Дыхание бездны

Глава 1.

Тыгрынкээв помнил себя с годов с двух-полутора. Отец не раз говорил ему, что это нормально - большинство шаманов осознают себя в очень раннем возрасте и сам он помнил время, когда и ходить не умел. А великий шаман Вуквуввэ помнил себя еще в утробе своей матери. Но тогда, в свои два года, Тыгрынкээв еще не знал, что станет шаманом. И ради чего всё его существование представляет собой сплошную череду испытаний.

Когда он спал, кто-нибудь из братьев подкладывал ему под бока угольки из костра, так, что повернувшись во сне, Тыгрынкээв нещадно обжигался, порой - до кости. В моняло мать частенько подмешивала ему мороженые кусочки оленьей желчи и, если Тыгрынкээв их вовремя не находил, мерзко-жгучий вкус во рту не проходил несколько дней. Если он забирался на стоящие у огнища нарты, кто-нибудь обязательно толкал их, да так, чтобы Тыгрынкээв обязательно слетел на пол яранги. Когда ему исполнилось четыре года, его, вымазав оленьей кровью, кинули к собакам. Мальчик отбился от них, и, окровавленный, добрался до яранги, но одна из собак прокусила ему сухожилие на левой ноге, и Тыгрынкээв на всю жизнь остался хромым. Потом его еще неоднократно бросали к собакам, но следующие разы всё было проще; в конце концов, мальчик не то, чтобы сдружился с ними, но установил некое подобие нейтралитета, основанное на взаимном уважении. С пяти лет отец начал отправлять его с братьями - за рыбой, на охоту, ягоды собирать, телящихся важенок стеречь. Тогда-то Тыгрынкээв и понял, почему братья частенько возвращаются с рыбалки злые, с синяками да ссадинами. Не рыбаков отец из них делал и не охотников - воинов. И в любой миг из-за любого куста или камня мог прозвучать звон тетивы, и в зазевавшегося мальчика летела тупая стрела. Тыгрынкээва отец поначалу предупреждал коротким вскриком, но вскоре перестал, и ему, как и старшим братьям, следовало реагировать только на посвист тетивы. Не успел понять, откуда выстрелили, и увернуться - ходи потом, морщись, потирай ушибленное место. И горе тебе, если не удержишься, вскрикнешь от боли.

Тыгрынкээву было шесть лет, когда он впервые столкнулся с цивилизацией. Он знал, что где-то живут 'земные люди', отец упоминал о них неоднократно, но не говорил, что их быт и нравы настолько отличаются от местных. В стойбище, кстати, тоже всё было непросто - 'настоящими людьми' отец считал только их семью, все остальные яранги их стойбища были населены 'бывшими людьми', как и все близлежащие стойбища целиком. Когда Тыгрынкээв первый раз, хвастаясь, явил это знание перед соседскими детьми, те набросились на него с кулаками. Тыгрынкээв дрался, как разъяренный медведь, но он был один, и ему было всего шесть лет. Нападавших же было пятеро, возрастом от семи до четырнадцати. Так что, несмотря на яростное сопротивление Тыгрынкээва, его скрутили, наспех связали ремнями и от души намяли ему бока. Под конец, старший из пятерых - Ытьувви, сын старого Эквургына, потирая кулак, пообещал молча извивающемуся Тыгрынкээву: 'Еще раз так нас назовешь - убьем и тебя и твоего полоумного папашу'. После этого обидчики повернулись и ушли, оставив Тыгрынкээва связанным. Мальчик, напрягая мышцы, потихоньку освободил руки, скинул ремни и побежал к себе. Зашел в ярангу - отец был внутри, сидел у огневища и задумчиво смотрел через рынооргын на темнеющее небо. Тыгрынкээв попросил разрешения говорить.

- Говори, - кивнул отец.

- Почему ты называешь остальных людей нашего стойбища бывшими людьми? Ведь они ничем не отличаются от нас!

Отец перевел на него пронзительный взгляд и Тыгрынкээв затрепетал под мощью его светло-серых глаз. Но своего взгляда не опустил - выдержал.

- А если они ничем не отличаются, что же? Мне, что, нельзя называть их 'бывшими' просто потому, что я так хочу?

Тыгрынкээв вздрогнул. Вопрос был провокационным - не согласиться с отцом - плохо, но не отстоять своего мнения - еще хуже.

- Если они ничем не отличаются, то - нельзя! - так сказал Тыгрынкээв и зажмурился, ожидая неминуемой взбучки. Но мгновения шли за мгновениями, ничего не происходило, и мальчик открыл глаза. Отец всё так же неподвижно сидел перед тлеющими углями, но теперь поза его выражала такую непомерную усталость, что Тыгрынкээву вдруг захотелось чисто по-человечески подойти и обнять своего уставшего отца. Но он, разумеется, и не пошевелился.

- Ты хочешь узнать, чем они отличаются от нас? - глухо спросил отец, продолжая глядеть прямо перед собой. Тыгрынкээв прерывисто вздохнул - он догадался, что будет, если он скажет 'да'. Восторг и ужас забурлили в нем, как бурлят в гейзере вода вперемешку с паром. Но восторга всё же было больше, и Тыгрынкээв выпалил:

- Хочу!

Отец вздохнул, поднялся, жестом указал на шкуру:

- Садись.

Отошел в сторону, достал откуда-то большую стеклянную бутыль, наполовину заполненную мутной полупрозрачной жидкостью. Взболтал, вытащил пробку, плеснул в широкую деревянную плошку и протянул сыну:

- Пей.

Тыгрынкээв выпил. Жидкость слабо пахла кислым молоком и была сладковатой на вкус.

- Ложись.

Тыгрынкээв лег.

- Жди.

Тыгрынкээв послушно закрыл глаза и принялся ждать. Выпитая жидкость неприятно шевелилась в животе, вызывая легкую тошноту и предчувствие болезни. Почти так же он себя чувствовал, когда съел вместе с олениной подложенные кем-то веточки воронца. Тогда было плохо, а потом он уже знал, что сразу же, как почувствовал подобное, надо немедленно извергнуть все съеденное обратно. Потом выпить воды и повторить. Скорее всего, отец тогда и подложил те веточки. Может, сейчас то же самое? Тыгрынкээв открыл глаза и поискал взглядом отца, но поблизости его уже не было - может, и вообще вышел - за нарастающим шумом в ушах Тыгрынкээв мог и не расслышать.

Мальчик открыл рот, чтобы сказать, - 'Отец, я отравился', - но не смог, застыв от удивления. Потому что из его открытого рта выплыл большой переливающийся пузырь и медленно поплыл вверх, колыхаясь и подрагивая. Потом - еще один, поменьше. Тыгрынкээв быстро закрыл рот, быстро осмотрелся и пришел в ужас - стенки яранги дрожали и корежились, то отдаляясь в стороны шагов на десять, то приближаясь вплотную к лицу. Потом мальчик посмотрел на себя и понял - яранга стоит, как стояла, это с ним неладное происходит. Все части его тела плыли и менялись на глазах, то уродливо раздуваясь, то сжимаясь, то утончаясь в нитку и вытягиваясь. Эти изменения происходили всё быстрее и быстрее, так, что в какой-то момент Тыгрынкээв не поспел за своим взбесившимся телом и вылетел наружу.

Тут было вроде всё такое же, но в то же время и совсем другое: краски посерели, линии размылись, и все пребывало в постоянном движении. Как будто кто-то нарисовал внутренности яранги углем на оленьей шкуре; и теперь волоски этой шкуры лениво шевелил ветер. Тыгрынкээв постоял немного возле своего тела, напряженно изогнувшегося на шкуре у огневища, заметил лежащее неподалеку тело отца и пошел к нему. И сразу же понял, что с каждым шагом погружается в земляной пол яранги - под ногами не было привычной тверди. Сначала он испугался, но потом откуда-то пришло знание - здесь для него нет преград, и он может двигаться во всех направлениях. Обрадованный, Тыгрынкээв пошел дальше и погрузился уже по грудь, когда чья-то твердая рука схватила его за плечо и выдернула из земли. Тыгрынкээв обернулся: перед ним и над ним, могучим торосом в солнечный день, сверкая всеми оттенками черного и белого, возвышался отец.

- Я велел тебе ждать! - прогремел его голос прямо у Тыгрынкээва в голове, - тебе еще рано в нижний мир! Ты погибнешь!

Тыгрынкээв хотел оправдаться, сказать, что увидел тело отца и испугался, но не успел - отец не ждал ответа.

- Держись! - сказал он, взял Тыгрынкээва за руку и вылетел через рынооргын наружу. Яранга содрогнулась в спазме и отрыгнула две души наружу, в средний мир. Мальчик широко открытыми глазами оглядел раскинувшуюся панораму - он впервые видел мир с высоты, большей собственного роста. Всё стойбище, как на ладони, вон олени пасутся, и даже реку видать, до которой полдня пешего ходу! Тыгрынкээв уже предвкушал удивительные зрелища, ожидая, что они сейчас вместе полетят куда-то далеко, может, даже в верхний мир, но они опустились так же быстро, как взлетели. На земле отец выпустил его руку и, бросив, - 'Иди за мной', - быстро пошел к отдельно стоящим ярангам. Мальчик поспешил следом, удовлетворенно отметив, что под землю он более не проваливается.

Возле первой из яранг, принадлежавшей роду Эръо, дети играли в 'пастбища' - было их трое, потому что старшие дети Эквургына сейчас перегоняли стадо от моря в тундру. Тыгрынкээв замедлил шаг, ожидая, что сейчас их с отцом заметят, но никто из игравших даже голову не повернул, хотя Тыгрынкээв с отцом подошли уже близко. Мальчик усмехнулся, влез в игровой круг, помахал рукой перед лицом Поона - никакой реакции. Он был невидим! Тыгрынкээв тихонько засмеялся и уже собирался догонять отца, как вдруг заметил что-то неладное в облике игроков. Он присмотрелся, посмотрел на себя, на них, помотал головой и бросился за отцом.

- Почему они цветные? - спросил он, догоняя его у яранги Эквургына, - этим мы и отличаемся, да?

- Потому что ими владеют желания, которым они не хозяева, - не оборачиваясь, сказал отец, - их плохо воспитали. Сейчас смотри, как следует.

И отец, не останавливаясь, просто прошел через стенку яранги и исчез внутри. Тыгрынкээв удивленно посмотрел на место, где только что стоял отец, попытался потрогать ярангу, но не смог - рука прошла сквозь оленью шкуру, как сквозь пустое место. Тогда Тыгрынкээв просто шагнул вперед и оказался внутри яранги.

- А почему из нашей яранги мы через верх вылетели, а здесь...

- Потому что стены нашей яранги непроницаемы и для духов, - перебил отец, - смотри.

Тыгрынкээв посмотрел, куда указывал отец и увидел Эквургына - старик сидел, прислонившись спиной к рывинэну , и терзал зубами кусок вяленой рыбы. Он, как и дети на улице, тоже не был черно-белым, но дети были только чуть-чуть цветными, а Эквургын был почти весь красным. Тыгрынкээв еще не знал, что это значит, но чувствовал: что-то плохое.

- Подойди, рассмотри, он тебя всё равно не заметит, - отец подтолкнул мальчика в спину. Тыгрынкээв подошел ближе и вскрикнул, отстраняясь - большой бледно-розовый цветок рос в голове Эквургына, мясистые красные корни которого, разветвляясь и бледнея, опутывали всё его тело. Неощутимый ветер всё так же шевелил волоски на шкуре мира, но Тыгрынкээву показалось, что цветок шевелится и сам по себе - пульсирует, двигает корнями, пытаясь плотнее охватить человеческое тело.

- Отец, что это?! - в ужасе спросил Тыгрынкээв.

- Злая вода, - сухо ответил шаман, - так земные люди сделали из нас бывших людей. Для земных людей злая вода - тоже яд, но только луораветлан она подчиняет с первого глотка. Смотри, смотри хорошенько. Он старик, хотя всего на две зимы старше меня - злая вода сделала его таким. Если ты хоть раз её попробуешь, я убью тебя сам в тот же день.

Тыгрынкээв постоял немного, расширившимися от ужаса глазами наблюдая за пульсирующим паразитом, потом быстро шагнул к Эквургыну, обхватил рукой мясистый красный стебель и сильно дернул. Предупреждающий окрик отца запоздал - цветок оторвался у самого корня и остался в руке у мальчика. Старик вздрогнул, встал на колени, выгнулся, неслышно крича, дугой, потом рухнул ничком и остался лежать неподвижно. Тыгрынкээв разжал ладонь, с отвращением посмотрел на обмякший мертвый цветок и бросил его на землю.

- Зря! - сказал отец, - посмотри на него.

Тыгрынкээв присмотрелся к лежащему старику и увидел, что корни, оставшиеся в нем, продолжают пульсировать.

- Злая вода проросла в него, стала с ним одним целым. Можно провести много дней, отделяя корни от его души, и это будет бесполезным делом: если останется хоть самая малая часть корня, она вскоре вырастет обратно. А если, отделяя корни, ты повредишь душу, тело умрёт. Бесполезно, он уже не человек.

Тыгрынкээв беспомощно посмотрел на распростершееся у его ног тело.

- А другие? - спросил он, - а дети? Они же еще не пили злой воды.

- Она проникла в них с его семенем, - сухо сказал отец, - она еще не овладела ими, но этого не миновать. Нашего народа больше нет. Пойдем.

Он развернулся и вышел через стенку яранги наружу.

Тыгрынкээв, поникнув, пошел следом.

Обратный путь он запомнил плохо. Вроде бы они сначала шли до яранги, потом отец кричал ему прямо в уши вроде бы понятные слова, но смысл их от Тыгрынкээва ускользал. А отец тормошил и тряс его, пытаясь что-то объяснить. Что-то надо было Тыгрынкээву сделать, что-то очень важное, но он никак не мог понять, что. Потом, вроде бы, понял. А может, так и нет - не запомнилось.

Потом были видения. Злые кэле-людоеды, огромные, как небо, возвышающиеся выше гор и заслоняющие своей тенью море, сходились, сотрясая шагами землю, к яранге. Они обнажали длинные белые клыки, тянули к Тыгрынкээву руки с множеством кривых и острых пальцев, а глаза их висели на ниточках и болтались в разные стороны в такт их шагам. А отец бил в бубен, выл, пел, и плакал, и прыгал вокруг костра! И тени его метались по стенкам яранги, как стадо оленей. И от звуков бубна кэле начинали уменьшаться, бледнеть, съеживались и опадали снаружи на стенки яранги, превращаясь в мелких насекомых: мух, муравьев и кузнечиков. Тыгрынкээву порой казалось, что братья с отцом подложили ему под бока столько углей, что он сейчас весь сгорит; он извивался и хлопал руками по шкуре, пытаясь затушить и скинуть с себя горящие поленья. Потом ему вдруг казалось, что его, раздетого и сонного, выкинули на снег в холодную зимнюю ночь; и белые волки нависали над ним, скаля в довольных улыбках зубастые пасти.

Когда Тыгрынкээв первый раз пришел в себя, был уже конец лета. Он провалялся в забытье, на границе жизни и смерти, больше двух месяцев. Сложно сказать, что из того, что ему привиделось за эти дни и ночи, было видением, а что - было на самом деле. Но еще через неделю, когда Тыгрынкээв, с трудом переставляя ноги, первый раз вышел на улицу, он увидел, что земля вокруг яранги буквально усеяна мириадами дохлых насекомых.

Ытьувви, проходя поодаль, остановился, погрозил ему кулаком и сказал с ненавистью в голосе:

- Не радуйся, что выжил, прыщ! Я тебя скоро убью! - и убежал. Эръо, стоявший неподалеку, проводил его настороженным взглядом. А вечером зашла Гаймынаут - жена старого Эквургына. Поклонилась, положила у порога связку песцовых шкурок и сказала:

- Простите моего сына, он молодой еще, горячий. Он ничего вашему роду не сделает, вот возьмите подарок, чтобы меж нами обиды не осталось.

Поклонилась и ушла. Отец раздраженно дернул щекой, но шкуры взял и повесил на шест у полога.

- Так лучше, - сказал он, - я с твоими братьями скоро уйду на дальнее пастбище, а ты еще слаб. Молодые могли сделать что-нибудь нехорошее.

- О чём ты говоришь? - удивился Тыгрынкээв.

- Эквургын умер, - ответил отец, - в тот же день к вечеру.

Он не сказал, в какой именно день, но мальчик понял.

- Это я его убил!?

- Нет. Он умер, когда первый раз выпил злой воды. Не вини себя. И не бойся - тебя не тронут.

Отец сказал правду - Тыгрынкээва не тронули. Более того, никто из соседей и их детей даже слова ему ни разу не сказал - словно не видели. Будто это невидимый дух его ковылял по улице, опираясь на высушенную кость, а не сам Тыгрынкээв. Недели через две он уже вполне оправился от болезни и даже подумывал временами одному пойти через тундру к отцу и братьям - в стойбище его по-прежнему никто не замечал, и ему было не по себе. Мать на его вопросы отвечала коротко и односложно, но ничего удивительного в этом не было: сколько себя Тыгрынкээв помнил, она всегда была немногословна.

В это время и приехал проверяющий из района. По их записям выходило, что Тыгрынкээву уже семь лет и ему пора идти в школу. Его братья в школу не ходили - каждую осень вдруг оказывалось, что их нет дома и проверяющий, поворчав и погрозив для острастки разнообразными карами, уезжал ни с чем. Что год рождения Тыгрынкээва записан в конторских книгах неправильно, отец не знал, потому и не взял его с собой в ту осень. Ну и из-за болезни, конечно.

Проверяющий был настроен решительно, кроме того, при нем был милиционер. Тыгрынкээв не знал по-русски ни слова, поэтому всех деталей спора между этими людьми и матерью не понял, но догадался, что происходит что-то нехорошее. И потянулся к ножу, когда человек в синей одежде шагнул к Тыгрынкээву с явным намерением схватить его. Увидев это, мать коротким выкриком остановила сына и сказала ему:

- Не надо. Иди с этими людьми. В свое время, твой отец придет за тобой.

Тыгрынкээв убрал руку с ножа и безропотно позволил вывести себя на улицу и посадить в маленькую железную ярангу, рычавшую так, словно в ней сидело два взрослых медведя. Ему поначалу было страшно, но он не подал виду - мужчина не должен показывать страх. Тем более, что в яранге уже сидел Поон. А потом ему стало даже интересно. Видимо, земные люди как-то смогли подчинить себе дух белого медведя, и он таскал по тундре эту железную штуку, оказавшуюся скорее большими крытыми нартами, чем ярангой. Медведь - зверь сильный, поэтому ехали нарты быстро. Быстрее, чем если бы в нее были запряжены олени.

Так Тыгрынкээв оказался в школе. Школа была маленькой, училось в ней всего восемнадцать учеников в возрасте от семи до одиннадцати лет. На классы их не делили, все сидели в одной комнате, и учитель давал разным группам разные задания. Большая часть учеников жила там же, в школе, лишь пятеро из них жили в поселке и приходили только на занятия. Тыгрынкээв все это узнал много позже, поначалу он просто ничего не понимал. Проблемы возникали на каждом шагу - когда и где кушать, где брать воду для питья, куда ходить в туалет, и даже - где спать: первые ночи Тыгрынкээв ложился просто на пол, потому что предоставленную ему кровать принял за нарты. Все остальные школьники его сразу невзлюбили. Сказалось тут и то, что он не знал ни слова по-русски; и то, что он был керек, а не чукча, как остальные; и то, что он был сын шамана. В народе, в котором каждый третий считает себя шаманом, быть им на самом деле всегда выглядело как вызов. Ну и Поон, разумеется, не стал молчать о странной смерти Эквургына. Поэтому уже в первый вечер пятеро одноклассников попытались Тыгрынкээва поколотить. Он отбился с легкостью, удивившей его самого. Но одноклассников это не остановило - разным составом и разным количеством попытки проучить 'задаваку' предпринимались чуть ли не ежедневно.

Любому другому такие условия показались бы невыносимыми, но Тыгрынкээв, наоборот, был почти счастлив. После тех испытаний, что устраивали ему отец со старшими братьями, школьные драки были просто отдыхом. Они поддерживали в Тыгрынкээве боевой дух - прими его школьники дружелюбно, пожалуй, растерялся бы. А так - всё было в порядке - один среди враждебного мира, где полагаться можно только на себя. Школьные занятия же ему просто нравились - они давали пищу его любопытному изголодавшемуся уму. Пусть большинство знаний, которые он получал в школе, никогда ему не пригодятся (так он думал), но они помогали ему понимать окружающий мир. Никто никогда раньше не отвечал ему на вопросы: 'Почему солнце встает на востоке', 'Почему наступает зима', 'Почему от мороза вода превращается в лед' и на множество других. И вообще, учиться в школе оказалось приятным делом - чистописание и рисование легко давались его твердой руке и острому глазу; арифметика и азбука были отдыхом для его мозга, а физкультура его просто рассмешила - настолько были нелепы в своей простоте все упражнения, с трудом выполняемые остальными учениками.

Он проучился в школе семь месяцев - почти до весенней распутицы. К этому времени он добился многого. Одноклассники его уже не задирали, хотя дружеских отношений ни с кем у него и не сложилось. Он умел считать. Пока еще медленно, но уже про себя, а не по слогам, читал книги и неплохо болтал по-русски. Особенно русский мат ему хорошо давался - даже бывалые, синие от наколок, старатели качали головами и восхищенно крякали, слушая, как Тыгрынкээв строит вычурные многоэтажные конструкции из непечатных слов. Учителям, правда, последнее достижение категорически не нравилось.

Когда приехал отец, шёл урок труда. Для первоклашек посещение этого урока было необязательным, но Тыгрынкээв никогда его не пропускал - ему нравилось осваивать незнакомые инструменты, и ему нравился учитель. Молодой эвенк Иван Омурвье получил в Петропавловске-Камчатском высшее образование, но не остался в большом городе, а вернулся в родной поселок - применять полученные знания в деле. Увы, судьба оказалась к нему неблагосклонна - прошлой зимой он угодил ногой в капкан. До людей он кое-как доковылял, но ногу ему до колена ампутировали. Пришлось Ивану переквалифицироваться в учителя и теперь, в его лице Тыгрынкээв получил приятного и умного собеседника.

Тыгрынкээв обстругивал рубанком будущую ножку табурета, когда вдруг понял, что кто-то за ним наблюдает. Вытерев пот со лба, он обернулся и замер, удивленный - в дверном проеме стоял отец и следил за ним холодным настороженным взглядом. Иван тоже заметил гостя.

- Извините, вам кого? - спросил он. Отец продолжал молча глядеть на сына. Тыгрынкээв улыбнулся, схватил лежащий рядом на верстаке табурет и подтащил его к отцу.

- Смотри, - похвастался он, - это я сам сделал!

- Зачем это? - неприязненно поинтересовался отец, и это были первые слова, что он произнес.

- А вот! - Тыгрынкээв, торжествуя, уселся на табурет.

Отец перевел взгляд на Ивана.

- Это ты его научил?

- Да, - учитель смутился, - и не только его. И не только табуреты...

- Я вижу, для тебя это нужная штука, но зачем ты учишь моего сына её делать? У меня, чтобы стоять, есть свои ноги, и деревянные мне не нужны. А чтобы сидеть - у меня есть свой зад и деревянный мне не нужен. И у моего сына должно быть так же.

- Но... - Омурвье смешался. Отец не дал ему договорить, повысил голос:

- Ты научил их, как делать нарты? А как выделывать шкуру оленя?

- Нет...

- Тогда какая польза от твоей школы?

Омурвье выпрямился и твердо посмотрел на отца.

- Не все же станут оленеводами! Не всем нужно знать, как делать нарты. Я даю только...

- А кем они станут? - опять перебил учителя отец, повернулся к ближайшему ученику, ковырявшему стамеской будущее сиденье очередного табурета, - ты! Кем ты хочешь стать?

Ученик - девятилетний Сергей Эттытнеут, чей отец занимал немаленький пост в администрации поселка - нагло посмотрел на незваного гостя и ответил с вызовом:

- Русским!

- Сергей! - возмутился Омурвье, буравя ученика грозным взглядом, но тот только усмехнулся и уткнулся обратно в заготовку. Отец обвел взглядом мастерскую.

- Тебе нечего тут делать, - сказал он, - иди за мной.

Вышел в дверь и ушел, не обернувшись. Тыгрынкээв заметался. Сделал шаг к двери, остановился, посмотрел жалобным взглядом на учителя.

- Это твоя жизнь, - сказал Омурвье, - тебе решать.

Тыгрынкээв всхлипнул и выскочил за дверь. Выбежал из школы. Отец, сидя на нартах, разворачивал упряжку. Тыгрынкээв догнал нарты, запрыгнул сзади. Отец не обернулся, ничего не сказал и вообще не подал вида, что заметил сына. Причмокнул губами и направил нарты прочь со двора. Двое первоклассников, игравших во дворе школы, проводили нарты насмешливыми взглядами, свистом и криками 'Нойнын-кминэтйо!' ('Рожденный из задницы'). Тыгрынкээв вздохнул и негромко сказал:

- Отец... можно спросить?

- Спрашивай, - не оборачиваясь, разрешил отец.

- Почему все говорят, что шаман перестает быть мужчиной?

- Не каждый и не всегда. Так бывает, что по велению кэ`лет мужчина отвергает свое мужское естество, становится 'мягким человеком' и ищет себе мужа в верхнем мире. Правда то, что 'мягкие люди' - сильные шаманы. Неправда то, что они сильнее любого мужчины-шамана. Ты был рожден женщиной, твоей матерью и моей женой.

- Ага, - вздохнул Тыгрынкээв. Поселок кончился, и впереди расстилалась тундра - бескрайняя и холодная.