Петр Третий. Другой Путь

Пролог

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВЫБОРГСКАЯ СТОРОНА. МЫЗА СПЕРНОВКА. 11 апреля 1743 года.

— Михалыч! Зажигай!

Я машу рукой.

Михалыч факелом поджигает груду хвороста. Императрица с любопытством смотрит на сие представление.

— И, что, Петруша, полетит шар?

— Полетит, Матушка.

Елизавета Петровна лишь сказала неопределённо:

— Ну, посмотрим-посмотрим…

В том, что воздушный шар полетит, я не сомневался. Я всё же профессор-теплотехник из 2027 года, хотя мне здесь всего пятнадцать лет. Пустое. Уже привык за четыре года, что я тут почти пацан. Но, я тут и Цесаревич-Наследник Российского Престола. И Владетельный Герцог Гольштинии тоже.

В корзину шара влез ещё один мой помощник — Кузьмич. Тёзка моего друга из далёкого будущего.

— Руби!

Крепостные мужики из моей мастеровой артели почти одновременно перерубили швартовочные канаты. Конечно, печь под корзиной много тяги не давала, но шар довольно уверенно оторвался от земли и поплыл в небо.

Апрель выдался холодным, что шару только подъемных сил прибавляет. Главное, что сегодня понизу почти штиль. Лучшее время для старта. Особенно невдалеке от Охтинского порохового завода. Судя по дыму, выше метров ста ветер от завода тянет. Куда и нужно. Местным всё равно, но я-то знаю…

Это было не первое испытание, так что я не особо нервничал. На это испытание даже уговорил приехать тётушку. Императрица, после моих прошлогодних похождений, смягчила мне режим содержания. Но, с условием, что я не буду больше шляться по всяким войнам и баталиям, лезть в битвы и в прочие благоглупости с непотребствами. Мол, хочешь возиться со своими чудачествами — возись. Даже денег дам. Но, дальше пригородов Петербурга и Москвы уезжать я тебе запрещаю. Так что на мызе Блюментроста я так и не был. Вот на нартовской «отрываюсь». Сегодня без её хозяина. Вызвали его в Кронштадт, по артиллерийскому ведомству. Да и зачем ему за мои промахи от Государыни огребать? Будущие и вчерашние.

А, что я такого сделал? Ну, съездил на русско-шведскую войну и всё. Меня там, правда, чуть не убили, но, и я там кое-кого порубил саблей. Одного или двух. Солдатская молва утверждает, что шпагой не менее пяти супостатов порешил. Но, это солдатские россказни. Они говорят, что и сам Архистратиг Михаил спускался с Неба меня оберегать. Бред, конечно. Но, людям нравится подобная чушь.

— Кузьмич! Можно!

Я проорал это в высь и с неба на нас посыпались конфетти и ленты.

Кузьмич сверху кричал в медный рупор:

— Виват Императрице Елизавете Петровне!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Тётушка даже в ладоши захлопала от такого представления. Потом повернулась ко мне и негромко спросила:

— И, что ещё может сие чудо?

Склоняю голову.

— Много чего, Матушка. В доме, если будет ваша на то милость, покажу рисунки.

Киваю мужику с топором.

Последний канат перерублен. Шар полетел по воле ветра.

Императрица провожала его взглядом.

— И далеко он так улетит?

Пожимаю плечами.

— Как Бог даст, Матушка. Прошлый раз пролетел две версты. Потом плавно сел. Но, тут как получится. Ветер может измениться. Может за дерево зацепиться. Как Бог даст.

— Две версты?

— Да, Матушка. Но, это уж как получится. Шар хорош, но пока неуправляем. Ветер несёт. И хворост — плохое топливо. Быстро сгорает и воздух в шаре остывает. Нужно что-то другое. Мы проводим опыты. Но, я уверен в успехе.

— В корзине шара твой крепостной?

— Да, Матушка.

— Дай ему вольную. Он заслужил.

— Да, Матушка.

— И много у тебя таких?

Делаю неопределённый жест. Я уже могу себе такое позволить в разговоре с Императрицей Всероссийской.

— Три деревни и немного мастеров из Петербурга и Москвы. Мало людей. И учить надобно. Школу вот открыл для детей и мужиков.

Удивлённое:

— Зачем?

— Умные люди не растут на деревьях, Матушка. Их нужно учить и воспитывать.

Смех.

— Твоё образование в Кильском университете многих уже пугает. Зачем тебе дыба?

Пожимаю плечами.

— А зачем может быть нужна дыба на Руси, Матушка? Опыты провожу.

— На людях?

— Нет, Матушка. Но, наличие дыбы в подвале повышает уважение и дисциплину.

Кивок.

— Это верно. Говорят, что у тебя целая мастерская с диковинными аппаратами для рисования чертежей?

— Да, Матушка. Как раз хочу вам показать.

— Давай, Петруша, пока ещё на шар посмотрим, — говорит Императрица.

Киваю. Михалыч, как раз, большой золотой флаг с чёрным двуглавым Имперским орлом за шаром распустил. Аки киль. Красиво. Да и само воздушное движение завораживает.

— А потом своим чаем, тётушку напоишь? У Сиверса пока, как у тебя, не получается.

— Конечно Матушка, — соглашаюсь с Царицей.

Хорошее чаепитие — дело семейное, для него правильное место и состав сидящих за столом надобен, а в Зимнем же как в ресторации.

Тётушка обнимает меня, и целует в макушку. С её ростом это несложно: пошла в деда Петра. Чувствую на своей макушке солёные осадки. Плачет. И радуется. Кого-то я ей напоминаю. То ли сестру её (мать мою здешнюю Анну), то ли жениха, то ли батюшку. А может и всех разом. Прижимаюсь к тётке. Пусть живет долго. Мне так много с нуля почти поднимать надо.

— Ну поехали, Петруша, твоего шара уже не видно, — говорит Елисавета, — я летуну гривенник оставлю, а тем, кто помогал по копеечке, раздашь, за такое надобно.

Киваю на её груди. Такое и медали, «жетона» по-здешнему достойно. Но сам уже этим озабочусь. Мне своих людей тоже и пряником привечать нужно. Не дыбой единой…

…Полчаса спустя Императрица совсем не гламурно почесала себе нос.

— Этому тебя тоже научили в Кильском университете?

— И да, и нет, Матушка. Просто неудобно было рисовать. Нашлись хорошие помощники. Вместе вот соорудили сие.

— А что это за рисунок?

Ага, вот мы и дошли до сути.

— Машина, на пару, Матушка.

— Это зачем ещё?

— Ну, это как водяная мельница на реке. Вода бежит, колесо крутится. Тут вот то же самое, только если воду нагреть, то она тоже может двигать механизмы. Мы проверили. Работает. Надо довести до ума, но, работает. Тогда можно будет такие колёса строить не только у падающей воды на реках. Паровые машины уже есть в Англии, но они слабые и много угля уходит. Невыгодно. Мы пытаемся найти лучше решение. Я изучал в Кильском университете. Есть пару идей, как улучшить. Думаю, что вельми полезно будет для Отечества нашего.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 11 апреля 1743 года.

После чертёжной напоил я чаем с молоком и баранками тётушку. Интересно и содержательно поговорили. По-родственному. Я, всё ж таки, Наследник.

Её и её Престола.

Откуда у меня в прошлом тётушка, да ещё и Царица-Императрица?

Ну, так получилось. Запутанная и неясная для меня история со мной приключилась. Жил-был и вдруг умер «ТАМ», в 2027 году. И вдруг «вселился» здесь, в 1739 году. В мальчишку совсем. Десять с лишним лет от роду. Мать мальчика, в тело которого я тут угодил, Анна Петровна, была Елизавете Петровне родной сестрой и дочерью Петра Великого. Императора Всероссийского. Так что я получился единственным Наследником Русского Престола. Единственным. Хоть после Елисаветы Петровны, хоть после Иоанна Антоновича. Много ещё тех, кто считает двухлетнего Императора Ивана III законным Правителем России. Анна Иоанновна его в завещании указала и происходит тот от старшей ветви Романовых. Даже не знаю, жив ли он до сих пор. Тётушка не говорит.

Не знаю. Но пока он жив — мы с тёткой на прицеле.

Так что надо будет узнавать.

Во многих же знаниях — многие печали, как говорится.

Я здесь вообще ходячая «Советская энциклопедия», вечно слежу чтобы о чём лишнем не проговориться. Такие дела.

Императрица смаковала чай.

— Петруша, это просто божественно! Как тебе удаётся? Ведаю что ни в Вене, ни в Париже так не умеют.

Чуть не сорвалось с языка, что воду нужно кипятить. Но, поймал себя за язык и лишь улыбнулся. Вена и Париж не в счёт. Сам же тёткиного кофешенка учил, он у неё не идиот, хоть и проходимец.

— Матушка, нет никакого секрета. Просто у нас в Киле был путешественник из Китая. Они умеют заваривать чай. Я просто подсмотрел и всё.

Кивок снисходительно-пытливый.

— А ты глазастый, Петруша. Всё примечаешь.

— Что вы, Матушка. Просто попробовал чай и спросил, как он заваривается. Негоциант рассказал, но, я с первого раза ничего не понял и не запомнил. Тогда он несколько раз показал. Вот и всё, Матушка. Его чай был лучше и вкуснее, но я не помню всего.

Усмешка.

— Да, даже боюсь предположить, каким этот напиток должен быть на самом деле.

Вздыхаю.

— Да, Матушка. Нужно выписать китайских мастеров чайных церемоний. Мне пока удалось только приблизится к тому вкусу.

Императрица рассмеялась.

— Да, я видела сегодня.

Конечно, меня, Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского, никакой китаец не учил. Не было их в Европе. Да и португальцы с англичанами не учили. Я в той, прошлой будущей жизни, много ездил и много, где был. Профессор теплотехники Екатеринбургского университета, пока здоровье позволяет, помимо преподавания, постоянно весь в разъездах и экспедициях. Волга. Урал. Сибирь. Монголия. После Перестройки вся Европа, Штаты, Индия, Япония, Китай…

Подсмотрел. Увидел. Научился.

Впрочем, так, как мы сейчас пьем с Императрицей, меня мой дед мореман учил заваривать. По-китайски мне не понравилось.

Теперь я здесь. В этом времени.

Сейчас вот шары воздушные запускаю, планы строю, паровики разрабатываю.

Наследник корон России и Швеции. Герцог Голштинии. А ещё, как в еврейском анекдоте, «я шью» и даже «вышиваю». Деньги нужны на опыты и изыскания. К тому же медик я здесь. Не было в Кильском университете факультетов физики, химии и теплотехники.

— Петруша, не тянет больше в баталии?

Хитро смотрит на меня.

Вот, коза-дереза.

— На всё ваша воля, Матушка.

— О тебе много реляций похвальных приходило, что доблестно сражался под Гельсингфорсом. И ещё идут. Ласси вот вчера лично сказывал.

Качаю головой.

— Нет, Матушка. Там не было особых моих заслуг. Ночь, темно, шум. Я ничем не отличился.

— На тебя попытались набросить сеть и увести в шведский плен.

— Я этого не знал, Матушка. Тогда. Просто что-то в темноте прилетело, и я запутался. В руке была пехотная полусабля, которую именуют бебут, ну, я и пытался освободиться. По ходу дела в кого-то ткнул саблей в темноте. Вот и весь подвиг, Матушка.

Усмешка.

— Говорят, что ты заколол пять опытных шведских бретёров, которых послали взять тебя в плен.

— Нет, Матушка, это неправда. Это солдаты сочиняют.

— Не пять?

— Нет, Матушка. Возможно, двоих. Но это не точно. Было темно. Меня ранили подло в спину. Потом было трудно разобрать сколько из лежащих шведов убил именно я. А солдатам дай только поговорить про всякие небылицы. Если им верить, то я лично «Гельсингфорс на бебут взял». А это их и фельдмаршала Ласси заслуга.

Тётка благосклонно улыбается.

— А Архистратиг Михаил, спустившийся с Небес и спасший тебя?

Вздыхаю.

— Матушка, я был ранен и не помню ничего такого.

— Солдаты так говорят.

Пожимаю плечами.

— Я не знаю, Матушка. Я был без сознания. Спрашивать нужно у тех, кто это видел.

— Тебя послушать, так ты вообще ни при чём.

Киваю.

— Это действительно так, Матушка. Там вокруг меня было полно героев.

Да, прошло больше полугода после тех событий, но Императрица не забыла. Для неё моя выходка с поездкой на войну была крайне неприятной. Ей не нужна моя популярность в армии, вот я и прибедняюсь, как только могу.

Строю и развиваю тут, что только могу.

Кадры стараюсь подбирать.

Одного такого вот вчера уму разуму обучал.

Шведы же не сами по себе, а по научению одного француза и помощи моего гофмаршала меня тогда чуть не спеленали. Де ла Шетарди пока не в России, а фон Брюммер сознался вчера, «перед лицом неопровержимых доказательств» на мой арбалет и дыбу глядючи… Плакал даже. Батюшкой-герцогом называл. Хоть сам меня на сорок лет старше. Такой вот я страшный. Да и Государь я ему. Нет, я его не разрывал. Он в моём серпентарии живым полезней. Теперь полученные от французов «тридцать серебряников» за пятьдесят рублей в месяц отрабатывает.

Как говорится «нет отбросов — есть кадры!». Как говорят у нас в Германии. Вот какие кадры есть, те и пользуем. Делу прогресса и стране не только Ломоносовы, Нартовы да Рихманы нужны. Ушаковы да Ласси, как и Скуратовы с Судоплатовыми тоже люди крайне полезные. Даже предатель Брюммер пригодится.

— Ещё будете, Матушка? — спрашиваю у Императрицы.

Кивает. Улыбается.

Пятнадцать почти месяцев я при ней. Мы вроде поняли друг друга. Потому смотрю в будущее спокойно, готовлю промышленную революцию. Осталось только обзавестись невестой. У меня есть одна на примете. И другой мне не нужно. Тётушка ещё думает. Выбирает.

— Как дела у твоих родственников, что пишет Регент, как дела в Цербсте? — тётка меняет тему.

Умеет тётка подцепить. Ничего она ещё не решила. Так что год обещает снова быть сложным. Но, жизнь штука не простая и весьма интересная. Даже если не первая.

Глава 1 Накануне

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 08 апреля 1743 года.

Плавное движение вверх. Механизм. Поворот линеек. Графитовый карандаш. Новая линия. Ещё.

Ещё.

Чертёж становился живым.

Это не лист бумаги, линии или окружности. Это — Акт Творения.

Я немножко Бог. Немножко Его Альтернатива.

Чертёж. Созвучно со словом чёрт, не так ли?

Если вы думаете, что создать кульман (он же «чертёжная доска») в 1742 году было просто, то вы явно не в теме. Этот простой, на первый взгляд, механизм не проще, чем швейцарские часы. И как бы не важнее для цивилизации, чем они. Время можно пока и песком измерять. Секунды ещё не важны.

Механизм чертёжной доски лаконичен, но очень точен.

Движение в синхроне. Дыхание. Мысль. Идея. Градусы. Углы. Линии. Можно копировать и масштабировать свой Замысел.

Создавать.

Творить.

Чертёжная доска — Леди Совершенство.

Когда я учился, у нас даже парт не было в аудитории. Только чертёжные доски. Не нужно ничего более. Ты Демиург технического волшебства.

Да, потом эту работу возьмут на себя компьютеры и графические редакторы. Но, это самое «потом», когда ещё наступит? Через три века?

Я возился пару месяцев, прежде чем довёл чертёжную доску до приемлемого совершенства. Не один, конечно. С Нартовым и его адъюнктами и подмастерьями. Один я бы так быстро не преуспел. Увы, материалы не те. Даже пружины и противовес — это серьезнейший вопрос. Сталь. Много всего ещё. Не всегда очевидного. Пружины из дуба так себе идея. И из чугуна тоже. А инструментальная сталь — это вам не фунт изюма в этом мире.

Чего я добился с этой чертёжной музыкой? А, вот, всего. У меня тут сейчас есть практически конструкторское бюро местного пошива. Сразу несколько проектов в работе. Это какой-нибудь воздушный шар или бомбардировщик «Илья Муромец» времен Первой Мировой войны можно сделать на глазок. Заплатив за этот глазомер столетиями смертельного опыта. У меня не было ни столько времени, ни таких губительных намерений.

Что я черчу?

А что может чертить старик-профессор-теплотехник из 2027 года в 1743 году? Отнюдь не атомную бомбу. Я не знаю, как её сделать на практике. И урана у меня нет. И ни у кого нет. Не открыли даже. Как и азот, водород, кислород…

Я черчу то, чего сейчас нет и чего пока быть не может.

Просто простой паровой двигатель. А он может взорваться если что. Если неправильно посчитать и начертить. Мой преподаватель нещадно бил меня за ошибки в расчётах. И потом научный совет не раз. Черчение — точная наука.

Много ещё всего черчу сейчас. Бумага, она всё стерпит. Сопромат, детали машин, теплотехнику, металлургию и электричество куда сложнее изложить изустно. Электричества, кроме молний и шерстяных одеял тут вообще нет. Но, я работаю. Про электростатическую машину (и особенно меры безопасности при работе с ней) я уже всё пояснил Рихману, даже соорудили с ним маленькую. С электротехникой Георг справится и, даст Бог, проживет дольше. Может я здесь ещё свет ламп накаливания увижу.

Или, вот, перегонный куб. Он не только для самогона (что тоже нужная вещь для дезинфекции), но и для простого создания дистиллята.

Да, и, вообще воды. Обыкновенной. Которую тут можно пить.

Простой перегонный куб тут уже третий век знают, даже двухконтурный. Но, нужен был непрерывного действия… Там додумать было всего ничего.

И тётка мне вчера разрешила негоцию. У меня праздник. Я добился. Неприлично Цесаревичу рубить бабло. Императрица не была в восторге от этой идеи.

Но, мне очень нужны деньги.

У Царственной тётки их просто нет столько. А масштаб моих идей она потихоньку начинает понимать. А даже «потешные воздушные шары» стоят денег.

Так что будет мне капать копеечка с чистейшей воды и спирта. Я его вообще намерен взять на откуп. Может не сам. А через купца какого. Тот у меня просто закупать будет и тратить на дела питейные. Не гоже мне лично народ спаивать. Но, сколько веков кормила российскую науку эта водочная копеечка? Да и за рубеж торговать можно. «Исключительно для медицинских целей».

Ломоносов — вот ещё в ламинарии йод откроет, и тогда тоже можно будет уже отбивать свои вложения. Хотя кого я обманываю? На мои планы денег не хватит даже если я золото начну из свинца делать. В России, кстати, и золота своего нет. Точнее есть, но пока его ещё не распознали среди меди.

Тоже важный проект. Стратегической важности. Я представляю примерно где золото и алмазы. Нужно искать. Пусть Берг-коллегия пошлёт по медным рудникам златознатцев. Будут у Матушки деньги и мне перепадёт на мои изобретения.

Тётушка не обидит. Вот даже слушает меня как врача. Тем заметно Лестока сердит. Но хоть полнеть перестала. Может больше нашей истории хоть на годик поправит, мне б с науками разобраться, а не играть во властные интриги. Хотя придется. Придется ради этого от настоящих дел отрываться.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. МИЛЛИОННАЯ УЛИЦА. ОСОБНЯК ЛЕСТОКА. 09 апреля 1743 года.

Иоганн Герман Лесток в очередной раз с удивлением читал запросы, переданные ему из окормляемой им Медицинской канцелярии, точнее из Императорской Главной аптеки. Потребности цесаревича с каждым месяцем возрастали. И арихиятор Лесток не мог понять: зачем это всё юному Петру Фёдоровичу?

Вот, например, «хинин — десять фунтов». Кого юный коллега от малярии собрался лечить? Мошек и комаров, конечно, в Санкт-Петербурге много. Угораздило деда Цесаревича строить город на болотах… Великий был человек! Но, малярии-то тут точно нет. И не было. Она тепло любит. Или это Петруша для обеспечения Антарктической экспедиции старается? Адмирал Мишуков вон как с ней носится, точнее с тем, как бы на кого другого её спихнуть. Даже Лопухина привлёк кригс-комиссаром. Зря конечно. Но, может что-то и выгорит от старого бездельника. Есть тут пара мыслей.

Ладно, с хинином разобрались. Опий. С этим тоже понятно. Но, зачем триста бочек квашенной архангельской морской капусты? Всё же чудит Цесаревич. От безделья мается.

Тётка племянником пока довольна. Но, зачем он в медицинские дела полез? Три курса в Киле у сопляка и никакой практики. Почти. Это он и сам понимает и Блюментростов подтягивает. Но он на тётку плохо влияет. Елисавета Петровна в этом году ещё не одного кровопускания не делала. А это арихиятора Лестока, верные две тысячи рублей за процедуру. Зато Лиза гимнастикой какой-то по настоянию Наследника своего занялась, перестала после полуночи кушать. Совсем голштинец тётку с ума собьёт. Лучше бы она его на маневры отпускала. А то у него больше в почёте балет. Ну, там дело понятное. Молодое. Надо тоже как-то в том направлении Петру Фёдоровичу подсобить. Есть неплохие в немецкой слободе кандидатки. Перспективные в части голову вскружить Цесаревичу.

Тут же что важно, Петр — это тот камень, который ему, Лестоку, не сдвинуть. Единственный Наследник Трона. Хоть за Иоанном Антоновичем, хоть за Елисаветой Петровной. Чур-чур такие мысли! Потомок французских гугенотов де л’Эсток давно уже стал Иваном Ивановичем и сам видел, как легко России можно слететь на плаху с самой вершины власти. Сам недавно так Остермана с Минихом скидывал. Потому, мыслить надо осторожно, а делать умно и быстро.

«Что ж подсобим „мальчишке“. Граф д’Алион просил подумать о невесте для Наследника? Чтобы к Франции его расположила. Мне тоже бестужевская протеже Мария Саксонская и Польская не нужна. А руку своей принцессы Анны Генриетты Париж брезгует России предложить. Католики. Да и Елисавета Петровна сама с ними дела иметь не желает! И батюшка её Пётр Великий не хотел. Почти. За того же правящего сейчас Людовика он нынешнюю Государыню и сватал. Великий человек был! Жесткий, талантливый. Внук как бы не в него норовом. Хоть и не взрывной. Пока? Что ж. Мне с таким рядом привычно жить. Управу же найдём. Как Катькой-чухонкой того угомонили, так и этого угомоним. Не впервой».

Лесток убеждал себя, и даже себе верил. Ему сильно не хватало де ла Шетарди. Маркиз бы сам эту задачку разрешил. Но, сменивший его в Санкт-Петербурге Луи д’Юссон де Боннак, граф д’Алион действовал более осторожно. Француз всё хотел сделать чужими руками. Да и сам Лесток марать своих рук не хотел. «Чистые руки», с подачи Цесаревича, вообще новая «медицинская конституция». Так что…

«А ведь что-то говорил в прошлом году гофмаршал Петра фон Брюммер? Мол есть у его голштинца какая-то кузина или тётка из Ангальта. То ли Ангальт-Кетенская, то ли Ангальт-Дорнбургская. Неважно. По возрасту — идеально, мол, подходят. И родители обеих на Прусской службе. А, значит, устроят французов. Да и крутить этими мелкими принцессами будет легче чем французской, саксонской или дармштадской. Хотя что мне то волноваться? Русской же, вот, кручу. И с теми справлюсь. Надо Отто на партию в кости пригласить. О той его принцессе справиться».

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 10 апреля 1743 года.

— И где у вас здесь пыточная, Ваше Императорское Высочество? — перешел к делу начальник Тайной розыскной канцелярии.

Можно подумать, что для этого моего нынешнего времени отсутствие собственной пыточной — это чистый моветон. Может где в Сибири заводчики или помещики в глуши и имеют. Но, пока Елисавета Петровна не запретила крестьянам на своих хозяев жаловаться, за такое к самому Ушакову попасть можно. На приём. Для личного испытания передовых достижений в области дознания.

Впрочем, собственная пыточная для утончённых натур высшей аристократии всех империй не была чем-то необычным. У нас тут самое начало Эпохи Просвещения. Мы почти в Средневековье со всеми атрибутами, положенными случаю. Страшные казни и пытки вполне ещё практикуются. Но, только в государственном порядке.

Официально.

В России — только в Тайной канцелярии дозволено. Со списочным штатом «местного КГБ» в семь человек. Мы ж не Европа какая чтоб каждый барон своё дознание и казни чинил? У нас страна правовая и гуманная. Матушка так та вообще ещё никого с восшествия на Трон ещё не казнила. Ну, чтоб насмерть. А дыба — мелочи житейские.

— Андрей Иванович, вы мне льстите, — разливаюсь в искренней улыбке, — куда до ваших подвалов моему виварию.

Слухи о моих опытах ползут по Петербургу. Завел, мол, себе Цесаревич камеры, где пытают собак да кошек, и лично «творит над мышами вивисекцию». Врут. Нагло врут. Некогда мне. Всего то один раз показал Рихману с Ломоносовым опыт по сокращению мышц препарированной лягушки под действие токов от электростатической машинки. Впечатлились и разболтали бездельники. С мышами уже Рихман экспериментировал. Но поди теперь докажи. «Вивисектор» я уже значит.

Впрочем, я и не собираюсь ничего опровергать. Как говорили римляне: «Oderint, dum metuant» — пусть ненавидят, лишь бы боялись. У Царственного Великого деда был «Чернокнижник Брюс». Его боялись так, что и через три века мрачную Сухаревскую башню обходили десятой дорогой.

Или вы думаете, что публичные казни в эти времена устраивали потому что властям было скучно или они были повышенной кровожадности? Нет. Просто так нужно было. Простые времена и простые нравы. Дед мой Пётр Великий мятежным стрельцам на Красной площади головы рубил лично. Толпа впечатлилась и осознала. Царь-батюшка суров, но справедлив. Бузить не стоит. Государь не дрогнет вдруг что.

— А куда же вы дыбу-то у нас заказывали? Медведя будите азбуке обучать? — возвращает мне Ушаков улыбку.

— Ну дыба ваша в операционную не вместится. Её в механическую поставят. А на ком говорящем её испытать у меня имеется.

Гость смотрит насторожено.

Заговорщицки говорю:

— Я на ней прочность материалов буду проверять. Для науки. Но, подыграйте мне Иван Андреевич. Сами понимаете. Нужно чтоб кое-кто…

Делаю неопределённый жест. Понимай, как хочешь.

Ушаков оттаивает, кивает.

Вот и славно.

— Вы как установят пришлите мне знающего человека, — говорю уже громко, — надо ему будет моим опыт обращения с дыбой передать.

— Конечно, Ваше Императорское Высочество, — твёрдо отвечает Ушаков, — я и сам приеду посмотреть на ваши упражнения.

— Спасибо, Иван Андреевич. Не хотите ли чаю? — отвечаю «радостно», наблюдая у кого из моего окружения глазки забегают, — и давайте как при дедушке, по-простому.

— С удовольствием, Петр Фёдорович.

Приглашаю пройти.

Надо и мне свою Сухаревскую башню построить. Нужно начертание дать архитектору. Что-то в готическом стиле. Я владетельный Герцог Гольштинии или кто?

Удаляемся в чайную комнату. В свете уже не меньше моей вивисекторской наслышаны о новой чайной церемонии. Матушка даже своего кофешнека Сиверса присылала перенять. Мог ли я не помочь своему земляку голштинцу? Лично. Карл Ефимович тётушке не просто камердинер, можно сказать друг, даже ближе Корфа. Такой человек и мне пригодится. Уже пригодился.

После третьей чашки «черного с молоком» отпускаю старика. Иван Андреевич — человек занятой. У него найдётся сегодня с кем поговорить на дыбе в Тайной канцелярии.

Да и мне пора.

— Иван Яковлевич, — подзываю свое главного охранителя, тот смущается, но привык, кивает молча, — привезённый Ушаковым станок установили?

— Да, Ваше Императорское Высочество, — рапортует Анучин, — так как вы и истребовали.

— Все бумаги и о чем оговорено на месте?

— Так точно, не извольте волноваться, — отвечает сержант.

Ага. Не будешь волноваться тут. Лучше сам проверю.

— Тогда, любезный Иван Яковлевич, прошу ко мне в механическую через пять минут Брюммера привести, — говорю вкрадчиво, — спокойно, мол я посмотреть пригласил.

Анучин, кивает, вытягиваясь во фрунт.

— Сам будь за дверью, с пистолем, в окно следи, но уши закрой, — говорю тихо-тихо, чтоб дошло, — если что не так исполнишь, то ты на дыбу следующий. Ты меня знаешь.

Иван сглатывает и кивает. Ну, о чем речь-то он не поймет, не знает он толком немецкого, но фасон держать надо. Пусть боятся и уважают. Вот Отто его место за гельсингфорские «геройства» показать нужно. Этот старый бретёр ещё и за Кильские не отчитался. Пора бы и призвать моего иудушку к ответу. И когда это лучше сделать как не на Антипасху?

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. ПОДВАЛ МЕХАНИЧЕСКОЙ МАСТЕРСКОЙ. 10 апреля 1743 года.

Я расположился на стуле за верстаком. Анучин привел Отто. Они о чём-то шутили. Начал Иван понимать особенности службы при мне.

— О, Отто, здравствуй. Проходи, посмотри какую мне игрушку привезли, — «радостно» приветствую я гофмаршала.

Барон удивлённо проходит к дыбе.

— А ты, сержант, свободен пока, — бросаю я Анучину.

Иван, как и сговорено, прячется в темном коридоре, оставаясь недалеко от окошка закрытой двери. Молодец. Дело своё знает. И меня здесь всем обеспечил.

Отто не знает, как себя вести. Наш разговор с Ушаковым он слышал. Но, зачем здесь он — Отто фон Брюммер, барон и Андреевский кавалер? Ну, не буду томить моего «спасителя».

— Отто, тут мне на днях побратимы писем из полка привезли, — начинаю «издалека», — там обсказаны все грани твоего подвига.

Достаю стопку гербовой бумаги. Света немного. Но, то, что это не частные послания Брюммер видит. Сглатывает.

Вытаскиваю и кладу на верстак заряженный арбалет. У Отто шпаги с собой нет. Хорошо сработал Анучин. Но, нож может и быть. Хотя… куда он в случае чего денется.

Барон бледнеет. Пятится.

— Я тут все их свидетельства свел в кучу, и по минутам разложил, — говорю, глядя на Отто.

Между нами, ещё станки. На них ничего острого и тяжелого нет. Я подготовился. Так что не успеет он на меня броситься.

— А вот, кстати, ещё росписи твоих карточных успехов и долгов, — продолжаю давить, — касса моя цела, да в ней столько и нет, откуда дровишки?

— К… какие д-д-ровишки… — выдавливает из себя Брюммер.

Про дрова я сказал по-русски, но Отто уразумел. Учится, скотина. Ну, слушай тогда дальше.

— Золотые такие, — беру арбалет поднимаю его, выпаливаю резко, — французские?

Застыл Отто. Но, мечется. Глазки как забегали. Но, молчит, тварь. Заклинило.

— Ты не молчи, любезный. Облегчи душу. А то скоро от Ушакова мастер придёт, — он языки развязывать умеет, вот и дыба есть на месте…

Отто присев слегка, оглядывается. Крестится. Кажется, созрел фрукт.

Падает. На колени. Сука! Его так труднее достать. Верстак мешает. Встаю.

— Всё скажу! Попутал бес! Не губи, батюшка! — скулит старик.

Я на чеку, но вижу, что осел.

— Всё скажу! Только не говори Государыне-Матушке!

Понял гад, чем приход мастера из Тайной канцелярии грозит. Но, глаза уже не бегают.

— Анучин! — кричу, не отводя от своего гофмаршала глаз, — ты здесь?

— Здесь, Ваше Императорское Высочество! — кричит Иван.

— Подержи пока этого борова под прицелом!

— Держу уже, Цесаревич! — орет не по Уставу Лейб-Ккомпанец, впрочем, этого казуса ни в одном Уставе нет.

— Ну, Отто, пой, — говорю вкрадчиво, — Анучин, конечно, человек Матушки, но, немецкого не понимает. А я понимаю. Так что приступай.

Барон прислоняется к дыбе и начинает «петь». Самозабвенно. Даже, кажется, что исповедуется, во всяком случае душу облегчает. Слушаю, мотаю на ус. Может и прощу Отто. Ну как прощу, заставлю для меня работу особую делать. Так что пусть прохрюкается кабанчик. А я послушаю.

Пока.

Глава 2 После Императорского Бала

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 25 мая 1743 года.

Где творятся события в наш просвещённый восемнадцатый век? На фронтах и в высоких кабинетах. А кто формирует общественное мнение? Газет и журналов практически нет даже в Санкт-Петербурге. Никаких соцсетей не существует априори. Тогда кто и что?

Очень просто. От Петербурга и до самых, до окраин, от южных гор до северных морей, повесточка и общественно значимые события происходят на всяких местных светских или купеческих сборищах, где собирается местная элита, общается, выпивает, чинно танцует или пускается в лихой пляс. В провинции, конечно, и труба ниже и дым пожиже.

Но, у нас же сам стольный блестящий Санкт-Петербург! Век-то просвещённый! У нас, может, и собираются купцы в трактирах делать свою негоциацию, но великолепный Императорский Двор — это элита элит Империи. Самые-самые сливки. Поэтому и собираются приличные люди на сходку на всякие праздники и балы, Государыней устраиваемые.

Людей посмотреть, себя показать, узнать расклады при Дворе и в столице, что там за границей и на войне, какие виды на цены, поручкаться, раскланяться, потолковать. Императрице напомнить о своём существовании.

Делается это и на таких балах, как сегодня. Особенно на таких.

Роскошный Императорский Бал. Музыка. Разряженные гости по одному или парами, а то и семействами (конечно, только старшие дети, которые представлены ко Двору). Самые родовитые подходят к Государыне, чтобы приветствовать Её Императорское Величество. Кому-то она улыбнётся, кому-то скажет пару слов, а кого-то ограничит сухим прохладным кивком.

Вообще, бал и прочие подобные мероприятия, это, ко всему прочему, смотр и показ потенциальных невест и женихов. Обсуждаются возможные партии, молодые люди и их родители присматриваются, и изучают варианты.

Пришёл мой час выйти на сцену.

Объявляют на весь зал:

— Его Императорское Высочество Государь Цесаревич-Наследник Престола Всероссийского, Владетельный Герцог Голштинский Пётр Фёдорович! Внук Петра Великого!

Да-да. Так звучит мой титул полностью.

С высоко поднятой головой торжественно вхожу в зал. Что ж, Матушка вернула меня в высший свет, и весь высший свет, все его представители, представительницы и особенно молодые барышни, смотрят на меня. Смотрят по-разному. У всех разный интерес к моей не очень скромной персоне. Киваю сиятельным мужам и матронам, слегка улыбаюсь их дочерям, но, нигде не задерживаюсь ни на мгновение. Трон там, впереди.

Уверенно, но, без суеты, гордо склоняю голову перед Матушкой-Императрицей. Говорю:

— Ваше Императорское Величество. Счастлив вас видеть в добром здравии и ослепительной красоте. Ваш Императорский Бал блистателен, но своим сиянием вы затмеваете всех.

Я тут научился цветастым дворцовым политесам. С волками жить — по волчьи выть, как говорится. Этикет высшего света и высшего сорта.

Живу теперь с этим.

Кивок с улыбкой.

— Здравствуй, Пётр. Рада тебя видеть. Займи своё законное место по правую руку от меня.

Смиренно склоняю голову.

— Благодарю Вас, Ваше Императорское Величество.

Место действительно моё законное и уже привычное. Наследник Престола. Это никого не удивило. Удивил мой наряд — необычайно богатый камзол полковника Кирасирского Моего Имени полка со всеми орденами, полагающимися мне, включая цепь Ордена Андрея Первозванного. И голубая лента через плечо. У Брюммера вон только лента. Он иностранец, а я свой, но и голштинец тоже. Потому розочка моего фамильного ордена Святой Анны на эфесе шпаги. Я словно на парад явился.

— Вице-канцлер граф Бестужев-Рюмин Алексей Петрович, с супругой и сыном…

— Маркиз Антонио Отто Ботта д’Адорно, посланник Цессарский…

Что ж… А вот и сюрприз.

— Граф Бестужев-Рюмин Михаил Петрович с супругой! Графиня Анастасия Павловна Ягужинская!

Пока сенсации нет. Подумаешь. Ходят тут всякие. Посланник с супругой, он же старший брат вице-канцлера графа Бестужева-Рюмина. Ну, женился он неделю назад на вдове генерал-прокурора графа Ягужинского. Ну, и что? Тут это часто. Дочь именовали отдельно оттого, что фамилия другая. А Андрейка Бестужев, вижу, от того, что его «сыном» только нарекли, бесится. Маловат умом моего тела ровесничек.

«Молодожены» почтительно подошли к трону. Ну, тоже ничего необычного. Поклон графа, реверансы обеих графинь, верноподданнические восторженные слова и уверения.

Михаил Петрович почтительно говорит:

— Ваше Императорское Величество, разрешите вам представить мою приёмную дочь графиню Анастасию Павловну Ягужинскую.

Вновь реверанс.

Настя волнуется. Ну, ещё бы! Такое событие!

— Ваше Императорское Величество, для меня честь и счастье быть представленной Вам.

Кивок. Весьма благосклонный.

— Рада видеть вас при Дворе, графиня.

Императрица приняла их уверения и отпустила с миром. Те отошли на указанное им место.

Потом потянулась обычная нудятина, за что я и не люблю эти официальные представления. Князь такой-то с женой и дочерью, граф такой-то с женой и сыном… Ну, и так далее. Две сотни пар и полторы сотни неокольцованных. Хорошо хоть большая часть свитские или уже с обеда с Императрицей и в отдельном времени на представление не нуждаются. А то бы до утра всех представляли.

Наконец, всё это безобразие окончилось. Начинается уже сам бал. Вот сейчас и начнётся настоящее веселье. Я-то знаю сценарий сего мероприятия, а они — нет. Ну, ладно. Знают не все. Сейчас узнают.

Я почти сдержал злорадную улыбку. Не люблю я их. Ну, почти всех. Как и они меня. Серпентарий в чистом виде!

И, вот, как говорится: «Средь шумного бала, случайно…»

Нет, конечно, всё было не так и совсем не случайно.

Церемониймейстер объявляет:

— Императорский Бал! Менуэт! Право открыть Императорский Бал Высочайше даровано Его Императорскому Высочеству Государю Цесаревичу-Наследнику Престола Всероссийского, Владетельному Герцогу Голштинскому Петру Фёдоровичу! Внуку Петра Великого! И графине Анастасии Павловне Ягужинской!

Зал ахнул. По-моему, пара девиц упала в обморок.

Бывает. Дело-то житейское.

Отстегиваю шпагу и передаю камердинеру.

Уверенно и торжественно подхожу к Бестужевым-Рюминым и Ягужинской. Дамы болтали с какой-то фрейлиной из третьего ряда с розой в причёске и её, наверно, дочкой. Их собеседницы в удивлении. Настя едва на ногах стоит. Волнуется. Нет, для неё и Бестужевых это не было неожиданностью. Такие дела так, с кондачка, не решаются. Всё согласованно. Но, всё же.

Всё же…

Склоняю голову перед графом и графиней.

— Дозволено ли мне будет пригласить вашу дочь на танец-открытие Императорского Бала?

Они степенно кивнули.

Завертелись Колёса Вселенной. Это не просто танец. Это знак. Это заявление.

ВСЕМ.

— Графиня, — это я уже склонил голову перед Ягужинской, — дозволено ли мне пригласить вас на менуэт?

Настя делает реверанс и невесомо подаёт мне руку.

Я веду её сквозь выстроившуюся вокруг толпу на наше место во главе пар, которые встанут за нами.

Мы киваем в ответ на кивки, склонённые головы и поклоны. Конечно, графиня светится от счастья. Она вся блистает. И естественной красотой, и станом, и платьем, и причёской, и бриллиантами. Лучшие портные и «стилисты»-куафёры Государыни поработали над её образом. Уж, Лиза постаралась утереть всем нос.

Политика, будь она неладна! Да интриги дворцовые!

Анастасия победно поглядывает на завистливо и зло глядящих конкуренток. Я её понимаю. Нет, она мне не невеста и не будущая жена. Не хочет Матушка-Императрица Наследнику Престола неравнородного брака. С принцессой — и точка! Ну так мало ли кто чего хочет? Законом не определенно. На всё воля монарха. Дед вон с бабкой не заморачивался. Повелел и всё. И виват, Екатерина Первая! Да и сама Лиза тоже не особо заморачивалась. Так что… Но… Как сложится. Жизнь и настроения Матушки переменчивы. Так что Настя вполне может надеяться. Ну, где-то в глубине души, конечно.

Но, может.

И всё делать для осуществления своей мечты.

Только что, Императрица благословила нас на открытие Императорского Бала. Это официальное признание нашей пары. Мы уже не парочка на один танец в общей кутерьме бала. Нет, мы уже нечто большее.

Первый шаг сделан. Возможно и на её пути к Короне.

Потому и поглядывает Настя победно, расточая обворожительные улыбки.

Фаворитка Цесаревича — это просто верх мечтаний не только всех собравшихся тут девиц из самых знатных родов, но, их многочисленных родственников и политических кланов.

Фаворитка — это не только и не столько место рядом с Наследником и не только сверкающие бриллианты и наряды. Это огромное влияние. Это место в обществе. Теперь многие будут искать к ней подходы и рассчитывать на благосклонность в решении их каких-то своих дел. Говорят в народе: «Ночная кукушка всегда перекукует дневную». Через фаворитку можно решать дела с Цесаревичем, а через него и с Императрицей.

Поэтому я понимаю графиню Ягужинскую, её родню, того же Вице-канцлера Бестужева-Рюмина, который многое сделал, чтобы мой и Государыни выбор пал именно на Анастасию. Бестужев думает, что вытащил золотую счастливую карту.

Ну-ну.

Вот мы и дошли до места. Поворачиваемся лицом к друг другу.

Я склоняю голову.

— Графиня.

Ягужинская делает реверанс.

— Ваше Высочество.

Она подаёт мне руку.

Зазвучал оркестр. И мы закружили в сложных па менуэта. Она прекрасно танцует. Я тоже долго брал уроки. Мы хорошо смотримся вместе.

Завидуй дворцовый серпентарий, чтоб вы все тут подавились от злости! И сдохли через одного!

Лесток вижу пунцовый стоит. Кровь в голову ударила. Так и инсульт можно словить. Надо прописать ему кровопускания. И денег взять за процедуры вперед, а то из гроба сделает вид, что меня не знает.

Я отвлёкся.

Фаворитка — это не только про постель и балы. Это одна из высших фактических придворных должностей! История знает массу примеров, когда фаворитки в реальности управляли целыми государствами. Францией, например. У нас должности официальной Метрессы Короля или Дофина нет, нам эти извращения католиков не нужны. Но, всегда и везде кто-то в опале, а кто-то в фаворе. И как ты положение Насти не назови, но все уже просчитывают свои возможные убытки или преференции от того, что она рядом со мной.

Потому и летит над паркетом в менуэте моя счастливая фаворитка.

И вот волшебство танца окончено, и мы возвращаемся к Трону.

Императрица кивнула нам.

— Вы хорошо танцевали и хорошо смотрелись вместе. Графиня, я повелю зачислить вас в число моих фрейлин. Так что мы теперь будем часто видеться.

А вот это уже не пощёчина, это просто удар под дых и завистникам, и прочим кланам!

Замечаю у подруги Настиной, с которой она до танца беседовала, глаза на мокром месте. Платочком промокает. Едва сдерживается, чтоб не разрыдаться.

Какая-то девица просто выбежала из залы. Наверное, носик припудрить.

Умеет, Лиза, ох, умеет!

Реверанс Анастасии.

— Благодарю вас, Ваше Императорское Величество! Для меня настоящее счастье прислуживать вам.

— Вот и славно. Отпускаю вас.

Как я докатился до такой жизни? А, очень просто и банально. Меня вызвала на ковёр Матушка и дала звиздюлей. Спросила — а не охренел ли я часом? Не так, конечно, спросила, но почти.

Явился я к ней буквально галопом, ведь записка от неё с желанием меня видеть была довольной сухой, да так, что я почувствовал себя нашкодившим щенком, который нагадил в любимые тапки хозяйки.

— Матушка, звали?

Кивок.

— Звала, Петер.

О, даже не любимое её «Петруша». Да, где-то я накосячил крепко.

— Слушаю, Матушка!

— Пётр, я недовольна твоим легкомысленным поведением.

Молчу. А что тут скажешь? Сейчас всё узнаю из первых уст.

— Ты — Цесаревич и мой Наследник. Своим поведением ты ставишь под сомнение не только свои будущие права на Престол, но, ослабляешь власть моей Короны.

Ого! Что-то я действительно начудил!

— Ты игнорируешь свои обязанности Цесаревича и второго, после меня, человека на Трон Всероссийский. Ты обязан присутствие при Дворе поддерживать, мою Царственную власть и свои будущие притязания на Престол. И что мы видим? И слышим? Весь высший свет Империи шепчется, что ты сторонишься света и не интересуешься женщинами, что либо ты глубоко болен, либо у тебя проблемы по мужской части, либо ты вообще интересуешься мужчинами. Все четыре варианта опасны для нас.

— Но, Матушка…

— Молчи. Я знаю и о том, что это не так, и про твои похождения по балеринам. Ты пойми, высшему свету безразличны всякие балерины, тискай хоть их, хоть девок своих крепостных. Это ничего не меняет. Тем более что ты ведёшь себя крайне легкомысленно, меняя балерин, как перчатки. Покинутая тобой тут же начинает рассказывать окружающим, что ты в постели никакой. Не хочется им отдавать тебя подружкам. И слухи не только множатся, но и перевираются подробностями от твоих и моих недоброжелателей. Зверушек режет, слуг пытает, и женщин боится!

Я молчал.

Что тут скажешь? То, что балерин-то было всего две? Ну так нет тут пока Большого Театра!

Взбучка продолжалась.

— Ты ведешь себя, как мальчишка! Возишься со своими потешными шарами и рисунками! Дворец — это не прожекты! Это реальная и часто смертельная жизнь для всех нас!

— Тётушка, но…

— Рот закрой! Мне про важность красоты и крепкости телесной для власти моей кто говорил? А сам что творишь? Не полез бы ты в Гельсингфорс — вопросов бы не было! Думали бы все, что «мал ещё Наследник». А ты с той поры для всех взрослым стал. Если «героический» Наследник нелюдим и чудит, если играется в игрушки, зверушек режет, если, в твоём-то возрасте, не интересуется женщинами высшего света, то считают Наследника слабым умом, от ущербности своей, общества избегающим. И твой шар никого в том не переубедит. Я же тебя умным всем заявила, а ты? Мои позиции с того тоже слабнут.

Тётка вздохнула глубоко. У неё явно наболело, точнее её допекли. Да и права она: всякая власть стоит на оправдании надежд общественности.

— Я что, выписала тебя из Киля, чтоб ты тут в игрушки игрался? Или чтоб меня поддерживал и готовился после моей смерти править великой Империей, которую я хочу построить? — уже спокойней, но с досадой продолжила Елисавета, — или ты и в правду смерти моей и своей хочешь в ближайший год-два? Так высшему свету это только дай. И так у нас заговор на заговоре, если ты не знаешь. Ушаков и его Тайная канцелярия делают мне тревожные доклады.

Она помолчала.

— Почему у тебя до сих пор нет официальной фаворитки при Дворе?

— Но, Матушка, вы же мне подыскиваете невесту.

Вздох.

— Нет, ты точно дурак и пора браться за твое воспитание. Все порядочные аристократы имеют фавориток или фаворитов. Это признак хорошего тона при Дворе. Наличие мужа или жены ничуть не отменяет факт наличия, подчёркиваю, признанного наличия фаворита или фаворитки. Не всегда с ними даже спят. Важно то, что они у всех есть.Дети от фавориток не наследуют титул и имения, но это имя и статус, — тётушка решила заполнить «пробел» в моем образовании, — фаворитка должна быть рядом, а там переписывайся ты хоть с Вольтером — на здоровье! Твоя свадьба — это государственный вопрос. Чувства тут ни при чём. Меняй фавориток, если очередная надоела. Это показывает твоё положение и здоровье. В том числе родителям будущей невесты. Если тебя волнует, что скажет твоя Каролина по поводу фаворитки, то, поверь мне, у них там порядки такие же! Нос воротить не будет! Да и лучше невесты есть. Во многих Домах уже присматриваются, а не выдать ли за тебя замуж своих принцесс.

Знает тётка как взять за живое. Я от её планов с возможными кандидатками уже второй год вздрагиваю.

Императрица протянула мне листы бумаги с рисунками и текстом от руки написанным.

Принял их опасливо.

— В общем, так, я тут тебе подобрала три кандидатки в фаворитки — кто они, что они, и кто за ними стоит. Выбор за тобой, принесешь мне на утверждение. И помни, фаворитка — это не только про постель. И, я бы остановила выбор на Насте Ягужинской. Она мне нужна.

Видел я на балах эту Ягужинскую. Конечно, она не похожа на образ из фильмов, но тоже вполне себе барышня — красивая и стройная, впрочем, последнее может и минус, тут моды на женские прелести иные, но, моё какое дело? Никаких «гардемаринов» в ухажерах нет. И вообще нет. Проверено. А потому — если сказала Матушка: «Ёжик мягкий — садись!», то так тому и быть. Ей виднее. И что-то она явно задумала. Пакость какую-то. Иначе зачем ей Анастасия?

Вот мы с Настей и в центре всеобщего внимания. Что придумала Императрица — я пока не знаю. Но, я знаю её. Кино ещё будет.

Сколько недобрых взглядов вокруг… Мне счастливую Анастасию даже жалко.

Картина Александра Бенуа

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 25 мая 1743 года.

Елисавета Петровна была довольна. Бал удался. Судя по взглядам и поведению, Цесаревич взялся за ум и толк из этой пары будет. Хотелось бы и самой потанцевать, но дальше идет польский танец. А он быстрый. Она же тяжела за прошлый год стала. Всё вроде делает, как Петруша советует, а вес она никак не сгонит. Танцевать ногам больно. А ей ещё весь бал принимать. Хорошо, что она в любой момент присесть может. А то натерпелась уже при Анне Иоанновне. Упокой её Господь, а с ней и её память.

Цесаревич занял своё место. Ну, пусть постоит с Ягужинской рядом. Обозначит. Все отметят. Воркуют о чем-то. Она улыбается. В общем, он здесь, всё внимание на эту пару, а значит и по делам отойти можно.

— Алексей Петрович, — Императрица сказала, чуть наклонившись Бестужеву.

— Да, Государыня.

«Граф-то прям сияет».

— Есть ли у Вас новости? — продолжила Елисавета.

— Да, Государыня, — чуть наклонившись к собеседнице, и не отводя от неё глаз, ответил вице-канцлер.

— Вот и хорошо, — повернувшись к нему сказала царица, — давайте прогуляемся в более тихую залу.

— С превеликим, Ваше Императорское Величество, удовольствием.

— Пётр, — Императрица обратилась к увлеченному беседой с Анастасией Наследнику.

— Да, Матушка, — сразу оторвался Цесаревич от беседы.

— Посмотри пока за балом, а мы с Алексеем Петровичем по делам пройдёмся.

— Будет исполнено, Государыня, — с легким поклоном племянник «отпустил» на разговор тётушку.

— Помоги тут Петеньке, — это Елисавета уходя сказала тихо Разумовскому.

Алексей едва кивнул. Малороссийский пастушок, год назад ставший графом и полгода как супругом Государыни, знал своё место. Они с Лизонькой вместе. Для его личного счастья и не надо большего.

Царица с графом неспешно прошли следующую залу. В ней суетились слуги, да и музыка звучала громко. А за дубовыми дверями второй залы оркестра и шума бала было уже почти не слышно.

— Так что у нас нового граф, — спросила Императрица, встав у окна.

— После нашей виктории у Корпо шведы стали сговорчивее, бегство контр-адмирала Фалькенгрена с эскадрой сильно убавило их запросы, — начал с хороших новостей Бестужев.

— Чего же они теперь просят?

— Да, почти всё то же, только вот контрибуции больше не хотят, и с королем готовы принять наши условия, — продолжил доклад вице-канцлер, — они бы и больше уступили вот только голштинцы…

— Что голштинцы? — переведя взгляд от окна на собеседника спокойно спросила Императрица.

— Присланный Цесаревичем Брюммер уговорил Либераса поддержать на шведский трон дядю Георга, а не Регента Голштинского, — пояснил Бестужев, — шведы оживились, видя нестойкость нашей позиции.

Императрица отвернулась к окну.

— Что-то ещё? — сказала она непринуждённо.

— Да, шведы торгуются за границы в Финляндии, — ровным тоном продолжил вице-канцлер, — они готовы уступить в Карелии, но не хотят отдавать Гельсингфорс и Борго.

— Алексей Петрович, — Императрица заговорила, глядя в окно, — в Борго присягнули мне и Цесаревичу, и они под моей рукой. И останутся под моею дланью. А вот Гельсингфорс можно и вернуть, в обмен на всю западную Карелию.

Бестужев поклонился.

— А по особе кандидатуры наследника шведского, Государыня, что решите? — осведомился он.

«Как же эта ненужная война меня достала!» — подумала Елизавета, потирая висок.

— Мне всё равно кто из родственных нам голштинцев на трон там сядет, — сказала она уже с небольшим напряжением, — мы это с Цесаревичем обсуждали, Брюммер человек Петра.

— Но, принц Георг Людвиг Гольштейн-Готторпский генерал прусской службы, — начал возражать Бестужев.

— А Адольф Фредрик, вашими усилиями, женится на британке? — превозмогая мигрень Императрица уставилась в глаза вице-канцлера.

— Мы его предостерегли от этого шага, — начал тушить пожар Бестужев.

— А Пётр благословил, — снова отворачивая голову продолжила царица, — он старший в Гольштейн-Готторпском Доме, потому пусть и решает.

— Хорошо, Матушка, — вице-канцлер вернул своему голосу спокойствие. Его такой марьяж Регента Голштинии вполне устраивал. Старый дипломат понимал, что трудно сейчас добиться большего. Вот войдёт в силу Настенька… Жаль, что не женился брат раньше.

— Да и договор с пруссаками не вы ли, Алексей Петрович, в марте заключили — с легким ехидством заметила Императрица, — теперь у нас с ними на двадцать лет «мир и спокойствие».

Давая понять, что аудиенция закончена Елисавета Петровна пошла к выходу. Польский танец завершился, по порядку скоро буден англез, его пропустить Императрица себе не может позволить.

СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ. КНЯЖЕСТВО АНГАЛЬТ-ЦЕРБСТ. ЦЕРБСТ. КНЯЖЕСКИЙ ЗАМОК. 5 июня (25 мая) 1743 года.

Цербст городок не большой. Столица, но не Берлин, здешняя речушка Нут, текущая до Потсдама, далеко не Одер. Да и замок здесь пожиже чем в Штеттине, хоть тот тоже основан славянами. Иоганна никогда и не слышала сорбской речи в своём теперь городе, когда-то бывшем Сербском. Её родной Ойген — изначально бодричкая крепость Утин. Дочка вот её могла бы править и настоящими славянами.

Нет. Именно такого желания у Софии не было. А просто править не отказалась бы и Иоганна. Без разницы кем. Но пока приходится довольствоваться мужем и доставшимся ему на пополам с братом в правлении Цебстом. Дочь же она бы, итак, в Россию не отпустила. Если б только не захотел кузен Фридрих, то уж доброго своего муженька Кристиана Августа она бы от разрешения удержала. Но пока вроде всё хорошо складывается.

В прошлом августе Иоганна получила письмо. От племянника из Санкт-Петербурга. Тот советовался. По совершеннолетии Карл Петер Ульрих хотел отдать наместничество над своим герцогством не старшему её брату, бывшему пока в Голштинии Регентом. Адольф Фредрик княжил и в епископстве Любекском и не особо был мил к взлетевшему к русскому трону сыну умершего двоюродного брата. Да и отказ самого Карла Петера Ульриха, ставшего русским наследником от шведской короны, давал самому Адольфу шанс сесть на стол в Стокгольме.

Карл Петер же писал, что хотел бы видеть наместником Гольштейн-Готторпским Георга — младшего брата Иоганны и Адольфа. Тогда Иоганна не стала влезать в династические споры, отписал что ей все дорого и пусть сами решают. Но в марте Георг признался в любви её дочери. И понимая перспективы Иоганна довела Софию Фредерику и Георга Людвига до помолвки.

И вот новое письмо.

Снова курьером. Из Гельсингфорса.

Выхоженный ею год назад гофмаршал племянника барон фон Брюммер нашел возможность сообщить, что «Петр Фёдорович» придвигает Георга в наследники шведские. Чему Отто не просто свидетель, но и участник. Сам мол ездил в Або и убедил в том некоторых участников переговоров. И русских, и шведов… Дело мол уже решённое.

Полезный Отто человек, вот и о том, что племянник пошел по девкам и становится жестоким (дыбу завёл, животных сам режет…) упоминает. Вскользь. Не ругая, а скорее гордясь своим герцогом. Ну да и Бог с ним.

Что же теперь делать…

Если всё действительно на перговорах всё так — то скоро об этом узнает Фридрих Прусский. Георг у него полковник. Так что неравен час Фридрих II прикажет ему жениться. И сыщет сам из своих родных сестёр невесту. Туже Луизу или Анну.

Помолвка своего офицера с Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербсткой короля Пруссии не остановит.

А значит надо действовать!

Походила дочь в невестах пару месяцев и хватит.

Георг приезжает завтра. Иоганна Елизавета покажет письмо ему и мужу. Они не будут с ней княгиней Ангальт-Цербста урождённой герцогини Гольштейн-Готторпской спорить.

А дочь? Пусть только возразить попробует!

Да и не будет она возражать. Умная выросла девочка.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 25 мая 1743 года.

Мы с Настей танцевали аллеманд. Она, сверкая бриллиантами и улыбкой, просто упивалась завистью и волнами ненависти. Как же они все её достали! Как она их всех ненавидит! Впрочем, как и я. Интересно, есть в высшем свете хоть несколько лиц, которые с приязнью относятся друг к другу? Вряд ли.

Анастасия действительно хорошо танцевала. Этого у неё не отнять.

В чем ещё наше преимущество, как признанной Императрицей пары? Хотя бы в том, что нам можно нарушать все нормы приличия на балу и мы не обязаны менять партнёра после каждого танца. Вообще не обязаны. Да, что там не обязаны, будет дикой глупостью это сделать!

Нет, мы были вместе. Я ей что-то говорил, она улыбалась, что-то отвечала. Насколько она хорошая собеседница я ещё не понял. До бала мы виделись (не считая прошлых балов) всего несколько минут и всё по делу сценария — кто где стоит и что говорит/делает. Так что реально со своей новой пассией я познакомился только здесь.

А она вполне мила. И язычок подвешен. Я про беседу если что. Явно образована, с хорошим словарным запасом. Насколько глубоки её познания я не мог определить на балу, но для танца она была вполне и грамотно остроумна, и за словом в карман платья не лезла. Что ж, посмотрим. Мне с ней детей не крестить. Хотя, кто знает?

Она пока выше меня. Чуть-чуть. Но, очень стройна. Танцуемый нами немецкий танец позволяет партнёршу за талию обнимать. И чуть ниже. Прижаться друг другу. Меня уже заводит.

Настя чувствовала моё возбуждение. Чуть стеснялась, но не отстранялась. Танец летел легко и непринуждённо…

Вечер был прекрасным.

По залу прошёл шелест.

Мы синхронно обернулись, остановив танец. И не только мы. Оркестр замолчал.

Императрица, вся красная от гнева, стояла посреди залы.

— Подойди!

Это касалось той женщины, с которой в начале бала общались Анастасия и её мать.

Та, бледная, подошла.

Тут я обратил внимание, что у Анны Лопухиной (а это была именно она) такое же платье и такая же роза в волосах, как у её Государыни.

Я знал эту историю, но не думал, что это случиться сегодня. В общем, Лопухина уже много лет ведёт войну с Елизаветой. Дразня её, как только возможно. Подкупала портных и узнавала, в каком наряде будет на балу Цесаревна и приходила первой и в таком же, унижая её раз за разом. А однажды устроила приём у себя, и выведав у очередного портного подробности ткани платья Цесаревны, перетянула всю мебель этой тканью и шторы повелела повесить из того же материала. И когда вошла Цесаревна в таком же платье… В общем, над ней потешался весь высший свет. Лизавета ничего ей сделать не могла. Тогда. Но, не забыла. Она вообще никому ничего не забывает.

Никогда.

Самое неприятное в этой истории то, что рядом с Лопухиной всё время была мать Анастасии. Поэтому ужас в её глазах я вполне понимаю. Сейчас Матушка развернётся. Мало не покажется никому.

Заигралась Лопухина. Да и мать Насти тоже. Тем более в такой день!

Твою ж мать!

О чём бабы думают? Непонятно. Неужели неясно, что времена изменились и за такие шалости Сибирь — просто санаторий?

Ведь у Ушакова дыба вовсе не для научных опытов!

— Пётр…

Я Настю почти держал на руках.

— Тихо, душа моя, тихо. Я рядом. Всё хорошо.

А хорошо ли? Не факт. Не зря Матушка настаивала именно на Насте Ягужинской и что она ей нужна. Сейчас вообще может случиться что угодно и я Настасье ничем не смогу помочь. Елизавета Петровна никому никогда ничего не забывает, умеет ждать и мстить. И дураки/дуры, кто этого ещё не понял. Сейчас она всем всё покажет сполна.

Взбешённая Императрица крикнула:

— На колени!

Лопухина буквально рухнула на колени:

— Матушка, прости, Матушка… Бес попутал… Я…

Но, Царица, разумеется, её не слушала.

— Менгден! Мария!

Фрейлина подбежала:

— Да, моя Госпожа.

— Ножницы!

Та, бледная, словно смерть, быстро достала искомое и передала Государыне.

Императрица спокойно и тщательно вырезала розу из волос ненавистной Лопухиной. Вместе с прядью волос.

— Бал продолжается! Танцуйте! И ты танцуй!

Лопухина просто обмякла и свалилась на бок. Вокруг продолжились танцы. Императрица стояла над поверженной. Фижма — жесткий каркас юбки из пластин китового уса не давали униженной женщине встать.

Никто не подал ей руки. Даже дочь.

Мне было видно, как у стены, опёршись на колонну усмехнулся Ушаков…

Радовался глазами и снова побелевший Лесток.

Настя с ужасом смотрела на происходящее.

— Пётр, увезите меня отсюда, умоляю…

Она шептала, но я её услышал.

Смотрю на Елизавету. Та ловит мой взгляд. Вопросительно киваю в сторону выхода. Лиза, подумав мгновение кивнула, указав взглядом на Анастасию. Да, маленьких попросим убрать от ваших экранов.

Не говоря ни слова, подхватываю её под руку и быстро вывожу из зала. Нас проводили взглядом лишь несколько человек, включая мать и отчима Насти. Они видели, что я увожу их дочь с собой, но препятствовали этому. С некоторых пор выбор был сделан, и я имел при людях на неё права. Сегодняшнее событие лишь ускорило процесс. Больше никаких политесов. Она идёт со мной. Точка.

Впрочем, я понимал и её мать, и её отчима. После сегодняшнего можно ждать чего угодно — вокруг Трона начинается буря. Если что, я Настю не спасу от гнева Императрицы, но шанс есть. Да и, собственно, а что скандального в моих действиях? Анастасия Павловна Ягужинская моя официальная фаворитка, наш союз Высочайше одобрила сама Императрица. Так что…

Мысли текли сквозь мою голову, но не задерживались там. Мне было не того. На ступеньках дворца Насте стало дурно.

Кричу какому-то лакею:

— Эй, карету мою к подъезду! Быстро!

Голос у меня доламывается, но ещё тенор-альтино, потому разносится звонко. Лакей оглянулся и увидев меня сразу исполнять убежал.

Лекаря кликать не стал. Зачем он мне? Сам такой. Обморок «лечить» не сложно.

Пока буквально дотащил девушку до выхода, карету уже подали.

— Настенька, осторожно… Вот так… Молодец…

Она слабо говорит:

— Не уходи… Не оставляй…

— Тихо-тихо. Я здесь. Мы едем ко мне во дворец. Там успокоишься и отдохнёшь. Выпьешь моих капель. Там у меня хорошо и спокойно. Верь мне.

Кивок.

— Верю. Не уходи.

— Настенька, мы едем КО МНЕ. Зачем мне уходить? Успокойся. Твои позже подъедут. Всё будет хорошо.

Она вновь кивнула.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ. ДВОРЕЦ ПРОСКОВЬИ ФЁДОРОВНЫ. 26 мая 1743 года.

— Это ваш «огненный газ», Михель? — профессор Крафт внимательно смотрел на своего адъюнкта.

— Кислород, Оксиген, господин Георг Вольфганг, — уточнил Ломоносов.

— Говорящее название, — протянул академик, разглядывая содержимое висевшей над прокаливаемой индийской селитрой колбы, — он что-то окисляет?

— Да, ваше высокородие, — с долей гордости проговорил экспериментатор, — этот газ является основой многих кислот, мы уже с Рихманом проверяли.

— Что ж, поздравляю молодой человек, — Крафт выпрямился и выглядел воодушевлённым, — конечно я ещё сам перепроверю, но открытие нового вещества в нашей Академии событие величайшее!

Ломоносов был похвалой доволен. Открытие нового газа открывало ему и дорогу к званию академика. Да и сам газ мог иметь большую для наук и ремесла пользу.

— Должен отметить, Мишель, что вы провидец и быстро получили заявленное в опыте, — продолжил хвалить адъюнкта Георг.

— Быстрому успеху беседы с Цесаревичем Петром Федоровичем способствовали, — пояснил Михайло, и, видя, удивлённый взгляд наставника, продолжил, — он вспомнил, что читал в Кильской библиотеке о том, что голландец Корнелиус Дреббель при нагревании селитры получил приятный при вдыхании газ, я же сам ещё пару этих селитр, кроме этой, до получения оксигена и перепробовал.

— Похвально, похвально, Михель, — академик говорил явно с гордостью, — везение в науке важно, а уж если у нас такой прозорливый и просвещённый Кронпринц, то большая будет польза Академии от этого.

— Извините, господа, — прервал научную беседу, появившийся в дверях тучный профессор фон Винсгейм, — Михайло Васильевич, не могли бы вы закончить демонстрацию эксперимента, Вас там из Тайной канцелярии спрашивают.

Крафт и Ломоносов переглянулись.

— Идите, Мишель, — отозвался Георг, — я послежу что б всё прибрали, а как вернётесь мы ваши записи посмотрим.

Ломоносов снял, маску, перчатки, фартук, и зло глянул на Вистгайма. Стоявший за тем в дверях сержант удержал порыв Михаило высказать «наглому пруссаку» всё за прерванный опыт.

Глаза, приведшего конвой, тоже светились. Русский выскочка наконец нарвался. Может он и гений, но и гениям за свои слова отвечать надо. Особенно когда их граф Ушаков к себе просит.

Михаил навис над толстяком.

— Не по-твоему ли навету это беспокойство?

— Нет Михель Басилич, я только их проводил, — отстранился Вистгейм, — дело у них Государево.

— Ведите, служивые, — зыркнув на приведшего солдат немца отрубил Ломоносов по-русски.

Шагнув за дверь, он мысленно продолжил:

«Господи! Ну почему сегодня?»

Глава 3 Мир и тайные экзерциции

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. САД. 10 июня 1743 года.

Блеск стали и звон металла клинков.

Сколько длится поединок на самом деле? Ну, чтоб не для кино? В зависимости от мастерства фехтовальщиков. Можно и в пару секунд уложиться. Или в десять. В зависимости от выбранной тактики. Одна из итальянских школ, например, допускает намеренную уступку инициативы противнику в начале поединка с тем, чтобы подловить его на противоходе и нанести один единственный роковой укол. Сколько школ, столько и тактик.

В любом случае, если противника не удалось поразить сразу, то фехтующие расходятся и осторожно нарезают круги, внимательно глядя друг на друга, пытаясь выискать брешь и оплошность в позиции оппонента. Рапира, пусть и тренировочная, достаточно тяжела, отнюдь не зубочистка, а фехтование требует энергии. Поэтому все «красивости» кино, с прыганием по столам, и бесконечной чередой выпадов, и ударами клинков друг о дружку в режиме нон-стоп — это для кино, извините за тавтологию. Поединок — стратегия. Даже если он занимает всего пару секунд. А, уж, если в долгую, то и подавно.

Внимательность. Дыхание. Движение. Плавное или изящество сверкающего смертельного урагана.

Знаете, как отличить человека, который либо на самом деле глухонемой или хорошо знает язык жестов, от дилетанта-профана, который только делает вид, что понимает что-то? С умным видом машет руками? Так вот, открою вам один секрет, как носитель жестового языка — тот, кто знает на самом деле, тот НИКОГДА не смотрит на руки собеседника. НИКОГДА. По прыгающему за руками взгляду определяют — профи или просто погулять вышел. Смотрят не на руки. Только в лицо. Только в глаза. Иначе никак. Для остального есть периферийное зрение. Взгляд глухонемого отражает массу эмоций, но, он не прыгает во время разговора. Разве что в компании, когда говорят если не все сразу, то оживленно, тогда взгляд переводится с одного говорящего жестами на другого.

Точно так и в поединке на клинках. Кто смотрит на сверкание клинка, тот — труп. Минимум раненый неудачник (или счастливец, тут как посмотреть).

А ещё поединок — это ноги. И умение ждать.

Уметь ждать меня жизнь научила.

Фехтованию в прошлой своей жизни я не учился. Приходится навёрстывать навыки здесь. Тем более что мои наставники настаивают, что именно в моём возрасте кисти рук наиболее податливы к тренировкам моторики, так необходимой не только для боя или поединка, но и изяществу неожиданных смертельных ударов. Моё преимущество из прошлой жизни — я свободно говорю на языке жестов и мои руки были гибкими, как у пианиста до самой старости. Впрочем, я и на пианино хорошо играл. И на скрипке.

Я пропустил укол и «флёрет»-шарик на кончике даги уперся мне в бок.

— Туше!

Ткнул меня он весьма болезненно. Ладно, ребра целы, поддоспешник выдержал и смягчил. Проткнуть учебная тупая шпага, именуемая здесь рапирой, как и дага, закрытая на кончике «цветком» — флёретом, не может. Но, вот ребро сломать или кожу поцарапать в учебном бою, как говорится, «нет проблем».

Вот, что называется, отвлёкся. Получи.

Берхгольц усмехнулся, глядя на то, как морщусь, потирая бок.

— Достаточно на сегодня, мой Герцог?

Шиплю сквозь зубы.

— Нет. Продолжим.

— Тогда меняем руки.

Киваю. Рапира теперь в левой руке, а дага в правой. Мои наставники требуют, чтобы владел обеими руками одинаково хорошо, чтобы противник не мог предсказать мои действия, а я мог принять максимально неудобную для него позицию с любой из сторон, меняя руки и оружие в них в процессе схватки.

Всё, как в реальной нашей жизни.

— Ангард!

Звон металла. Я вновь пропускаю. Сразу. Три секунды. На этот раз укол рапиры в грудь. У меня ощущение, что у меня, не смотря на всю защиту, тело постепенно превращается в сплошной синяк. Фехтовать реально больно. Боюсь даже представить, что я буду чувствовать утром. Придётся сказать горничной Кате, чтоб намазала мои синяки мазью. Ей не впервой. Опять будет хихикать от того, как я морщусь под её пальцами. Ей можно. Я ей разрешаю.

— Туше! Ещё?

— Да.

— Ангард!

Ничего. Я умею терпеть и ждать своего часа. Одного мига оплошности или расслабленности противника.

Металл о металл. Сверкание лезвий на солнце. Расходимся, кружим, ждём, высматриваем.

Берхгольц не профессионал. Боевого опыта у него нет. Но, как любой дворянин, владеет шпагой прекрасно. Преподаватель же Фридрих Вильгельмович хороший, терпеливый. Он не улыбается победно, не язвит и не подкалывает. У него нет задачи сейчас вывести меня из себя и разбалансировать моё душевное состояние. Нет, он обучает меня технике.

А я учусь.

Изящный разворот и… я не успеваю. Мой наставник уходит с линии укола и атакует в ответ. Тоже мимо.

Звон. Сверкание. Дыхание.

Внимание ногам и стойке.

Терпение. Москва не сразу строилась.

Я попал. Не в смысле попал в него, а, вообще, попал. Вновь на его дагу с разворота.

Больно, блин!

— Туше! Ещё?

— Да!

— Ангард!

СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ. КНЯЖЕСТВО АНГАЛЬТ-ЦЕРБСТ. ЦЕРБСТ. ТРИНИТАТИСКИРХЕ. 22 (11) июня 1743 года.

Каждая девочка мечтает о принце. Ну если не о принце, то хотя бы о пышной свадьбе.

София Августа сегодня получила и то, и это. Ну, почти.

Цербсткая Тринитатисткирхе (церковь Святой Троицы) внешне скромна и убранством, и размером. Павильон с четырьмя входами завершает высокая пирамидальная крыша с венчающим её небольшим крестом. Лютеранство — исповедание скромное. Но это если снаружи. А если зайти в сам храм. Иконы, написанные лично и специально Микеланджело, Рубенсом, Моретто… Не все столичные Соборы могут похвастаться такими. Под высокими сводами и готическими арками полнее приходит осознание происходящего в церкви.

— Согласен ли ты Георг Людвиг взять в жены Софию Августу Фредерику?

Двадцатичетырёхлетний полковник в парадном прусском кирасирском мундире твёрдо ответил:

— Согласен.

— Согласна ли ты София Августа Фредерика взять в мужья Георга Людвига?

София задержала выдох. Может ли она отказаться, вытащив счастливый билет? Согласиться стать женой наследника престола Шведского? Она мечтала об этом. Как только решение шведов узнает Берлин поженится им не дадут. Нельзя более медлить.

— Согласна.

— Перед Богом и перед людьми, объявляю вас Георг Людвиг и София Августа Фредерика мужем и женой! Амен!

Запел хор. Муж, держа за руку, вывел жену из храма.

Их приветствовала радостная толпа. Через минуту пасмурное небо Цербста залил огнями грандиозный, воистину королевский фейерверк.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 11 июня 1743 года.

Дверь спальни открылась и появилась она.

Горничная тут же встала со стула:

— Доброе утро, Анастасия Павловна! Прикажете одеваться?

Ягужинская на секунду задумалась.

— Нет, Катя. Чуть позже. Я уже умылась. Прихвати мне волосы лентой.

— Сейчас сделаем, Анастасия Павловна! Какую желаете?

— Не знаю. Сама посмотри. Под халат всё к лицу.

Катя хихикнула и принялась сноровисто перебирать ленты. Кто такая графиня Ягужинская дворцовая прислуга прекрасно знала. Фаворитка — это нечто среднее между гостьей и хозяйкой. Даже не любовница хозяина, а, практически, официально его статусная сердечная подруга. И даже больше. Ну, как-то так, прислуга тут расходилась в определениях, но, сути это не меняло. Даже сплетничая между собой о том, куда Цесаревич в этот раз отправился с Анастасией, часто можно было услышать что-то вроде: «А слышали? Наша-то там им всем показала, где раки зимуют!»

Перехватив лентой волосы и быстро поправив причёску, Катя поднесла зеркало сзади, давая возможность «Нашей» посмотреть на себя в зеркало перед собой. Удовлетворённо кивнув, Настя поднялась.

— Кать, а где Цесаревич? В кабинете?

Катя с готовностью ответила:

— В чертёжной изволят быть.

Ягужинская усмехнулась.

— Конечно. Где же ещё. Организуй нам туда пару чашечек и кофейник с моим любимым. И к кофе на своё усмотрение.

Горничная кивнула.

— Всё поняла. Сейчас сделаю.

Графиня встала, и, слегка зевнув, прикрывая рот ладошкой, отправилась на поиски Цесаревича.

КОРОЛЕВСТВО ШВЕДСКОЕ. СТОКГОЛЬМ. ПЛОЩАДЬ НОРРМАЛЬМСТОРГЕТ. 22 июня 1743 года.

Площадь бушевала.

— Смерть генералам-предателям!

— Фредрика Датского в наследники!

— Нет войне!

— Не уступим Финляндию!

Каждый лозунг толпа приветствовала радостным гулом, подпрыгиваниями, поднятыми вверх крестьянскими дубинками и мушкетами Далекарлийского полка.

Карл Отто Гамильтон аф Хагеби наблюдал за этими «плясками» с коня, из-за спин Алвсборгского полка. Барона удивляло как в головах этих глупцов сочетается нежелание идти на войну и неготовность отдать Финляндию? Впрочем, тут ответ скорее всего именно в частице в «не». У быдла ещё бы «не работать» и при этом «не голодать», и они были бы полностью довольны.

Ещё до входа в столицу крестьян и горняков Даларны к ним выезжал Король. Его Величество пытался не допустить кровопролития и готов был выслушать протестующих. Даже когда перед Стокгольмом восставших остановили верные полки Фредрик I дал приказ не стрелять. И вот толпа бушует на площади. Хуже того. Протестуют в провинциях Уппланде, Сёдерманланде, Смоланде и Сконе. Приходят новости что свою петицию против «Похабного мира» и голштинского принца готовит северная пристоличная провинция Естрикланд. Даже солдаты, окружившие сейчас площадь, пока отказываются стрелять. Время и власть правительства уходит.

Гамильтон понимал, что после его неуспеха с получением Карла Петера Ульриха в наследники Фредрику I Швеция могла только уступать. И то, что в Або удалось выговорить у русских почти всю занятую ими Финляндию уже было чудом. Французы, которым служит брат барона, всё же сумели русскую императрицу обыграть. И плата принятием Георга Гольштейн-Готторпского в качестве наследника престола за мир для Швеции невелика. Но разве это объяснишь танцующему на площади сброду?

— Именем Короля, — полковник Карл Отто Лагеркранц старался с коня перекричать бурлящую площадь, — приказываю собравшихся разойтись и до пяти часов вечера сдать оружие…

— Катись ты в ад, полковник! — выкрикнул кто-то.

Площадь засмеялась.

Лагеркранц же продолжил: «Кто не выполнит волю Короля будет рассматриваться государственным преступником!»

Площадь шумела. В сторону полковника полетели камни.

Кто-то выстрелил. Упала пара солдат в строю Алвсборгсцев.

Полковник Лагеркранц махнул шпагой дав приказ к залпу. Потерявшие ещё одного товарища солдаты Алвсборгского полка начали стрелять в разнобой. Но уже второй залп прозвучал дружно.

Толпа отхлынула, теряя самообладание и участников от огня. Робкую попытку повстанцев организовать сопротивление задавил кавалерийский полк из Вестергётланда. Демонстрантов размазывали о штыки не стрелявших ещё солдат из Уппланда и Вестманланда. Убитых было немного. Но, испуганным людям было некуда бежать. Всего лишь один решительный командир, всего лишь один верный полк и с бунтом было покончено.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 22 июня 1743 года.

По материалам был затык. Хоть новый завод строй. В Сестрорецке, например. Там оружейное производство, мастеров сыскать можно. Для моих дел мне пока и цеха хватит. Но, это тоже деньги, а они на дереве не растут. Жаль конечно. Я бы развернулся тут.

Линейки кульмана двигались туда-сюда. Но, тут, как не колдуй, на осинке не растут апельсинки. Надо думать. Ресурсная и производственная база в стране маленькая, денег мало. И есть такой фактор, как буржуи — так я называл всякую Западную Европу, США, и, в первую очередь Англию и Германию. Швецию, Данию, Австрию, Голландию, и, тем более Францию тоже нельзя сбрасывать со счетов — очень быстро узнают, чем я тут занимаюсь и вполне могут оценить. Благо идёт война за Австрийское наследство и всем не до сомнительных экспериментов с паровыми машинами. Грустный пример Англии у всех перед глазами. Там из парового двигателя ничего путного не получилось.

Воздушные шары тут тоже не я первый запустил. Эксперименты были, но общее мнение — дурь и пустая трата денег. Вот и хорошо. Пусть так и будет.

— Утро красит нежным цветом, стены древнего Кремля…

Я напевал себе под нос, когда открылась дверь и появилась Настя при полном параде, то есть в домашнем халате. Чмокнула меня в щёку и проворковала:

— Доброе утро, любимый.

Киваю, не отрывая взгляд от кульмана.

— Доброе, душа моя. Выспалась?

Улыбка.

— С тобой выспишься.

Парирую.

— У тебя в этом дворце есть отдельная спальня, если что.

Усмешка (лукавая):

— В отдельной спальне я могу спать и у себя дома.

Киваю:

— Логично. Тогда в чём состав жалобы?

— Ни в чём. Ты хоть посмотри на меня, занятой ты наш.

Хм… Разворачиваю кресло непосредственно к подруге.

— Слушаю тебя, моя радость. Извини.

— Как твои синяки?

Пожимаю плечами:

— Если лежать на спине, то вроде ничего.

Настя усмехнулась:

— Что ты ночью и делал. Помогает хоть твоя мазь?

— Да, спасибо тебе и Кате.

— А Катя тебя тоже в таком виде мазала, как и я?

Делаю неопределённый жест.

— Тебе-то что? Катя — это Катя. А ты — это ты. Или ты меня к моей крепостной ревнуешь?

— Не ревную. Не хватало ещё. Просто интересно. Ладно. Утро хорошее. Пойдем в сад?

Я покосился на чертежи и вздохнул. Женщине проще дать то, что она хочет и с минимальными потерями, иначе она возьмёт это сама и потери ты устанешь считать. За свои сто лет я в этом убедился многократно.

Киваю:

— Что ж, изволь.

Пришла Катя с со столь любимым Настей кофе.

Я даже облегчённо вздохнул. Хоть не надо прямо сейчас идти. А то точно: «Все в сад!»

Катя разлила кофе по чашкам и, пожелав нам всяких благоглупостей, удалилась, вильнув хвостиком. Хорошая девочка. Сообразительная. Я её из Москвы с собой привёз. Вообще, весь штат Итальянского дворца Матушкин. Они на неё, разумеется, и работают во всех смыслах этого слова. Императрица знает о каждом чихе в этом дворце. Конечно, я ничего менять не стал (я же не идиот), а просто добавил к ним, ещё и свой «походный экипаж», с которым я езжу — конюха, кучера, кузнеца, экспедитора, горничную и пару лакеев. Как я без этого буду ездить из Петербурга в Москву? Дорога ведь не один день занимает, а я человек уважаемый. Поэтому за моей каретой с гербом ехала карета попроще.

Матушка ещё добавила мне четыре человека конной охраны. Мало ли что. Впрочем, я пока никуда без её разрешения ездить и не мог. Так что прибывшим со мной всё равно было нечем заняться, и они посильно влились в «дружный трудовой коллектив» Итальянского дворца в Санкт-Петербурге.

Вот Катю я и определил к Насте в горничные. Постель, в принципе, мне сейчас есть кому греть. Пока во всяком случае. А там, как Бог даст. Живём, как на вулкане. Никогда не знаешь, чем закончится день и каким благословенным будет утро.

К тому же, Катя докладывала о Насте мне лично. Ведь, при всём уважении к Матушке, Катя всё же моя собственность. Весьма личная собственность. Так что среди дворни и прислуги Катя, невзирая на свою стройность и молодость, имела вес и её слово многое значило. Меня это вполне устраивало.

Отпиваю кофе:

— Какие планы на день, Анастасия Павловна?

Она фыркнула.

— Ты меня ещё графиней назови. Ночью ты более красноречив.

— Ладно, не обижайся, душа моя. Я ещё там, — киваю на чертежи, — и всё же?

Нет, Настя здесь не жила. Бывала наездами. Мы не вели совместного хозяйства, не были семьей в полном смысле этого слова. Но, бывала она здесь «с визитом», ну, почти каждый день. Иногда оставалась на ночь. Так что как-то так мы и живём сейчас. Настя очень хочет «залететь», я же стараюсь, чтобы этого не произошло. На моей стороне опыт, на её — женское коварство. Ну, вы поняли расклад. Иногда я «с визитом» ездил в дом Бестужевых-Рюминых, где был всякий раз радушно принимаем. Один раз даже вице-канцлер «случайно» заехал к ним в гости, когда я там был. Ничего, потолковали «на полях», как говорят в дипломатическом протоколе. В целом я его понял. Всё о России заботится. Но, Матушка прислушивается к проходимцу Лестоку, а он враг России.

Ну, тут трудно сказать кто враг России, а кто друг. Вице-канцлер Бестужев тоже очень плотно завязан на Австрию, и, особенно, на Англию. Он там много лет прожил и имеет колоссальные связи. Так что, самый большой друг России — это я. И Матушка. Ей просто деваться некуда. Но, Бестужеву я покивал, ничего не обещая при этом.

Он тоже не дурак, понимает, что не всё от меня зависит, но, почему бы и не попытаться привлечь Цесаревича в свою партию?

— Любимый, я пойду одеваться на прогулку. Чего и тебе желаю.

Киваю.

— Хорошо, душа моя.

Сколько продлится наша связь? — думал я, глядя на удаляющуюся прелестницу. В халате мне она нравилась намного больше. Без этих идиотских юбок и корсетов. Почти как в моём двадцатом веке. И в двадцать первом. Ну, это если не развязывать халат, потому как белье тут не дай Бог фу-фу-фу. Впрочем, уверен, судя по тому, что я видел, когда она набросила ногу на ногу, попивая кофе, ничего под халатом у неё сейчас и нет. Не стала себя утруждать? Ага, как бы не так. Она вообще могла одеться. Но, предпочла найти меня именно в таком виде. О, Женщины! Имя вам — коварство! И если бы мне было не сто лет в обед, я бы, конечно, повёлся. Ничего, она отыграется позже, я не сомневаюсь. Я её знаю уже достаточно хорошо.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. МИЛИОНАЯ УЛИЦА. ОСОБНЯК ЛЕСТОКА. 25 июня 1743 года.

— О, Отто, как я рад тебя видеть, — хозяин радушно раскрыл объятья гостю.

— А уж я как рад встрече, Иоганн, — повторил жест гость.

Отто пропадал последний месяц далеко от столицы. То в Або, то Рига… Привязанный к себе Императрицей цесаревич через своего гофмаршала старался везде успеть.

— Проходи, я как от тебя весточку получил, на счёт обеда поручил распорядится, — чуть отступив после крепких объятий предложил гостю Лесток присесть, — в дороге устал поди от нормальной пищи?

— Спасибо, Иоганн, — искренне ответил барон, — я солдат и мне привычна походная пища, но хорошей домашней не ел с год.

Они прошли по знакомому обоим коридору в столовую продолжая светскую беседу.

— Ну, у меня, ты знаешь, Отто, столь щедрый, — пел Лесток самодовольно, — мужской обед, не то что принятая в Итальянском дворце «здоровая пища»

— И не говори, — подхватил тему Отто, — устал я уже на овощах и без окороков.

С Лестоком они были дружны. Можно сказать, «одна партия». Но Отто знал, что со всеми надо таиться. К тому же «его герцог», как оказалось, мал, но, весьма жесток и твёрд. То ли в деда Петра, то ли в «деда Карла». А скорее сразу в обоих. Так что за языком надо следить. Даже наедине.

Расселись, выпили, закусили. После первой перемены блюд можно было и по делу продолжить.

— Ну, как там в Або? Отстояли Шведы Савонию? — начал с сути Лесток.

— Северную, — лениво ответил фон Брюммер, — обменяли на западный Нюланд с Гельсингфорсом.

Отличие Абоского мира в РеИ и в МПТ. Травяной сплошной — РеИ, сине-зелёный — МПТ

Отто жадно отпил пива и продолжил.

— Граница теперь между ним и Борго.

— Печально, — выдохнул Иоганн, — д’Алион будет не доволен.

— Так что французу-то с того?

— Не скажи, Отто, он обещал Стокгольму больше, — возразил Лесток.

— Не расстраивайся, Иоганн, — добродушно от ответил Отто отрезая окорок, — мы, итак, сделали много.

Лесток кивнул. Много они сделали для Парижа. Да не всё. Но что ж, сейчас это дело прошлое, надо о будущем поговорить.

— Ну, как там в Риге, — начал он осторожно.

Отто уплетал второе и оторвался от него только чтобы бросить: «Выправлял в Курляндии наследство».

И забыв о собеседнике продолжил жевать.

«Что же похоже там не о чем говорить, — подумал Иоганн, — или не сегодня»

— И как тебе изменения в Итальянским дворце?- сменил Лесток тему.

Барон чуть не поперхнулся. Вот умеет архиятор подловить!

— Кхе, кхе, — прочистил Отто горло и залил в него пиво.

Снова по тонкому льду Иоганн его водит. Но куда денешься. «За то уплочено». Надо Отто по нему ходить.

— Многолюдно, — неопределённо ответил он.

— И женская рука появилась, — подвел ближе к теме Лесток.

— Угу! И это тоже, — снова глотнув пиво ответил Брюммер, — когда уезжал, даже не думал, что так быстро девчонка во власть войдет.

— А цесаревич? — уточнил Лесток.

— Держится, и кажется уже тяготится, — снова обтёк тему Отто, — но, если честно, меня эта девочка беспокоит, хотелось бы Петера на настоящей принцессе женить.

Брюммер снова углубился в ягнячью рульку с бобами, не забыв себе кислых почек подложить.

«Обжора! Верно, его там цесаревич в черном теле держит. И язык не даёт распустить.» — мысленно улыбнулся Лесток, — «А девчонка… Нельзя ей власть над цесаревиче взять. Тогда Бестужева не остановить. Похоже пора действовать. Лопухины дозрели вроде? Вот и Брюммер здесь. Поможет!»

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 28 июня 1743 года.

Мы опять гуляли с Настей в саду, когда прибежал лакей:

— Государь! Там к вам по срочному делу госпожа Ломоносова. С ДИТЁМ.

— С дитём?

— Точно так, Государь!

— Хорошо, ступай. Я сейчас подойду. Предложите им чаю с дороги или чего они пожелают.

— Слушаюсь, Государь!

Титулование «Государь» в мой адрес было в порядке вещей, ведь это часть моего официального титула. Матушка не возражала, мне было всё равно, а людям приятно.

— Петя, а можно и я пойду с тобой?

Я пожал плечами.

— Можно. Почему бы и нет, если тебе интересно.

Вряд ли там будет что-то секретное, чего Бестужевым знать не следовало. Ломоносов не их полёта птица. А, вообще, с продвижением Насти в фаворитки Цесаревича и фрейлины Императрицы, позиции клана Бестужевых усиливались просто с космической скоростью. Уверен, что пройдоха Алексей Петрович уже считает в уме комбинации, как бы сделать Анастасию официально моей женой и будущей Императрицей. Ну, считать можно что угодно. Меньшиков вот тоже считал и подсчитывал, и где Меньшиков? И прочие «считающие»? Нет, Матушка не даст Бестужевым так усилиться и удар будет нанесён мастерски и в её стиле. Вопрос только один и прямой, как рельс — КОГДА?

Четверть часа спустя мы с Настей входили в Зелёную гостиную, где меня (и Анастасию заодно) ожидали неожиданные гости.

— Что случилось?

Елизавета Ломоносова промокнула платочком глаза. Судя по кругам вокруг глаз, плакала она много.

— Ваше Императорское Высочество, Кронпринц Петер, вы так добры к нашей семье и к моему Мишеньке. Земной поклон вам за хлопоты по спасению моего мужа из темницы. Буду молиться о вашем здоровье Господу Богу и Пресвятой Деве Марии…

Так, поток сознания надо прекращать, она не знает, как перейти к сути.

— Bitte stoppt! Говорите, что случилось, — остановил я причитающую на немецком женщину.

— Государь, вашими хлопотами Михайло моего перевели под домашний арест.

Киваю.

— Да. Я знаю. И что? Всё лучше, чем в камере Тайной Канцелярии сидеть.

Она закивала тоже.

— Да, Кронпринц, да! И я вам…

Скрещиваю руки перед своим лицом.

— Хватит. Елизавета Андреевна, давайте по сути вопроса. С чем пришли?

— Ваше Императорское Высочество, Михайло уже полгода не получает жалованье в Академии. Другого дохода у нас нет. Он не может выходить из дома. Мы заняли деньги у кого только смогли. Одни соглашаются ждать, другие уже требуют. Грозят. Мы не знаем, что нам делать, «Государ» наш. Мы уже голодаем. Может есть для меня или брата моего какая служба на дому? Хоть какая копейка. Миша и сам готов, но его из дома не выпускают. Подскажите, как мне поступить? Я уже не знаю. Я не могу уже…

Она заплакала.

Анастасия подошла и обняла её.

Что-то начала ещё шептать и даже обещать. Я сделал за спиной Ломоносовой жест, чтобы она ротик свой закрыла и не мешала мне работать и думать.

Настя, хоть местами и недалекая дурочка, но, когда надо, вполне понятлива. Замолчала. Лишь успокаивающе держала жену Михайла Васильевича за руку.

Да, наломал Ломоносов дров. Оскорбить весь научный состав Академии — это надо уметь. Немцы академики его и раньше затирали. Теперь уж точно не будут спешить отдать ему положенное содержание. Причин найдут сотни. А, я, как-то упустил тему из виду.

Что ж, придётся ехать к Матушке. Настя пусть тут с Ломоносовским семейством посидит.

Глава 4 Шахматы с Тайной канцелярией

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 28 июня 1743 года.

— Матушка.

Кивок.

— Здравствуй, Петруша. Твоего любимого чаю?

— Если на то будет ваше настроение и благоволение.

Императрица хмыкнула.

— Судя по несвойственным тебе высоким политесам с глазу на глаз, ты по делу и дело это непростое? Сейчас распоряжусь на предмет чаю и готова тебя слушать.

Через пару минут она внимательно на меня посмотрела:

— Итак?

— Ломоносов.

Удивлённо поднятая бровь.

— Да? А что с ним? Я ж его домой отпустила под арест пока суть да дело. Или что-то не так?

Киваю.

— Всё так, Матушка.

Нам подали и разлили по чашкам чай.

— Тогда в чём твоё беспокойство?

— Дело в том, Матушка, что ему Академия уже половину года не платит жалованье. Семья буквально голодает.

Елизавета Петровна отпила чай из чашки и хмуро заметила:

— Болтать надо меньше. И зубы обещать повыбивать иностранным учёным.

Склоняю голову.

— Всё так, Матушка. Тут нет и не может быть сомнений. Но, какова польза нашему Отечеству от того, что он просто просиживает штаны у себя дома? Он же там ничем не занимается. Никаких исследований. У него даже оборудования толком дома нет. Какая России польза от его домашнего ареста?

— Петруша, тут я с тобой не соглашусь. Я не могу его просто выпустить после случившегося. Это дело уже обросло скандальными подробностями. И уже утекло в Европу. На мнение Европы нам начхать, но, нанимать и переманивать специалистов станет труднее.

— Это так, Матушка.

— К тому же, как после всего случившегося он появится среди обидчиков в Академии? Того и гляди всё выльется в отвратительную драку. И тогда что мне делать с ним?

— Согласен, Матушка, но, что делать?

Усмешка.

— Ну-ну, и что делать? У тебя же есть предложение? Иначе ты бы не приехал.

— Матушка, ваша мудрость сделала бы честь Царю Соломону и всем мудрецам Древности.

Смех.

— Подхалим ты знатный! Ладно, что ты хочешь?

— Я думаю, что России было бы полезно, чтобы местом отбывания домашнего ареста Ломоносова был бы избран Итальянский дворец. И у меня под присмотром, и оборудование есть, и Отечеству польза. Да и охрана у меня вашими стараниями лучшая что ни на есть.

— Любопытно, — наслаждаясь вкусом чая проговорила Императрица, — так же можно и других толковых арестантов собирать в одном месте да работу давать по уму.

Вот сметлива Елисавета Петровна! Не даром говорят, что ума у неё много, хоть ум тот и женский.

— Именно так, Матушка, — «поддерживаю» Высочайшую идею, — пока срок и дознание платить им скромное, но подъёмное жалованье, семью радовать продуктами. И пусть работают наши светлые головы на Россию.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. САД. 8 июля 1743 года.

— Так, да?

Пауза.

— Я вот так тогда.

Киваю.

Ушаков отпивает чай из чашки.

— Хороший у тебя чай, Государь. Только остывает быстро.

Разглядываю фигуры на шахматной доске и отвечаю:

— Это поправимо, Андрей Иванович, поправимо, — кричу, — Катя!

Горничная появилась из ниоткуда почти сразу. Это она умеет.

— Да, барин?

— Катюш, завари нам снова чаю. И к чаю обнови.

— Слушаюсь, барин!

Исчезла она так же быстро, как и появилась. Почти бесшумно. Юбки только шуршат при ходьбе.

Глава Тайной канцелярии поглядел ей вслед.

— Хорошая у тебя горничная, Государь.

Киваю.

— Да, не жалуюсь. Расторопна и понятлива.

— Ты, Государь, как я слышал, её к Анастасии Павловне приставил?

Делаю неопределённый жест.

— А я вот сюда. Шах.

Генерал вновь обозрел поле битвы на нашем столике.

— Хм… А мы — сюда.

Двигаю другую фигуру.

— Всё равно шах. Только с другой стороны.

— Да, всё верно. Есть такое наблюдение. И как поживает Настасья Пална?

Задумчиво отвечаю:

— Ты, Андрей Иванович, о сём знаешь, лучше, чем я.

— С чего бы, Государь? Она — твоя фаворитка, а не моя.

Кивок.

— Это да. Но, смотрят-то за ней и её семейством твои люди. Я её вижу только здесь, да у Матушки на балах. А как там у неё и что — я ведать не ведаю.

— И она ничего не рассказывает?

Усмехаюсь.

— Андрей Иванович, со всем уважением, но, тебе я этого не скажу. Причину ты сам понимаешь. Если что-то касается или коснётся Матушки и её интересов, то Государыня узнает от меня об этом первая. И уж она будет решать передавать дело в твою Тайную канцелярию или нет. Мат, кстати.

— Да… действительно. А ты хорошо играешь, Государь. Приятно иметь дело с хорошим игроком.

Киваю.

— Твоими молитвами, Андрей Иванович, твоими молитвами. Ну, что, ещё партийку?

— Пожалуй. А вот, кстати, и твоя Катя с чаем.

«Катя» он выделил интонацией, связав вместе с «твоя». И речь явно шла не о том, что Екатерина — моя крепостная.

— Ваш чай, барин!

— Спасибо, Катюш.

Я подыграл Ушакову в части «твоя». Соблаговолил Кате сказать спасибо. Крепостной. При нём.

Екатерина метнула быстрый взгляд, на Ушакова, и снова обратилась ко мне:

— Будут ещё приказания, барин?

— Пока нет, Катюш. Я позову, когда понадобишься.

Горничная изобразила подобие реверанса и отошла на исходные позиции.

Глава Тайной канцелярии усмехнулся, глядя ей вслед.

— Действительно хороша, Государь.

— На том и стоим.

Я протянул Ушакову две сжатые в кулак руки. Тот мгновение подумал и хлопнул слегка по левой руке. Открываю ладонь — черная пешка.

Что ж, в этот раз я буду играть за белых.

Первый ход. Сразу ответ. И я. И Ушаков. И так далее. Начало партии шло быстро, буквально на автомате.

— Давно хотел тебя спросить, Государь. А почему Катя обращается к тебе «барин», а не «Государь», как все?

Пожимаю плечами.

— Ну, во-первых, не только Катя, а все мои крепостные, которых я с собой из Москвы в Петербург привёз. Во-вторых, я для них действительно барин. А, в-третьих, например, мои голштинцы обращаются ко мне «мой Герцог», хотя я для них тоже Государь, как суверен Гольштинии. Так что, как-то так, Андрей Иванович.

Тот кивнул. Ничего не ответил. Но, явно, зарубку в памяти у себя сделал.

Поглядим, что дальше.

— Твой ход, Андрей Иванович.

Ушаков часто бывал у меня. Нет, не с визитами, и, тем более, не по службе. Просто поиграть в шахматы. Он меня прощупывал и присматривался, я то же самое делал в отношение него. С главой самой могущественной спецслужбы Империи нужно поддерживать ровные отношения. Нет, мы не приятельствовали и никогда не будем. Ничего личного, как сказали бы американцы. Только дело.

Знала ли о наших играх Лизавета? Конечно. Там всегда вокруг неё находятся умные и коварные люди, которые сообщат Матушке всё что было и чего не было тоже. Лесток, например. Говорят, что Шетарди скоро вернётся в Россию. Будет ещё интереснее партия.

— Что скажешь о мире со Швецией, Государь?

Пожимаю плечами.

— Матушке виднее. Хотя я бы предпочёл, чтобы Гельсингфорс отошёл к России.

Кивок.

— Понимаю, Государь, ты там кровь проливал свою и чужую.

Соглашаюсь.

— И это тоже. Но, там и гавань хорошая. Нашему флоту пригодилась бы передовая база на Балтике. К моему разочарованию, дипломаты договорились иначе. А жаль. Пей чай, Андрей Иванович, а то опять остынет.

Усмешка.

— Ничего. Думаю, что ТВОЯ КАТЯ, порадует нас ещё свежезаваренным чайком. У неё хорошо получается. Сразу видно, что У НЕЁ ВСЁ ХОРОШО ПОЛУЧАЕТСЯ.

Киваю, глядя на шахматы, отвечаю неопределённо.

— Да. За что и ценю.

Мой гость ответил тоже с неопределённым намёком:

— Приятно иметь такую крепостную.

— Я вообще люблю приятные вещи, Андрей Иванович. Что говорят в высшем свете Петербурга?

— Кто ж знает, Государь?

— Ты, например, Андрей Иванович. По роду службы ты должен знать кто где и о чём болтает. Потому и спрашиваю.

Отпираться от очевидного он не стал и лишней напускной скромностью не страдал.

— Есть такое, Государь. Вас с Анастасией Павловной всё ещё обсуждают.

— И что говорят?

— По-разному, Государь. Девицы ей завидуют чёрной завистью и обязательно толкнут в спину, стоит ей оступиться. Отцы благородных семейств выжидают. Позиции Бестужевых усилились и это нравится не всем.

Я кивнул. Ничего нового он мне не сообщил.

— А кто отец Кати?

Вопрос был неожиданным и Ушакову удалось меня удивить:

— А в чём вопрос?

— Да, нет, особо ни в чём. Просто порода чувствуется. Простые крестьянки так не выглядят и не одеваются так.

Пожимаю плечами.

— Одевается так, потому что я так хочу. Мне не хочется, чтобы моя горничная ходила по дворцу и улице в сарафане и лаптях каких-нибудь.

— Понимаю. Но, породу всё равно никуда не спрячешь, ни за какими сарафанами. Уверен, что Катя в сарафане выглядела слегка чужеродно.

— Нормально выглядела. Мне просто сарафаны не нравятся, вот и всё.

— Понимаю. Шах тебе, Государь.

Так мы и до мата мне дойдём с этими разговорами. Выбил меня Ушаков из колеи своими вопросами.

Умеет, гад!

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 10 июля 1743 года.

У меня сегодня трёхдневный выходной. У Насти начались «эти дни» и теперь три дня она будет страдать у себя дома, в окружении служанок и семейного лекаря.

В принципе, я был доволен. Нет, я ей сочувствовал, но, дело житейское, не она первая и не она последняя. Главное в этом — Настя не «залетела» несмотря на все её старания. Это бы весьма усилило и её личные позиции, и позиции Бестужевых. И хрен его знает, как отреагировала бы на это Матушка. А так, пока всё у нас стабильно.

Мне даже «смягчили условия содержания» — теперь я могу оставаться в Санкт-Петербурге даже когда Императрица в Царском Селе. Более того, я волен делать что хочу и встречаться с кем хочу. Уезжать из Питера без отдельного разрешения не могу — это да. Но, большинство нужных людей всё равно находятся в столице. Если что — могу и вызвать в Санкт-Петербург, оплатив дорогу. Нынче я не совсем нищий и могу себе позволить не только лишнюю чашку дорогого чая для Ушакова.

К счастью, в эти три дня Матушка не собирается устраивать никаких балов, ассамблей и прочих мероприятий. Мне можно заниматься делами. Чертежи, планы, расчёты. Отчёты.

Да, отчёты. Их много. И судя по тенденциям, по сравнению с моими двадцатым и двадцать первым веками ничего не изменилось. Отчёты — прекрасный барометр состояния дел в реальности. Чем больше бумаг, чем они оптимистичнее, тем хуже дела на самом деле. Минимум — это повод присмотреться повнимательнее.

Вот, например, подготовка к Антарктической экспедиции. По отчётам всё просто шикарно. Ответственный за снабжение отставной флота генерал-кригскомиссар генерал-лейтенант Сергей Васильевич Лопухин писал в апреле, что суда к походу годные и всё что нужно для снаряжения экспедиции есть на складах в Кронштадте и Риге, а чего нет по такелажу, мол, в Дании или Голландии прикупим. Требовал так же чтобы денег на закупку продовольствия и леса на ремонт кораблей сейчас авансом дали, тогда он мол сможет их закупить уже летом в польских Инфлянтах и Полоцке.

Я же, с разрешения Матушки, под надзором Корфа, в Кронштадт сам сходил морем чтоб пощупать корабли в гавани. Поговорил там со знающими людьми. В общем, всё, как я и ожидал. Всё не совсем так уж и хорошо, местами совсем не хорошо, а кое-где даже весьма подозрительно. Особенно там, где по документам и логике вообще всё прекрасно. Не знаю. У меня даже сложилось впечатление, что проблемными моментами нас ненавязчиво, но очень старательно уводят в сторону от того, куда на самом деле следует смотреть.

Я не одну собаку съел на научных интригах, так что вполне понимаю алгоритм действий в таких ситуациях. Нашёл нужного человека, который много знает, но у которого никто никогда не спросит его мнения. Так обычно и бывает. Мелкая сошка всегда знает, кто съел мясо из кастрюли.

Степан Андреевич Малыгин. Возглавляет штурманскую роту в Кронштадте. Человек опытный. До войны был начальником западного отряда Великой Северной экспедиции. Так вот просветил меня, что подготовка экспедиции — это не подготовка к дальнему плаванию. Ничего на это не указывает. После боёв суда придут изношенные их укреплять надо. Для ледового плавания нужно корпус внутри и снаружи усиливать. Эта переделка не на месяц и не в военное время. Да и изменит она остойчивость.

По моему поручению взялся он посчитать: что надо и когда успеют балтийские верфи. Но, он, хотя бы, обрадовал, что корабли проекта «Слава России» для такого плавания будут вполне добротными в части усиления корпуса. Напряг память и понял, что посильнее «Востока» и «Мирного» на которых Крузенштерн Антарктиду открыл, эти суда будут. Можно с них даже до половины пушек снять. Ну, если там какой войны нет в южных водах.

В Петербурге Императрица потребовала от меня подробный отчёт. Она хочет величия и славы Державе нашей, а не позора. Я её понимаю. Как минимум, снабженца для экспедиции нужно будет заменить на проверенного человека.

Был ещё момент.

Я всегда должен помнить, что все вокруг меня играют в свои игры. В том числе и я сам. Ходы противника можно прогнозировать или учитывать их возможность. Как и возможность отвлекающей дымовой завесы. Иногда очень сверкающей. Например (это мои догадки и предположения), где-то там может оказаться под охраной важная персона. Или документы. Или ещё что. Хоть сокровища тамплиеров и Янтарная комната, которая вообще-то в Зимнем пока в ящиках стоит. И вокруг этого целые спецоперации, как та, что получилась с письмами, которые я отобрал у покойного де Брилли и привёз Матушке.

В общем, надо убирать подозрительные личности. Поэтому в мае просил Матушку мне другого снабженца на экспедицию. Она и сама, когда про желание его сплавать за продовольствием в Инфлянты (современную нам Латгалию) узнала, так даже разозлилась. Вот послал же Бог «родственничка»! Этот Лопухин приходился Петру II двоюродным дядей, а супружнице его, Наталье Фёдоровне, моей бабушки, брат Павел по отцу предком. Слава Богу, что происхожу не от этой сорокалетней дуры Натальи.

Впрочем, я отвлекся. Экспедиция-экспедиция… Прожекты сталкиваются с реальностью и убиваются, как об стену.

Или, вот, экспедиция Беринга. Отличная экспедиция. Открыли Берингов пролив и Аляску. Воткнули там русский флаг и провозгласили Аляску и земли южнее коронными владениями Российской Империи. Чудесно. А что дальше?

До Антарктиды доплыть проще. До Патагонии с Мадагаскаром всяких тоже. Благо пока не всё поделили растущие пока империалистические хищники. Не до того им сейчас — австрийское наследство делят. Да и у нас куда более тёплых земель для расширения под боком предостаточно. Что нам сейчас Аляска? Золото и прочие вкусности? Возможно. Вот только Англия в Канаде там значительно ближе. А мы колонию просто не сможем снабжать, потому как просто нечем и неоткуда. И не сможем удержать, вдруг что.

Экспедиция Беринга — это именно экспедиция. Эпоха Великих географических открытий и всё такое. Корона «на славу России» деньги выделяла. Государственный престиж и прочее. Но, одно дело экспедиция, а другое регулярное судоходство. Оно у нас даже на Волге не везде и не всегда, про Сибирь и говорить нечего. Северного Морского Пути не существует. Промежуточных портов нет и мест для стоянок/ремонта кораблей на берегах Северного Ледовитого океана тоже как-то не наблюдается. Да и пройти от Архангельска до Аляски за одну навигацию невозможно в принципе. Как возить туда продукты и припасы? Там нет земель пригодных для пахоты. Даже Чукотская тундра ещё не завоёвана, а приамурские земли дальше современной мне Читинской области — китайские. И откуда снабжать Аляску? Чтоб двинуться куда-то в сторону Калифорнии, нужен контингент, флот и суда снабжения, крестьяне, промысловики, охотники. С местных харчей такую ораву не прокормить, не говоря уж о том, что эту ораву нужно туда доставить как-то и откуда-то.

Нет, сейчас, в одна тысяча семьсот сорок третьем году, стратегическими направлениями расширения для России являются южные степные плодородные земли, заселение чернозёмов по Сакмаре и Уралу, присоединение джунгарского пока Горного Алтая. Но, чтобы держать более дальние земли уверено, нужна всего лишь железная дорога, которой нет даже в проекте, и пароходы, которых тоже нет. Причём первыми на арену истории выйдут именно колёсные пароходы. С железкой целая морока немыслимая. Нужно не только выстраивать всю технологическую цепочку, то есть создавать заново всё, начиная от чертежей и мастеров. Это всё должно лечь на совершенно новую сеть дорог и мостов. Которые надо наметить, насыпать, построить, охранять… Сейчас же даже рельсы между столицами — неподъемная для экономики проблема. Проще каменные Императорские Тракты строить по принципу Древнего Рима. Посты и системы связи между столицами.

Сколько у меня это займет времени? Ну, дай Бог, может лет двадцать, при должном упорстве и благоволении Матушки. И то, при первом приближении и допущении. В общем, дома дел предостаточно.

А золото Аляски подождёт. Иногда лучше до поры до времени не открывать свои карты. Аляска ещё полвека-век не будет никого интересовать. А вот золото Австралии почему бы не взять раньше? Не только же на пингвинов и теуэльчей посмотреть я снаряжаю в Южный океан экспедицию.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ТРОИЦКАЯ ПЛОЩАДЬ, АВСТЕРИЯ «ЧЕТЫРЕ ФРЕГАТА» 10 июля 1743 года.

«Похоже Иван дозрел,» — подумал Фалькельберг — «пора к делу переходить.»

Они сидели втроём уже третий час и выпили уже и пива, и анисовой, и горькой наливки на еловых шишках. Знакомые общие «юбки» закончились, дурость солдат и несправедливость генеральскую тоже обсудили. Закуски были хорошие и русского долго не развозило. Тут бы самим раньше под стол не упасть.

Матвей с опасением посмотрел на очередную кружку пива, пронесённую мимо них.

«Scheiße! Как бы там за стенкой писака прокурорский не перепился!» — не веря в крепость штатских выругался про себя майор Фалькенберг.

Впрочем, Якоб вроде вывел подполковника Лопухина на нужный разговор. Осталось надеяться, что любящий пиво письмоводитель может ещё пером без клякс услышанное выводить.

— Яша, ты пойми, — вещал Иван старому собутыльнику, — был я при дворе принцессы Анны камер-юнкером в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены; один из матросов, а другой из кофешенков за скверное дело.

Поручик Яков Бергер осоловело слушал и кивал, придерживая рукой голову. Толи для того, чтобы лучше слышать, толи что бы не уронить.

— Многим в прежнее царствование было лучше, — поддержал Матвей Фелькенберг правдоруба.

— Ты майор правильно понимаешь! Мы вот тут забытые пьём. А Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… — вдохновлённый поддержкой запел Лопухин, — ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная'.

«Да полковник созрел, но как бы самим чего лишнего не наговорить,» — пронеслось в голове у трезвеющего Фелькельберга.

Он кивнул, плеснул себе и Ивану из кувшина, и поднял кружку «в знак согласия». Писарь за отгородкой этого не видел не мог на бумаге потом изобразить.

— Так, Иван Степанович, — изобразив горестное лицо замямлил Бергер, — ушло то, что о то… о том… об этом говорить.

«А Яков то слаб в питии хоть и лейб-кирасир,» — подумал майор, — «или играет хорошо, как-то же первый раз он Лопухина разговорил?»

— Ты не понимаешь, Яш! Рижский караул, который у Императора Иоанна и у матери его, очень к Императору склонен, а нынешней Государыне с тремястами канальями ее Лейб-Компании что сделать? Прежний караул был и крепче, да и сделали, а теперь перемене легко сделаться; если б и тогда Петру Семеновичу Салтыкову можно было выйти, то он бы и сам ударил в барабан; за то его тогда и от двора отрешили. Будет чрез несколько месяцев перемена; отец мой писал к матери моей, чтоб я никакой милости у Государыни не искал, поэтому и мать моя ко Двору боле не ездит, да и я, после того как был в последнем маскараде, ко Двору не хожу.

«Ну вот ты, высокоблагородие, себе на Сибирь и наговорил,» — отметил Фалькенберг запивая эту мысль темным немецким пивом.

— Нынешние управители государственные все негодные, не так как прежние были Остерман и Левольд, только Лесток — проворная каналья. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся, — изливал душу Лопухин.

— Хороший ты человек Иван Степанович, но, нет ли кого побольше, к кому бы заранее забежать? — почти прошептал Фалькенберг, положив руку, вытянутую на плечо подполковника.

— В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказывала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне. Ботта говорил, что и прусский король будет ей помогать, и он, Ботта, станет о том стараться, — тихо, но ясно проговорил Лопухин.

— Должно быть, маркиз Ботта не хотел денег терять, а то бы он принцессу Анну и принца выручил, — в тон ему возразил майор.

— Не веришь, Матвей? — собравшись сказал подполковник, — скоро всё будет, скоро!

Дело было сделано и можно было не продолжать. Но ещё едва початый кувшин пива на столе, и за гору закуски оплачено. Австрийский посол Ботта уехал до осени, так что пославший их послухами Лесток может донесения Бергера и Фалькельберга до утра подождать. Да и писака может наконец упиться за загородкой.

Майор мысленно пожелал ему: «Лишь бы чернила на записи не пролил, каналья!»

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. ГОСПОДСКАЯ ОПОЧИВАЛЬНЯ. 12 июля 1743 года.

Её пальцы привычно и уверенно, но очень аккуратно втирали мою мазь в мой очередной синяк.

Я лежал на спине, привычно и блаженно закрыв глаза. Да, она умеет и вмазать, и расслабить. Она всё умеет.

— Что говорят при Дворе?

Катя лукаво (даже сквозь прикрытые веки чувствую её лукавство) спросила:

— При каком, барин? При твоём или Матушкином?

— Ну, начни с моего.

— Да, особо ничего такого, барин. Давеча Кузьмич и Прохор побились об заклад — понесла Настасьпална или нет. Позвали меня рассудить. Я сказала, что нет.

Усмехаюсь. Уж, Катя-то точно знает. Мирового судью они выбрали правильно.

— На что хоть бились об заклад?

Моя прелестная горничная рассмеялась.

— А на что, барин, могут спорить два дурака? На два привселюдных подзатыльника, стакан горькой и полкопейки денег. Кузьмич всю дворню собрал на экзекуцию.

— А Aqua vitae?

Катя даже удивилась.

— А что с ней может быть? После подзатыльников, обнялись и разделили стакан поровну. Мужики, что с них взять. Полкопейки Прохор должен остался. Ну, Марфа ему их точно не даст. Будет что-то мудрить, чтоб долг отдать. Не будет попусту спорить в следующий раз.

Новая порция мази. Новый синяк.

Острое блаженство.

— Больно, барин?

— Нет, Катюша, твои руки просто чудо.

Усмешка.

— Ну, для любимого барина я готова на что угодно.

Киваю, не открывая глаз.

— Я знаю. За то и ценю.

Поцелуй в ненамазанную часть груди.

— Спасибо, барин. Я вся твоя.

«Манон Леско» художник Рене Лелонг, конец 19 века. René Lelong (1871–1933)

Целую её макушку. Волосы приятно пахнут дорогим средством. Моим, кстати. Думаю, чтоб наладить производство. Кожа её нежна, что то чудо. Ничего удивительного, что Настя всё сразу поняла о наших «с горничной» отношениях. Ну, и фиг. Я ж не зря ей сказал, что «ты — это ты, а Катя — это Катя». Не хватало ещё привязаться к фаворитке. Сегодня она в фаворе, а завтра общается с Ушаковым, а послезавтра знакомится с видами Сибири с вырванным под корень языком. У нас это запросто. Быть рядом с Цесаревичем опасно. Иной раз быть любимой крепостной Государя-Наследника лучше и безопаснее. За крепостную отвечает хозяин. А с меня и взятки гладки. Повинюсь перед Матушкой вдруг что. Да и то, надо так накосячить, что и представить трудно в мире, где все интригуют против всех. Так что моя доверенная горничная чувствовала себя весьма вольготно. Да и на «булавки» ей я денег не слишком уж жалел. Люблю красивых и ухоженных женщин. Так что среди моего Двора она чувствовала себя (и весьма справедливо) настоящей королевой.

Крепостная горничная, которая ухожена лучше, чем графиня, что может быть вкуснее в этой жизни? Пусть и не ходит обвешенная бриллиантами.

Катенька гибко потянулась, что та кошка. Впрочем, она кошка и есть. Только умная очень. И хитрая. И коварная. И верная. Если ей это удобно.

— Это всё про мой Двор, Катюш?

— Ну, не считая бабских сплетен.

— И что болтают?

— Болтают, барин, что…

Она прижалась ко мне и прошептала на ухо несколько слов.

Морщусь.

— Катюша, не вздумай где-то это сказать.

Кивок мне в шею.

— Я знаю, барин. Не совсем ведь дура. Я только…

Ещё несколько слов на ухо.

— … никто ж не слышит больше. Но, я могила.

— Будешь такое болтать и это точно могила.

— Я знаю, барин. За тебя хоть на плаху. Но, я не болтаю.

— Молодец. Что ещё?

Катя лежала головой у меня на плече и рассказывала городские сплетни. Ничего особо нового. Кто с кем спит и что явно все ждут чего-то бурного в ближайшее время…

— С чего такой вывод, Катюш?

— Гуляют больно бояре наши. Швыряют деньги, как в последний раз. Что-то будет, барин.

Катя просто умница, хоть и с полгода, как из Подмосковной деревни. Графине Анастасии Павловне Ягужинской, местами, очень далеко до неё. А то, что Катя официально просто моя крепостная, а не графиня, так это ещё бабушка надвое сказала — сегодня ты крепостная, а завтра графиня. А бывает наоборот, как сказал бы булгаковский Фагот. Очень даже бывает!

Она на мне верхом. Ей так удобнее наносить мазь на мои синяки. А мне удобнее рассматривать её, глядя снизу-вверх.

Признаться, Ушаков разбудил моё любопытство. Он очень заинтересовался Катей. Спрашивал, кто её отец. С чего бы такой интерес к простой крепостной горничной? Ушаков давно служит и многих помнит, в том числе и в лицо. Катя его зацепила своей внешностью, это ясно. Но…

— Катюш, а кто твой отец?

Она пожала обнажёнными плечами.

— Кузнец, да помер он десять лет как, барин.

Катя, как и я с двенадцати лет круглая сирота. Мать умерла в тридцать восьмом от оспы.

— Да видел я твоих братьев, на них ты не похожа, и на бабку…

— Так они в батюшку, бабка же Акулина то мать батюшкина, — пояснила Настя.

— А по матушке родня где? — продолжаю интересоваться

— Так из Судаковки она, Епифанского уезда, там говорят все такие широкомордые.

Нормальное у неё лицо. Русское. Скулы правда шире, чем у односельчан. Откуда они — поди проверь. Хотя в Тулу на заводы всё одно через Епифань эту ехать. Будет оказия — посмотрим. А может⁈

— И как она в Новопреображенском оказалась? Меньшиков купил? — пытаюсь проверить вспыхнувшую у меня догадку.

— Так нет, бабушку Дарью ещё прошлый владелец князь Прозоровкий из своей вотчины перевел, — уточнила Катя, — женил на кучере своём да в конце пятого года помер, тогда Меньшикову деревня и отошла.

— А матушка, когда твоя родилась? — сникаю я.

— Так в шестом годе, как раз после сева.

И вот как считать? Сев то это скорее май, но, когда умер это неизвестный мне Прозоровский? Или они с Меньшиковым вообще ни при чём? В Одноклассники к ним не зайдёшь, да и портретов просто не сыскать. Но Ушаков кого-то в Кате вспомнил.

— А пошто тебе мои предки, барин? — прошелестела Катя, деланно захлопав глазками.

— Да вот думаю: может тебе вольную дать?

— Не губи, Пётр Фёдорович, — застыла на мне в легком ужасе Катя, — кому я без тебя нужна?

И то верно. Некуда ей идти. Здесь она в тепле и при деле. Сам ей паспорт на имя «Катька — дворовая девка Государя Цесаревича-Наследника Петра Фёдоровича при его Итальянском дворце в Санкт-Петербурге, из села Ново-Преображенского Московской губернии» правил. Невозможно перевезти крепостных в город без документа. Тут же выловят и запишут в беглые. А «пачпорт» с моей подписью — одна из лучших охранных грамот в Российской Империи. Потому и ходит в столице свободно туда, куда я направляю или куда сама хочет. А запросы у неё невеликие, но правильные. Я не против.

— Уговорила! Но, коль захочешь, так дай мне о том знать, — сворачиваю тему, — если закончила, то распорядись принести нам с тобой чаю. И к чаю тоже. Давно мы с тобой не чаёвничали.

Улыбка мне ответом:

— Давно, барин. Со вчерашнего вечера. Сей момент, я отдам все необходимые распоряжения и вернусь.

Катя грациозно встала, накинула и запахнула халат. Я всматривался в её лицо. Нет, я вот так не узнаю её предка. А вот Ушаков признал сразу. Значит, кто-то времен моего Царственного деда приложил руку и всё остальное. Но, кто? Ушаков, конечно, не скажет. Нужно искать самому. Катя может оказаться джокером совершенной убойной силы, иначе бы старый пройдоха не засобирался быстро после окончания шахматной партии. Явно спешил проверить какую-то свою догадку. Впрочем, может и по делам своим тайным торопился. Хотя и это дело тайное тоже. Надо, кстати, с Катей тоже массироваться осторожней, чтобы на будущее число таких тайн не умножать.

Про вольную она точно запомнит. И не будет о причинах сегодняшнего расспроса гадать. Я же Блюментросту письмо пошлю. Пусть аккуратно в селе расспросит. Вроде по врачебной надобности. Может кто про Катино и матери её происхождение что и вспомнит.

Вообще, серьезней моего паспорта в Империи были только «Охранные грамоты» Государыни и Главы Тайной канцелярии Ушакова. Я не имел права выдавать буквально Охранные грамоты. Зато я мог дать бумажку не сильно хуже: «Подателю сего препятствий не чинить, всем казённым чиновникам, выборным и купеческим должностям оказывать всемерное содействие. Государь Цесаревич-Наследник Пётр Фёдорович». У Кати тоже есть такая бумага, вдруг что. Она же у меня не только за овощами на рынок ходит. Точнее, она на рынок вообще не ходит. И без неё есть кому. Не её это дело по базарам ходить.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 13 июля 1743 года.

Полтора месяца прошло с того памятного бала. Страсти улеглись. Вроде никого не казнили. Ничего особенного в моей жизни не происходило. Третий день у меня «выходной». Настя всё ещё дома. Записки шлёт. А в целом — всё как обычно у меня.

Чертежи, опыты, чертежи.

Конец июня заняли хлопоты о Ломоносове, которого закрыли в кутузку. По делу то в общем закрыли. В моё время, по нашему Уголовному кодексу, наоскорблялся он в Академии лет на восемь, с учётом угрозы пересчитать кое-кому из немцев зубы. А к нему жена приехала. С дочкой. Да ещё и с братом своим. Их кормить надо. Что же Михайло всё бросить и идти вагоны разгружать? Нет, впрочем, никаких ещё вагонов, а в порт его не возьмут. Там у грузчиков свои артели и все места заняты. Хотя, какие вагоны, о чём я, если он под домашним арестом?

Хлопотал я за него, к Матушке ездил два раза. В общем, казнить не казнили, но обвинений не сняли. Расследуют. Он в месяц в камере просидел теперь у меня под домашним арестом. Показания даёт, когда Ушаков ко мне в шахматы поиграть приходит. Служанки и Настя моя (Стоп не моя! просто Настя) супруге ломоносовской с их малолетней дочкой помогают. Да и сама Елисавета, урождённая Цильх, при деле. Она нынче помощницей по учёту у моей экономки во дворце. Я ей даже копеечку за работу положил. Кормится им как-то надо, пока Михайло арестован и ему в Академии не платят… Брат её тоже у меня припахан на окладе жалованья. У моего кабинет-секретаря заведует немецкой перепиской и отвечает за пожарную безопасность в доме.

Дворец, как и почти все в столице, у меня деревянный, а до русских моих работников писанные правила обращения с огнём плохо доходят. У них что-то вроде философии: «Бог дал — Бог взял. Новый построим». А Иван Генрихович за две недели всё писанное мною выучил, организовал и к порядку привёл. Он даже Михайла с его опытами строит. И помогает зятю тоже. Не только же русскую грамматику я Ломоносова вытягивал из узилища писать. Это он и в одиночке бы прекрасно делал. У меня тут для него цела программа открытия химических элементов набросана. А химия она такая — может и шарахнуть. Мне мою шарашку не сильно жалко, но второго меня или Ломоносова рядом нет.Да и Катю Ломоносову мне будет очень жалко. Она же теперь моя с Настей крестница. Осенью ей стукнет всего четвёртый годик.

Так что в обиду я ни Катю, ни отца её не дам. Но, пусть Михайло всё же за свои чудачества на меня поработает и на следствие походит. Даже если следствие сие у Ушакова в промежутке между партиями в шахматы со мной.

Сам же я всё колдую над паровым движением. Над водным и наземным. Проблем масса. Это только в детской песенке: «Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить!»

Увы так не бывает. Вернее, бывает только в пошлых романах об альтернативной истории, где по воле попаданца движутся горы, а реки меняют свои берега, и, вообще, текут в другую сторону. Сугубо по воле главного героя и его идиота-автора. В общем, концепция: «Будь — и оно появилось!» работает только на страницах низкопробных поделок. Или подделок? Впрочем, какая разница в сущности?

А если реально, то проблем масса. В том числе и с самим сердцем любого подобного движения — двигателем. Что с того, что я знаю точно, как он устроен? А материалы? А узлы? Поршни, прокладки и клапаны разные? Манометры? Я не могу свободно оперировать привычными мне материалами и сплавами, ибо их тут попросту нет. И создать не вдруг. Это промышленность и технологическая цепочка от добычи требуемой руды, и требуемой марки угля, до финала — самого изделия. Между ними куча всяких конструкторских, производственных и организационных работ. И технологий. Или вот, например, рельсы. Одно дело рельсы для шахтных вагонеток, вагончик с углём, по которым вагончик тащит лошадка, а другое, пусть маленький, но паровоз. Да и вагоны ещё. Нынешние рельсы от такой нагрузки просто поведёт и крушение состава неизбежно.

Планы у меня большие. И создание железной дороги Петербург-Царское Село лишь первый из моих планов далёкого будущего. Очень далёкого, честно говоря.

Кстати, были мы с Настей давеча в Царском Селе по приглашению Императрицы на каком-то очередном празднике (не считаю нужным забивать голову бессмысленной информацией), ну, что сказать. Царское Село — дыра дырой. Покосившийся дворец, запущенный парк, в общем, по сравнению с моим дворцом в Подмосковье сущий колхоз с перекошенными уличными сортирами. Ну, я утрирую конечно, но, это настолько контрастировало с тем, к чему я привык в двадцатом веке, что мне оставалось лишь по-старчески крякать к удивлению Анастасии. Она даже обеспокоенно спрашивала, всё ли со мной хорошо и не кликнуть ли лекаря. Я в ответ лишь галантно поцеловал ручку и напомнил ей, что и сам я лекарь.

Императрица тоже довольно скептически осмотрела свою будущую загородную резиденцию и повелела найти архитектора на новый дворец. И деньги на строительство. А с деньгами пока затык. Война сожрала всё, что только могла. И что не могла — тоже.

Кстати, о деньгах. Матушка подогнала мне приятную сумму со словами: «Насте на булавки». Сумма была весьма приличной и не всё пойдёт на фаворитку. Конечно, Лиза это понимала, потому и объем денег был достаточно большим. Что это? Вряд ли просто Царственная прихоть. Императрица раз за разом мне подбрасывала в той или иной форме, или под тем или иным основанием/легендой суммы, и явно стимулировала мои научные работы. Потихоньку у меня появлялись станки и мастерские, появились мастера, немцы и голландцы в основном. Потихоньку прирастало моё техническое хозяйство и обеспечение.

Что двигало Императрицей? Бог весть. Лишь бы деньги давала, ибо с деньгами у меня по-прежнему плохо. Это не новый дворец построить. Я на такие мелочи не разменивался. Но, даже расчеты требовали денег. Я ведь не один черчу и считаю. И в Петербурге у меня люди, и в Подмосковье. А у них семьи, на секундочку. И их тоже надо кормить. Конечно, в Подмосковье полегче, у меня там три моих деревни с натуральным хозяйством, так что хлеб, масло, молоко и прочие, как выражался Кузьмич, иички, были на столах семей моих сотрудников всегда. Но, нужны и деньги. А в Питере у меня и деревень-то своих не было, чтоб снабжать моё научно-техническое хозяйство. Так что деньги Матушки «Насте на булавки» были очень кстати.

А, в целом, всё путём. Как говорится, Министерство путей сообщения сообщает, что всё путём.

— Барин! Там Анастасия Павловна приехали! Бледные!

Вопреки установленным правилам, первой мне новость сообщила Катя. Судя по её виду с Настей действительно, что-то случилось.

Резко встаю.

— Где она?

Катя выдохнула:

— Сюда идёт, барин.

За ней вбежал дворецкий. Не успел он открыть рот, как в дверь ворвалась Настя. Как была, с дороги.

Я поглядел на неё и приказал коротко:

— Оставьте нас все.

Глава 5 Слово и Дело Государево!

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. ГОСПОДСКАЯ ОПОЧИВАЛЬНЯ. 14 июля 1743 года.

Ох уж эта, Настя!

Нет не та, что скулит у меня на плече. А та, что довела её до этого.

Настя смотрит на меня преданно и кусает губы.

— Петенька, что теперь будет?

А что я ей должен ответить? Успокоить? С три короба наобещать? Я не могу даже предположить, что тётушка мне на такую просьбу ответит. Да и связь наша с Настей начала меня сильно обременять

Минувшая ночь была бурной. Явление Анастасии было неожиданным. Она собиралась приехать позже. Через два дня. И вдруг такое.

Утром проснулась и в слёзы.

— Петенька, я тебя не брошу.

Представляете спите вы с подругой с утра пораньше и тут вам такое! То ли пора мысленно прикидывать как мебель переставить, то ли быстро прыгать в джинсы и на комсомольскую стройку срочно уезжать. Хотя… Это тогда она меня должна была просить «нас не бросить». Похоже я в трудах своих перенапрягаюсь. По срокам там и не могло ничего быть. Но, всё же…

— Не плачь, Настенька, — говорю полусонно, — никто меня у тебя не отнимает.

Всхлип.

— Хотя, хотят отнять, — прерывисто выдыхает Ягужинская.

Так! Что-то новое. Матушка решила, что мы близко с Настей сошлись и пора фаворитку менять?

— Ну кто этого хочет? — чуть приподымаясь выше по подушке спрашиваю любовницу.

— Они, они, — снова прерывисто начинает Настя, — они убить тебя хотят!

Выпаливает она и сваливается в плач.

Это явно не Матушка. И, пока я тут с Ломоносовым водород открываю и паровой насос строю, вокруг что-то происходит, и мои гости или выходы на балы не дают мне времени о том знать.

— Так, не плачь, успокойся, — произношу уверено, гладя любовницу по каштановой головке, — говори кто смог такой глупостью тебя напугать.

— Это не глупость, — собирается от лёгкой обиды Настя, — ко мне вчера Настя приходила, Лопухина. Сказала, что б я к тебе не привязывалась, а то потом буду горько рыдать.

Так вот оно что. Старая подружка вернулась после того бала с розой.

— Она просто тебе завидует, — шепчу ласково.

— Нет. В мае мать её была у нас, и она говорила, что плохо ей при нынешнем царстве, но, мол Ботта поехал в Берлин и скоро пруссаки спасут Иоанна с матерью и тогда всё петрово семя выжгут, — выдаёт Настя запальчиво, — и верные корабли уже готовятся из Риги забрать прежнего Императора.

А вот это уже серьёзно. Похоже, что муж Лопухиной, подвизавшись в моей антарктической экспедиции, взятие Динамюнде готовит. Разумовский шепнул на днях что туда перевели Брауншвейгское семейство и трёхлетнего Императора.

И тут меня как током прожгло. Матушка знает! Проверяет меня, приставив ту же Настю. Нет, не в том помогу ли я вернуть Трон Иоанну Антоновичу. Для меня его воцарение смерти подобно. А в том не затею ли я свою игру. Или не станет ли кто играть мной мне не того сообщаючи.

Приподымаю Настю. Сам встаю. Снова прижимаю её приобняв. Целую в голову.

— Так, солнышко, — приободряю её, лаская отливающую золотом кофейную шевелюру, — успокойся, всё мне расскажи и ничего не бойся.

Смахиваю катящуюся по красной Настиной щеке слезу. Целую в набухшие солёные губы.

— Я боюсь, — шепчет она мне.

— Не бойся, — шепчу в ответ, — сейчас поедем к Матушке-Императрице и расскажем ей всё в подробностях.

Вижу в глазах Насти испуг и беспомощность малолетнего ребёнка.

— Верь мне, Настя. Я тебя не брошу!

Всхлип и она снова прижимается ко мне.

Уже утро и никто меня не арестовал. Значит есть ещё время и на объятия и утехи. Даже чай думаю успеем попить. И письмо матери и отчиму Насти отправить. Мол ждём их у Елисаветы Петровны срочно. Без подробностей. Цильха пошлю. Он парень расторопный.

Обер-прокурор Священного Синода князь Яков Петрович Шаховской

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ЦАРСКОЕ СЕЛО. РЕГУЛЯРНЫЙ ПАРК. 14 июля 1743 года.

— Яков Петрович, — с лёгким укором произнесла Императрица, — ругается на вас Сенат.

— За что же, Ваше Императорское Величество? — изобразив удивление, ответил обер-прокурор Священного Синода Яков Петрович Шаховской.

— Говорят в волости царевича грузинского полное разорение учинили, — сказав это, Елисавета Петровна, под одним из посаженных отцом дубов остановилась.

— Ну, что Вы, Матушка, у него там язычники изволят шалить, — начал оправдываться князь, — они епископа Димитрия чуть не побили.

— И за что? — уточнила Императрица, — сказывай с чего там мордва бузит.

— В апреле ещё поехал епископ Нижегородский Димитрий по епархии, — начал рассказ Шаховской, — в Терюшевской волости увидел кладбища языческие и пожег, а тамошние крестьяне его обоз с дубьём обступили.

— Знаю о том, и что добрые христиане Димитрия в обиду не дали, но почто теперь-то мордва от пашен своих в леса с семьями бежит?

— Так крестится не хотят, Ваше Императорское Величество, и в рекруты, — пояснил обер-прокурор, — да и не мордва там живет вовсе.

— А кто? Татары? Или князь Дадиани горцев завёз? — удивилась Императрица.

— Да русские они! Говорят, ярославским говором, — грустно сказал Шаховской, — бежали в те края ещё от Ивана Калиты'. Пока прошлые царствования сносить капища и мечети да крестить повально не начали, сидели спокойно. А теперь во против власти пошли.

— Против церкви или власти?

— И против Христа, и против Вас пошли, ироды! — отчеканил князь, — новокрещен Несмеянка Кривой, на общей их сходке, крест с себя снял, волость от законов и податей Короне Российских свободной объявил, говаривали они, что справедливой власти в Империи нет, а праведного и правильного Царя Ивана по младенству злые немцы петровы и попы изгубили.

Лицо Императрица через пудру налилось красным.

— Крамолу извести! — почти прошипела она сухо, — зачинщиков сжечь! Надо — войска направлю смутьянов крестить.

— Сделаем Ваше Величество, — выразил с поклоном полную готовность Шаховской.

Подбежавший лакей застыл в метрах пяти в полупоклоне, тяжело дыша.

Запыхался.

— Говори, — приказала императрица.

— Там. Ваше. Императорское величество, Цесаревич Пётр Фёдорович пришли с графиней Ягужинской, — не отдышавшись выпалил слуга, — срочной конфиденции просят.

— Зови! — отрубила Императрица, — а ты, Яков Петрович, иди. С убытками царевичу Бакару Дадиани казна разберётся.

Шаховской поклонился и ходко направился за убежавшим лакеем. Почто Наследник пришел? Лишние знания — большие печали. Обер-прокурору священного Синода уже хватило гнева Государыни на сегодня.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДОМ ПОСЛАНИКА БЕСТУЖЕВА. 14 июля 1743 года.

— Семён! Семён!

— Да, барин.

— Анна Гавриловна, изволит почивать? — граф Бестужев по давней холостяцкой привычке предпочитал не беспокоить ночами свою уже не молодую жену.

— Сейчас у Анисьи спрошу, барин, — слуга быстро исчез за дверью

— Да, поспешай!

Постарел Сёмка, а ведь сызмальства при нём. Да же по заграницам сопровождал, даже по-шведски и по-немецки говорит сносно. Впрочем, и сам Михаил Петрович заметно сдал. Какой из тебя волокита в пятьдесят четыре года?

Оттого и женился. Как брат не протестовал. Только батюшка Пётр Михайлович брак одобрил и не дал своим сыновьям разругаться. Дай ему Бог здоровья!

Пока Михаил Петрович по заграницам родину представлял младший брат успел и в опалу впасть, и сделаться вице-канцлером… Почитай за второго человека идет теперь в Русском государстве. Ой, больно будет падать братишке, ой больно. Как Алексей их всех в графы поднял, так, случись что, и на дыбу за собой потянет. Одна надежда теперь на падчерицу. Девица вроде не глупая, но с таким перспективным любовником и голову вскружить может. Укатила к нему вчера. Дала и родителям намиловаться…

— Михаил Петрович, — прервал рассуждения барина Семён, — боярыня час как встали, одеваться изволят.

— Скажи, что я её жду, вскорости, — сказал граф, — и пусть нам здесь кофе накроют.

Семён кивнул и снова скрылся за дверью.

Уже через пару минут, шурша юбками пришла жена.

— Здравствуйте сударь, — улыбнувшись мужу чуть наклонила голову Анна Бестужева, — как ваше здоровье? Как изволили почивать?

— Здравствуй, лапушка, — Михаил невольно улыбнулся, — вашими молитвами превосходно.

Сколько же он эту женщины ждал!

— Я тоже здорова, — ответила улыбкой Анна и перешла на французский, — mon cher, ты здорово меня вчера помял… хочешь продолжить?

Граф был доволен, не зря он практиковался в европейских салонах. В дипломатическом поприще то дело нужное и достойное. Но и прежний муж Анны, генерал-прокурор Ягужинский, светлая ему память, тоже не был невеждой…

— Конечно моя радость, но попозже, — с видимой грустью произнёс граф.

— А что так? У тебя дела? — с лёгкой «обидой» ответила жена.

— Нет, лапушка, просто принесли срочную записку от твоей дочери, — сказал Бестужев, протягивая скреплённое сургучной печатью послание, — я не стал читать, но курьер от неё ждет ответа.

— Что бы это могло быть? — озадачилась Бестужева.

Подойдя к письменному столу мужа, она взяла канцелярский нож вскрыла сургуч и начала читать. Лицо её только сильнее озаботилась.

— Что пишет Анастасия? — всё также по-французски осведомился граф.

— Просит срочно приехать в Царское, — ответила Анна, — ничего не понимаю, читай.

Вскрытое письмо вернулось Бестужеву. Он пробежал глазами по коротким строчкам так же писанным французским:

«Маменька, прошу Вас срочно с мужем прибыть в Царское Село к Императрице. Мы уже выезжаем».

И ниже приписка другим подчерком:

«Анна Гавриловна, ждём вас с Михаилом Петровичем у Матушки-Императрицы. Будьте смелы и можете рассчитывать на мою поддержку. Выезжайте как прочитаете тотчас!»

Руку цесаревича Бестужев-Рюмин признал.

Он поднял глаза на жену. Та приподняла плечи в удивлении.

— Лапушка моя, Анна Гавриловна, — начал издалека граф, — что третьего дня сказал врач?

Хоть вопрос бы не прямым, но жена знала о чём муж спросить хочет.

— Праздная она, но здорова, кровь правильно отходит.

Муж с недоверием посмотрел на жену. Но, зачем старому семейному врачу врать?

— Тогда что происходит? — спросил супруг спокойно.

— Милый, не могу знать, — с лёгким волнением и по-русски выпалила Анна, но опомнившись перешла на французский, — может влюбился…

Бестужев обхватил рукой лоб. И тут же её опустил. Чему быть — того не миновать.

— Семьооон! —

— Да, барин — в этот раз без задержки отозвался камердинер, — кофе готов!

— Вели срочно карету заложить! — сказал граф Бестужев-Рюмин чётко.

— Квадригу?

— Шестёрку! — отрубил граф, — Лучшую!

— Сделаем, — сказал, пятясь от барского гнева слуга и поспешил выполнять.

Он повернулся с взволнованное жене.

— Не беспокойся, лапонька, но, иди быстро собираться, — постарался успокоить он её, — что бы там молодые не решили на нас вины нет. И сути дела мы не узнаем пока не приедем.

Анна кивнула и ускоряясь пошла переодеваться.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ЦАРСКОЕ СЕЛО. РЕГУЛЯРНЫЙ ПАРК. 14 июля 1743 года.

Мы с Настей шли по ручку по парку. Настя плакала и едва не падала.

— Петенька, что теперь будет?

— Что будет, то будет, я тебя не оставлю.

— А матушку? — в какой раз за время пути из Петербурга спросила фаворитка.

— Что смогу — сделаю, если вины на ней большой нет, — говорю твёрдо и ободряю, положив свою правую ладонь на её держащую мой локоток руку.

Мимо торопится пройти обер-прокурор Шаховской. Остановился. Приветствует. Кланяется. Лицо озабоченное. Киваю ему в ответ.

Матушка ждёт под дубом, переминаясь с ноги на ногу.

Подходим.

Нас окидывают взглядом.

Настя, сделав вслед за мной реверанс, прижимается ко мне.

— Что, голубки? Спешили? — строго и с какой-то обидой говорит Императрица.

Вот так. Ни «здрасте» тебе, ни «со свиданием».

Матушка на взводе. Шаховской, крыса Синодская, чем-то Её то прогневал?

Не вовремя.

Но, говорить надо.

— Ваше Императорское Величество, — начинаю я официально.

Лицо Императрицы разглаживается. Брови идут вверх.

— Чего это ты Петенька, так официально? — с опасением, но и с какой-то заботой говорит тётка, — уж, не руки ли Анастасии просить хочешь?

Рот чуть скривился, а глаза смеются.

— Нет, что Вы, Матушка, — опешив выпаливаю я.

Чувствую, что Ягужинская чуть отстраняется и снова приседает.

— И правильно! За такого причудника как ты, я Настю не отдам, — говорит, чуть не смеясь Елисавета Петровна, — говори зачем поспешали!

Что же Шаховской такого наговорил что тётку так не отпускает?

Как бы снова не осерчала, как от Насти всё узнает, да в подробностях!

— Елисавета Петровна, — вдруг начинает Настя дрожащим голосом, — я Пете утром сказала, и мы хотели бы Вам…

Она запинается. Смотрит на меня. Я киваю.

Матушка напрягается.

— О заговоре сообщить, — выдыхает Настя, — но, Петя о нём с моих слов только пару часов как знает.

Лицо Императрицы наливается краской.

— Так, Петр Фёдорович, иди-ка ты погуляй, — говорит Матушка размеренно и спокойно.

— Но, Матушка, — пытаюсь возразить, глядя на Настю.

На смотрит на меня умоляюще, но кивает.

— Иди, иди, — говорит Императрица, — а мы пока с Настенькой поговорим и вместе до Зверинца прогуляемся.

Елисавета Петровна подманивает шатающуюся Ягужинскую ручкой. Берёт под локоток и кивает мне в сторону дворца.

Я стою не понимая, как поступить.

— Иди уже, Петруша, не трону я твою подружку, не трону, — делово, но по-свойски говорит тётка.

Я киваю.

С трудом мне удаётся повернуться и обратно пошагать.

Если тётка возгневается, то и сам я могу получить. Но, то не страшно. Снова посижу во дворце, да опыты поделаю. А вот Настя и мать её могут и головы лишиться. А я обещал защитить. Но чем больше-то им теперь поможешь?

Да, трудно носить Корону, но как же трудно следующим в очереди за ней стоять! Тётка сие знает. Был бы я у неё не единственный наследник — жил бы сейчас в Швеции сыто и спокойно. А тут, без дураков, много есть желающих мою шею на гвардейском шарфике поднять.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ЦАРСКОЕ СЕЛО. КАМЕРНАЯ СТОЛОВАЯ.14 июля 1743 года.

Тётка с Настей гуляли часа полтора. Фаворитка моя (или уже подружка?) пришла усталая и зарёванная, но спокойная. Императрица запретила пока нам говорить.

Молча начали обед с тётушкой, а тут Бестужевы приехали. Велено им было ждать. Настю из фрейлинской не выпустили. Видно, было как напряжена Императрица. После первого она встала, велела мне продолжить обед, а гостей в Малую Гостиную проводить, да прислать писаря да двух слабо понимающих арапов с ятаганами. Мино меня пронесли скипетр и малую Корону. Видно, Матушка намерено суд да расправу чинить.

Во дворце всё замерло. Но, ора или ли плача я не слышал. Дверь зарылась и минуты через три вышел ошалелый Бестужев с рындой. Я видел в открытую дверь как он, разминая пальцы стоял у окна в коридоре, и черный служка был на карауле рядом с ним. Видно, что ошеломлён Михаил Петрович. Не с таким опасением он сюда ехал. А, глядишь ты.

Меня Бестужев не заметил. Чуть позже вывели его супругу. Он было дёрнулся. Но, рында его остановил и их развели в разные комнаты.

Интересно наблюдать за всем этим почти с самой верхушки власти. Совершенно другой объем и ракурс. Это вам не по-гардемарински меж двух столиц на пешкарусе колесить.

От Матушки вышел Ушаков с писарем. Я и не заметил, как он входил или даже приехал. Впрочем, во Дворце дверей много…

Кивнул мне учтиво и ушел в сторону, куда увели Бестужева. Настало видно время и отчиму Насти заговорить.

Матушка вышла уставшая, но спокойная. Интересно зачем она в коридор дверь открытой оставляла? Проверить меня или научить?

Вошла в столовую прямо в Короне. Скипетр служке на подушечку отдала. Руки под кувшином омыла, рушником их и лоб отёрла. Мои рекомендации соблюдает. Простая она всё же баба. Хоть и царственная.

Села на своё место. Подали кулебяку. С чем не понял. Не лезла в горло.

— Что, Петруша, постишься? — сказала, словно кость бросила.

— Наелся я матушка, пока Вас не было, — отвечаю уклончиво.

— Ну раз поел, то слушай, что буду говорить.

Она прожевала кусок, запила вином. Барыня!

— Что Настю привел молодец, — начала тётка, — я тебя боле не подозреваю.

— Меня? — я и не понял, как вырвалось.

— Тебя! Соколик, тебя! — настойчиво сказала тётка, — сама Цесаревной была и знаю, что даже без желания будешь высшей власти искать.

Я замотал головой показывая, что не про меня это.

— Мотай, мотай, — усмехнулась тётка, — на парик, пока усы не выросли.

Она снова приложилась к вину. Я тоже хлебнул. А то что-то в горле пересохло.

— Настю я сама к тебе приставила, да и за ней, кроме того, что раньше не сказала, другой вины нет, — продолжила Императрица, — молода она, а мать её дура, в дружбу верит, да за мужа решила стоять.

Похоже Настя верная бы жена была — в свою матушку.

— Мишку Бестужева сейчас допросят, да и брата я его вызвала, — с какой-то тяжестью сказала Елисавета, — нужны они мне, не хочу их сейчас терять.

Вошел камер-лакей.

— Государыня, там вице-канцлер Бестужев прибыли.

— Пусть ждёт, — ответила Императрица.

Лакей вышел.

Может не время, но развязать узел надо. Решаюсь.

— Матушка, Брауншвейгские — угроза твоему царствованию, пора бы вопрос решать.

— И что ты предлагаешь? — упершись в меня глазами спросила тётка.

— Ты — Царица. Я бы не хотел брать грех на душу, — начал я.

— Мне предлагаешь детей умертвлять? — почти зашипела тётка.

— Нет, Матушка, — твёрдо говорю, не отводя глаз, — предлагаю по-умному, может тебе муж твой сказывал?

Тётка опешила. Но, ненадолго.

— К себе что ли принять? — недовольно спросила Императрица.

— Держи друзей близко, а врагов ещё ближе, — выдерживая её взгляд говорю я, — а Иоанна достаточно прилюдно похоронить, тогда можно как сироту куда и определять…

— Я подумаю, — отрубила тётка, — а ты подумай, племянничек, под кого будут крутить тогда все заговоры!

— Под меня? — я искренне удивляюсь этой мысли.

— Ну, не под твою Катю же! — разводит руками тётка.

При чём тут Катя? Чья же она дочь? Петра? Не дедова, кузена. А, что, по возрасту подходит.

Но, я бы родню-то узнал! Хотя…

— Слово и дело Государево! — кричит кто-то из-за двери.

— Во, твой, как ты говоришь, «коллега» архиятор прибыл! — усмехнулась Елисавета Петровна.

Я тоже узнал голос Лестока. Похоже я опередил его буквально на пол дня.

— Это ты Иван Иванович? — кричит Императрица.

— Я, Государыня! — отвечают из-за двери.

— Входи! — командует Она, — а Бестужев, пускай ждёт!

Меня тётушка оставили. Похоже снова придется мне дворцовую науку на букли парика наматывать. Пригодится. Мне, конечно, сто лет. Но, это другой век. И мне в нём ещё долго, надеюсь, жить.

Глава 6 Бабий заговор

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. САД. 30 июля 1743 года.

Позади больше двух недель бурных событий. Успокоились ли страсти? Даже не знаю, что и сказать. И да, и нет. Какое-то неопределённое подвешенное состояние. Ясно, что так, как было, уже не будет никогда.

Прекрасный луг. Прекрасный сад. Птички поют. Солнышко светит. Идиллия.

В плетённых садовых креслах сидят Настя и Ушаков и о чём-то беседуют. Возможно, о погоде. Только вот графиня Ягужинская слишком бледна для простой светской беседы. Да и наличие рядом писаря-протоколиста Тайной канцелярии не оставляло сомнений в том, что они беседуют именно о погоде.

Солнышко светит, птички поют…

Я сижу в таком же точно кресле и наблюдаю на расстоянии.

— Катюш!

— Да, барин. Ещё чаю заварить?

Киваю.

— Да, Катюш, спасибо. А потом сделай доброе дело — поиграй с моей «крестницей». Видишь — Катенька Михайловна грустит, может чёрная карета её пугает.

— Слушаюсь, барин.

Катя уходит, а я продолжаю сидеть и наблюдать.

Сложно всё. В принципе, всё ясно. Я вчера был у Матушки и обсудил проблему. В основном просил, чтобы Настю и её семью жестко не карали. Императрица довольно благосклонно меня выслушала и вот сегодня Ушаков привёз мне от Государыни бумагу: «По исполнению приговора по изменническому делу Лопухиных не позднее трёх дней графу и графине Бестужевым-Рюминым с дочерьми, графине Ягужинской отбыть в своё имение Луговец под надзор воеводы Вологодской провинции. ЛИСАВЕТ».

Графу бумагу ещё не показали. Насте тоже. Она ещё надеется, мне же уже всё ясно. Мечты Анастасии о том, чтобы упросить Императрицу, буквально на коленях, оставить её при мне фавориткой, и до этого представлялись мне наивными, а уж после Высочайшего повеления…

Нет. Сегодня графиню Ягужинскую вывезут с территории Итальянского дворца, и, возможно, вывезут уже навсегда.

Тонко чувствующий всё высший свет тоже уже всё понял. Настя больше не получала приглашений на светские рауты, приглашения получал только я один. Конечно, кроме приглашений Матушки, на прочие приглашения я никак не реагировал, но, это было показателем — Настя и её семейство стали изгоями для высшего света Санкт-Петербурга. И высылка в имение лишь оградило Анастасию от общественной травли, которая случилось бы неизбежно. Так что Матушка помилосердствовала.

— Спасибо, Катюш, за чай. Твой напиток просто волшебный.

— Спасибо, барин. Это вы меня научили правильно заваривать чай. Я пошла к Ломоносовой или будут ещё распоряжения?

— Нет, Катюш, спасибо ещё раз. Иди к дитю, займи её чем-нибудь. Если что мне понадобится — я тебя позову.

Горничная изобразила реверанс и отправилась на лужайку.

Почему «изобразила»? Потому что она прекрасно умеет делать реверанс как положено. Но, она лишь обозначает его. Является ли это определённым бунтарством? Нет, поскольку я ей это позволяю делать даже при моих гостях.

В какой-то мере это лёгкое небрежение — это показатель её статуса при мне. Она вообще просто низко кланяться должна. В пояс. А то и до земли. Я же позволяю «как барышне». «В учебных целях».

Я усмехаюсь.

Горничная. Даже мои гости знают, что она не простая горничная. Пока она учится, но, возможно, по возвращению в Москву, я сделаю её экономкой в моём дворце в Ново-Преображенском. А, пока, она учится. Учится всему — от хороших манер до управления хозяйством. От управления персоналом дворца и имения, и до организации/проведения приёмов, прочих балов и званых обедов.

Да и болтают в высшем свете, что, Катя слишком личная горничная Цесаревича. Мне докладывают, что кое-кому из моих слуг предлагали деньги за шпионаж за Катей.

Матушка и Ушаков про Екатерину больше не спрашивали, но я уверен, что дело только набирает обороты и я скоро много интересного узнаю. Я же пытаюсь узнать о ней со своей стороны.

Меня несколько удивляла и настораживала разница в поведении Насти и Кати в постели. Настя безумно хотела забеременеть, а Катя ровно наоборот — всё делала, чтобы этого не произошло. Хотя, казалось бы… Но, нет, Катя очень осторожна в этом плане. Впрочем, меня это как раз устраивало.

Что ж, пока всё мирно и тихо. Девочки бесятся на лужайке, слышен детский смех Катрин, да и Катюша смеётся вместе с ней. Маленькая Кати любит большую Катю. Насте так и не удалось найти к малой ключик. Теперь уж и не найдёт.

Я бросил взгляд на Ушакова. Тот спокоен и методичен. Он и без дыбы умеет разговорить. Дыба ему нужна просто как средство устрашения. Как, впрочем, и мне. Зря что ли она у меня в подвале дворца установлена?

М-да. Ушаков прибыл ко мне на своей чёрной карете с эмблемой Тайной канцелярии на дверцах и в сопровождении двух всадников охраны. Обычно он ездил на своей собственной карете со своим фамильным гербом и без охраны, а тут такой мрачный парад. Настя сразу побледнела и всё поняла. Хорошо хоть Ушаков не привез с собой и тюремную карету с решётками. Видимо Матушка не разрешила, а то бы он так и сделал. Любит он такие шоу устраивать.

После предъявления мне Высочайшей бумаги мы с ним немного поперепирались. Он настаивал на том, что Настя домой поедет вместе с ним в его карете, я же настаивал, что сам отвезу Анастасию на своей карете. На что мне была предъявлена вторая бумага, где чётко предписывалось Матушкой мне «находящуюся под надзором и домашним арестом графиню Ягужинскую не сопровождать». Тут спорить было трудно, но я всё равно настоял на том, что Настя поедет на моей карете с моим гербом на дверцах. Глава Тайной канцелярии как-то легко согласился (возможно это было оговорено Императрицей), но, в свою очередь, настоял, что мою карету будут сопровождать два всадника охраны, а сам Ушаков на своей карете будет ехать следом. И это на глазах у всего Петербурга!

Ну, делать нечего. Да и что я мог сделать? Кричать: «Подождите, я съезжу к Государыне в Царское Село!» — так, что ли? Нет, конечно, я не стал ничего такого делать. Это было и глупо, и опасно. В первую очередь для самой Насти и её семьи. Матушка в гневе может ужесточить своё решение, да так, что мало не покажется.

Ловлю умоляющие взгляды свой (уже бывшей?) фаворитки. Киваю в поддержку. Держись, мол.

По большому счету, что кроме потери статуса фаворитки и скандала ей грозит? Опала? Да, вероятно. Но, как долго она продлится? Ну, несколько месяцев посидит Настя у себя в имении, ну, год от силы. Другие скандалы вытеснят этот из зоны внимания высшего света, а потом всё закончится официальным приглашением на какой-нибудь бал Императрицы. И все сразу поймут, что Бестужевы и Ягужинская прощены и допущены к Царской руке. Да и не станет Государыня слишком уж ссориться с обоими Бестужевыми, она мне сама об этом сказала.

Так что, ничего, особо страшного, я не ожидал.

Пока «беседа под протокол».

Я распорядился устроить фонтан на лужайке. Пока не сделали, но до осени обещают сделать. Насос нужен. А его ждут с меня. Теперь время вижу будет. Доделаю. Пока лужайка, девочки, цветочки, птички, бабочки.

Лепота!

Чай остыл, гадство. Не люблю холодный чай. Но, звать Катюшу не хотелось. Они так славно резвятся на лужайке.

Катя-Катя, чья же ты дочь? Кузнеца и простой крестьянки? Или я не так и не там копаю? Я послал запросы в Московский епархиальный архив, но сомневаюсь, что ответ будет раньше, чем к зиме. Тут всё не быстро делается.

А пока я любуюсь грацией гибкого тела, пусть и в приличном платье. Но, я-то точно знаю, как она выглядит и без него. Да, прав Ушаков — порода. Возможно, отец у неё действительно кузнец. Село дворцовое после Меньшикова. Барина своего нет. Так что кто на ком женится родители решают. Управляющему и прочим чиновникам это точно не надо.

В вот с бабкой у Кати тёмная история. Тем интересней в ней покопаться. Тем более что для меня это отнюдь не праздный интерес.

Ловлю взгляд Кати. Внимательный. О чём она сейчас думает? Не принести ли мне ещё чаю? Или о чём-то более важном? Почувствовала мой взгляд и взглянула в ответ?

Качаю головой. Мол, ничего не нужно. Катя-Загадка кивает и возвращается к ребёнку.

А вот и отец-сиделец сам собственной персоной.

— Государь. Не будет ли ваше благоволение взглянуть на прелюбопытнейший опыт — потешные молнии? — громыхает Ломоносов.

Навел же он шороху на немцев. От его голоса молнии сами могут сверкать.

Киваю, поднимаясь.

— Что ж, Михайло Васильевич, извольте. Я зрителей возьму с собой, не возражаете?

— Как вам будет угодно, Государь!

— Хорошо, ожидайте.

Я направился к Ушакову и Насте.

— Не желаете ли взглянуть на самодельные потешные молнии господ Ломоносова и Рихмана? Весьма любопытное зрелище, рекомендую.

Ушаков сложил бумаги и кивнул.

— Что ж, пожалуй. Мы с Анастасией Павловной закончили.

Перехватываю её отчаянный взгляд. Опять что-то наговорила. Лишнее.

— Сударыня.

Подаю ей руку.

— А мойно и мне мойнии, — кричит, подбегая к отцу Кати.

И смотрит на меня. Четырёх лет нет, а понимает кто тут главный.

— И мне, — поддерживает тёзку Катя.

Смотрю на Ломоносова.

— У Вас Михайло Васильич там всё безопасно? — спрашиваю для проформы.

— Да Петр Фёдорович, — отвечает гигант не только мысли, — Иоганн по вашим научениям бдит.

— Вот и хорошо, — поворачиваюсь в Катям, — сударыни, хочу пригласить вас на представление, вы не возражаете разделить со мной сию компанию?

— Нет. Не возражаю. — отвечает старшая

— Heisa! — кричит младшая. Она в России месяца четыре, потому радуется на немецком, я вообще удивляюсь что она уже по-русски что-то предложениями говорит. В отца видно уродилась.

Киваю Кате. Мол за малой смотри. Горничная кивает мне в ответ. Тоже умная. Знать бы в кого. Но пора спешить.

Научный флигель недалеко. Метрах в тридцати. В парке. От греха подальше. Ломоносов, подхватив дочь на руки заставил и нас поспешить. Вскоре мы все были физической лаборатории смотрели, как Рихман, присоединив в сухих перчатках «рихмановкие банки», раскручивает маховик колеса электрофорной машины. Цильх и Степан Нартов придерживали занавеси на окнах. Первый разряд. Ещё. Бесконечный треск.

Михайло самодовольно вещал:

— Дамы и господа, перед вами первый в мире разряд электрической молнии, созданной руками человека! Наступает новая эпоха, господа!

Катюша на его руках смеялась. Девушки смотрели завороженно. Настя прижалась ко мне. Катя, отступив от первой вспышки уткнулась спиной в Нартова. Да и Ушаков проникся. Вроде искренне и без мысли как у себя сие достижение науки применить.

После опыта начальник Тайной канцелярии сразу увел Ягужинскую.

Я проводил их до свое кареты.

Настя поёжилась.

— Мне господин Ушаков показал повеление Государыни. Удалиться в имение. Петя, прости меня за всё. Я, правда, хотела, чтобы всё у нас было хорошо. Я просто хотела счастья.

Ушаков кашлянул.

— Сударыня, нам пора. Прощайтесь.

Настя кивнула:

— Да, конечно.

Её ладонь на моей щеке.

— Петя, я люблю тебя. Не поминай лихом.

Дверца моей кареты за ней захлопнулась и экипаж двинулся в путь.

Увидимся ли мы с Настей ещё раз? Думаю, что да. Возможно даже окажемся в одной постели. Но, уже не в статусе Анастасия-фаворитка, а просто любовница. Одна из. А может и не окажемся. Впрочем, как говорят англичане — Never say never. Никогда не говори «никогда».

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. САД. 9 августа 1743 года.

— Ты чего такая чумазая, как будто пожар тушила?

Катя потупилась.

— Виновата, барин…

— Рассказывай, что случилось.

Совсем не свойственно ей, моя горничная шмыгнула носом.

— Ну, я принесла чай господам Ломоносову и Нартову, как ты и велел, барин. Они опыты какие-то ставят с железными опилками. Я вижу, что они неправильно делают. Золу не выжгли. Батюшка мне показывал. Я и сделала. Только у них тяги хорошей нет. Вся продымилась. Зато дело у Михайло Васильевича и Степана сразу пошло.

Усмехаюсь.

Надо Цильху внушение сделать. Но Иоганн что да как не знает. Самому придется смотреть. А то так задохнуться гении огня и смрада. Химики иху мать.

— Забавно. И что они там делали?

Уклончивый ответ.

— У них спросите.

Вот, ещё одна партизанка-подпольщица на мою голову. Что делали мои чародеи я знал — пытались добыть водород. И не получалось у них ничего. Пока мышка Катя не пробежала и хвостиком не махнула.

Вот что с ней делать? Наказать или наградить?

— Заварить чаю, барин?

— Да, Катюш. И посиди со мной потом за чаем.

Ох, Катя-Катя…

Пять минут спустя…

— Какие новости во дворце?

Она спокойно отпила чай и промокнула губы салфеткой.

— Привезли к господину Ломоносову новых арестантов. Приличные господа, кстати. Михайло Васильевич весьма доволен сему. Я распорядилась закупить в ледник продукты на случай визита Матушки в ближайшие дни.

— Может быть визит?

— Я не знаю, Государь. Но, смею допустить это.

— С чего вывод такой?

— Приезжал от Матушки её младший гоф-чай-шенк. Поболтали о рецептах, о том, о сём. Он и сказал, что Государыня повелела, чтоб не далее, как послезавтра, выезд и её экипаж были быть готовы выехать в столицу.Ну, я и подумала, да просит меня барин, что очень вероятно, что на пути в Зимний Матушка может заехать к вам, барин. Вот и распорядилась пополнить запасы.

— Правильно. Спасибо, Катюш.

Матушка сегодня на похоронах Бестужева-Рюмина. Петра Михайловича. Отца отчима Насти Ягужинской и вице-канцлера. Мне велено там не быть. Не очень-то и надо. Старика я не знал. Настя? Не тянет к ней больше. У меня если что — Катя есть.

Екатерина довольно свободно распоряжается выделенными мной на хозяйство деньгами. Я туда стараюсь не влезать. В конце концов, во главе служб всего дворца стоит человек, которого поставила сюда Матушка. А мой походный Двор — шесть человек. Восемь, если жену Ломоносова с братом считать.

Впрочем, Итальянский дворец всё больше становится каким-то филиалом или обособленным подразделением Санкт-Петербургской Академии Наук. И далеко не все появлением этого филиала в этой Академии довольны. Деньги и слава идут мимо кассы. Какой немец это стерпит? Но, я, в понимании шумахеров с винсгеймов, тоже немец. Да ещё и кронпринц. Дворец это мой и «филиал» Академии мой. Так что, по донесениям, академики о сём сильно не вякают. Знают: открыв рот лишний раз, можно попасть под закон «Об оскорблении Величества». Тут уж как повернуть дознание. Особенно на фоне дела лопухинского.

Суд будет на днях. Приговор ждут жестоким. Но, Матушка у нас богобоязненна и не будет лишние зверства чинить. Так что жду перед казнью заговорщиц и их подельников помилования. Неполного. Надеюсь только, что языки рвать не будут и плётками женщин бить. А мужиков? Так здесь в армии и офицеров по Уставу могут отстегать. Нам не рожать. Потому терпеть положено. Как приду к власти надо будет эти зверства прекратить. Расстрела и карцера для прочистки мозгов довольно. А толпу я и без казней я найду чем повеселить.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. БОЛЬШАЯ ПЕРШПЕКТИВНАЯ УЛИЦА. 23 августа 1743 года.

От самого моего дворца мы с Настей ехали молча. Всё было сказано. Всё было кончено.

Позавчера состоялась публичная казнь очередных заговорщиков. Ну не то, чтобы казнь… Матушка Императрица снова явила всем свою милость. Той же Лопухиной за её трёп даже язык не вырывали, а лишь одну ноздрю порвали, да плетей дали. Степана Васильевича лишили всего, секли и вырвали обе ноздри. Сына же Ивана тоже секли и резали ему язык. Выслали Лопухиных всех на пожизненную. Якутск. Или в Селенгинск, кажется. Я не вникал. А матери Анастасии даже кнутов не досталось. «Прошла свидетелем». Но, на дыбе ей, всё же, пришлось повисеть. Ушаков попросил Матушку за беременную Софию фон Лилиенфельд. Императрица было вскинулось, что там дел наворотила, а теперь животом прикрывается, но, глядя на мои и Ушакова глаза, остыла. «Жеребую, не трогать!» — так тогда Матушка решила, — «а как родит — сечь!». Еле потом экзекуцию на полгода после родов отсрочить упросил.

Дочерям Лопухиной незамужним досталась ссылка по дальним мызам. Офицеров разжаловали, лишали состояния и тоже ссылали в Сибирь или отправляли рядовыми на флот или в полк. По-вегетариански в общем. Но, Настю с непривычки тогда чуть не стошнило. Стояла она с семьёй поодаль, я всего не видел. Матушка её ко мне, пока шел сам Суд, не пускала. А вчера смилостивилась. Наверно. Не думаю, что Настя стала бы, сбегая ко мне, Её злить.

Повернули на Большую Першпективную. В моё время она уже звалась Невским проспектом. А вот мост, у которого снимают дом Михаил и Анна Бестужевы, он сейчас зовется Невским, а не Аничковым. Я, признаюсь, путался по первости. Хорошо, что можно было сослаться что я из Киля и не успел ещё всё тут уяснить. Елисавета Петровна этим моим оговоркам смеялась. Сдала за эти полтора месяца тётка. Снова не спит по ночам. И жрёт. Нервы. Ладно хоть продолжает руки мыть. Меня не слушает. Лесток вокруг неё как комар вьётся, всё норовит кровь спустить. Как поуспокоится всё надо будет гнать этого «вампира». Он на французском пансионе, и слышал я что матушке и о свадьбе моей шепчет. За кого ратует пока не знаю. Но, то, что против бестужевской протеже Марии Саксонской и Польской, знаю точно. Сильная была кандидатура. Так что и заговор этот «Бабский» случился для меня удачно. Бестужевы ослаблены и им своих протеже в мою койку больше не протащить.

Настя тоже думает о чем-то своём. Платочком рот прикрывает. В другую строну смотрит. Вчера была страсть. Животная почти. А потом ночь рыданий, отчаяния и истерик. Мне пришлось ей даже успокоительных капель дать. Такое ощущение что Настя порывалась, но не находила что и как мне сказать. Нет, говорила она много. Но, всё был какой-то то восторженный, то обиженный, то затравленный лепет. Ничего полезного кроме того, что она меня любит и что понимает, что мы прощаемся, да обвинений ею собственной матери мне не удалось узнать. Да и это всё пустое. Я сделал для Насти даже больше, чем ей обещал и мог. Меня вот здоровье тётки сейчас больше заботит.

Сегодня граф Михаил Петрович Бестужев-Рюмин с женой и падчерицами убывают в родовое поместье Луговец под Вологдой. В ссылку. Двенадцатилетний Настин брат Сергей остается на пансионе в Рыцарской Академии (так здесь пока величают Сухопутный кадетский корпус). Вчера Настя просила меня за братом приглядеть. Брат отчима вице-канцлер Алексей Петрович Бестужев, итак, не одобрял брак старшего брата, а в ходе следствия вообще от семьи отстранился.В начале августа ещё умер отец этих двух надутых дипломатических индюков. Петр Михайлович Бестужев Рюмин сам два года как вернулся Луговца, тоже из ссылки. Теперь же туда с семейством, а значит и с Настей, едет и его сын. Императрица не уточнила насколько.

Елисавета Петровна Бестужевых ценит, но смягчив всем приговоры она Михаила Петровича не могла не наказать. Пусть Анна Гавриловна даже под пытками его непричастность подтвердила. Оттого и опала. Вместе с женой и её дочерьми. Прочь из Петербурга и чтоб глаза Императрицы их всех не видели. Во всяком случае — пока. Изменится ли что-нибудь? Я не знаю. Думаю, что если да, то не скоро.

Так что Насте со статусом фаворитки Государя-Наследника пришлось попрощаться. И, явно, окончательно. Императрица не допустит этой связи. Дочь дуры-заговорщицы не может быть рядом с Цесаревичем. Поэтому ночью Настя так рыдала и даже проклинала мать. Да, маман сломала Насте всю жизнь.

Даже в полутьме кареты видны были круги вокруг её глаз.

Мы остановились, и Настя как-то судорожно втянула воздух и сказала:

— Вот и всё. Петя, не выходи из кареты. Не провожай нас. Я не хочу. Мне и так больно.

Анастасия порывисто обняла меня и поцеловала в губы.

— Я люблю тебя…

И спешно выскочила из кареты, даже не хлопнув дверцей.

Она поднялась по лестнице, одной рукой опираясь на перила, а другой… Другую я не видел, она закрывала полусогнутую правую руку собой. Она ушла не обернувшись. Я заметил, что навстречу ей вышла мать. Они чуть постояли друг напротив друга и обнялись.

Я закрыл дверь.

Прости, девочка, я сделал для тебя и твоих родителей всё, что смог.

— В Итальянский Дворец. — крикнул я кучеру, — трогай, Ларс, трогай!

Страница перевёрнута. Дома ждёт Катя и куча дел. Сегодня Ломоносов добрался до открытия азота. Надо лично присутствовать. Чтобы он на радостях мне дворец не спалил.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДОМ ПОСЛАННИКА БЕСТУЖЕВА. 23 августа 1743 года.

Анна со вчерашнего вечера не находила себе места. Дочь умчалась, как только закончилось время «домашнего ареста».Точнее вечером следующего дня после казни. Сутки она отходила после лицезрения палачей. То еще зрелище, в её положении.

Вытянутые суставы ещё крутило. К дождю наверно. Впрочем, он на этих болотах каждый день. Потому она и присела у окна в прихожей и чуть его приоткрыла. Рядом Фонтанка и свежий ветер навивал спокойствие. Тщетно. Она ждала уже часа два. Сердце, в унисон костям, предательски ныло.

Но, вот и карета Цесаревича.

Дочка вылетела из неё как птица, но, стала замедлять шаг, взбираясь по ступеням.

Анна Гавриловна тоже поторопилась к двери.

Настя подняла глаза на последней ступеньке.

Встала. Остановилась. Будто хотела оборотиться.

Бестужева тревожно и вопросительно смотрела на дочь.

Та подняла глаза застывшими в их уголках слезинками.

Анна приподняла голову.

Настя едва прошептал, слегка поводив своей головкой из стороны в сторону:

— Он не заметил.

Всхлип.

Вздох.

Новый молчаливый вопрос поднятием головы.

Качание головы в ответ.

Выдох.

Мать едва развела руки для объятий.

К её груди тут же беззвучно плача прижалась дочь.

— Поплачь, поплачь девочка, — ободрила её Анна, мягко притянув у талии к себе, — ты всё, всё правильно сделала.

— Потому что иначе бы раньше успел Лесток, — бессвязно прошептала старые оправдания Настя.

— Да, и это тоже, — ответила графиня Бестужева, и, прижимая к себе, повела дочку в дом.