Драконы

С. П. Сомтоу СУП ИЗ ПЛАВНИКА ДРАКОНА [50]

«International Herald Tribune» назвала его «самым известным в мире эмигрантом-тайцем». Сачариткул Сомтоу (С. П. Сомтоу) родился в Таиланде в 1952 году. Он учился в Итоне, затем в Кембридже, где получил дипломы бакалавра и магистра. Авангардный композитор и дирижер, в 1977–1978 годах он возглавлял Бангкокское оперное общество, в 1978 году проводил Конференц-фестиваль азиатских композиторов в Бангкоке и написал ряд музыкальных произведений, включая «Гонгула-3» («Gongula 3») и «Создатель звезд — антология вселенных» («Star Maker — An Anthology of Universes»).

В конце 1970-х он перебрался в США и начал публиковать научную фантастику как Сачариткул Сомтоу и темное фэнтези как С. П. Сомтоу. С 1991 по 2003 год писатель выпустил более пятидесяти романов, четыре сборника и более пятидесяти рассказов. Среди его произведений научно-фантастические серии «Мир универмага» («Mallworld»), «Дознаватель» («Inquestor») и «Акила» («Aquila»), а также цикл вампирских романов «Валентайн» («Valentine»). Сомтоу был четырежды номинирован на Всемирную премию фэнтези и получил ее в 2001 году за повесть «Ловец птиц» («The Bird Catcher»). В числе недавних работ автора роман «Видят ли кометы сны?» («Do Comets Dream?»).

В самом сердце бангкокского Чайна-тауна, в районе Яоварай, есть ресторанчик под названием «Кафе „Радуга“», в котором каждую среду подается особое горячее блюдо, значащееся в меню как «суп из плавника дракона». Малоизвестное, несмотря на свое почти вековое существование, кафе в начале девяностых постиг краткий роман со славой — после статьи в «Бангкок пост», превозносящей особенности заведения. Статью написал загадочный Йенг-Анг Талай, об истинной личности которого приходилось лишь догадываться. Только я и несколько близких друзей знали, что Йенг-Анг на самом деле — американец из Честертона по имени Боб Холидей, бывший пианист, книжный обозреватель и критик «Вашингтон пост», бежавший от обыденного безумия западного мира в куда более фантастическое, передовое безумие Востока. И только в Бангкоке, незаконнорожденном отпрыске феодализма и футуризма, Боб наконец получил возможность быть самим собой, хотя каков он на самом деле, видимо, знал лишь он сам.

Но мы говорим о супе из плавника дракона.

Наверное, стоит процитировать соответствующий отрывок статьи Йенг-Анга:

«Наваристый! Ароматный! Нежный! Острый! Совершенный! Запредельный! Вот лишь немногие определения, которые ваш язвительный ведущий рубрики о вкусной и здоровой пище слышал от клиентов „Кафе „Радуга““ в Яоварае, воспевающих загадочное блюдо, известное как суп из драконьего плавника, готовящееся только по средам. В прошлую среду вашему покорному слуге довелось его отведать. Найти ресторанчик чрезвычайно трудно, поскольку он находится на третьем этаже единственного здания, пережившего бунты сорок пятого года в Чайна-тауне. Вывески у него нет, ни на английском, ни на тайском, а так как я не читаю по-китайски, не могу сказать, существует ли вывеска хотя бы на этом языке. Однако по средам в обеденное время множество солидных служебных „мерседесов“ и „БМВ“ стоят здесь, на узкой улочке, в два ряда, и десятки облаченных в униформу водителей дожидаются своих пассажиров, осторожно прислонившись к машинам. Так вот, не разобравшись с поспешно нацарапанным планом, который получил по факсу от приятеля, служащего в Министерстве образования, я решил направиться туда, куда приведет меня череда роскошных машин… и мой собственный нюх. Дорожка становилась все уже и запущеннее. И вдруг, внезапно, завернув за угол, я обнаружил, что оказался в хвосте длинной очереди отлично одетых людей, крохотными шажками, гуськом поднимающихся по шаткой деревянной лестнице к маленькому, лишенному кондиционеров и определенно непритязательному ресторану. Я все равно что вернулся в прошлое на машине времени. Передо мной был не тот Бангкок, который мы все знаем, Бангкок сумасшедших дорожных пробок, разнообразнейших сексуальных ориентации, радужных небоскребов и затхлых каналов. Люди в очереди ждали терпеливо; когда же я наконец ступил внутрь, то обнаружил, что в ресторане тихо и божественно возвышенно, как в буддистском храме. Старики с бородами до самого пола играли в маджонг; женщина в чонсаме [51]проводила меня к столику под единственным потолочным вентилятором; в меню не было ни слова по-тайски или по-английски. Тем не менее, без каких-либо заказов с моей стороны, мне вскоре подали дымящуюся миску со знаменитым супом и чашку обжигающего хризантемового чая.

Сначала я ощутил лишь горечь блюда и подумал, не мистификация ли вся его слава, или же мне, как единственному наивному бледнолицему новичку в комнате, предложили миску разогретого в микроволновке робитуссина. [52]Но внезапно мне открылось, что горечь супа — это своего рода покров или фильтр, сквозь который можно наслаждаться истинным вкусом, слишком ошеломляющим, чтобы воспринимать его напрямую… нечто вроде темных очков, которые надеваешь, глядя на солнце. Что же до самого вкуса — его действительно невозможно описать. Поначалу я решил, что ем один из вариантов всем известных акульих плавников, возможно замаринованных в каком-то старом вине. Но суп содержал и едва уловимый привкус китайского деликатеса — ласточкиных гнезд, которые, как известно, селящиеся среди скал птахи лепят с помощью собственной слюны. Еще я ощутил холодок в конечностях и суставах, этакое покалывание, знакомое тем, кто пробовал фугу — изворотливую и дорогостоящую японскую рыбу, которая, будучи неправильно приготовленной, в считаные минуты вызывает паралич и смерть. Вкус супа напоминал все эти блюда — и ни одно из них, и я обнаружил, что впервые в жизни мой острый язык смущен, озадачен и поставлен в тупик. Я осведомился у симпатичной длинноволосой официантки в чонсаме, не может ли она ответить мне на несколько вопросов, касающихся блюда; она сказала: „Конечно, если только мне не придется называть какие-либо ингредиенты, ибо рецепт супа — древний фамильный секрет“. Она говорила на таком старомодном и грамматически замысловатом тайском, словно никогда не смотрела телевизор, не слушала поп-музыку, не проводила время ни в одной из бесчисленных городских кофеен. Заметив мое удивление, девушка перешла на английский: „Видите ли, тайский не мой родной язык; мне гораздо проще изъясняться по-английски“.

— Беркли? — поинтересовался я, уловив в ее речи намек на северокалифорнийский акцент.

Она широко улыбнулась:

— Вообще-то, Санта-Крус. Встреча еще с одним американцем для меня большая радость; с тех пор как я вернулась из колледжа, меня не выпускают из дому.

— Так ты гражданка США?

— У меня двойное гражданство. Но мои прапрадед и прапрабабка — люди сорок девятого года. Ну, из тех китайцев, кто пережил золотую лихорадку в Калифорнии в тысяча восемьсот сорок девятом. Меня зовут Джанис Лим. Или Лэм, или Лин, как вам больше нравится.

— Тогда скажи, — попросил я, — если уж не можешь открыть, что положено в суп… почему вы готовите его только по средам?

— Среда по-тайски „Ван Пхутгх“… день Будды. Мои предки считали, что плоть дракона следует подавать лишь в день недели, посвященный Великому Будде, когда мы можем размышлять над преходящей природой нашего существования».

Здесь надо бы пояснить, что я, ваш скромный рассказчик, — та самая женщина с длинными волосами и в чонсаме и что Боб Холидей в своей статье несколько преувеличил мое очарование. Что касается его самого, тут преувеличить трудно. Боб — оч-ч-чень крупный человек; благодаря своему пузу он заработал в кругу тайских друзей прозвище Слон. Он интеллектуал; он говорит на венгерском и камбоджийском так же хорошо, как и по-тайски, а перед завтраком слушает «Лулу» и «Воццека». [53]Чтобы расслабиться, он читает Умберто Эко, и отнюдь не романы, а академические труды Эко по семиотике. Боб бешеный агорафоб и смывается с вечеринки, едва там собирается больше десятка людей. Его друзья без устали сплетничают и гадают о его сексуальной жизни, но, кажется, таковая у него отсутствует напрочь.

Поскольку он был единственным американцем, отыскавшим дорогу в «Кафе „Радуга“» с тех пор, как я вернулась в Таиланд из Калифорнии, и поскольку мой отец (моя мать умерла, едва подарив мне жизнь) счел его достаточно безобидным, случилось так, что я стала проводить с Бобом довольно много времени, свободного от работы в ресторане. Тетушка Лин-Лин, не знающая ни слова ни по-тайски, ни по-английски, выступила в роли официальной компаньонки: если мы, например, заходили спокойно выпить по чашечке кофе в «Реджент», [54]она всегда возникала в паре столиков от нас, потягивая из стакана хризантемовый чай.

Именно Боб показал мне, что такое Бангкок на самом деле. Понимаете, я дожила до восемнадцати, не высовывая и носа из фамильного дома. Английскому меня учил приходящий репетитор. Один час в день мы смотрели телевизор — новости; так я знакомилась с тайским. Мой отец одержим вопросом чистоты родовой крови; он никогда не пользовался нашей недешево доставшейся, пожалованной королем тайской фамилией Сунша-рапорнсуншорнпанич, добившись права подписывать все документы как Се Лим, словно и не было Великой Интеграции китайцев, и наш народ по-прежнему нация внутри нации и по-прежнему верен обширному и далекому Срединному царству. Дивным новым миром была для меня Калифорния, а на долю Боба выпала участь продемонстрировать мне, что еще более дивный мир всю мою жизнь лежал у моего порога.

Бангкоки в бангкоках. Да-да, на ум тут же приходит очаровательно банальная метафора о китайских коробочках. Тихие дворцы с павильонами, выходящими на отражающие небеса пруды. Галереи постмодернистского искусства. Кофейни в японском стиле, с дынным мороженым и маленькими, на одну персону, пиццами с креветками. Безобразные лотки с лапшой под легкими навесами над открытыми сточными коллекторами; космически прекрасные французские кондитерские и итальянские мороженицы. Боб знал их все и с радостью делился этими маленькими секретами, хотя тетушка Лин-Лин вечно околачивалась поблизости. Спустя некоторое время мне показалось, что теперь моя очередь открыть какие-нибудь тайны, так что однажды воскресным днем, бездельничая в кафе с видом на атриум торгового центра Сого, я решила рассказать Бобу величайший из всех секретов.

— Ты действительно хочешь знать, — начала я, — почему мы готовим суп из драконьего плавника только по средам?

— Да, — ответил он, — и обещаю, что не стану этого печатать.

— Видишь ли, — сказала я, — для регенерации ткани требуется как раз неделя.

Ровно столько, ни больше ни меньше, я могла сказать, не выложив при этом всю подноготную. Дракон пребывал в нашей семье со времен династии Мин, когда мой пра-пра-пра-и-так-много-раз-дядюшка, евнух, императорский посредник в торговле между Пекином и Сиамским королевством Аюттхая, [55]обманом заставил его следовать за своей джонкой по реке Чао-Прая, и заточил его близ узких каналов у маленькой деревни, ставшей впоследствии Бангкоком, Городом ангелов, Резиденцией Вишну, Великой столицей девяти драгоценностей и так далее, и так далее (загляните в Книгу рекордов Гиннесса и узнаете полное название нашего города), который его обитатели ласково называют просто Городом ангелов и так далее. А все потому, что дракон открыл моему многократно-прадяде, что кажущееся неуязвимым Королевство Аюттхая однажды будет захвачено королем Пегу и столица Сиама переместится сюда, в непритязательную деревеньку в дельте Чао-Прая. Дракон рассказал ему это, потому что, как всем известно, смертельно раненный дракон, должным образом подчиненный, обязан правдиво ответить на три вопроса. Два других вопроса мой многократно-пра-дядя истратил, выясняя, удастся ли ему когда-нибудь восстановить свое мужское достоинство и испытать оргазм; на это дракон лишь расхохотался, и смех его вызвал небольшое землетрясение, разрушившее летний дворец лорда Кейкендаала, голландца, женатого на представительнице низшей ступени сиамской аристократии, что косвенным образом отложило «опиумную войну» тысяча шестьсот семьдесят седьмого года почти на двести лет, [56]— факт, естественно, не занесенный в исторические книги, но передающийся в нашей семье из поколения в поколение.

В нашей семье существует и такая традиция: каждый член семьи имеет право рассказать о существовании дракона одному — и только одному — чужаку. Если чужак выбран правильно, члена нашей семьи ждет счастливая жизнь; если же выбор неразумен и чужак оказывается не заслуживающим доверия — неудачи будут преследовать и того, кто открыл секрет, и того, кому он открылся.

Я еще не была уверена в Бобе на все сто процентов, и мне не хотелось зря растранжирить свой единственный шанс. Но тем вечером, когда я руководила ритуальным отсечением драконьего плавника, средь ясного неба грянул гром: отец преподнес сногсшибательную новость.

Нашего дракона, конечно, невозможно увидеть всего целиком. Здесь, на кухне «Кафе „Радуга“», в стене темнело отверстие около девяти футов диаметром. Один виток дракона выходил через эту дыру из стены, тянулся вверх и скрывался в точно таком же потолочном отверстии. Не знаю, где дракон кончался — или начинался. Могу лишь предположить, что у нас находился участок из района хвоста, поскольку он был довольно тонок. Дракона я видела только во сне и на картинках. По слухам, этот дракон тянулся до самого Нонтхабури, [57]гибкое тело извивалось в древних канализационных трубах и под фундаментами вековых зданий. К нашему семейству его привязывало старинное заклятие, начертанное на свитке, возлежащем на алтаре богов-хранителей нашего домашнего очага — как раз над кассовым аппаратом ресторана. Дракон был невообразимо стар и невообразимо изнурен, оглушен и измучен тремя тысячелетиями людской магии; его чешуя так потускнела, что мне приходилось наводить на нее глянец полиролем для мебели, чтобы придать хоть какое-то подобие драконьего великолепия. И конечно, он все еще был смертельно ранен, еще с того боя с многократно-пра-дядей; тем не менее, чтобы умереть, ему требовалось много, очень много времени, тем более что он оставался рабом свитка, которым владели мы.

Впрочем, о том, что он еще жив, мы знали. Дракон дышал, хотя дыхание это было весьма редким. Даже не дыхание — скорее, по телу его пробегала рябь и вдалеке слышался хрип, точно где-то оседал старый дом. И естественно, плавник отрастал заново — происходила регенерация. Если бы не это, ресторан не продержался бы в бизнесе так долго.

Плавник, который мы периодически «пожинаем» и готовим, — брюшной плавник, свисающий над главной угольной печью ресторанной кухни. Чтобы его отрезать, требуются определенные усилия. Наш новый повар А-Квок — он только что с Пенанга [58]— справился далеко не сразу.

— Надо нагреть нож получше, — объяснила я ему. — Он должен быть раскален докрасна.

А-Квок снова сунул разделочный нож в угли. Сегодня дракон выглядел особенно вялым; я часами не улавливала его дыхания; и плоть была тверда как камень. Наверное, больше всего на свете наша семья страшится того момента, когда дракона наконец постигнет смерть.

— Муой, муой, — сказал он, — мясо просто не поддается.

— Не называй меня «муой», — фыркнула я, — я тебе не младшая сестра, я дочь босса. И вообще не говори на диалекте Цзиньчжоу. [59]Английский куда проще.

— О'кей, о'кей, мисс Джанис. Но по-китайски или по-английски — мясо не режется, ла.

Он опять принялся рубить и кромсать плавник. Да, плоть была каменной, непокорной. Не хотелось мне прибегать к заклятию уз, но пришлось. Я бросилась в ресторан — закрытый до поры, лишь несколько стариков играли в зале в маджонг, — схватила с алтаря свиток, ураганом ворвалась на кухню и хлестнула пергаментом по чешуйчатой коже, прошептав слово власти, которое вправе произносить лишь члены нашей семьи. Глубоко в драконьей утробе что-то дрогнуло. Я прижала ухо к холодному боку и, кажется, услышала в беспредельной дали глухое биение драконьего сердца, шорох ледяной крови, текущей километр за километром по свинцовым венам и артериям.

— Беги, кровь, беги! — воскликнула я и принялась стегать дракона хрупкой бумагой.

В этот миг появилась тетушка Лин-Лин, суетливое, крошечное существо во вдовьем одеянии, с криком:

— Ты порвешь свиток, не бей так сильно!

Но кровь уже взревела, заструившись как надо.

— Теперь можешь резать, — кивнула я А-Квоку. — Быстро. Плавник должен мокнуть в маринаде не меньше суток, как бы нам не опоздать.

— О'кей! Нож уже достаточно горяч, ла.

А-Квок отрубил плавник одним ударом, точно императорский палач — голову преступника. Теперь я поняла, почему мой отец нанял его вместо А-Чена, который дал сбить себя с толку, перенял образ жизни тайцев — докатился даже до участия в демократических митингах девяносто второго, — как будто нам есть хоть какое-то дело до тайской политики.

Тетушка Лин-Лин уже приготовила чан с маринадом. А-Квок резал стремительно и равномерно, швыряя куски драконьего плавника в пузырящуюся жидкость. Драконий плавник приходится долго вымачивать в воде, чтобы размягчить его и сделать пригодным для еды. Боб Холидей гадал о составе маринада. Насчет чеснока и чили он не ошибся, но, наверное, было бы неразумно говорить ему о серной кислоте.

И тут вошел отец.

— Свиток, свиток… — в смятении бормотал он, затем заметил пергамент у меня в руках и выхватил его.

— Еще неделю протянем, — сказала я, следуя за ним из кухни в ресторан.

Моя очередная тетушка, чахлая Жасмин, пересчитывала гору денег, проверяя результат на счетах и записывая итоги в бухгалтерскую книгу в кожаном переплете.

Отец положил свиток на место, затем посмотрел мне прямо в глаза — что за всю мою взрослую жизнь случалось раз или два — и, почесав бороду, произнес:

— Я нашел тебе мужа.

Вот тут-то и грянул гром.

Я не знала, можно ли и нужно ли мне отвечать сейчас… честно говоря, заявление взволновало меня настолько, что мне просто нечего было сказать. Я некоторым образом должна была ожидать этого, но отчего-то… возможно, из-за времени, проведенного в Санта-Крус… до меня просто не доходило, что мой отец может оказаться настолько… настолько… старомодным в подобных вопросах. Господи, я словно попала в какой-то роман Эми Тан. [60]

Вот как я оказалась в кабинете Боба Холидея в «Бангкок пост», плачась ему в жилетку, не думая о приличиях и хороших манерах. Боб, эмпат от природы, не мешал мне жаловаться и рыдать; он послал мальчишку за дымящейся лапшой в банановых листьях и ледяным кофе в одноразовых стаканчиках. Надо признаться, в моей болтовне было немного смысла.

— Отец живет в девятнадцатом веке… а то и раньше, — говорила я. — Он вообще не должен был выпускать меня из дому… из ресторана. В тот же Санта-Крус! Погоди, я еще скажу ему, что уже не девственница. Цена резко упадет, и сделка не состоится. Он сводит меня с ума. Ладно, он послал меня в Америку, но не позволял мне показаться даже в Сайлом-комплексе, в двух милях от дому, без сопровождения. У меня нет своей жизни! Нет, есть две полужизни: половинка — американской студентки, половинка — китайской хозяйки дракона. Я как два получеловека, из которых никогда не сложится целого. И здесь Таиланд, не Америка и не Китай. Более чуждого окружения не придумаешь!

Позже, поскольку я не желала возвращаться домой изучать подробности грозящего мне мерзкого брачного контракта, мы с Бобом поехали к нему на тук-туке. [61]Моторизованный рикша ловко маневрировал по переполненным улицам и узким проулкам, и опять — как часто бывало, когда я с Бобом, — я обнаружила, что мы оказались в никогда не виденном мною прежде районе Бангкока, густо заросшем сорной травой и дикими банановыми побегами; «джунгли» резко закончились, и перед нами предстал одинокий слон, покачивающийся взад и вперед, которого окатывал водой деревенский паренек в рваном переднике — вот и все, что было на мальчишке из одежды.

— Ты уже, наверное, привыкла к трущобам, — сказал Боб, — я ведь таскал тебя по многим таким местам.

В квартире Боба седой слуга подал нам поразительно острое казн киеу ваан, [62]и должна признать, что, хотя обычно я не переношу тайскую кухню, жар этого сладкого зеленого карри восхитил меня. Мы слушали Вагнера. У Боба потрясающая, невообразимая коллекция дисков. У него двенадцать записей моцартовской «Волшебной флейты», но всего три «Кольца нибелунга» Вагнера — втрое больше, чем у большинства известных мне людей.

— Просто слушай это! — сказал он мне.

Я не большой поклонник оперы, но звуки, несущиеся из колонок проигрывателя Боба, показались мне странно знакомыми… Да это же глухое эхо, которое я слышала днем, низкий и далекий грохот драконьего сердца!

— Что это? — спросила я.

— О, это сцена, где Зигфрид убивает дракона, — ответил Боб. — Знаешь, это запись Шолти, [63]та, где голос дракона усилен электроникой. Не уверен, что она мне нравится.

А у меня по спине сновали мурашки.

— Забавная история, — продолжил Боб. — При первой постановке, в тысяча восемьсот шестидесятом… предполагалось участие специально сделанного в Англии дракона — из небольших сегментов. К премьере детали должны были доставить кораблем в Байрейт, [64]но шея по ошибке отправилась в Бейрут. Так дракон и остался навсегда без шеи. А представь тех людей в Бейруте, которые вскрыли ящик! Что делать с куском дракона, без головы и тела?

— Ну, я могла бы придумать несколько способов его использования, — пробормотала я.

— Сразу вспоминаю суп из драконьего плавника.

— Не мочь разглашать, ла, — смеясь, произнесла я, как смогла, на сингапурском английском.

Дракон взревел и рухнул в девственный лес, смертельно раненный, в эффектной оркестровой кульминации. Я видела эту сцену в немом фильме Фрица Ланга [65]«Зигфрид», его показывали у нас в Санта-Крус на занятиях по истории кинематографа. После грохота запели снова.

— Забавная часть, — заметил Боб. — Кстати, знаешь ли ты, что, если приблизиться к умирающему дракону, он должен ответить на твои вопросы… на три вопроса обычно… и ответить правдиво.

— Даже если он умирает тысячу лет? — спросила я.

— Никогда об этом не задумывался, Джанис, — сказал Боб. — Полагаешь, способности дракона вещать истину с годами слабеют?

Несмотря на мои обильные и слезливые излияния в его кабинете, Боб так ни разу и не упомянул о нависшем надо мной дамокловом мече брака. Возможно, он решил поднять эту тему сейчас; возникла одна из тех долгих тягостных пауз, что предвещают дурное. Стремясь отложить откровенную беседу, я ляпнула:

— А если бы у тебя был доступ к дракону… и дракон умирал, и ты бы явился к нему как раз при соответствующих обстоятельствах… о чем бы ты спросил его?

Боб рассмеялся:

— О, у меня много вопросов… так много хочется узнать… столько тайных истин движут Вселенной! Думаю, я нашел бы о чем спросить. А что? Ты припасла для меня дракона?

В Яоварай я вернулась только поздно вечером, в надежде что все уже улеглись спать, но когда я вошла в ресторан (в жилые помещения приходилось подниматься по задней лестнице, расположенной за кухней), то обнаружила отца бодрствующим, сидящим за разделочным столом, в то время как тетушка Лин-Лин и тетушка Жасмин перемешивали в чане куски размягчившегося драконьего плавника. Серную кислоту уже слили, заменив ее на жгуче-пикантную смесь уксуса, женьшеня, чеснока, соевого соуса и спермы подростка, которую мы каждый раз покупаем в Патпонге, [66]платя около сотни батов. [67]Варево жутко воняло, но я знала, что запах развеется, распадется на тончайшие, сладчайшие, горчайшие, вызывающие самые лучшие воспоминания ароматы.

Отец обратился ко мне:

— Наверное, я расстроил тебя, Джанис; понимаю, это было немного внезапно.

— Внезапно! — воскликнула я. — Извини, папа, это было более чем внезапно. Ты вдруг превратился в какого-то старорежимного тирана… а ты ведь не настолько стар. Вознамерился выдать меня замуж — словно решил реализовать ценные бумаги с высокими дивидендами или что-то вроде того.

— В мире экономический спад, если ты еще не заметила. Нам необходимо вливание наличных. Не знаю, сколько еще протянет дракон. Посмотри этот контракт… — Он подвинул ко мне через стол бумагу. На китайском, конечно же, и переполненную цветистыми и юридическими оборотами. — Он не самый молодой из тех, кого я мог подыскать, но кровей абсолютно чистых; он из деревни.

Естественно, из той самой деревни, где жили мои предки; из той деревни, по грязным полям которой уже семь сотен лет не ступала нога никого из членов нашей семьи.

— В каком смысле «не самый молодой», папа?

— Если честно, он несколько стар. Но это и к лучшему, не так ли? То есть он скоро выйдет, если еще не вышел, из того возраста, когда занимаются любовью…

— Папа, я не девственница.

— О, не беспокойся об этом, дорогая; я предчувствовал, что в этой Калифорнии может произойти нечто подобное… мы отправим тебя в Токио на операцию. Говорят, там отлично восстанавливают девственную плеву, она становится как новенькая…

Моя девственная плева меня ничуть не беспокоила. Наверное, сейчас не стоит сообщать отцу, что цветок моей невинности был сорван молодым, разговорчивым, энергичным, мускулистым представителем пышущей здоровьем простодушной американской расы по имени Линда Горовиц.

— Ты выглядишь не слишком взволнованной, дорогая.

— Ну а что, по-твоему, я должна сказать?

Я никогда не повышала на отца голос и не совсем представляла, как это вообще делается.

— Знаешь, я действительно очень серьезно подошел к подбору пары для тебя, попытался найти наименее неприятного субъекта, способного вывести нас из финансового кризиса, — а у этого дом в Ванкувере, он владеет предприятием по продаже компьютеров и не станет требовать от тебя, ну, понимаешь, слишком сложных сексуальных фокусов…

Я угрюмо уставилась в пол.

Отец долго смотрел на меня, потом спросил:

— Ты влюблена, да?

Я не ответила.

Тогда отец грохнул кулаком по столу:

— Эти проклятые похотливые тайцы с их медоточивыми речами и подлыми привычками… он один из них, верно? Моя единственная дочь… а моя жена покоится в могиле вот уже двадцать два года… о, это убивает меня…

— И что, если бы это был таец? Разве у нас не тайские паспорта? Разве не носим мы эти пятнадцатисложные тайские фамилии, купленные твоим дедом у короля? Разве не живем на тайской земле, не варим то, что принадлежит нам по праву рождения, для тайцев, не держим наши заработанные нелегким трудом тысячи батов в тайском банке?

Он дал мне пощечину.

Отец никогда прежде не бил меня. Боль не чувствовалась, я, скорее, была ошеломлена. Боль пришла много позже.

— Позволь рассказать тебе в четырехсотый раз, как умерла твоя бабка, — сказал он так тихо, что я едва расслышала слова, заглушаемые бульканьем драконьего плавника. — Мой отец приехал в Бангкок за своей новой женой, намереваясь забрать ее в Калифорнию. Она была его кузиной, моей тетей, управлявшей «Кафе „Радуга“» в те дни. Стоял тысяча девятьсот двадцатый год, город был прохладен, тих и сказочно прекрасен. Всего несколько машин колесили по пустым улицам, и одна из них, «форд», принадлежала дяде Шенхуа. Мой отец был влюблен в Город ангелов и так далее и полюбил твою бабушку раньше, чем увидел ее. И уже никогда не вернулся в Калифорнию, а въехал в жилище семьи, презрев закон, гласящий, что женщина должна перебраться в дом мужа. О, он был так влюблен! И верил, что здесь, на земле, где внешность людей почти не отличается от его, он не столкнется с предубеждениями, он думал, тут не будет ни решеток с табличками «Никаких собак и китайцев», ни запретных для него районов города, ни необходимости приспосабливаться к чужому языку. В конце концов, разве сам король Чулалонгкорн не взял младшей женой китаянку, дабы упрочить культурное многообразие высших ступеней аристократии?

Щека все еще горела; историю эту я знала наизусть, она прочно вросла в мое сердце; и я ненавидела отца за то, что он пользуется своим прошлым, чтобы разрушить мою жизнь. Я сердито смотрела в пол, на стены, на упругий изгиб драконьего тела, холодный, поблескивающий и неподвижный.

— Но затем, как тебе известно, произошла революция и наступило то, что они называют демократией. Древние культуры Сиама больше не существовали бок о бок. Закрылись школы, где занятия велись на китайском. Законы ограничили права этнических китайцев… да, концентрационных лагерей не было, но в каком-то смысле евреям пришлось легче, чем нам… как заметил кто-то. Слушай же! Ты не слушаешь!

— Да, папа, — отозвалась я, но мысли мои неслись галопом, пытаясь отыскать выход из этой невыносимой ситуации.

Мое китайское «я» взывало к «я» американскому, хотя то сидело на мели в другой стране и, возможно, было при смерти, как дракон, чья плоть питает казну моей семьи.

— Тысяча девятьсот сорок пятый, — продолжал отец. — Война окончена, и Чан Кайши требует передачи Сиама Китаю. Как пели и плясали на улицах Яоварая! Нам наконец возвращались наши гражданские права… а тайцы получили бы по заслугам! Мы маршировали с радостью в сердцах… а потом пришли солдаты… и в наших руках тоже, словно по волшебству, оказались винтовки. Машину дяди Шенхуа разбили. Вымазали сиденья дерьмом, расписали ветровое стекло словами «Прочь отсюда, узкоглазое отребье!». Знаешь, почему ресторан не сожгли? Один из солдат насиловал на пороге женщину, и его друзья не стали мешать ему кончить. Женщина была твоей бабкой. Сердце моего отца было разбито.

Мне никогда не хватало смелости сказать это раньше, но сегодня я так разозлилась, что выплюнула из себя и швырнула ему в лицо:

— Ты не знаешь, был ли он твоим отцом, папа. Не думай, что я не умею считать. Ты родился в сорок шестом. Довольно носиться со своей навязчивой идеей о чистоте расы!

Он словно и не слышал меня, а просто продолжал заранее продуманную лекцию:

— Вот почему я не желаю, чтобы ты вышла замуж за кого-то из них. Это ленивые, потворствующие своим прихотям козлы, думающие только о сексе. И щупальца такого вот типа обвились вокруг твоего сердца!

— Папа, ты увяз в этой чуши. Ты раб древнего проклятия… совсем как наш чертов дракон. — И вдруг передо мной смутно замаячил выход. — Но я влюблена не в тайца. Он американец.

— Белый! — оглушительно воскликнул отец. Тетушки на миг оторвались от помешивания варева. — Он хотя бы богат?

— Нет. Он бедный журналист.

— Какой-нибудь блондинистый юнец, похлопавший тебе ресницами…

— О нет, ему почти пятьдесят. И он толстый. — Мне начинала нравиться ситуация.

— Я запрещаю тебе видеться с ним! Это тот человек из «Пост», так? Этот раздутый бурдюк, заморочивший меня болтовней о музыке и литературе, чтобы убедить в своей безобидности? Это он лишил тебя девственности? Клянусь, я убью его!

— Нет, не убьешь, — сказала я, и еще одна частица моего плана встала на место. — Я имею право выбрать одного человека на земле, которому открою тайну нашего семейного дракона. Возможно, моей невинностью ты и мог бы торговать, но не этим. Это право — единственная вещь, которую я действительно могу назвать своей, и я собираюсь передать ее Бобу Холидею.

Только потому, что он ничего не мог поделать с моим выбором, отец согласился на наш с Бобом брак; он понимал, что, едва американец узнает секрет, судьба Боба неизбежно переплетется с судьбой клана Лим, а человека, которому известно о драконе, нельзя выпускать из тисков семьи. Жаль только, на Боба я сослалась без всяких оснований. Он не из тех, кто женится. Но возможно, решила я, удастся уговорить его временно поддержать игру, пока старый мистер Хонг с нашей «исторической родины» не откажется от своих притязаний. Особенно если я дам Бобу возможность порасспрашивать дракона. Как-никак, он так поэтично говорил о вопросах, которые хочет задать… вопросах о смысле существования, о сотворении и разрушении Вселенной, о головоломках любви и смерти.

Вот такая ситуация сложилась к тому моменту, как Боб Холидей вновь посетил «Кафе „Радуга“» — это случилось в четверг, — чтобы отобедать нашими повседневными деликатесами: запеченным цыпленком, тушенными со свининой морскими огурцами, холодными щупальцами медузы и жареным молочным поросенком. В качестве coup de grace [68]отец даже приволок маленькую тарелку с супом из плавника дракона, припрятанную со вчерашнего дня в холодильнике (дольше двадцати четырех часов наша похлебка не хранится), который Боб проглотил с большим удовольствием. Он также произвел на отца такое безграничное впечатление, общаясь на безупречном, «жующем» согласные звуки мандаринском наречии, что отец, подобострастно уважавший тех, чье исключительное произношение заложено аж на генетическом уровне, волей-неволей обращался к американцу в выражениях глубочайшего и почти раболепного почтения. Боб со знанием дела тасовал сведения из различных культур, рассуждая о драконах, начиная с полезных, дарующих плодородие водных драконов Китая до огнедышащих, похищающих девственниц монстров Запада; развил теорию о том, что появлению мифов о драконах могла содействовать наследственная память о динозаврах, хотя и допускал, что, поскольку люди никогда не сосуществовали с динозаврами, наследственная память должна восходить от мартышек, землероек и прочих подобных существ; он восхвалял суп в изумительных выражениях, пользуясь столь поэтическими и древними терминами, что его коротким пальцам приходилось чертить в воздухе иероглифы, чтобы мой отец хотя бы примерно уловил смысл метафор; и наконец — и этот фактор оказался решающим, — Боб упомянул о своей пра-пра-пра-пра-тетке из Сан-Франциско, пережившей короткий, тайный, противозаконный и дико романтичный любовный эпизод с китайским контрабандистом опиума, который, вполне возможно, был одним из тех самых Лимов, выходцев из той самой деревни в Южном Юньнане, ну, вы понимаете, о какой деревне я говорю, о той самой деревне… На этом месте мой отец, смахнув со стола все произведения высокого кулинарного искусства и заменив их невесть откуда взявшимся громадным черничным пирогом, сказал, цитируя Лео Линди [69]из Нью-Йорка, так вот, он сказал: «Ладно-ладно, сдаюсь. У тебя нет денег, но, осмелюсь предположить, человек, обладающий столь ярким интеллектом, сумеет как-нибудь наколдовать малость наличных. Сын мой, с великой радостью передаю тебе руку моей своенравной, никудышной и безобразной дочери».

Я не предупредила Боба заранее. Да, я собиралась, но в последний момент растеряла все слова. Папа перешел к «убийству», которым грозился, куда быстрее, чем я предполагала. Тем не менее, прежде чем Боб успел хоть что-то произнести, я решила сама бухнуть откровение.

— Думаю, папа, — сказала я, — пора мне показать ему дракона.

Мы строем прошествовали в кухню.

Дракон казался еще более безжизненным, чем обычно. Боб прижал ухо к чешуе, провел костяшками пальцев по твердому боку, содрав с них кожу. Я тоже прислушалась и сначала не услышала вообще ничего, лишь шепоток моря — эхо тока моей собственной крови, пульсирующей в капиллярах мозга, сузившихся от тревоги.

Боб заговорил:

— Это то, что я ел, Джанис?

Я потянула его туда, где прилежный А-Квок заправлял новый суп, одной рукой рубя травы, другой — подсыпая их в кастрюлю, в то время как мои тетушки помешивали варево, переталкиваясь и злословля, точно ведьмы из «Макбета».

— Смотри, смотри. — Я показала на груду так и не превратившегося в мягкую массу мяса, выпирающего из месива. — Видишь, текстура точно такая же, как и на двух спинных плавниках.

— Боюсь, он не кажется живым, — сказал Боб, пытаясь поддеть чешуйку и осмотреть кожу под ней.

— Тут нужен раскаленный добела резак, — предупредила я. А потом, убедившись, что папа не услышит, зашептала Бобу на ухо: — Пожалуйста, не перечь пока ничему. Иначе меня действительно ждет «судьба хуже смерти». Знаю, женитьба — это последнее, о чем ты думал, но я как-нибудь все устрою. Можешь завести любовниц. Я даже помогу тебе их выбрать. Папе все равно, он, если и узнает, решит, что ты настоящий мужик.

А Боб сказал именно то, на что я и надеялась:

— Что ж, есть определенные вопросы, всегда терзавшие меня… такие вопросы, что если бы я узнал ответы на них… ну… скажем так, я умер бы счастливым.

Отец просиял.

— Сын мой, — сказал он, звонко хлопнув Боба по спине, — я уже знаю, что умру счастливым. По крайней мере моя дочь выйдет не за тайца. Мысль о том, что одно из этих омерзительных существ запятнает кровь дома Лим, для меня невыносима.

Я взглянула отцу в лицо. Неужели он уже забыл, как вчера ночью я назвала его ублюдком, полукровкой? Неужели он настолько закостенел в отрицании?

— Боб, — тихо сказала я, — я хочу отвести тебя на встречу с драконом.

Мой отец никогда не делал ничего подобного; я тоже.

Свидание с драконом, однако, оказалось делом весьма трудным, поскольку никто не навещал его с тридцатого года, а Бангкок вырос из сонного захолустного городка в настоящего монстра среди метрополисов. Мы знали только, что кольца дракона уходят глубоко под город, несколько раз пересекают реку и, может быть, тянутся до самого Нонтхабури. К счастью, существовала новая скоростная автомагистраль, и, вырвавшись из сумасшедшей толчеи старых районов, мы в удобном, чистеньком, оснащенном кондиционером такси «ниссане», которое вызвал отец, быстро добрались до городских окраин. По пути я заметила еще немало Бангкоков, которых меня лишила слепота отца; я видела высоченные небоскребы, окутанные туманом и смогом, видела здания, формой повторяющие очертания гигантских роботов и клавиатуры компьютеров, созданные гением эксцентрики доктором Саметом; [70]видела не очень древние, но очень-очень-очень пестрые храмы, испещряющие городской пейзаж, точно заклепки — ковбойские сапоги; видела трущобы и дворцы, притулившиеся друг к другу и стоявшие бок о бок, и чешуйчатые крыши, которые вполне могли быть частями дракона, засунутыми в зловонный коллаж. Мы мчались по дороге с головокружительной скоростью под напевы Натали Коул, [71]которая, как утверждал наш водитель, «даже лучше, чем Мэй и Кристина».

Как найти дракона? Легко. Я взяла с собой свиток. Время от времени пергамент слабо вибрировал, как бы направляя нас.

— Съедем здесь, — сказала я шоферу, — а потом, думаю, налево. — Затем я обратилась к Бобу: — Ни о чем не беспокойся. Как только мы доберемся до дракона, ты спросишь его, как выбраться из этой переделки. И он скажет, должен сказать. Так ты освободишься от меня, я освобожусь от отцовского безумия, а он освободится от своей навязчивой идеи.

— Не стоило бы так полагаться на советы дракона, — заметил Боб.

— Но он всегда говорит истину! — воскликнула я.

— Да, но, как известно, один коварный римлянин однажды спросил: «Что есть истина?» Или это был Рональд Рейган?

— Ох, Боб, — вздохнула я, — если действительно запахнет жареным, если решение не найдется… не мог бы ты заставить себя взаправду жениться на мне?

— Ты очень красивая, — сказал Боб.

Он всегда старался угодить и нашим, и вашим. Но решиться на брак — это уж слишком. В том смысле, что пара дюжин Джанис Лим всегда стоят в очереди, дожидаясь возможности присесть у ног Боба. Знаете, когда ты наедине с ним, кажется, что он обладает способностью одаривать тебя всем своим вниманием, всей заботой, даже любовью; беда в том, что то же самое он испытывает, оставаясь наедине со струнным квартетом Бетховена или с блюдом свинины в кисло-сладком соусе.

Теперь мы ехали мимо рисовых полей с молодой порослью; юные побеги были такого ярко-зеленого, неонового оттенка, что описать его совершенно невозможно. Свиток трепетал беспрестанно, и я поняла, что мы уже близки к цели. Надо признать, боялась я почти до беспамятства.

Такси въехало в ворота буддийского храма. Вибрация пергамента стала еще сильнее. Так, теперь мимо главной молельни, мимо других ворот, ведущих к святилищу брахманов; мимо индийского храма, мимо третьих ворот, над которыми висел герб Лим из ржавого кованого железа — два рядом стоящих дерева. Машина остановилась. Свиток настойчиво шуршал.

— Где-то здесь, — сказала я, выбираясь из такси.

Внутренний двор (солнце уже садилось, по земле тянулись угрюмые длинные тени, и мраморные плиты были красны, как кровь) представлял собой мешанину из китайского стиля девятнадцатого века. Здесь застыли каменные львы и статуи каких-то бородачей, из щелей в камнях высовывались корявые деревца; перед видавшим виды каменным зданием, напоминающим развалины зиккурата, [72]возвышались похожие на обелиски колонны. Не сразу я сообразила, что здание это на самом деле драконья голова, которую время и медленный процесс умирания превратили в подобие античной гробницы. Но кто-то еще поклонялся ей. В воздухе витал запах курящихся сандаловых палочек; перед заостренными колоннами — которые, как я теперь видела, на самом деле были драконьими зубами — лежал серебряный поднос со стаканом вина, свиной головой и гирляндой увядшего жасмина.

— Да, да, — пробормотал Боб. — Теперь я тоже вижу и даже чувствую.

— Что именно?

— Что-то такое с атмосферой… Ощущается какая-то горчинка, вроде как в вашем супе. Только вдохнув несколько раз, улавливаешь залегающие глубже оттенки… радость, любовь, безмерную скорбь.

— Да, да, ты прав, но не забудь попросить его разрешить нашу дилемму.

— А почему бы тебе не попросить самой? — поинтересовался Боб.

Я заволновалась:

— Ну, просто не знаю, я еще слишком молода и не хочу растратить все свои вопросы, пока не время… а ты зрелый мужчина, тебе не…

— …не так уж много осталось жить, полагаю, — поморщился Боб.

— О, ты же знаешь, я совсем не то имела в виду.

— Гм… дыша тем же воздухом, что и дракон, мы тоже обязаны говорить правду, не так ли? — сказал он.

И мне это не понравилось.

— Не хочешь выпускать джинна из бутылки, да? — продолжил Боб. — Хочешь прижать его к груди, не отпускать…

— Ты описываешь моего отца, а не меня.

Боб улыбнулся:

— Как работает эта штука?

— Берешь свиток и бьешь дракона по губам.

— По губам?

Я указала на длинный лепной бордюр, тянущийся вдоль ряда зубов.

— И не забудь спросить его, — повторила я.

— Хорошо. Спрошу.

Боб зашагал по ступеням, ведущим к драконьей пасти. На втором этаже горели два окна — ноздри дракона; над ними располагались два узких щелевидных оконца — глаза дракона; сочащийся из них свет был тусклым, казалось, он исходит от свечей. Я держалась за Бобом, в двух шагах от него — как будто мы уже женаты! — и не замешкалась, когда он протянул руку за свитком. Робко-робко Боб шлепнул пергаментом по гигантскому зубу.

Так вот как звучит голос дракона: сначала словно ветер, или напев храмовых колокольчиков, или далекое мычание буйвола, шагающего по колено в грязи на рисовом поле и тянущего за собой плуг; или глухое карканье ворона, плач младенца, скрип покачнувшегося на сваях тикового дома, шипение скользящей змеи. Только постепенно эти звуки складываются в слова, а слова словно повисают в воздухе, нестройно звеня и постукивая, точно загруженная работой посудомойка.

Гости редко заглядывают к нам, — заговорил дракон.

— Быстрее, Боб, спрашивай, — заторопилась я.

— Хорошо-хорошо, — отмахнулся Боб.

Мне казалось, он готов спросить у дракона то, что я хотела узнать, но вместо этого он выпалил совершенно иное.

— Как изменилась бы, — начал он, — история музыки, если бы Моцарт прожил еще десять лет?

— Боб! — воскликнула я. — Я думала, ты приготовил глубокие, космического масштаба вопросы о природе Вселенной…

— Куда уж глубже, — отозвался Боб, и тут пришел ответ, внезапно, прямо из сумерек.

Это была музыка — в своем роде. По мне, она звучала негармонично и беспорядочно; нестройно гремели хоры, точно ишаки пиликали на собственных хвостах. Но, знаете, Боб стоял, закатив глаза, и на лице его проступала невыразимая безмятежность. Музыка омерзительно лязгала, завывала и мяукала, насилуя слух, а на губах Боба расплывалась улыбка. И когда какофония начала затихать, он прошептал сам себе:

— Ну конечно… аподжатура [73]громоздится на аподжатуру, что ведет к интегральному сериализму среднеромантического периода, затем к минимализму в сочетании с импрессионизмом, набирающим полную силу в вагнеровском гезамткунстверком, [74]сталкивающимся с пуантилизмом позднего Веберна…

Наконец Боб открыл глаза, и вид у него был такой, словно он увидел лик Бога. А как же насчет меня и моей жалкой жизни? Но тут до меня дошло. У Боба свое представление о том, что составляет по-настоящему важные вопросы жизни. Я не должна скупиться и жалеть для него несколько ответов. Наверняка главное он приберег напоследок, потом мы уберемся отсюда и займемся нашими собственными жизнями. Я подготовилась к новому загадочному вопросу, и он действительно оказался загадочным.

Боб сказал:

— Знаешь, меня всегда тревожило одно из тех стобуквенных слов из «Поминок по Финнегану». [75]Ты понимаешь, какие слова я имею в виду, те «удары грома», что разделяют роман Джойса на основные части… девяносто первое из них… никак не могу разбить его на составляющие. Может, это и покажется мелочью, но она терзает меня последние двадцать девять лет.

Небо потемнело. По сгустившимся тучам заплясали зигзаги сухих молний. Дракон заговорил снова, но на этот раз он сыпал разрозненными словами, расчлененными фонемами, цепочками неистовых фрикативных звуков и взрывных согласных. Для меня это вновь звучало обычным шумом, но Боб Холидей явно слушал сладчайшую музыку. Снова черты его сложились в выражение «узревшего-лик-божества», и снова он зажмурился. Этот человек испытывал оргазм! Неудивительно, что он не нуждается в сексе. Я дивилась на него, восхищалась им. Для него идеи сами по себе являлись чувственными предметами. Но он не вожделел знаний, не был жаден до них, подобно Фаусту; слишком большая осведомленность не обрекла бы Боба Холидея на проклятие, она только раскрепостила бы его.

И вновь безумие угасло. Посреди ответа дракона начался и закончился дождь, принесенный муссоном, и мы промокли, но сейчас же новорожденный горячий бриз начал сушить наши одежды.

— Ну вот, теперь ты потешил себя, Боб. Пожалуйста, пожалуйста, — взмолилась я, — давай теперь перейдем к делу.

— Хорошо, — сказал Боб, опять хлопнул дракона по губам и промолвил: — Дракон, дракон, я хочу знать…

Тучи разошлись, Боб купался в лунном свете.

— Существует ли доказательство теоремы Ферма? — спросил Боб.

Все, я дошла до ручки. Водоворотом упущенных возможностей вся моя жизнь исчезала в дыре унитаза.

— Боб! — взвыла я и заколотила кулаками по его пузу… которое оказалось не таким мягким, как я представляла… кажется, я вывихнула запястье.

— Что я не так сделал?

— Боб, идиот, а как же мы?

— Извини, Джанис. Меня немного занесло.

Да, — сказал дракон.

По-видимому, поскольку Боб не попросил конкретно доказать теорему Ферма, все, что пришлось сделать дракону, — дать положительный или отрицательный ответ.

Вопросы растрачены впустую. Я поверить не могла, что Боб так поступил со мной. Что ж, придется все-таки спрашивать самой. Я вырвала свиток из рук Боба и яростно кинулась к зубам, светящимся под луной.

— Дракон, — орала я, — дракон, дракон, дракон, дракон, дракон!

Итак, А-Муой, ты наконец пришла ко мне. Как мило. Я стар; я видел свое начало и свой конец; он в твоих глазах. Ты пришла освободить меня.

Традиции нашей семьи ясно утверждают, что всегда хорошо дать понять дракону, что ты собираешься освободить его. Тогда он становится сговорчивее. Конечно, освобождать его никто не намерен. Вы можете подумать, что, будучи практически всеведущими, драконы в своей мудрости могли бы и догадаться об этом, но, похоже, у мифических созданий всегда имеются фатальные недостатки. Впрочем, я была слишком сердита, чтобы разыгрывать казуистическое представление.

— Ты скажешь мне то, что я хочу узнать! — Я яростно хлестнула по крошащемуся камню древним свитком.

Я умираю, ты моя госпожа; что еще нового?

— Как мне освободиться от груза, навьюченного на меня моим семейством?

Дракон сказал:

— Это бессмыслица! — крикнула я. Дракон, похоже, пытался сжульничать, обмануть меня! Я ударила пергаментом по ближайшему зубу. Посыпалась штукатурка; вдали что-то зарокотало. — Ты дашь мне прямой ответ, слышишь? Как мне избавить отца от мучащего его прошлого, которое не дает ему увидеть, кто есть он, кто есть я и кем мы не являемся?

Дракон ответил:

Он вознамерился свести меня с ума! Я принялась пинать драконьи зубы. Я вопила:

— Боб был прав… ты слишком дряхл, разум твой помрачен и не видит того, что действительно важно… ты годен лишь для решения великих эзотерических загадок Боба… но я простой человек, я скована по рукам и ногам, и я хочу… Черт, да как от тебя получить прямой ответ?!

Слишком поздно я поняла, что последние слова выпалила в форме вопроса. И пахнущий жасмином ветер принес ответ раньше, чем я замолчала:

Но я даже не слушала, поскольку была уверена, что все потеряно. Всю мою жизнь определяли другие: отец, потом Боб, потом этот дракон, даже, пусть и недолго, Линда Горовиц. Я была толпой полуженщин, но целым — никогда. Разочарованная сверх всякой меры, я бичевала драконьи губы свитком, визжа, как торговка рыбой:

— Почему я не могу жить так, как другие люди?!

Я видела американских девушек, идущих своим путем, водящих свои машины, говорящих с мужчинами так, словно те не более чем куски мяса; и тайских девушек, надменных, назначающих встречи своим любовникам по сотовым телефонам, как на крыльях летящих по новехоньким торговым центрам своих жизней. Почему же только я в ловушке, в цепях, в рабстве? Но я уже использовала свои три вопроса.

Я так хлопнула свитком по лепнине, что пергамент начал рваться.

— Осторожнее! — воскликнул Боб. — Ты потеряешь власть над ним!

— Не говори мне о власти! — горько крикнула я, и тут пергамент лопнул — весь, разом, разлетелся миллионом крошечных хлопьев, затанцевавших в ослепительном лунном свете падающими звездами.

Вот и все. Я лишила семью единственного источника доходов. Придется все-таки выйти замуж за мистера Хонга.

Вдруг глаза дракона вспыхнули, челюсти начали медленно открываться и его дыхание, жгучее и горчащее, хлынуло в сырой ночной воздух.

— Боже мой! — охнул Боб. — В нем еще не угасла жизнь.

Моя жизнь, — прошептал дракон, — это лишь несколько кратких сладостно-горьких мгновений воображаемой свободы; ибо разве сама жизнь не рабыня колеса сансары? А вы, мужчина и женщина, слепленные некогда из глины, стали средством моего избавления. Благодарю вас.

Дракон широко разинул пасть. Внутри зияла бездонная чернота, но, вглядываясь долго и пристально, я заметила, как там мелькали… о, столь дивные вещи… далекие планеты, дремучие леса, хаос городов…

— Пойдем туда? — спросил Боб.

— Ты хочешь?

— Да, — сказал Боб, — но я не могу, не могу без тебя; он умирает, но он все еще твой дракон, и ничей больше; ты знаешь, как это: тебе убивать своего дракона, мне — своего.

— Ладно, — кивнула я, понимая, что теперь наконец-то пришел момент взять судьбу в собственные руки, — пойдем вместе, в память прежних времен; как-никак, ты устроил мне отличное путешествие по своему умирающему дракону…

— Ах да, по Городу ангелов и так далее. Но смерть ему не грозит еще много веков.

Я взяла Боба за руку и побежала по лестнице к пасти дракона. Боб следовал за мной. В «прихожей» поблескивало закристаллизовавшейся слюной драконье нёбо. Причудливые жемчужные нити свисали с потолка; язык дракона был обложен гроздями известкового шпата. А дальше зияла многоцветная пропасть.

— Идем, — сказала я.

— Как думаешь, что он имел в виду, — спросил Боб, — когда говорил, что ты должна отрезать частицы себя, варить из них суп и тем освободить всех?

— Думаю, — ответила я, — что за века его существования драконьи мозги сгрызли блохи…

Но пророчества дракона-оракула меня больше не интересовали. Впервые за всю мою жизнь, после долгого заточения в фамильном доме и на кухне «Кафе „Радуга“», после трех лет маневрирования по чуждым причалам Санта-Крус, я ступила на территорию, которую инстинктивно ощущала своей. Мимо бронзового нёбного язычка, свисающего с потолка пещеры немым колоколом, мы прошли к перламутровой лестнице, ведущей вниз.

— Это, верно, путь к пищеводу, — сказала я.

— Да.

Что-то забулькало, зажурчало. Мутная, зловонная жижа плескалась у наших щиколоток.

— Тут, возможно, есть лодка, — решила я.

Мы повернулись и увидели причаленную к поручням золотую барку с шелковым парусом, украшенным иероглифом Лим.

Боб рассмеялся:

— Ты, видно, богиня этого королевства, творец, мать-земля и источник жизни. А я со своей фигурой в матери явно не гожусь.

— Возможно, мы сможем как-то слиться воедино. — В конце концов, его материнский инстинкт был гораздо сильнее моего.

— Грандиозно! — рассмеялся он снова.

— Как герб Лим, — пояснила я, — два дерева, стремящиеся стать одним.

— Эротично!

Я тоже засмеялась, и мы отправились в плавание по пищеводу умирающего дракона. Сначала вода казалась застойной. Затем течение усилилось, «река» стала глубже. Вскоре мы уже сплавлялись по акведуку наших жизней, кренясь к бронзовым стенам, гудящим эхом нашего смеха… Бронза долго оставалась темной, но потом засияла, согретая жаром наших тел, первым теплом, вторгшимся в нутро дракона за тысячи лет… А затем на зеркальной поверхности стен замелькали картины. Да! Там был сам дракон, молодой, парящий в струях дождя над Южно-Китайским морем. Глядите, глядите, мой многократно-пра-пра-дядька несет урну с прахом собственных отрезанных гениталий, выходит из ворот Запретного города, [76]отправляется в Сиам! Глядите, глядите, теперь многократно-пра-дядька в Китайском квартале великой столицы Аюттхая обуздывает дракона, взбивающего пену в бушующих водах Чао-Прая! Глядите, глядите, другой пра-пра-дядюшка промывает золотоносный песок, его косица мотается вверх и вниз под калифорнийским солнцем! Глядите, глядите, еще один дядя марширует рядом с великим китайским генералом Таксином, [77]который вырвал Сиам у бирманцев, а после был подвергнут унизительной смерти! И глядите, глядите, уже ближе, солдат насилует мою бабку у дверей фамильного дома… глядите, глядите, мой дед стоит рядом, гнев его подавил невыносимый ужас… глядите, глядите, и это здесь… и я… отдаюсь статной Линде Горовиц на заднем сиденье ржавой «тойоты»… помешиваю в чане суп из драконьего плавника… впервые перечу отцу, получаю пощечину, рву в клочья свиток, дающий власть.

А Боб? Боб видел иное. Он слышал музыку сфер. Он видел Сикстинскую капеллу в ее первозданной красе. Он стремительно прочитывал Джойса, и Пруста, и Толстого без пропусков и редакций. И знаете, это распаляло его.

И меня тоже. Не знаю точно, когда мы занялись любовью. Возможно, когда барка достигла вроде бы предельной скорости, и я ощутила трение, и от накала тел загорелась его рубаха и мой чонсам. Голубое пламя объяло нас, и огонь был водой, и жар — холодом. Пламя сжигало мое прошлое, мечась по грязным тропам деревни предков; огонь охватил Чайна-таун, американские горки Санта-Крус засияли пурпуром и золотом под закатным солнцем, полыхал даже Запретный город, даже гигантский портрет председателя Мао, и Великая стена, и само Великое Неукротимое Срединное царство — все горело, горело, горело, все ледяное, все окаменевшее, и все потому, что я открывала новые континенты наслаждения в складках плоти Боба Холидея, столь многочисленных и запутанных, что казалось, ты занимаешься любовью с тремя сотнями фунтов мозга. И знаете, он оказался деликатным и заботливым там, где я и не мечтала; это его материнский инстинкт, полагаю, его эмпатия. Он заставлял меня чувствовать себя яблоком, в которое вонзилась стрела Вильгельма Телля, и вместе с тем свободу от гнета. О господи, я сжималась и растягивалась, превращаясь не в себя, но, знаете, все это так сложно объяснить. Мы безудержно неслись вперед сквозь туман, и пену, и огонь, и брызги, и волны, и зыбь, и соль, и лед, и ад, и жар, и свет — и вдруг…

…в самом оке бури…

…открылась глубокая щель…

И мы, обнаженные, рухнули в чан под драконьим боком, и А-Квок ножом крошил туда мясо, и…

— Нет! — воскликнул отец. — Не лей серную кислоту!

Мы тонули и всплывали в лохани с желчью, и спермой, и любовным потом, и смазкой, а тетушка Лин-Лин лихорадочно вырывала флягу с концентрированной серной кислотой у квохчущей Жасмин.

— Мистер Слон, ла! — воскликнул А-Квок. — Что вы делать, мисс Джанис? Не мочь! Не мочь!

— Вы пошли и убили дракона! — завизжал отец. — Чем нам теперь жить?

Он был прав. Некогда тверже, чем карбид титана, виток драконьей плоти буквально растворялся в затхлом кухонном воздухе; в пару, рвущемся из бамбуковых мисок с ча сиу бао, [78]чешуйки превращались в кольца радужного света; как и все архетипические создания, дракон возвращался в царство легенд.

— Ох, папа, не суетись по пустякам, — сказала я и удивилась, когда он тут же умолк. — Мы сегодня все-таки сварим суп.

— Хм, хотелось бы узнать как. Ты в курсе, что отсутствовала три недели? Сегодня опять среда, и очередь за супом из плавника дракона растянулась до самого Куриного переулка! Среди клиентов витают слухи, что суп сегодня особенно хорош, и я не собираюсь выходить на улицу и сообщать, что обед перенесен по случаю дождя, мол, заглядывайте в другой раз.

— Кстати, о дожде… — Пробормотала тетушка Лин-Лин.

Действительно, пошел дождь. Мы слышали, как он стучит по рифленым железным крышам, каскадом низвергается на улицы, полощет навесы, плещется в тупиковых каналах, бежит по аллеям.

— Папа, — сказала я, — мы сделаем суп. Это будет последний и наилучший суп клана Лим.

А потом — ибо Боб Холидей и я все еще оставались сплетены друг с другом и его плоть все еще пульсировала в моей плоти, истекая наслаждением, как грозовые тучи в небесах ливнем, — мы поднялись, он и я, он — вытянув в сторону левую руку, я — вытянув правую навстречу его руке, и вместе мы были как два дерева, сливающиеся в одно в изысканном плотском побуждении, — а дальше я выпустила на волю, выплеснула игристой мощью гладкий верткий кус моей души, и тайный сок моей чешуи, и, последней по порядку, но не по значению, запертую дверь из недр моего тела; и все это (когда два дерева оторвались друг от друга) действительно разделилось на тысячу частей, и мы сварили суп — не из окаменевшего дракона, пойманного в ловушку времени в миг умирания, но из иллюзорного духа-дракона, бывшего женщиной — мной, живой.

— Мда, мда, — сказал Боб Холидей, — не уверен, что смог бы описать это для «Пост».

И вот что произошло дальше в сердце бангкокского Чайна-тауна, в районе, известном как Яоварай, в ресторане под названием «Кафе „Радуга“», в среду во время обеденного перерыва, в середине сезона дождей.

Супа получилось не слишком много, но чем больше мы вычерпывали, тем больше, казалось, оставалось. Мы хотели дополнить его черными грибами, и бок чой, [79]и порубленным цыпленком, но даже эти добавочные ингредиенты размножились как по волшебству. Это, конечно, не совсем то, что накормить пятью хлебами пять тысяч, но в отличие от евангелистов мы не находили нужным вести подсчет.

Несколько секунд, и результат налицо. За одним столом группа политиков принялась срывать с себя одежды. Они вскочили на вращающийся поднос для приправ и принялись кружиться, громогласно скандируя: «Свобода! Свобода!» За другим столиком три трансвестита из соседней аптеки занялись безумно страстной любовью с поданной им тушеной уткой. Юноша в полосатом костюме обмотался бумагой для факса и затанцевал хулу [80]со сморщенной каргой. Дети кувыркались и прыгали по столам, как мартышки.

А Боб Холидей, мой отец и я?

Мой отец, сделав большой глоток, сказал:

— Мне действительно плевать, за кого ты пойдешь замуж.

А я сказала:

— Думаю, пришла пора сообщить тебе, но есть одна дюжая еврейка-лесбиянка из Милуоки, и я хочу, чтобы ты с ней встретился. Но, возможно, я все-таки выйду за мистера Хонга — почему бы и нет? — некоторые мужчины не так эгоистичны и деспотичны, как можно подумать. Если ты перестанешь просиживать задницу, стараясь все время быть китайцем…

— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказал отец, — но я давно уже перестал тяготиться грузом прошлого. Мне лишь не хотелось, чтобы ты считала меня каким-то не помнящим родства полукровкой.

— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказала я, — но мне нравится жить в Таиланде. Он дик, он сводит с ума, он бесстыдно прекрасен, и он очень, очень неамериканский.

— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказал отец, — но я купил себе билет в один конец до Калифорнии и собираюсь закрыть ресторан, и взять новую жену, и обрести немного самоуважения.

— Думаю, пришла пора сообщить тебе, — сказала я, — я люблю тебя.

Он застыл. Тихо присвистнул, проглотил остатки суповой гущи, чавкая и выпуская газы, точно жующий буйвол. Потом грохнул о шелушащуюся стену свою миску и выкрикнул:

— Я тоже люблю тебя!

Первый и единственный раз мы обменялись такими словами.

Но, знаете, от Боба Холидея я не дождалась подобных признаний. Он ел добросовестно и благоговейно, не чавкал, не хлюпал, не чмокал — он смаковал. Из всех драматических персонажей этой истории он один, кажется, на миг соскочил с колеса сансары, чтобы нырнуть, пусть и ненадолго, в нирвану.

Как я уже сказала, суп не иссякал. Мы глотали его, пока не заболели бока. Мы хохотали так, что сидели по щиколотку в слезах.

Но знаете что?

Через час мы снова были голодны.