и отключился.

Я хлопнул его по плечу и задержал руку, чтоб он ненароком не свалился.

— Ух! — подпрыгнул и, шарахнувшись, обернулся. — Ох, мать твою…

Так и есть. Рот и ноздри завязаны тряпкой, на руках брезентовые варежки, плотные портки ("плотные", ну вы подумайте!), кирзачи. Защиткостюм это у него такой, понятно? Деревня-мама.

— Откуда? — быстро спросил я, переключившись на внешний микрофон. И не дожидаясь ответа: — Встать! От берега на десять шагов! Быстро!

Отреагировал мужичок лихо. Сперва, как положено, загнул, и словами сказал:

— Пошел ты. Не ори тут, всю рыбу мне распугаешь. И железякой не тычь, сопля, понимаешь, розовая.

Я согнул.

— Не пойду никуда. Коли вы меня запоймали, вызывай свою дуру, пусть прилетает, меня увозит. А так — не пойду.

Я посмотрел на зелено-бурую жижу, тягуче стремящуюся между этим и тем берегами. Почва близ кромки уже обуглилась. Лет через десять обугливание разойдется на метр-полтора.

— Ты… чего тут делаешь? — только и вымолвил я.

— Рыбу ловлю. Во! — Мужичок горделиво тряхнул передо мной прозрачным пакетом, где друг на дружке лежало с пяток… форелей.

Сумасшедший. Набрал где-то дохлых рыб и таскает с собой. Но почему здесь?.. Одна из форелей ударила хвостом, шевельнулась другая. Еще живое, серо-серебристое в крапинках по спинке тело.

— Как, а? — Мужичок, кажется, был настроен дружелюбно, если на него не наседать. Я перевел взгляд с мешка на жижу. Жижа ползла. Трясущейся рукой запихал пистолет обратно. Форели… здесь?..

Мужичок отложил пакет, нагнулся к длинной орешине, с конца которой уходила в жижу леса.

— Ну-кась. Проведу-ка разик. Авось и возьмет. — Он вытянул лесу как можно ниже по течению и повел вверх, описывая плавную кривую.

Ну не может быть!

— Не, — сказал мужичок, — распугал.

— Слушай, — голос был как не мой, — ты хоть метра на три отойди. Нельзя же… — Ничего более умного я не нашелся сказать.

Он шумно вздохнул — у меня сердце зашлось — сквозь свою тряпку, оглядел удилище, поднялся, кряхтя.

— Ну ладно. Отойти чуток можно, если ты такой нервный. Перекурить. А то и впрямь клева никакого.

Я тупо наблюдал, как он стягивает с заскорузлой ладони рукавицу, как задирает полу телогрейки, лезет за мятой пачкой, сдвигает тряпку, прикуривает, проделывает все движения обратным порядком и только после вновь приводит свое тряпье в прежний вид. Сигаретка у него торчит из специального отверстия в тряпке против губ. Мужичок выпускает облако сизого дыма.

Черт дери! Я мельком глянул — на рукаве комбинезона горели все девять лампочек Две с лишним смерти. Я почувствовал желание захихикать и стащить с себя колпак.

— Ты откуда сам-то? — Вертолеты прибудут минут через пятнадцать, санитарная машина, видимо, чуть запоздает.

— Чего?

— Из какой деревни, говорю?

— А. Да с Закопан.

Так и думал. Нет, как хотите, Закопаны и Синявино надо убирать. Тысячу раз говорил. Но этот бред…

— Далеко забрался. И охрана не заметила?

— Охрана, — хмыкнул он, выпуская еще дым, — чего мне охрана…

— Давно удишь?

— Да с полудня примерно. Пока дошел, пока место нашел…

Я взорвался:

— Кой ты мне черт голову морочишь? Что тут делаешь? Как прошел охрану? Жить надоело? Кто тебя послал? Ну?

Мужичок моргал на меня слезящимися — ага, уже слезятся — гляделками из-под потного, под шапкой, лба.

— Ты…

— Откуда? Кто такой?

— Да откуда… да здешний…

— Что ты мне тут крутишь? — заорал я. — Была в этой переплюйке рыба, да, была! И форель была! Но двадцать лет назад! Я сам здешний, вон, из Ржавино, мы сюда с пацанами удить бегали. Но четверть века назад! А сейчас тут нет ничего! Тут бактерий нет, а он мне — рыбу распугаешь!..

Ему вдруг показалось ужасно обидным не само по себе, что я на него ору, а то, что не собираюсь ни на вот столько верить — и какой здравомыслящий человек поверил бы? — его небылицам. Он принялся надуваться и подпрыгивать от злости.

— Да ты… Да я те за такие слова!.. Мне! Не веришь! Я когда брехал? Я про рыбалку когда брехал? Я их — одна к одной, ни разу пустым не приходил. Места, знаешь, какие знаю? А ты — отку-да! не-ту! Я это место, может, два месяца искал!..

Вот так оно и бывает, подумал я обреченно. Два месяца в тройном поясе кордонов дырка, и всем хоть бы хны.

— Я, по-твоему, дурной? — продолжал разоряться мужичок. — Я не вижу, чего вы тут сотворили? С землей-то чего сотворили? И все видят, и все знают, так-то!..

— Слышь, мужик. Я устал. Не звони. Сейчас полетим с тобой, там будем говорить. Погоди, слышь…

— Я чего, тут рыбу что ль беру? — бушевал он. Зацепилось за слух, как он сделал ударение на "тут". — Бактерии не живут. Да тут только такие бактерии, как вы, и живут. Места знать надо, понял? Места! А тут место особенное, понял? Особенное…

Пять минут осталось. Я спросил, чтобы что-то сказать:

— Чего ж в нем такого особенного?

— А того ж. — Мужичок выплюнул скуренную сигаретку, глянул в сторону удилища, шмыгнул носом. Пыл его улетучивался на глазах. Закашлялся нутряно. Я не обратил внимания. Ему уже ничем не поможешь, и мне стало все равно.

— Того, — нехотя продолжил он, — что не из этого вот, понятно, говна я таких красавиц натягал. Из речки нормальной, чистой. Ну, что на месте этой канавы была. Как раз, — прищурился, — годов двадцать тому с гаком. Теперь-то уж, ясно, все загадили, паскудники… Во, такие, как ты, и загадили. А тогда верно, водилась. Тут, понимаешь, хитрая штука, — рассказывая свои секреты, мужичок приосанился, — закидываю-то я вроде сюда, а наживка, она как раз за двадцать-то с лишним лет и упадает. Как его… временной прокол, во.

— Чего-чего? — сказал я.

— И рыба чистая, сладкая, ты ж помнить должен, если здешний. Потом ее обмыть, конечно, а так… Понимаешь?

Я понимал. Клиника полная. Или, наверное, начал, что называется, косить. Понял, на-дурь меня не взять, и поехало. Мне пришло в голову, что в конце концов можно плюнуть на то, что весь мною затеянный образцово-показательный демарш — теперь окончательно ясно — с таким треском провалился. Зато я сегодня набрал столько материалу — полгода хватит комиссиям разгребать. Что ни говорите, а личная инспекция — великое дело.

— Мне человек один рассказал, — бормотал, все больше путаясь, мужичок, — мол, всякой тут дряни столько скопилось, что не только в, эта, в пространстве, но и в, эта, во времени начались всякие штучки-дрючки. Возмущается оно, время, говорил. Ученый человек, все мне растолковал, чем больше, говорил, дряни, тем сильней возмущения, только, говорит, место надо найти, а уж насчет места найти, это я всегда. Ну, и леску, там, наживку, иль прикормить — тоже, лучше меня во всех Закопанах… кого хошь спроси…

Я уже видел приближающиеся вертолеты. Они шли развернутым строем, правый, из-за двух полутонных баков по бокам, казался крупнее. Я вновь тронул языком уголок рта. "Одиннадцатому. Я. Первый, отзовитесь". — "Первый, я Одиннадцатый, на связи". — "Не приближайтесь пока, побудьте чуть в стороне". — "Первого понял. Не приближаться, чуть в стороне". Крупная точка отвалила и зависла.

Оторвав глаза от вертолетов, я не нашел рядом мужичка. Он вновь был на прежнем своем месте, обеими руками держа удилище, спина его выражала азарт.

— Оп-а, — приговаривал он, будто успокаивая лошадь, — опа-а. Здорова, видать, стерва…

Имитирует припадок. Сам бы туда не сиганул. Я подошел, взял за плечо.

Леса раздвигала жижу, ходила кругами, она дергалась и была натянута, как струна. Мужичок неотрывно следил за ней, смаргивая капли пота короткими белесыми ресницами воспаленных век. Умеет. Однако что ж он туда привязал?

…Она появилась сразу вся, вылетев, как длинная серебряная пуля, светлое брюшко сверкало, пока мужичок вел ее над смертоносной жижей, над почти столь же смертоносной почвой, она билась, свертывалась в кольцо, упругая и сильная; крючок плотно сидел у нее в губе. "Давай! Давай! Давай!" — орал и материл меня мужик, покуда я, торопясь непослушными перчаточными пальцами, хватал и разворачивал горловину мешка. Он завесил ее над распахнутым пакетом, осторожно опустил, бьющуюся, бросил удилище и, оттолкнув меня, сорвав рукавицы, влез обеими руками следом, осторожно вынул крючок и убил форель, переломав ей хребет за головой толстыми пальцами…

Я очнулся. Выл, рассекаемый лопастями воздух, вертолеты висели прямо над нашими головами. Справа — белый с красным крестом и цифрой "2" на брюхе, слева — защитной раскраски с цифрой "1-З". Мой. Хорошенькую они наблюдали сейчас сцену, подумал я.

— …директор! Первый! Первый, что у вас? Нужна помощь..

Я не сразу сообразил, что это ревет из мегафона сверху, и ревет уже давно. "Первый", — сказал по связи. "А… а мы уж думали — что с рацией", — различил я голос пилота. Э-э, ребята, деликатничаете, скажите уж: Первый на вызовы молчит, вертолетов в упор не слышит, да кроме прочего, видать, вообще поехал — с визитером-то обниматься. "Медики спрашивают, визитер сам взойдет по приставному?" — "Спрошу", — недовольно буркнул я и отключился. Медиков можно понять: не так много у них "двоек", а пересесть на площадке-два-три они из-за срочности вызова уже не успевали. Я оглянулся на мужичка. Тот вроде попритих. Вовсю глядит на вертолеты, цепко держа свой мешок с рыбами. О только что невесть откуда взявшейся форели-красавице, самому мне на миг затмившей разум охотничьей страстью, я заставил себя не думать.

— По трапу сам пойдешь? — прокричал ему я в ухо. Рука, сжимавшая пакет, дрогнула.

— Забираете, значит? Ну и хрен с вами, подавитесь! Жрите! Последнее жрите! (Я отдал приказ санитарной машине.) Кто вас сюда звал, кто разрешил вам? Люди иль нелюди — так-то с землей? Взорвать бы с Комбинатом вашим к едрене-фене-бене-матери!..

Пока он ругался, белый вертолет сдвинулся от нас метров на десять и завис над самой землей. Из открывшегося проема автоматически выпал одноразовый пандус. Мужичку еще предстоит томиться в одиночестве до площадки-три-два.

— …на кой нам этот Комбинат? Зачем? Ежели так-то — зачем? А?! А-а!.. — Он вдруг размахнулся, я не успел перехватить, и пакет с форелями полетел в жижу. Там сразу вспухло, вспенилось, полиэтилен моментально растворился, тушки, вмиг побелевшие, чуть показались на поверхности, и тут же исчезли.

— Т-твою душу! — не выдержал я. Никакой экспертизы теперь. — Марш! — схватил за плечо, поволок к вертолету.

— А ты, а ты, — задыхался, выкрикивал мужичок, слабо сопротивляясь, — ты, дире-ектор, Я тя призна-ал, признал! Вспомнил я тебя, как вы тут удили, купались, рыбу я вам тогда еще давал, гаду, чтоб тебе… а ты — вон кто теперь… призна-ал…

Я запихал его в шлюз, махнул рукой. Пандус отвалился, дверца въехала на место, и белый борт пошел вверх, уступая моему "1–3". В кабине я занял правое место. Пилот вопросительно поглядывал, но пока молчал. "Из Закопан, — сказал я. — По-моему, он сумасшедший. Здесь часа четыре. А вообще за проволокой — с рассвета". Пилот понимающе присвистнул. "Выполняем программу или отставить? — Внезапно я разозлился: "Что значит — отставить? Зачем, по-вашему, я пер три полосы пешком, майор? По-вашему, у меня слишком много свободного времени? По-вашему, майор…" — Вовремя оборвал меня. — "Работаем". — "Есть". Я услышал, как он связывается с одиннадцатым, увидел, как тот разворачивается и как мы вместе идем к восьмой отметке.

Программа прошла без сучка, без задоринки. Одиннадцатый вышел на отметку в ноли, оба штуцера отработали свое и отстрелялись. Клапана гонят теперь ярко-оранжевое вещество на четыреста сорок метров под землю, где в кавернах глубится его, постепенно буреющего, восемьдесят пять тонн. Восемьдесят шестая тонка будет там через две с половиной минуты. По приборам, утечка не превышает допустимую — это "пылят" свежие штуцера. Через сутки они "высохнут". И тем не менее, восьмую отметку скоро придется закрывать. У нее практически выработан ресурс — восьмая закладывалась еще в самом начале. Но у меня есть теперь что сказать газетчикам. Впрочем, подумал я мрачно, и им есть, о чем меня спросить. Особенно после всех сегодняшних событий. Про "тень" я им не расскажу. И не только про нее.

День тихо умирал. На низкое оранжевое солнце стало небольно смотреть, лога и распадки внизу затянуло сиреневыми сумерками. Еще один день Территории. И мой. Только теперь я почувствовал, как измотал меня этот день.

На площадке-три-два мы сбросили в санитарном шлюзе верхние комбинезоны, были вымыты, обсушены и допущены на другую сторону площадку-два-три, где сели в мою "двойку" — машину с бортовым номером "1–2". Я попросил майора подняться повыше: мне хотелось увидеть Комбинат.

Вот он, в двенадцати километрах на юго-западе, за лабиринтом высоченных стенок (рассекателей ударной волны по наиболее вероятным направлениям, тьфу-тьфу, конечно), кажущихся отсюда слабыми полосками, черными в закате, и сам он, исполинский черный куб, отсюда — не крупнее детского. Набитый сложнейшей автоматикой и, по сути, венчающий в десять раз более обширную систему подземных цехов и коммуникаций. Было мнение убрать с поверхности вообще все, но все-таки решили управляющую часть оставить более доступной. В подземных цехах со дня их сдачи никто не бывал, компоненты туда и готовый продукт оттуда шли по пневмоприводам в специальных емкостях-кассетах.

Около тридцати пяти лет назад была решена наконец проблема горючего для космических кораблей шестого поколения. Это должно было принести человечеству дальние планеты и, возможно, ближние звезды. Правда, горючее вырабатывалось чрезвычайно медленно и стоило баснословно дорого. Когда выяснилось, что работы не удастся вынести на высокую орбиту, возникла идея Комбината. Ряд стран — в основном Азия и Африка — обратились в ООН с предложениями о предоставлении необходимых площадей. Но были предложения и от других государств, в том числе и наше, которое и оказалось принятым. Себе мы не просили ничего, ни триллионных арендных сумм, ни дармовых стартовых столов под новую технику. С нашей стороны это был политический жест доброй воли, призванный служить делу дальнейшего сближения народов планеты, теперь на новой стезе совместного труда — в мирном космосе.

О проекте "Благородный газ". Несмотря на дотации стран — членов ООН и добровольные взносы неприсоединившихся, какие-то шаги для хотя бы частичной компенсации (земля, вода, посевные площади, иные ресурсы: переселили почти двадцать тысяч человек, в конце концов) надо было предпринимать. Захоронение токсичных и сверхтоксичных отходов — в наш век весьма прибыльно, тем более, что лучшего места, чем площади, которым заведомо назначено пустовать десятки и сотни лет, и не придумаешь. Были заключены выгодные долгосрочные сделки как с военными (в основном) предприятиями многих стран, так и на правительственном уровне. Проект "Благородный газ" начался спустя четыре с половиной года после пуска Комбината, и вот тогда безобидная буферная зона, сорокакилометровый круг безопасности стала Территорией. Позднее это название перешло и в официальные документы.

А форель… Что ж форель. Что-то здесь, конечно, нечисто, с этой рыбалкой через двадцать пять лет. Иль сколько там. С другой стороны, где он, улов-то? Нету его. А что я там видел — так после сегодняшнего маршрута неделю и не то еще будет по углам мерещиться. В любом случае будет время разобраться. Со мной, с мужиком этим, с ученым хорошим человеком, что подбивает селян втирать очки официальным представителям пространственно-временной чушью…

И думал я, привалившись к дрожащей дверце, таким вот манером, а перед глазами отчетливо, как бывает очень, правда, редко в некоторых снах, накладывалась на явь, стояла картинка: вдвоем с приятелем отошли мы от компании посмотреть невспугнутых рыб, как стоят они точнехонько над своими тенями, и речка — Стремянка, вот как ее звали! — заплетает и расплетает светлые и темные зеленые пряди водяной травы поодаль; форели невидимы сверху, но если нырнуть в очках, то мгновение, пока они еще здесь, успеваешь заметить их серебряный свет, и — нет уже ни их, ни теней на крупном песке. И как будто вчера было, вижу я, как из ниоткуда, не из-за потайного какого-нибудь куста даже, поскольку никого, кроме нас не было, вывешивается с поверхности нить лесы перед рыбой, та хватает наживу, выдергивается из-под воды и… пропадает, а я, поднявший голову, глотнуть воздуха, напрасно ищу по берегам хозяина волшебной лесы…

Мы сидели, дрожащие и мокрые, раскрыв рты, и только сумели, что посчитать непостижимым образом подскакивающих и пропадающих рыб, после чего, перепугавшись, удрали, так толком и не поудив. Тогда, тех форелей было пять и еще одна. В мешке у мужика их тоже было пять, и одну он поймал при мне… Да, а по дороге домой какой-то рыбак и в самом деле подарил нам рыбу. Я не запомнил его, конечно, да и не в этом суть — люди в здешних местах всегда были добрые.

Меня отвлек голос пилота.

"Посмотрите". Он указал вниз. Там, в косых лучах закатного солнца, на сухом галечном русле темнела плотная масса — "лошади" и большой табун. "Снизимся?""Разбегутся", — сказал я. "Да нет, они последнее время перестали бояться". — "Вот как? Тогда давай поглядим"

Мы опустились метрах в ста от табуна. Обычно "лошади", как и "собаки", разбегались от шума, а эти стояли, задрав свои жуткие морды, и, казалось, с интересом наблюдали за гудящей и рычащей штуковиной в небе. Это становилось любопытным. Я велел переместиться поближе.

Не двинулись они, и когда мы зависли в метре над галечником, и когда сели. Через шлюз я прошел на порог. Винт свистел надо мной.

Среди них было много шестиногих, я заметил одну даже с парой вторых задних, а не передних, как обычно, — редкость. Детеныши были шестиногими все, насколько можно было разглядеть.

В табуне произошло движение: взрослые сомкнулись, скрыв собою молодняк, из общей массы отделилось десятка полтора старых самцов, которые медленно пошли в нашу сторону. Мне редко приходилось видеть их вблизи, даже на пленках почти не было крупных планов. Невероятно — они подошли на двадцать метров, потом еще ближе. Мне впервые стало как-то не по себе.

В наушниках не переставая звучал тревожный голос майора, но я медлил, что-то заставляло меня оставаться на месте. Наконец с места тронулся один, старый, в белых шрамах, с огромной грудью и вытекшим темным глазом — вероятно, вожак. Он сделал еще два-три шага. Все-таки ужасно они выглядят вблизи.

Мы смотрели друг на друга. Я на него, а он, кося и всхрапывая, — на меня.

__________________________________________________________________________

Сканиpовал: Еpшов В.Г. 20/10/98.

Дата последней редакции: 20/10/98.