Эхо тьмы

Глава 7: Погоня

День над Клинцовкой вставал медленно, словно больной, тяготящий свои часы без веры в исцеление. Небо, серое и тяжёлое, висело низко, давило на крыши, на деревья, на землю, пропитанную сыростью и гнилью. Туман не рассеивался, стелился густыми клубами, цеплялся за заборы, за траву, за покосившиеся дома, и в нём деревня казалась призраком, растворяющимся в собственной тени. Воздух был холодным, липким, с запахом прелой соломы и земли, смешанным с чем-то кислым, едким, будто где-то под землёй тлели угли. Улицы молчали, их тишина была мёртвой, прерываемой лишь скрипом ставен да лаем собаки, далёким и хриплым, как предсмертный хрип.

Изба Василисы темнела у края леса, отгороженная от деревни тенью деревьев, что подступали ближе с каждым годом, словно хотели её поглотить. Василиса вышла из избы на широкое ветхое крыльцо, просевшее с годами, на котором лежало неподвижное тело Марины. Она сжимала в руках старый тряпичный мешок, с въевшимися в ткань пятнами. Её шаги были тяжёлыми, медленными, и каждый отдавался в половицах, как удар молота по дереву. Она остановилась над правнучкой, задумчиво посмотрела на неё и губы её дрогнули, но глаза остались сухими. Только холод, глубокий и острый, сжал грудь старухи, словно тиски.

Она знала, что это не конец, это - начало. Знала, что Лена — та, с перстнем, ушла не просто так. Видение Марины, пропитанное кровью и шёпотом, показало ей погост, круг, голоса — Междумирье, дышащее за гранью и ждущее своего часа. Василиса сжала мешок сильнее, до хруста в костяшках. Постояв так ещё немного, она отвернулась от Марины, шагнула во двор, где её приветствовал холодный утренний ветер своим резким порывом.

Низкий сарай с крышей, провалившейся в углу, и дверью, висящей на одной петле стоял у края двора. Василиса толкнула её плечом, а в ответ услышала приветственный скрип, громкий, протяжный, словно стон. Внутри сарая было темно, душно, пахло плесенью и старой прелой соломой, которая лежала в углу и была покрыта толстым слоем серой пыли. Она шагнула к полке, шаткой, прибитой к стене ржавыми гвоздями, и пальцы её — сухие, с жёлтыми ногтями — прошлись по банкам, стеклянным и мутным. Она взяла две — с толчёными травами, пахнущими горечью и мхом, — и сунула в мешок. Рядом лежали мелкие птичьи, пожелтевшие от времени, кости, которые она сгребла одной рукой, ощущая, как они хрустят под пальцами, ломаются в пыль.

В углу, под тряпкой лежала старая, в кожаном переплёте, потрескавшимся и выцветшим, книга. Её пожелтевшие страницы крошились по краям, а буквы, выведенные чёрными чернилами когда-то очень давно расплылись, будто слёзы, пролитые на бумагу. Василиса взяла её, осторожно, как ребёнка, и прижала к груди. Это была её книга — её сила, её грех. Заклинания, записанные дрожащей рукой её матери, слова, шептавшиеся в ночи, когда Клинцовка ещё помнила, как дышать. Она сунула книгу в мешок, завязала его грубой верёвкой и перекинула через плечо. Вес его тянул вниз, давил на спину, но она этого не замечала или не хотела замечать.

Двор встретил её тишиной, нарушаемой лишь шорохом травы да скрипом калитки, раскачивавшейся на ветру. Василиса шагнула к тропе, ведущей к лесу, к погосту, лежащему за ним. Она знала, куда идёт Лена. Чувствовала это в холоде, пробиравшем кости, в шёпоте ветра, доносившем отголоски чужих голосов, таких низких, хриплых, словно эхо из глубины колодца. Они шептались в её голове, тихо, вкрадчиво, будто змеи, ползущие по камням:

— Ты не остановишь её… мы видим тебя… мы ждём…

Неспешно Василиса зашла в лес. Он обступил её, тёмный, густой, с ветвями, гнувшимися к земле, как руки, тянущиеся за добычей. Тропа виляла между деревьями, утопала в грязи и каждый шаг старой женщины оставлял в ней след, глубокий, влажный, словно земля жадно втягивала её в себя. Она шла, сгорбившись, опираясь на старый и кривой посох с рукоятью, отполированной её ладонями. Дыхание было тяжёлым, хриплым и пар вырывался изо рта, растворяясь в тумане. Лес молчал, но тишина его была живой, давящей, как взгляд, следующий из темноты.

Она вышла к заброшенной часовне — низкому строению, сложенному из серого камня, потрескавшегося и покрытого мхом. Купол её провалился, открывая небо, серое и мутное, а узкие, с выбитыми стёклами окна зияли пустотой, словно глазницы черепа. Покосившаяся дверь еле держалась на петлях, раскачивалась на ветру и скрип её, высокий и тонкий, резал уши, как нож по стеклу. Василиса остановилась, ощущая, как холод пробирает спину, как сердце сжимается в груди. Она знала это место. Знала его тьму, его звуки, его силу. Здесь заканчивались тропы Клинцовки и здесь же начиналось нечто, от чего не уйти.

Грязные, неровные, оставленные сапогами, прошедшими через старое кладбище, следы вели внутрь. Василиса шагнула ближе, и ветер ударил в лицо, принеся запах — не земли, не травы, а иной, едкий, с ноткой серы, как от спички, только что потухшей. Она знала этот запах. Знала, что он значит. Лена была здесь, и перстень был с ней.

Внутри часовни было темно, сыро, а запах плесени и гнили, оседал в горле, словно пыль. Стены, покрытые трещинами, блестели от влаги, и капли стекали вниз, падая на пол с тихим шлепком. Алтарь, старый и сломанный, стоял в центре, заваленный обломками, а над ним висел кривой, перекошенный крест с облупившейся краской. Лена стояла у алтаря, спиной к двери, и её фигура, высокая, стройная, казалась тенью, вырезанной из мрака. Белая рубашка, испачканная кровью, липла к телу, а чёрные джинсы блестели в слабом свете, пробивавшемся через щели в стенах.

Она подняла руку, и перстень на её пальце ярко вспыхнул красным, как кровь, пролитая на снег светом. Этот свет пульсировал, отражался от стен, от пола, от креста, и каждый толчок был громче, сильнее, словно сердце, бьющееся в пустоте. Василиса замерла, ощущая, как холод сжимает грудь, как голоса в голове оживают, шепчутся, низко, хрипло:

— Она близко… она откроет нас… ты не остановишь её…

Лена медленно обернулась и её голубые глаза - глубокие и ледяные - впились в Василису. Девушка холодно улыбнулась и шагнула к алтарю, сжимая перстень в кулаке. Свет его стал ярче, почти ослепляющим, воздух задрожал, загустел, как перед грозой. Голоса глухо, с треском, как ломающиеся сучья засмеялись:

— Ты пришла… ты видишь… ты умрёшь…

Василиса сжала посох сильнее, до боли в пальцах, и её дыхание вырвалось хрипом, паром растворяясь в темноте. Она знала, что это место — не просто часовня. Это дверь. И Лена была ключом, готовым её открыть.