Чёрный став

XXXIV Панна Мария

Колбасник Синенос еще до грозы вышел из шинка Сто-коза. Его качало от крепкой стокозовской горелки и в глазах как будто весь свет перевернулся. И улицы были словно не те, что всегда, и дома как будто местами поменялись. Он шел, казалось, верно, теми улицами, которые вели на Семибалку, к его дому, но, совершенно неожиданно для самого себя, опять вышел на главную улицу, к бакалее Кри-вохацкого.

— А, нечистая сила! — бормотал он, начиная свое путешествие сначала. — Я знаю, какой черт меня морочит! Чтоб мне провалиться в самое пекло, если то не жинка Домаха вкупе со своим чертовым батькой!..

А тут еще черная туча вдруг заволокла все небо, и совсем уже ничего нельзя было понять — где он и в какую сторону ему нужно идти. Он остановился посреди улицы, в недоумении почесывая затылок…

Черная туча глухо заворчала и грянула громом. Синенос от страха присел на землю и пополз на четвереньках куда-то в сторону. В темноте он наткнулся на амбар, нащупал в фундаменте дыру, проделанную собаками и свиньями, и залез в подполье как можно глубже, решив здесь переждать грозу.

— Пускай Домаха дожидается! — с злорадством сказал он, выбирая место поудобнее, чтобы лечь. — А мне что?..

Около него вдруг что-то зашевелилось и недовольно заворчало:

^{— р}ррррр…

Он подвинулся немного в сторону, — но сзади, уже без всякого предупреждения, острые собачьи зубы больно цапнули его за ногу.

— А, скаженна тварюка! — выругался колбасник, быстро подобрав под себя ноги.

Он пополз на животе прочь от неприветливых соседей, но и там его встретило злобное, угрожающее ворчание.

— Та тут их до черта! — смущенно пробормотал Синенос, боязливо пятясь. — Доброму человеку и приткнуться некуда!..

Он подумал немного и взял другое направление. Здесь уже послышались иные, мирные звуки, и на него пахнуло навозом и теплом. Колбасник протянул руку и нащупал теплые, гладкие спинки поросять. Они сосали, сонно повизгивая, большую шершавую свинью, издававшую нежное хрюканье, похожее на блаженные, дремотные стоны.

От прикосновения руки Синеноса свинья взвизгнула и испуганно приподнялась; поросята, потерявшие сосцы матери, подняли пронзительный визг.

— Тю! — удивился колбасник. — Дурные! Я ж вас не за-чипаю!..

Его добродушный тон, видимо, успокоил старую свинью, она почувствовала, что ее потомству не угрожает никакой опасности и снова улеглась. Поросята, поймав сосцы, затихли, выражая свое недовольство на неожиданное беспокойство лишь легким повизгиваньем. А свинья опять блаженно застонала под мерным надавливаньем на ее живот поросячьих рылец:

— Мм-хрю… ммм-хрю… мм-хрю…

Ударил гром, от которого дрогнул весь амбар. Хлынул ливень. Синенос прислушивался к шуму дождя и философствовал, с удовольствием укладываясь около свиньи в вырытом ею углублении:

— От то и так… тэе… Эге ж!..

Пригревшись около теплого бока своей соседки, он мирно захрапел под шум дождя и спокойное, мирное похрюкиванье изнывавшей от довольства и благополучия свиньи…

Пробуждение Синеноса было не столь приятно. В яме, где он лежал, образовалась лужа от набежавшей под амбар дождевой воды; свинья продолжала лежать и похрюкивать как ни в чем не бывало, даже еще с большей приятностью, — колбаснику же было крайне неудобно в насквозь промокшей одежде. Он с удовольствием думал о своей хате, где можно было лечь на сухую лавку иди еще лучше — забраться на печь и там в тепле раздеться и обсушиться…

Скользя и барахтаясь в грязи, он выбрался из-под амбара и отряхнулся. Дождя уже не было, и небо очистилось от туч. Низко над селом, в стороне кочубеевского сада, висела красная, до половины ущербленная луна, при свете которой уже можно было видеть дорогу. Вдоль всей улицы на земле блестели огромные лужи, налитые дождем; в канавах еще шумно бежала стекавшая с окрестных холмов дождевая вода…

Горелка Стокоза имела то свойство, что и на другой день хмель от нее не проходил, а Синенос не так уж много спал, чтобы не чувствовать себя пьяным. Ноги его заплетались, расползаясь в грязи в разные стороны. С трудом сохраняя равновесие, он побрел вдоль широкой, пустой улицы, бормоча всякие неприятные пожелания черту и Домахе, всяческими способами мешавшим ему добраться до своей хаты…

Какой-то человек быстро шел ему навстречу, шагая прямо по лужам. Завидев его, Синенос даже остановился от радостного удивления: нашелся еще один человек, блуждавший по селу в такой поздний час!..

— Го-го! Наливайко! — крикнул он, расставив руки в противовес разъехавшимся врозь ногам. — И ты, видно, здорово хлебнул горилки!..

Наливайко был весь мокрый, без шапки и шатался как пьяный.

— Марынку не видал? — спросил он хрипло, утирая рукавом пот со лба.

— Какую Марынку?

— Суховееву!

Колбасник вытаращил глаза и раскрыл рот.

— Разве ж она тут?

— Тут.

— Скажи на милость!.. Не видал… Та, может, ты обознался?..

Наливайко не стал с ним больше разговаривать и, махнув рукой, пошел дальше. Синенос посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— Чи он пьяный, чи сдурелый!.. — рассуждал он сам с собой, пытаясь сдвинуть с места влипшие в густую грязь ноги в тяжелых чоботах. — От так история!..

Идти было трудно, Синенос совсем заморился, пока добрался до Черного става. От него шел пар, словно он только что вылез из бани…

На крыльце суховеевой хаты кто-то сидел. «Чи то баба, чи то человик? — думал вслух Синенос, вглядываясь в странную, низко пригнувшуюся к ступеням фигуру. — Может, то Марынка и есть?.. Эге ж! Ну да, Марынка!.. Недаром На-ливайко спрашивал…»

— Здорово, дивчина! — сказал он, качнувшись взад и вперед. — Там тебя чумак шукает. Га?..

Марынка сидела на нижних ступенях крыльца, обхватив свои голые колени тонкими руками. Она молчала и смотрела перед собой большими, неподвижными глазами, ничего не видя и не слыша. Синеносу стало не по себе.

— Хм… Может, то и не Марынка?.. — пробормотал он, боязливо пятясь назад. — Чего ты не идешь в хату, Марын-ка? — спросил он менее уверенным тоном.

Марынка вздрогнула, как будто только теперь увидела его. Она быстро поднялась со ступеней и замахала на него руками.

— Тссс… — шепотом сказала она, испуганно оглянувшись на спящий дом псаломщика. — То не моя хата… Я не Марынка…

Синенос нагнул голову к плечу и сбоку, одним глазом, посмотрел на нее.

— Я так и думал… — удивленно сказал он и развел руками. — Только кто ж ты, если не Марынка?..

Девушка нагнулась к нему и тихо, таинственно, точно сообщая ему важную тайну, шепнула:

— Я — Кочубеева дочка, панна Мария! Вот кто!..

Синенос со страхом отступил назад.

— Свят, свят… — забормотал он, быстро крестясь. — Сохрани Боже и помилуй!..

— Я живу в Черном ставе! — продолжала Марынка, снова приближаясь к нему с широко раскрытыми, безумными глазами. — Зараз мне и до дому пора!..

Она вдруг взмахнула руками, как будто собираясь лететь, и с громким хохотом побежала к ставу…

Синенос видел, как она взбежала по пригорку на самое высокое место и прыгнула оттуда в воду. Желтые волосы разостлались по воде — и погрузились в черную глубину става…

Колбасник протер глаза. По воде ходили большие круги..

— От так так! — сказал Синенос, в раздумье качая головой. — Привелось-таки повидать Кочубеиху!.. Сказать Дома-хе — так не поверит, чертова ведьма. «Брешешь, — скажет, — пьяница!..»

Он поплелся, разговаривая сам с собой, вверх по дороге, боязливо оглядываясь назад. Темная поверхность Черного става уже была гладкая, как стекло…

Все село на другой день знало, что Синенос видел утопленницу — кочубееву дочь. В Батурине с давних времен существовало поверье, что панна Мария, проклятая отцом, утопившись в Черном ставе, не нашла покоя в смерти и часто выплывала на поверхность воды, плакала и рвала на себе волосы. Иногда она выходила на берег, вся мокрая, дрожащая, с распущенными волосами, переплетенными водяными травами, и блуждала по темным, спящим улицам села, прячась в тени деревьев и навесов хат. Она искала человека, который снял бы с нее отцовское проклятие и этим дал покой ее страдающей, грешной душе…

Многие верили этому и даже вспоминали — кто покойного деда, кто — бабку, видевших будто бы панну Марию; находились и такие, которые утверждали, что видели ее собственными главами. Не мудрено поэтому, что в рассказе Синеноса не нашли ничего невероятного, и колбасник чувствовал себя в некотором роде героем.

Ему недолго, однако, пришлось наслаждаться всеоб-тцим вниманием. Купавшиеся в тот же день в Черном ставе ребятишки наткнулись на мертвое тело, и когда оно было извлечено из воды — все увидели, что это была — Ма-рынка…

Нечего и говорить, как сконфужен был Синенос. Из упрямства он продолжал утверждать, что это — таки Марын-ка, а та, которую он видел — была в самом деле кочубеева дочь; его никто уже не слушал, а Домаха пригрозила ему еще кочергой, если он будет продолжать «брехать»…

Одарка вырядила дочку в лучшее ее платье, расчесала ей волосы, вплела в них пестрые ленты, а на шею надела ей все ее мониста. Марынка-покойница была такая красивая, что даже жутко было смотреть на нее. Старуха не отходила от стола, на котором лежала дочь, голосила и разговаривала с ней, как с живой:

— Что ж ты, дочко, не пришла до батька твоего, до маты твоей? Что ж ты, Марынко, не постучала в окошко, не сказала: отвори, маты? Я б открыла тебе хату, пригарнула бы тебя до сердца, отерла слезы с очей твоих, сама бы пере-плакала лихо твое!.. Ой, не схотела ты порадовать батько, маты, отцуралась от нас, та й покинула на веки вечные!..

Наливайко в эти дни не торговал в своей лавке, часами простаивал у тела Марынки, глядя на ее исхудавшее, с застывшей у бледных губ детски-жалостной улыбкой, лицо, на ее маленькие, беспомощно сложенные на груди бледные ручки. У нее было какое-то особенное лицо, тонкое и нежное, совсем не похожее на лица деревенских дивчат, и она была странная, непонятная девушка, как будто нездешняя, точно она пришла откуда-то из другого мира, куда и должна была в конце концов уйти. Разве Наливайко годился ей в мужья? Разве пристало ей толочься у печи с горшками и ухватами, кормить свиней, доить корову, няньчить ребят, вальковать на Сейме белье?..

Она была слишком хороша и необыкновенна для этого. Наливайко и думать нельзя было, что она ему пара. Дураком был и Бурба, который хотел силой завладеть ею; он только погубил ее — и этим кончилось дело. Не было для Марынки «чоловика», да и не жилица она была на этом свите. Это по всему было видно. Что ж тут жалеть и убиваться!..

На третий день, перед самыми похоронами, Наливай-ко, придя в хату псаломщика, спокойно сказал горевавшей над мертвой дочкой псаломщице:

— Годи, Одарка, убиваться!.. Значит, так надо, чтоб Ма-рынка померла. Где ж ей было жить с нами?..

А после похорон, отвесив земной поклон свежей ма-рынкиной могилке, он вернулся с кладбища, умылся холодной колодезной водой и пошел открывать, после почти трехнедельного перерыва, свою кожевенную торговлю…