Дневники Трюса

Религии сан-йоханцев

Увы, предстоит нам встретиться ещё раз с ясновидящей в перевоплощениях, здесь будет косвенно затронута её персона или остатки персоны, поэтому необходимо дать имя этим крохам человеческим, для краткости, т. е. с той целью, с которой вообще даются имена. Но стоит ли ломать головы, когда сами заключенные за глаза метко окрестили ясновидящую с трансцендентальными идеями Недотрогой. Итак:

Однажды в тюрьме Недотрога родила. Никто не видел, чтобы она была беременна или входила в контакт с мужчиной, поэтому мнения сан-йоханцев разделились: местный оккультист неопределенной расы Цицедрон рассказывал сан-йоханцам, что пять тысяч лет назад в Индии таким же таинственным образом родился Кришна, великий реформатор брахманизма. Материалистически мыслящие полагали… но и тут мнения разделялись: одни считали, Недотрога села в бане и забеременела таким образом. Версия эта, впрочем, была дикой, и мало кто верил в нее, кроме нескольких сексуально-замученных. Ведь согласитесь, в этом было что-то от Сальвадора Дали. Сесть в бане на семя, да ещё в тюрьме.

Но существовала и самая реалистическая версия, и сторонников её было большинство. Считали, что Недотрога — не такая уж недотрога и что как-то раз она здорово обозналась избранником и переспала с ним, отчего и произошел конфуз: дитя, а о нем речь сейчас.

Пит проявил чуть ли не с пеленок способности исцелителя. Исцелялся всякий не то что прикоснувшийся к Питу чмокнуть ангелочка или сменить записанную пеленку, исцелялся всякий, уже входя в комнату. Исцеленные, как заведено, проникались верой, но те, кого Пит не успел исцелить, лихорадочно подыскивали возможного отца. Крайне интересно просвечивать наших ближних с точки зрения тайных грехов, которые они совершают на наших глазах, а потом мы, на манер Недотроги, думаем на каждого: он, нет, не он… Однажды дворовые дико побили несчастное перевоплощение Варравы-мученика, потому что люди думали: вот отец! Этот тоже видит свои предыдущие жизни, и она горазда, отсюда у них и пошел такой ребенок. А дети, как известно, в большинстве случаев выбирают себе подходящих родителей, чтобы хотя бы детство не омрачалось матом и палкой.

Пит с трёх лет начал проповедовать. Люди эгоистичны: пока вы не выветрите всякую дрянь из их пор с помощью парапсихолога, в вас никто не поверит; исцелив лишь самым бесовским образом, получаете верного друга, преданного слугу. Скажем сразу: по своим религиозным убеждениям сан-йоханцы делились на две группы: одни считались прихожанами Церкви Кощунствующего Вора, другие противоположной конгрегации, враждебной к первой, а именно: Церкви Кающегося Вора.

Разумеется, обе группировки считали себя христианами. В Церкви Кощунствующего вора обстановка напоминала старообрядческую церковь России времен Никона. Мрачно, гулко, подозрительно и топорно. Топор над головой хороший импульс к молитве, — так, по-видимому, считал реформатор. По крайней мере, всяк входящий туда впадал в такой страх, что начинал тотчас молиться, чтобы его не убили, не отрубили голову топором.

Церковь Кающегося вора была более светлой, хотя тоже мрачных тонов. Что-то вроде лютеранских храмов Таллина. Верующих в третью христианскую церковь (по типу трёх распятых на Голгофе: Христа и двух воров, одного кающегося на кресте, согласно евангелиям, а другого — кощунствующего), верующих в третью Церковь — Христа-Спасителя — не осталось. Их заморили, затравили, и на месте бывшего собора построили плавательный бассейн для персонала обслуги.

Все мы — воры, крадем у Бога, и нам надо каяться — таково было кредо церковников Кающегося толка. До того, чтобы переместиться на два метра поодаль и податься к истинному Спасителю, было далеко. Одно дело каяться, что ты плох, всю жизнь каяться… даже интересно. Другое — инквизиторская, там расплачиваешься не лицедейскими индульгенциями Покаяния, а собственной кровушкой.

Пит считался апостолом этой церкви. Новоявленным мессией. Григорианцы (у них был шеф — папа Григорий Охлаком или Ахломон, не помню точно), или прихожане Церкви Кощунствующего, не считали себя ворами: «С какой стати мы виноваты в грехе наших предков? Адам согрешил, и пусть сам расплачивается. Наши законы отличаются от древних. Я даже не обязана оплачивать долги своего отца, что говорить об Адаме», — что-то а-ля услышал я однажды на философском диспуте Кощунствующих. Говорила одна модель, лет 60, под американку. «Поэтому фюсис (природа) вора отрицается нами изначально. Но при этом усматривается двуипостасное единство…» Утонченная мораль Кощунствующих сводилась к тому, что они проникались состраданием к самому несчастному из всех трёх распятых. Христос воскрес, поэтому вся сцена с распятием ни что иное, как театр. Кающийся вор попадает в небесное царство. Тут тоже ничего особенного. Но как жаль того несчастного, которого и мука ничему не научила.

Григорий Острослов, тамошний духовный лидер, вещал на паству Кощунствующих: «Ведь не то есть предельное человеческое страдание, крайняя человеческая трагедия, когда человек мученически идет на страдание и смерть, а когда страдания ничему нас не учат. Вот что есть истинная трагедия. Так будем милосердны и проникнемся состраданием к тому третьему несчастному, которому нет и не будет спасения, и поэтому трижды велика его жертва, она абсурдна и поэтому выше всех осмысленных.»

«Всякое страдание без цели, без умысла не ниже по духовному уровню, чем абсолютно жертвенное, посвященное Богу, Отцу жизни», — писал Григорий в своих листовках. Его слушала вся Арменика, т. е. Армяно-Америка. Армада стальных-смертных-очищающихся-по телевизору, пока в животе переваривается изюм. Была такая некогда эскадра кораблей испанского короля, потопленная французами или англичанами…

— Его взгляды близки сартристским, — говорил своей подружке Бьянке мощный парень в хаки, ученик Жэ Пэ Сартра. — Экзистенциализм тоже за Сизифа, за абсурдную жертву.

— Каяться, — значит удешевлять, обесценивать природу жертвы, для которой предназначен всякий смертный. Кающиеся, — вторила ему Бьянки, наделенная живым воображением, — всё равно что жертва, спрашивающая под ножом у жреца: за что? Представляешь, каким презрением проникнемся к ней мы, наряду, конечно же, с состраданием. Я права, милый?

— Дурак, зачем тебе Страна Рассеянных? Чем плоха тебе Арменика? Хочешь переметнуться с одной воровской голгофы на другую. Нет, я не дам тебе разрешения на эмиграцию, — так говорили в другом автомобиле во время транслировавшейся по телевидению проповеди отца Григория Бельмондо. У него недавно появилась своя вилла за 000000 тысяч и свой круглый-овальный счет в швейцарском банке. Григорий преуспевал и собирался построить новый храм, потому что, по его убеждению, чем роскошней алтарь, на котором должна быть принесена человеческая жертва (совокупная жертва всех людей), тем больше привлечет она к себе сторонников.

Но боялись вот чего. Объявился проходимец с мощным полем. Заскорузлов или Сверхрусский, какой-то скиф издалека-далек, и все боялись, что он заграбастает паству, ибо использует какие-то неизвестные сверхмощные приемы. Кающиеся и Кощунствующие сговорились (люди всегда объединяются перед лицом Бога или общего врага): выживем этого иностранца из Санта-Йохо. Но выжил — он их. Пришла религия будущего: чугунная мошна. Мощь, энергия, способность заграбастать — Арменика была прельщена таким напором.

— Дух есть бизнес, не только жизнь и мани — бизнес. Ближние, наконец, дети — тоже наш маленький бизнес, мы ведь вкладываем в них себя, — говорил Заскорузлов-Сверхрусский с трибуны основанной им мечети II прихода Мессии. Это было что-то новое для Арменики, это внушало энтузиазм. Арменика была восхищена, Арменика аплодировала.

Заскорузлов, лет 45, с животом, но плотный, высокий, похожий на анаконду, лениво грелся на Остер-дам-бич — пляже Южной Арменики, самом палящем из всех пляжей мира.

— Остик, — мяукала его наложница, — «кость моя», — и она гладила его по-матерински и сексуально одновременно, как это умеют женщины Арменики и как умела она одна. — Остик, прочти мне что-нибудь…

— Оставь; я устал от этих кретинов. Кокнем кокка-куклу, как ты смотришь на это, моя кукушечка? Ку-ку, а ку-ку, я тебя съем. Кокнем коку-какко? Ко-ко-о… Как…

— Ха-ха-ха-ха… — Сан Остин ди Баржомо, местный Карабас, заливался жирным смехом и предоставлял богу Солнца голый живот…

Стены плакали. Стены плакали.

— Останьтесь у нас ещё на пару дней. Завтра, когда очистят сортиры, начнется наш коронный ритуал. Пит будет принимать парад. Мистерия и прочее.

Я соблазнился посулами психиатра.

— В каре сойтись! — командовал Пит с трибуны мавзолея. (А мавзолеем служил, если помните, маленький холмик земли, на который некогда Главный Святой капал из пипетки по капельке своей водянистой крови в память о…) Сойтись в каре! — И одетые в пышные наряды, с алебардами, хоругвями (ну представьте, если хватит воображения, среднего достатка европейский парад) Кающиеся и Кощунствующие смыкали свои воровские ряды. — Шагом — арш! Стали, разделись, умылись, причастились! — командовал юный Генералло. Начиналось главное действо. — Геката, я призываю тебя во имя нашего Облакатого Абсолюта, мы все хотим видеть тебя, приди!..

Юный Гермес, как он был прекрасен в этот момент, Трисмегист Четыремегист (четырежды великий), Кватромегист. Стали, разделись умылись, причастились и… ещё раз стали, разделись, умылись, причастились.

— Готово? Раздавайте.

Половая грязная женщина вышла из загона, как скрытая конница. На крупе у нее висел мешок со сдутыми шариками. «Сейчас вы увидите главный религиозный культовый эпизод новой расы», — шепнул мне на ухо Беппо Отпетый.

— Надуть шары, — скомандовал Пит. — Надуть шары. — И толпа стала дуть в шарики. — Дуйте сильнее, выдувайте бесов из себя, сильней дуйте. Да что ты натужилась, старая? — Тут одна старушка потревожила атмосферу неприличным звуком. — Вон отсюда. Ты мне мешаешь. Прогоните её.

— Я… я… я… о-о-й, я больше не буду… — это была та самая книжница, с которой беседовал Беппо на скамеечке у Норд Балласто Кретине дель Петто, близ порта города Нирбана, где мы прогуливались однажды в сумерках. Наконец надули шары.

— Хватит! Держите шар в левой вытянутой руке. И произносите: в отместку-поместно-уместно-кука оброкко-окойокко-бес окаянный оброка-барокко-вон из бутылки жизни-кретинки, вон, вон, в загон его, в загон, дух свинья, пошла, пошла! Вон, вон, в загон, йокко-хамма-охла-мамма-умма-сумма-триума-дваума-шабаш-шшшш-шабаш-шшш-шабаш-ввш-шабаш-всссссс. Всё! — истошно завопил мальчик Баста Бачетто. — Всё, вы очистились.

Шары лопались. Толпа кидала в воздух чепчики и в трансе ложилась на мокрую землю: «В экстазе излечиваются все болезни».

— Спасибо, Йоххо, спасибо, наш Вытравитель. — Ура. Церковь святого вытравителя духов. Долой искупительные штучки. Мы больны и хотим выздороветь. — Спасибо, Йоххо — ух-ха — юк-ха…

— Все вон отсюда, ну! — разгонял толпу будущих сутенеров небесного царства надзиратель Нутый. — Ну ты, ну ты, ты смотри у меня, — и ус крутил, — смотри, я те!.. — вопил Нутый, — я те, кузька, покажу мать!.. Хватит, по норам!

И толпа расползалась, как застывающий цемент. Нутый гляделся на этом фоне грандиозно. Можно было подумать, что его залепили в самый центр цементной массы в виде кола или стойки… Операция удалась.

— Пит-Пол-Пот! Пит-Пол-Пот! — скандировала расходящаяся толпа…

— Ловкий парень Пит, — не без зависти говорил Беппо. (Уж не был ли он отцом ребенка? — ни с того ни с сего возникло у меня дерзкое подозрение, но я погасил мысль, чтобы она не дошла до многоопытного сенситива Беппо II) Говорят, в далекой России во времена Елисаветы или Екатерины, уж не помню, простите, дворянских детей зачисляли в полк с пеленок, чтобы ко дню совершеннолетия, когда дворянин должен был вступить в армию, у него накопился достаточный стаж для получения офицерского чина. Судьба позаботилась в подобной манере о хитреце Пите. Представляете, мальчику не было ещё и двух часов от роду, как уже начался его религиозный стаж. Он вопил, писался, звал маму, а число его исцеленных сторонников росло, паства вела записи, записывались в очередь на индивидуальную исповедь, и списки были составлены уже на ближайшие 50 лет. Бедный Йокко. Как закабалены пророки, как закабалены они…

Тюрьма Санта Йохо ди Богема. Сегодня там состоится культовый вечер парфюмпоэтов. Будет выступать концертмастер Бит. Юра Бит, или, как его коротко зовут дважзисты-поэты, Шкура Бит. Шкура Дер.

Бит начал раскачиваться. Шнурок обвился вокруг шеи.

— Юрод, Ирод-урод, Юрочка, давай Невсходящего. Прочти нам оду к народу-юроду.

— Не помню. Заткнись, Опошлевич, заткнись, Похабный! Я ненавижу этого поэта.

— Но ведь Несходящий твой любимый кунсштюк, Юрочка, — сказала Дева Змея (её просто для краткости называли по знакам зодиака).

— Я ненавижу Несходящего. Сегодня я его ненавижу, потому что он лучше, а пока мы любим то, что лучше нас, мы несносные жалкие подонки. И нет импульса к прогрессу. Прогресс в искусстве зиждется на авторской амбиции, правда, ребята-художники? — Бит-группа мотнула общей головой. Спилла (или Дева) забредила:

— Ну, Юрочка, давай Несходящего… Умоляю, ну спой его:

— Нет людей, всё, нет людей, некому читать. Вы раньше станьте людьми, а потом покупайте билеты на мой вечер. (Боже, что творилось 25, 9, 19, тридесятого в стане парфюмпоэтов!)

— А я, по-твоему, кто? — с галерки бросала перчатку Дева-Ева. — Змей, спой. Спой из Вознесенскина-Высоцкина или из Илюши Непотребного на идише, помнишь:

— Вознесенский — подонок, я же вам говорю. У него жена Быдлова, актриса, она старше его на десять поэм, а он пишет по полпоэмы в год, посчитайте. Она водит его, как маленького, за ручку. Я презираю его. И лицо какое-то сучье. Какое-то пятно на парфюмерной фирме «Россия». Точка. Могу продать с молоточка все его рифмы.

— Точка. Делайте съемку. Ну, как я выйду, зямка, семка?

— Ты что ж, подлец, не работаешь для потомков? Что, свои фото на завтрак жрешь, что ли? Твоя собачья воля…

— Ну, снимайте, снимайте меня, пока я буду раздеваться. Мальчики, отвернитесь…

Юра Дуров входил в экстаз. Надо было его прекратить:

— Прекратить, Дуров, вон из своей шкуры. Сдирай кожу, а то получишь в рожу. Пошли в гардероб, я тебе там закачу в лоб… А какая есть у Окуджавы песня — «Кошкодавы»:

Мы кошкодавы, мы давим слепых котят, ребята, с детства жалейте котят… Я, как слепой котенок, верчусь у жизни в мешке… — какой кошкодава-окуджава.

— «Кошкодава» — моя любимая пластинка, — сказала с палеолийским акцентом одна армянка, сидевшая в центре в Главной Дыре космоса комнаты.

— Уйди отсюда, дура, уйди, тебя же сейчас засосет в воронку, профетически предупредил медиум Метроном Эгрегорович Спекулянт-Книжников. У него была борода Самсона и немножко деревенский акцент.

Горожане любят деревенскую породу, она неказиста, отзывчива и хороша для татуировки. Собирались на лекцию-татуировку по астрологии халдеев.

— Балдеем, подруга, — материлась Ксюшка подружке по телефону. — А ты будешь ходить на лекции? Ой, как мы там умнеем-балдеем! Там такой обалделый парень Сашка Шмок. Рост с Тарантошку, метра два, глаза — спокойная пантера перед броском. Слушает каким-то третьим ухом, смотрит — третьим глазом. Ну приходи, послушай. Завтра он будет читать лекцию, которую украл из астрала. Представляешь, обворовал там целое книгохранилище и проституирует идеи (тут она засмеялась в трубку). Да нет, это он так говорит, что проституирует. Я так не считаю. Там вся династия Городских-Похабкиных будет. Сталевары-Волкодавовы-Кознокрадовы, Мы-вам-рады, Мыловары и Кошмары всей семьей, ой, приходи, побалуемся.

— Лекция? Кажется, название «Свет испитый» или «свет Египта», не помню. В общем, будем сидеть при свечах, лампочки погашены, так что познакомишься с технократом Сашкой Шмоком. Ну, пока, Люська…

— Слушай, неужели будут все Кошмары? Я поругалась с Иоськой Кошмаром, кошмар какой.

— Да ну его, комар-какой-то. Вытянет хоботок: ле-ле-тю-тю, — извините, пожалуйста, я вам не надоел?.. Тьфу!

— А как тебе Вуська? У Вуськи — авоська. Вуська носит…

— Как, Вуська беременна?

— А ты не знала? Этот Эгрегор как на нее посмотрел, да как подпер её локтем, так она пошла в туалет, вырвала и… забеременела. Теперь они судятся об алиментах.

— Так у нее ещё не родился ребенок?

— А она на случай: мы, говорит, и глазом прелюбодействуем. И надо платить, нечего было бедную женщину…

— Ну и дура! Не ходила бы на лекции!