Эйнемида I. Семена раздора.

Глава XI

В ожидании Феспея, Энекл скучающе оглядывал зал, когда его внимание привлекла компания за соседним столом. Они встали, подняв чаши с пивом, мужчина с щёгольской бородой, завитой в три косы, начал тихо говорить, остальные внимательно слушали.

– Посмотри, что они делают? – полушёпотом спросил Энекл беглым говором эсхелинских селян, на случай, если кто-то из странной компании вдруг понимает по-эйнемски.

Словно невзначай обернувшись, Диоклет ответил:

– Га-нереб – клятва умершему.

– Гарпия тебя съешь, они что, идиоты в таверне клясться?

– Твои познания в мидонийских обычаях, как всегда, поражают глубиной. Это последняя часть клятвы. Первую приносят дома, вторую – в храме, третью – в общественном месте: на рынке или вот в таверне. Так делают, когда кто-то умирает. Могут поклясться совместно построить памятник в честь покойного, или содержать его семью... Или отомстить за его смерть.

– А, понял. Я слышал, пару раз вопили на рынке, мол обещаем то да это. Чушь.

– Ну да, это оно. Только вот эти, готов спорить, замыслили что-то посерьёзней. Как бы не кровную месть.

– С чего ты взял?

– Обычно, клятву оглашают громко, а эти шепчутся. Не хотят нам мешать или есть, что скрывать?

– Очередные варварские бредни. За кого они мстить-то собрались?

– Мало ли. В Нинурте каждый день кого-то убивают. Лучше с ними поосторожнее.

– Серп Эретероса, этого ещё не хватало. Только сядешь отдохнуть да выпить вина, и тут же какие-то полоумные варвары клянутся кого-то прирезать. Не могли себе другую таверну найти?

– Да уж... Ну ладно, скоро уйдут. Сейчас каждый договорит, выпьют, выльют остатки пива в поминальное блюдо – видишь, с мясом, посередине. Потерпим.

Не успел он договорить, дверь распахнулась, и на пороге появился Феспей. Не обращая внимания на бормочущих мидонян, он прошёл мимо них, и в его руке, точно по волшебству, появилась пастушья флейта.

– Так вот, – весело сказал поэт, ещё не дойдя до стола, – начнётся трагедия не с хора, а с музыки. Примерно вот так.

Феспей поднёс флейту ко рту, и на всю таверну зазвучала бодрая мелодия военного марша, но доиграть ему не удалось – сзади обрушился сильный удар, и поэт отлетел в сторону очага, а там, где он только что стоял, очутился давешний кадыкастый мидонянин с багровым от злости лицом.

– Проклятый чужеземец! – прорычал он, захлёбываясь яростью.

Эйнемы, не сговариваясь, вскочили, товарищи кадыкастого недоуменно обернулись, испуганно поднялся со стула пхакатов служка, но быстрее всех оказался Феспей. Он вскочил с пола, и глиняный кувшин, подхваченный со стойки у очага, прилетел точно в обидчика, обильно залив одежду жирным пальмовым маслом. Кадыкастый с рёвом бросился на Феспея, но Энекл преградил ему дорогу, мощным пинком в бедро сбив на землю.

– Мерзавец! Ты за это заплатишь! – завопил кадыкастый, лёжа на полу и держась за ногу.

– Добрые господа, что вы делаете?! – истошно взвизгнул пхакатов служка, но дикий крик кадыкастого: «Заткнись, черномазый!» заставил беднягу испуганно умолкнуть.

– Что вы себе позволяете, чужеземцы?! – давешний щёголь, встал напротив Энекла, другой, толстый, с пышной кудрявой бородой, но без усов, помогал товарищу подняться, ещё двое, помоложе остальных, встали чуть позади.

– Это мы что себе позволяем, варвар? – рявкнул Энекл, собираясь разразиться бранью, но на его плечо легла рука Диоклета.

– Ваш друг начал драку и получил по заслугам, – спокойно сказал он.

– Он засвистел на своей поганой дудке, когда я... – начал кадыкастый, но осёкся, и чуть тише добавил. – В священный для меня момент.

– С чего я должен был знать, священный это момент или нет?! – возмутился Феспей. – Я вас вообще не видел! Есть на свете зрелища и поприятнее!

– Да и с каких это пор шуру луш га-нереб совершают в тишине? – добавил Диоклет

Мидоняне удивлённо переглянулись.

– Откуда ты знаешь наши обычаи? – спросил щёголь.

– Да какая разница! Вы избили и опозорили свободного мидонянина! – гневно воскликнул толстый. – Кто бы ни начал, это не прощается!

– И поделом, – не сдержался Энекл. – Если этот свободный мидонянин ещё раз дёрнется, я оторву ему ногу и проломлю ей его тупую башку...

– Энекл, постой, мы не хотим убивать, – сказал Диоклет.

– Убивать?! – рассмеялся кадыкастый. – Ты, что ли, меня убьёшь, чужеземец?

– Я обещал тебе башку проломить?! – рявкнул Энекл.

– Довольно! Я – Диоклет из Эфера, это – Энекл, мы тысячники царской стражи. Вы правда хотите поднять руку на царского тысячника?

На лицах мидонян отразилось изумление. Они растерянно переглянулись. Щёголь открыл было рот, но его опередил кадыкастый:

– Диоклет, – пробормотал он возбуждённо, – Диоклет из Эфера. Так это ты убил его! Ты убил нашего иллана!

– Не убил! – резко воскликнул щёголь. – Не убил, а спас!

– Послушай своего друга, – сказал Энекл. – Если бы не Диоклет, твоего драгоценного иллана жрали бы до сих пор.

Кадыкастый дёрнулся, но щёголь схватил его за плечо.

– Успокойся Лаш-Ганна. Чужеземец груб, но прав. Не Диоклет из Эфера виновен в том, что случилось, наоборот, он спас его. Ведь так? – обернулся он к товарищам. Те, поколебавшись, ответили согласным ропотом.

– Спас? – растерянно опустил руки Лаш-Ганна.

– Спас, – твёрдо сказал щёголь. – Спас, и мы благодарны. Спасибо тебе, чужеземец, ты проявил милосердие, и мы ценим это. Мы не станем мстить за оскорбление...

Дальнейшие события произошли настолько внезапно, что никто не успел моргнуть и глазом. Обмякший было Лаш-Ганна рванулся так быстро, что застал врасплох даже державшегося настороже Энекла. Мгновение, и он оказался вплотную к Диоклету, а в его руке блеснул запрещённый царским указом кинжал, из тех, что так легко прятать в складках многослойной мидонийской одежды.

– Сдохни чужеземец! – истерически взвизгнул он, ударив кинжалом.

Все онемели от неожиданности, лишь испуганно взвизгнул слуга. Диоклет тихо ахнув, осел на пол, по пальцам его руки, судорожно сжавшейся на животе, хлынули багряные струйки.

Ярость кровавой пеленой застила глаза Энекла. С нечеловеческим рёвом он бросился на безумно хохочущего убийцу и, прежде чем тот успел поднять оружие, огромный кулак тараном обрушился на его шею, сокрушая позвонки. Безвольное, точно тряпичная кукла, тело упало под ноги опешившему толстяку.

Один из мидонян завопил и, выхватив кинжал, бросился в атаку. Перехватив руку, Энекл по-борцовски перекинул нападавшего за спину, под ноги Феспею. Ремень-обманка змеёй вылетел из его руки, тяжёлая медная бляшка сбила горло пытавшемуся что-то сказать щёголю, и несчастный с бульканьем повалился навзничь. Рука толстяка нырнула в скаладки одеяния, но обмотанный меднокованным ремнём кулак вонзился ему в переносицу, проламывая кости. Горячие брызги крови испачкали руку Энекла почти по самое плечо.

Кинув взгляд в сторону Феспея, и удивлённо заметив, что поэт вполне уверенно держит мидонянина лицом в пол, Энекл повернулся к последнему из мидонян. Молодой парень, почти подросток, замер как вкопанный, сжимая дрожащей рукой бесполезный кинжал, глаза остекленели, посеревшее лицо исказилось от ужаса. Энекл прекрасно представлял, какое впечатление производит: свирепый гигант c налитыми кровью глазами, кровь на перевитых жгутами мускулов руках, над чёрной бородой белые от ярости глаза. Пристально глядя юноше в глаза, он осклабился, хрипло зарычал, и тот не выдержал. Бросив оружие, мидонянин с истошным воплем бросился к выходу. Спасительная дверь была уже близко, но плетёный стул, брошеный рукой Энекла, ударил точно в спину, перебив хребет. Несчастный ещё пытался ползти, когда эйнем, подскочив в два огромных прыжка, ударом ноги в шею прекратил его мучения.

Только сейчас Энекл заметил Пхаката, замершего у входа во внутренний двор. Глаза кахамца, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.

– Добрые боги, что здесь происходит! – потрясённо воскликнул он.

Не ответив, Энекл, быстрым шагом подошёл к мидонянину, тщетно пытающемуся вырваться из феспеева захвата. Подхватив с пола чей-то кинжал, он вонзил его в горло пленника. Феспей от неожиданности вскрикнул. Более ни на что не обращая внимания, Энекл бросился к лежащему Диоклету.

– Как ты? – взволновано спросил он.

– Как видишь, – прошептал Диоклет. Дыхание прерывистое, лицо побледнело, посиневшие губы обмётаны. – Похоже, это всё, друг...

– Нет, не говори так, всё будет хорошо, – пробормотал Энекл, сам не веря своим словам. Нарядный белый плащ, которым Диоклет зажимал рану, пропитался кровью.

– Хорошо… – Диоклет выдавил из себя усмешку. – Мне-то не ври... – он крепко схватил Энекла за руку, глядя прямо в глаза. – Завещание дома... У управляющего. Там всё записано…

Энекл не нашёлся что сказать, лишь крепко сжал руку.

– Феспей... – негромко позвал Диоклет.

– Да, Диоклет, да. Что? – засуетился поэт, придвигаясь ближе.

– Ты не говорил, что умеешь бороться...

– Я, всё-таки, эйнем, – глотая слёзы, Феспей попытался улыбнуться. – Я в палестру ходил...

– В палестру... – Диоклет улыбнулся посиневшими губами. – Молодец… Не увижу твою трагедию...

Феспей разрыдался в голос, плакал Пхакат, даже Энекл почувствовал, как увлажнились его давно не знавшие слёз глаза.

– Добрые боги, почтенный Диоклет, как же это могло случиться? – воскликнул Пхакат, заламывая руки. – Что ты сидишь, дурак? – заорал он на онемевшего служку. – Быстро беги к врачу! Хегевец Менахем, живёт в квартале Хулуш.

– Без толку, дядя. Ночь, беспорядки, Менахем не откроет, – послышался голос Махтеба. Юноша вошёл через заднюю дверь и теперь удивлённо оглядывал картину побоища.

– Он прав, – слабым голосом сказал Диоклет. – В эту ночь никто не откроет, да и смысла нет... Дайте помереть спокойно.

Пятеро мужчин растерянно смотрели на умирающего, не зная, что предпринять. Феспей тихо плакал.

– Холодно... – вдруг прошептал Диоклет. Бешеным рывком содрав с себя плащ, Энекл накрыл плечи друга, золотая застёжка, крепившая одежду на плече, громко звякнула о пол где-то в дальнем углу.

– Сожри меня псы Гебека, не можем же мы просто так стоять, и смотреть, как он умирает! – вскричал в сердцах Пхакат.

– Что мы можем сделать? – безжизненным голосом произнёс Энекл.

– Дядя, помнишь, я рассказывал про того хорагета? – сказал вдруг Махтеб. – Может быть...

– Пустяки, – махнул рукой Пхакат. – Очередной шарлатан, каких в этом городе толпы.

– Что за хорагет? – повернулся к кахамцам Энекл.

– Объявился тут недавно один степняк – алгуит, – недовольно объяснил Пхакат. – Слышали, может, про такое суеверие? Недавно появилось, но многие верят – что взять со страны, где правит человек, а не бог? В общем, болтают, будто он творит чудеса и исцеляет едва ли не мёртвых. Обыкновенные басни.

– Басни, не басни, но я своими глазами видел старого Луру без костылей, а ведь он с ними не расставался, сколько себя помню.

– Я всегда говорил, что Луру – обманщик, а теперь два обманщика сговорились. Хочешь отдать почтенного Диоклета в руки шарлатана.

– Что мы теряем? – пожал плечами Махтеб.

Пхакат сокрушённо покачал головой.

– Решено, – твёрдо сказал Энекл. – Идём. От раны в живот быстро не умирают – дотащим. Где живёт этот ваш степняк?

– В доме Галила-медника, здесь, в Речном квартале. Я провожу, – ответил Махтеб.

– Что ж, перед смертью поглядеть на плоскоземельские обряды – неплохо. Ещё бы вина... – слабо улыбнулся Диоклет.

– Не будет никакой смерти, а вина напьёмся, как выздоровеешь, – сказал Энекл с уверенностью, которой не испытывал. – Держи крепче тряпку и молчи, береги силы. Мы с Махтебом отнесём тебя к степняку.

– Я с вами, – сказал Феспей, вставая.

– Нет. Мы идём вдвоём.

– Но...

– Во-первых, на улицах стража, нечего ходить толпами с раненым. Во-вторых, скоро сюда кто-нибудь заявится, в таверне пять мёртвых мидонян, а Пхакат – чужеземец. Ему пригодится свидетель с пропуском в царский дворец. Пропуск с собой?

Феспей уныло кивнул.

– Поэтому ты остаёшься здесь. Пошли.

Энекл подхватил Диоклета со всей осторожностью, но тот всё равно сдавленно застонал от боли.

– Феспей, Пхакат, прощайте, – прошептал он, поглядев на скорбно замерших поэта с трактирщиком.

– Прощай Диоклет, прощай, – воскликнул Феспей, слёзы текли по его лицу.

– До скорой встречи, почтенный Диоклет. Клянусь священным именем канды Несхемани, следующий раз, как придёшь в моё заведение – пир за мой счёт, – через силу улыбнулся Пхакат, сглатывая комок в горле.

– Конечно придёт, клянусь Весами Эйленоса! – нетерпеливо бросил Энекл. – Поспешим.

– Идите через задний двор, – сказал Пхакат. – Я дам вам уйти и побегу за стражей.

Махтеб кивнул и вышел, Энекл, с Диоклетом на руках, бросился следом. Они пересекли просторный задний двор, кахамец открыл потайную дверь в ограде, и перед ними открылась узкая грязная боковая улочка, откуда подвозили провизию и дрова. Убедившись, что стражи не видно, они углубились в хитросплетение внутренних улиц Речного квартала. Какой-нибудь чужестранец здесь немедля заплутал бы, да и Энекл, даром что жил в Нинурте восьмой год, не был толком уверен, где они находятся, но молодой кахамец чувствовал себя здесь как дома. Он уверенно вёл Энекла через внутренние дворы, проулки, переходы под арками и едва заметные узкие проходы меж домами. Немногим больше четверти часа, и они достигли двухэтажного глинобитного дома с узкими окнами, в каких, обыкновенно, селились торговцы средней руки.

– Ты сказал, врач дверь не откроет. С чего мы тогда решили, что откроет медник? – запоздало спохватился Энекл.

– Главное, вовремя спросить, – ухмыльнулся кахамец. – Я слышал, у алгуитов есть правило: не отвернись от просящего, открой дверь стучащему. Вот пусть и открывают.

Махтеб громко постучал в тяжёлую дверь, окованную медью. В ответ ни звука. Постучал ещё раз – тишина. Он выругался по-кахамски и крикнул:

– Галил! Открывай, мне нужна помощь!

Энекл ждал, что на крик явятся разгневанные соседи, но улица оставалась погружённой в тишину и темноту. Ночные грабители в таких местах ‒ дело обычное. Видимо, обыватели, наученные горьким опытом, боятся сунуть на улицу даже нос.

– Псы Гебека! Не открывают... – раздосадованно воскликнул кахамец. – То ли спят, то ли дома нет, – он огляделся вокруг и деловито спросил. – Дверь выбить сможешь?

– Такую? – Энекл с сомнением посмотрел на медные полосы, – Вряд ли. Хотя, если найдём что-то тяжёлое, вдвоём можно попробовать.

– Тяжёлое... – задумчиво протянул Махтеб. – Тут недалеко статуя Шабулир, каменная, весом два таланта будет. Сойдёт?

– А ты не боишься богов, так ведь?

– Она покровительница войны и разрушения, ей должно понравится.

Не успел Энекл ответить, как дверь отворилась, и на пороге появился широкоплечий чернобородый мидонянин с шипастой дубинкой и лампой в руках. Дверной проём за его спиной чернел темнотой, но Энекл чувствовал, что там кто-то есть.

– Позднее время для заказов, – криво усмехнулся медник, окидывая взглядом незванных посетителей. – Приходите с утра, склепаю, что попросите.

– Досточтимый Галил, я Махтеб, племянник трактирщика Пхаката, это Энекл – тысячник царской стражи. Мы просим помощи. У нас раненый, он умирает, – кахамец указал на Диоклета, безвольно обвисшего на руках Энекла.

– Сочувствую, но почему вы пришли с этим ко мне? Мои больные сделаны из меди да бронзы, а вам нужен врач. Тут неподалёку живёт один. Знаешь дорогу?

– Врач здесь бессилен, но мы слышали, что у тебя гостит знаменитый целитель. Мы хотим смиренно просить его о помощи.

– Ах вот что, – устало вздохонул Галил. – Как люди не понимают: толкователь Палан никакой не целитель. Он мудрец, провозвестник учения, но люди не желают слышать Слово, лишь требуют чудес.

– Скипетр Эйленоса, ты пустишь нас или нет?! – взорвался Энекл. – Не видишь, он умирает.

– Я слышал, ваш закон запрещает отказывать человеку в беде, – добавил Махтеб.

Медник задумался, рука его непроизвольно потянулась к шее, сжав небольшой белый шарик на простой верёвочной нитке.

– Что ж, таков закон, – сказал он наконец. – Во имя того, кто судит и вознаграждает, входите. Пусть дальше решает толкователь Палан.

Он отступил в сторону, и Энекл с Махтебом вошли в тёмный дверной проём. Зажёгся свет, и взгляду открылась небольшая прихожая с цветными тростниковыми циновками на стенах и полу. Энекл угадал: помимо медника, здесь были ещё двое крепких с виду парней. Они тоже были вооружены дубинками, на шее у одного висел белый кулон.

Галил провёл посетителей в просторную гостиную с глиняным очагом у стены. Несмотря на поздний час, в очаге горел огонь. Вокруг, на циновках и плетёных стульях, сидели люди: шесть мужчин и две женщины. Все они внимательно слушали человека, сидящего в кресле у очага.

– ...и вот, когда войска кеременов дрогнули и побежали, схватили их и поставили перед Указующим. Сказали тут те, кто был с ним: «Погляди, великий, вот Цэнен, царевич кеременов. Нет у тебя врага злее, много раз бился он с тобой, тысячи твоих воинов сразил. Воистину, этот человек достоин тягчайшего наказания. Сие же Сожэн, его брат, он всегда сражался с нами без рвения, а сегодня предался нам и отдал брата в наши руки. Следует быть к нему милосердным, ибо без него не одолеть бы нам сегодня кеременов». Молвил тут Указующий: «Воистину, не могли вы подать совета хуже. Неужели того, кто храбро бился за свой народ я накажу, а предателя помилую? Слушайте же моё решение: Сожэна предать наказанию, какое положено за убийство матери, ибо кто предаёт свой народ – предаёт свою мать. Цэнену дать коня, дать оружие и отпустить, а если будет ему угодно принять Слово и стать на прямой путь, воссядет он подле меня и будет возвышен над многими».

Мягкий баритон рассказчика лучился силой и доброжелательностью. Так мог бы говорить старший брат с младшим – уверенно, спокойно, снисходительно.

– Но ведь предательство врага – полезно. Не лучше ли его поощрять? – спросил мужчина в чёрной тунике стражника.

– Таковы пути старого мира, Бассу. Новый мир тем и отличается от старого, что основан и утверждён на правде и долге. Воин сражается с врагом, правитель – правит государством и устанавливает законы, а обман – удел лазутчика. Торговец нового мира сам укажет покупателю на изъяны своего товара, мельник насыпет муку полной мерой, работник не украдёт и не погубит имущество хозяина, а хозяин справедливо заплатит за труды. Не оттого ли происходит всё горе, что честь в пренебрежении и честность не в почёте? Вместо того, чтобы, честно исполнив свой долг, получить справедливую плату, люди обманывают ради выгоды. Они не понимают, что теряют больше, чем получают, ибо, причиняя зло другому, мы приумножаем количество зла в мире, а ведь и сами в нём живём. Творящий зло подобен тому, кто отравил общий колодец, и теперь сам не может напиться. Высшие алчно угнетают низших, вызывая ненависть. Низшие завидуют высшим, вызывая страх. Cтрах и ненависть приносят беду, а ведь если бы и те, и другие поступали справедливо, они бы избавились от этих чувств. Разве не стала бы их жизнь легче и проще?

– А вдруг Сожэн уверовал? – спросила женщина постарше. – Ведь он наверняка бы принял Слово?

– Вера труса и предателя некрепка, сегодня он верит в одно, завтра в другое. Если он действительно стал на прямой путь, ему следовало уподобиться Толу, сыну вождя астабов. Толу отринул ложных богов и объявил о том во всеуслышанье. Отец разгневался и велел ему славить богов степи, но Толу был твёрд. Тогда вождь казнил сына, но астабов так поразила верность Толу, что они открыли сердца Слову и, изгнав своих вождей, склонились пред Указующим...

– Очень интересное верование, всегда хотел узнать подробнее... – прошептал Диоклет. Оказывается, он очнулся и тоже слушал с необычным для умирающего любопытством. Оторвавшись от завораживающего голоса проповедника, Энекл тряхнул головой и громко прокашлялся. Все обернулись в их сторону.

– Толкователь Палан, – смущённо сказал Галил, – я прошу прощения, что прерываю... Эти люди просят помощи. У них раненый...

– Покажите.

Проповедник встал, и в свете очага стал ясно виден его облик. Приятной наружности мужчина лет сорока, виски и чёрная бородка слегка тронуты сединой, широкое загорелое лицо, прямой нос, тёмные волосы, свободно падающие на плечи. Одет в тёмно-коричневый халат грубой шерсти и кожаные сапожки с острым носком, широкий бледно-жёлтый пояс завязан сложным узлом на боку. Хорагет. Энекл их он повидал немало, когда они наёмничали у прежнего царя.

По знаку Палана, Энекл уложил Диоклета на циновки, и проповедник осторожно отнял плащ от живота.

– Эта рана смертельна, – сказал он, поглядев в лицо Энеклу. В глубине тёмных глаз почудился дремлющий пламень, точно уголёк, скрытый под чёрным пеплом.

– Мы знаем, уважаемый, – ответил Энекл, как мог вежливо. – Поэтому мы пришли к тебе, а не к врачу. Мне говорили, ты целитель.

– Мне очень жаль, но это не так. Я не целитель.

– Но досточтимый Палан, рассказывают, ты исцелил множество людей, я сам встречал некоторых. Разве это не деяние целителя? – спросил Махтеб.

– Да, эти люди стали здоровы, но не я исцелил их.

– Но кто же?

– Тот, кто очищает и приближает, источник света познания. Я лишь толкователь Его учения, проводник Его воли, изложенной Словом и явленной через Указующего Дорогу.

– Хорошо, пускай исцелит он, – нетерпеливо сказал Энекл. – Кто угодно, лишь бы Диоклет был жив. Если надо, мы заплатим.

Среди слушателей Палана пронёсся недовольный ропот, но сам проповедник остался невозмутим.

– Неужели я отказал бы в помощи умирающему, не получив денег? – спокойно спросил он. – Дело не в деньгах. Именем того, кто судит и вознаграждает, совершается лишь то, что угодно Его воле. Он, через меня, помог нескольким страждущим, но я не могу сказать: «Я исцелю его», ибо я не лекарь и не целитель. Человек должен полагаться лишь на свои умения, всё остальное – воля того, кто благословляет и одаряет, а она людскому разуму непостижима.

– Но вдруг ему будет угодно исцелить моего друга? Попытаться-то ты можешь?

– Именно это я и собираюсь сделать.

Палан открыл рану, разорвав хитон, Диоклет тихо застонал.

– Укрепи меня и дай силы для достойного дела, – прошептал хорагет, возложив руки на рану. Кровь залила его тонкие пальцы. Энекл отстранённо подумал, что такие руки скорее подошли бы жрецу или философу, чем дикарю-кочевнику.

В комнате повисло молчание, слышалось лишь тяжёлое дыхание Диоклета. Все, затаив дыхание, смотрели на Палана, замершего над раненым. Так прошло несколько мгновений, и вдруг всех обдало сухим жаром, словно открылась дверь из сырого погреба в сожжёную солнцем пустыню. Энекл от неожиданности отпрянул, послышался чей-то вскрик и громкий стон Диоклета. Ярко полыхнул слепящий белый свет, и Палан бессильно повалился на бок. Там, где только что сочилась кровью зияющая рана, остался только свежий розовый шрам.

Не веря своим глазам, Энекл осторожно ощупал живот и убедился, что рана действительно исчезла. От шрама шёл такой жар, что пришлось отдёрнуть руку.

– Диоклет, как ты? Больно? – спросил он, едва ли не плача от радости.

– Больно, и жжётся сильно, – слабым голосом ответил Диоклет. – Дай воды.

– Лучше вина, – сказал Палан. Ему помогли сесть. Молодая женщина, которую Энекл счёл дочерью хозяина, осторожно поддерживала проповедника за спину. – Он потерял очень много крови, красное вино восстановит её ток. Придётся ему поспать здесь – он слишком слаб, чтобы идти.

– Я побегу к дяде, принесу! – воскликнул Махтеб. – Боги, как обрадуется дядя!

– Не надо, у меня есть – медь остужать, – проворчал Галил и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

– Спасибо тебе, Палан, –сказал Энекл – И вам спасибо за всё, добрые люди! Я ваш должник!

– И я тоже, – прошептал Диоклет, еле шевеля пересохшими губами. – Чем я могу отблагодарить?.. – он сбился, переводя дыхание.

– Кто творит добро, желая чего-то взамен – недостоин добра, – проповедник держался так, словно не произошло ничего особенного. – Хочешь отблагодарить, лежи спокойно и набирайся сил. Тот, кто судит и вознаграждает может дать помощь, но твоё дело за тебя делать не станет. Если умрёшь от потери крови, все труды пойдут прахом.

– Друзья, – Галил вырос в дверях с кувшином вина и глиняной чашей в руках. – Толкователь Палан утомлён, у нас раненый, да и время позднее. Лучше бы нам сегодня разойтись.

– Так и есть, – кивнул один из гостей, поднимаясь с циновки. – Благодарим за гостеприимство, друг Галил. Великое чудо мы видели сегодня, благословен твой дом.

Прочие согласно закивали, и принялись прощаться, благоговейно поглядывая в сторону исцелённого. На шее у каждого Энекл приметил белый кулон.

– Ты тоже иди, Махтеб, – сказал Энекл юноше, осторожно поившему Диоклета вином. – Порадуй дядю и Феспея, а заодно узнай, всё ли в порядке. Если что, беги сюда. Спасибо тебе за всё, я этого не забуду.

– Пустяки, не мог же я потерять лучших посетителей, – отшутился кахамец, но нос его предательски шмыгнул. – Поправляйся скорее, почтенный Диоклет. Ждём тебя в «Кахамском кувшине» как можно скорее.

– Спасибо и тебе, и дяде, – после вина, голос Диоклета окреп и зазвучал почти как обычно. – Первым же делом к вам, дайте только встать на ноги. Привет Феспею.

– Я не желаю навязываться, Галил, но могу я остаться с ним? – обернулся Энекл к хозяину.

– Жена сейчас принесёт одеяла, спите здесь, тут тепло, хорошо для раненого. Толкователь Палан, если желаешь, я велю постелить в другой комнате.

– Комната большая, поместимся, – проповедник улыбнулся. – Если, конечно, почтенных эйнемов не стеснит моё общество.

– Клянусь Шаром Эйленоса... – Энекл осёкся, но ни Палан, ни Галил недовольства не выказали. – Клянусь, если даже назавтра захочешь переехать в мой дом, и то меня не стеснишь.

– Быть посему, – хлопнул в ладоши Палан. – Тогда будем отдыхать, и да ниспошлёт нам тот, кто дарует радость и осушает слёзы, добрый совет во сне.

***

Гаснущие угли тихо потрескивали в очаге, ровно и глубоко дышал уснувший, наконец, Диоклет, а Энекл, подогнув под себя ноги, сидел на циновке, глядя на затухающий огонь.

– Ты не похож на кочевника, – сказал он. Проповедник сидел рядом, багровые отблески причудливо играли на его скуластом лице.

– А как по-твоему выглядит кочевник? – усмехнулся он. – Тёмный дикарь, пропахший конским потом?

– Ну что-то вроде...

– Жители городов часто думают, что в Плоской Земле нет ничего, кроме кочевий и стад. Это не так. В степи есть и города, например, у нас, хорагетов. Я родился в Фаде – это на берегу реки Имлон, неподалёку от ваших колоний в Таврофоне. Весну и лето хорагетские цари кочуют в степи, а осенью возвращаются в Фад. Город большой, там много жителей, кстати, немало и эйнемов. Хочешь, будем говорить на твоём языке? – последнюю фразу он произнёс на хорошем староомфийском, с почти незаметным гортанным выговором. Энекл от неожиданности вздрогнул.

– Ты говоришь по-эйнемски?

– Прежде, чем мы стали на прямой путь, у нас были шаманы и мудрецы. Шаманы заклинали духов степи, а мудрецы хранили знания – что-то вроде ваших философов. Одним из таких мудрецов был и я, а чтобы хранить знания, нужно знать языки. Староомфийскому меня обучил один из ваших философов, а таврофонское наречие в Фаде и так многие знают. С Хизифом и другими вашими городами у нас торговля: от нас – кони, скот, мясо и шкуры, он вас – ткани, вина и всё прочее. Кстати, хочешь ещё?

Энекл кивнул, и Палан налил ему из кувшина, что хозяин принёс Диоклету. Дурное и неразбавленное вино, после сегодняшних треволнений, пилось точно вода.

– Я слышал, ваша вера запрещает пить вино, – сказал Энекл, глядя, как хорагет наполняет свой кубок.

– Кто может запретить мужчине? – пожал плечами Палан. – У нас не так много запретов, больше предписания. Слово подсказывает, что делать стоит, а не чего не стоит. Надлежит блюсти пристойное поведение, ясность мыслей и чистоту речей. Если не уверен, что сможешь достойно себя вести после вина – лучше воздержаться. Каждый решает сам.

– Когда мы пришли, ты рассказывал про какого-то Указующего. Это ваш бог? Почему вас тогда называют алгуитами?

– Бог? – проповедник тихо, чтобы не потревожить спящего, рассмеялся. – Нет, Указующий никакой не бог, а человек, но величайший из них. Ему первому было ниспослано откровение, и с тех пор он несёт людям Слово, дабы приблизить торжество нового мира.

– Тогда кто такой Алгу? Это тот, кто судит и вознаграждает.

– Нет, что ты, – Палан покачал головой, – Тот, кто судит и вознаграждает – устроитель, создатель, начало и цель пути.

– Это бог?

Мы не называем Его богом. То, что люди вкладывают в это понятие, не имеет ничего общего с Его сутью.

– А Алгу?

– Алгу – турханское слово, «проводник» ‒ дословно «показывающий путь». Так турханы называют того, кто ведёт племя во время перехода через жадные пески. Когда турханы приняли Слово, они стали звать так нашего предводителя, ведь он ведёт людей прямым путём, сквозь зыбучие пески лжи и порока. На самом деле, его называют по-разному: посланник, учитель, предводитель, но Алгу или Указующий чаще всего. Это имя подходит лучше прочих.

– Как его зовут на самом деле? Из какого он племени?

– Мне неизвестно. Может быть что-то знают вожди семи племён – первые, кому он явился – но они об этом не говорят. Лицо его всегда сокрыто, а по речи нельзя понять, к какому народу он принадлежит.

– Почему?

– В знак того, что Алгу несёт Истинное Слово, ему дана способность понимать любой язык. Сколько ни есть племён в степи, с каждым он говорит на его родном языке, да так, будто всю жизнь провёл среди них. В Фаде я сам слышал, как он беседовал с эйнемскими философами, и его выговор был ничуть не хуже, чем у них. Был ещё случай, когда мы вступили в столицу кеременов. Там были то ли торговцы, то ли путешественники откуда-то с юга, от самого моря, себя они называли народом ла-о – никогда не видел таких чудных людей. Так даже с ними он свободно беседовал на их наречии.

– Никогда не слышал о подобном.

– Как и я прежде. Это великое чудо, и очень важное. Алгу говорит, нельзя читать Слово на чужом языке, так можно упустить смысл или неправильно понять. Он поручает знающим людям разных народов переводить Слово, а сам потом вносит окончательные правки. Я вижу, ты интересуешься нашим учением, могу найти для тебя эйнемский перевод. Это мудрая книга, в ней ты многое откроешь для себя.

– Э, нет. Твои боги может и могущественны, они спасли моего друга, и я благодарен, но мои боги – Эйленос Справедливый и его собратья. Это вера отцов, я не отрекусь от неё.

– Никто и не заставляет тебя отрекаться, я просто предлагаю узнать всё получше, а что дальше, решай сам. Подумай над этим.

– Подумаю, – сказал Энекл. Некоторое время они сидели в молчании, глядя на затухающие угли.

– Расскажи о себе, – нарушил тишину Палан.

– Зачем?

– Я вижу, ты неспокоен, тебя что-то тревожит. У нас считают, если рассказать другому о своей беде или поделиться прошлым, на сердце становится легче.

– Не думаю, что в моей истории есть что-то примечательное, но раз ты так хочешь… Скрывать-то мне всё равно нечего. Меня зовут Энекл, сын Гидаспа, мой отец был резчиком по дереву, а мать – дочерью ткача. Родился и вырос я в Эфере, в Технетриме – это ремесленный квартал.

– Красивое место? Я бывал в Хизифе – очень хороший город.

– Ха, Хизиф! Хизиф – всего лишь дальняя колония, а Эфер – первый из городов Эйнемиды, родина демократии. Видел бы ты его храмы, сады, дома. Весь город из белого камня, а крыши черепичные: в порту – синие, у нас, в Технетриме – красные, на Эрейском холме – ну там знать да богачи живут – серые, и так дальше. Никому не в обиду будь сказано, другого такого города во всём мире не сыщешь.

– Хотелось бы увидеть, – проповедник улыбнулся. – Видно, ты очень любишь свой город. Что заставило тебя его покинуть? Можешь не отвечать, если не хочешь, не хотелось бы бередить старые раны.

– Пустяки. Прошло уже очень много лет – все раны зажили. Это из-за отца. Он был добрый человек и хороший мастер, но слишком любил кости, а после смерти матери стал пить много неразбавленного. Может всё бы и обошлось, работать-то отец умел, но вышло так, что из-за глупого случая он погиб... В общем, в наследство нам с сестрой остались одни долги. Пришлось продать и дом, и отцовскую мастерскую. В одном боги помогли: сестре нашёлся достойный жених, из хорошей семьи и не жадный до приданого, хоть её удалось избавить от нищеты.

– И ты решил попытать счастья на чужбине?

– А что оставалось? Наняться к кому-то, работать за гроши, беречь каждый обол, и лет через десять открыть собственное дело, которое то ли выгорит, то ли нет? А тут как раз у «Циклопов» истёк договор с Эфером...

– «Циклопы»?

– Наёмный отряд. Наёмники любят красивые имена: «Сыны Битвы», «Громовержцы», «Десница Фурора» и всё такое прочее. Эти вот были «Циклопами», в ту пору их слава гремела. Они собирались в Архену, на службу Спифрину Перисскому, и набирали в Эфере пополнение. Я до того уже воевал в ополчении, доспех был, какой-никакой, а гоплитский, так что меня приняли на хороших условиях. Лет через пять-шесть можно было бы выкупить родительский дом да открыть мастерскую с парой работников. В Эфере, знаешь ли, если ты не дурак да военное дело знаешь, высоко можно забраться.

– И вы отправились в Архену?

– Да, морем до Гиелеи, а оттуда посуху в Периссу. Первое время всё шло неплохо, Спифрин был царём щедрым, воевал часто, но зря людей не губил. На четвёртый год я уже накопил сколько хотел и подумывал отправиться домой пораньше.

– Но что-то случилось.

– Да уж, случилось. Знаешь, как у нас говорят: «нет зрелища смешнее для богов, чем жалкий смертный строящий расчёты». Ты слышал про битву у Козьего Источника?

Палан покачал головой.

– Известная битва, много тысяч воинов полегло. Спифрин был великий царь, Перисса при нём стала раза в три больше, и войны он, до поры, не проиграл ни одной. Беда в том, что соседи испугались и объединились против него, да ещё и Мидония вмешалась, вот тогда-то та битва и случилась. Врагов было больше раза в три, но, клянусь Скипетром Эйленоса, мы почти победили, и если бы не... А, какая, к гарпиям, разница? Главное то, что нас разбили, царство погибло, столицу разорили. Рассказывают, Спифрина вместе с женой и всеми детьми заживо сожгли в медном быке – стоял там такой перед дворцом, на царском знамени был такой же… Жалко их, хорошие были люди, особенно старший царевич, Гермием звали, славный такой мальчонка. Помню, он всё солдат, что дворец охраняли, угостить норовил, жалел, что им, бедным, долго стоять тяжело, – на суровом лице Энекла появилась тёплая улыбка. – Я ему тайком показал, как из дерева свистелки вырезать. Знаешь, такие... Да, что там теперь... – махнув рукой, он замолчал, борясь с нахлынувшими воспоминаниями.

– Мне очень жаль, – промолвил Палан. – Как же ты выжил?

– Видно, хранили боги – ещё бы знать зачем. Наши почти все погибли или попали в плен, а я даже особо ранен не был – так, царапины. Правда радости с того было немного. Деньги я хранил у перисских ростовщиков, так что, мои сбережения сгорели вместе со столицей, а знакомых у меня в Архене не осталось – все погибли или в рабство попали. Так и остался я один, в чужой земле и с пустым кошелём. Щит, доспех да копьё – вот и всё богатство.

– Немного, хотя, не так уж и мало. У нас говорят: «если мужчина жив, и его рука держит лук – мир в его руках». Что ты делал дальше?

– Что ж, гордится нечем, но скрывать не стану. Орудовала тогда в тех краях банда эйнемских разбойников, к ним я и присоединился – больше-то всё равно идти было некуда. Грабили на дорогах, собирали дань с деревень, детей купца раз похитили ради выкупа. Со временем, более-менее разжились деньгами, оружием, стали наниматься к разным мелким правителям. На службе у одного такого мне и не повезло – получил из пращи прямо в шлем, а очнулся уже во вражеском лагере. Выкуп за меня платить было некому, у разбойников это, сам понимаешь, не принято, поэтому меня просто отвезли в Хираб и выставлили на публичные торги.

– А я не ошибся: твоя судьба воистину хитро сплетена. Ремесленник, наёмник, разбойник, раб – а теперь ты царский тысячник. Воистину, мир удивителен – хвала тому, кто его создал! Налить?

– Да, давай. Рабом я, хвала Эйленосу, долго побыть не успел, но тут не обошлось без чуда.

– Чудеса – суть неизвестные нам законы мироздания. Тот, кто благословляет и направляет дал каждому существу, каждой вещи и каждому явлениию закон по мерке, но полностью мы способны понять лишь закон, данный нам самим. Принявшие Слово не молят о чудесах, лишь славят того, кто созидает и устанавливает.

– Пусть так, – усмехнулся Энекл, – но я всё же возблагодарю Дихэ Непостоянную за то, что меня не оставила. Представь: стою я на рынке, в рванье да кандалах, кругом варвары, и тут я в толпе узнаю Каллифонта – эферского гражданина! Он даже в дом к нам однажды заходил, заказывал что-то у отца. И вот его-то я вижу в Хирабе, за полмира от Эфера, в день, когда меня продают с торгов.

– Как он туда попал?

– О, Дихэ видать изрядно поломала голову, чтобы такое выдумать. Каллифонт богач, древнего рода, отличился на войне. Когда я уезжал, он был в большом почёте, но у нас, в Эфере, слишком много славы иметь опасно. Завистники преследовали Каллифонта тяжбами, а потом подбили народ осудить его судом листьев.

– Судом листьев?

– Такой у нас обычай. Если подозревают, что кто-то из граждан может стать тиранном, созывается особое собрание. Граждане пишут на листьях дуба имена тех, кого считают опасными для свободы, потом листья считают, и каждый, чьё имя написали больше двенадцати тысяч раз, должен в двенадцатидневный срок покинуть Эфер. Вернуться он может только через шесть лет, либо если на этот счёт будет народное постановление.

– Какой странный обычай, наказывать человека без вины.

– Об этом часто спорят, но больше склоняются к тому, что лучше изгнать невинного, чем поставить под угрозу демократию. Это не наказание, а, почёт, вроде как покидаешь родину добровольно, ради свободы и спокойствия граждан. Впрочем, Каллифонт так не думал. Он проклял эфериян за неблагодарность, распродал всё имущество и сказал, что ноги его больше в Эфере не будет. На вырученные деньги он собрал отряд и нанялся к мидонийскому царю.

– То есть, сделал то же, что и ты, – улыбнулся проповедник.

– Точно, только денег у него было побольше, – Энекл громко хохотнул и опасливо замолк, глядя на спящего Диоклета. – Тут то боги и решили вспомнить обо мне, – продолжил он вполголоса. – Из-за попутного ветра, Каллифонт со своими людьми прибыл в порт Хираба раньше срока, и им пришлось ждать царских посланников. От нечего делать, он отправился смотреть город, и блаженные боги привели его прямо на невольничий рынок. Скорее кто-то в кости двенадцать раз подряд «Аэллу» выкинет, чем такое ещё раз повторится.

– Он тебя узнал?

– Не сразу, конечно. Не представляю, как я решился закричать его имя, за такое на хирабском рынке делают евнухом... Мне повезло, Каллифонт меня не только услышал и признал, он выкупил мою свободу, хотя пёс, который меня продавал, задрал цену втрое – почуял наживу, гад. Так вот я и оказался в отряде Каллифонта. Он говорит, я ему ничего не должен, но разве такой долг оплатить? За ним я хоть в огонь.

– И это правильно, так поступил бы и тот, кто идёт прямым путём. Благодарность – добродетель. Так говорит Слово: «воздающий добром за добро поступает верно, воздающий добром за зло – милосердно, воздающий злом за зло – справедливо, но кто воздал злом за добро, тот стократ хуже убийцы и вора». Это из-за своего начальника ты до сих пор не вернулся домой?

– Конечно. Так бы я уже лет пять как был в Эфере, серебра-то теперь на мастерскую хватит, да не на одну. Может быть, в следующем году станет поспокойнее, и я решусь.

– Тогда желаю тебе в следующем году увидеть родину, – Палан по-эйнемски отсалютовал Энеклу чашей, и они выпили по глотку. – А твой друг, он тоже из Эфера?

– Диоклет-то? Да, он из знатных, как Каллифонт. Его отец – Эрептолем Ястреб, очень важный человек, но сурового нрава, его в городе уважают, но побаиваются. Вот и с сыном они поссорились, да так, что тот с Каллифонтом в Архену сбежал – семнадцать лет ему тогда было. Поначалу, в отряде его невзлюбили, у нас-то все люди простые, а этот – аристократ, образованный, воспитанный, вот и прослыл неженкой, хотя, правду сказать, служил он не хуже прочих. Так было до случая с Охромахом.

– Свершил подвиг?

– В каком-то роде. Был у нас тогда пентикостом один сфериянин, Охромахом звали. Неплохой командир, но имелась у него слабость: очень падок был на юношей, ни одного красавца не пропускал.

– Мерзость...

– В Эйнемиде про это говорят по-разному... – Энекл пожал плечами, решив не вдаваться в подробности. – Так или иначе, этот Охромах принялся обхаживать Диоклета. Тот ему отказал, но мягко. Сказал, мол, любовь презирать нельзя, какой бы она ни была. А Охромах решил, что это, вроде как поощрение, да так в итоге распалился, что почти обезумел. В конце концов, он заманил парня в свой дом, где уже поджидали два здоровенных раба. Диоклет опомниться не успел, как его скрутили.

– У нас за такое привязывают срамным местом к коню и пускают его вскачь.

– А у нас сбрасывают со скалы. Но парень тоже не растерялся: притворился покорным, а как только его отпустили, выбил Охромаху глаза и завладел его кинжалом. Одного раба прирезал тут же, второго догнал и убил прямо на улице, потом вернулся в дом, оскопил Охромаха, отрезал ему уши, нос и язык, и спокойно уселся ждать стражу.

– Достойно, – Палан довольно прицокнул языком. – Как же его не казнили?

– Царь решил, что раз Диоклет с Охромахом – эйнемы, и убитые рабы тоже принадлежат эйнему, дело следует судить Каллифонту, тот же дал Диоклету венок за доблесть. С тех пор парня зауважали, и он стал хорошим командиром – часто ли встретишь тысячника, которому и тридцати нет? – Энекл, тепло улыбнулся– У меня детей никогда не было, не знаю, как это – иметь сына, но, кажется, это похоже.

– Да, я видел, как ты о нём беспокоишься. Хвала тому, кто созидает и упорядочивает, всё уже позади. Выспится, и будет здоров.

– Я этого никогда не забуду.

– Пустое. Помочь в беде – долг мужчины, такое не требует благодарности. Ну, как ты себя чувствуешь, выговорившись. Стало легче на душе перед сном?

– Не знаю, но я так устал рассказывать, что сейчас усну прямо в кресле.

– Что ж, и это неплохо. Спасибо за рассказ и давай спать. Я не целитель, но предписываю тебе крепкий сон без сновидений, а завтра как можно скорее вернуться домой и не выходить оттуда до следующего утра.

– Прекрасно, ибо я уже предписал себе то же самое. Доброй ночи тебе, Палан.

Махом осушив чашу, Энекл направился к своему ложу. Уснул он за мгновение до того, как голова коснулась циновки.

***

Из дома Галила они вышли, когда ещё только рассветало. Город просыпался, уже появились первые прохожие, но для привычной нинуртской толчеи было ещё слишком рано. Полупустыми улицами, они неспешно побрели в сторону диоклетова дома. Диоклет отказался вызвать рабов с носилками, но слабость давала о себе знать, заставляя время от времени останавливаться ддя отдыха. Чтобы скрыть следы крови на одежде, медник одолжил им по длинному дорожному плащу, и теперь они выглядели словно паломники или караванщики, что, впрочем, и к лучшему – пока не прояснятся последствия бойни в пхакатовой таверне, встречаться со стражей не стоит. Энекл дал себе зарок вернуть плащ завёрнутым в самую дорогую ткань, что найдётся на рынке.

Возле узкой улицы Ашара-кадар путь дорогу загромоздил десяток крытых рогожей воловьих упряжек, сопровождаемых городскими стражниками. Одна из повозок застряла на ухабе и её усердно пытались сдвинуть с места. У некоторых стражников вид был такой, словно они побывали в бою – все в пыли и копоти, одежда изорвана, на коже доспехов подпалины. От повозок тошнотворно тянуло гарь. Энекл заметил под неплотно прилегающей рогожей человеческие тела и с оторопью осознал, что все повозки полны обугленных мертвецов

– Обильные доблестью Диоклет и Энекл, верные защитники трона, как я рад видеть вас в здравии, – раздался вкрадчивый голос, при звуке которого оба эйнема вздрогнули. Обернувшись, они увидели невысокого плотного мужчину в охряной хегевской тунике до пят и кирпичного цвета плаще без рукавов. Из-под белого в чёрную полоску тюрбана глядело улыбающееся круглое лицо, заросшее курчавой чёрной с проседью коротко стриженой бородой. Улыбался мужчина так, словно встретил давно потерянных друзей

– Привет тебе, Нефалим, – осторожно подбирая слова ответил Энекл. – Что ты тут делаешь в такую рань?

– Царская служба срока не знает, – развёл руками Нефалим, добродушно ухмыляясь. Он говорил по-эйнемски, чисто и правильно, с лёгким выговором чужеземца, прожившего много лет в Эйнемиде, – Как твоё самочувствие, Диоклет? Я вижу, рана не так серьёзна, как казалась. Прекрасная новость!

Энекл с Диоклетом переглянулись.

– Мне уже лучше, спасибо, – промолвил Диоклет.

– Откуда ты знаешь о ране? – резко спросил Энекл. В голове его проносились самые разные мысли, но ответа на вопрос «Что делать?» на ум не приходило. Бежать бессмысленно, драться тоже. Стоит шпиону скомандовать, и темницы с судом за убийство не миновать.

– Мой дорогой Энекл, каждый из нас служит повелителю шести частей света по-своему, – улыбнулся Нефалим, по-купечески заложив большие пальцы за пояс. Случайно или нарочно, взгляду открылся короткий меч на правом боку. – Ваша работа – сокрушать недругов царя, моя – знать всё, что происходит в его владениях. Кстати, о сокрушении: прекрасная работа! Настоящие друзья царя истребляют его врагов, даже выпивая в таверне.

– Каких врагов? – удивился Энекл.

– Скромность – вот подлинное украшение героя, – Нефалим благодушно рассмеялся. – Не ты ли этой ночью истребил сразу пятерых злодеев, клявшихся погубить вернейшего из слуг повелителя? Если бы не вы, царство лишилось бы одного из лучших сыновей… Впрочем, не будем об этом. Уверен, этот достойный человек ждёт не дождётся, чтобы поблагодарить вас лично.

– Ты про драку в таверне? – спросил Энекл, чувствуя себя словно в дурном сне. – С чего ты взял, что эти сопляки хотели кого-то убить?

– О, мы ими давно занимались. Верхушки заговора сорваны, но корни-то ещё корчевать и корчевать. Как с сорняками: пропустишь один, и не успеешь оглянуться – заполонили всю грядку. Эта группа была у меня на большом подозрении, так что я даже завёл у них своего человечка. Может помните, такой, нарядный, с бородой в три косы.

Энекл вспомнил щёголя, пытавшегося успокоить товарищей. Сложно представить кого-то, менее похожего на одного из ушей царя. Нефалим врёт? Или нет?

– Прости, я не знал, что это твой человек, – сказал он, чтобы потянуть время.

– Мастерская работа. Раз – и кадык в глотке. Это твоим ложным ремнём, да? Покажешь потом? – Нефалим как ни в чём не бывало посмотрел на вытянувшееся лицо Энекла. – Не беспокойся. Дрянь был человек, ни нашим, ни вашим. Можно сказать, ты избавил меня от лишней заботы.

– И кого они поклялись убить? – спросил Диоклет.

– Вы и впрямь ничего не знаете?

– Скипетр Эйленоса, нет! – воскликнул Энекл. – Мы спокойно ужинали, один из них к нам прицепился и потом всё случилось.

– Понятно-понятно, надо думать, работа Лаш-Ганны. Такой, длинный, – запрокинув голову, Нефалим изобразил рукой большой кадык. – Намекал я им, намекал, что надо бы его заменить кем-то поумнее. Такие опасны и для себя, и для окружающих... – шпион махнул рукой. – Впрочем, и так вышло неплохо. А убить они хотели не кого-нибудь, а высокородного Сарруна хаз-Болг, охранителя царства, опору престола. Какое счастье, что вы оказались рядом!

– Сарруна? – опешил Энекл.

– Его самого. Злодеи откуда-то знали, что высокородный Саррун собирается осмотреть посты на Закарашаре, видно у них был свой человек во дворце… Стыдно признаться, но их замысел бы удался. Я был не готов, слишком уж быстро они решились. Может повелителю следовало бы найти на моё место кого-то помоложе? Но, к счастью, вмешались доблестные эйнемские воители, и наш дорогой Саррун спасён. Не сомневаюсь, он славно отблагодарит вас за это.

Эйнемы не нашлись что ответить. Шпион с видимым удовольствием разглядывал их, широко улыбаясь.

– Что ж, если я ничем не могу вам помочь, пожалуй, мне пора. Служба не ждёт, а мы, кажется, уже можем продолжить путь.

В подтверждение его слов, застрявшая повозка двинулась, наконец, вперёд, и остальные неторопливо последовали за ней. Скрип колёс и тягучее мычание волов сопровождали скорбную процессию.

– Что там, в повозках? Что случилось? – спросил Диоклет.

– А вы ещё не слышали? Большое несчастье – сгорела тюрьма, что у зиккурата Ушшура, и это как раз, когда все камеры были переполнены. Такое злосчастное совпадение!

– Как сгорела?!

– О, очевидцы рассказывают странные вещи. Запылало внезапно и сразу с нескольких сторон, словно на тюрьму обрушили гнев сами всемогущие боги. Конечно, у богов был повод гневаться – заключённые бунтовали против повелителя, большое святотатство – но сжечь заживо... Боги Мидонии очень суровы.

– В тюрьме были вчерашние арестованные?!

– Почти полтораста человек. Огромное несчастье.

– И никто не спасся? – выдохнул Диоклет.

– Никто, кроме немногих стражников. Здание запылало в один миг ‒ раз, и уже всё в огне. Вы ту тюрьму видели? Старая, ветхая, всего три входа, да такие, что осёл едва протиснется. Говорил я, нельзя туда сразу столько людей отправлять, пошлите часть в другую тюрьму, у Старого рынка или у Речных ворот. Не послушали старика, и вот... Ну да мы заболтались. Рад был вас видеть в здравии. Как там вы, эйнемы, говорите? Калимера!

Махнув рукой, Нефалим прошёл мимо них, что-то насвистывая. Пахнущие гарью и горелым мясом повозки, печально поскрипывая, ползли дальше по улице.

– Да... Доброе утро... – прошептал Диоклет, провожая взглядом медленно плетущуюся процессию. Вывалившаяся из повозки обугленная рука волочилась по земле, оставляя в серой пыли змеистый след. Солнце нового дня вставало над двенадцативратной Нинуртой.