Дьявольские шутки

ГЛАВА 15

«ИСПОВЕДЬ: ПУТЬ ЛЮДЕЙ»

— Я хотел бы это всё забыть.

Отец Мартин понимающе кивнул: если бы с ним происходило то, что происходило с Рагиро, он тоже отдал бы всё ради того, чтобы навсегда забыть о прожитых ужасах. Но не существовало ещё той силы, которая могла бы отнять нежелательные воспоминания, оставив лишь самые счастливые.

— Я хотел бы никогда тебе этого не рассказывать.

Отец Мартин вновь понимающе кивнул: никому не нравилось выставлять напоказ свои слабости и свои трагедии.

— Но знаешь, священник, мне кажется, если бы я мог это всё забыть, я забыл бы и того, кто потом показал мне другую сторону жизни. Более счастливую, более радостную, ту, в которой не было места боли. И если чушь о том, что мы получаем лишь то, что заслуживаем, правда, то я хотел бы знать, в какой момент своих прошлых жизней я сделал что-то не так. А если правдой является другая чушь — та, что гласит, будто бы дети должны расплачиваться за грехи своих предков, то тогда многое становится понятным в моей истории. Хотя я предпочел бы первый вариант.

— Почему?

— Потому что никого, кроме себя, винить не получиться. Ты не согласен?

— Винить кого-то всегда проще, — глухим голосом ответил отец Мартин. — Хотя что я в этом понимаю…

— Думаю, побольше многих, — чрезмерно бодрым голосом ответил Рагиро, чье настроение за долгую-долгую ночь менялось слишком быстро и слишком часто. Он сам не успевал следить за собственными переменами, но сейчас ощущал неестественный подъем. Он выпрямился, а после подался немного в сторону священника. Издевательская усмешка сменилась полуулыбкой.

— Простите? — не понял Мартин, немного удивленно вскинув брови. Такая благосклонность вводила в замешательство, потому что с самой первой секунды Рагиро проявлял нетерпимость, раздражение и абсолютное несогласие со всем, что произносил священник.

— Думаю, ты понимаешь в этом дерьме намного больше, чем все, кого я встречал, вместе взятые, — терпеливо ответил Рагиро. — Ты обещал мне рассказать свою историю, помнишь? Потому что я помню.

Отец Мартин сразу же опустил глаза то ли от того, что ему стало некомфортно из-за напоминания и своего обещания, то ли от стыда — Рагиро не смог понять — и согласно кивнул.

— Начало было все тем же. Позволь, я не буду каждый раз тебе об этом напоминать, но не смей забывать, что это неизменно было вплоть до Шестого последнего Пути. После сотни, может, тысячи укусов муравьев боль от уже привычного яда и ударов всего-навсего деревянных палок казалась чуть ли не смешной. Тебе, наверное, интересно, как это боль может быть смешной, я прав, священник? — отец Мартин как раз хотел спросить об этом, но не успел произнести слова вслух, потому что Рагиро опередил его. — Может. Когда годами живешь в боли, она может быть смешной и грустной, вынужденной и добровольной, приятной и раздражающей. Яркой, как все цвета радуги, и серой, как самый пасмурный дождливый день. У боли сотни тысяч оттенков, и каждый из них я научился различать.

На четвёртом Пути я в первый и в последний раз встретился с другими детьми, которых они там держали. Я имею в виду, встретился с ними живыми. Их трупы и призраки я видел и до, и после. Но ни трупы, ни призраки не пугали меня так сильно, как живые — затравленные, истерзанные, избитые. Я редко — вернее, почти никогда — не смотрел на себя. Мне это было без надобности: я совершенно не горел желанием увидеть собственные раны и оставшиеся от них шрамы. И поэтому, когда я столкнулся лицом к лицу с другими детьми, это повергло меня в шок — я не знал, что можно быть настолько исхудалыми. Я не знал, что сам мог выглядеть так же мерзко. Хотя с того момента мало что изменилось, ты так не думаешь? — с губ Рагиро сорвался издевательский смешок, но взгляд оставался непроницаемым с долей жестокости.

Отец Мартин нахмурился, но в этом его выражении не было ни капли раздражения или злости, одно сплошное плохо скрытое сочувствие и чувство неиссякаемой боли. Он очень остро ощущал бесконечное чувство потери другого человека. Чувство потери того, чего тот никогда не имел: нормальной жизни.

У Рагиро никогда не было, нет и уже не будет чего-то нормального, и эта мысль больно резала что-то внутри. Мартин впился ногтями в свою ладонь и отвечать на вопрос не стал — Рагиро и не ждал этого.

— Однажды я проснулся от хлёсткого звука, безжалостно рассекающего воздух. Это было похоже на небольшой взрыв. Следом за этим звуком послышался визг. Звук повторялся из раза в раз, а следом за ним я неизменно слышал чей-то пронзительный крик. Интуиция подсказывала, что это и есть начало четвёртого Пути, и она не ошибалась.

Чужой плач ещё не стих, когда на пороге появился Чезаре. Ладони у него были уже в крови, несколько алых капель застыли на лице, и ещё несколько пятен я разглядел на одежде. В одной руке он держал кнут. Тот звук, который я сначала принял за хлопушку, был свистом кнута, и это один из самых жутких звуков, которые мне доводилось слышать. Даже крики других детей оказались не такими страшными, как пронизывающий до самых костей свист его плети.

Я знал, что Чезаре будет пороть меня до тех пор, пока я не потеряю сознание. А когда я очнусь, все начнется по новой.

Я не ошибся.

— Раздевайся, — приказал Чезаре своим гулким, смертоносным голосом.

Я бросил в его сторону затравленный взгляд и понял, что ни отворачиваться, ни тем более выходить он не собирался. Впервые в жизни я почувствовал стыд и неряшливо стянул с себя одежду, испытывая нелепое желание, чтобы Чезаре на меня не смотрел. Где-то на теле уже появились шрамы, и я всей душой ненавидел их. Уже тогда, будучи ребенком, я хотел, чтобы эти шрамы не видел никто, даже я. Глаза обожгло слезами.

В ту секунду — только в ту секунду — я боялся не очередной, предстоящей порции боли, а пронизывающего холода.

— Пойдём, — последовал следующий приказ Чезаре, и я, стараясь не смотреть никуда, кроме пола, медленно пошел за ним.

Одна дверь в такую же комнатушку, как у меня, была наполовину открыта, и на полу я увидел мальчика, примерно моего возраста, обнаженного и всего в крови. Рядом с ним стоял Гаспаро, а напротив него — неизвестный мне мужчина. Он сказал Гаспаро… Я не помню дословно, но мальчик, на которого я смотрел, пока шёл мимо комнаты, был уже мёртв. Страх сковал меня всего на долю секунды, потом в голову стрелой врезалось осознание, что я мог бы быть на месте этого мальчика, и, будь моя воля, я бы давно уже выбрал именно это, но… мне предстояло пройти всё до конца. Конечно, ни я, ни кто-либо из Инаганнаморте об этом тогда не знал. На то они и держали в своём воображаемом приюте столько детей.

Мы пришли в какой-то зал. Может быть, я уже был в нём, а может, пришёл впервые. Для меня все стены, коридоры и двери были одинаковыми. Лишь с маленькими, едва заметными отличиями, а у меня на эти отличия не было ни сил, ни желания. Туда, куда меня привёл Чезаре, все уже было заляпано в крови. Ничего нового, но я продолжал обращать на это внимание. Так было легче, так я сходил с ума чуть медленнее и чуть меньше. На стенах висели ржавые цепи с оковами. Чезаре не нужно было говорить, что делать: я и сам все понял, но мне так не хотелось подходить к той холодной каменной стене, испачканной в крови таких же детей как я. Не хотелось, чтобы стальные цепи касались моей кожи, и не хотелось слышать короткий резкий звук, с которым защелкиваются оковы. Поэтому я не двигался, все так же уставившись в пол.

Кончики пальцев у меня дрожали, а глаза по-прежнему горели непрошенными слезами — я ничего не мог с этим поделать.

— Чего ты ждешь? — раздраженно спросил Чезаре и толстой гладкой рукоятью кнута подтолкнул меня вперед.

Я сделал несколько шагов вперед и потом снова остановился.

Мне так сильно не хотелось этого.

— Не делайте этого, — я произнес это прежде, чем успел подумать, и не узнал собственный голос: так сильно он дрожал. — Пожалуйста, — шёпотом добавил я, когда не услышал ответа Чезаре. Нет-нет, я знал, что мои мольбы ни к чему не приведут. Даже если бы я начал ползать на коленях и целовать его ноги — всё равно. Чезаре Инаганнаморте принадлежал тому типу людей, которых не трогают чувства других, особенно если это чужие страдания. Не уверен, что его волновала даже собственная боль…

Хотя сомневаюсь, что он вообще мог чувствовать хоть что-то.

То же самое я думал про Миреллу и Гаспаро. Они были словно… уже мёртвыми.

Чезаре расхохотался. Он смеялся громко и фальшиво. Я никогда не слышал такого смеха. И, слыша эти противоестественные звуки, я сжался ещё сильнее, будто бы это могло как-то помочь.

Не могло.

Из глаз потекли слёзы. Он даже ни разу не ударил меня, а я уже начинал плакать.

— А я-то думал, когда ты начнешь меня умолять остановиться. Поздравляю, пацан, ты продержался дольше всех, — ещё смеясь, произнес Чезаре, а потом в одно мгновение его лицо снова стало железным, и он добавил сухим, жёстким голосом: — А теперь не зли меня ещё сильней и сделай то, что надо. Быстро.

Я сделал пять шагов.

Пять медленных шагов на подкашивающихся коленях и упал.

Чезаре в тот момент не выдержал и, вцепившись в мои волосы, потащил к стене. О неровную поверхность пола я сдирал кожу с ног, упираясь и делая хоть какие-то попытки сопротивляться, но — ты же понимаешь, священник? — все без толку. Он впечатал меня лицом в стену, и я даже вздохнуть не успел, как на моих запястьях оказались железные цепи, а я — прикованным к стене.

Когда тебя бьют, самое страшное вовсе не сам удар, а ожидание. Оно рождается неприятным комком внутри тебя и растет с каждой пройденной секундой, образуя в душе трепещущее чувство тревоги. Ты ждешь удара, думаешь, что вот, ещё мгновение и прилетит, а он не прилетает и не прилетает, и ты не чувствуешь обещанной тебе боли, а потом расслабляешься и думаешь: «не случится». И вот в этот момент оно случается. Удар врезается миллионами иголок в твое тело, выбивая последние крупицы кислорода. Боль вонзается так глубоко, как может, и начинает пускать в тебе свои корни.

Это отвратительно.

Я имею в виду, ожидание. Оно отвратительно.

Чезаре не спешил. Он сводил с ума своей неторопливостью и несколько раз ударил хлыстом по воздуху. Это, священник, тоже отвратительно. Этих эфемерных ударов я боялся больше реальных, потому что реальные удары выбивали все мысли из головы. Мнимые же наоборот — заставляли представлять все несбывшиеся кошмары.

Когда на мою обнаженную спину обрушился первый удар, я заставил себя перестать плакать. Но едва ли это могло продлиться долго: слёзы снова брызнули из глаз. Я не знаю, почему до такой истерии меня довел именно четвёртый Путь, но я задыхался в собственном крике и плаче. Чезаре нравилось это.

Где-то на третьем ударе он рассек кожу до крови, и это мерзкое ощущение, когда горячие струйки крови медленно стекали вниз, вновь настигло меня. К двенадцатому удару вся спина была в крови, к двадцатому — все остальное тело тоже.

Мне очень хотелось как можно скорее отключиться, но сознание почему-то было на редкость чистым. Отвлекаясь лишь на резкие, ядовитые удары, я про себя считал каждый из них. Мне казалось, это хоть как-то заставляло абстрагироваться от происходящего. Впрочем, не так сильно, как было нужно, чтобы не сходить с ума дальше. Это чем-то напоминало Первый Путь, когда Гаспаро использовал обычные палки, только в несколько раз больнее.

После тридцать седьмого удара я сбился со счета.

Во рту чувствовался уже знакомый и ненавистный вкус крови и слёз. Горло было разодрано криками, а воздуха в легких не оставалось. Я не знаю, после какого удара я отключился, но очнулся я на полу той же комнаты, где Чезаре меня хлестал. Запястья и щиколотки были стерты железными цепями. Ноющая боль именно в тех местах — первое, что я почувствовал. Потом уже в сознание врезалась яркая вспышка боли, растекающаяся по всему телу огромной волной.

Думаю, он рассёк мне спину до костей. Не могу утверждать наверняка, но по ощущениям было именно так, — Рагиро вдруг замолчал.

Отец Мартин не торопил. Он сидел рядом, не произнося ни слова, упорно стараясь понять хоть маленькую часть той боли, которую испытывал Рагиро всю жизнь.

Когда пауза совсем затянулась, священник наклонился немного вперёд, наклонив голову, чтобы увидеть Рагиро: тот опирался спиной на каменную стену, откинув голову чуть назад и закрыв глаза. Он выглядел таким спокойным и в то же время до ужаса напряженным, и Мартин понятия не имел, как в один момент можно излучать и напряжение, и спокойствие.

— Рагиро? — шепотом позвал священник. — Вы в поряд…

— Ты издеваешься? — Рагиро не пошевелился, даже глаз не открыл. — Ты и впрямь считаешь, что человек в моем положении может быть в порядке, или ты просто идиот?

Только отец Мартин хотел ответить, что скорее он идиот, потому что он вообще не думал, когда заговорил, но Рагиро не дал ему и слова сказать:

— Не держи на меня зла, я не хочу тебя обижать, священник, просто подобные вопросы меня раздражают.

Отец Мартин слабо улыбнулся: раздражительность вперемешку с плохо скрываемой добротой почему-то вызывали необъятную волну тепла внутри. Он кивнул, давая понять Рагиро, что его чувства не задеты и он мог продолжать.

— Рассечки не успевали заживать, кровь засыхала новыми и новыми слоями, и, будь я нормальным, получил бы заражение крови уже на второй день. Но я же никогда не был нормальным, верно? Так что мне это не грозило, и Чезаре продолжал пороть меня если не каждый день, то, может, через день или два. Не то чтобы от этого становилось легче. Количество боли не уменьшалось, сила удара не сбавлялась, а крови я потерял столько, что…

—…что будь вы нормальным, давно бы погибли? — отец Мартин не сразу понял, что он сказал это вслух. Он немного опасливо посмотрел на Рагиро, когда тот наконец открыл глаза.

— Именно, священник, — согласился Рагиро.

Они немного помолчали, а потом отец Мартин спросил:

— Долго Чезаре бил вас?

— Неделю-две или около того. Я не считал дни. Только удары. И, поверь мне, ты не хочешь знать это — пусть приблизительное — число с не одним нулем, — Рагиро продолжил в своей псевдоравнодушной манере: — Я в очередной раз думал, что выплакал все слёзы и что больше не смогу плакать. Я в очередной раз ошибся, потому что слёз ещё оставалось очень много.

На пару дней он оставил нас в покое. Нас — я имею в виду всех детей или во всяком случае тех, кто дошел до четвёртого Пути. Я понял это потом, когда встретился с ними, такими же измученными.

Чезаре отвел меня в тот же зал, в котором порол. Вернее, правильней было бы сказать, что приволок. В зале уже было несколько детей, лежащих без сил на полу. Следом за мной притащили ещё девятерых, и в общей сложности нас оказалось двадцать. И двадцать палок — по одной на каждого.

У стены стоял Гаспаро с ещё тремя мужчинами. Я видел их первый и последний раз, но они вселяли не меньший ужас, чем Чезаре и Гаспаро. Сомневаюсь, что это были их родственники, но они точно беспрекословно подчинялись Инганнаморте.

— Вы сказали, двадцать палок? — не совсем своевременно перебил отец Мартин. Его брови были сдвинуты к переносице, он хмурился и не совсем понимал, что к чему.

— О, да. Я ещё не дошёл до самого интересного. Они заставили нас разбиться на пары и бить друг друга этими палками, пока не останутся самые стойкие, — в ответ священник лишь беззвучно резко выдохнул, а Рагиро, как ни в чем не бывало, заговорил вновь: — Властный голос Чезаре набатом откликнулся в голове, когда он приказал нам встать друг напротив друга. Никто не смел ему возражать, но многие еле-еле стояли на ногах. Мы все были примерно одного возраста, кто-то чуть старше, но это не было заметно и не имело никакого значения.

Каждый был сам за себя, и мы прекрасно понимали, что даже если все двадцать человек откажутся выполнять приказы, Инганнаморте просто либо продолжат нас пытать и в итоге мы все равно сделаем так, как им нужно, либо просто убьют нас.

Мы не смотрели друг на друга. А если смотрели, то украдкой, затравлено и сразу отводили взгляд.

Мы не могли — или не хотели — думать о других. Будучи запертыми в четырех стенах и испытывая каждый день боль, забота о ком-то кроме себя исчезала как явление. Думаю, Инганнаморте отчасти делали ставку именно на это. Впрочем, справится со всеми нами у них не составило бы труда: мы были исхудалыми, без сил, уставшими и напуганными. За то время, пока там был я, никто не посмел сопротивляться. Или я не знаю о таких случаях. Если бы они были, Инганнаморте не оставили бы это просто так: они бы каждому из нас показали, что так делать нельзя. И я не сомневаюсь, что показали бы они настолько зрелищно, что больше никто не рискнул бы повторять.

Они знали толк в зрелищах. Думаю, ты и так это понял.

Мы стояли друг напротив друга, и каждый пристально рассматривал пол под ногами. Удивительно, как самые обычные и скучные вещи могут стать интересными, что от них не оторвать глаз. Я выискивал каждую извилину на камнях, следил, куда она загибалась дальше, считал все изгибы — все, что угодно, лишь бы не поднимать взгляда и не смотреть на мальчишку, стоящего передо мной.

Он, к слову, делал то же самое.

Я так и не узнал его имени.

Хотя не уверен, что мне нужно было его знать. Я имею в виду… как бы я себя чувствовал после того, как убил его, зная его имя? Так он навсегда остался для меня безымянным мальчиком, которого я видел всего единожды. Это вовсе не значит, что совесть меня не мучила. Мучила. И кошмары снились. До сих пор снятся иногда. Но это не то, не так, как могло бы быть.

— Бейте, — приказал Чезаре, по-прежнему стоя поодаль от нас. — Бейте друг друга так, будто бьете меня.

Каждый из нас вздрогнул. Это звучало странно: мы представить не могли, что можем им отомстить. Что можем хоть пальцем тронуть Чезаре Инганнаморте.

— Бросьте, — засмеялся Чезаре. Стоящий рядом Гаспаро нахмурился, но останавливать брата не стал. — Вы меня ненавидите. Так выплесните эту ненависть друг на друга. Причините друг другу такую боль, какую причинял вам я, Гаспаро, Мирелла. Освободитесь от той тяжелой обиды на Доннателлу, которая вдруг перестала приходить к вам, ведь она единственная, кто проявлял хоть какую-то доброту. По очереди, по три удара. Пока не останутся самые выносливые.

После этих слов мы впервые посмотрели друг на друга. Тот мальчик был ростом примерно с меня, тоже истерзанный и худой. Только глаза у него были широкие и светло-серые, какие-то слишком добрые для такого места. Но взгляд — привычно-напуганный. И дрожащие бледные губы. Я бы решил, что он — мое отражение в зеркале, если бы не доброта. Я знал, что во мне этой доброты никогда не было, нет и уже никогда не будет.

Доброта была для меня роскошью, которую я никогда не мог себе позволить. Даже в те года, когда моя жизнь была… спокойной.

— Начинай, — хриплым шепотом попросил я этого мальчика. — Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим.

Конечно же, стоило сказать по-другому. «Чем быстрее начнем, тем быстрее ты умрешь». Я знал, что выживу. И знал, что убью его.

А потом подставил ему свою спину.

Ожидание боли хуже самой боли, помнишь? Этот идиот никак не мог решиться меня ударить. Всего три чёртовых удара, но он не мог нанести даже их! Как же это злило… Злит даже сейчас! Слабак. Ненавижу таких, как он.

Понятия не имею, сколько вечностей прошло прежде, чем он ударил. Не сильно, нет. Но достаточно, чтобы я почувствовал вновь открывшиеся раны. Второй удар был сильнее. Когда таким, как мы, предоставляется хоть какая-то власть, мы теряем голову и думаем, что имеем право творить всё, что заблагорассудится. С тем мальчишкой именно так и случилось: он последовал словам Чезаре — захотел выместить свою злость на мне. Доброта в его глазах никуда не делась, но к ней прибавилось чувство вины, которое вело непосильную борьбу с желанием причинить мне боль. Никогда не видел ничего смешнее. Третий удар заставил меня пошатнуться, но я смог удержаться на ногах. Боль привычными волнами расползалась по телу, но удары того пацана не шли ни в какое сравнение с ударами Чезаре.

Он хотел нанести мне четвёртый удар, но я успел развернуться к нему лицом и, замахнувшись, ударил его первым. Попал я то ли по шее, то ли по лицу. То ли где-то между, но ярко-красная полоска появилась на его щеке непозволительно быстро. Прежде чем я замахнулся ещё раз и прежде чем он рывком повернулся ко мне спиной, я заметил, как заблестели от слёз его глаза. Не понимаю, как он смог продержаться вплоть до четвёртого Пути, если начинал плакать уже от такой мелочи.

Я не люблю медлить. Тогда тоже не любил, поэтому второй и третий удары нанес один за другим. Чужие крики заглушали крики того, кто был предоставлен мне, и я был этому даже рад. Не хотел слышать его голос. Вообще ничего не хотел о нем знать.

Многое отдал бы за то, чтобы навсегда забыть о его существовании.

Мальчик встал, немного пошатываясь. Полоска от моего первого удара была неестественно алой, а глаза блестели слезами. Зубы у него были крепко стиснуты. Он ненавидел меня, и я чувствовал это, но почему-то глупый отблеск доброты все ещё виднелся за твёрдой ненавистью. Может быть, эта ненависть была направлена не на меня, а на всех Инганнаморте во главе с Чезаре. Может быть, он где-то в глубине души понимал, что ненавидеть меня не имело никакого смысла, потому что мы с ним находились в равных условиях, и именно поэтому его доброта — как же я ее ненавижу! — никуда не испарилась.

Я вновь повернулся к нему спиной. Во второй раз его удары были более уверенные, более сильные, но все ещё недостаточно для того, чтобы я закричал.

Ему это не нравилось. Ему не нравилось то, что он не мог причинить мне такую же сильную боль, как ему причинял я сейчас и все Инганнаморте за три Пути. Ему не нравилось его собственная беспомощность, и в этом я очень хорошо его понимал.

С разных сторон мы оба слышали чужие крики, плач, которые только усиливались с каждой новой секундой, и эти звуки раздражали сильнее всего остального. Кто-то уже лежал на полу, сотрясаясь в рыданиях. Кто-то остервенело бил того, кто стоял или лежал напротив. Кто-то не торопился так же, как мы. Каждый вёл себя по-разному, но у всех застыл неподдельный ужас в глазах. Этот ужас мог бы нас объединить, если бы мы хоть на секунду подумали о ком-то, кроме себя.

Я снова нанес мальчику напротив три удара. Он сделал то же самое. Это продолжалось непозволительно долго, и у меня не было сил считать, сколько раз каждый из нас поворачивался друг к другу спиной. Он кричал и плакал сильней с каждым новым ударом. У меня дрожали колени, и мне тоже хотелось кричать: не только от боли, но и от ужаса, от нежелания делать то, что я делал. К тому, моменту, как я первый раз рухнул на пол, едва ли в состоянии пошевелиться, кто-то из детей уже лежал замертво, а их убийцы сидели рядом, переводя дыхание и постанывая. Мальчик, который бил меня, протянул прилично — я был уверен, что он сдастся раньше, но он всякий раз вставал и вставал, а его колени подкашивались сильней, и он сам был таким бледным, что я знал: я почти добил его. Губы у него дрожали, зубы стучали друг о друга, а из глаз беспрерывным потоком текли слёзы.

Я знал, что, когда всё закончится, я тоже буду рыдать. У меня не было в этом никаких сомнений.

Едва я подумал об этом, он снова повернулся ко мне спиной, и я, замахнувшись, опять со всей силы ударил. Он взвизгнул, рухнул на пол со странным треском и больше не издавал никаких звуков. Я понял, что он умер, но все равно нанес оставшиеся два удара, и лишь после этого палка выпала из моих ладоней.

Тяжело дыша, я развернулся всем телом, чтобы глазами найти кого-то из Инганнаморте. В живых осталось только десять из нас, и я тогда подумал, что это даже много.

— Браво! — Чезаре три раза хлопнул ладонями. — А теперь снова разбейтесь на пары и продолжайте. Я же сказал, что нам нужны лишь самые выносливые.

Инганнаморте посчитали точно так же: нас было слишком много для них.

Все повторилось: мы встали друг напротив друга и стали поочередно хлестать чужие, и без того израненные спины. В этот раз я не всматривался в того, кто меня выбрал, едва ли поднимал на него глаза. Единственное, что я запомнил в нём, это борозды на спине — в разнобой, разной глубины и длины, от разной силы удара, одна на другой, скрещённые и параллельные друг другу. Кровоточащие до невозможности. Мерзкие до трясучки.

Такие же были у меня.

Этот мальчик оказался чуть более выносливым и не таким плаксивым, как предыдущий, и продержался больше, чем я того ожидал.

Но это так не важно, ведь он все равно умер после очередного удара. Умер молча, лишь резко выдохнув накопившейся в груди воздух, и рухнул с уже знакомым мне грохотом.

Нас осталось пятеро из двадцати.

Я понял, что убил двоих лишь в тот момент, когда трупы стали утаскивать. Дрожь прошла по всему телу очередной волной, струйки крови на спине стали стекать в разы медленнее, и каждой клеточкой своего тела я чувствовал горячую вязкую кровь вперемешку с холодным потом. Никогда не думал, что смогу так легко убить кого-то. Не то чтобы я часто думал об убийстве до этого, но оно явно не представлялось настолько простым.

Мы — пятеро выживших — смотрели, как кто-то из Инганнаморте убирал мёртвые тела, с трудом осознавая, что это наших рук дело, но неизменно, где-то глубоко-глубоко внутри, радуясь, что именно мы остались живы, и отрицая то, что умереть было в разы проще и приятнее, потому что — чего скрывать — мы сами еле-еле стояли на ногах. Первой упала какая-то девочка, она просто опустилась на колени, пряча в ладонях собственное лицо и, я думаю, заплакала. Следом за ней на пол опустились ещё двое, и последними были я с каким-то парнем почти на голову выше меня. Мы не просто опустились на пол, мы рухнули как те мёртвые, чудом не рассыпавшись на части.

Никто из нас не просил об этом, никто из нас не хотел обладать той дьявольской силой, за которой охотились эти чёртовы фанатики Инганнаморте.

— Это был конец четвёртого Пути?

Рагиро вздрогнул от неожиданности: рассказывая, он впервые за эту ночь забыл о том, что говорил не сам с собой, а с отцом Мартином, внимательно слушающим каждое его слово.

— Почти, — кивнул Рагиро. — Оставалась одна деталь. Последний штрих Пути Людей, так сказать, в завершение, — он сделал немного затянувшуюся паузу, но не успел отец Мартин спросить, что же это за последний штрих, как Рагиро вновь заговорил: — Ты не мог не заметить того, что у меня разного цвета глаза. Они не всегда были такими. Один глаз стал красным как раз после четвёртого Пути.

Закончив избиение друг друга, мы разошлись — или расползлись, потому что кого-то пришлось тащить по полу — по своим комнатушкам в надежде, что нам дадут хоть немного отдыха. Мы думали, что это конец, что мы можем провалиться в неглубокий тревожный сон, но не прошло и пары минут, как ко мне вновь зашел Чезаре. Я не знаю, почему именно он. То есть… предполагаю, что к другим выжившим в это же время пришел кто-то другой, но точно не глава семьи Инганнаморте.

Может быть, он уже тогда откуда-то знал, что из всех оставшихся только я продержусь до конца.

В руках у Чезаре была толстая игла. Сверху к ней крепился небольшой сосуд со странной светящейся жидкостью. Он держал кожаные ремни, предназначавшиеся для моего связывания. Следом за ним показался Гаспаро с невысоким, на вид неудобным креслом: к нему меня должны были привязать. На кресле лежала ещё какая-то вещица, которую я не успел толком разглядеть. Они рывком усадили меня на это неудобное жёсткое кресло, и боль снова пронзила все тело, едва спина соприкоснулась с шершавой деревянной поверхностью. Я изо всех оставшихся сил кусал губу и держал глаза зажмуренными, стараясь не стонать, пока они крепкими ремнями привязывали меня за руки, ноги и голову.

— Если не будешь сильно брыкаться, все закончиться быстро, — у самого уха раздался надменный голос Чезаре. Я в очередной раз услышал, как звучало удовольствие.

Кусая губы, я открыл глаза и взглянул на него. Впервые за все это время я видел его бледное лицо так близко. Если бы я не знал, кто такой Чезаре, никогда бы не подумал, что он способен на такие безумные вещи.

Та вещица, которую я не успел разглядеть, предназначалась моему глазу: чтобы я не закрывал его. Мне надели ее на голову, как ободок, а с двух сторон — сверху и снизу — в глаз мне вставили тонкие металлические пластины, расширяя его так сильно, как только можно. Сопротивляться у меня не было сил. Кровь медленно засыхала сзади на спине, и я не знал, как потом встану со стула, а накопившаяся усталость очень резко дала о себе знать. Мне хотелось спать. Глаз начинал слезиться, а сознание потихоньку ускользать.

Я увидел, как Гаспаро вышел за дверь и как взлетела вверх рука Чезаре с иглой, сверкнула эта странная жидкость. До меня все ещё не доходило, что он хотел сделать. Это чем-то напоминало первый Путь, когда они заливали мне в глаза розоватый яд, но все-таки немного по-другому. Тогда он приказывал мне справляться с болью и заставлял держать глаза открытыми, а сейчас…

Сейчас стал подносить к глазу острие, и я видел, как с каждой секундой тонкая точка иглы увеличивалась. Время замедлилось. Я стал слышать каждый удар собственного сердца и даже позабыл о пульсирующей боли в спине и о мерзком ощущении застывшей крови. Его рука приближалась. Верхнее и нижнее веки неприятно оттягивал холодный металл.

Когда иголка только коснулась зрачка, я завизжал. Сначала не столько от боли, сколько от страха, а вот потом уже продолжал вопить от самого резкого, кошмарного ощущения, когда в твоем глазу находятся три инородных предмета, один из которых буквально пронизывал насквозь.

В противовес холодным тонким пластинам и иголке жидкость была обжигающе горячей. Постепенно глаз переставал видеть. Черная пелена расплывалась из середины, а жидкость подходила к концу. Когда она закончилась, глаз не видел совсем, а мучительная боль не утихала ни на секунду и выжигала вновь и вновь наворачивающиеся слезы.

Чезаре обещал мне, что все закончится быстро, если я не стану сопротивляться, но для меня эти мгновения были чудовищно долгими, а по ощущениям казалось, что я больше никогда не смогу видеть, потому что одного глаза нет.

Глотку я в очередной раз разодрал криками, и к тому моменту, как Чезаре вытащил иглу и отбросил ее в сторону, я мог лишь с трудом хрипеть, да и то недолго: голосовые связки стискивало, я начинал задыхаться.

— Ты стал слишком громким, — констатировал Чезаре, пока снимал с меня металлическое оборудование, непозволяющее закрывать глаз. — Мне это не нравится.

Когда начинался первый Путь, он запретил мне кричать, и я смог с этим справится. То ли потому что были на это силы, то ли потому что была уверенность, что рано или поздно мой личный кошмар подойдёт к концу. Сейчас не было ни того, ни другого, и сдерживать визги стало в разы сложнее.

— В следующий раз постарайся быть тише, иначе придется тебя наказать, — Чезаре отстегнул ремни, бросая их на пол, а после ушёл, оставляя меня на жутко неудобном деревянном стуле.

Он сказал «придется тебя наказать». Сказал так, словно это не он вот уже не один месяц — а может, и год — избивал, калечил, травил меня. Словно моя жизнь не была одним сплошным наказанием. Мне до сих пор интересно, что он мог придумать в качестве наказания после всего, что со мной делал.

Глаза я зажмурил и ждал, пока жжение сойдет на нет. Прошло много времени, прежде чем я сполз со стула на пол и заставил себя вновь открыть глаза. Редкие обжигающие импульсы все ещё ощущались, но это было ничто в сравнении с пылающим ранее внутри огнем.

Удивительно, но я все ещё видел. Видел так, как и раньше, не хуже и не лучше.

Потом, когда я уже выбрался оттуда и впервые посмотрел в зеркало, я увидел, что глаз изменил цвет на оранжево-красный, а от зрачка к радужке исходили шесть ровных полос, делящих глаз на шесть сегментов. Каждый сегмент означал один из пройденных Путей, четыре из которых я уже прошел, а впереди оставалось ещё два. И пятым Путем стал Путь демонов.