Дракон среди нас

Люди дороги и прочие грани безумия

— Мужики, а чего это вы тут делаете?

Холера его знает, откуда взялись у речки двое путников. То ли свернули с дороги водички попить, то ли…

Шестеро сумрачных бородатых мужиков обманно-медленно, по-медвежьи обернулись на голос.

— Мы-то? — Кумлатий, самый сумрачный и самый бородатый, со значением поднял огромный кулак с зажатым в нём пуком верёвок. — Мы обережь плетём.

— Ух ты!

Один из путников конём ломанулся вперёд, поглядеть на обережь поближе, точно в словах Кумлатия было такое приглашение. Хотя его, конечно, не было и быть не могло, и вообще — любой сообразительный и не ушибленный на голову человек сейчас предпочёл бы убраться с речного бережка как можно быстрее и дальше. Но путник, видимо, на голову был сильно больнёхонек, поскольку пёр к Кумлатию, сияя плотоядной улыбкой и бешено блестя глазами.

Глаза были нелюдские. Переливчато-золотые, словно чешуя на пузе ручьистой форели или на боках зеркального карпа.

— А это что?

Не дойдя десятка шагов до Кумлатия, путник остановился, привлечённый качающимся на волнах плетёным гробиком. Гробик был мелким, словно его делали для некрупной кошки. Разобрать, что лежит внутри, возможно было, только подойдя ближе.

Путник и подошёл. Смотрел на гробик, склонив голову, и улыбался так зубасто, что против воли хотелось заулыбаться ему в ответ.

Была в его лице, в сияющих глазах искренняя, обезоруживающая жадность, готовность поглощать без остатка и не жуя все прекраснейшие проявления окружающего мира — и шальная, но заразительная уверенность, что мир может быть исключительно таким. Прекраснейшим.

Это жадное любопытство, эта непосредственность не выглядели неуместно детскими, не казались издевательскими, потому что… Сейчас мужики, а особенно Кумлатий, стоявший к путнику ближе прочих, явственно понимали, что живой интерес ко всему вокруг — это лишь то, что видно на самой-самой поверхности, вроде барашков на волнах. А в глубине, под ними, — бурлит некая могучая сущность, которую, быть может, сложно понять, осмыслить и объяснить своё понимание словами, — но переть против неё было бы страшно неумно.

В гробике лежала куколка из верёвок и соломы — девушка с рыбьим хвостом. Аккуратно заплетённые тугие косы, большая грудь, набитая то ли тряпками, то ли соломой, витой поясок из верёвки и крупный, с роскошным двойным плавником рыбий хвост. То место, где на лице должны находиться глаза, перетянуто травинками на манер повязки, и видно, что путник, увидав эту повязку, уже не может оторвать от неё взгляда. Какая-то чуйка ему подсказала, что это главное в кукле — не гроб и не хвост, а ослеплённое для надёжности пустое лицо.

— Мава-водява.

— А? — путник перевёл взгляд на Кумлатия.

Тот сплюнул себе под ноги. Остальные мужики наконец отмерли. Трое принялись к прерванному занятию — тащили из воды нечто увесистое и неразличимое в зарослях камышей. Двое за спиной Кумлатия переступили с ноги на ногу. По их лицам, как по пустому лицу куколки, ничего невозможно было понять.

— Мава-водява, — отмер вдруг второй путник, на которого до сих пор никто не обращал внимания. — Только на кой ёрпыль она вам нужна, и так все дороги раскисли в кисель!

Он тоже попёрся к берегу, раздвигая заросли приречной крушины и чуть повышая голос, который звонко нёсся во влажном воздухе, подбегал к воде и там гас, разрезанный острыми камышиными листьями:

— Слыхал про такие людские заморочки, ага, только не в этих землях. Вы пришлые, да? Обережные куколки, Илидор, это вроде-бы-защита от всякой недоброй шпынявости, от болячек, от голода, сглаза, ну ты понимаешь…

Второй путник вынырнул наконец полностью из зарослей и оказался эльфом. Какую только погань не встретишь на дорогах по осени! Держась за спиной своего приятеля, он подошёл к берегу и заглянул в качающийся на воде гроб.

— Ага. Мава-водява зовёт дождь. А мава-водява с завязанными глазами — забирает дождь? Это дело хорошее, у нас тоже башмаки по колено мокрые, а в дороге соломы особо не напасёшься.

Кумлатий поморщился.

— Только вся эта ёрпыль нихрена не работает, — бодро закончил эльф, вроде бы не замечая, как снова насупились мужики. Поморщился, тронул затылок. — Пойдём, Илидор.

— Не хочу, — отмахнулся золотоглазый и указал на верёвки в руке Кумлатия. — Можно с вами поплести?

— Ну Илидо-ор…

Золотоглазый дёрнул плечом и уставился на Кумлатия требовательно. Тот миг помялся и протянул путнику пук верёвок — кто знает, почему. Может, просто потому, что эльф ему нравился ещё меньше, чем этот, золотоглазый, а эльфа компания Кумлатия явственно тревожила, и он хотел уйти. Так что Кумлатий протянул золотоглазому верёвки и мотнул подбородком, приглашая сесть на примятую прибрежную траву. Скудное дополуденное солнце уже успело её подсушить.

Кумлатий назвал своё имя, Илидор — своё. Эльф сделал вид, что его тут не стояло, а остальные мужики вернулись к прерванным делам, враз и демонстративно потеряв к пришлым всякий интерес.

Илидор перенял два самых простых плетения, которые показал Кумлатий, повертел пучок верёвок, что-то там себе придумывая, потом вдруг усмехнулся и быстро-быстро принялся сплетать верёвки, склонив голову и беззвучно шевеля губами.

Осеннее солнце бликовало в его спутанных золотых волосах, и эти волосы Кумлатия раздражали — слишком какие-то эльфские, потому он, выплетая собственную обережь, то и дело косился на Илидора и дёргал губой, словно собака, прикидывающая: погавкать на наглого пришлого или леший бы с ним.

— Сы́ночку, не купишь стричку? — продребезжало вдруг со стороны тропы.

К Илидору, согнувшись, брела старуха, замотанная в серо-бурые лохмотья. На морщинистом, как иссохшее яблоко, лице, подрагивала просительная улыбка и лучисто сияли бледно-голубые глаза под обвисшими веками. Седенькие волосы непокрыты, что удивительно для взрослой женщины из этих мест. Скрюченными пальцами старуха держала ленточку, когда-то красную, а теперь линялую, ветхую, но чистенькую и старательно разглаженную.

— Купи стричечку, — приговаривала старуха. — Така красива буде обережь у тебя, сы́ночка.

Ленточка трепыхала хвостиком от едва заметного шевеления воздуха у воды и, казалось, пытается поёжиться.

До того ясными были бледно-голубые глаза и до того жалкой вся остальная старуха, что хотелось немедленно укрыть её одеялом вместе с ленточкой, усадить к костру и вручить большую тарелку горячей каши с излюбленной людьми жареной морковью. Но каши и костра у Илидора не было, потому он обернулся к Найло, который маялся у воды, переступая с ноги на ногу. Эльф насупился, но смиренно полез в скудно звякнувший кошель, достал монетку, бросил дракону.

Морщинистое лицо старухи расцвело счастливой улыбкой.

— От как славно, сы́ночка, от красивой какой буде твоя обережь!

Крепко зажала в дрожащем кулаке монетку, положила линялую ленту в протянутую ладонь Илидора и как могла крепко сжала его пальцы в своей сухой тёплой ладони, посмотрела в золотые глаза сверху вниз.

— Плети, сыночка, плети обережь красиву! А бабушка пойдёт готовкаться в дорожку. Скоро ж нам в дорожку, да, сыночка?

И, улыбаясь, уковыляла обратно в заросли крушины.

— Докука, ну, — негромко проворчал ей вслед Кумлатий.

— Знаешь её? — сообразил Илидор.

— Ну, — повторил Кумлатий, крякнул, держась за поясницу, отложил недоплетённую обережь и, оглянувшись на заросли, в которых исчезла старуха, пояснил: — То баба Мшицка. Увязалась за нами и всё монетки себе выгадывает, кочерыжка старая, прям дурно уже от неё. То купи, сё купи… и где только находит всё это барахло, ну.

— Увязалась? Так вы, значит, не местные, — обрадовался дракон, и Найло за его спиной закатил глаза.

В последние три дня пути, после того как Илидор и Йеруш свернули на очередной развилке к югу, они то и дело встречали людей дороги. Те двигались пешими и тележными группами, семьями, а то и небольшими поселениями; некоторые тащили всевозможный домашний скарб и детей, погоняли скотину. Многие запрягали в возки и тележки коров и осликов. Другие люди шагали налегке, с рюкзаками и котомками, по двое-трое-четверо. Были и такие, что двигались целыми гильдиями: ремесленники, мастеровые, хохмачи и глумцы всех мастей.

Группы часто сопровождали разномастные собаки — охранники, охотники и компаньоны, которые то и дело терялись, находились, затевали грызню, учиняли гам. По вечерам там-сям горели костры, найти не обобранную грибницу стало почти невозможно, а дичь так и вовсе разбежалась, даже белки в лесу теперь не встретишь.

Ни Йеруш, ни Илидор прежде не видали подобных людских ходов. Но если Йерушу было на них глубоко наплевать — он торопился в Анун и совершенно не жаждал ни с кем взаимодействовать — то Илидора жевало любопытство: какой кочерги все эти толпы народа куда-то прутся? Это любопытство и вынесло их сегодняшним утром на группу Кумлатия.

— А вы кто такие и куда идёте? — жизнерадостно спросил дракон.

Тут же рухнуло шаткое установившееся спокойствие, снова по-медвежьи подобрался Кумлатий, обернулся к своим приятелям — однако те не услышали вопроса. Двое как раз закончили собственные плетения, и на земле между ними теперь лежала горка верёвочных цветов с вытянутыми корявыми лепестками-хвостами, а мужики неспешно, усердно сплетали их в гирлянду. Осторожно перебирали верёвочные плетения толстыми неуклюжими пальцами, отсчитывали что-то, шикали друг на друга. Остальные трое, вытащив нечто массивное из воды, переговаривались над своей добычей в камышах, махали руками и придушенно спорили.

Оглядев приятелей, Кумлатий исподлобья зыркнул на Илидора.

— Не твоего разума дело. Доплетай свою плетень и топайте оба два куда топали.

Дракон сверкнул глазами, крылья его плаща начали было подниматься куполом, но эльф нервно дёрнул его за ворот рубашки.

— Пойдём уже.

Илидор бросил наземь недоплетённую обережь, легко поднялся на ноги и даже улыбнулся зубасто, хотя кто-нибудь мог бы сказать, что улыбка походила на оскал.

— Ну и ладно. Будьте здоровы, добрые человечки, куда б вас там ни понесло на корявой кочер…

— А ну стой!

Подняв пятерню с растопыренными пальцами, Кумлатий таращился на недоплетённую обережь.

Ничего такого нет в этом плетении, хотел сказать Илидор, но смолчал: ему было любопытно, чего это здоровенный мужик так окостенел при виде верёвки, сплетённой в форме корявого каплевидного щита. Такие висели в тренировочном зале Донкернаса, где властвовал мастер мечного боя Домин Ястро.

Кумлатий смотрел и смотрел на этот щит, а дракон, ведомый шкодным желанием сделать непонятную ситуацию ещё более непонятной, поднял только что брошенную обережь, придал лицу торжественно-кислое выражение (в лучших традициях Ахнира Талая) и повязал в навершие щита красную ленточку.

— Драконий заслон, — промолвил наконец Кумлатий. Перевёл взгляд со щита на Илидора, покосился на изрядно обалдевшего Йеруша, поморщился мимолётно. — Вы на юг движете, да? Так не пожелаете ль разделить с нами дорогу?

Мужики, тащившие тяжёлое из камышей, явили наконец миру свою ношу — огромный ячеистый ящик, в котором мог бы, пожалуй, поместиться человек, а сейчас билась крупная рыба: щука, несколько окуней, пара сомиков размером с локоть. Принялись шустро перекладывать добычу в корзины, до сих пор неприметно стоявшие у воды.

— Я думал, так только поселяне рыбу ловят, — Йеруш указал подбородком на ящик.

— Ну да, — не смутился Кумлатий. — Поселяне и ловят. Мы просто пришли обережь поплесть, а тут вона чего… Ну а мы того. Жрать-то хочется, небось.

Илидор и Йеруш со сложными выражениями лиц наблюдали за похищением рыбы.

— Права баба Мшицка, паршивое было молоко, — ворчал черноусый, стриженый под горшок мужик. — Аж до сих у меня с него живот подводит. То ли дело мясо, ну или вот рыба хотя б. Свежая, с самой изподводы!

Пока перекладывали рыбу и возвращали на место ловный ящик, Илидор и Йеруш узнали, что Кумлатий и его спутники — люди дороги, идущие в некое осеннее паломничество. С ними ещё четыре бабы и старуха Мшицка, которая не паломница, а просто увязалась. И, выходит, вместе с Илидором и Йерушем путников станет тринадцать, а это редкостно хорошее число и добрый знак — добавок к сплетённой Илидором обережи.

Тут Йеруш вопросительно посмотрел на Илидора, безмолвно вопрошая, отчего это число тринадцать — хорошо, но Илидор на этот взгляд только руками развёл и спросил Кумлатия про другое:

— Что делает драконий заслон?

Илидор был почти уверен, что заслон связан с желанием путников защититься от других людей: в последние два-три дня они с Йерушем встречали у перекрёстков дорог как-то слишком много разлагающихся повешенных. Илидор изрядно отвык их видеть после того как сбежал из Донкернаса и перестал ездить в людские земли, потому попервости даже вздрагивал, заметив у перекрёстка очередного казнённого преступника или почуяв удушливо-сладкий запах тлена задолго до того, как перед глазами возникало очередное несвежее тело, облюбованное мухами и хищными птицами.

Какое преступление совершил при жизни тот или иной казнённый — не всегда можно было понять: тут, в отличие от Уррека, развешанным на крепеньких деревьях преступникам не крепили на поясах пояснительных дощечек. Однако понемногу Илидор сообразил, что люди с отрубленными руками при жизни были пойманы на воровстве либо разбое. Другим, с запекшейся кровью на подбородке и шее, перед казнью явно вырывали языки — за наветы, ложные вести или возмутительные речи. «А это, видимо, был насильник», — заключил дракон, разглядев, что болтается на шее у очередного мертвеца.

— Я, конечно, не рассчитывал, что путь в Анун будет усеян розами, но что он будет увешан мертвецами, я рассчитывал ещё меньше, — бурчал Йеруш.

Найло зяб, потому ворчал сверх обыкновения.

Словом, теперь Илидор был почти уверен: неведомый ему драконий заслон должен защищать путников от лихих людей на дорогах либо от опасности самому повиснуть в петле в результате досадной стражьей ошибки. Но Кумлатий, шевельнув бровями, сказал совсем другое:

— Драконий заслон даёт защиту от осенней лихоты. Зима ведь идёт…

— … дурное время, колдовское, — припомнил Йеруш слова Якари, и Кумлатий удовлетворённо кивнул:

— Во-во, сам знаешь. А я уж подумал, вы совсем издалеков.

— Мы издалеков, — поспешил подтвердить Найло, уверенный, что им с Илидором ещё не раз предстоит влететь с разгона в какие-нибудь неизвестные поверья южных людей.

Мужики вернули в воду ловный короб, отправили плыть по реке косы-обережки, подхватили корзины, и все вместе двинулись к лагерю.

— Тогда порасскажу, как от нечисти борониться, а то, небось, встрянете по незнанию, — решил Кумлатий и махнул рукой, приглашая следовать за собою. — И даже со знанием встрять возможно — нас-то спервоначалу тожеть было тринадцать, ещё до вас и Мшицки. А тока нечисть после сбора урожая всяк год ведь вылазит и до самой зимы колобродит, пока не приляжет. Один з нас после заката к стоячей воде пошёл, и дурно то было — в стоячей воде болотные вомперцы просыпаються, а средствов против них нет, ваще никаких. Наведёт морок такая тварь, а затем ввампирится в ногу аль в шею и будет кровь сосать, пока не насосётся, и так она крепко зубами вцепляется, что оторвать её от себя совсем никакой нет возможности. А ежели болотный вомперец в раж войдёт — так всю кровь с тебя и высосет. Опосля тело твоё наденет на себя навроде кожи и до рассвету будет в ём ходить где ни попадя. Может и до лагеря выйти или до дома какого, и там тоже всех перекусать. Ежли же рассвет застанет болотного вомперца не на стоячей воде, тады он сделается туманом и будет летать повсюду, заблукивать путников вместе с шишагами. А коли рассвет застанет тварь на воде, так она обратно занырнёт и будет дальше жить, обёрнутая в твою кожу. От так дето наш тринадцатый пононеча и ходит.

Йеруш с Илидором снова переглянулись. На их пути от старолесья встретилось уже несколько стоячих водоёмов, рядом с некоторыми доводилось ночевать, и оттуда не исторгалось ничего опасней безумных осенних комаров.

Или им просто не приходило в голову, что появлявшиеся там-сям летучие клоки тумана — зловредны, поскольку дракону и эльфу они никак не вредили. И обращали на себя значительно меньше внимания, чем гниющие, расклёванные воронами тела висельников на перекрёстках.

— Не моги одиночким в лес заходить, — деловито продолжал Кумлатий, — посколь тебя лешак уведёт тут же, как нашу двенацтую. Нынче, правда, на юг идут многие люди дороги и всякие мастеровые идут, да ещё балясники да сказители всякие, а лешаки ж не любят шума, так они нонеча поушли глубже в чащобу, это оно канешна. Потому ближние к дорогам леса — они безопасные, считай. А всё ж таки одиночким в них лезть без надобности.

Мужики, тащившие рыбу, поглядывали на Илидора и Йеруша, но оставляли общение с чужаками Кумлатию.

— Такможе не вздумай в сю пору засыпать, если зол или печален, как заснул наш одиннацтый. Потому как пришла к нему снявая лихота и мотала его до самого рассвета, а все ж спали и не видали, как она его мучала. За ночь и истрепала, насылала ещё хужие печали во сне, а под утро сцепилась с ним намертво. Просыпаемся — глядь, а он уже химьяк! Насилу прогнали его с лагеря камнями! На целые годы повисла тоскливость за его плечом, теперь будет жрать его муку, будет жрать всего нашего одиннацтого до тех пор, пока уж не станет у его сил горе мыкать, пока не останется с-под него одна высушенная головешка.

Про таких созданий, о которых говорил Кумлатий, дракон не слыхал даже в напрочь рехнутом Старом Лесу, но едко шутить не стал.

— А если окажешься вдруг одиночкий перед какой нечистью, тогда помни: лучшее средство от неё — смех. Смеха всякая лихота боится, а ещё весёлых песен и детских голосов. К детям, считай, и не прицепляется вовсе, разве тока под сам-самый зимоворот. А как зимоворот настанет — так нечисть и приляжет, позаснёт и не пробудится аж до нового сбора урожая. Ну тока та нечисть, какая в людей повселялась — она не заснёт, это и так понятно.

— Что такое зимоворот? — спросил Илидор прежде, чем Йеруш успел его пнуть.

— Так двуночье прихода зимы, — удивился Кумлатий. — Вы из каких далеков пришли-то, что у вас даже зимоворот не празднуют? Откуда путь держите, а?

— Из Эльфиладона, — обобщил Илидор и отвёл взгляд от бешено сверкающих глаз Йеруша: «Кто тебя вечно за язык тянет⁈».

— Слыхал, — после короткой заминки кивнул Кумлатий. — Тока сам не бывал ни в эльфских землях, ни в рядных людских, делать нам там неча. Эльфы ж завсегда насамоте жили, своим умом, своими правилами, да и люди, которые поблиз эльфов отстроились, тожить от них понабралися всякого… Понабралися чудного и непонятного.

Покосился на Илидора, перевёл взгляд на Йеруша.

— Иди его знай, чего там понабралися, — повторил ворчливо, и на мгновение Илидору показалось, что Кумлатий передумал вместе идти на юг.

Однако Кумлатий не передумал. Илидор и Йеруш присоединились к его группе буднично и просто. Их представили четверым женщинам, одна из которых была стряпухой, и пятерым мужчинам, в числе которых был баюн. Старуху Мшицку знакомиться не позвали, и она просто улыбалась застенчиво, стоя поодаль.

А потом все пошагали на юг, неся на спинах кладь и таща за собою два небольших возка. В одном, гружёном потяжелее, громыхала посуда и лежали мягкие тюки, на нём же устроилась стряпуха чистить сворованную рыбу, на которую дракон поглядывал голодными глазами. Второй возок, лёгкий, был накрыт рогожкой.

Шли неспешно, так что другие группы людей дороги их то и дело обгоняли, однако привалов не делали до самого предзакатья и в результате одолели хороший кусок пути. В дороге по большей части помалкивали, говорили только Кумлатий да баюн, и то лишь по надобности, — к примеру, баюн в красках изложил историю про ведьму, которую когда-то пытались изгнать из леса, похожего на этот:

— … и когда четверо самых смелых селян пришли к её дому с вилами и обставили дом свечами по четырём сторонам света, то ведьма страшно завыла. Она вцепилась когтями в свои плечи и принялась метаться по двору, натыкаясь на всё подряд, точно ослепшая, пока не налетела сама собою на вилы, которые держал один из мужиков. И когда вилы проткнули тело ведьмы, полилась с её ран не кровь, а жижа вонючая, побежали жуки да тараканы. Бросил мужик вилы тут же, да только жуки всё бежали из ведьминых ран и жижа всё лилась, пока тело ведьмино не закончилось, не пропало всё как есть… В страхе селяне бежали от ведьминого дома, позабыв забрать вилы и свечи, однако ж ведьму извели, тихо стало в лесу. Да только к вечеру у тех четверых селян стали отваливаться ногти, а позднее пальцы, а чуть погодя стала слезать кожа. И так они разваливались на куски, пока не остались от них только головы, и эти головы безумолчно стенали да вопили, и никто не мог ничегошеньки с ними поделать. Пока не случилось проходить мимо мудрому человеку дороги, и тот присоветовал закопать головы на колодезную глубину. Так они лежат в своей гробнице по сей день и кричат там, и ежели кому случится по незнанию наступить на гробницу голов, то и на него падёт ведьмино проклятие…

Илидор, прежде не слыхавший жизнеутверждающих людских баек, диковато косился на путников, но те внимали истории невозмутимо, точно пожеланию доброго утра. На Йеруша байка тоже не произвела особого впечатления, — вероятно, Найло слышал ранее нечто подобное в землях Уррека или Чекуана, так что сейчас не счёл нужным даже бросить остроумный комментарий.

А дракон ещё какое-то время напряжённо косился на лес, вдруг показавшийся зловещим, и даже обрадовался, когда к нему подошёл Кумлатий, которому пекло пожаловаться на бабу Мшицку. Старуха основательно замедляла путников, а бросить её совесть не позволяла, пропадёт ведь одна на пути.

— Прибилась к нам дней шесть тому, — тихонько бухтел Кумлатий, — ровно после того как утеряли мы нашу двенацтую. Она неведомо с каких земель, Мшицка-то, сама не сказывает, а по имени да говору понять не можно. Чудна́я старуха, путь держит с запада, как раз с рядных людских земель близ вашего Эльфоладонья. К дочке туда приезжала, говорит, да тока слышь чего выявилось: вся дочерина семья померла от сыпняка ещё той год. И сама она померла, и мужик ейный, и сестра его ро́дная. Тока внук бабы Мшицки и выжил, пацанёнок мелкий, да пацанёнка, вишь как, соседи бродячему цирку продали, ну а кто его кормить будет, сироту, кому он нужен? От Мшицка про это прознала и теперича отправилась вслед за сим цирком на юга, внука свово выкупать.

— Выкупать? — переспросил Илидор.

— Ну да. Из бродячего цирка выкупать обратно, я ж говорю. Он щас недалечко впереди нас идёт на Анун

— Цирк, — повторил дракон. — Анун.

Разумеется, он сразу подумал про балаган Тай Сум, хотя мало ли бродячих циркачей могло шарахаться по дорогам туда и сюда. Но в хребте заскребло, захолодело.

— Оно, понятно, дело гиблое, — бубучил своё Кумлатий. — Цирк-то, мож, Мшицка и догонит, а тока внука она свово не найдёт. Ухайдокали его давно цирковые, ну, это ж обычное дело: купят ребятёнка и голодом уморят, а то искалечат и бросят потом на дороге, или…

На свадьбу в Большом Душеве Тай Сум не приводила детей, но мало ли что, туда всего-то трое цирковых пришло, а на их стоянке в лесу мог оставаться кто угодно, хоть ребёнок, хоть драконёнок.

Илидор зажмурился и помотал головой. Что ему до этого, в самом-то деле?

— Да и выкупать его не за что, сам видишь, — зудел и зудел Кумлатий. — Мшицка не из богатеев, сама в рванине ходит и всякий хлам продаёт, всё по монетке выгадывает. Ну однако ж идёт пока с нами, пока нам по одной дороге. Задерживает нас, конешным делом, ходит медленно, хотя ещё бодрая баба для своих годов, а всё ж старая. Но не бросишь её, совесть не позволяет бросить, нет, хоч от неё толку никакого нет, одна докука. Ток её мы не бросим, не погоним, потому как прибилась она к нам ровно взамен двенацтой. Да и совесть сожрёт за человечью судьбу. А с нечистой совестью по осени тускло на дороге: непременно сонная лихость станет мучать или какая иначая погань прицепится, как к нашему одиннацтому.

Дракон снова попытался выведать у Кумлатия, за какой надобностью куча народу тащится по дорогам в преддверье зимы.

— Кто на заработки движет, кто к родне на зимовье, кто ещё по каким потребностям, — скупо бросил Кумлатий. — Вы и сами-то имеете надобность двигать на юг, верно говорю? Ну так и у других людей нужда найдётся.

Мшицка, опираясь на палку, дважды догоняла Илидора и Йеруша, улыбалась им светло, щурилась блекло-голубыми глазами, предлагала купить за монетку «всякий хлам», как выражался Кумлатий. Что-то было в этой старухе обезоруживающе-искреннее, доброе, домашнее, и отказать ей было так же невозможно, как пнуть беззащитного. Потому, хотя денег у Йеруша оставалось немного, он, вздыхая, купил у Мшицки сначала горстяной мешочек соли с пряными травами, а потом кусочек древесного угля размером с ноготь — для очистки воды.

— Ну так-то это вещи полезные, — словно оправдываясь, говорил он Илидору.

Дракон и не спорил: ему тоже было жаль улыбчивую старуху. К тому же деньги их были вроде как общими, но на самом деле йерушевыми: рюкзак Илидора с немногими ценными вещицами остался валяться где-то в храмовой башне в глубине старолесья.

Один раз на полянке, ввиду тропы, показались недвижимые фигуры в дорожной одежде, сидевшие вкруг давно потухших кострищ. Люди дороги молча ускорили шаг, слегка сжимая губы, и никак не комментировали это дивное зрелище.

Дважды на перекрёстках проходили мимо повешенных с отрубленными руками, и тут баюн завёл явно остохреневшую его спутникам, но новую для Илидора и Йеруша «поучительную байку о снявой осенней лихоте, обманувшейся телом мёртвого человека и оттого не поспевшей навредить человеку живому».

— Я понял! — тихонько обрадовался тогда Йеруш. — Местные людишки так отгоняют от селений эту дурацкую лихоту! Видно, приберегают приговорённых до послесбора урожая, а потом развешивают по деревьям, как ленточки! Нет? Да! Я положительно в восторге от этой пришибленной местности!

Дракон обернулся на оставшегося позади висельника и потёр горло.

В предзакатье, завидев с тропы раздвоенный дуб, баюн громогласно заявил:

— Вот где следует встать на ночной привал — подле дуба, двойная мощь которого оборонит нас от осенней лихоты, от спутанных дорог, кровавого кашля, скитаний во мраке…

— Хватит, накличешь! — перебила одна из женщин.

— И правду, — загудел рыжебородый здоровяк, — ну чего ты вечно…

— А ну не свариться! — вскричала ещё одна женщина и тут же громко, задорно запела:

— А была я молодая,

А была я резвая,

И в окошко за гармошкой

К гармонисту лезла я!

Все рассмеялись и направились к раздвоенному дубу устраивать стоянку.

На юге темнеет рано, вдобавок поздняя осень — время по большей части бескрасочное. Вот если вылезет на небо солнышко — тогда заиграют жёлто-красными сполохами необлетевшие листья, и станет видно, как между шуршучими грудами облетевших кое-где зеленеет трава. Небо растянет по себе оттенки светло-голубого, суетливые птицы станут хвастать оперением: рыжим, сизо-зелёным, ярко-белым. Но дни короткие, часто пасмурные или дождливые, а в дождь, хмарность и сумерки повисает в мире мутно-серая взвесь, и весь он делается линялым, призрачным, да и всё время — такое же серое, призрачное, ничьё.

Потому вечерние привалы — ранние, а чтобы прогнать тоскливую серость, люди травят побаски, поют песни, некоторые пляшут у костров — отгоняют осеннюю нечисть смехом, весёлыми голосами, хорошим настроением. Никто не должен ложиться спать расстроенным, злым и печальным!

Женщина, певшая частушку, теперь обходила полянку, покачивая бёдрами в каком-то подобии танца, что-то нашёптывала деревьям. На поясе у нее висела веревочная кукла-девочка с длинными косами, без лица. Стряпуха, немолодая тётка с брюзгливыми складками у рта, выкладывала очажок из плоских камней, которые притащила из возка с посудой, и вид у неё был такой сварливый, что камни, казалось, виновато съёживаются.

Надежда Илидора на то, что сворованной поутру рыбой угостят всех, потухла: ещё в дороге стряпуха пересыпала тушки солью и подвесила сушиться на рогатинах, воткнутых меж поклажи в возках.

— Ну хоть из одной рыбы можно было сварить ухи, — вздохнул дракон, глотая голодную слюну.

Едва они с Йерушем развели собственный небольшой костерок поодаль от стряпухиного, как Илидор краем глаза уловил движение — от тропы приполз дрожащий от холода и сырости котёнок, совсем крошечный, с ладонь размером. Явно кто-то потерял или бросил это полосато-лопоухое несчастье — то ли ранее прошедшая группа, то ли лесная мама-кошка. Котёнок приполз на запах рыбы и звуки голосов, дрожа лапками, яростно дёргая хвостом и трясясь не то от холода, не то от голода.

— Это ещё откуда взялось?

Стряпуха сгребла слабо вякнувшее животное за шкирку, отнесла обратно к тропе, бросила на траву, словно тряпицу. Котёнок снова слабо вякнул, приземлившись на сырые лопушиные листья. Попытался подняться и снова поползти к лагерю, на запах еды, на звук голосов, но лапки больше не пожелали держать ослабевшее тельце, и оно осталось лежать на мокрой листвяной подстилке.

Ещё на десяток очень долгих и безнадёжных мгновений. Потом его снова сгребли — на сей раз не за шкирку, а под пузо, и рука была не грубой, а большой и осторожной, сильной и бережной, потому котёнок из последних сил издал новый жалобный мяк.

Дракон сунул за пазуху дрожащий комок отчаяния и недобрым взглядом полоснул спину стряпухи. А Йеруш от стоянки помахал дракону бровями, словно говоря: «Да-да, Илидор, ты сам увязался за этими бесчувственными путниками!». И тут же, приняв совершенно эльфский «А что такого-то?» вид, Найло подошёл к стряпухиному возку с посудой, вытащил из него небольшой казанок и баклагу воды и понёс их к своему костру.

Стряпуха, уперев руки в бока и раздуваясь ноздрями, наблюдала за этим самоуправством, а за стряпухой с интересом наблюдали мужики, сооружающие лёгкие навесы.

— Вечно вы ташшите сюда не пойми чего, — обернулась к ним стряпуха. — То рыбу краденую! То бабу Мшицку! То эльфов каких-то!

Мужики довольно улыбались — ну а чего, добытчики! Стряпуха ткнула пальцем в Йеруша, который ненавязчиво уволакивал к своему костру казанок.

— Вон, гляньте, у этого с головою чевой-та! Во, во, на затылке! Волосы не то выпали, не то выгрыз кто! А ну как оно заразное? Может, парша или же восец!

— Это меня курица клюнула, — бросил эльф через плечо.

— Чего ещё за курица? Курица разве до затылка допрыгнет? Разве так цапнет?

Найло развернулся всем телом, уставился на стряпуху невиннейшими яркими глазищами.

— Так курицы всякие бывают! Некоторые так злы и настырны, что докуда хочешь допрыгнут!

Мужики грохнули хохотом.

— А этот, вон, блоху приволок, — стряпуха ложкой указала на Илидора, у которого за пазухой тихо тарахтел котёнок. — На кой она нужна?

— Котята делают всё милым, — повысив голос, Илидор приветливо помахал стряпухе. — Хочешь котёнка?

— Тьфу на вас, — решила женщина и отвернулась к своему большому котлу.

Мужики поняли, что потеха закончилась, и вернулись к установке навесов. Илидор сполоснул руки, нарезал изрядно заскучавшую морковь, развернул белую тряпицу с остатками подсохшего ячменного теста. На запах высунулся пригревшийся за пазухой котёнок, получил кусочек теста, заглотил его, не жуя, и снова задремал, подёргивая ушками.

Йеруш, негромко споря с собою на разные голоса, чесал искусанный мошкарой кончик уха и разглядывал троих косматых мужиков. Те сгрудились поодаль вокруг низкого возка, накрытого рогожкой, и что-то бурно обсуждали. Любой из этих мужиков был на голову выше Илидора, много шире его и тяжелее. Да женщины все как одна мужикам под стать — статные, сильные, скупые движениями и мимикой, неизбалованные жизнью и явственно способные за себя постоять.

— И на кой шпынь этим людям нужен какой-то заслон? Да ещё и драконий. Тебя не тревожит, что они сказали «драконий»?

— Не-а, — бодро отозвался Илидор, устанавливая рогатые палочки у костра. — Я вообще не тревожный, если ты вдруг не заметил.

— Очень даже напрасно. Может, им на самом деле понадобился твой меч. Без остального тебя.

Люди рассаживались там-сям по двое, по трое. Кто-то напевал себе под нос, отгоняя осеннюю лихоту, другие принялись травить байки. Зазвенели-загудели голоса в прозрачном осеннем воздухе, и Йеруш почти ощутил, как поляна огораживается от внешнего мира упруго-непробиваемой защитой этих весёлых голосов.

— Знавала я как-то одного стражника, — нёсся справа весёлый голос частушечницы, — так он говорил: ежели кто порешил бабу — хватай её мужика! В четырёх разах из пяти не ошибёшься, если так сделаешь!

— А ежели кто порешил мужика? — спросил кто-то из мужчин.

Частушечница молчала — не знала, похоже, и вместо неё ответила другая женщина:

— Тогда хватай его бабу. Или собутыльника.

Баюн устроился наособицу, напевал себе под нос нечто подозрительно напоминающее похабные прибаски и неторопливо плёл обережь — плотный поясок из четырёх верёвок. На голые ветви ближайшего к себе куста усадил уже сплетённую кем-то человечью фигурку — демонстративно мужскую, безликую, с обвязанными вокруг лба сухими травинками.

— Я понял, — пробормотал Йеруш. — В том возке у них верёвки. Эти люди тащат за собой целый воз верёвок для обережи и плетут свою обережь всё время, пока не спят, и наверняка в конце пути их будет ждать целая верёвочная жила. Или шнурованый карьер. Или город шпагатов.

Мужчины поодаль сбились своей группой. Рыжий бородач, имени которого Йеруш не запомнил ровно так же, как большинства прочих имён, намазывал на костяшки пальцев жирное жёлтое снадобье и рассуждал, вроде как ни к кому не обращаясь:

— Вот интересно. Если долго родню не видел — как её потом признать, а? Вон баба Мшицка пока догонит своего внука, он вырасти успеет. И как она его признает?

— Да не найдёт она его, — Кумлатий растянулся на только что развёрнутом одеяле. — Его цирковые давно ухайдокали.

— Ну, может, и ухайдокали. А только как узнавать родню, если не видел её, к примеру, десять лет, а? От подумай: зустренешь человека, он скажет, что родня тебе — а ну как притворяется? Вот как узнать наверняка?

— Это к чему кому-то прикидываться твоей роднёй?

— Да мало ли к чему!

— Тьфу на тебя.

Тянулся к осеннему небу дым костров и запахи наваристой каши из котла стряпухи. Постепенно голоса умолкали, и взгляды всё больше прилипали к этому котлу, над которым с мрачно-деловитым видом стояла стряпуха. Пока наконец, сняв последнюю пробу, она не объявила громогласно, что настало время вечерней снеди для всех, «кто идёт до стола как положено».

Как-то с самого начала было понятно, что встреченным сегодня попутчикам не положено ничего, потому Илидор и Йеруш облизали голодными взглядами сыто булькающий котёл стряпухи и остались сидеть где сидели. Остальные же потянулись к стряпухе с мисками, и раньше всех подошла старуха Мшицка — застенчивая улыбка, добрые блеклые глаза, маленькая мисочка в неловких селянских руках.

— Сказывай свою сказь, — неохотно бросила ей стряпуха.

Илидор с Йерушем переглянулись, в глазах у обоих читалось «Чего?», но старуха, как и все остальные, явно понимали, чего ожидает стряпуха. И Мшицка, крепко стискивая свою маленькую мисочку, негромко нараспев заговорила:

— У матери моей собака был. Лохматый такой, рыжий собака. Здоровый что твоё теля. Охранял меня. Прибегал до меня завсегда. И носом делал вот так, носом под руку подлазил, гладиться хотел. А с чужаками завсегда лютый зверь был, лютый сильно. Берёг меня материн собака.

Искривлённые пальцы тронули воздух, и легко было поверить, что из сумерек в этот воздух вплёлся сейчас невидимый другим людям лохматый рыжий пёс. Пришёл к бабе Мшицке гладиться, толкнул носом под руку.

— Одного разу волка от меня отогнал. Лес недалечко от села стоял. Бывало в скудные года, если кто из людей за околицу выходил по зиме, так сразу их ели заблудшие волки. От и вышел той год скудный, зима холодна такая была, дров недоставало. И пришёл до села заблудший волк, одиночкий, голоднющий, а тут я в лес за сухостоем… Но материн собака его прогнал, волка. Подрал его собака дуже, а тока же и волк его подрал. Собака потом вёл меня домой, а за ним снег кровью красился. Я иду — реву на всё село с перепуга да жалкости, а собака молча так ковыляить за мной и красит кровью снег, красит. Довёл меня додому. Довёл. Передал матери.

— А сам чего? — заволновался черноусый.

— А сам помер к вечеру. На руках моих помер. Все руки у меня были красные от крови. Ревела я дуже, всё гладила его, гладила, всё просила чтоб не помирал. Тока помер он, дуже сильно волк его подрал. — Мшицка помолчала. — Мать его под порогом дома похоронила, хучь и трудно было яму рыть, ледяная сильно земля была, кострами греть довелось. А всё ж надо было собаку похоронить под порогом, чтобы охранял. Материн собака — он такой. Дажить мёртвый охраняет меня…

— Тьфу на тебя! — рассердилась стряпуха. — Нашла ж чего рассказать к ночи!

— Правда, — баюн покачал головой, — такими побасками тока привлекать лихоту, а не отгонять.

— Спасибоньки что потешила, тока нет тебе каши, — припечатала стряпуха и повернулась к частушечнице: — Ну а ты чего расскажешь? Давай уж постарайся, придумай повеселее!

Мшицка непонимающе смотрела на стряпухину спину, улыбалась ей застенчиво.

— Дочечка, мне покушать бы. Хоть чего бы.

Стряпуха делала вид, что не слышит. Баюн и черноусый, стоявшие рядом, не глядели на Мшицку, а с подчеркнутым вниманием глядели на частушечницу. Та лихо упёрла руки в боки и затянула звонко:

— А я девка боевая,

Правда, боевитая!

Семерым поизменяла,

Ни разу не битая!

Люди дороги дружно грохнули смехом и стряпуха принялась щедро накладывать в миску частушечницы наваристую кашу на бульоне. Мшицка непонимающе моргала в стряпухину спину и робко улыбалась, держала просительно свою кособокую деревянную мисочку.

— Да вашу ж мать! — Взвился Йеруш, вскочил, но Илидор опередил его, мягко скользнул к большому костру, обхватил Мшицку за плечи, развернул к их с Найло небольшому костерку.

Когда он увёл старуху, люди дороги заметно повеселели, расслабились спинами, помягчели лицами. Отчего ей пожалели каши, которой в большом котле было вдосталь, дракон не понял. Ну, рассказала бабка невесёлую историю, и что теперь?

Они с Йерушем сварили себе на ужин жидкую похлёбку из того, что ещё оставалось в котомках: немного моркови и дробленого ячменя, кожица с остатками сала. Поджарили на горячих камнях горстку лепешек из терпкой ячменной же муки. Словом, негусто было с едой, а что жрать завтра — и вовсе одна ржавая кочерга знает, но тем, что имелось, со старухой поделились.

— Хорошие вы люди, сы́ночки, — улыбалась Мшицка и неторопливо, наслаждаясь каждым глотком, хлебала варево, аккуратно отщипывала кусочки лепёшки, не роняя в траву ни крошечки.

Илидор отставил свою опустевшую миску, старательно игнорируя требовательное бурчание в животе, вытащил из-за пазухи котёнка, скормил ему половину последней собственной лепешки и опустил животное на листвяную постилку. Оно сначала заполошно мякнуло, решив, что его снова решили выбросить помирать от холода и голода, но тут же забыло про страх, заинтересовавшись желудями. Найло, усевшись под ивой на перевернутом вверх дном котелке, сорвал длинную ветку и пошуршал ею по листве. Котёнок отпрыгнул боком, вызвав смех одной из женщин от большого костра, а потом принялся атаковать ветку, заходя сбоку, хлеща себя хвостом, издавая воинственные мявы.

Илидор с весёлым изумлением наблюдал, как Йеруш Найло играет с котёнком, улыбается, совсем не выглядит безумным, не совершает дёрганых телодвижений и вообще невероятно похож на обычнейшее, нормальнейшее двуногое.

Вскоре уже весь лагерь покатывался со смеху, люди восклицали: «Гляди, гляди!» и «Ай да хищник, ай да крысолов растёт!». Только брюзга-стряпуха делала вид, что не слышит никакого хохота, да баюн в сторонке молча плёл обережь, впрочем, наблюдая за котёнком со спокойным благожелательным интересом.

Частушечница подошла тихо, и дракон от неожиданности вздрогнул, когда она села на пенёк рядом с ним. Покосился.

— Уступишь мне котёнка, Илидор?

Он обернулся всем телом, посмотрел на неё внимательно, с интересом. Была она крепкая, плотно сбитая, как все люди из группы Кумлатия, но какой-то летящести придавали ей бусины, вплетённые в светло-русые косы, широкий расшитый пояс с длинными завязками и весёлый прищур глаз. Почти лисьих, только весёлых.

Дракон поёжился.

— Правда, уступи котёнка. Он хорошим зверем вырастет, бойким, за ним смех идёт, будет боронить нас от осенней лихоты, а зимой как на постой станем, он мышей почнёт гонять. Я люблю котов, ты не думай. Кормить буду и заботиться, не выброшу и в обиду не дам. Вот чтоб мне голос потерять, если совру тебе!

Илидор молчал, в общем, просто от растерянности. Он ещё не думал, что собирается делать с котёнком, — подобрал его просто потому, что не мог оставить на дороге.

— Тебе же он не нужен, — продолжала упрашивать частушечница. — Тебя и так никакая лихота не возьмёт.

— С чего это?

Женщина мотнула головой.

— Не возьмёт и всё. Ты другой.

Дракон снова поёжился — теперь уже от вечерней прохлады — и ляпнул наобум:

— Уступлю тебе котёнка за три монеты.

Ни сам Илидор, ни частушечница в жизни не слыхивали, чтобы котят продавали, — хотя образованный Йеруш мог бы им рассказать про несколько эпидемий сыпняка и пузыристой трясучки в землях Эльфиладона и близлежащих людских. Болезни, как считалось, разносились крысами, так что в те годы котят от кошек-крысоловок продавали по цене хорошей дойной коровы.

Частушечница крепко задумалась и довольно долго, склонив голову, смотрела, как котёнок гоняется за веткой. Что-то прикидывала, шевеля губами.

— Негусто у меня с монетами сейчас. Может, мёдом возьмёшь? Или зайчатиной вяленой? Ещё есть беличьи шкурки, но они дороже трёх монет, их я в Хшане буду продавать. Если дотуда вместе дойдём, так смогу отдать и монетами.

Илидор не имел ни малейшего понятия, где находится город Хшан (или Хшана?), а в животе дрались голодные кишки.

— Можно и мёдом.

Наевшиеся осоловелые люди медленно расползались группками в сумерки. Где-то тихо напевали, где-то травили байки, и все голоса оборачивались вечерней сонной леностью. Только Илидор сейчас выглядел даже бодрее, чем днём, глаза его блестели, а тело тянулось к небу словно само собою, перехватывая управление у головы, разворачивало плечи, поднимало подбородок, трепетало крыльями.

— Я надеюсь, ты не планируешь носиться над лагерем и орать, — веско изрёк Найло.

И посмотрел таким эльфским взглядом, что на миг дракону показалось — Йеруш сейчас добавит: «Это прямое указание, сделанное в интересах Донкернаса, Илидор, если ты вдруг не понял».

— Взлечу повыше, ага. Так даже лучше, знаешь, небо ведь гигантское — за год не проорёшь.

— Илидор! — в голосе Найло прорезались почти-просительные нотки, он схватил дракона за плечо, едва ли осознав это. — Не надо сейчас летать! Вокруг прорва народа, тебя могут увидеть! Может, они будут бежать отсюда до самого моря с криками и всем о тебе расскажут, и потом в каждом городе стражи будут узнавать в тебе дракона! А может, эти люди сейчас побегут на тебя с дубинами! Нам не нужны сложности, нам не нужно создавать их больше, чем уже есть, ау, Илидор, ты меня слышишь, ты понимаешь все мои слова? Полетаешь в другой день, когда вокруг не будет стольких людей! Сейчас не время!

— Время.

Илидор улыбнулся так обезоруживающе, так искренне, что Йерушу захотелось прыгнуть ему на ногу. Дракон отцепил от своего плеча пальцы Найло, прижал к его собственному плечу и накрыл ладонью — ни дать ни взять покровительственный жест мудреца, наставляющего ученика какими-нибудь дурацкими прописными истинами, причём жест явно неосознанный, что само по себе рассердило Йеруша ещё больше. Что этот дракон о себе мнит⁈

— Самое время — сейчас, — повторил Илидор.

Посмотрел вверх, словно ожидая какого-то знака. Йеруш тоже посмотрел. Небо было низким, обложным. Хоть это хорошо: дракона могут не заметить в таком небе и в сумерках. Йеруш, конечно, отчаянно желал бы привязать Илидора к дереву и не отпустить в небо, но не то чтобы Илидор предоставлял ему хоть малейший шанс это сделать.

Впрочем, не драконам ли знать верней всех, когда оно наступает — лучшее время, чтобы взлететь? И время, чтобы вернуться.

Местность иссечена перелесками, там-сям горят костры. Просто удивительно, как много людей шатается по дорогам по осени.

Дракон поднялся выше, проткнул золотой спицей низко висящие дымчатые облака, отгородился ими от костров, перелесков и мельтешащих внизу людей. Выше, ещё выше, туда, где холодный воздух пробивает иголочками даже плотную драконью чешую. Распластался в небе, в космах осеннего ветра, распахнулся ему навстречу, обволок его крыльями и запел без слов. О вечном поиске неведомого. О том, что куда бы ты ни забирался, прежде всего находишь там себя. И о выборе, который есть у каждого смертного. Даже у дракона.

Звенящий голос, глубокий и обволакивающий, лился над холмами, перелесками, дорогой и над людьми дороги. Они шли в осень, а песня на незнакомом языке дарила им силы, вплеталась в сырой воздух и ветер, пахнущий дымом костров, разгоняла кровь, наливала задором уставшие мышцы, унимала боль в растёртых ногах и плечах.

«А чойта не дойду — дойду!» — воодушевился старик, ещё днём уверенный, что этогодняя осенняя дорога заберёт его жизнь.

«Непременно свидимся до лета, уж я-то постараюсь!» — решила женщина, ушедшая на заработки так бесконечно давно и из таких бесконечно далёких земель, что где-то в пути растеряла надежду в ближайшие годы увидеть оставленных дома детей.

«Путь — и есть цель», — ободрившись, припомнили вдруг суровые мужики, свежим-юным взглядом охватывая тени перелесков, небо в густых облаках и всегдашнюю нескончаемость убегающих за горизонт троп и направлений.

Бархатный голос летел над людьми дороги, и те слушали бессловесную песню, не пытаясь понять, откуда они берётся. Это не имело значения, поскольку некоторые вещи и некоторые явления не должны быть осмыслены, они лишь выцветают от ясности и определённости, и каждый человек сейчас твёрдо сознавал: эта животворная песня — одна из таких вещей. Только два или три ребёнка задрали мордашки к небу и увидели среди тёмно-серых вечерних облаков золотистые отблески.

Когда Илидор, качаясь на космах осеннего ветра, попрощался с небом и спустился под низкие дымчатые облака, оказалось, что он понятия не имеет, у которого из перелесков горит нужный ему костёр.

От обступивших стоянку деревьев подступали тени, Йеруш был в этом совершенно уверен. Вон та, в форме кляксы, совсем недавно лежала под осиной, а теперь вытянулась к свету костра, словно собака. А тот густой мрак, что поначалу казался черными тенями кустов, раскрошился на тёмно-серые клоки и лез к лежакам.

— Эй, Йеруш! — окликнула частушечница, и эльф подпрыгнул. — А где Илидор?

— Отошёл, — нервно ответил Найло.

Не мог же он сказать «Отлетел».

В свете костра появилась Мшицка — дребезжащий голос, улыбчиво-доверчивое лицо. Подрагивающие руки удерживали собранный в горсти передник.

— Сы́ночка, я грибочечков насобрала!

И под удивлённым взглядом Найло старуха вывалила в недавно вымытый маленький котёл с десяток крупных, пахучих сыроежек и поддубовников. Как она умудрилась найти их в густых сумерках, в исхоженном лесу, где все грибницы, как думал Йеруш, давно обобраны, как не побоялась пойти в темноту?

Додумать Найло не успел: едва не оттолкнув старуху, на стоянку вкосолапился средних лет незнакомец и громко бухнул:

— Тепло гореть вашему костру! А не видали вы щас в небе летучую тень?

Люди заволновались, стали подходить поближе, вразнобой переспрашивая: «Тень? Летучую? Прямо теперь? Что за тень? Где летучая?..»

— Спускалась вот щас прям с-под облака, — пояснял незнакомец и в волнении отирал ладони о штаны. — Такая здоровая, чисто мышь летучая, тока с размером с дом!

— И вовсе не с дом! — брякнул Йеруш. — С тяжёлую лошадь, ну или, может, с яка!

Все обернулись к нему, и Найло, запоздало поняв свою ошибку, тут же отстрелил, не меняя выражения лица:

— Нет, я такого не видал.

Люди дороги долго судили-рядили, что за тень могла спускаться из-под туч, если вся известная осенняя лихота ходит попросту по земле либо сидит в воде. Баюн полагал, что летучей тенью мог быть химьяк, поскольку достоверно не известно, откуда они берутся и как выглядят, не будучи прицепленными к человеку, а Кумлатий сомневался, была ли такая тень вообще, ведь в сумерках глазам немудрено и обмануться.

Так люди дороги ни к чему и не пришли, лишь постановили и без того понятное: тень явилась никак не к добру. А потому костры нужно разжечь поярче и спеть ещё несколько самых развесёлых песен. И похабных, поскольку ругани нечисть боится неистово.

Когда встревоженный незнакомец ушёл, на стоянку со стороны леса тихо вытек Илидор. Вид у него был озадаченный и слегка помятый, а на требовательно-вопросительный взгляд Йеруша дракон едва слышно ответил:

— Я их видел.

— А они тебя?

— Только унюхали. Один сказал, чует каменный дух.

Йеруш моргнул.

— Какой ещё дух, Илидор? Кого ты видел?

— Лихо… тов? Лихостей, или лихокотов? Нечисть какую-то.

Найло отступил на полшага, под его ногой хрустнула ветка, он вздрогнул. Несколько людей дороги косились на них с Илидором, шушукающихся в сторонке с взъерошенным и таинственным видом, и, видимо, спрашивали себя, настолько ли сильно им нужны эти беспокойные попутники.

Илидор сгрёб Йеруша за ворот куртки, притянул к себе и зашептал в ухо:

— Я ничего не придумал! Не спятил и даже не наелся обалдей-грибов! Я видел костёр и вокруг него нечеловечьи тени! Только тени! Кочка с глазами на стебельках, ломаное деревце с руками и вот такенными пальцами, горбатая собака и…

Почти беззвучно всхлипнув, Йеруш слабо дёрнулся в неразрываемой хватке Илидора.

— Ты уверен, что тебе не чудилось?

Дракон выпустил ворот его куртки, посмотрел с удивлением.

— Они же разговаривали. Горбатая собака говорила женщине в веночке что-то вроде «Даже звезды отвернулись от тебя при виде такой бесчестности»…

— Знаешь, — зачастил Йеруш, — некоторые болотные испарения вызывают галлюцинации. А от разности температур воздух может дрожать, и тогда кажется, будто видишь какие-то тени или силуэты. В следующий раз, если встретишь лихость у костра, ты проверь, нет ли рядом болота, ладно?

— В следующий раз я эту лихость приволоку к тебе, — фыркнул Илидор и отошёл.

Отцепил от большого рюкзака скатанное одеяло, улёгся на кучу лапника поближе к костру и плавно сполз в сон под бормотание старухи Мшицки.

Снились ему большие белые псы, бегущие по небу, и морские всадники в тяжёлых остроконечных шлемах, рассекавшие по подводному царству верхом на гигантских морских коньках.

Провозившись со сборами, в путь отправились после полудня, и с каждым мигом промедления Йеруш как будто становился всё мрачнее. Пока выбирались на узкую дорогу, Найло сквозь зубы объяснил Илидору, что его вечерняя выходка была совершенно лишней, идиотской и опасной, и что теперь он, Йеруш, желает как можно скорее отцепиться от группы Кумлатия, пока кто-нибудь шибко умный не сложил один и два.

Через несколько переходов дорога распалась на две равновеликие части, и о направлениях возвестил дорожный указатель — обрубок ствола высотой с человека. Спереди на нём грубо вырезано носатое низколобое лицо с огромной челюстью, ниже — крупные ладони, сжимающие палицу. Глаза, глубоко упрятанные под выступающим надбровием, кажется, следят за путниками. C исключительной благожелательностью, конечно же. Указующие надписи вырезаны на бугристых мышцах плеч: на правом «Бадьяк», на левом — «Нежухо».

— Это древние заклинания вызова почесухи? — с надеждой спросил Илидор.

— Ничё весёлого, — буркнул баюн, а дракон закатил глаза. — Места тут дурные, злонравные.

— Особливо по осени, — припечатала стряпуха.

По дороге на Нежухо удалялся небольшой отряд на приземистых мохнатых коняшках — сплошь мужчины хищной наружности, которая считывалась даже издалека и по спинам. Рядом с лошадками трусила пара крупных псов.

Эльф и дракон переглянулись: короткий путь на Анун лежал как раз через Нежухо.

Вперёд протиснулась частушечница. Из-за пазухи её куртки блестели любопытные глаза котёнка, в них отражалось носатое низколобое лицо, вырезанное на указателе. Частушечница скорчила ему рожу.

— Через Нежухо не пойдём, — припечатал баюн. — Поселок сей выстроен на старом кладбище людьми недальновидными и недоразмуными. Убирали они могильные камни и строили дома всам-на могилах — сам я не видал, канешным делом, а так бают. Дурное место. Не пойдём через Нежухо, не.

— А зачем нужно было строить поселение на могилах? — заинтересовался Йеруш. — Вокруг места валом вон, стройся — не хочу, сплошные луга-холмы, а селений среди них меньше чем…

— Так бают, — отрезал баюн.

— Что же, а мы пойдём через Нежухо, — Йеруш поправил лямки рюкзака и ещё раз мрачно посмотрел в удаляющиеся спины людей на приземистых кониках. — Нам нужно в Анун.

— От и ладненько, сы́ночки, — опираясь на палку, вперёд выбралась старуха Мшицка. — От мы с вами вместе и пойдём в Анун, а си паломники-полоумники нехай поспешают в Бадьяк или куда там им потребно.

— Драконий заслон… — начал было Кумлатий.

— А стричка на заслоне чия? — тут же перебила Мшицка, и Кумлатий как будто уменьшился в размерах. — Заслон вас, дурней, заслонив от лихоты на переходы окрест, с него спросу нема. Опосля ж моя дорога йдёть, моя стричечка.

Вскоре оказалось, что маленькая группа путников привлекает довольно много внимания. Совершенно лишнего. То и дело в спины кололи внимательные чужие взгляды, и в это время как будто мрачнел солнечный осенний лес. То и дело по лопаткам бежали мурашки, особо зловещими казались пролетающие над головами косяки птиц, недоброе чуялось в запахах прелой листвы и неистово хотелось обернуться.

Они не оборачивались.

Шагали весь день без остановки, стремясь поскорее одолеть оставшуюся часть пути. Несколько раз углублялись в лес, чтобы обобрать барбарисовый куст и собрать ещё немного грибов. Долго не могли найти воду. В лесу им дважды встречались родники, но у первому Йеруш не позволил даже подойти, указав на безобидное с виду растение, напоминающее обычную петрушку, и заявил, что никому не советует приближаться к воде, в которую корнями лезет неопознанное зонтичное. У второго родника долго принюхивался так и сяк, потом залил немного воды в пробирку, добавил пару голубых крупинок, поворчал и наконец позволил наполнить одну флягу, плеснув в неё уксуса. Но потом долго бухтел себе под нос.

Лишних денег ни у кого не водилось, а погода пока худо-бедно позволяла спать в лесу, так что Нежухо обошли стороной в недавно занявшихся сумерках и решили устроить ночлег на небольшой поляне, незаметной с хоженых дорог.

Но прежде, чем собрать ветки на лежанки и топливо для костра, путники присели перевести дух, обтереть припавшие пылью лица водой из тыквенных бутылок, отдышаться, вытянуть находившиеся ноги, размять измочаленные котомками плечи. Посмотреть на золотистые клёны и юные дубы с зелеными ещё бодрыми листьями, пощуриться, закинув голову, в светло-голубое, едва сереющее небо, вдохнуть запахи обобранных грибниц и улетевших паутинок, ощутить кожей печаль опустевших гнёзд и безнадёжность вечной погони за тем, что у тебя, вообще-то, и так есть.

За ними, видимо, таки проследили.

«Твою кочергу», — очень тихо произнёс Илидор, когда на поляну ступили трое мужчин.

Были это не люди дороги, не ремесленники, не… Словом, мужики явно местные и промышляющие отнюдь не работой на земле, шагали они нарочито вразвалку, плотоядно ухмылялись своей лёгкой добыче. За старшего, видимо, рыжий, коротко стриженый мужик лет тридцати. За его плечом — здоровяк примерно тех же лет. Позади и чуть сбоку — невысокий, вертлявый парень лет двадцати с пустыми глазами убийцы.

Все трое крепкие, а движения их, даже вроде бы расслабленные, напоминают поступь бойцовых псов. Все в плотных кожаных жилетках. Каждый держит небольшой топорик.

Вот когда бы дракону пригодился щит или хоть какая прочная коряга вроде куска дуба! Да только Домин Ястро из Донкернаса никого не учил биться со щитом. Эльфы ведь не собирались делать из драконов настоящих воинов.

— Спокойно, спокойно, — снисходительно цедил рыжий — самый высокий и, зараза, длиннорукий. — Чё заволновались? Никто вас рубить не будет, еси тока сами не напроситесь.

Ножны с мечом лежали подле Илидора, удачно прикрытые крылом.

— Тока вещички ваши приберём, — бубнил здоровяк, ощупывая путников внимательными глазами-жуками. — Вам-то ни к чему стока вещичек. От это чего, к примеру?

Йеруш не отвечал, глядел на него снизу вверх. Сине-зелёные глаза — как два бездонных озера посреди ледника. В длинных пальцах Найло покачивал невесть когда и откуда извлечённую склянку, вроде тех, в которых иногда продают вымороженное вино.

Шустрый наклонился за котомкой растерянно улыбающейся Мшицки.

— Сы́ночка, — произнесла старуха дрогнувшим голосом.

…Две жизни назад золотой дракон впервые вошёл в зал, в котором властвовал мастер мечного боя Домин Ястро. Тот бросил на Илидора цепкий взгляд, одобрительно бросил: «Сухощавый. Это хорошо. Труднее попасть» и тут же что-то швырнул в дракона. Илидор сначала увернулся, а потом уже удивился, металлический грузик покатился по полу, а Домин Ястро невозмутимо добавил: «Быстрый. Пластичный. Вот мы и поняли, как будем учить тебя»…

Илидор медленно поднялся на ноги. Ножны, прикрытые крылом плаща, держал у бедра.

— Сядь взад, — лениво бросил ему рыжий. — Полезешь мышцой играть — проиграешь.

Их с драконом разделяло шагов пять.

— Встречное предложение, — так же лениво ответил Илидор. — Убираетесь отсюда немедленно и целыми.

Вертлявый осторожно положил котомку Мшицки наземь и сделал мягкий шаг в сторону, готовясь зайти сбоку.

— Сы́ночки, сы́ночки, — губы Мшицки дрожали, глаза наполнились слезами, дрожащие ладони она прижимала к груди.

Йеруш одеревенел окончательно, зарылся пятками в опавшие листья. Вверх задорно торчали острые колени и носки башмаков.

Хлопнуло-вспузырилось крыло, открывая ножны, Илидор выставил их перед собой — одна рука на рукояти меча, вынутого из ножен на ладонь. Вопросительно изогнул бровь.

Он надеялся, что выглядит достаточно наглым и уверенным, чтобы на него не кинулись все троем разом. Шустрый действительно остановился, не то опешив при виде меча, не то вполне разумно осторожничая. Зато рыжий никакими сомнениями не мучался, он лишь паскудно осклабился, окинув взглядом Илидора, а здоровяк, масляно ухмыльнувшись, огласил своё немудрёное решение:

— Я поимею твой труп. Два раза.

Илидор был быстрым драконом, потому он успел выхватить меч, увернулся от удара и тут же подставил лезвие под рукоять топорика, под пальцы рыжего, сжимавшие её. Сломались не то два, не то три, со знатным хрупаньем и алыми кровяными брызгами. Топорик рыжего ещё не успел гупнуться на листвяную подстилку, а дракон, едва не вывихнув запястье, уже достал острием меча не закрытую кожаной жилеткой подмышку здоровяка. Тот как раз почти закончил знатный замах.

Что в топориках плохо — ими нельзя колоть.

Рыжий выл на земле, зажимая полуотрезанные пальцы. Здоровяк шатался и смотрел на дракона с обидой и недоумением, одна рука повисла плетью, вторая всё сжимала рукоять. Не дожидаясь, пока этот человек примет новое и верное решение самостоятельно, Илидор хорошенько пнул его в бок, уже основательно залитый кровью.

Вертлявый всё это время медленно пятился в подлесок, опустив топор. Когда здоровяк, охнув, осел наземь рядом с рыжим, вертлявый принял разумнейшее решение убраться отсюда поздорову.

Илидор тихо выдохнул. Насядь на него сразу все трое — на поляне бы только и осталось, что двенадцать стунов мелко рубленых драконьих котлет.

— Мой труп он поимеет, — процедил, недобрым взглядом окидывая здоровяка. — А будет чем?

Тот взвыл утробно, быстро закрыл причинное место здоровой рукой и принялся отползать, глядя на дракона дикими глазами.

Мшицка дрожащими пальцами приглаживала седенькие волосы.

— Зря ты с ними так, — отмер смертельно побелевший Найло. — В этой пробирке дремают милые крошечные червячки, они бы охотно поселились в чьей-нибудь печени.

Дракон содрогнулся.

— Зачем эта чрезмерная жестокость? Берите вещи и полетели отсюда.

— Ты хотел сказать «Пошли»?

— Я знаю, что хотел сказать, Найло. Не беси меня сильнее неизбежного.

Мшицка никак не отреагировала на превращение Илидора в дракона и никак не комментировала перелёт. Словно с ней каждый день случалось что-нибудь подобное или словно разум её был поглощён только что пережитым, и на остальное уже не оставалось запаса удивления. А может, она с самого начала предполагала в Илидоре нечто отличное от человека.

Теперь решили устроиться на ночлег подальше от хоженых мест и уже почти в полной темноте выбрали подходящую крошечную полянку. Илидор наконец отчистил меч и теперь, зажав точильный камень между камней у костра, с превеликим вниманием правил зазубрину на лезвии, то и дело крутил кистью правой руки и низко ворчал, когда в запястье похрупывало.

Йеруш снял последнюю пробу с нанизанных на веточки грибов и репы, которая к общей радости завалялась в котомке Мшицки, и спросил:

— Сколько монет ты насобирала, чтобы выкупить внука?

— Да уж вот почти трижды по десять, — расплылась в улыбке старуха. — Всюю осень собирала, покуль шагала досюдова, а не тратила ничегошеньки! Под крышей не ночевала, с земли кормилась, добрым людям поможала сколько было сил моих, и от как многонько монеток насобрала!

Йеруш покачал головой. С одной стороны, тридцать монет — это немало, существенно больше, чем у них с Илидором сейчас есть на двоих. С другой стороны, тридцать монет на бесконечность меньше той суммы, которую имеет смысл предлагать циркачам за ребёнка.

Но если у Найло хватило такта смолчать, то Илидор был откровенен:

— Не знаю, почём нынче в цирках дети, но тридцати монет тебе точно не хватит. Как бы не пришлось собирать монетки ещё пару десятков осеней!

— Да мне лишь нагнать сей цирк, — замахала руками старуха. — Надо лишь разъясниться с тем, кто у их главный! Той человек, главнюк, он же по незнанью Ерджи забрав, думав, за сироту горемычну даёт монетки, а Ерджи ж не сирота вовсе! Я ж у его есть! Ни в кого ж не было права продавать его, когда я есть на белом свете! Главнюк цирковой как про сё прознает, так и отдаст мне внучека! А монетки я ему собираю вдобавок, скока можу, бо он же потратился, когда тем негодникам уплатил. Так я ему верну монеток, сколькенько сможется!

Найло посмотрел на Илидора почти просительно. Старуху нужно вразумить сейчас, чтобы не было мучительно больно потом, но у Йеруша категорически не хватало окаянства говорить жестокие вещи, глядя в такое беззащитное, улыбчивое лицо Мшицки.

У Илидора почему-то хватало. Видно, в драконьих мировоззренческих концепциях не было места идеям лжи или хотя бы молчания во благо.

— Хозяин цирка не отдаст тебе Ерджи, не для того покупал. Скажет, что это была честная сделка, и всё тут. Что знать тебя не знает и видит впервые, что врёшь ты всё и никакая не бабушка Ерджи. Он его не отдаст.

В том светлом случае, если ребенок вообще еще жив, добавил про себя дракон, но уже этого-то вслух говорить не стал. Однако Мшицка лишь заулыбалась лучисто.

— Ты хороший человек, сы́ночка, тока мудрости тебе не достаёт. А какая без неё вера в добрость людскую? Люди-то хорошие, сы́ночка, от я скока живу на свете — тока хороших людей и встречаю, завсегда бывает от них и помощь, и щедрость…

— Видел я их щедрость, — в сердцах перебил Илидор, — когда тебе миску каши пожалели, а в котле её было — хоть топись! Доброта аж хлестала со всех клыков этих милых людей, как сейчас помню! А те, от которых мы сегодня улетели, были очень добрые! Так и рвались тебе помочь хоть в чём-нибудь!

— Хороший ты человек, — повторила Мшицка, роясь в своей тощей котомочке, — дажи еси и не человек вовсе, а тока мудрости тебе не хватает. От сего и терпячести не достаёт.

— Мне терпячести не достаёт? — возмутился Илидор. — Это ты ещё Найло не видела!

— Почему это не видела? — тут же ответно возмутился Йеруш.

Мшицка нашла в котомке то, что искала, и теперь смотрела на Илидора, улыбаясь, что-то держала в кулаке, сжимая бессильные искривлённые пальцы.

— От, сыночка, возьми-ка подарочек от бабушки, за добрость твою и сердце запальное! Сё мудрый спуд, что завсегда носила я с собою, а теперь ты его носи и береги. Бо дуже хочется мне, штоб дорожка твоя долгонько вперёд бежала, не запнулася!

Цапнула Илидора за руку, вложила ему в ладонь холодный камешек размером и гладкостью с голубиное яйцо. Сжала ладонь дракона в кулак своими сухонькими пальцами, гладкий камешек вдавил себя в кожу Илидора и вдруг потеплел, в мгновение согревшись. Мшицка улыбнулась, ещё раз сжала пальцы дракона и вперевалку отправилась собирать себе лежанку из наломанных загодя веток.

Илидор смотрел ей в спину со странным ощущением, будто краем крыла проскользил по границе сна или, хуже того, притчи. Найло тут же оказался рядом, разжал несопротивляющийся кулак Илидора и требовательно спросил:

— А в такое ты веришь?

— В какое? — попытался прикинуться дурнем Илидор.

— В камни мудрости. В заговоры жадности. В фиксацию неопределимого. Амулеты, обереги, наговоры, гадания, толкования снов…

Ничто в научно-выверенной картине мира Йеруша Найло не говорило о том, что подобные вещи способны сколько-нибудь влиять на реальность. К примеру, его мать обожала поутру за завтраком читать сонники, но Йеруш еще в раннем детстве понял, что никакие материны сны ничего не предвещают, а толкования их зачастую противоречат друг другу.

И Йеруш не верил, что неизмеримые сущности вроде значения снов, защит или мудростей можно воплощать в предметах, что мудрости можно хлебнуть, используя некий камешек. А если б, паче чаяний, такая возможность существовала, если бы какие-то из неизмеримых неформулируемых сущностей было возможно зафиксировать подобно тому, как маги фиксируют некоторые изменчивые состояния материи, то камни с мудростью не раздавали бы бесплатно где ни попадя всякие нищие старухи.

Словом, Йеруш считал, что подобное невозможно, но на всякий случай задавал вопросы о непознаваемом с присущей ему занудной настырностью.

— Не верю, — Илидор тоже посмотрел на гладкий камешек и сказал не то ему, не то Йерушу: — А будь подобное возможно, я бы выбросил его в реку.

— Выбросил камень, дающий мудрость? Это ещё почему?

Дракон посмотрел на Йеруша совершенно ясными, чистыми золотыми глазищами.

— Да потому что я не хочу себе мудрости, Найло. Она всегда жестока.

Поутру Илидор потребовал сделать ему списку с карты, на что Йеруш ужасно разворчался: пришлось пожертвовать для этого старым черновиком, исписанным только с одной стороны, а бумага, знаете ли, и так удовольствие дорогущее, у путешествующего же учёного она и вовсе на вес золота.

Дракон даже не дослушал негодовательный спич Йеруша — нетерпеливо пощёлкал пальцами, посеребрел глазами и со значением покосился на большой рюкзак. Бурча, шипя, словно бешеный кот, и рискуя опрокинуть походную чернильницу, Найло перерисовал карту с ближайшими селениями более-менее точно. После этого Илидор повадился куда-то пропадать во время привалов. Рыскал по окрестностям, причём, как подметил Йеруш, дракона интересовали в основном пригорки, осадочные породы и скалы, которые изредка попадались на пути. Постепенно Илидор заполнял свою списку пометками.

— Что ты там чёркаешь? — желал знать Йеруш, но дракон не отвечал, только блестел глазами и щурился, взглядом прося заткнуться.

Найло, что удивительно, затыкался. До следующей отметки на карте Илидора.

— Так, дракон, ты же не собираешься уйти один? — наконец напрямую спросил Йеруш.

Илидор непонимающе посмотрел на него, постучал себя костяшками пальцев по лбу, и Найло немного успокоился.

— Ну просто скажи, зачем тебе эти списки! — настаивал он.

Илидор помедлил, подбирая слова, и ответил, не отвечая:

— Просто… Мне хочется сберечь того, кто верит в меня больше, чем я сам.

Путь до Ануна занял ещё три дня. Чем ближе подходили к городу, тем быстрее шагала Мшицка, окрылённая своей надеждой, и тем сильнее нервничал Йеруш, жаждавший заполучить чек и чертежи.

Раз двести они с Илидором начинали спорить, куда отправятся испытывать костюм после того как маг сживления Фурлон Гамер его создаст. Раз триста пререкались о том, где будут жить, что делать и чем зарабатывать на жизнь в то время, что потребуется магу для создания костюма. Илидор жаждал примкнуть к какой-нибудь буйной гильдии, Йеруш желал убраться подальше от города и поискать интересные водные источники в округе. Про водные жилы восточных людских земель ему почти ничего не было известно, и это раздражало Йеруша почти так же сильно, как и то, что все встреченные по пути источники оказывались сокрушительно обыкновенными.

— Подумать только, — ворчал он, — целые гигантские пространства, заполненные страшнейшей убойной непримечательностью! Скучная, скучная, скучилищная скука!

Чем ближе к городу, тем сильнее занимала Найло мысль о костюме для подводного плавания, словно приближение к Ануну делало более реальной саму возможность существования такого костюма. А в ней Йеруш сомневался весьма. Ничего не понимая в конструировании подобных вещей, он постоянно что-то чертил и рисовал на земле палочками, бормоча себе под нос и сердито вуфкая, а потом, порыкивая, затирал свои рисунки и делался особенно мрачен.

А если маг сживления Фурлон Гамер просто посмеётся над этими чертежами? Что тогда?

Илидор подначивал Йеруша, Мшицка хлопотала и пыталась его отвлечь, рассказывая жутенькие людские сказки, которые и в самом деле странным образом успокаивали Йеруша. Напоминали, что в мире есть вещи пострашнее порушенных планов.

За эти дни стало совершенно ясно, что Мшицку невозможно оставить на произвол судьбы, самостоятельно разбираться с «главнюком» циркачей.

Узнав, что её внук Ерджи был продан в цирк Тай Сум, а не в какой-нибудь другой, не удивились ни Илидор, ни Йеруш. Едва услышав впервые от Кумлатия о бродячем цирке, они подумали именно про Тай Сум — висела над головами связанная с нею незавершённость после встречи в Большом Душеве, после гулкого речитатива недосказанных пророчеств, в которые решительно не верил Илидор.

В тот вечер в Большом Душеве у Йеруша возникло тягостное и совершенно иррациональное подозрение, что главное в другом: верят ли пророчества в Илидора.

Дорога к Ануну была широкой, испещрённой колеями. Бесконечные леса оказались конечными, в последний день пути дорога шла преимущественно по холмам, а город прорастал и приближался рыже-сизой тучей, не слишком широкой, зато горбатой.

Строили тут из камня и глины, в невысоких стенах было понатыкано множество ворот и по чистому везению путники сразу подошли к нужным. Улица за воротами оказалась ещё более колеистой, чем дорога, но почти сразу она распадалась перекрёстками и там уже дорогу мостили.

Серым камнем выложен путь к ратушной площади, желтоватым известняком — к мастеровым кварталам, дощатые настилы ведут через жилые улицы, позади них посыпанная гравием неширокая дорожка ныряет, видимо, к застенным домикам, где обитают обычно отземельные переселенцы со своей скотиной и огородиками.

Пройдя через ворота на закате, путники изрядно поплутали по перекрёсткам с указателями, пока поняли, в какой стороне находится банк и где простолюдная площадь, на которой после полудней выступают циркачи. Расспросив не шибко приветливых торопливых местных жителей, узнали, где есть достойные харчевни, и, самое главное, где ж тут находится спальный, кочерга ему в трубу, дом.

Долго обходили вкрюченную в центр города стену, ограждавшую гнездилище какого-то знаткого человека, потому добрались до спального дома уже в темноте и рухнули на лежаки в общей комнате — уютно-тёмной, хорошо протопленной, пахнущей соломой, наваристым супом и потом. Илидор, слабо дрыгнув ногой, пнул большой рюкзак Йеруша и вяло сообщил, что не притронется к этой здоровенной дряни больше никогда. Или как минимум пару дней. Найло хотел съязвить, но на это почему-то не оказалось сил. Как только его тело легло на топчан, а голова устроилась на набитой сеном подушке, слова куда-то разбежались, а глаза сами собой закрылись.

Они все проспали ужин, едва-едва приоткрыли глаза, когда в комнату стали заваливаться другие постояльцы, и снова рухнули в сон до утра.

Утром хозяева — весёлые толстяки, муж и жена, посмеиваясь, скормили им двойные порции еды. И разогретый вчерашний ужин — густую похлёбку из перловки на свиных костях, и сегодняшний завтрак — толстые лепешки с луково-морковной поджаркой, густой соус из давленых яблок и острых перцев и слабенький эль собственной варки, из тех, которыми скорей наешься, чем напьёшься.

— После такого можно возвращаться в кровать и дрыхнуть до обеда, — пошутил Илидор, ослабляя пояс, но Йеруш так на него зыркнул, что дракон едва не кубарем скатился с лавки.

К изумлению Илидора, Найло наотрез отказался идти в банк вместе с ним и Мшицкой, хотя дракон и твердил, что Найло затеял полную дурь — провести хотя бы мгновение в одиночку с большими деньгами в незнакомом месте, а Мшицка растерянно улыбалась и не понимала, почему вдруг «сыночка» Йеруш решил куда-то идти без неё. Но тон эльфа не предполагал возражений, он просто поставил спутников перед фактом: в банк и к магу сживления пойдёт сам, а потом присоединится к ним на площади, где будут выступать циркачи.

— Не вздумай подходить к Тай Сум без меня, — строго велел дракону Найло. — А то она ещё чего-нибудь тебе предскажет!

— А если ты будешь рядом, её это как-то остановит, что ли? — закатил глаза Илидор, и Йеруш понял, что дракон даже не подумает послушаться его доброго совета.

Ещё в Сейдинеле Йерушу доводилось слышать про банк семейства Хальо. Эта почтенная эльфская фамилия происходила из далёких восточных земель Маллон-Аррая, таких далёких, что и думать о них не было никакого смысла, но также Хальо имели несколько банков в южных человеческих землях, с которыми у Эльфиладона имелось какое-никакое сношение. И Йеруш хорошо помнил, как в юности его озадачивал вопрос: а почему банкиры Эльфиладона не стремятся распространять своё влияние подобно тому, как это делают Хальо, не выходят за пределы исконных семейных территорий, не основывают ответвлений за пределами родных городов или доменов, хотя разговоры об этом ведутся годами?

У отца и дядьёв не было на это ответа, который устроил бы Йеруша. Насколько он понял, истинная причина заключалась в том, что в Эльфиладоне семейства банкиров высоко ценят свой покой и соблюдают негласный консенсус: не нарушать давно установленный порядок и баланс сил, потому как ёрпыль его знает, кого может погрести под собой пошатнувшиеся порядок и баланс. А зачем эльфам из приличных семейств все эти волнения?

Здание банка Хальо в Ануне оказалось почти таким же большим, как здание банка Найло в столице Сейдинеля, но, с удивлением понял Йеруш, гораздо менее представительным. Никакой роскоши, изящной резьбы и фонтанов, приглушающих шаги дорожек, обилия уютно мерцающих ламп, дверей из массива дерева — вроде той, к которой он когда-то прислонялся спиной, глядя на обитые бархатом стулья под стенами и…

Найло тряс головой, пока непрошеное воспоминание не выпало на каменный пол банка Хальо. А потом шагнул вперёд, чувствуя, как сами собой разворачиваются плечи, поднимается подбородок, позвоночник выстраивается в элегантно-властную струнку, по-новому усаживаясь на подобравшиеся мышцы груди и живота, горло размягчается, готовясь выпустить новый голос, сниженный до обволакивающего тёплого баритона…

Он прикрыл глаза и позволил своему телу принять накрепко вбитое в него, отработанное годами положение, приличествующее единственному наследнику средней ветви банковского дома Найло. Позволил себе обрести тело, голос и манеру держаться, идеальные для этой ситуации, для этого места. Самые правильные и удобные при взаимодействии с любыми другими представителями любого другого банковского дома. Даже с наёмными клерками. Особенно с клерками.

Йеруш скорее откусил бы себе голову, чем позволил, чтобы эту его ипостась увидел золотой дракон.

До полудня Илидор и Мшицка исходили изрядную часть западного Ануна, где находились лавки мастеровых и давили на плечи густо натыканные дома с маленькими окошками. Потом исходили близцентральную южную четверть, занятую харчевнями, двухэтажными домами с коваными перилами, клумбами с отцветшими астильдами, вербениками и древообразными розами. В тутошних харчевнях тихо и неумолчно пели дудки, висели запахи наваристого бульона, кисловатого пива, изрядно перчёного мяса, собирались рудокопы, кузнецы и торгаши средней руки.

Илидор, оставив подуставшую Мшицку в одной из харчевен клевать носом над тарелкой похлёбки, сделал крюк в северную близцентральную четверть города — к лавке ювелира и в гильдию водовозов. Близцентральная четверть находилась на пригорке, улицы тут были вымощены плохо обтёсанными камнями, на которых Илидор то и дело оступался и дважды едва не подвернул ногу, а дома тут вздымались на три этажа, и дракону всё время казалось, что сейчас все эти черепички крыш, балконы и башенки свалятся-сложатся прямо ему на плечи, — от этого неистово хотелось взлететь, так что крылья плаща приходилось прижимать локтями.

В результате побегушек по Ануну дракон распродал все сделанные по пути карты руд и подземных водных источников. Попутно обнаружил, что хотя ремесленники с подозрением встречали незнакомца, желавшего продать им «какие-то почеркушки», и читать карты умели далеко не все они, однако жажда наживы в этих людях говорила достаточно громко, чтобы её можно было подогреть почти беззвучным напевом и тем самым изрядно убавить подозрительность. Потому удалось получить за все карты именно столько денег, сколько Илидор считал справедливым, и выуженный из йерушевого рюкзака кожаный мешочек изрядно потяжелел от монет.

Возвращаясь в харчевню за Мшицкой, напевшийся дракон слегка пошатывался от упадка сил и некоторое время почти всерьёз раздумывал о своих перспективах в торговом деле. А потом, заглотив большую миску наваристого супа и краюху ржаного хлеба, заметил, что солнце уже прошло треть пути от зенита до запада.

Значит, цирковое представление вот-вот начнётся и нужно поторопиться.

По пути от банка к ратуше Йеруш услыхал несколькоголосое пение — очень знакомое, и вздрогнул всем телом. На какой-то из соседних улиц находился Храм Солнца, и сейчас жрец и жрица вдохновенным дуэтом славили своего отца.

Найло покрепче прижал к груди под курткой свеженабитый кошель и кожаный тубус с чертежами, ускорил шаг и замотал головой, чтобы пение поскорее отцепилось от его ушей, но не смог вытрясти его полностью. Не то отзвуки, не то воспоминания о словах и мелодии храмового гимна застряли в левом ухе и донимали Йеруша ещё долго — пока он искал нужный вход в ратушу и нужный кабинет, пока шагал туда-сюда по темноватому коридору в очереди к писарю-справлятелю.

Народа тут было порядком. Сидела на лавке недовольная чем-то старуха в сопровождении сына и невестки, желала справиться о порядке дележа наследства. Бесконечно пререкались в углу представители двух ремесленных гильдий, громко спорили, кто из них прав в претензиях на какое-то место разработки, уверяли друг друга, что «писарь-то щас карты подымет и вам скажет!». Жалась к стене небольшая семья голодранцев, не нашедшая в городе когда-то живших здесь дядьёв.

Дважды к писарю пытались вне очереди прорваться новопришедшие. В первый раз хитроглазая тётка, по виду рыночная торговка, подкатилась к двери, умиротворяюще журча «Я на мгновеньице, уточнить одну малость», но ремесленники тут же посулили в одно мгновеньице малость оторвать лицо любому, кто не встанет в очередь. Во второй раз с видом высокомерным и отстранённым к двери направился эльф, закованный в тесный замшевый костюм. На его пути возник Йеруш с фирменной найловской улыбкой и бархатно-баритонным «Дезориентированы? Могу я указать вам край очереди?».

Всё бубнило на разные голоса, вскрикивало, всхлипывало, зевало, шевелилось, приходило, уходило, сновало по коридору, пахло душистой водой, металлом, застарелым потом, кошками, пирожками с капустой, немытыми телами, опалёнными волосами.

Йерушу казалось, он провёл в ожидании не менее месяца, когда наконец пришёл его черёд войти в дверь и задать писарю-справлятелю очень простой вопрос: где в этом замечательном, мать его кочерга, городе, найти почтенного мага сживления Фурлона Гамера, да продлятся его дни бесконечно и да преумножатся знания?

Писарь был молод, чуть старше Йеруша, хитроглаз и уже успел слегка оплыть такой рыхлостью, которая случается с людьми от долгого недвижения. Двигаться тут было некуда и незачем: писарь сидел в заваленной бумагами каморочке, как паучок на развалинах паутинного города. Но дело своё он, по всей видимости, знал, — во всяком случае, Йерушу ответил сразу, не справляясь ни с какими записями:

— Маг сживления Фурлон Гамер прежде жил и работал на улице Чистой, к северу от голосистой площади. Только он уехал.

— Ку-да⁈ — опешил Йеруш.

Писарь смазал цепким оценивающим взглядом изрядно поношенный, но из прекрасной шерсти дорожный костюм Йеруша, отменно сшитую куртку, дорогущие, проклёпанные гвоздями неубиваемые ботинки и нетерпеливое пламя в глазах. Со значением заглянул в услужную кружку, прикрученную на край стола, и промямлил нарочито жалобно:

— Да чёта трудно припоминается. Столько всего припоминать приходится — никакой головы не хватит. Могу, канешным делом, справиться по бумагам, но на то есть отдельная очередь, и ежели вопрос терпит до послезавтрева полудня…

Йеруш сумел схватить за самый кончик хвоста первый порыв — подпрыгнуть и заорать. Стараясь двигаться медленно и плавно, чтобы ненароком ничего не сшибить, ощущая на груди тяжесть университетского кошеля, полез в тощенький собственный кошель и наощупь отделил пару монет. Бросил их в кружку медленно и печально, одну за другой: звяк, звяк.

Лицо писаря сложилось в маску рьяной борьбы с отвращением; примерно с таким выражением лица матушка Йеруша могла бы держать не совсем чистую чашку с травяным отваром, поднесённую в гостях. Непонятно, что вызывало у писаря омерзение — то ли собственное стремление к вымогательству, то ли ничтожность его плодов.

Звяк — добавил Йеруш ещё одну монету, и по его лицу писарь понял, что на этом следует остановиться, если он не желает, чтобы следующий звяк издали его зубы. Подобрался и уже совсем другим, деловитым и бодрым голосом принялся извергать факты на все деньги:

— Фурлон Гамер уехал на юг. И учеников своих забрал. Летом ещё, хех. Видите ли, получил приглашение на сезонную работу из города Лиски и сказал, что будет прям до невозможности рад поменять своё обиталище. Его тутошний контракт как раз заканчивался, и продлевать его… — писарь гневно трепетнул ноздрями, — Фурлон отказался. Заявил, что в Ануне «закончились масштабные задачи, на которых можно обучать учеников», а учеников-то у него аж трое тут было… Словом, тяга к шатунству взыграла у него, вот как я скажу. Маг пришибленный, что тут ещё скажешь.

С большим трудом Йеруш Найло сдержал гневный вопль, а писарь добавил:

— А впрочем, ещё кое-что скажешь. Он имя поменял.

— Чего⁈

— Ну, так я понял, — пожал плечами писарь. — Говорили, Фурлон снял свой называй и отправился в путь как неназва. Не то чтоб учеников своих дрессировать в дороге, ну, чтоб не прятались за именем мастера, не то и вовсе решил подыменкой заделаться. Я ж говорю, он странный был, хотя маги-то завсегда башкой свёрнутые, а у Фурлона ещё вдобавок вечно шило кололо под мантией. Хотя никакой мантии он и не носил вовсе. Так что нынче он, быть может, вовсе не под своим именем живёт и не обязательно в Лисках!

…Вывалившись на крыльцо ратуши, Йеруш Найло наконец заорал. Громко, бранно и с упоением.

К началу представления Илидор и Мшицка не успели, немного заплутав на подходах к простолюдной площади. Она была окружена узкими немощёными улочками, по которым носились ватаги замурзанных ребятишек, небольших довольных жизнью собак с пушистыми хвостами и редкостно крикливых воробьёв, которые своим гомоном перебивали даже детский визг. Изредка с площади пробивались бодрые дудочные мотивы, крики зазывалы и топот ног, которым собравшиеся зрители встречали начало циркового представления.

Наконец Илидор и Мшицка вырулили к простолюдной площади, окружённой двухэтажными домами и лавочками. Прямо посередине возвышался сейчас большой навес, из последних сил старавшийся быть красно-сине-зелено-оранжевым, а на деле — поблекший, замотанный жизнью, затрёпанный ветрами. Перед ним зрители стояли рядами, жадно следили за кем-то, кто, видимо, носился туда-сюда по кругу близ шатра, тянули шеи, иногда принимались громко топать ногами в знак одобрения.

Туда-сюда по площади ходили лотошники, предлагали груши в душистом меду, пряники, калёные орехи и семечки. В дальней части площади торговали готовым платьем и тканями. Засмотревшись на цирковой шатёр, дракон едва не сшиб одного из лотошников, потом взял за руку взбледнувшую Мшицку и стал просачиваться через людскую взвесь поближе к шатру. Удалось добраться до середины толпы — дальше люди стояли плотной стеной, и все попытки Илидора протиснуться вперёд закончились несколькими чувствительными тычками под рёбра и сердитым шипением.

Илидор и Мшицка пришли как раз на перемене представлений: в шатёр убегала вприпрыжку девушка в ярко-розовом платье, за ней поспешала ведомая на веревочке крупная коротколапая кошка. Вслед им кто-то бросил из толпы яблочный огрызок. А потом негромкий заунывный «дын-дын-дын» испортил воздух, и дракон вдруг понял, что посреди площадки стоит не кто иная как Тай Сум. С шарманкой на шее. Всё в той же маске — изуродованное шрамами плоское лицо в рытвинах, с крупными порами. В опущенной руке женщина держала короткий хлыст.

— Трын-дын-трын, — хныкала шарманка.

— Поразительные истории путешественника Амриго! — гаркнула Тай Сум, заглушая шарманку.

Безобразное лицо маски повернулось к зрителям, и гомон в рядах мгновенно утих. Тай Сум неуловимо-быстрое двинула плечом, и хлыст отрывисто щёлкнул в воздухе.

— Путешественник Амриго прибыл к вам из дальних краёв!

Из шатра на площадку вынес себя упитанный балясник с обезьянкой на плече. У Амриго были длинные усы, подкрученные кверху, сердитый рот и красно-сиреневые пятна на щеках. Обезьянка носила красно-бурый кафтан и замурзанную шапочку на завязках.

Балясник рассыпался в приветствиях и принялся кичливо рассказывать, в сколь дальних краях ему довелось побывать вместе со своей обезьянкой, имени которой он решительно не может назвать почтенной публике. Почтенная публика угрожающе загудела. Ещё один огрызок яблока упал у ног Амриго, и тот мгновенно сменил тон.

Трубно всхохотнул, принялся отвешивать поклоны и льстивые замечания в адрес прекрасного города Ануна и его добрых жителей. Потом запел скабрезные частушки, вызвавшие большое оживление и смех в толпе, а обезьянка то корчила потешные рожицы, то в притворном ужасе закрывала рот или глаза крошечными ладошками, что тешило людей ещё сильнее. Вскоре над площадью уже нёсся гогот и громкие топанья ног, а вместо огрызков яблока под ноги Амриго бросали теперь монетки, которые шустро собирала обезьянка под тяжёлым взглядом узких глаз из-под прорезей маски Тай Сум.

Илидор старательно не смотрел на Тай Сум, но казалось, что маска выискивает в толпе его лицо. В голове звучал слышанный в Большом Душеве монотонный голос: «Одной дорогой лететь тебе за дальние луга, к стенам…»

Балясник корчил рожи и ходил вразвалку, изображая кого-то надменного и пузатого, неизвестного Илидору, но явно известного толпе: хохот поднялся такой, что у дракона зазвенело в ушах.

Мшицка стояла недвижимо, вцепившись сухими пальцами в драконью ладонь, смотрела на балясника и не видела его, и всегдашняя улыбчивость куда-то сбежала с лица старухи.

Амриго прекратил паясничать, чинно сложил руки на животе, сделал своё лицо загадочно-серьёзным и принялся рассказывать «былички» про эльфские земли под названием Варк-ик-зень, где прямо в подземных норах растут дивной красоты дома, и дома эти забирают себе всё самое лучшее из земли, воздуха, воды и живущих в тех краях эльфов, которые поэтому все как один чудовищно уродливы. Илидор почувствовал: сейчас что-то произойдёт, и взял Мшицку под руку, давая ей опору.

— Благоволите сами зреть, каких уродцев рождают эльфские земли Варк-ик-зеня! — гаркнул Амриго, и эхо его голоса отсёк щелчок хлыста Тай Сум.

Та же девушка в розовом, что выходила с кошкой на поводке, появилась из шатра, ведя за руки двух уродцев-мальчишек лет восьми. Дракон был уверен, что видит перед собою человеческих детей, хотя Амриго и объявил их эльфами. Просто оба были длиннорукими, длинноногими и страшно тощими, так что ещё год-другой циркачам удастся выдавать детей за эльфят при помощи накладных ушей, плохо различимых под нарочно взлохмаченными волосами. Если, конечно, публика будет столь же непритязательной, как этот люд, собравшийся сегодня на площади.

На дворе стоял ясный день, рядом с детьми шла девушка с весёлым, румяным и круглощёким лицом, и уродства мальчишек выглядели от этого особенно ужасными, отвратительными. У одного мальчика рот разрезан в улыбку едва не до ушей, нижняя губа растянута и выворочена до подбородка — видимо, для этого на неё подвешивали какие-то грузы; сломанные и неправильно сросшиеся ноги изогнуты как попало, из-за чего походка получается шаткой и неловкой. Второй ребёнок слеп, у него нет фаланг нескольких пальцев, он тоже идёт неловко и шатко — слишком маленькие стопы заключены в тяжёлые уродливые деревянные башмаки, плечи чрезвычайно сутулы и одно другого выше — видимо, хребет привык к искривлённому положению, которое обеспечивало телу хоть какую-то равновесность.

Дети, опираясь на руки девушки, ковыляли вдоль зрительского кола, а люди с преогромным любопытством их разглядывали, громко обсуждали уродства, многие смеялись, некоторые плевали себе под ноги. Кто-то бросил ореховой скорлупой в мальчика с порезанным лицом. Кто-то сунул монету слепому мальчишке, и Тай Сум проводила её цепким взглядом плотоядной змеи.

Мшицка висела на плече Илидора, едва дыша. Стоящие впереди люди закрывали обзор, старуха не могла толком рассмотреть детей и не хотела их рассматривать, до смерти страшась и узнать, и не узнать в одном из них своего внука Ерджи. Провожала взлохмаченные макушки полубезумным взглядом, губы её тряслись, тряслась сухая вислая кожа под подбородком, дрожали большие руки в старческих крапушках, слабли ноги. Когда часть лица, щека, нос одного из медленно бредущих детей оказывались различимыми сквозь спасительно-непробиваемый частокол стоящих перед нею людей, Мшицка всё пыталась и не могла посмотреть на них повнимательнее.

Она не видела внука два года, а дети растут так быстро. Могла ли она узнать Ерджи, даже если бы он спокойно стоял перед ней, не изуродованный жестокой рукой балаганщика, не дрожащий от ужаса, не истощённый до полупрозрачного состояния?

И уж тем более — разве могла бы она узнать подросшего и обезображенного внука, разве могла быть уверена, что не обманывают её слабосильные старческие глаза?

Разве могла бы она не узнать его?

Мир плыл, подёргивался и разъезжался вокруг Мшицки, лез в уши смех и восклицания бурлящей толпы, спасительно плавились перед глазами лица изувеченных детей, и всему этому, казалось, не может быть конца.

— А теперь поразительные трюки покажет обезьянка, привезённая мною из далёких краёв! — Бодро выкрикнул Амриго, когда девушка в розовом наконец увела мальчишек в шатёр.

Балясник поднял с земли деревянные кольца, и обезьянка стала скакать через них, корча уморительные рожицы. Илидор этого не видел — он держал совсем повисшую на нём Мшицку и стискивал зубы до хруста, воздух с трудом проходил через сжавшееся горло. Глаза потемнели, крылья напряглись, и наверняка сейчас под ними нарождались молнии.

Бродячие циркачи — одна из причин, по которым эльфы Донкернаса избегают привозить драконов в города. Слишком уж болезненно драконы воспринимают неволю других существ, которые не имеют надежды пережить своих пленителей и даже умозрительно не могут послать их в ручку ржавой кочерги, в любой момент бросившись в небо, хоть бы даже это стало последним, что они сделают. Бескрылые пленники не могут выбрать умереть освобождёнными.

Мшицка, ухватившись за руку дракона, более-менее твёрдо встала на ноги, отёрла сухие покрасневшие глаза тыльной стороной ладони. Илидор повторял себе, что нужно стоять смирно и ничего не делать, дожидаться конца представления. Дожидаться, пока всё это закончится и толпа рассосётся. А затем, уж будьте уверены, он добьётся возможности посмотреть на изувеченных детей поближе. Он выгрызет такую возможность из циркачей, даже если придётся сделаться очень неприятным, рычащим и откровенно угрожающим драконом.

Да разбросать бы в ёрпыль собачью весь этот балаган, разорвать пополам балясника Амриго, втереть Тай Сум в плотно слежавшуюся землю простолюдной площади!

Звонкий щелчок хлыста. Командный рявк:

— Акробаты Панадерь и Пластический Мальчик! Удивительные трюки на чердачной высоте!

Под свист и топанье десятков пар ног из циркового шатра вынырнули две фигуры, одетые в светлые льняные костюмы: тоненькая детская и высокая худощавая. Для эльфа Панадерь был, пожалуй, коренаст — чисто сподручник из Донкернаса. Пепельноволосого Пластического Мальчика он держал за руку, и оба шли к центру арены, махая толпе, а следом двое служек в затрёпанных фартуках несли длиннющий шест, на который Илидор поначалу не обратил внимания.

Панадерь и мальчик, остановившись на почтительном расстоянии от Тай Сум, раскланялись на все стороны, после чего эльф приставил правую руку к спине мальчика и перекувырнул его три раза в воздухе. Люди вокруг засмеялись и затопали ногами, а Мшицка вцепилась в рукав Илидора и жутким шёпотом, не отводя взгляда от мальчишки, выдохнула дракону в ухо:

— От Ерджи!

Илидор вместо ответа перехватил Мшицку одной рукой за плечи, другой за локоть, чтобы не вздумала ринуться на арену. Даже не подумал о том, что стоящие впереди люди её не пропустят.

Она прижимала дрожащие пальцы к губам, не сводила глаз с тоненькой фигурки, обтянутой светлым костюмом. Большие ногти её посинели.

Зрители умолкли, многие затаили дыхание в предвкушении потехи, и в наступившей тишине стало слышно, как заунывно тренькает шарманка на шее Тай Сум. Дракон смотрел на шест, который поднимал Панадерь, шест длиннющий — как будто тесали его из старолесского кряжича; на одном его конце был опоясок, на другом — перекладина.

Мшицка снова обернулась к Илидору. В глазах её полоскался ужас:

— Он хоче, чтоб Ерджи лез доверху?

Эльф поднял шест, укрепил его на своём поясе и, некоторое время побалансировав, принялся приводить в равновесие вторую его часть. Какая там «чердачная высота» — пожалуй, даже такие двухэтажные дома с чердаками, какие встречались дракону в людских городах близ Эльфиладона, были пониже! Если этот шест рухнет в толпу, то убьёт пяток зрителей — кажется, та же мысль пришла в головы самим зрителям, и многие стали пятиться. Илидор и Мшицка остались на месте — дракон развернулся боком, выставил перед собой локоть, крылья закрыли его и старуху, и когда толкучая толпа снова успокоилась, между Мшицкой и её внуком почти не осталось людей.

Приведя шест в равновесие, Панадерь что-то шепнул мальчику, тот влез ему на плечи (шест зашатался, зрители ахнули), а потом, обхватив шест руками и ногами, Ерджи стал подниматься наверх, и теперь эльфу приходилось балансировать, переступая с одной ноги на другую.

Мшицка осела, словно из её тела выдернули хребет. Илидор покрепче обхватил её за плечи и стал протискиваться вперёд, уже не обращая внимания на шипение, которое понеслось ему в спину. Кто-то снова больно двинул локтем под рёбра, кого-то хлестнуло крыло, кто-то хотел подставить подножку, но посмотрел в лицо Илидора, на его сжатые губы, заострившиеся скулы — и предпочёл поздорову уступить дорогу.

Негромко и заунывно трещала шарманка на шее Тай Сум.

Громкое «Ай да!» раздалось в толпе как раз в тот момент, когда Илидор и Мшицка выбрались в первый ряд: Ерджи достиг верхушки шеста. Мшицка вцепилась ногтями в щёки, глядя как маленькая фигурка, покачивающаяся на перекладине в вышине, посылает зрителям воздушные поцелуи.

Тай Сум громко свистнула, и из циркового шатра выбежали четверо в цветных балахонах. Маленький смуглокожий человек в красном поднёс к губам дудку и, обегая вокруг Панадеря, завёл задорный пастуший мотив. Синий Балахон остановился сбоку от эльфа и подальше от Тай Сум, вплёлся в дудочный мотив песней небольшой гармоники, стал пританцовывать на месте. Оранжевый Балахон утвердил на плече неизвестный Илидору музыкальный инструмент вроде фигуристой лютни. Тай Сум шикнула на него: «Скрипач не нужен!», но человек невозмутимо занёс над диковинной лютней нечто похожее на шерстяную пилу. Илидор, на миг забыв про мальчика на шесте, глядел на музыканта, разинув рот, и ожидал, что же будет, когда тот начнёт пилить струны своей лютни, но Тай Сум, выхватив из-за пояса хлыст, звонко щёлкнула им прямо под ногами Оранжевого Балахона — тот сдулся, сгорбился, потрусил обратно в шатёр, прижимая к животу пилу и лютню. В это время Зеленый Балахон поднял трещотку, увешанную лентами и колокольчиками, и пошёл вкруг зрительского кола, исторгая из трещотки щёлкающие звуки.

Ерджи вытянулся на руках и медленно стал выгибаться назад, пропуская ноги между головой и перекладиной. Казалось невероятным, что человек может так изогнуться. Мшицка снова стала оседать наземь, Илидор поддерживал её, но сам едва ли это сознавал — он подобрался, крылья ещё выше понялись куполом над лопатками, вызвав удивлённое восклицание стоящего позади человека. Трещотка трещала, гармоника и дудка наяривали танцевальную мелодию, маленькая фигурка немыслимым образом изгибалась на огромной высоте, лишённая какой-либо опоры, помимо собственных тоненьких ручек и ходящего ходуном шеста. Было заметно, что Панадерь удерживает его с величайшим трудом — лоб его и кончики ушей были покрыты каплями пота, тело подрагивало.

— Довольно! Довольно! — тоненько вскричала какая-то знаткая девчушка из зрителей, невесть какая оказавшаяся с нянькой на простолюдной площади.

Ерджи удалось лечь на спину и утвердиться на перекладине, приведя ноги в равновесие с головой, а потом он медленно начал скользить на спине вниз вдоль шеста.

— Довольно! Довольно!

Потом случилось сразу всё, и объяснить потом невозможно было ничего. Фигурка скользнула по перекладине ещё ниже, и в этот миг всем стало ясно: сейчас это скольжение перейдёт в падение, остановить которое уже нельзя.

Сбилась с такта гармоника, щёлканье трещоток сменилось глухим стуком, свет ярче солнечного ослепил стоящих в первых рядах зрителей, и от этого света время почти остановилось, сделавшись тяжёлым, как громадье воды над речным омутом, и в этом омуте невозможно оказалось пошевелить даже пальцем, а потом время потекло как обычно, но что-то изменилось: у самой арены возникло нечто большое и неосмыслимое, оно ухватилось за полотно случайностей и дёрнуло его на себя ровно в то мгновение, когда Панадерь ахнул и схватился обеими руками за шест, Красный балахон выронил дудку, а сползание маленькой фигурки с шеста перешло в падение.

Большое и неосмыслимое закрыло собой небо, шест и фигурку, смолкла дудка, завопили зрители, задребедезила шарманка не шее Тай Сум. Золотой дракон, переливчато сверкнув чешуёй в лучах скудного солнца, подхватил Ерджи почти над самой землёй, сшиб крыльями шест, Панадеря, Тай Сум, шарманку и хлыст.

Зеленый Балахон вдохнул открытым ртом раз, другой. Потом обернулся к ошалелым зрителям и закричал, пожалуй, последнее, чего можно было ожидать:

— Драко-он! Прячьте женщин!

Однако зрители, вынырнувшие из первомгновенного потрясения, единодушно решили, что дракон — немыслимая, невероятная и потрясающе удачная часть циркового представления, восторженно закричали и затопали ногами. Илидор меж тем развернулся, краем крыла выдав подзатыльник Тай Сум, чудом не сбросив с неё маску, выхватил из толпы полуобморочную Мшицку и, с трудом удерживая в охапке её и Ерджи, поднялся над ареной.

Следом за ним поднимались крики «Ай да!», топот и свист. На арене сидели, разинув рты, три Балахона и Панадерь. Вякала шарманка. На куполе шатра покачивался шест. Тай Сум поднималась на ноги, держась за затылок, и что-то кричала дракону, уродливая маска притягивала к себе его взгляд и хотела воткнуть его в прорези, где блестели узкие глаза, но Илидору было не до того.

Он огляделся, от души выругался на гномский лад, увязывая в сложном сочетании глубинные порождения, шерсть горбачей-шестиногов, гнутую кочергу и паучьи слюни, и быстро полетел к ближайшему пригородному лесу.

— Значит, снова цирк Тай Сум, — тараторил Йеруш, пока Илидор вёл его по больничным коридорам к закутку, где устроили Ерджи. — Судьба не разлучает тебя с этой тёткой, а, драконище? Скажи, она сняла свою маску?

— Нет.

— Надеюсь, она не сделала тебе ещё одно предсказание? И не досказала первое? Я её боюсь, Илидор! Она же тогда не договорила…

— Класть мне на предсказания. Уймись, Найло. Я вообще почти не говорил с ней сейчас. Они просто явились сюда…

— Они?

— Тай-Сум и Олава-Кот. Фокусник, который был в посёлке, помнишь его?

— Не помню. И что?

— Они пришли за Ерджи, а я его выкупил.

— Ага, и Тай Сум вот так просто взяла да уступила?

— Я умею угрожать.

— Ты хотел сказать «убеждать»?

— Нет.

В городе только и разговоров было, что о драконе. Многие сочли его удивительным фокусом циркачей, однако отряд стражих был спешно отправлен на разведку в ближайший лес, вслед за драконом. Но Илидор, Мшицка и Ержди к тому времени уже вернулись в город, просочившись в товарные ворота вместе с крестьянами, которые пригнали на бойню небольшое стадо овец. Взбудораженные воротные стражие даже не обратили внимания на старуху и молодого мужчину, который нёс на руках спящего вроде бы ребёнка.

Ерджи устроили в огороженном ширмами закутке, достаточно просторном, чтобы хватило места для кровати, настенных полок, сидящей у постели внука Мшицки, остановившихся в пяти шагах Илидора и Йеруша. Можно сказать, невиданно роскошные условия для лечения какого-то там циркового мальчишки.

— Он выживет? — Почти беззвучно спросил Йеруш. — Или его совсем сильно приложило?

Илидор зажмурился и потряс головой: он только что ясно увидел призрак большого серого пса, который появился рядом со Мшицкой и положил правую лапу на топчан Ерджи. Дракон моргнул раз, другой — пёс сидел. «Какой кочерги?» — спросил себя Илидор, не нашёл ответа и обернулся к Йерушу:

— Ты его видишь?

— Кого, пса? — уточнил Найло, не отрывающий взгляда от топчана Ерджи. — Нет, не вижу.

— … такой уж он был, материн собака, — прорезался в реальность голос Мшицки. — Завсегда меня оборонял. Даже после смерти. И тебя он тож оборонит. Я лапу-то его с собою ношу не просто так…

Илидор снова зажмурился, снова помотал головой. Призрак исчез.

— Что до Ерджи, — медленно проговорил дракон, — приложило его, конечно, знатно, я прям чувствовал, как он хрустит о мои лапы. Но он выживет. Всё-таки упал не наземь.

Помолчал и добавил с напором:

— Он выживет, потому что иначе вся вот эта чешуя вообще не имеет смысла. Я не хочу такой истории, где он умрёт.

Ещё какое-то время они стояли, глядя, как старуха гладит внука по пепельным волосам. Илидор всё мрачнел, потом сгрёб Йеруша за плечи, оттащил подальше от ширм, к другим топчанам, пока пустующим.

— Я выкупил Ерджи из цирка и заплатил лекарям за сегодняшний день. У меня больше нет ни монеты, а нужно оплатить ещё кочерга знает сколько дней в лекарне. И потом они должны будут пережить зиму и доплюхать до дома, который где-то в Декстрине.

Найло дёрнулся, но Илидор держал его очень-очень крепко, и Йеруш чувствовал, как нарождается переливчатый рык в груди дракона, прижатой к его предплечью.

— Да у меня тоже почти ничего не осталось, Илидор! Я почти последние три монеты отдал писарю, чтоб узнать, куда делся Фурлон Гамер!

— Ты же получил деньги Университета по… по… — у дракона сделалось напряжённое лицо.

— По чеку, — подсказал Йеруш, оскалился нервно. — Получил. Но это деньги Университета на научный проект, Илидор. Я не могу взять и отдать Мшицке половину денег, которые даже не мои!

— Ага, значит, половины им хватит! — Просёк дракон. — Ну, тем легче нам будет заработать её обратно. Раз твоего мага всё равно нет в Ануне и нам переться за ним кочерга знает как далеко, то по дороге мы сможем…

Йеруш вцепился в запястья Илидора тощими пальцами, стиснул до боли, словно прошил сразу десятью спицами, дракон рефлекторно дёрнулся, выругался, сбросил руку Найло.

— Илидор, мы сейчас говорим про ёрпыльную прорву деньжищ! Ты не заработаешь даже половину половины этой половины, разведывая руды в горах, и даже если подрядишься таскать рудокопам тележки — тоже не заработаешь! Это не такие деньги, которые можно просто взять и…

— Значит, строгуешься с магом за меньшее, — упёрся Илидор. — Маг едва ли оставит себе все эти жуткие деньжищи за работу, правильно? Половину отстегнёт своей гильдии или что-нибудь такое?

— Да нет же! Деньги в основном нужны на материалы, а не на мага! Там и медь, и стекло, и укрепления для стекла, и сок такого редкого расте…

— Кстати про материалы: твой маг наверняка торгует с мастерами, им всем пригодятся мои отметки на картах. В общем, Найло, мы как-нибудь выкрутимся, мы молодые и здоровые, что-нибудь придумаем, решим, договоримся, сторгуемся! А Мшицка не выкрутится, не решит и не придумает! Она старуха с больным ребёнком на руках, ей никто другой не поможет!

Оба тут же вспомнили, как Мшицка стояла с пустой мисочкой подле стряпухи, которая делала вид, что не замечает её. И Йеруш прекратил подёргиваться, брыкаться, прикидываться линялой тряпочкой. Вдохнул очень-очень глубоко, потом очень-очень медленно выдохнул и довольно долго молчал, а его лицо, только что такое упрямо-суровое, делалось растерянным, задумчивым, жалобным, почти испуганным.

На самом деле оно почти не менялось — разве что дрогнут слегка губы, изогнётся бровь, на миг наморщится нос, — но Илидор всё чувства Йеруша читал по этим подёргиваниям, как по большим цветным картинам.

— Ты прав, — выплюнул Найло наконец. — Да. Ты прав, дракон, честное слово, ну кто бы мог подумать. Мшицка не выживет без помощи. На самом деле, дурацкий дракон, если бы ты не сбил меня с толку, я бы сам об этом подумал!

— Я сбил тебя с толку? — изумился Илидор.

— Ну а кто ещё? — вытаращился Йеруш. — Я был приличным учёным, пока не связался с тобой! Но я мог и сам сообразить: у Мшицки должен быть живой и здоровый внук, а не глухая старость посреди ничего, от которой остаётся только сдохнуть поскорее! А у пацана… — Губы Найло дрогнули. — У каждого ребёнка в мире должен быть кто-то, кто его любит, просто так и нипочему. Если я могу сделать, чтобы всё так и стало, потратив на это всего лишь какие-то дурацкие деньги, то какого ж ёрпыля?

Мальчик спал, и лихорадочное пламя уходило с его щёк. Мшицка что-то шептала, гладя его по плечу.

— В городе есть Храм Солнца, — наконец сообщил Йеруш. — Я слышал пение жрицы.

Илидора передёрнуло.

— Зима близко, — Йеруш поёжился. — Мальчишка истощён, он сейчас не перенесёт дороги на север, тем более если и впрямь какая-то нечисть шарахается по дорогам. Да и Мшицка тоже: она крепкая старуха, но всё-таки старуха. Пусть зиму потрутся при храме.

— Да, хорошо, — неохотно согласился Илидор. — В любом другом месте у них могут отобрать деньги. А по весне, может, прибьются к храмским шатунам. В Декстрине они должны бывать.

Прощание со Мшицкой было недолгим, да оно и к лучшему: счастливые слёзы старухи, её искренняя и бескрайняя благодарность дракону и эльфу были до того трогательны, что едва не заставили их тоже прослезиться.

Илидор оставил Мшицке сплетённый им щит-оберег. Мшицка снова заплакала. Отвязала от щита красную ленточку, отдала её Илидору. Просила беречь подаренный ею камень мудрости, «бо в ём великая сила покоится, сей камень от свекрухи мне достался, и я его желала Ерджи передать, да тебе нужнее, сы́ночка».

Чтобы приглушить трогательную колючесть расставательных пузырьков, которые поднимались из груди и щекотали глаза, Йеруш принялся посвящать Илидора в курс дела сразу же, как они попрощались со Мшицкой. Вслед за драконом эльф шёл по узким коридорам лекарни вдоль расставленных под стенами лежанок, неосознанно морща нос от пронзительных запахов, нечистот, немытых тел, крови, рвоты, нестиранных одеял, гноящихся ран и травяных настоев, обходя торчащие из-под покрывал руки, ноги, головы и культи.

— Маг сживления уехал в людской город Лиски, — говорил Йеруш, а с ближайшего топчана ему вторил мечущийся в горячке хворый: «Оу-ау-оу!». — Я смотрел по карте, это шпынь знает как неблизко. И я очень надеюсь, Илидор, что пока доберёмся дотуда, сумеем восполнить хоть какую-то часть суммы.

— Или твой мадори тебя загрызёт, — бодро отметил дракон.

— Да, да, да, мадори меня непременно загрызёт, если я не вернусь в Ортагенай с кучей материала!

Выбрались в коридор, где топчанов не было — только многочисленные шаткие деревянные двери да висящие подле них лампы. В некоторых горел огонь. Запахи и звуки ослабли, отсечённые дверями, места тут хватало, чтобы идти рядом, а не друг за другом.

Илидор негромко напевал, пританцовывал на ходу, размахивал крыльями и, кажется, ничуть не беспокоился из-за внезапной необходимости где-то добыть огромную прорву деньжищ. Для Илидора, кажется, эта задача становилось чем-то вроде нового приключения, и гораздо больше его сейчас занимал тот забавный факт, что они немного заблудились в лекарне. Во всяком случае, дракон не встретил за поворотом двери, которую ожидал увидеть, а встретил новый длинный коридор.

Йеруш трепал свои волосы, отчего делался похожим на полоумного ежа, то и дело впивался пальцами в виски, утробно подвывал и в ужасе зажмуривался.

— Поверить не могу, что я настолько вляпался, Илидор, ну что ты идёшь и распеваешь, нам же совсем не весело! Давай, дракон, давай идти быстрее, сколько можно торчать в этом городе, как перья в чернильнице, если впереди ждёт жварная прорва дел! Вдобавок ко всем нежданностям, наш Фурлон Гамер мог сменить имя…

— Он вовсе не наш! — Илидор наугад свернул в очередной коридор.

— … что изрядно затруднит нам поиски!

— Погоди! — Илидор обернулся так резко, что Йеруш едва не врезался в него. — Ты уже жалеешь, что отдал деньги?

Полоумный ёж ощетинился колючками ещё сильнее, и околодверная лампа сломала на нём тени.

— Илидор, не беси меня! Я не жалею, это было правильно, хотя и вдрызг неправильно, конечно, и мадори Ллейнет меня действительно сожрёт, если я не смогу оплатить костюм! Или того хуже: мадори может отправить семейству Найло требование закрыть мой долг…

— И они закроют? — поразился дракон.

— Конечно, закроют, это же вопрос чести для фамилии! Даже если меня вычеркнули из семейной книги! Дважды! Но этого я уж точно не перенесу, дракон, только не это, нет-нет-нет! Я ушёл не для того, чтобы обосраться, ты понимаешь меня, Илидор? Если я когда-нибудь дам о себе знать семье, то это будет вовсе не сообщение типа «Я неудачник, как вы и хотели». Нет! Нет, я лучше сдохну, чем допущу такое! Я нихрена не шучу, Илидор!

Лицо дракона сделалось озадаченным, а Йеруш шагал всё размашистее, едва не толкая его в спину.

— Давай, дракон, давай мы сейчас двинем дальше очень срочно! О-о, души прекрасные порывы, какую роскошную проблему они нам создали, а, ну, ты ведь тоже в восторге от её огромности, правда, дракон? Ведь мы оба не пред-став-ляем, как её решать!

Изрядно поплутав по лекарне, эльф и дракон наконец вышли на улицу, неся в груди острое и бесконечно светлое щемящее чувство ненапрасно прожитых дней. Илидор глубоко вдохнул прохладный воздух с запахом мокрой псины и опадающих листьев. Посмотрел с непонятной Йерушу укоризной на ползущее к закату солнце и решился:

— Сам не верю, что говорю это, но отведи меня в храм. Не смотри так, мы потом сразу уйдём из города, обещаю. Но сначала я попробую устроить судьбы ещё пары цирковых мальчишек.