Драйвер. (Оператор возмущения)

Глава 26

Июнь, 1188 года

Князь Юрий

Левкополье

Беглец от докучливой опеки княжеского двора, Юрий вновь обретал умиротворение в стенах своих лабораторий. Здесь, вдали от государственных забот, он, однако, не забывал о благе княжества. Мысли его были поглощены двумя сложнейшими задачами: вывести из тупика разработку пороха и создать смазочное масло на основе каспийской нефти, чья отлаженная доставка уже не вызывала вопросов.

Секрет пороха, если это можно назвать секретом, крылся в удивительных свойствах селитры – её способности высвобождать кислород при нагревании. Смешанная с горючим веществом, селитра запускала цепную реакцию. Выделяемый кислород многократно усиливал горение, превращая его в неистовое пламя. Та же адская смесь селитры, нефти, серы и канифоли – известная как «греческий огонь», уже несколько лет была на вооружении княжества. Легко воспламеняющаяся сера служила запалом, а канифоль загущала состав, не позволяя ему вытекать из огнеметной трубы.

Юрий помнил классическую формулу черного пороха: 60% селитры, по 20% серы и древесного угля. Изыскатели от пиротехники, словно алхимики, грезящие о философском камне, заменяли ингредиенты, рождая диковинные смеси. Древесный уголь уступал место молотому бурому углю, порождая "бурый порох", а вата или сушеные опилки дарили миру "белый порох", легкий и эфемерный, словно дыхание. Шептали даже о "синем" порохе, где уголь заменяли лепестками васильков – взрывчатке, окрашенной в цвет небесной лазури. Но теория оставалась лишь тенью. Практика же требовала не только подтверждения выкладок, но и алхимического чутья, чтобы подобрать те самые, колдовские пропорции, способные оживить мертвую материю.

Пороховую лабораторию, по настоянию князя, вынесли за пределы города и оградили высокой стеной, превратив в загородную виллу отшельника. Князь грезил о "жемчужном" порохе. Он помнил, как в средневековье порох готовили в виде пудры, или "мякоти", липкой и непокорной. При заряжании оружия эта "мякоть" норовила прилипнуть к стенкам ствола, требуя долгих уговоров шомполом. "Жемчужный" же порох, состоящий из маленьких, твердых зерен, сам скатывался к казенной части, послушный силе притяжения. Зернение, словно волшебство, удваивало мощь пороха и в двадцать раз продлевало его жизнь. Оказалось, что размером зерен можно регулировать скорость его горения: чем крупнее фракция, тем горение пороха более "плавное". "Мякоть" же, словно капризная красавица, легко впитывала влагу и за три года обращалась в прах, теряя свою взрывную силу.

Юрий склонился над глиняным горшком, где зрела очередная партия "мякоти". Запах серы щекотал ноздри, воскрешая в памяти вулканические земли Кавказа, откуда ее доставляли. Он тщательно вымешивал смесь деревянной лопаткой, следя за консистенцией. Слишком жидко – и порох будет сохнуть целую вечность. Слишком густо – и зерна получатся непрочными, рассыпаясь от малейшего прикосновения.

Главная сложность заключалась в зернении. После долгих экспериментов он остановился на простом, но эффективном способе: просеивании влажной "мякоти" через грубое сито. Получавшиеся гранулы затем сушились под щедрым солнцем, а самые крупные – перемалывались и возвращались в горшок. Процесс был долгим и трудоемким, но результат того стоил.

Принцип порохового метания снарядов из металлических стволов обнаружился в пыльных анналах княжеской библиотеки, в древних китайских летописях VII века. К тому же времени относилось и открытие способа "выращивания" селитры в специальных ямах и валах из земли и навоза. Эта технология, взятая на вооружение в княжестве, позволила наладить регулярное использование огнеметов и ракет, чьи чертежи также были найдены в китайских трактатах, но значительно усовершенствованы местными механиками под бдительным руководством самого князя. Стрелы с прикрепленными пороховыми трубками помещались в конические плетеные корзины или деревянные короба, которые один воин мог переносить и использовать в бою. Из такой установки залпом вылетало до четырех десятков стрел, к древку каждой из которых крепилась бамбуковая или бумажная трубка, наполненная порохом и оснащенная коротким горящим фитилем. Экспериментальным путём было установлено идеальное соотношение для ракет: 40% селитры, 30% угля и 30% серы.

Княжество располагало и более грозным оружием – целыми ракетными повозками с заряженными коробами, обстреливавшими большие площади, пусть и не отличавшимися особой точностью, – прообраз реактивной системы залпового огня, названной, как и в будущем, "Градом".

Вторая задача – создание смазочного масла – казалась менее сложной, но не менее важной. Нефть из каспийских месторождений была щедра на полезные фракции, но в сыром виде малопригодна для смазки механизмов. Она содержала избыток примесей, вызывающих коррозию и забивающих трущиеся детали. Юрий экспериментировал с различными способами очистки и загущения нефти, используя глину, золу и даже пчелиный воск.

Однажды, случайно добавив в нефть небольшое количество древесной смолы, он заметил, что жидкость стала более вязкой и приобрела приятный янтарный оттенок. После испытаний на княжеской мельнице выяснилось, что новое масло значительно уменьшает трение и продлевает срок службы подшипников. Юрий ликовал. Он знал, что его открытия принесут княжеству процветание и безопасность. В тени этих изысканий, словно побочный плод, работники лаборатории нащупали путь к созданию дегтярного масла, пусть пока еще и весьма примитивного. Вскоре на окраине Левкополья выросла небольшая мастерская, где мастера трудились над усовершенствованием технологии, экспериментируя с различными сортами смолы и режимами нагрева. Юрий не жалел сил, стремясь довести свое изобретение до совершенства, чтобы каждая деталь, каждый механизм в княжестве работал как часы.

Не забывал Юрий и о дегтярном масле, понимая его важность для защиты древесины и кожи. Он поручил своим лучшим ученикам продолжить исследования в этом направлении, и вскоре примитивное дегтярное масло превратилось в эффективное средство, незаменимое в быту и ремеслах.

В перерывах между работой мысли князя возвращались к недавним событиям из всего вороха особо выделялись два, это договор с торками и их переселение в междуречье Дна и Волги, и встреча с своим дальним родственником Вальдемаром, сыном датского короля Вальдемара I Великого и дочери минского князя Володаря Глебовича, Софии. Юрий ухмыльнулся, вспоминая какой переполох в Волоти устроила варяжская флотилию. Сразу стало понятно над чем и как работать.

В тот же день состоялась беседа с Вольдемаром. Юный конунг, словно губка, впитывал знания об устройстве волока и перспективах торговли. Юрий, в свою очередь, не упускал возможности прощупать политическую почву Дании, понять настроения в отношении Руси. Союз с датчанами виделся ему ценным козырем в грядущей игре, особенно на фоне постоянной угрозы от кочевников и княжеских распрей. Вальдемар оказался на редкость смышленым юношей, схватывающим суть на лету. С живым интересом внимал он рассказам Юрия о торговых артериях, пронизывающих русские земли, о тех возможностях, что манят предприимчивых купцов. Вечером, после пира в честь высокого гостя, Юрий и Вальдемар уединились для обстоятельного разговора. Вскоре они сошлись на том, что союз между Русью и Данией необходим как воздух – для развития торговли и укрепления взаимной безопасности. Вальдемар обещал всяческое покровительство княжеским купцам в Дании, Юрий же, в свою очередь, гарантировал датским гостям безопасный проход через свои земли и выгодные условия. С удивлением Юрий узнал от Вольдемара, что в северной Руси он известен как Юрий Вещий, иногда – Юрий Долгорукий, но последнее прозвище не прижилось, дабы не возникало путаницы с дедом.

Встреча с Вальдемаром стала поворотным моментом для Юрия. Он осознал, что путь к его целям лежит через выстраивание отношений с другими государствами, через поиск союзников и верных партнеров.

Не забыл Юрий и о словах Вальдемара о его прозвищах. "Вещий" звучало лестно, подчеркивая его прозорливость и умение предвидеть события. "Долгорукий", хоть и реже употреблялось, намекало на его стремление распространить свою власть как можно дальше. Прощаясь с Вальдемаром, Юрий, не удержавшись от озорства, посоветовал конунгу не злоупотреблять одиночными возлияниями и присмотреться к славянским невестам, предостерегая от немецких и португальских. Как отнесся дальний родственник к этим словам, осталось тайной, но его чрезмерно серьезный взгляд породил в голове Юрия забавные мысли.

По черным клобукам Юрий не сомневался в верности принятого решения: княжичу была обещана широкая автономия и самоуправление для переселившихся родов в рамках княжества.

Злотан слушал, склонив голову, но в глубине его глаз мерцала нерешительность, словно отражение колеблющегося пламени. Слова о самоуправлении пленили слух, однако горький опыт прошлых лет выковал в нем броню осторожности. Юрий, заметив тень сомнения, усмехнулся лишь уголками губ. Он понимал: доверие — хрупкая ваза, которую нужно заслужить, особенно когда на кону стоят судьбы целого народа. Поэтому он отринул всякую недосказанность и заговорил прямо, обнажая трудности и вызовы, что поджидали их впереди. Он поведал о врагах, алчущих их свободы, о предателях, готовых посеять раздор в их рядах, о голоде и болезнях, что станут испытанием их стойкости.

Но речь Юрия была не только о мрачных предзнаменованиях. Он рисовал картины возможностей, расцветающих перед ними, если они сплотятся воедино, если станут чтить друг друга и лелеять свою землю. Княжич внимал ему, затаив дыхание, словно боясь спугнуть робкую птицу надежды, что запорхала в его сердце. Слова Юрия, словно факел, разожгли в нем искру веры. Он протянул руку Юрию, словно вручая ему свою судьбу, и произнес: "Я верю тебе. Я готов идти с тобой до конца." Их руки сомкнулись в крепком рукопожатии, скрепляя союз, словно ковка клинка, союз, призванный изменить не только судьбу княжества и его народа, но и саму ткань Истории. Впереди их ждали тернистые тропы и суровые испытания, но они были готовы встретить их вместе, объединенные общей целью и неугасаемой верой в светлое будущее.

Внезапный вихрь мыслей князя развеял гонец, посланный княгинями. Из Византии прибыл долгожданный торговый караван, несущий не только товары, но и весть. Вместе с ним явились послы: надменные генуэзцы, гонец от Романа Волынского и, что особенно удивительно, делегация от еврейской общины Константинополя. Последние вызвали у Юрия крайнее недоумение – что могло понадобиться этим гостям?

Июнь, 1188 года

Феодороребе Цемах-Цедек

В ожидании аудиенции посланник караимов, Цемах-Цедек, решил погрузиться в сердце Феодоро, увидеть город своими глазами, ощутить его пульс, хотя и донесения подчинённых, безусловно, не будут лишними. Феодоро, конечно, не мог тягаться с блистательным Константинополем в великолепии, размахе или мощи. Но в этом юном граде чувствовалась кипучая энергия, неукротимая сила роста, словно он тянулся ввысь, возводя жилые кварталы и неприступные оборонительные сооружения. В воздухе витал пьянящий аромат возможностей и несметных богатств.

Посланник неспешно брел по мощёным улицам, вглядываясь в лица прохожих. Здесь, словно в котле, смешались разные народы: русы, славяне, греки, аланы, готы, половцы – каждый поглощен своими заботами, никто не искал прохлады в тени. Цемах-Цедек отметил про себя: в Феодоро нет места унынию и апатии, здесь жизнь бьет ключом, пульсирует торговля.

Пряный запах специй из лавок переплетался с дурманящим ароматом свежеиспечённого хлеба, а звон молотов кузнецов вторил крикам уличных торговцев. Посланник остановился у лавки, где блистали шелка и драгоценные камни. Роскошные ткани, ослепительное мерцание самоцветов – все кричало о богатствах, сокрытых в Феодоро. Взгляд его задержался на вывеске торгового представительства «Княжеская мебельная мануфактура», и он невольно вздохнул. Мебель княжества ценилась в Византии и Европе на вес золота, и повторить её искусность пока не удавалось, несмотря на все старания ремесленников. А княгиня Ирина, известная своей непреклонностью и острым умом, уже успела зарекомендовать себя как серьезный и жесткий переговорщик. Среди его народа даже ходили слухи, что именно она, а не князь Юрий, правит княжеством, а князь выполняет лишь представительские функции, подобно супругу при царствующей особе.

Внимание Цемах-Цедека привлекла группа строителей, возводивших новую крепостную стену. Мощные каменные блоки, укладываемые один на другой, свидетельствовали о серьезных намерениях. Феодоро явно готовился к грядущим испытаниям, укрепляя свою обороноспособность. Это говорило о том, что князь Юрий полон решимости отстаивать свою независимость. Караим усмехнулся про себя. Он видел сильные и слабые стороны Феодоро. Главное – верно оценить обстановку и предложить князю то, что ему необходимо. А нуждался он, прежде всего, в союзнике, в надежном партнере, который поможет ему укрепить свое положение в Крыму. И караимы вполне могли им стать.

***

Равин, чье имя в общине произносили с трепетом и уважением, а за ее пределами – с опаской и ненавистью, медленно поднялся из-за стола. Тяжелый взгляд черных глаз обвел присутствующих. В комнате повисла зловещая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине.

"Мы недооценили этого князя," - наконец произнес он, и голос его, обычно мягкий и мелодичный, звучал сейчас как скрежет железа о камень. "Он оказался не просто амбициозным правителем, стремящимся к укреплению своей власти, но и хитрым стратегом, воздвигшим вокруг своего княжества непреодолимые преграды."

Равин подошел к окну и устремил взгляд в темную ночь. "Нам придется изменить тактику. Прямое давление и подкуп здесь не сработают. Необходимо действовать тоньше, исподволь, используя слабости этой системы, если они есть."

Он повернулся к своим помощникам. "Найдите тех, кто недоволен князем, кто имеет зуб на его дядюшку-фискала, кто страдает от новых законов. Используйте их недовольство в наших целях. Мы должны создать в этом княжестве внутренний конфликт, посеять семена раздора, чтобы ослабить его изнутри."

"И помните," - добавил он, понизив голос до шепота, - "ничто не вечно под луной. Даже самые неприступные крепости рано или поздно падут под натиском времени или предательства."

Лица помощников остались непроницаемыми, но в глазах мелькнуло понимание. Они знали, что равин никогда не бросает слов на ветер. Каждое его указание – это тщательно выверенный шаг в сложной игре, где ставка – будущее их общины.

"Не забывайте о его семье," - продолжил равин, словно читая их мысли. "Любовь и привязанность – ахиллесова пята любого правителя. Узнайте все об его близких, об их слабостях и страхах. Но действуйте осторожно, не оставляйте следов. Мы не должны допустить, чтобы нас связали с какими-либо актами насилия или предательства."

Равин окинул взглядом своих помощников. "Действуйте. Время не ждет. Судьба нашей общины в ваших руках." Помощники склонили головы в знак согласия и бесшумно покинули комнату, растворяясь в ночной тьме. Равин остался один, погруженный в раздумья. Он знал, что предстоящая борьба будет долгой и трудной, но отступать было нельзя. Слишком многое стояло на кону.

Июнь, 1188 года

Антиохия

Император Мануил

Восстановив антиохийское владычество, Византия вдохнула новую жизнь в город, развернув масштабное строительство. По велению Андроника преобразился кафедральный собор Св. Петра (церковь Кассиана) и патриархия, словно заново рождаясь в камне. Вознеслись к небесам новые храмы: базилика Св. Георгия, церковь Св. Луки, церковь Св. Иоанна Златоуста. А на вершине Сильпия, почти в пятьсот метров, под неусыпным взором Мануила, византийские зодчие принялись за перестройку цитадели Антиохии, вкладывая в нее не только мастерство, но и душу.

Перестройка цитадели на горе Сильп, инициированная волей Мануила, имела первостепенное стратегическое значение. Укрепление оборонительного кольца Антиохии позволяло держать под контролем город и его окрестности, гарантируя безопасность византийского присутствия в этом крае. Новая цитадель должна была стать зримым воплощением византийской мощи и неприступности, вселяя уверенность в сердца подданных и внушая трепет потенциальным врагам.

Все эти строительные работы, расцветшие буйным цветом в Антиохии, стали частью грандиозной программы по возрождению и укреплению византийского влияния в регионе. Они не только преобразили облик города, вдохнув в него новую жизнь, но и сыграли ключевую роль в формировании идентичности и культурной среды Антиохии, вновь ставшей одним из важнейших центров византийской цивилизации.

Мануил вернулся после переговоров с Салах ад-Дином, находясь в приподнятом настроении. Удалось не просто очертить сферы влияния, а выковать их в железе договоренностей. Иерусалимское королевство обрело особый статус, его южные рубежи неприступной стеной встали севернее Газы, Беэр-Шевы и грозного Эль-Карака. Более того, перо зафиксировало почти свершившийся распад державы Зангидов, словно предвосхищая волю судьбы. Но главным камнем в фундаменте новой эпохи стал оборонительный союз, щит, поднятый против крестоносцев, интриг багдадского халифа и орд кочевников, таящих в себе неведомые угрозы.

Император понимал, что победа на дипломатическом фронте – лишь половина дела.

К папе римскому и правителям держав христианских было отправлено послание, возвещавшее об особом статусе Иерусалимского королевства и настоятельно рекомендовавшее перенаправить весь жар крестовых походов на освобождение Пиренейского полуострова. Под посланием стояли подписи обоих императоров и султана Давлат эль-Акрад, Саладина.

Послание это, дерзкое в своей смелости и беспрецедентное в своей сути, вызвало бурю негодования и недоверия в христианских дворах. Как могли императоры ромеев, чьи земли веками служили бастионом против ислама, и сам Саладин, гроза христианского мира, объединиться в столь странном союзе? Многие сочли это происками дьявола, коварной уловкой, призванной ослабить христианский мир и отвлечь его от Святой Земли.

Однако, нашлись и те, кто увидел в этом послании проблеск надежды. Иерусалимское королевство, укрепленное под сенью согласия между столь разными правителями, могло стать оплотом стабильности в регионе, измученном многолетними войнами. Освобождение Пиренейского полуострова от мавров, в свою очередь, сулило укрепление христианской Европы и открытие новых торговых путей.

Папа Римский, столкнувшись с расколом в рядах христианских правителей, оказался в щекотливом положении. С одной стороны, отказ от освобождения Святой Земли мог подорвать его авторитет. С другой – игнорирование возможности укрепить христианскую Европу и установить мир на Ближнем Востоке представлялось недальновидным.

Дипломатические игры развернулись с новой силой. Послы сновали между Римом, Константинополем, Каиром и европейскими столицами, пытаясь прояснить суть послания и понять истинные намерения его авторов.

Тем временем императорам предстояло укрепить шаткий тыл, развеять терзающие сомнения скептиков и обезоружить недоброжелателей, таившихся в тени. Мануил созвал совет, где красноречиво, словно художник, рисующий яркую картину, представил неоспоримые преимущества заключенного мира. Он говорил о распахнувшихся вратах для торговли, о крепнущей безопасности и о стабильности границ, словно о фундаменте будущего процветания. Он взывал к разуму, к патриотизму, к общему благу, но не мог не заметить, как в глазах некоторых советников затаилась ледяная искра сомнения, готовая вспыхнуть пламенем неприязни. Таких, по негласному распоряжению императора, брали под пристальный контроль сотрудники Службы «Ин ребус», те самые вездесущие «куриози», как их окрестил народ. Эти неутомимые собиратели тайн и секретов кропотливо собирали данные на чиновников, привлекших внимание императора. И тогда, в зависимости от собранного, следовало либо суровое наказание, либо щедрое поощрение. Но чаще всего добытая информация, словно древний свиток, оставалась пылиться в архивах Службы, дожидаясь своего часа, своего момента истины.

Императоры затеяли державную реформу https://author.today/reader/142097/4316142), призванную обуздать разросшийся, как дикий плющ, хаос титулов, что веками плодили их предшественники. За образец взяли систему, рожденную в горниле Крымского княжества зятем Юрием.

Водился новый титул для верховного правителя Автократор или Император. Достигнув шестидесяти лет, Автократор уступает трон наследнику, сам же восходит на ступень Василевса, возглавляя Синклит (Сенат). В отсутствие отца у Императора, титул Василевса остается не занятым, а Синклитом руководит Император или назначенный им человек из членов Синклита, получавший звание Проэдра. Так же вводиться титул Понтифика им назначается одни из близких родственников Автократора, который возглавляет Священный Синод — постоянный высший административно-церковный совет, куда входят митрополиты и архиепископы, настоятели крупных монастырей и высшие церковные администраторы. Официальный наследник престола, достигнув совершеннолетия в восемнадцать лет, получал высокий титул Деспота, который намекал на его будущую власть. Наследники второй и третьей очереди отныне именовались Севастократорами, а все законнорожденные дети Василевса — Севастами, символизируя их принадлежность к правящему дому.

Под императорскими титулами выстраивалась строгая иерархия, разделенная на четыре отчетливые категории: "наградные титулы" – придворные звания, даруемые в знак высочайшего признания, словно золотой отблеск императорской милости; "титулы по приказу" – должности государственные, рожденные из императорского указа, словно печать власти на судьбе человека; "военные титулы" – добытые в горниле сражений и испытаний, выкованные доблестью на поле брани; и, наконец, "наследственные титулы" – передаваемые из поколения в поколение, словно живая нить, связующая прошлое, настоящее и будущее.

Члены Синклита удостаивались почетного титула Ипата, коим, как правило, награждались прославленные военачальники и чиновники, безупречно служившие Империи более четверти века. Представление на сей высокий титул подавал Василевс, но утверждение требовало согласия всех членов Синклита и отсутствия вето со стороны Императора.

Для управления обширными провинциями вводились две ключевые должности: Экзарх — военачальник, отвечающий за военную безопасность и оборону границ, и Эпарх — гражданский правитель, пекущийся о благосостоянии подданных. Также учреждался титул Корректора — беспристрастного наблюдателя от Василевса, лишенного власти, но обязанного раз в полугодие лично докладывать правителю о положении дел в провинции, дабы ни одна деталь не ускользнула от его внимания. Особое место в новой иерархии занимал недавно введенный титул Маркиза — владельца обширных земельных наделов на границах государства, создающего неприступный щит между коренными землями Империи и ее недругами. Маркизы обладали широкими полномочиями, несли ответственность лишь перед Василевсом или Синклитом и имели право на своих землях жаловать, вместе с землёй, титулы баронов и рыцарей, формируя собственную силу для защиты рубежей. Титул Маркиза был наследственным, но утверждение нового владельца требовало одобрения большинства голосов Синклита или единоличного решения Василевса. Наряду с Маркизом наследственным было звание Куриала, коим удостаивался владелец крупного земельного надела, передаваемого по наследству, минимальный размер которого составлял триста модиев (примерно 25 гектаров), что подчеркивало значимость землевладения в новой иерархии.

И Нобиль — владелец годового дохода, превышающего 2000 номисм. Для сравнения, придворный чиновник, хранитель законов, получал 288 номисм в год (плюс шелковые одеяния, щедрые подарки и бонусы по случаю праздников).

Новая система титулов, хоть и казалась громоздкой на первый взгляд, быстро доказала свою эффективность. Четкость иерархии уменьшила споры о первенстве, а разделение властных полномочий позволило избежать концентрации власти в одних руках. Система "корректоров" обеспечивала Императору актуальную информацию о положении дел в провинциях, а институт маркизов укрепил границы империи, создав пояс лояльных и сильных землевладельцев, готовых ценой своей жизни защищать рубежи.

Однако, у реформы были и противники. Некоторые представители старой знати, привыкшие к неограниченному влиянию, с недовольством восприняли нововведения, ограничивающие их привилегии. Они плели интриги, пытаясь дискредитировать новую систему и вернуть прежние порядки. Особую неприязнь у них вызывал институт корректоров, видя в них шпионов, следящих за каждым их шагом.

Несмотря на яростное сопротивление, реформа властно набирала ход, словно полноводная река, пробивающая себе путь сквозь скалы. Новые титулы, словно сверкающие ордена, стали зримым знаком отличия и безоговорочного признания заслуг перед Империей, словно незримые нити, подстегивая подданных к еще более усердной службе. Реформа создала дерзновенные социальные лифты, позволяя одаренным и амбициозным натурам взмывать вверх по крутым иерархическим лестницам, ранее казавшимся неприступными. Военные, чиновники, землевладельцы – все, словно зачарованные, стремились заслужить благосклонный взгляд императора и получить заветный титул, который распахнёт перед ними новые, головокружительные горизонты возможностей и безграничной власти.

Июнь, 1188 года

ВаленсияКнязь Давид Сослани

Валенсия пылала, поверженная под сокрушительным натиском осов. Пятый день город корчился в агонии под пятой захватчиков. Корабли, словно хищные звери, накренились под тяжестью награбленного.

Валенсийцы, те, кто не успел бежать или встретил смерть от клинка, затаились в своих домах, дрожа как осенние листья, ожидая неминуемой расплаты. Освобождённые рабы, ненасытной саранчой, пожирали город, не щадя ни мечетей, ни лавок, ни жилищ. Лишь редкие церкви, словно белые маяки в море отчаяния, предлагали убежище, и многие мусульмане, отринув веру, искали спасения под их сводами. Золото, шелка, драгоценности – все утекало бурным потоком в их бездонные сундуки, готовясь к долгому путешествию в далекие, чужие земли.

Давид стоял на палубе флагмана, и его взгляд скользил по разросшейся армаде. Корабли, захваченные в валенсийском порту, теснились бок о бок, напоминая о недавней победе. Он понимал – пора уходить. Город был выжат, словно лимон, добычи оставалось ещё много, но она уже не лезла ни в трюмы, ни в души. Флотилия, подобно морскому змею, выползала из бухты, а в Валенсии, охваченной безумием мести, бесчинствовали освобожденные рабы, возвращая сторицей своим бывшим хозяевам за годы унижений. Давид вздохнул, предвидя, как вскоре в пламени пожаров погибнут и христианские церкви. С другой стороны, многие богатые христиане не гнушались использовать в качестве рабов своих единоверцев. «Хуже мусульман…» – мимолетная мысль промелькнула в голове и тут же угасла.

Сердце его, ведающее сострадание, билось в унисон с тяжким грузом долга, давящим на плечи. Он – предводитель, чья воля закалена в пламени битв, призванный вести за собой, служа высшей цели, что маячила в дымке грядущего. Разграбление Валенсии – лишь кровавый мазок на холсте его судьбы, неизбежная жертва на алтарь светлого будущего, где новый дом обретет долгожданный мир и процветание, выкованные в горниле испытаний.

Солнце, истекая багряным заревом, медленно тонуло за горизонтом, а Валенсия, словно раненый зверь, оставалась позади, погружаясь во тьму хаоса и отчаяния. Ветер, пропитанный солью и гарью, трепал его темные волосы, обдавая лицо горькими слезами моря. Опустошение расползалось по душе, словно ядовитый плющ, обвивая сердце ледяной хваткой. Победа оказалась с привкусом горечи и сожаления. Давид узрел столько крови и жестокости, что хватило бы на десяток жизней, и каждая из них кричала о милосердии и пощаде. В глубине души он лелеял иную мечту – мир, где люди живут в согласии, где нет места рабству и войнам, где не льется кровь невинных. Но пока это были лишь призрачные грезы, мерцающие вдалеке, словно звезды в ночи. Он окинул взглядом своих воинов, бурно празднующих победу. Их лица, озаренные отблесками костров, сияли от безудержной радости, а в глазах плясал алчный огонь наживы. Они не видели и не чувствовали той тяжести, что придавливала его к земле, не ощущали той душевной боли, что разрывала его изнутри. Они – солдаты, рожденные для битвы, живущие лишь сегодняшним днем, алчущие славы и богатства. И он – их предводитель, связанный клятвой вести их к новым победам, к новым землям, щедро орошенным кровью и усыпанным золотом.

Июнь, 1188 года

Крепость Рось

На крепостной стене, словно вросший в камень, стоял воевода Ольстин, и взгляд его, исполненный горечи и предчувствия, провожал скользящие по бескрайней волжской глади варяжские драккары. В душе рождалось странное, щемящее дежавю – словно видел он это уже не раз: все так же стоял на этой стене, и так же мимо проплывали хищные корабли, вестники беды.

Рядом, подобно безмолвной тени, застыл Труан Молчаливый, три дня назад приставший к росской пристани с пятью потрепанными ладьями. Именно он, словно зловещая птица, принес весть о возвращении викингов. Ольстин, по грешному помыслу, сперва заподозрил в гостях лазутчиков, но, приглядевшись, успокоился – опытных воинов среди них едва ли наберется на пальцы одной руки. И все же, воевода не спускал глаз с новоприбывших, чуя недоброе. Флотилия, рассекая волжскую гладь, бодро устремлялась вверх по течению, не выказывая ни малейшего намерения причалить к берегу.

– В Городец гонец отправлен, – прошептал сотник Захар, возникнув словно из ниоткуда, как всегда, незаметно. – Хотя им сейчас не до набегов, лишь бы своё добро уберечь. Вон, поглядите, как глубоко струги в воде сидят.

– Ты лучше за булгарами присматривай, – недовольно проворчал Ольстин Олексич, чью душу тяготил юношеский задор окружающих. – Они ведь силу копили, чтобы варягов перехватить. Как бы нам от них не досталось.

– Да какой там! Четыре дня назад попытались они караван у Сундовита захватить, да зубы обломали. Варяги не только их струги в полон взяли, но и на берег сошли, город огню предали.

– Хм, значит, самое время вниз по Волге двигаться, – задумчиво произнёс воевода. – Жаль, Сундовит нам пока не удержать, силёнок маловато. Но вот крепостцу у Земляничной поляны заложить – самое то. Стены готовы, осталось лишь собрать. Возьмёшься? – обратился он к Труану. – Можешь из своих взять любого, кто пожелает, да и сотню воинов в придачу дам. Место бойкое, заодно прикроешь деревни и хутора, что далеко от Роси расползлись.

– А почему бы и нет? – ответил Труан, недолго раздумывая над неожиданным предложением. – Только чур, за постройкой самолично наблюдать буду.

– Вот это по-нашему! – обрадовался воевода и закрепил договор крепким рукопожатием.

Труан Молчаливый явил себя мужем деятельным. Едва заря окрасила горизонт, сотня росских воинов и дружина Труана, сгрузив на ладьи инструмент и провиант, отчалили от росской пристани. Вслед за ними, словно вереница гусей, потянулись плоты, груженные бревнами – будущими стенами новой твердыни, и работниками, которым предстояло воплотить ее в жизнь. Место под крепость было изыскано давно, вычищено от поросли и ждало лишь своего часа. Местные жители, что россы, что мордва, лишь с ликованием встретили весть о возведении постоянной защиты и обещали посильную помощь. Не все из свиты Труана жаждали воинской славы; многие мечтали о мирном труде, но все, как один, изъявили желание разделить с ним новую судьбу. Сам Труан, облаченный в простую льняную рубаху, стянутую кожаным ремнем, стоял на носу ладьи, вперив взор в даль. Казалось, он уже вкушал сладость новой жизни, предвкушал грядущие возможности и грядущие испытания.

Ольстин долго провожал взглядом уплывающие ладьи, пока они не растворились за излучиной реки. В душе его бились два крыла – надежда и тревога. Он лелеял надежду, что новая крепость станет надежным щитом для окрестных земель, а Труан окажется верным союзником, а не притаившимся волком в овечьей шкуре. Но тревога, словно змея, обвивала сердце – слишком уж загадочной была эта фигура, возникшая из ниоткуда и предложившая свои услуги в столь смутное время. "Время рассудит," – промолвил Ольстин, поворачиваясь спиной к седым водам Волги. Дел в Роси было невпроворот. Нужно готовиться к суровой зиме, укреплять стены, обучать новобранцев и держать ухо востро с булгарами, что, словно раненый зверь, зализывали свои раны, готовясь к новой кровавой схватке. Воеводе предстояло доказать, что он достоин той высокой чести и доверия, что оказал ему князь.

Июнь, 1188 года

Стойбище монгольского рода борджигинов

Хасар

Когда Тэмуджин, словно сокол, угодил в чжурчжэньские сети, в сердце Хасара вспыхнула искра злорадства. Вот он, час освобождения от тени старшего брата! Хасар, чья душа изнывала в тени величия Тэмуджина, увидел в его пленении нежданный луч надежды, возможность взрастить собственные амбиции. Вокруг него, словно мотыльки на пламя, слетелись недовольные жесткой рукой Тэмуджина воины, жаждущие перемен. Но большая часть племени осталась верна своему хану. Хасар, чья стрела летела быстрее мысли, чьи мускулы крепли как сталь, а храбрость не знала удержу, был воином от Бога, но лишен дара правления. И тогда, наученный лукавым шепотом хана Торгула, он обрушил свой гнев не на чжурчжэней, заточивших Тэмуджина, а на меркитов. Набег, словно удар грома, оказался успешен, но гнев меркитов, подобно буре, обрушился в ответ.

Хасар, опьяненный легкой победой и подогреваемый лестью приспешников, не заметил, как сам попал в ловушку собственных амбиций. Он грезил о славе, о том, чтобы его имя звучало громче имени Тэмуджина, но вслепую шел к пропасти, не видя последствий своих действий. Вместо того, чтобы объединить племя перед лицом общей угрозы, он посеял раздор и вражду, ослабив тем самым и без того хрупкую силу монголов.

Меркиты, ведомые неутолимой жаждой мести за разоренные стойбища и угнанный скот, призвали на помощь союзников – грозных найманов, и обрушили всю свою испепеляющую ярость на беззащитные владения Хасара. Их воины, словно ненасытная саранча, заполонили бескрайнюю степь, не оставляя после себя ничего живого. Хасар, словно очнувшись от кошмарного сна, осознал, что жестоко переоценил свои силы и недооценил коварного противника. Он отчаянно пытался организовать оборону, но его голос, прежде звучавший как боевой клич, теперь дрожал, как осенний лист на ветру.

Битва разгорелась с неистовой силой, став кровавой и беспощадной. Монголы, верные Хасару, сражались с отчаянным мужеством, но силы были чудовищно неравны. Меркиты, ведомые испепеляющей жаждой мести, теснили их, шаг за шагом отвоевывая утраченные земли, словно хищники – свою добычу. Хасар, в первых рядах, рубился как безумный, словно одержимый злым духом, но даже его необузданная храбрость не могла переломить ход трагического сражения.

Кровь лилась рекой, окрашивая степь в багровые тона. Стрелы свистели над головами, словно злые духи, предвещая неминуемую гибель. Кони ржали в предсмертной агонии, а воины, с искаженными от боли лицами, падали на землю, устилая ее своими телами. Хасар видел, как один за другим его верные нукеры складывают головы, защищая его. Ярость и отчаяние переполняли его сердце.

В какой-то момент, в самой гуще битвы, Хасар оказался окружен врагами. Найманы, закованные в тяжелые доспехи, надвигались на него, словно железные големы. Их мечи сверкали в лучах солнца, готовясь обрушиться на его голову. Хасар отбивался с яростью обреченного, но силы его таяли с каждой минутой. Он чувствовал, как усталость сковывает его движения, а раны, нанесенные врагами, начинают невыносимо болеть.

Внезапно, словно гром среди ясного неба, раздался боевой клич, и на меркитов обрушилась новая волна монгольских воинов. Это подоспели подкрепления, ведомые андой (побратимом) Тэмуджин, Джамухой. Свежие силы вдохнули надежду в сердца измученных воинов. Битва вспыхнула с новой силой.

Исход битвы оставался неясным, каждый по восточной традиции приписал её себе. Но для рода борджигинов она оказалась катастрофической, из тринадцати тысяч нухуров (воинов, дружинников) в строю осталось около трёх тысяч.

Июнь, 1188 года

Шамкир

царица Тамар

Кызыл-Арслан, грозный владыка Ильдегизидов, с непреклонностью скалы отверг требования о выдаче Фаррухзада, брата павшего шахиншаха, нашедшего приют под его кровом. Правитель Азербайджана, чьи войска в кровопролитной сече с византийцами, потерпели поражения, не в виде утраченных на западе земель, жаждал реванша. Смута, разгоревшаяся у северных соседей, явилась словно дар небес. Здесь и беглецы, отступившие вместе с братом убиенного ширваншаха, и вожделенная возможность присоединить к своим владениям плодородную Муганскую долину. Обстановка с обеих сторон накалялась, и столкновение казалось неизбежным. К тому же, взор царицы Тамар, словно хищная птица, был устремлен на бакинскую нефть, обещанную ею крестоносцам. И если правый берег Куры находился под властью Аюб ал-Идриса, самопровозглашенного эмира Бакинского эмирата, за котором маячили уши правителя асов, то левый берег пока оставался под железной пятой грозного Кызыл-Арслана.

Когда армия Великого Атабека Азербайджана дерзко попыталась переправиться через Куру, она столкнулась с яростным отпором воинов Аюб ал-Идриса, чьи ряды были усилены неудержимой осетинской конницей. В это же время, словно разящие клинки, объединённые силы прорвались через Аракс в двух местах. Мурганцы, ведомые Ашкар Сункуром, разыграли искусную шахматную партию, лишь имитируя нападение на Тебриз, не вступая в решающую схватку, но хитроумно сковывая силы противника. И пока внимание азербайджанцев было приковано к этому манёвру, грузинская армия, подобно хищному зверю, совершила глубокий обхват, сокрушая немногочисленные местные гарнизоны и овладевая Ардебилем, отрезая северную группировку азербайджанских войск от основных сил.Паника охватила ставку Великого Атабека. Весть о падении Ардебиля, ключевого логистического узла, разнеслась подобно лесному пожару. Теперь северная армия, завязшая в боях у Куры и скованная действиями Ашкар Сункура, оказалась в ловушке. Назревала катастрофа, способная перечеркнуть все амбициозные планы Азербайджана.

Аюб ал-Идрис, подловив противника во время переправы через Куры, перешел в контрнаступление. Осетинская конница, словно вихрь, сметала остатки азербайджанских отрядов, загоняя их в Куру, лишая их возможности перегруппироваться и нанести скоординированный удар. Ашкар Сункур, убедившись, что основные силы противника связаны, прекратил имитацию наступления и начал отвод своих войск, готовясь к перехвату отступающих азербайджанских частей.

Грузинская армия, закрепившись в Ардебиле, рассылала мобильные отряды, перехватывая коммуникации и уничтожая обозы. Великий Атабек, осознавая критичность положения, отдал приказ о немедленном отступлении северной группировки. Однако маневр оказался запоздалым.

На обратном пути азербайджанские войска столкнулись с ожесточенным сопротивлением восставших талашей, а у переправ через Кара-Су их поджидали грузинские засады. Армия Великого Атабека, деморализованная и лишенная снабжения, несла огромные потери. К исходу кампании от армии Великого Атабека остались лишь жалкие остатки. Амбициозный поход обернулся полным разгромом, а могущество Азербайджана было серьезно подорвано.

Кызыл-Арслан, молил о перемирии, суля дружбу нерушимую и союз политический. В ответ же услышал от царицы Тамар слова, острые как кинжал: «Дружба, что казны не полнит, легче макового зернышка весит».