Curriculum vitae

Глава 22 База

Утром голова уже не кружилась, ноги перестали предательски подкашиваться, и хотя шум в ушах, общее недомогание и дрожание пальцев ещё мешали жить, Распутин мог передвигаться совершенно свободно, чем немедленно воспользовался, выбравшись на свежий воздух.

База Ежова располагалась на живописном горном склоне в недостроенных корпусах то ли гостиницы, то ли профилактория. Эти памятники единой когда-то Югославии в разной степени готовности, щедро разбросанные по косовским горам, обладают двумя достоинствами — уединенностью и потрясающими пейзажами. Напротив парадного входа красовался старинный храм, заброшенный в начале войны. Рядом с пологими, поросшими лесом горами, облаками, царапающими пузо о вершины горных сосен, он казался космическим кораблем, приземлившимся когда-то с инопланетной миссией, да так и вросшим в землю, не в силах оторваться от местных красот.

Ежов с личным составом отрабатывал новое, незнакомое Григорию упражнение. Отделение строилось в шеренгу, каждый боец брал в руку гранату РГД–5. По команде все выдергивали чеку, по команде роняли гранату себе под ноги, потом поднимали и бросали. Чпокали запалы, и за учебным снарядом бежало следующее отделение. Потом всё повторялось.

Увидев Распутина, Лешка передал бразды правления одному из офицеров и поспешил к легионеру, честно выполняя роль хлебосольного, внимательного хозяина.

— Как здоровье, Айболит? Помощь для передвижения в пространстве нужна? — шутливо позаботился он о Грише, и, увидев его заинтересованный взгляд, пояснил:

— Занимаемся психологической устойчивостью личного состава. Признаюсь, иногда нарушая меры безопасности. Но зато после таких занятий бойцы не боятся «карманной артиллерии» и не растеряются в бою, выпустив гранату из рук. Здесь работаем с учебными, чтобы окрестных кур не пугать, а у себя на полигоне всё то же самое — с боевыми. Но там на огневой рубеж выходят индивидуально, чтобы из-за одного косорукого не пострадали товарищи.

— Командир! Это несправедливо! С нами в Афгане ты ничем подобным не занимался!

— Зеленый был, Айболит, многого не знал, кое о чем даже не догадывался! Да и не дали бы мне отцы-командиры экспериментировать. Это здесь я сам себе хозяин, да и то, должен нос по ветру держать.

— Что ещё практикуешь, что с нами не делал?

— «Ромашка» — так тренировали осназ в Великую Отечественную. РГДшку кладем в центре в небольшую ямку, а вокруг нее по кругу, на расстоянии пяти метров, отделение ложится головой к гранате. Задача простая — не вскочить и не побежать, иначе гарантированно посечет.

— Жестоко… Даже не знаю, смог бы я сам вот так спокойно лежать в двух шагах от смерти.

— Не поверишь — за год существования моей группы — ни одного процента небоевых потерь. Спасает личный пример и предварительная подготовка. Новички работают только в группе с ветеранами. Хотя, какие новички… Тут ведь нет ни одного срочника. Только контрактники. Ну и многодневная целевая накачка. Попавшему в спецназ с первого дня вбивают в голову главную заповедь: ты круче всех. Это важный момент психологической подготовки. Убеждаем не только словами. Сутки напролет стреляем или бегаем, как кони, или изучаем матчасть. Но тебя при этом постоянно бьют. Нет, не в смысле дедовщины и беспредела. Никаких «принеси-подай». Просто ты по казарме передвигаешься, как по вражеской территории. Либо затрещину отвесить могут, а ты должен блокировать или увернуться, либо кровать «заминируют» — поставят растяжку с учебной гранатой, либо удавку на шею прикинут. Такие у нас шутки. Это нормально, заставляет думать, слушать, смотреть, быть в состоянии боеготовности 24 часа в сутки. Трогать незнакомые или яркие вещи отучают за неделю: вот лежит на столе брелок с ключами, а под ним самодельное взрывное устройство, схватил ключи — побежал в лазарет. Через полгода службы у тебя не то что глаза на затылке вырастают, даже спишь так чутко, что просыпаешься от одного постороннего взгляда. Зато в плане готовности к испытаниям никаких проблем нет. Приказ лечь рядом с гранатой или выронить её уже не рождает панику.

— Как раз хотел спросить про дисциплину. Ты растишь волчат, прививаешь им ощущение собственной силы и превосходства. А как таких суперменов держать в узде?

— Я воспитываю не волчат, а волкодавов. Учу охранять беззащитных и спасать обречённых. Уже одно это дисциплинирует. Конечно, встречаются экземпляры… Тут уж, как в любой сборной команде. Кто не подчиняется, вылетает первым. Но живем не токмо угрозой отчисления. Хорошо срабатывает проверка жаждой, когда после марш-броска под летним солнышком подразделение прибывает к источнику воды и получает команду наполнить фляги, но не пить. Через некоторое время бойцам сообщают, что вода отравлена. Подается команда вылить воду, марш возобновляется. И тут рядом кнут и… Нет, не пряник. Плечо. Не выдержишь, свалишься — на руках донесем. Я, как командир, буду тащить наравне со всеми…

— Теперь понимаю, почему у тебя нет никого ростом выше меня, — усмехнулся Распутин. — Условно «ранят» такого здоровяка, потом вся группа намучается таскать.

— Не только поэтому, — улыбнулся Ежов. — У нас шутят: «большой шкаф громко падает, а маленькие веники быстро шуршат».

— Жесток ты, Ёжик!

— А по-другому нельзя, Айболит. По-другому будут потери и невыполнение приказа, срыв поставленных задач…

— Марш-броски до издыхания и тренировки по беспрекословному выполнению приказа — это и в НАТО присутствует. Но боевые гранаты себе под ноги никто не роняет. Выживать учат по-другому. У «морских котиков» ВМС США, например, существует специальное упражнение: человеку связывают руки за спиной и лодыжки, бросают его в бассейн глубиной три метра. Задача — выжить в течение пяти минут. Подавляющее большинство новобранцев терпят неудачу. Многие сразу впадают в панику и начинают кричать, чтобы их вытащили. Некоторые пытаются плыть, но уходят под воду, их приходится вылавливать и откачивать. За годы тренировок неоднократно бывали даже смертельные случаи…

— Интересно, — прищурился Ежов, но сразу же покачал головой, — да кто ж мне бассейн-то даст? Если только в озере или речке личный состав топить… Нет, у нас попроще, из настоящего болота друг друга вытаскивать на марш-броске или Иван Иваныча разбирать.

— А это что за зверь?

— Чучело-манекен трупа с каким-то важным документом во внутреннем кармане. Бойцам надо его найти и обыскать. Под верхней одеждой — кровавые внутренности. Специально ездил на мясокомбинат, договаривался насчет свиного ливера — больше всего на человеческий похож. А если учесть, что свежачком он только первый день, а потом активно разлагается и пахнет… Бойцы его шмонают и блюют по очереди. Но уметь возиться в кровавом месиве из зеленых кишок — это тоже часть квалификации, как и готовность убить невинное существо, например, бродячую собаку…

— Пёсу жалко…

— Жаль, — согласился Ежов, — поэтому часто заменяем собаку крысой. Запускаем её в умывальник и закрываем вместе с бойцом. Когда крысе некуда деваться, она атакует. И это настоящая жесть. Короче, если сможешь ее прибить голыми руками-ногами, тебе уже никакой человек не страшен…

— Жёстко!

— Жизнь гораздо грубее и безжалостнее. И даже на самых изощренных тренировках, в условиях, максимально приближенных к боевым, всё равно не получится создать боеспособный коллектив.

— А что еще?

— Кроме чувства долга и ощущения собственного превосходства, у бойцов должно обязательно быть что-то личное к тем, с кем они воюют. Без ненависти воевать не получится. Помнишь, нам рассказывали ветераны. С началом Великой Отечественной ненависти долго никто не испытывал. Но когда бойцы своими глазами увидели, что творят гитлеровцы, когда появилось стихотворение «Убей немца», война пошла совсем по другим правилам, по нашим. Поэтому я себе в группу собираю народ с историей — у кого родные сгинули в Абхазии, у кого попали под нож Средней Азии, кто-то друга в Чечне потерял, а кто-то в 1993-м в Белом доме близких оставил… У каждого есть личный счет ко всей этой бандоте, что так «демократично» расползается по планете, сея горе и смерть.

— Собираешь тех, кто жаждет мести?

— Почему мести? — вздернул брови Леха, — справедливости!

За беседой они обошли вокруг жилой корпус и опять вернулись во двор. Декорации сменились. Группа Ежова отрабатывала действия на случай внезапного нападения из засады. С первого взгляда было видно, что собраны опытные ребята, знающие без лишних слов, как действовать в экстремальной ситуации. Все отработано до автоматизма. При первом же намеке на опасность бойцы, идущие в боевом порядке вторым и четвертым, непременно падали вправо, а первый и третий — влево. Быстро организовывалась круговая оборона. Отделение, готовое дать отпор противнику, ощетинивалось оружием, буквально растекаясь по еле заметным укрытиям, по команде собираясь капельками ртути в единое целое.

— Кстати, Айболит, тебе, как медику, будет интересно. Среди людей, прошедших специальную психологическую военную подготовку, процент подверженных поствоенному синдрому значительно ниже. Люди же, не готовые к мощному прессингу в виде лишений, смерти товарища и необходимости убивать для того, чтобы не быть убитым, зачастую становятся пациентами психоневрологических диспансеров, либо попадают в исправительно-трудовые учреждения, как многие афганцы…

— Тоже вспоминаешь?

— Хуже — не могу забыть даже на день. Наверно, это на всю жизнь.

— Слушай, — решил сменить тему Распутин, — а сколько мы еще тут сидеть будем?

— Ну вот! Я-то думал, что тебя отсюда теперь палкой не выгонишь, такая красота! Курорт!

— Кстати, да, — оглядывая окрестности и вдыхая полной грудью горный воздух, согласился Григорий, — не ожидал, что твоё командование так расщедрится…

— Командование? — Ежов сморщил нос. — Айболит, ты шутишь! Оно просто поставлено в известность. А все, что ты видишь — частная инициатива!

— Ты стал миллионером?

— Не я, Гриша, не я… Просто не все миллионеры мечтают стащить и свалить. Есть и те, кто понимает, не будет нас — не будет их… Такие нам оказывают поддержку, на которую государство не способно… Пока не способно, — добавил Леха с нажимом…

— Олигарх, отстёгивающий деньги на спецназ! Аж не верится!

— Сам в шоке!

— Будем считать это рождением нового союза города и деревни, армии и… трудового народа в лице отдельных, наиболее платежеспособных его представителей!

— Рождение! Точно! — Ежов остановился и шлепнул себя по лбу. — Вот что значит зарапортовался! Давай-ка, собирайся, пациент! Сегодня у нас ответственный день — мы оба приглашены на день рождения к Даше-душеньке! Явка обязательна. Форма одежды — парадно-выходная!

— Откуда информация?

— В отличие от тебя, соня, у меня день начался в шесть утра. Уезжая, она просила передать приглашение… И поцеловать тебя-обормота. Но я этого делать не буду — ты не в моем вкусе!

— Балабол!

— Охотник за нимфетками!

— А сколько ей исполняется?

— Восемнадцать.

— Никогда бы не подумал.

— А это война, — мгновенно посерьезнел Ежов, — здесь все быстро взрослеют и стареют…

«Хвала!» — говорят сербы в знак благодарности. Не отсроченное русское пожелание «спаси тебя Бог» — «спасибо» или виртуальное «дарение блага» — «благодарю», а открытое прославление — «хвала!» Именно это слово чаще всего слышал Григорий, явившись вместе с Ежовым в дом Душенки в Митровицах. На пороге их встретил дед девушки — тот самый, что приходил к Распутину за помощью. Крепкий, как дуб, несмотря на свои 84 года, бывший партизан Марко-старший, как он сам себя называл. Марко-младший, отец Душенки, вместе со своей женой и сыном так и остались под руинами больницы, разбомблённой авиацией НАТО в том самом селе, где Распутин устроил геноцид албанских мародеров, отбив у них внучку Марко.

Пока именинница не появилась, ветеран «арендовал» Ежова, степенно и неторопливо обходя гостей, знакомил его с немногочисленными друзьями и родственниками, рассказывая, что за военные гостят сегодня в его доме. И каждый рассказ заканчивался словом «хвала», искренними мужскими рукопожатиями, порывистыми объятиями женщин и длинными речами, в которых русские легко угадывали отдельные слова, но не имели никакой возможности сложить их в понятные предложения. Выслушивание этого вязкого, почти безумного наречия, погружавшего слух в языковую шубу, в праславянскую ночь, где переплетаются только корни отдельных слов — одна из тех томительных повинностей, которые приходится нести всякому славянину, попавшему в компанию с представителями народов, близких по языку и духу, но разошедшихся во мраке веков по своим национальным квартирам. Марко-старший охотно взял на себя обязанности не только переводчика, но и гида по закоулкам сербского языка, недоступного иностранцам.

— Георгиус у нас доктор, так? Стало быть, врач. У сербов — «врач» имеет значение «колдун». Слово «Вра·ати» означает — «нахожу», или ещё — «возвращать», «вертать». «Врач» — это «вертун», тот, кто своими приворотами и заговорами разворачивает, возвращает человека из далеких мест, от самых «врат» смерти, куда заводит болезнь. Почему? Да потому что «врач» — сам сказочное существо. Как и больной в бреду, врач оставляет свое тело за порогом лечения, магически следует за больным, заплутавшим человеком, влетает, как ворон, в то внутреннее пространство, в тот темный лес, куда человек попал.

— Марко! Откуда у тебя такой хороший русский?

— Долго… гостил в России… Сразу после войны учился в Москве на лечебном факультете, а потом Тито поссорился со Сталиным, — Марко закурил. — Пришлось задержаться в вашей тайге до 1955 года. Так и не доучился.

— И ты всё равно так по-доброму относишься к русским?

— Никогда и нигде, — голос Марко приобрел особые нотки, — я не встречал одновременно такой несправедливости к людям, как в России, и такой душевности. Как вы можете совмещать в себе столь противоположные качества — не понимаю. Никто не понимает. Мистика! «Поскреби русского — найдешь Бога», — говорят сербы, а не «татарина» или «медведя»… Правда, некоторых приходится скрести очень долго. Иногда всю жизнь…

Распутина в это же время в плотное кольцо взяло поколение, более-менее знавшее иностранные языки. Приглашенные с уважением разглядывали нацепленный на летнюю форменную рубашку наградной «иконостас». Они наперебой изливали боль-обиду за дикую несправедливость, переживаемую сербским народом.

— CNN, показывая расстрелы хорватов сербами, случайно забыло вырезать из кадра значки на рукавах стрелявших, которые были «колышками» усташей, хорватских националистов. Оказывается, расстреливали сербов. Многие западные журналисты знали, что информация нарочно подаётся с измененным смыслом словосочетания «расстрел сербов», — возмущался великан с грубыми руками, хранящими следы машинного масла, и грустными карими глазами, окаймленными длинными, коровьими ресницами.

Родня согласно кивала головами. Сербы первыми прочувствовали на своей шкуре весь «профессионализм» западных средств массовой информации, хотя долго не могли поверить, что это возможно — говорить так бессовестно на черное — белое и наоборот.

— К нам, в сербскую часть Ораховца, после раздела колючей проволокой явилась журналистка из Нидерландов, — подхватил беседу его сосед, такой же громадный, грозный и одновременно беззащитный в своей непосредственной детской обиде, — красивая, молодая, но, на балканский вкус, худосочная. Наши из Ораховца сказали бы «слабокровная». Ну да ладно, приехала и приехала. Любезно представилась, села за стол, достала из сумочки блокнот с подготовленными вопросами и диктофон, тут же его включила.

«У меня к вам несколько вопросов», — заявила.

«Хорошо, задавайте», — отвечаю и жду привычных, касающихся жизни нашей общины.

«Первый: когда сербская армия оккупировала Косово?»

«Простите, я не понял вопрос».

Она повторяет громче. Переводчик из кожи вон лезет, чтобы произнести слова четче и яснее, полагая, видимо, что у меня трудности со слухом. Мне это порядком надоело, и я ответил вопросом на вопрос:

«А скажите-ка, пожалуйста, когда нидерландская армия оккупировала Голландию?»

«Не поняла вопроса», — оторопела журналистка.

«Но дорогая моя госпожа, как можно вести беседу, если мы с самого начала не понимаем друг друга?» — говорю ей.

«Что ж, вы правы», — возвестила она, собрала свои вещи со стола в сумку, одарив на прощанье злобной и циничной усмешкой, в которой читалось: «Вы, сербы, действительно, глупая нация, и смысла с вами разговаривать нет».

Сказала и отправилась в албанскую часть города. Там-то уж точно нашла замечательных собеседников, которые с готовностью рассказали о страшных и мерзких «сербах-оккупантах», полностью соответствующих клише и предрассудкам западной пропаганды в отношении нашего народа, Косово и Метохии.

— Было два полюса в мире, — философски заметил гость, больше похожий на профессора, раскуривающий трубку, — Восток и Запад. Русские держали половину мира. Теперь ситуация совершенно другая. Россия — это региональная держава. Есть только одна власть — Америка. Одна страна правит миром, все остальные подчиняются ей. Выбора нет. Америка подавляет любое инакомыслие… И это вполне обоснованно. Будь я на их месте, наверно, делал бы то же самое.

— Мы были на их месте и ничего подобного не творили, — встревает Марко и остальные почтительно замолкают, — Сербия после войны на Балканах для всех соседей была маленькой Америкой, но никого не бомбила и не резала. Наоборот! Простила убийц и вешателей, хотя они сами прощения не просили. Делила по-братски кусок хлеба. Наверно, надо было вести себя по-другому…

Распутин слушал горькие рассказы и вынужден был признать — сербы правы. Правы именно по внутреннему, родственному счету, о котором другие не говорят. Правы, потому что хорваты так и не совершили покаяния за то, что делали во время Второй мировой войны, а были просто «покрыты, прощены хорватом Иосифом Тито». Правы, потому что хорваты и мусульмане стали вновь убивать и выселять сербов. Четыреста тысяч беженцев, чтобы спровоцировать приход югославской армии, а затем объявить миру о геноциде. Правы, потому что после ухода сербских войск, но при наличии войск НАТО, боснийцы снова безнаказанно режут сербов. И все это знают.

Репутация сербов не была запятнана участием в геноциде. Для англосаксов такое положение вещей невыносимо. Компрометацией Сербии занялись современные Америка и Европа, используя не факты, а риторические приёмы, описанные Оруэллом, где даже опыт Второй мировой войны используется для обеления нацистов и обоснования новой западной политики. Но справедливость по-сербски никуда не ушла и постоянно проявлялась в самых неожиданных формах.

— Знаешь, что я узнал от Марко, — прошептал Ежов Распутину, когда первая волна знакомств спала и их оставили в покое, — оказывается, в Боснию, в контингент российских войск, участвовавших в миротворческой операции, приезжали чеченцы собирать дань. Велели с валютной зарплаты выплачивать им долю, а не то грозились перебить оставшиеся дома семьи. Так вот сербы, прослышав об этом и разозлившись за «своих», взяли в плен приехавших чеченцев и потребовали выкуп за них. В качестве доказательства серьезности намерений, говорят, послали на Кавказ чеченское ухо. Чеченцы все поняли, выкуп прислали…[30]

Ответить Григорий не успел. Под одобрительные возгласы гостей во двор, ставший на этот вечер банкетным залом под открытым небом, в сопровождении подруг вошла виновница торжества в ослепительно-белом платье, выгодно оттеняющем её смуглую кожу, черные глаза и волосы. Проследовав по прямой до русских, Душенка с детской непосредственностью бросилась на шею своему спасителю. Распутин снова почувствовал, как душа отрывается от земли и он опять улетает в космос. Лешка, посмотрев внимательно на Григория, улыбнувшись своей фирменной лукавой улыбкой, промурлыкал на ухо «Горько!», вернув друга на грешную землю.

— Мы же едва знакомы, — пробормотал Распутин не отрывая рук от осиной талии Душенки.

— Ты забыл, Айболит, что мы на войне, — совершенно серьёзным голосом ответил Лёха, — тут год — за три. А для этой девочки, только что похоронившей почти всю семью — за десять.

Душенка не поняла ни слова из диалога друзей. Она хлопнула своими ресницами-опахалами, приподнялась на цыпочки, чмокнула Григория в щёку, шепнула на ухо «Волим те»[31] и унеслась ветерком к своим подружкам, с нетерпением ожидавшим её неподалеку. Вечеринка только начиналась…