Эхо тьмы

Глава 10: Коридоры безумия

Междумирье встретило Василису густой и вязкой, словно смола, вытекшая из гниющих недр, тьмой. Коридоры тянулись бесконечно, их стены, чёрные, покрытые трещинами и слизью сочились влагой, которая капала на пол, тяжёлая, с запахом ржавчины и гнили. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, как вены под кожей умирающего зверя, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого ныли зубы. Пол был усеян пылью, костями, мелкими, ломкими, с остатками плоти, что свисала клочьями, серыми и влажными, и лужами, чёрными, маслянистыми, с поверхностью, дрожащей, как глаз, ждущий жертвы. Воздух был холодным, сырым, пропитанным едким смрадом, в котором запахи плесени, крови и тлена смешались в густую пелену, оседавшую в горле, словно пепел от сгоревшего мира.

Василиса стояла, крепко сжимая в руке посох. Ноги её дрожали, подгибались под весом мешка, висящего на плече, и каждый шаг отдавался в ломких, как ветки, готовые сломаться под тяжестью этого места, костях. Перед ней стояла Марина, её Марина.

— Они здесь… — шепнула призрачная девушка и голос её был надломленным, смешанным с эхом голосов Междумирья, хриплым и далёким, словно крик из колодца. — Они ждут… иди за мной…

Василиса шагнула следом, и коридор ожил. Стены задрожали, слизь на них зашевелилась, потекла вниз, густая, чёрная, с нитями, напоминающими вены, разорванные и гниющие. Руны вспыхнули ярче, их зелёный свет стал острым, резал глаза. Гул вокруг усилился, стал низким, вибрирующим, как стон земли, раздавленной собственной тяжестью. Пол под ногами хрустел — это ломались кости, пыль от которых, серая с запахом тлена, поднималась в воздух. Редкие лужи дрожали, отражая тени, длинные и извивающиеся, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Они шевелились, тянулись к ней, и голоса кричали:

— Ты пришла… ты наша… ты не выйдешь…

Коридор сузился, стены сдвинулись ближе, и воздух стал гуще, давил на грудь, словно саван, затягивающий тело. Потолок оседал, капли падали сверху, тяжёлые, смрадные, и каждая оставляла след на полу, чёрный, маслянистый, с пузырями, лопавшимися с тихим шипением. Василиса шагала за Мариной, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто она тонула в болоте, где нет дна. Её посох оставлял вмятины в пыли, цеплялся за кости, и этот глухой, влажный звук смешивался с гулом рун, с криками голосов, с шёпотом Марины:

— Они держат меня… они тянут… я растворяюсь…

Впереди коридор раздался, открывая круглую площадку, где тьма была гуще, чернее, словно яма, вырытая в сердце мира. Стены здесь были покрыты не только слизью, но и серой, гниющей плетью, с нитями, свисавшими, как волосы с черепа, давно лишённого кожи. Руны горели ярче, зелёный свет их пульсировал быстрее, а в центре площадки стояла Лена. Перстень продолжал призывно сиять и пульсировать кроваво - красным.

Рядом с ней стояла её призрачная сестра, с лицом, искажённым тоской, её глаза блестели в зелёном свете, как слёзы, застывшие в темноте. Лена медленно повернулась и её взгляд впился в Василису. Губы дрогнули, и её хриплый надломленный голос разнёсся в пустоте:

— Я не хотела этого… но они… они внутри…

Голоса закричали ещё громче, ещё настойчивее, и крики эти стали острыми, как иглы, вонзающиеся в виски:

— Она наша… она откроет нас… ты не остановишь её…

Лена вновь сжала перстень в кулаке с такой силой, что кожа на её пальце треснула сильнее и кровь потекла по руке, капая на пол и испаряясь в зелёном свете. Коридоры ожили ещё больше: стены задрожали, плеть зашевелилась, заскользила по камню, как змеи, и слизь потекла быстрее, заливая пол, смешиваясь с чёрными и маслянистыми лужами. Тени выросли, стали длиннее, извивались, как черви в гнилом мясе, и глаза их, белые, горящие, смотрели на Василису, тянулись к ней и кричали:

— Ты видишь… ты знаешь… ты умрёшь…

Василиса упала на колени, не выпуская посох из руки, её дыхание превратилось в тяжёлый судорожный хрип. Она смотрела на Лену, на её руку, на перстень, и видела, как кожа девушки трескается дальше, как кровь течёт по запястью, как свет его становится ярче, ослепляет. Междумирье было тленом, чистым, бесконечным, с гниющими стенами, с костями, что ломались под ногами, с воздухом, что давил на грудь, словно могила, затягивающая тело. Здесь не было надежды, не было света — только распад, только крики, только голоса, что шептались, кричали, смеялись, тянули свои лапы к ней, к Лене, к Марине.

— Я не хотела… — повторила Лена, и голос её сорвался, прозвучав почти беззвучно. Она подняла взгляд, и её некогда голубые глаза стали мутными, как вода в заросшем пруду. — Но они… они сильнее…

Голоса заглушили её, закричали громче, и крики их были как волны, бьющиеся о скалы, разрывающие разум:

— Ты не остановишь нас… ты станешь нами… ты растворишься…

Марина шагнула ближе к Василисе, и её призрачное тело дрогнуло, стало тоньше, как дым, уносимый ветром. Она протянула свою дрожащую, прозрачную руку, а её слабый, надломленный голос шепнул:

— Они тянут меня… я не могу… держись за меня…

Василиса схватила за руку свою правнучку, но пальцы в который раз прошли сквозь неё, оставив только холодный след. В это же время Лена шагнула к центру площадки, к чёрной и бесконечной яме, свет перстня вспыхнул ярче и голоса закричали в унисон, громко, хрипло, с эхом, от которого стены задрожали:

— Ты наша… ты откроешь нас… ты не уйдёшь…

Лена упала на колени, сжала голову руками, и её громкий, надрывный крик смешался с криками голосов, растворился в них. Кожа на её руках трескалась, кровь текла по запястьям, капала на пол, и тени тянулись к ней, к Василисе, к Марине, кричали, смеялись, ждали.

Василиса поднялась, шатаясь, её взгляд застыл на Лене, на её теле, гниющем в этом месте, на её разуме, растворяющемся в криках. Междумирье было безысходностью — тленом, что разъедал всё, что дышало, что жило, что могло надеяться.