Дом, забытый временем

ЛЕС БЕЗУМИЯ

Мортби вскинул руку, делая остальным знак остановиться, и вброд пошел через ручей. Формально не он руководил экспедицией, но раз уж ему удалось уговорить Бюро галактических исследований организовать конкретно эту, то в сложившейся экстренной обстановке он чувствовал себя вправе принять командование. На противоположном берегу он увидел две цепочки следов: одна вела из лесу, вторая — обратно. Это были следы раздвоенных копыт. Кроме того, у кромки воды обнаружились две круглые вмятины: обладатель копыт — кто бы он ни был — припал тут на колени и пил.

Сердце Мортби колотилось. С самого начала, едва услышав о Телиставве, он понял, что напал на след внеземного аналога мифа о сатирах. И вот ему попалось первое вещественное доказательство, что контавабский человек-козел реален. Сперва Мортби опасался, что Талиставва — существо из прошлого, и легенды, которые ему поведали жители равнин, — это лишь наследие предков. Но теперь-то он понял: все не так.

Оторвавшись от созерцания следов, Мортби выпрямился и взглянул на отряд, оставшийся по ту сторону ручья: Брюс Саммертон с утонченными чертами лица, Анита Моррисон с золотисто-каштановыми волосами, заплаканная София Мазур, Жюн Вондрю с телом, как у богини. На лицах коллег застыло выражение — смесь страха и любопытства. На лице Софии преобладал все же страх: она любила Рейнмана.

— Я пойду вперед, поищу тропу, — сказал Мортби. — А вы ждите здесь, пока не вернусь.

Чем дальше он отходил от берега, тем тверже становилась почва, и постепенно — метров через десять — следы раздвоенных копыт совсем исчезли. Мортби некоторое время стоял по колено в зарослях папоротника и цветов, оглядывая покрытые трещинами стволы деревьев с темными листьями и стараясь задавить в себе странное неуютное ощущение; затем вернулся к берегу. Оказалось, группа уже перешла ручей и толпилась у следов.

София быстро обернулась, и Мортби в ответ на тревожно-вопросительный взгляд сказал:

— Пока еще не знаю, но вряд ли Рейнмана похитили. Судя по глубине следов, существо, которое их оставило, не слишком крупное, а Рейнман — далеко не пушинка. Похоже, ему взбрело в голову в одиночку, на свой страх и риск, отправиться в чащу.

— Посреди ночи, голышом? — София покачала головой. — Алан, ты сам в это веришь?

Мортби пожал плечами:

— Как бы там ни было, мы тут только время тратим зря. Вернемся к лагерю другим путем — может, отыщем какие-нибудь следы Рейнмана.

Мортби повел отряд через лес, который был как зачарованное место, полное деревьев, цветов, тенистых прогалин, прудов и обрамленных зарослями тростника озер; полное пьянящих ароматов, переносимых нежным ветерком. Мортби с первого взгляда влюбился в этот лес, но вернуться сюда его заставила не любовь, а предчувствие славы, которую принесет открытие. А оно близко, в этом Мортби не сомневался. Он был страстным мифологом, а еще — эвге-меристом. Не просто верил, что в галактике существуют аналоги земных мифов, но и в то, что у всех мифов есть реальные прототипы. Он уже отыскал за сотни световых лет от Земли эвгемерические параллели с мифами о богах Асгарда, Махабхараты и вавилонского эпоса о сотворении мира. И вот, на Денебе-12, самой отдаленной точке цивилизации, он оказался на пороге открытия параллели мифа о сатирах.

Правда, в настоящий момент куда важнее было отыскать Рейнмана.

Жюн Вондрю догнала Мортби и — к его неудовольствию — пошла рядом. С самого начала экспедиции она не отлипала от него — как София не отлипала от Рейнмана, а Анита — от Саммертона. Мортби никогда не разделял теорию Бюро о том, что экспедиционная группа лучше функционирует, если ее набирают из сверстников, а они потом еще и разбиваются на парочки. Мортби обладал ясным и хорошо отлаженным мыслительным аппаратом, в котором мыслям о сексу отводилась отдельная секция «С», а мыслям о работе — отдельная секция «Р». И хотя в тридцать один год он уже не полагал, будто от секса можно совсем избавиться, его походы в секцию «С» случались куда реже, чем в секцию «Р». Более того, длились они недолго.

Жюн Вондрю была воплощением секса. Каждый изгиб ее тела кричал о сладострастии; своей походкой она словно воспевала секс пятистопным ямбом: гиацинтовые волосы придавали ему оттенки классики, а глаза — глубину. В юности она могла бы стать рекламным воплощением мужских желаний, однако сейчас она была всего лишь разочарованным мифологом с фрейдистским уклоном.

— Это ведь был сатир, да? — спросила она.

Надеждами Мортби делиться не спешил.

— Почему сразу сатир? Почему не дикий козел?

— Козел о двух ногах? Алан, я тоже видела следы, видела отпечатки колен на берегу. Ты и сам понимаешь, что это сатир.

— Возможно, его подобие, — уступил Мортби. — А может, даже некий аналог самого Пана. Судя по описаниям аборигенов, этот человек-козел не просто дух, а божество. О том же говорят и периодические жертвоприношения, хотя я так и не смог в них разобраться. Понял только, что местные верования основаны на некой форме анимизма.

— Как по мне, обычай посылать пару влюбленных в идиллический лес больше отдает культом секса.

— Для тебя, может, и отдает, — иронично заметил Мортби.

Наконец они вышли из леса к лагерю, который больше напоминал деревеньку. Тщательно проработанная окраска шести пластиковых палаток создавала трехмерный эффект обшитых вагонкой и крытых гонтом домов раннего американского периода. Они образовали улочку, ведущую к палатке — общественному центру, который словно был сложен из кирпичей и покрыт шифером, однако на деле его собрали из того же универсального пластика, что и прочие «дома». Рядом с ОЦ — как привыкли называть эту палатку обитатели лагеря — стоял гусеничный турбо-грузовик, на котором группа два дня назад выехала из приграничного городка Б’крован и пересекла равнину.

Мортби запоздало сообразил, что перед уходом следовало оставить охрану, но в смятении, последовавшем за исчезновением Рейнмана, эта мысль не пришла ему в голову. Впрочем, осмотрев все семь палаток, группа не обнаружила следов проникновения.

Затем все собрались на обед в общественном центре. В последнее время София предпочитала молчать, а взгляд ее карих глаз сделался каким-то далеким — чего за ней прежде не замечалось. Мортби не придавал этому значения, однако когда выбрасывал вакуумные контейнеры в мусоросжира-тель, вдруг спохватился:

— А где София?

Все равнодушно взглянули на него. Потом Анита Моррисон пожала плечами:

— У себя в палатке, наверное. Скорее всего, не голодна.

— Пойди проведай ее.

Анита сбегала туда и обратно и, запыхавшись, сообщила:

— Ее нет. Думаешь…

Мортби не думал, он знал:

— Следовало догадаться, что она снова пойдет искать его. Правда, я думал, ей хватит ума не ходить в одиночку.

Саммертон поднялся из-за стола и предложил:

— Пойдем следом.

— Нет, — покачал головой Мортби. — Вы оставайтесь тут, я пойду один. Если будем без конца гоняться друг за другом гурьбой, то миссию так и не выполним.

Перед уходом Мортби проверил заряд фотонного пистолета. Мертвый Телиставва ему без толку, однако своя шкура дороже, и рисковать ею Мортби не собирался. Искать следы Софии он даже не думал. Вместо этого сразу направился к ручью. Мортби здраво рассудил, что София там. Если женщина вроде нее что-то вобьет себе в голову, то разубедить ее невозможно. Она пошла искать логово Телиставвы, по-прежнему считая — несмотря на возражения Мортби, — что человек-козел унес ее возлюбленного к себе, и намеревалась в одиночку вызволить Рейнмана.

Оказавшись на противоположном берегу, Мортби довольно быстро отыскал следы Софии: они смешивались со следами копыт, ведущими в лес, а местами — и с его собственными. Мортби уже собирался войти в чащу, как раздался крик.

Это был вопль чистейшего ужаса, и Мортби, которого на мгновение даже парализовало, устремился на него. Крик раздался снова — на этот раз дальше, — а после застучали копыта. Затем послышался громкий всплеск. И наступила оглушительная тишина.

Мортби бежал через лес в кричащей тишине, с фотонным пистолетом наизготовку. По лицу хлестали ветки, за ноги и за руки цеплялась лоза, корни так и норовили утянуть за ногу. Но Мортби не обращал на это внимания. В ушах по-прежнему звучал стук копыт, и разум, вытесняя тревожные мысли о судьбе Софии, рисовал образ Телистав-вы, составленный по рассказам жителей равнины: чешуйчатые плечи и серый торс, мохнатые бедра и щетинистые жилистые лодыжки, оканчивающиеся раздвоенными копытами. Мортби мысленно видел треугольное лицо с зелеными глазами и кроваво-красными губами, витые рога на белом челе, прямые черные волосы и остроконечные уши. Антрополог в нем восхищался, но пуританин испытывал отвращение.

Наконец Мортби выбежал из леса и оказался на травянистом берегу небольшого, ярко-голубого озера. На отмели густо рос тростник, у самой кромки воды — зеленая-зеленая и пышная трава. В мягкой земле у берега Мортби заметил следы Софии; в одном месте они смешивались с отпечатками копыт, которые дальше тянулись уже в одиночестве.

Там, где следы сандалий обрывались, вода была взбаламучена, однако самой Софии нигде не было видно.

Мортби разделся до трусов, спрятал пистолет в ботинок и нырнул, раздвигая тростник. Вынырнув, снова скользнул под воду, однако на илистом дне ничего и никого не заметил. Отплыв подальше от берега, еще раз скользнул под воду: здесь было чище и лучше видно, однако все равно никакого тела на дне Мортби не обнаружил. Тогда он сдался и поплыл обратно к берегу. Рациональный по своей природе, он решил, что к этому времени София должна была утонуть, и поэтому нечего тратить силы впустую.

Уловив какое-то движение на противоположном берегу, Мортби поднял взгляд — прямо на него смотрел человек-козел. Он был по пояс скрыт кустами, но видимая часть тела в точности соответствовала описанию Телиставвы. Живой, сатир впечатлял куда сильнее, нежели мысленный образ, и Мортби невольно ахнул. Еще никогда он видел таких ярко-зеленых глаз и таких ярко-красных губ. Чешуйчатые плечи и руки вызывали омерзение. От вида серого торса тошнило. Загнутые рога вызывали одни лишь дурные ассоциации.

Позднее Мортби даже не мог вспомнить, сколько они так простояли, глядя друг другу в глаза, но вот Телиставва повернулся и исчез в чаще. Мортби запомнил лишь выражение насмешки в зеленых глазах, да собственное отвращение, которому неприятно удивился. Стук удаляющихся копыт возвестил о том, что Мортби остался на берегу один, и вот, когда стук смолк, повисла полная тишина.

К тому времени, как Мортби возвратился в лагерь, солнце уже опустилось за горизонт, а небо приобрело тот самый ярко-синий оттенок, что предшествует наступлению темноты в умеренных зонах Денеба-12. Мортби собрал группу в общественном центре и коротко доложил о произошедшем. Анита побледнела; на лице у Жюн отразилась смесь страха и восхищения. Утонченное лицо Саммертона стало мрачнее тучи.

— Должно быть, она утонула, спасаясь от этого существа, — сказал он. — Правда, странно, что ты не нашел тела.

— Поищем завтра. Жаль, не прихватили акваланг.

— Слушайте! — внезапно призвала Анита.

Звук, поначалу слабый, постепенно сделался отчетливей и громче — это пела свою грустную песню флейта. Группа вышла под синее-синее сумеречное небо и вслушалась в траурное звучание, что долетало до них поверх застывших, точно статуи, деревьев, — такое необъяснимо знакомое и в то же время мучительно неузнаваемое. Вот на мгновение мелодия зазвучала еще громче и пошла на спад, пока наконец совсем не умолкла.

Повисла долгая и пустая тишина.

— Флейта Пана, — произнес наконец Саммертон. — Сиринга.

Мортби кивнул: Телиставва — как и его давно почивший земной родственник — был музыкантом. Мелькнувшая в голове ниточка мысли порвалась, стоило ухватиться за нее чересчур живо: что-то связанное с озером, камышом, смехом Телиставвы и его игрой на флейте… Но мысль ушла, и Мортби, как ни старался, вспомнить не мог.

— Я бы выпила, — внезапно сказала Жюн. — Как насчет вас, народ?

— Рюмку, не больше, — ответил Саммертон. — Потом я иду спать.

— На ночь выставим караул, — решил Мортби.

Саммертон кивнул:

— Хорошо. Первая вахта — твоя. Беготня по лесу вымотала меня, нужно отдохнуть. Ноги болят — сил нет.

Мортби нахмурился. Рейнман вчера, перед тем как исчезнуть, тоже жаловался на боль в ногах. Есть ли тут связь? Мортби поспешно прогнал мысль: придавать значение столь распространенному среди людей недугу — верх глупости.

— Разбужу тебя примерно в час, — сказал он Саммертону.

Жюн тем временем смешала ему напиток.

— Будем, — сказал Мортби, поднося к губам прозрачную питьевую емкость.

Жюн задумчиво отпила из своей.

— У меня такое чувство, — сказала она, — что ты не все нам рассказал. Что ты видел у озера?

— Даже если и видел, то не запомнил. Насколько я могу судить, София бросилась в озеро и утонула.

— Она была отличной пловчихой. Могла запросто переплыть озеро и присоединиться к Телиставве на том берегу. Ты ведь не знаешь наверняка, правда?

— Нет знаю! Если бы ты видела Телиставву в лицо, то поняла бы, что ошибаешься.

Жюн взболтала содержимое емкости.

— Ну, не знаю… По-моему, он даже симпатичный.

Мортби посмотрел на нее с отвращением. В этот момент Саммертон с Анитой вышли на улицу, и палатка осталась в полном распоряжении Мортби и Жюн. Наконец он сказал:

— По-моему, ты перегибаешь палку.

— Правда? Вряд ли. Сатиры всегда казались мне интригующими. Я бы не стала убегать.

Глядя на улыбку, что играла на тонких и в то же время чувственных губах Жюн, можно было подумать, что она шутит. Впрочем, Мортби так не казалось.

— Ты поэтому вызвалась добровольцем в экспедицию? — спросил он.

— Отчасти. Еще из-за тебя. Уверена, ты об этом догадался.

— Ты довольно красноречиво дала мне это понять. Но почему тебя влечет ко мне?

Жюн отпила еще глоточек.

— Не знаю. Может, из-за того, как ты порой улыбаешься, а может, из-за того, что носишь волосы на пробор. Разве можно знать, за что нравится человек? Думаю, если ты изгонишь своего пуританина, то с тобой будет очень даже весело.

— А может, и в тебе сидит пуританка? — парировал Мортби. — Почему ты до сих пор не замужем? Тебе самое меньшее двадцать шесть, и, я уверен, в женихах отбоя не было.

— Мне двадцать семь, и женихов была туча. Однако я уже сказала, чего ждала — тебя. Подсознательно ждала, с тех пор как исполнилось семнадцать. Правда, пуританина я не заказывала. Почему бы тебе не избавиться от него раз и навсегда?

— И выпустить сатира?

Жюн неожиданно покраснела:

— Я вовсе не это имела в виду.

— Правда? Но если я изгоню пуританина, кто тогда сдержит сатира?

— Я… я не знаю. — Она резко отставила напиток. — Пойду спать. Голова разболелась. Спокойной ночи.

— Спокойной, — тихо ответил Мортби.

Когда она ушла, Мортби вышел на улицу и посмотрел на небо. Ночь выдалась теплой, но в воздухе не было дымки: звезды светили ярко и четко. Бледные верхушки крон тихо вздыхали на слабом ветру. Мортби опустил взгляд. В палатке у Аниты все еще горел свет, а у Саммертона в жилище было темно. Когда Мортби взглянул на палатку Жюн, свет в ней только-только погас; он представил, как Жюн забирается в надушенную постель в одном неглиже — тонком и прозрачном, словно дымка. Мысленно он вернулся к ее парадоксальному поведению: отчего термин сатир так привлекал ее в буквальном смысле и отвращал в фигуральном?

Впрочем, голову Мортби над этой загадкой ломал недолго, потому как мысли его уже занял Телиставва. Было ли это существо простым сатиром или же Паном, богом стад, полей и лесов, что исполняет грустные мелодии на сделанной собственноручно флейте? Возможно, оно было и тем, и тем. Как бы там ни было, занимал Мортби именно Телиставва, не Жюн. Пуританин в Мортби освободил ученого и остался стеречь сатира, что томился в подземелье; так и должно быть, так того хотел сам Мортби, и так оно и будет — рассуждать тут не о чем.

В половине второго он вошел в палатку к Саммертону и зажег свет. Саммертон сел на койке и поморгал. Лоб у него блестел от испарины.

— Время заступать на вахту, — сказал Мортби. — Вид у тебя какой-то нездоровый. Все хорошо?

Саммертон прижал ладони ко лбу.

— Голова болит, — пробормотал он. — Иди ложись. За меня не беспокойся.

Мортби отправился к себе, а когда встал утром, Саммертон уже пропал.

Новость принесла Анита. Едва она вошла в палатку к Мортби, как он уже все понял по ее взгляду, а потому, когда она сбивчиво принялась рассказывать, в чем дело, это не стало для него сюрпризом. Мортби перебил Аниту на полуслове и принялся спешно одеваться. Потом отправился в палатку Саммертона.

На месте их ждала Жюн. Трава у палатки была примята, но ничего необычного в этом Мортби не увидел. Внутри царил полный порядок: одежда висела, аккуратно сложенная, на спинке стула у койки. Под койкой стояли ботинки. Саммертон либо не потрудился одеться после того, как Мортби его разбудил, либо позже вернулся и разделся. Как бы там ни было, лагерь он покинул, как и Рейнман, в одном исподнем.

Чем дольше Мортби размышлял над этим делом, тем меньше верил в то, что Рейнман — а теперь и Саммертон — ушли со стоянки добровольно. Он склонялся к версии, что это Телиставва неким образом похитил двух мужчин. Зачем? Если принять за версию — сомнительную, хотя, — что Рейнмана он увлек в лес, чтобы выманить потом Софию, то не проще ли было сразу выкрасть Софию?

Возможно, ответ крылся в обычае местных жителей равнины приносить в жертву новообразованную пару накануне жатвы и перед наступлением весны. Судя по рассказам аборигенов многочисленных племен, которых успел опросить Мортби, пара просто входила в лес и не возвращалась. Правда, разные версии происходящего изобиловали эзотерическими подробностями и толкованиями, определявшими назначение обряда: «освободить лес и накормить поля» или «приходит время Телиставве родиться заново», или «что за печальную песню слышит одинокий пастух в сумерках? — то песня, возвещающая, что покровитель ублаготворен». Возможно, если разгадать значение этих фраз, то найдется решение проблемы. Правда, сколько Мортби ни бился, истолковать их не получалось.

Жюн тоже смотрела на брошенную обувь под кроватью.

— Следов борьбы нет, — заметила она. — Должно быть, он ушел добровольно.

— Это вряд ли, — возразил Мортби.

— Вчера я не говорила, — продолжила Жюн, — но пока ты искал Софию, мы с Брюсом и Анитой сделали с десяток рентгенограмм земли в глубине леса. Помнишь теорию Рейнмана о том, что у здешних деревьев — общая корневая система? Так вот, он оказался прав: весь лес — это одно дерево. Колоссальный росток из одного семени. Рейнман назвал его аркадийским.

— А это значит, — продолжил за нее Мортби, тут же возмутившись, что Рейнман покусился на его епархию, — что наш Аркадийский лес и местная чаща произошли от общего предка.

— Почему нет? Лично мне куда проще поверить в то, что миф о сатирах родился благодаря особенностям местной экологии, а мифический Аркадийский лес и местные чащи выросли из идентичных семян, нежели в то, что две практически одинаковые религии могли возникнуть по чистой случайности… Постой, где Анита?

Мортби огляделся: в палатке ее не было. Тогда он подбежал к двери и выглянул на улицу: пусто. Верхушки деревьев лениво — и даже как будто надменно — покачивались на утреннем ветру. Мортби побежал к палатке Аниты, Жюн — за ним. Внутри тоже никого не было. Мортби выругался.

— Как она могла так сглупить и отправиться за Саммертоном в одиночку? После того, что стало с Софией!

Жюн задумчиво смотрела на лес.

— Кто знает, — произнесла она. — Может, это Телиставва призвал ее?

— Чушь! Идем за ней. Если поторопимся, то, может, еще догоним.

Мортби побежал прямиком к озеру, Жюн следовала за ним попятам. Но не успели они добраться до водоема, как раздался крик Аниты. Ее следы, частично затоптанные копытами — как и в случае с Софией — вели печально коротенькой цепочкой к кромке воды и там обрывались. Заросли тростника словно сделались гуще со вчерашнего дня.

— Как она могла так сглупить? — снова произнес Мортби.

Жюн остановилась возле него и ахнула.

— Смотри — вон там, на том берегу!

Мортби, еще не подняв глаз, уже знал, что увидит: лицо сатира, напоминающее треугольный бутон уродливого цветка. Кроваво-красные губы, скривившиеся в надменной усмешке. Чешуйчатые руки и плечи, как серые гнилые сучья. В порыве отвращения Мортби выхватил фотонный пистолет и прицелился в Пана.

Жюн выбила оружие у него из рук.

— Как ты смеешь думать о его убийстве! Он прекрасен!

Мортби нагнулся подобрать пистолет, а когда выпрямился, Телиставвы уже и след простыл. Руки у Мортби тряслись:

— Прекрасен, говоришь? — резко произнес он. — Он зло, непотребство! Как ты не видишь? Это же сам Пан! А Пан — прототип сатаны.

Жюн облизнула пересохшие губы и отвернулась.

— Я и забыла, что в тебе сидит пуританин. Само собой, для тебя такое создание — воплощенное зло. Ну что, возвращаемся в лагерь?

Обратно шли молча. Едва они покинули пределы чащи, как Мортби ощутил острую боль в пальцах ног. Очутившись у себя в палатке, он разулся — боль немного унялась, но не прошла совсем. Остаток дня он приводил в порядок записи, а когда закончил, хмуро перечитал их. Два члена группы пропало, еще двое погибли — в таких обстоятельствах ему надлежало вернуться в Б’крован и сообщить обо всем в местное отделение Бюро галактических исследований. Если повезет, дадут второй шанс, если нет — что вероятнее, — поручат дело соответствующим органам, и тогда уже кто-то другой удостоится чести рассказать миру о параллели между контавабским культом и мифом о Пане и сатирах.

Мортби присоединился к Жюн в общественном центре, где они без особого аппетита поужинали. Когда заканчивали трапезу, вновь зазвучала флейта Пана, и они вышли на улицу послушать. На сей раз мелодия звучала еще грустнее. И вновь она показалось Мортби неуловимо знакомой: эти нежные переливы и увядание, и страдальческий уход в тишину.

Жюн побелела.

— Надо уходить, Алан. Нельзя задерживаться ни секунды. Происходит что-то ужасное. Не знаю что, но… я просто чувствую это.

Мортби замотал головой:

— Сейчас нельзя уходить — близится ночь, и я толком не знаю маршрута. Уедем завтра, а сейчас мне надо прилечь: ноги болят просто чудовищно.

Мгновение Жюн взирала на него с ужасом, а после убежала к себе в палатку. Вжикнула «молния» на клапане — Жюн закрылась. Мортби ощущал странное оцепенение, будто находился где-то в другом месте, будто перестал быть Мортби. Заболела голова, а боль из пальцев ног перекинулась на стопы. Он нетерпеливо вернулся к себе в палатку и разулся.

Мортби лежал на койке, но спать не собирался. Если его догадка верна, то Телиставва похитил и Рейнмана, и Саммертона, а теперь придет за ним, и он, Мортби, будет ждать. Эта мысль — то, что он будет дожидаться человека-козла у себя в палатке, — показалась ему ироничной, и он хихикнул в темноте. Боль распространилась на лодыжки, голова начала пульсировать.

Мортби все же заснул. Он не знал, сколько проспал, но сколько бы он ни проспал, этого явно не хватило, чтобы унять боль в ногах и стук в голове. Боль поднялась уже до самых колен, а голова пульсировала в верхней части лба. Коснувшись его, Мортби обнаружил, что под кожей у него образовалось два плотных нароста.

Внезапно боль в ногах прошла, и в голове перестало пульсировать. Тогда Мортби сел, а ступни его, коснувшись пластикового пола, издали глухой стук. Мортби этому, впрочем, не удивился, как не удивился и тому, что, когда он снова коснулся лба, у него там проклюнулись рожки. Новая форма и тонкие черты лица тоже не удивили Мортби; напротив, они показались ему не менее естественными, чем чешуя на руках и шерсть на бедрах. Нисколечко не смущал и короткий козлиный хвостик. От прежнего Мортби осталось совсем немного, в остальном же он стал Телиставвой. Он стал лесом — лесом, воплощенным в человеке.

Телиставва встал во тьме и, цокая копытами, направился к двери. Оказавшись снаружи, он двинулся к лесу. Ощутив легкое, как пух, и возбуждающее прикосновение листьев папоротника, он скинул белье, дал волю членам. Ему, как обычно, было жаль, что воплощение продлится не больше суток и что новое тело, когда придет время вновь стать лесом, будет поглощено чащей. Три воплощения за прошедшие три дня избаловали его, и он желал обрести свободу навечно.

Всю ночь он бегал по устланным папоротником тропам и поросшим травой полянам, то и дело останавливаясь, чтобы напиться из присыпанных звездной пудрой ручьев и прудов; и все это время разум его ласкала сладостная мысль, рожденная из знаний, почерпнутых в голове Мортби: «Эта от меня не побежит. Она видела меня и узрела красоту, которую не в силах были оценить другие, не отвернулась». Утро застало его на берегу озера: он ждал ее, зная, что она придет, ведь даже сейчас центр его лесного сознания посылал ей месмерические волны; ее губы будут влажно поблескивать, и она будет жаждать…

Чу! Не ее ли это шаги?

Стоя в тени, он следил, как она выходит из леса: очертаниями подобна богине, волосы — что полночное небо. Застенчиво шла она к озеру, и вид ее был сладок. Она еще не видела его, и он, стремясь узреть желание в ее глазах, — а он узрит его, — выступил из тени на свет солнца и тихо позвал ее по имени.

Она обернулась и посмотрела на него распахнутыми глазами. С восхищением? Нет, со страхом. Часть Мортби, еще сохранившаяся в Телиставве, злорадствовала. Выходит, догадался он, ее в нем привлекал именно пуританин. А сексуальность, которую она столь беззастенчиво выпячивала, была всего лишь подсознательной защитой, прикрытием, призванным отвлечь внимание окружающих от ужаса, который она, старая дева, испытывала перед плотью. И красоту в Телиставве она разглядела лишь потому, что не могла даже вообразить себе близость с сатиром. Теперь же, когда близости было не избежать, она видела не красоту, но звериную сущность, и испытывала отвращение большее, нежели София или Анита. Еще мгновение — и она закричит и бросится бежать, как кричали и бросались другие… сколько их было? Так же, как давным-давно бежала от пана Сиринга, в таком же лесу — чтобы обратиться зарослями тростника..

Теперь Мортби все понял, но знание уже не принесет ему славы.

Телиставва с грустью смотрел, как девушка убегает от него вдоль берега озера. Ее вопль звенел у него в ушах. А потом он инстинктивно бросился в погоню. Когда воды сомкнулись над беглянкой и утянули на дно, в ил, он не побежал, потому что на сей раз скрываться было не от кого.

Вместо этого он стоял и смотрел на воду, пока из-под нее не показались новые ростки тростника. Лес жил по своему обычаю.

Телиставва выбрал самые лучшие побеги и остаток дня мастерил из них флейту, а когда закончил, уселся на травянистом берегу под кривым деревом, и там, у вод, что были голубее глаз возлюбленной, извлек из дудки первую грустную ноту сладкой песни о ней.