Дело о морском дьяволе

Глава 6

Воздух в зале Шахматного Клуба напоминал коктейль, он вобрал в себя все запахи: тончайших духов, дорогого табака, и едва уловимой, терпкой нотки страха, что всегда витает вокруг мужчин, играющих в игры, где ставкой была власть.

Максимо Марсело Торквато де Альвеар, доктор права и президент Аргентины, стоял в центре этого марева, улыбаясь своей президентской улыбкой, но глаза его были маленькими, черными и невероятно быстрыми, как у паука, плетущего паутину в углу осиротевшего кабинета в Александровском дворце.

Он взял по пешке в каждую руку. В правую — чёрную, матовую, тяжелую, будто выточенную из куска ночи. В левую — белую, холодную и гладкую, словно отполированную кость. Его пальцы сомкнулись вокруг фигур с таким напряжением, что костяшки побелели. Это был не просто жест, это был акт колдовства. Он спрятал руки за спиной, и его плечи совершили несколько странных, судорожных движений — не изящных фокусников, а скорее жреца, перемешивающего внутренности только что принесенной жертвы. Потом он резко выбросил перед собой два сжатых кулака.

— Прошу! — голос его прозвучал слишком громко в притихшем зале. Словно щелчок кнута.

Хосе Рауль Капабланка-и-Граупера, шахматный король, чье имя было синонимом непогрешимого и холодного разума, даже шахматной машины, стоял неподвижно. Его лицо сохраняло спокойствие, но где-то в глубине карих глаз, в той самой глубине, куда не добирался свет люстр, шевелилось что-то тревожное, словно бегали крохотные юркие ящерицы. Он не смотрел на кулаки президента. Он смотрел на него самого, на эту улыбку, доходящую до ушей, на черные беспощадные глаза. Вечность длилась секунду. Затем его палец, изящный и уверенный, указал на левый кулак.

Пальцы Максимо Марчело Торквато де Альвеара разжались медленно, с театральной паузой, словно раскрываясь изнутри под давлением невидимой силы. На его влажной ладони лежала белая пешка. Она казалась неестественно яркой в этом тусклом свете, маленьким маячком в океане сомнений.

— Вам, дорогой друг, выпало начать матч белыми фигурами! — провозгласил президент, и его голос зазвенел, как колокольчик проводника вагона, созывающего пассажиров в вагон-ресторан.

Капабланка торжественно поклонился — ровно на пять градусов, как принято между джентльменами. Улыбка тронула его губы, но не добралась до глаз. Он взял пешку. Фигурка была теплой от чужого тепла. Он сунул ее в карман своего безупречного пиджака, и ему показалось, что от нее исходит слабая дрожь, словно она живая и чего-то боится.

Еще бы ему не улыбаться! В безлимитном матче, этой изнурительной дуэли на истощение, где число партий могло быть и нечетным, право первого хода давало преимущество. Небольшое, почти призрачное, в четверть пешечки, но — преимущество. И всё же, держа в кармане этот крошечный кусочек форы, он чувствовал не уверенность, а смутную тошноту, как будто он только что сделал первую ошибку в партии, которая еще даже не началась.

— А вам, дорогой господин Арехин, достались черные фигуры!

Александр Арехин поклонился глубже, градусов на двенадцать, с той вымученной почтительностью, которую русские аристократы оттачивали веками перед тем, как отправиться на плаху. Он был во фраке, и в его осанке, в каждом жесте, читалась история падений и взлетов, вины и величия. Он был человеком с призраками в багаже, и ему было не до суеверий. Пешку он брать не стал. Черная пешка осталась лежать на ладони президента, маленькая дыра в реальности.

— Что ж, господа, играть вам завтра, а пока можно и отдохнуть, не так ли? За начало матча! — сказал президент, и тут как тут, словно из четвёртого измерения, материализовался официант с подносом. На подносе — три узких бокала, в которых играли пузырьки настоящего, французского шампанского. Не местного игристого, а того самого, что пьют короли и президенты, когда хотят скрыть вкус крови под сладостью винограда.

Арехин узнал его по запаху. Он всегда узнавал запахи. Его нюх был обострен, как у прирожденного зверя. Пузырьки, достигая поверхности, лопались с тихим вздохом, и микрокапли, несущие в себе аромат забвения и легкомыслия, разлетались вокруг, отравляя воздух.

— Вы не пьете? Жаль. Но я понимаю, во время матча пить нельзя, — сказал сеньор президент, и его улыбка стала еще шире. Господин президент, а почему у вас такие большие зубы? И такие красные губы?

— Мне можно, — ответил Капабланка, и в его голосе прозвучала привычная уверенность, которую он, казалось, надевал вместе с костюмом. — Бокал-другой совершенно не повредит, уверяю вас, — он взял бокал, и его пальцы обхватили хрустальную ножку с той же небрежной грацией, с какой он брал шахматные фигуры.

— Возможно, — со всей учтивостью, на какую только был способен, ответил Арехин. Голос его был тихим, но в нём слышалось напряжение тетивы. — Но шампанское для меня опасно. Голова сразу взлетает к облакам, море становится по колено, а мне ведь предстоит игра с лучшим шахматистом всех времён и народов!

Капабланка победно улыбнулся, и поднял бокал, салютуя своему визави:

— Меня тоже ждет соперник не из легких, — ответил он, и в его словах прозвучала не столько любезность, сколько холодная констатация факта.

— Так вы ничем не отметите такое событие? — в голосе сеньора президента Арехин расслышал не просто недовольство, а нечто более острое, почти обиду ребенка, на замечательную игрушку которого не обращают внимания. Голос говорил: мы вас пригласили, мы организовали призовой фонд, мы дали вам сцену, а вы отказываетесь играть по нашим правилам? Вы отказываетесь от моего угощения?

— Если бы водки… — сказал Арехин, и его глаза на мгновение затуманились, увидев за стенами дворца не буйство аргентинского лета, а бескрайние русские снега, завывание вьюги в печных трубах. — Мы, русские, к шампанскому непривычны. Север, снега, морозы, виноград не растет, а где растет — медведи до него лакомы, пожирают на корню. Вот и не выработалась привычка встречать радость шампанским, он говорил о медведях, а думал о других чудовищах, тех, что приходят из снов, и с которыми не справиться никаким шампанским.

— Это не беда, поживете здесь, то и привыкните. А пока… — президент повернулся к официанту, и тот, как по волшебству, уже держал в руках бутылку «Smirnoff» № 21, парижского разлива. Ее только что не было — а вот и она, голубушка, стоящая на том же подносе, холодная и прозрачная, как слеза призрака. Слишком удобно. Слишком быстро. Домашняя заготовка. Умён Максимо Марчело Торквато де Альвеара, умён и прозорлив.

— Гостеприимство Аргентины воистину безгранично! — сказал Арехин с чувством, и в его словах был не только подобострастный восторг, но и горькая ирония человека, понимающего, что его загнали в угол, из которого можно выйти только вперед, пройдя шестьдесят четыре клетки, прямо в пасть к своему собственному демону.

Официант, лицо которого было безразличным, как у патологоанатома, из ниоткуда достал хрустальную стопку-сотку

— Гулять, так гулять, — лихо, с той самой русской удалью, что всегда граничит с самоубийством, ответил Арехин.

Официант налил, не поскупился. Жидкость поднялась почти до краев, восемьдесят пять, даже девяносто граммов прозрачного огня. Пустяк для русского человека. Если только этот русский человек не должен завтра сразиться с шахматной машиной, воплощенной в лице непобедимого кубинца.

Арехин поднял чарку. Его рука не дрожала. С чего бы ей дрожать?

— Я не дипломат, синьоры, позвольте по-простому, от чистого сердца: за Аргентину, и за её президента! Ура!

И он осушил стопку залпом. Огонь прошел по горлу, разлился по жилам, на секунду отогнав всех призраков прошлого. Но когда он поставил пустую стопку на поднос, они вернулись, стали ещё ближе. Ильич, Феликс, Лев Давидович…

Все зааплодировали. То ли сказанному, то ли лихости претендента, то ли просто здесь так принято — хлопать, когда на арену выходят гладиаторы, еще не зная, что один из них уже мертв, просто пока не упал. Арехин поймал взгляд Капабланки. И в этих обычно невозмутимых глазах он увидел не ответ на свой тост, а то, что видел за шахматной доской тысячи раз: холодный, безжалостный расчет. Игра уже началась. А по другую сторону стола, улыбаясь во весь свой большой рот, стоял дилер, раздающий карты из колоды, где тузами были фигуры из снов, фигуры, которые пахнут страхом, потом и русской водкой.

Началась неформальная часть вечера, та, где протокол тонул в сладком дыму сигар и приглушенном гомоне голосов, сливавшихся в один гипнотизирующий, похожий на полёт роя пчёл, гул. Открытие матча собрало цвет общества: министров с масляными рукопожатиями, дипломатов с глазами-щелочками, в которых пульсировали ледяные огоньки расчета, и прочих лучших людей столицы, чье богатство было таким же новым и глянцевым, как лакировка на их туфлях. Они стояли, зажав в пальцах хрустальные ножки бокалов, и завязывали коротенькие, ни к чему не обязывающие беседы. Со стороны могло показаться, что они просто сотрясали воздух, переливая из пустого в порожнее. Но Арехин, чьё ухо, настроенное на тиканье шахматных часов, улавливало малейшие нюансы, слышал иное. В этих светских банальностях, в этих улыбках, брошенных через плечо, крылся незаметный постороннему смысл, и смысл этот был важным, как тихий щелчок затвора перед выстрелом. Здесь торговали влиянием, заключали пари, решали судьбы — и все это под аккомпанемент легкого звона бокалов.

Обращались здесь с панибратской легкостью, которая лишь подчеркивала расстояние. Президента величали не полным, тягучим, как парадный шлейф, именем, конечно, а просто «синьором президентом» или даже проще, по-свойски, «доном Марчело». Капабланку — «Капой», «доном Пепе» или, для торжественности, «Вельтмейстером», что звучало как титул полубога. Ну, а его, Арехина — «сеньором Арехиным», и больше никак. Без «дона», без сокращений. Он был чужой. Диковинный зверь, привезенный из заснеженных лесов, чтобы усладить взгляд избалованной публики.

По залу, словно марионетки на невидимых нитях, сновали сноровистые официанты. Их пустые, отполированные до блеска лица ничего не выражали. На серебряных подносах, холодных на ощупь, стояли узкие бокалы с местным игристым вином, которое лишь притворялось шампанским. И больше — ничего. Никакой закуски, ни крошки, ни соленого орешка. Сюда не есть пришли. Сюда пришли, чтобы себя показать и других посмотреть, вращаясь в своем замкнутом, благоухающем кругу, где каждый знал цену другому, и цена эта исчислялась в гектарах земли, акциях или политическом весе.

Арехин был гостем на этом празднике жизни, и с ним обходились с тем любопытством, с каким осматривают быка перед корридой — подходит ли он, достаточно ли силен, достаточно ли яростен, чтобы любимый тореадор мог продемонстрировать в бою всё своё непревзойденное мастерство и убить его красиво, к восторгу толпы. В Аргентине, правда, коррида была запрещена законом. Но Аргентина — страна большая, невероятно большая, больше чем Испания, Франция, Германия, Великобритания, Италия, все вместе взятые, не считая колоний, разумеется. И по слухам, которые ползли, как змеи, в определенных кругах, кое-где в частных поместьях, сиречь эстансиях, гасиендах, негласно проводились кровавые балеты. И приглашали на них лучших матадоров прямиком из Испании. Вот точно так же и его, Арехина, пригласили сюда. Аргентина — страна богатая, процветающая, и зачем же отказываться от маленьких восходящих к традициям великих и жестоких предков?

Внезапно рядом возник Шаров, его лицо было бледным пятном в мареве дыма. Он подвёл к Арехину невысокого, сухощавого кабальеро лет сорока пяти. У того было лицо резкое, с острыми скулами и темными глазами, в которых застыла тихая, всепонимающая усталость, какая бывает у очень хороших врачей или у очень плохих палачей.

— Позвольте представить доктора Сальватора, — сказал Шаров, и его голос прозвучал как-то неестественно громко.

— Очень приятно, — ответил Арехин, и его взгляд на мгновение метнулся в сторону. Он искал того самого официанта, своего демона-поставщика. И тот не подвёл. Он возник из ничего, как мелкий бес, и встал с невозмутимым лицом, ожидая. Арехин, не говоря ни слова, показал ему три растопыренных пальца. Приказ был понятен без слов.

— Я знавал вашего дядю, Георгия Соломоновича, — негромко сказал Арехин. — Мы с ним встречались за доской, в девятьсот двенадцатом году, он играл чёрными, французская защита и ничья на двадцать девятом ходу.

Мир на секунду сжался до размера шахматной доски, залитой светом далекого петербургского лета. Арехин ясно увидел лицо Георгия Соломоновича, его седые усы, нервный жест, которым он поправлял фигуру.

— Да, дядя очень гордился той партией, — сказал доктор, и в его глазах мелькнула искорка чего-то, что могло быть как уважением, так и насмешкой.

В этот момент официант, беззвучный как привидение, уже приготовил три стопки с кристально чистой жидкостью. Они стояли на маленьком серебряном подносе, три хрустальных гроба, поставленные на попа.

— По такому случаю, — чуть развязно, с той самой русской бравадой, что всегда пахнет отчаянием, сказал Арехин, — не грех и выпить немножко.

И они выпили. Огонь прошел по горлу, согрел, притупил остроту ощущений. Доктор Сальватор поморщился, но стопку осушил до дна.

— Это не рискованно — водка перед ответственной партией? — спросил Шаров, на правах старого знакомца, но в его вопросе слышался не дружеское участие, а скорее любопытство экспериментатора.

— Не очень, — сказал Арехин, чувствуя, как алкогольная волна начинает баюкать, как баюкали в колыбели. — Капа взял уже пятый бокал шампанского, так что мы с ним будем на равных. К тому же партия начнется через двадцать… через двадцать один час, и к тому времени и у чемпиона, и у меня останется разве что приятное воспоминание о сегодняшнем вечере.

Вскоре после этого президент, улыбаясь своей широкой, голливудской улыбкой, попрощался — его ждали неотложные государственные дела. И будто по тайной команде, зал начал пустеть. Светские бабочки разлетелись, оставив после себя запах духов и ощущение звенящей пустоты.

Арехин вышел из Шахматного Клуба. Воздух снаружи, прохладный, свежий, после духоты зала пьянил не слабее водки. У ворот, выстроившись в аккуратный ряд, стояли таксомоторы — по случаю сегодняшнего вечера их было в избытке.

Вдруг рядом возник доктор Сальватор.

— Позвольте вас подвести, — сказал он. Его темный силуэт казался зловещим в свете уличных фонарей. — И нет, управлять автомобилем будет мой шофёр. Сам я после спиртного за руль не сажусь никогда.

Как нарочно, с неба снова стал накрапывать мелкий, назойливый дождь.

— Не могу, — сказал Арехин, чувствуя, как его воля ослабевает, поддавшись странному очарованию этой ночи и этого человека. — Не могу огорчить вас отказом.

Автомобиль доктора, роскошный, блестящий, даже под дождем отливавший дорогим черным лаком, подкатил к тротуару неслышно, как призрак. Казалось, он не ехал, а плыл в нескольких миллиметрах от земли.

— «Аргентина-Сюиза», — небрежно, словно речь шла о сигаре, пояснил Сальватор.

— Аргентина? Их производят в Аргентине? — удивился Арехин, разглядывая благородные обводы кузова.

— Пока собирают из привезенных из Испании деталей. Но отделка полностью местная, — ответил доктор.

Отделка была — по высшему разряду. Кожа сидений пахла дорого, дерево из тех пород, которые не сыщешь в подмосковном лесу. Машина двигалась почти бесшумно, мягко, поглощая все неровности мостовой. Она скользила по ночному Буэнос-Айресу, словно яхта под парусом по спокойным водам Ла-Платы. Водитель, молодой индеец с каменным, непроницаемым лицом, управлял экипажем осмотрительно, не торопился, наслаждаясь самим процессом, как будто везет не людей, а бесценный, хрупкий груз.

Арехин откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, пытаясь отогнать накатывающую усталость. И в этот момент, нарушая идиллическую тишину, с воем и ревом их обогнала одна пожарная машина. Потом вторая. Третья. Сирены выли на разные лады, создавая диссонирующую симфонию катастрофы.

Доктор Сальватор не шелохнулся, лишь его пальцы слегка постучали по ручке двери.

Когда они выехали на широкую Авенида-де-Майо, стало ясно, куда спешили пожарные.

Пылал «Мажестик». Отель, в котором жил Арехин.

Небо впереди было не черным, а багрово-оранжевым, как раскаленный докрасна металл. Языки пламени лизали фасад здания, вырывались из окон, выбрасывая в ночь тучи искр и едкого дыма, который пах не просто гарью, а паленой бумагой, паленой кожей, паленой жизнью. Огненный шторм пожирал все на своем пути, и в его реве Арехину почудился знакомый, издевательский смех. Смех того, кто только что делал вид, что пьет шампанское, и смотрел на него глазами, полными тайного знания.

Машина доктора Сальватора остановилась в сотне метров от этого ада. Он повернулся к Арехину. Его лицо в отсветах пламени казалось маской из чистого золота, а глаза были двумя черными безднами.

— Кажется, — сказал он с ледяным спокойствием, — вам нужно новое пристанище, сеньор Арехин. Позвольте предложить вам мою виллу.

И в этой фразе, произнесенной тихим, бархатным голосом, было столько стужи, что даже всепоглощающий жар горящего отеля не мог согреть внезапно похолодевшую кровь Александра Арехина.

Авторское примечание.

Прототип Арехина, Александр Алехин действительно во время матча жил в отеле «Мажестик». Но в РИ пожар произошел уже после матча, и повреждения были небольшими, потушили быстро.

Красивый отель, не правда ли?