Дело о морском дьяволе

Глава 5

— Выиграть у Капабланки, да ещё шесть раз? Я полагаю, это решительно невозможно! — сказал Арехин. Голос его прозвучал негромко, но уверенно, словно он глаголил давно известную истину, что-то вроде «Волга впадает в Каспийское море» или «После ночи всегда наступает рассвет», только сказано это было с оттенком гимназической, подростковой иронии.

Шаров записал ответ — быстро, торопливо, будто боялся, что мысль растворится в утреннем воздухе, — и лишь затем спросил:

— Но вы же вызвали Капабланку на поединок? На что вы рассчитываете?

— Я полагаю, что и у меня выиграть шесть партий невозможно, — невозмутимо ответил Арехин, и легко было услышать, что эта уверенность в собственных силах звучит не менее иронично.

— Тогда… Тогда кто же победит? Ведь чтобы победить, нужно выиграть шесть партий!

— Для того и матч, чтобы не гадать. Кто сильнее, тот и победит. Верно и обратное — кто победит, тот сильнее. На данный момент, — сказал Арехин. — Во всяком случае, шахматисты Буэнос-Айреса, Аргентины и всего мира станут свидетелями грандиозной, невиданной доселе баталии. И всё благодаря великодушию и щедрости этой страны.

Слова эти звучали почти заезженно, как реплика актера на роли резонёра, реплика, которую тот говорит уже десятки раз, реплика, отработанная до малейшей интонации, но глаза Арехина при этом оставались внимательными, подвижными, словно искали в воздухе что-то другое — мысль или тень мысли, которая пока не желала показываться полностью.

Арехин не кривил душой. Здесь, в западном полушарии, шахматы любили страстно, широко, самозабвенно. Любили так же, как любят жаркие танцы, воскресные семейные обеды, или футбол по выходным. Три матча за шахматную корону в Гаване, два — в Северо-Американских Соединенных Штатах, и вот теперь — Буэнос-Айрес, шумный, слегка потрёпанный временем, но всё ещё обольстительный, как актриса, которая умеет скрывать возраст густым слоем пудры и умением улыбнуться в нужный момент.

Европа же… Европа стоит в сторонке, теребя в руках батистовый платочек, притворяясь, что ей неинтересно, хотя на самом деле просто жадничает. Скупердяйка.

Шаров удовлетворённо кивнул: именно такой ответ будет любезен читателю. Читатель любит, когда великие люди говорят простые вещи, простые и понятные, да ещё льстящие самолюбию.

— Наши подписчики, русские люди, конечно, болеют за вас. Но большинство жителей Аргентины считают «своим» Капабланку. Вас это не тревожит?

— Капабланка — гений. Сыграть с ним даже одну партию — великое счастье для любого шахматиста. А у меня целый матч впереди. Тревожиться? Нет! — Арехин улыбнулся, и улыбка эта была как вспышка магния — яркая и жаркая. — Я в восторге! И уж постараюсь, чтобы не было скучно ни зрителям, ни самому великому Капабланке!

— Отлично, — не сдержался Шаров, занёс ответ Арехина в блокнот, и на этом рабочая часть встречи завершилась. Пришло время необязательной лёгкости.

Они сидели в Café Tortoni, по утреннему времени почти пустом. Заведение словно шептало сквозь витрины: ещё слишком рано, синьоры… приходите вечером, тогда здесь начинается настоящая жизнь. На стенах висели пожелтевшие афиши, под ногами скрипел старый, но всё ещё добротный паркет, в воздухе пахло кофе, свежими газетами и чем-то сладким, похожим на карамель, растаявшую в чужом кармане.

Шаров вечером позвонил, попросил об интервью и пригласил сюда. Cafe Tortoni было популярно в кругах творческих личностей: поэты, художники, писатели, журналисты, интеллектуалы всех мастей обожали сидеть здесь часами. Да он и сам творческая личность, Шаров. И Арехин, конечно, тоже. Просто каждый — по-своему.

Первым делом Шаров предложил Арехину заказать что-нибудь. За счёт «Русской Газеты», разумеется.

Объедать соотечественника Арехину не хотелось, и он ограничился чашечкой кофе и круассаном, который тут называли на испанский манер «медиалунасом». Круассан был тёплым, свежеиспечённым, и когда Арехин надкусил его, он вдруг ощутил, как всё напряжение последних дней — сеансы, интервью, ожидания — на миг отступило. Вкус простого, хорошего круассана способен сотворить маленькое чудо. Особенно на пару с отличным кофе.

Шаров был доволен: и гостеприимно, и неразорительно.

Затем пришло время самого интервью. Дело привычное, за последние годы Арехин раздавал интервью часто и щедро. Всё шло по шаблону: похвалить страну, народ, организаторов и уважительно отозваться о соперниках. Вот и сегодня он покатился привычной дорожкой — зачем изобретать колобок? Так он шутил про себя — мол, катись, катись, лисе навстречу, без приключений жизнь не жизнь. А для лисы у нас припасено несколько сюрпризов.

Так он и докатился до точки, которую поставил Шаров Сергей Сергеевич — некогда сотрудник «Крымского курьера», бравший интервью у Чехова, Толстого и Горького — именно в таком порядке. Теперь же он владелец крупнейшей в Аргентине русскоязычной газеты. Жизнь иногда расставляет фигуры так, что партия кажется ничейной, но всё же продолжается.

Потом говорили без записи. Особенности жизни в эмиграции. Шаров поначалу отправился в Париж. Затем в Берлин. Странно, да? С Германией воевали, но к русским в Берлине отношение неплохое. И в Праге неплохое. А вот в Лондоне как-то неласково к союзникам относятся. Никто за союзников и не считает. Мда… Люди, в отличие от шахматных фигур, непредсказуемы.

Шаров решил, что стоит отправиться подальше, в Новый Свет. Решил — сделал. Он, кстати, совладелец и «Нового Мира», местного еженедельника. Очень популярного, с подписчиками даже в Уругвае.

— Представляете? В Уругвае! — сказал он, будто речь идёт не о государстве, а о таинственном острове, отмеченном на карте особой звёздочкой.

— Вы, должно быть, хорошо осведомлены о местной жизни? — Арехин решил, что теперь самое время поменяться ролями.

Шаров усмехнулся — чуть-чуть, уголками рта, старым, чуть усталым движением.

— Да уж. Осведомлён. В «Новом Мире» я заведую справочным отделом. Экономическая жизнь, розыск компатриотов здесь и в Уругвае, и многое другое…

Шаров говорил, а Арехин смотрел на его руки. Короткие, мясистые пальцы с идеально отполированными ногтями. Руки человека, который не привык к физическому труду, которому знакомо ощущение власти. Пусть крохотной, как у кондуктора в поезде, но власти. Эти руки могли перелистывать чужие судьбы, как страницы газеты.

В тишине Café Tortoni что-то тихо треснуло — возможно, паркетина, а возможно, невидимая нить разговора, которая вот-вот должна была привести к чему-то важному. Арехин вдруг почувствовал, как город дышит ему в затылок — густо, жарко, с запахом моря и смутной тоски, будто Буэнос-Айрес уже знает, кто победит в матче, но не собирается открывать тайну раньше времени.

Начался дождь, сентябрьский хмурый дождь, хотя сентябрь здесь, в Южном полушарии — это как в Москве март. Весна.

— А что вы скажете о местных слухах? — спросил Арехин. К аромату кофе добавился запах уличной сырости, дождь покрывал витрину серыми мазками, словно кто-то медленно наносил на стекло грязную побелку.

— Каких именно? — Шаров поднял глаза от блокнота. Его взгляд метнулся к двери, к окну, к углам помещения, словно он проверял: нет ли кого лишнего. Тишина, последовавшая за этим ответом, была иной. Она была не просто отсутствием звука. Она была живой, напряженной, как черная пантера в ночи. Даже воздух в кафе, казалось, сгустился, стал темнее.

Шаров медленно поставил свою чашку на блюдце. Звяк показался оглушительным.

— О Морском Дьяволе.

Шаров ответил серьёзно, но пальцы его начали постукивать по фарфоровой чашке — быстрыми, неровными ударами, будто кто-то пытался выбраться наружу.

— Это страшилка для детей. Их пугают: будете себя плохо вести, шалить, убегать — вас утащит Морской Дьявол.

— Страшилка, говорите? — Арехин поднял бровь, почти демонстративно оглядывая собеседника, проверяя не слова, а то, что за ними скрыто.

— Но появилась она не на пустом месте, — неохотно признал Шаров. — Здесь часто пропадают дети. Вышли погулять — и нет их. Мальчики, девочки, от пяти до десяти лет.

— Часто? — тон Арехина был ровный, но рука крепче сжала сахарные щипчики.

— Положим, не очень часто, но всё же… Десять — двенадцать в год. Уже лет десять так. И никаких следов. Ни детей, ни останков, ничего. Они исчезают. Бесследно. Как будто растворяются…

Он сделал паузу. — А шалости на море — это с прошлого года пошло. Ничего серьёзного, думаю, золотая молодёжь развлекается. Но решили и это на Морского Дьявола свалить.

Арехин молчал. Шум дождя пульсировал, задавая странный ритм, который то ускорялся, то стихал, и казалось, будто город лично наблюдает за разговором.

Удобно, когда есть такое пугало. Спихиваешь на него все грехи.

— А вы как считаете, что с детьми произошло? — продолжил Арехин. Вдруг всплыл образ маленькой девочки, его собственной дочери, оставшейся там, в России.

— Ничего хорошего, — резко сказал Шаров. — Полиция, конечно, ищет, но пропадают дети бедняков, причем самых распоследних бедняков, опустившихся пьяниц, безработных, часто — индейцев. Русские дети не пропадают. — Шаров постучал костяшками пальцев по столешнице, отбивая невидимый ритм. Стук был похож на барабанную дробь перед казнью.

— Но в Совдепии, говорят, дети пропадают тысячами, не так ли? — он поднял глаза на Арехина.

Контратака проведена ловко. Но и на неё найдётся ответ.

— Уже нет. С беспризорностью покончено. Устроены детские колонии, где детей более-менее воспитывают, приучают к труду, дают ремесло. До идиллии далеко, конечно, но того, что было прежде, уже нет. Почти нет, — поправился Арехин, прогоняя непрошеные воспоминания.

— Вот и славно, — сказал Шаров. Его пальцы перестали стучать, но взгляд всё ещё бегал по кафе, по отражениям в потускневших зеркалах, которые не мешало бы помыть. — А как там вообще? В России?

— Последний раз я там был в двадцать пятом. Потихоньку налаживалось. Магазинчики, мастерские, пекарни, кафе — можно и частному лицу держать. Сразу повеселело. Если есть деньги — жизнь сносная. А без денег жизнь везде плохая.

— Не думаете вернуться в Россию?

Прямой удар. Королевский гамбит в разговоре. Арехин почувствовал, как сжимаются челюсти.

— Меня год назад лишили гражданства, вы, возможно, слышали.

— В газетах смутно об этом писали. Почему лишили?

— Дал сеанс в пользу приюта для детей эмигрантов. И ещё за интервью эмигрантской газете.

— И за это лишают гражданства?

— Получается, так, — пожал плечами Арехин. — Впрочем, сейчас мне в России делать нечего. Интерес к шахматам огромный, но турнирные призы мизерны. На них не прожить. А здесь — ну, здесь прожить можно.

— Человеку с головой здесь хорошо, — подтвердил Шаров. — А некоторым — очень хорошо. Стали знаменитостями. Взять хоть доктора Сальве.

— Доктор Сальве? Я знавал Георгия Соломоновича Сальве, сильный был шахматист. Он умер в двадцатом.

— Это его племянник. Здесь он стал доктором Сальватором. Делает операции по омолаживанию. Чудеса науки, волшебство хирургии. К нему приезжают даже из Северо-Американских Соединённых Штатов. Миллионеры. Он теперь и сам миллионер, но нас не чурается. Охотно помогает — в разумных пределах. И бывает в шахматном клубе. У вас с ним есть кое-что общее.

— Оба шахматисты?

— И это тоже. А ещё он поддерживает детский приют, и щедро поддерживает. Вы должны с ним познакомиться — преоригинальнейшая личность.

Детский приют. Слова прозвучали как эхо. Дети. Пропажи. Морской Дьявол. Щедрый доктор. Слова и понятия начали сходиться в причудливую, тревожную комбинацию. Пока без явной угрозы, но с потенциалом для смертельной ловушки.

— Если должен — познакомлюсь, — ответил Арехин.

Шаров поднял руку, глаза его слегка сузились:

— Смотрите, Капабланка!

В кафе вошёл Капабланка, сопровождаемый прекрасной дамой. Он, в кремовом плаще, с зонтом в руке, был воплощением элегантности и уверенности, божеством, сошедшим с Олимпа. Капа оглядел кафе, и его взгляд на секунду задержался на их столике. Увидел Арехина. И поморщился. Чуть-чуть. Почти незаметно. Но Арехин разглядел. Лёгкое движение лицевых мышц, микроскопическая вспышка раздражения и… чего-то еще? Брезгливости? Страха? Капабланка почти месяц жил в Буэнос-Айресе, и, по негласному уговору, они избегали друг друга. Как два самурая перед поединком, хранящие ритуальную чистоту. Шаров нарочно, что ли, выбрал Café Tortoni? Чтобы спровоцировать эту встречу? Чтобы посмотреть, как поведут себя два крокодила в одном болоте?

Но сенсации не получилось. Арехин поднялся, поклонился, Капа ответил на поклон — и на этом всё закончилось. Арехин медленно покинул кафе, чувствуя на себе взгляд Шарова и чей-то ещё, едва уловимый, будто город и его тайны следили за каждым шагом.

Снаружи дождь стал сильнее. Где-то неподалеку проехал трамвай, расплёскивая дрожь вокруг.

Он шагнул в дождь, и холодный ветер мгновенно остудил сознание. Не о чем волноваться. Для того он сюда и явился.

Он анализировал разговор со Шаровым, его постукивающие пальцы, дрожь в голосе, напряжённость глаз. Всё это казалось не случайным — как будто сам город говорил, что дети действительно исчезают, и никакая полиция не способна остановить то, что скрыто в тумане.

Он подошёл к перекрёстку, где туман сливался с дождём, и внезапно показалось, что в дальнем конце улицы что-то двигается. Фигура была почти невидимой, но казалась слишком высокой, слишком черной, с неправильными очертаниями, будто скручена из морских водорослей и сырого воздуха. Арехин замер, сердце забилось быстрее, и в голове всплыл образ исчезнувших детей — их крики, смех, который внезапно прерывается.

Сильный порыв ветра ударил в лицо, и шум дождя стал почти оглушающим. Он сделал шаг назад, но ноги как будто сопротивлялись — и в ту же секунду казалось, что что-то скользнуло рядом, прошептав его имя или, по крайней мере, звук, очень похожий на шёпот.

Арехин моргнул, и фигура исчезла. Лужи остались пустыми, туман рассеялся лишь наполовину, а город снова стал казаться обычным, полным людей и машин. Но он знал: это обманчивое спокойствие. Морской Дьявол, будь он реальным или выдуманным, уже оставил след в его сознании. И не только в сознании: ощущение невидимого присутствия сжимало грудь, и каждый звук теперь казался потенциальным предупреждением.

Он ускорил шаг, направляясь к дому, но в голове всё ещё звучали слова Шарова: Они исчезают. Бесследно. Как будто растворяются…

На мгновение показалось, что дождь и туман соединились в единый, живой организм, наблюдающий за ним. И в этой тишине между каплями дождя, скрипом фонарей и далёким гудением трамвая он понял: Буэнос-Айрес — город с миллионами глаз и миллионами тайн. Но самые страшные тайны — те, что касаются детей, исчезающих бесследно.

И где-то там, за очередным поворотом улицы, в темноте, кто-то или что-то уже следило за каждым его шагом, ожидая, когда следующий шаг выведет его слишком близко к границе реальности и легенды.

Сознание упрямо рисовало картины: пустые детские площадки, мокрые от дождя качели, на которых никто не качается, тихие силуэты в тумане, которые словно тают при попытке рассмотреть их.

Он ускорил шаг, вслушиваясь в шум дождя, в перестук катящегося трамвая. Всё было как прежде, но ничто уже не было прежним. В этом городе, где исчезали дети, каждый звук мог предупреждением, а каждая тень — началом легенды, которая, возможно, никогда не кончится.

Но когда он подошел к остановке и сел в подкативший трамвай, всё снова стало просто, ясно, обыденно.