День свершений.

БРУНО

Вот уж не думал, что цел останусь!.. Очухался в каком-то фургоне трясучем. Лежу пластом, морда на грязных досках, а перед носом — сапожищи солдатские. Дух от них — не передать! — видимо, от этой вони я и очнулся. Меж сапог приклады винтовочные приплясывают. Пол вверх-вниз ухает, трясет, мотор надрывается — везут куда-то!..

Чувствую—не шевельнуться, спеленали по рукам-ногам, как колоду. Голова трещит, во рту горечь соленая, губ не разлепить. В общем, чисто разделали, чертово семя...

Ну, кое-как приподнял башку, оглядываюсь. Крытый брезентом фургон; из заляпанных окошечек — розоватый свет, рассвело, значит; вдоль обоих бортов — солдатня на скамьях. Десятка два, все в пятнистых робах, на плечах — черные кружки, знак ночной сферы. Черносферцы! Морды чугунные, на меня — ноль внимания. Дальше, ближе к кабине — Бруно с Лотой вповалку, как и я — связаны.

Скрипнул я зубами — такая злость взяла! Решился, называется! Послушался этого долбака психованного. Вот, значит, в чем их великий план заключался: чтобы кругачи их сами в столицу доставили! С музыкой!..

Это уж точно — даже с плясками. До упаду! Живого места не оставили, сволочи! Это же надо догадаться: добровольно кругачам в плен?! Но я-то хорош, поддался, не остановил, ну прямо затмение нашло, честное слово...

Тут швырять-трясти перестало, на ровную дорогу выбрались, шофер газу наддал. Значит, точно — в столицу везут!

В фургоне посветлело. Пригляделся я к солдатам, что ближе сидели — ох, и рожи, один к одному, под стать Бруно! Черт знает, где их выращивают — амбал на амбале, от таких не уйдешь. Сидят истуканами, пялятся куда-то в брезент — зенки стеклянные. Пьяные они все, что ли?..

Через некоторое время — тормозим. Снаружи голоса, крики. Брезент сзади откинулся, какой-то тип в офицерской форме в кузов заглядывает. Глянул, рукой машет: «Пропустить!..» В столицу въезжаем, значит.

Ну, едем дальше. Вдруг, чувствую, кто-то меня со спины за веревки дергает. Изворачиваюсь: Бруно! Мать честная, сидит на полу и ножом мне веревки режет. Глянул я на солдат — хоть бы один бровью повел, будто не видят! А из глубины мне Лота рукой машет, она уже у окошка стоит, больную ногу поджав. Вроде даже подмигнула мне — ну, совсем, как Ян: мол, не дрейфь, парень!

У меня малость ум за разум зашел.

— Чего это они? — бормочу и на солдат кошусь.

— А-а,— говорит Бруно,— не обращай внимания! Спят они...

Спрятал он лезвие, к окошку подался. Пригляделся я к солдатам — а ведь и в самом деле спят! Все до единого, с открытыми глазами, словно лунатики. Колдовство, не иначе!..

Хочу встать — ноги подламываются, совсем скис. Тут Бруно сует мне несколько горошинок, вроде тех, в Обители, и фляжку маленькую — запить. Приложился я к горлышку — будто огня хватанул, все внутри запылало. В одно мгновение башка прояснилась, прямо звенит, а в теле — ни боли, ни вялости, сил — горы бы своротил! Вот это напиточек, думаю, где ж они раньше-то были, для себя, что ли, Бруно берег?! Хотел еще хлебнуть, не дал мордатый: нельзя, говорит, больше — вредно!

Вскочил я — и к окошку. А там... Матерь божья, грузовик-то уже по главной столичной площади шпарит, вон и купол уже близко: белый-пребелый, будто яйцо, полсферы закрывает, шпиль над ним золотой в небо вонзается, конца аж и не видно! Все вокруг оранжевым светом залито: железные крыши многоэтажников, бесчисленные окна, асфальт площади — прямо пожар. Народищу — видимо-невидимо, чисто Вавилон! Толкотня, давка, гул, все куда-то прут, друг друга пихают... И военных тьма: конные, пешие, в разных формах, все вооружены, кое-где даже панцири храмовников сверкают.

Фургон наш сквозь толпу едва ползет, шофер сигнал оборвал. И едем мы прямиком к куполу, то есть к Храму Святой оси, и народ, между прочим, туда же стремится, только солдаты их сдерживают. Тут у меня, как говорится, прорезалось, даже кулаком себя по лбу двинул. Ну, конечно, ведь сегодня же праздник, День Первого свершения — самый что ни на есть великий праздник Семисферья! Скоро Чудо оси, Большие жертвоприношения, пророчества... Потому и народ!..

Оторвался я от окошка, гляжу — Лота ко мне ковыляет, за борта придерживается, солдат задевает. Те — как статуи, пялятся слепо: хоть ты их режь, хоть жги, все едино! М-да-а, знай наших!

Лота меня за руку схватила и говорит:

— Мы у цели, Стэн!.. Приготовься — будем прорываться!

Вот оно, ожгло меня, вот они куда все время метили — в Храм оси!

— Ничего не бойся, ничему не удивляйся,— продолжает.— Все сделает Бруно — он подготовлен. А ты — мне поможешь, договорились?..

— Да,— киваю,— помогу...— Сам дрожу весь, только не от страха — нет во мне страха! — от напряжения. В храм, в святая святых, будто приглашали их! А ведь там охраны — как деревьев в лесу, не могут они этого не знать, но вот, поди ж ты!.. Может, они их тоже... заколдуют, как черносферцев — и все дела? Черт их знает, что они еще могут! В общем, ничего-то я про них не знаю, ничего не понимаю, одно чувствую: не из наших они! Больно отличаются от нас, будто вообще не под Семью сферами родились, а где-нибудь в Золотом веке. Жрецы говорят — будет такой, после Второго свершения, чистый Эдем, молочные реки, кисельные берега, вино в фонтанах, все сплошь праведники и святые. Только когда это еще будет, а они вон, уже есть, из плоти и крови, на богов похожи, а не боги, да и не верю я жрецам насчет этого царства, мало ли что там через тысячу сферолет будет, нам-то здесь жить и сейчас, да не с праведниками, да и сами мы не праведники, вот ведь дела какие...

Тут фургон дернулся последний раз, встал.

— Все! — командует Бруно.— Пошли!!!

Смотрю, солдатня встрепенулась, повскакивала и через борт горохом: четко, слаженно, любо-дорого посмотреть! И на нас, само собой, ноль внимания! Чертовщина, самая настоящая чертовщина!

— Не отставать! — рявкает Бруно и — за ними. Лота меня в спину нетерпеливо подталкивает: «Давай, Стэн, не бойся!..»

Сиганул я на асфальт — там черт-те что творится. Народ стеной прет, волнуется, кричит; солдатики наши полукругом выстроились, штыки наружу: охраняют нас, значит, от толпы. Рядом — белая стена Храма ввысь уходит, как ледяная гора. В ней стальные ворота — вход. Закрытый, конечно.

Лота меня окликнула — помог я ей из кузова выбраться, придерживаю. Бруно к воротам подскочил, в руке — вроде игрушечного пистолета. Приставил вплотную — как полыхнет оттуда, будто из гаубицы: пламя, искры, дым!.. Глаза сами собой зажмурились. Открываю — в воротах дырища черная, в мой рост, наверное, по краям багровым огнем светится. Жуть! Тут народ ахнул — и врассыпную, вмиг вокруг чисто стало.

— Прикрой лицо! — командует Лота.— Быстро!..

Натянул я капюшон поглубже, Лоту на руки — и туда! Дохнуло жаром, гарью, опалило кожу. Продираю глаза: над головой купол белый вздымается, громадный, как небо; под ногами пол мраморный сияет зеркалом, будто застывшее озеро. В первый миг мне даже показалось, что кроме купола и гладкого сияющего пола во всем Храме и нет ничего. Только где-то далеко, в центре, стоит здоровенная, окруженная решеткой каменная чаша, и из нее бьет вверх ослепительный луч — узкий, как копье, смотреть на него больно. Ось мира!

Лота дернулась, выскользнула из рук. И сразу завопил кто-то поблизости — на весь храм. Оборачиваюсь — всесильные боги, стоит рядом, машина сатанинская, подковой изогнулась: тысячи глаз, все разноцветные — и мигают, как живые! Что-то в ней крутится стрекочет, попискивает. В кресле перед ней скорчился какой-то храмовник в белом мундире и визжит, будто его на бойне потрошат. Над ним Бруно навис: весь черный от гари, шапчонка на голове дымится, страшный, как дьявол. Лота к нему на одной ноге прыгает.

Бросился я, подхватил за плечи. «Скорей!..— кричит.— К машине!» Этот в белом, смотрю, уже на полу, на четвереньках — только зад мелькает. А Бруно склонился — и по клавишам, двумя руками. Сразу вой со всех сторон: дико, с надрывом, даже кровь стынет — сирены! Бруно уже присел, какую-то крышку внизу отдирает, прямо с мясом. Проводов там внутри — миллион, в глазах рябит. Он туда руки, по самые плечи: треск, шипение, искры веером... Сирены враз захлебнулись, а огоньки на машине еще быстрей заплясали — словно взбесились. Лота в кресло плюхнулась, где раньше храмовник сидел, и давай какие-то кнопки разноцветные давить. Боги, думаю, как же они во всем этом разбираются?!

Слышу, крики под куполом, топот. Откуда ни возьмись, прет к нам куча народа — сплошь храмовники, вооружены до зубов. Только я рот раскрыл — предупредить! — воздух вокруг всколыхнулся, рокот пошел волнами: низкий, грозный. И такой вдруг страх на меня навалился — сроду не бывало! Понял: сейчас конец, вот еще секунда — и всем здесь крышка! Даже волосы зашевелились. Дернулся я куда-то, уже не соображаю ничего, одно в башке, бежать, бежать... Не успел — перехватил меня Бруно, ручищей за ногу поймал, как клещами. А под куполом визг, вопли, стоны, охрана сломя голову — к выходам! Я дергаюсь, бьюсь, как рыба на крючке, волком вою... Жуть!

Вдруг — кончилось все, стих рокот, и мигом страх куда-то пропал. Вокруг — ни одного человека, все сгинули, только оружие на зеркальном полу валяется — побросали, значит. Ох, думаю, опять страсти дьявольские, но как же они это?!

Лота в кресле оборачивается, глянула вокруг, лицо в пятнах копоти, возбужденное. Откинулась на спинку, вздохнула.

— А ведь все,— говорит,— успели! Успели, Стэн!.. Бруно перехватил управление — никто сюда не войдет! Вот так...

Я пот вытер — мокрый я после всей этой чертовщины, хоть выжимай. Ну, ладно, успели, а дальше-то что?.. Рано или поздно храмовники нас отсюда все равно выкурят. Что тогда? Зачем вообще мы здесь?

Бруно с пола встает, весь черный, в подпалинах, глаза горят — сущий демон.

— Готово!— хрипит.— Можно вводить установку!

Лота вздрогнула, глянула на него как-то странно: то ли с восторгом, то ли с жалостью — не поймешь. Ее вообще трудно понять, такой уж человек...

— Давай! — говорит тихо.

Бруно развернулся и потопал куда-то.

— Стой! — кричит Лота.— Вернись!

Подходит — морда невозмутимая, ни один мускул не дрогнет. Лота вдруг привстала в кресле, обхватила его за могучую шею, поцеловала в лоб: «Иди!..»

И пошел он куда-то к центру, в сторону Чаши, на которой Ось мира покоится. Быстро идет, чуть не строевым шагом: от сапог гул на весь Храм. Не по себе мне почему-то стало. Про какую это он установку говорил, нет у них никакой установки, если и было что — все в геликоптере сгорело.

— За ним!..— командует тут Лота.— Помоги мне...

Оперлась на меня, заковыляли мы следом. Он уже у решетки. Разбежался, перемахнул играючи — а там в два моих роста! — и давай вокруг Чаши кружить, вроде как по спирали. А сам все время на Ось смотрит, будто заворожила она его.

Подбегаем к ограде. «Все! — шепчет Лота.— Нельзя нам дальше!..» Стоим, к прутьям прижались. У Лоты глаза темные, расширенные, в зрачках — Священная ось белой нитью. У меня по спине холодок пробежал: что ж такое будет?!

А Бруно все кружит — ближе, ближе, потом прыг к Чаше, обхватил ручищами — словно поднять собрался. Слышу, Лота шепчет: прощай, мол, Бруно!.. А Бруно вдруг пухнуть пошел — расперло его во все стороны: спина горбом, руки из рукавов повылазили и давай расти, все длиннее, длиннее... Уже и не руки — щупальцы. нечеловеческие, черные, скользкие — всю Чашу кольцом обхватили. Треснула тут куртка его кожаная, в прорехах металл блеснул; провода откуда-то повыскакивали, зазмеились к Чаше.

Вцепился я в прутья, стою, как оглушенный, даже молитву не могу прочесть: все начисто отшибло! Лота мне плечо сжала: не бойся, мол!.. Куда там!..

А у Чаши — сущая чертовщина! Уж и тела мордатого нет — одни провода, спирали, шары какие-то... Где-то среди этой мешанины голова крутится — винтом, лицо мелькает темной маской. Минута прошла, не больше — нет Бруно, исчез вовсе! Вместо него нависло над Чашей какое-то дикое сооружение, все в шипах, как еж, сверху огонек зеленый помигивает — прямо в воздухе. А от Бруно — только кучка рваных тряпок на зеркальном полу.

— Вот и все,— говорит Лота со вздохом.— Нет больше Бруно, он свое дело сделал!

Что-то у меня в мозгах вроде забрезжило.

— Так это...— бормочу.— Это...

— Да,— подхватывает с улыбкой.— Бруно — это машина! Хорошая машина. Мы любили его, Стэн. Ведь он — это мы!