ОТРИЦАНИЕ Александр Золотько

Перевалить через отрог можно было еще до вечера, но Егоров, посоветовавшись с урядником, решил заночевать на этой стороне. Казаки привычно быстро разбили лагерь, после чего молодые отправились за дровами, а старшие занялись приготовлением ужина. Оба эвенка, Делунчи и Тыкулча, устроились чуть в отдалении, как обычно во все десять дней путешествия.

— И почему остановились? — поинтересовался Никита Примаков у Дробина, когда они ставили палатку. — То шли как можно быстрее, а теперь… Уже не спешим никуда?

Тот молча пожал плечами.

— Нет, правда, — Никита дернул веревку, палатка, уже почти поставленная, завалилась на бок. — Черт! Никак не могу привыкнуть к этому безобразию…

— Это вы о своих талантах путешественника? — осведомился Дробин, невозмутимо поднимая палатку. — Умению обустроить жилье?

— Не язвите, — отмахнулся Примаков. — Человеку должно не шляться по горам и болотам, а жить в нормальных человеческих условиях…

— …независимо от социального происхождения и имущественного ценза, — подхватил Дробин. — Никита, я вполне понимаю ваше революционное настроение, но не кажется ли вам, что вы ведете свою пропаганду, как бы это помягче выразиться, несколько не в том месте и не перед той аудиторией?

Примаков хотел заявить о праве и свободе голоса, но вовремя вспомнил, что Сергей Петрович хоть и старше его всего на пять лет, но срок высылки на поселение у него раза в два больше, чем у самого Никиты. И выслан он не за участие в студенческих беспорядках, а за принадлежность к революционной организации. И даже, кажется, чуть ли не за подготовку террористического акта против царского чиновника.

Сам Дробин об этом не говорил — он вообще не отличался особой разговорчивостью, — а спросить прямо Никита все не решался. Так, без вопросов — ответов они были вроде как на равных, а начнешь расспрашивать, и вдруг окажется, что отношение к революции у Дробина куда как серьезнее, чем у Примакова? Тут придется… Что именно придется в этом случае, Никита старательно не думал. Свое положение ссыльнопоселенца бывший студент Харьковского Императорского Университета, отчисленный с первого курса медицинского факультета, предпочитал оценивать как своеобразное отличие, доказательство своей избранности и почти как награду.

— Нет, мне все же интересно, — сказал молодой человек, когда палатку они все-таки поставили. — До захода солнца еще как минимум два часа, а мы уже…

— Спросите у Егорова, — посоветовал Дробин. — Или сейчас сходите, или когда сядем ужинать. Антон Елисеевич вам ответит, я полагаю.

— Как же! — Никита забросил вещевой мешок в палатку. — Ненавижу всяческие тайны! Я даже у Яшки Алехина спросил, когда ему вывих вправлял: зачем мы вообще идем в эти дебри? Так, представьте себе, вообще никто из казаков не знает. Приказали сопроводить господина из столицы, вот и сопровождают…

Потянуло дымом — казаки разожгли костер, кто-то уже принес воды в котле, вырубили рогатины и водрузили котел над огнем.

— Смотрите, смотрите! — Примаков указал в сторону палатки Егорова. — А ведь Антон Елисеевич, вроде, не желает отдыхать.

И вправду, было похоже, что Егоров намерен идти дальше. Он стоял возле палатки с неизменным посохом в руке, полевая сумка и маузер в деревянной кобуре были при нем, на груди кожаный чехол бинокля, на голове — шляпа с накомарником. Егоров что-то говорил казачьему уряднику, а тот уважительно кивал, раз или два что-то переспросил, потом повернулся к казакам и позвал двух молодых — Игнатова и Алехина.

— Уходит куда-то Антон Елисеевич, — пробормотал Никита. — Куда? Зачем? Кстати, как полагаете, кто он? Ну, по профессии…

— Антон Елисеевич Егоров, тридцати двух лет, холост, если судить по отсутствию обручального кольца, — с флегматичным видом сообщил Дробин. — И совершенно в своем праве идти куда угодно и с кем угодно. А я, пожалуй, поинтересуюсь у казачков, где они воду набрали. Очень хочется смыть пот и пыль. И вам, кстати, рекомендую. Вчера и третьего дня вы, как я смог заметить, пренебрегли водными процедурами…

— Я сам способен решать…

— Да, но спите-то вы со мной в одной палатке, — резонно заметил Егоров. — Посему…

— Вы зануда, — насупился Примаков. — И вы — безжалостный человек. Я смотрел на термометр Егорова, на нем в полдень было пятнадцать градусов Цельсия, — глядя, как Егоров с казаками двинулись вверх по склону, он предложил: — А не пойти ли нам к костру? Заодно и комаров попытаемся отогнать…

Комаров, к счастью, было немного, но надоедали они немилосердно.

— Разрешите присесть к костру? — спросил Дробин казаков.

— Отчего же нет? — кашеваривший Перебендя указал большой деревянной ложкой на бревно, лежавшее недалеко от костра. — Вот и диван приготовлен. Милости просю! Не устали сегодня?

Вопрос адресовался Никите, который на третий день пути настолько выбился из сил, что хотел отказаться идти дальше, и казакам пришлось погрузить его вещи на вьючную лошадь, а самим чуть ли не под руки вести беднягу в гору. Потом студент пообвык и приноровился, но шутки остались.

— Вашими молитвами, — дежурно ответил Никита на дежурную шутку и вытянул ноги к огню. — Еще шел бы и шел, а тут вдруг привал… Почему остановились так рано, не знаете?

— Отчего же? Знаем, конечно… — Перебендя помешал ложкой в котле и искоса глянул на студента. — Мне Антон Елисеевич доложил. Вы как раз отстали малость на склоне, а он подошел ко мне, стал во фрунт да отрапортовал, что желает сделать привал пораньше, чтобы лошади и другие слабосильные отдохнули.

Никита неодобрительно кашлянул.

— Никак простудились? — удивился Перебендя. — Это ж как вас угораздило? Вы дохтур…

— И в холодной воде, вроде, не мылись… — подхватил Афанасий Озимых.

— Послушайте, любезный!.. — Примаков попытался встать с бревна, но стоявший рядом Дробин незаметно надавил ему на плечо. — Вам не кажется…

— Да вы простите его, Никита Степанович, — вмешался незаметно подошедший урядник. — Он ведь человек простой, о чем думает, то и говорит. Мы через гребень должны были перевалить еще вчера поутру, но идем чуток медленнее, чем нужно. То лошадь захромала, то… сами понимаете. Вот Антон Елисеевич и пошел вперед на разведку: глянуть, как можно перебраться и… Посмотреть, в общем.

— Зараз сбегают, — со смешком сказал Головатый. — Тут всего-то верст десять в одну сторону. А то бы и вы с ними, Никита Степанович…

— Не, Никита Степанович бегать никак не может, он все больше на кораблях да на пароходах… Третьего дня рассказывал, как в самом Париже бывал. Ведь бывал же?

— Да, бывал. И да, на воздушном корабле Добровольного Воздушного флота. В каюте первого класса! Вылетели мы из Киева утром, обедали уже над Варшавой, а к утру были в Париже. Прилетели бы и раньше, но встречный ветер над Альпами…

— Это да, — протянул Головатый. — Встречный ветер — это плохо. Я вот против ветра никогда не плюю…

Казаки засмеялись, Никита насупился.

— А у нас часто корабли летают, — вмешался в разговор Андрюха Бабр, закончивший таскать и рубить дрова. — Прямо над головами — шасть да шасть. Каждый день раз по пятьдесят. Туда-обратно, туда-обратно. Прямо покоя от них нет. Мы вот со станичниками поспорили: если кому там, наверху, на корабле, значит, слабиться захочется или малую нужду справить, они с собой в горшке дальше повезут или отправят все прямо вниз? А если на голову кому? Вы, Никита Степанович, не знаете? Сами-то как?

— А это вы у господина Дробина спросите, он у нас инженер, Санкт-Петербургский политехнический закончил, вроде бы даже участие принимал в проектировании. Он все досконально знает: и про малую нужду, и про большую… Правда, Сергей Петрович?

Дробин не ответил, докурил папиросу и бросил окурок в костер.

— Кстати, — Примаков вдруг оживился. — Чего это мы с вами пешком идем? Ведь если господин Егоров из самой столицы и по важному, не терпящему отлагательств делу, так почему не на воздушном корабле? Тут же всегда их было предостаточно по причине прохождения коммуникационной линии, соединяющей европейскую часть России с Дальним Востоком. Корабли, пусть не над самыми головами, пусть и не пятьдесят раз в день, но должны бы пролетать регулярно. Но за десять дней путешествия я не видел ни одного.

— Действительно, странно, — согласился Дробин, выслушав студента. — Я как-то не обратил внимания. Ну, регулярная линия проходит восточнее, отсюда мы бы кораблей не заметили, а вот почтовые хотя бы раз в неделю здесь появляться должны…

Никто из казаков, как выяснилось, тоже не видел воздушного корабля за все путешествие. Андрюха Бабр сказал, что и дня за два до отправления обратил внимание — нету кораблей. Как ветром сдуло.

— Что же могло случиться, Сергей Петрович? — нахмурился Никита. — Так же не бывает, чтобы вдруг закрыли сообщение?

— А три года назад, помните? — спохватился Бабр. — Тоже ведь, вроде, не летали… Ну, мы еще когда колдунов да магов у тунгусов ловили…

— Это точно, — степенно кивнул Афанасий. — Перестали летать корабли. Их и не так много было, как сейчас, но летать перестали вовсе. И казаки, и солдаты пешком по лесам и горам шастали за колдунами. Это точно.

— За колдунами? — не поверил своим ушам Никита. — За какими колдунами?

— За обыкновенными, — спокойно ответил Головатый. — За теми, что у бурятов да у тунгусов. Даже у русских в селах нашли нескольких.

Никита недоверчиво оглянулся на Дробина.

Каждому разумному человеку известно, что колдовство — обман. Ловкость рук, мошенство, ложь. Выдумки и сказки. Нет, какие-то слухи доходили и до Никиты. Три года назад говорили, что полиция и жандармы ищут членов какой-то тайной секты, чуть ли не поклонников сатаны. Перетряхивали цыганские таборы, проводили обыски у гадалок, допрашивали членов спиритических обществ. Сколько насмешек обрушилось на жандармов и полицейских с газетных страниц и эстрадных площадок! На карикатурах толстые усатые городовые гонялись за Бабой-Ягой, сражались со Змеем-Горынычем, рубили шашками Кащея Бессмертного…

А теперь вот казаки как о чем-то простом и обыденном говорят, мол, да, ловили колдунов.

— Но ведьм-то хоть не сжигали? — неуверенно усмехнулся Никита.

— Так и колдунов не сжигали, — пожал плечами Головатый. — Приходили в деревню к тунгусам. Брали шамана, везли в город. И шамана брали, и семью его — тоже брали. Бурятов, опять же. Хотя некоторых и убили, не без того. Помнишь, Перебендя? Ну того, что у Перекинутой Горы?

— Забудешь тут. Мне потом почти год снилось, будто это не Савелий в ловушку попал, а я… — Перебендя перекрестился и сплюнул через левое плечо. — Я его крик век помнить буду. Когда с живого человека кожа слазит, да кровь как пот… Сколько тогда погибло? Пятеро?

— Это если только из наших, — Головатый подкинул дрова в костер. — И то еще бог миловал, а возле Якутска… Три сотни казаков… с пушками и этими, как их… пулеметами. Никто, говорят, не ушел.

Про Якутск Никита тоже слышал. Газеты ничего не писали, но ходили слухи о восстании коренных жителей Сибири, о небывалых зверствах царских войск. А вот про колдунов и магию ничего слышно не было. Да и попробовал бы кто-то об этом заговорить! Двадцатый век на дворе, пар, электричество, воздушные корабли и бомбы из обогащенной термогеном нефти — прогресс, а вы, батенька, про каких-то нелепых колдунов.

— А можно подробнее рассказать? — Никита обвел взглядом казаков. — Почему вы решили, что это были колдуны? Вам так сказали? А на самом деле…

— И на самом деле, — отрезал Головатый. — И камни горящие были, и мор, и мертвецы живые — все было. Кто сдался — тех просто уводили, а если деревня или поселок упрямились, не отдавали, тогда… Тогда вся деревня и отвечала.

— А как же вы — против колдовства?

— Да колдуны не такие, чтоб очень сильные… И колдовство, оно все-таки не быстрое… Пока приготовит травы нужные, или заклинание, или обряд какой… Выпустит его в нас, значит, и новое начинает наговаривать… вот тут нужно и не мешкать — вперед! А опоздаешь… Савелий вот не успел. Мы пока пробились, пока деревенских разбросали… Я поначалу старался баб особо не бить… баб, девок, детей, опять же… А потом…

— А потом во вкус вошли? — резко спросил Никита. — Понравилось?

— А ты бы не вошел, касатик? — почти ласковым тоном поинтересовался Перебендя. — Ты бы не стал стрелять в баб, когда они вилы в брюхо твоему земляку всадили? Дитенок лет десять… с ножом… Как его остановишь? Добрым словом и лаской?

— Значит, и детей убивали?

— Никита, пойдемте к палатке, — сказал Дробин.

— Нет, я хочу знать…

— Никита, встаньте и идите за мной, — Дробин схватил Примакова за воротник куртки и рывком поставил на ноги. — Если вы сейчас не замолчите, я вас ударю.

— Ах этот ваш бокс… Но как же так, Сергей Петрович? Вы же против царизма боролись, вроде даже бомбы…

Удар под вздох — Никита захрипел и согнулся вдвое. Еще удар — отлетел к палатке, хотел встать, но снова упал. Застонал, прижимая руки к животу. Дробин схватил его за одежду и потащил к палатке, прочь от костра.

— Мерзавец, мерзавец… мерзавец-мерзавец-мерзавец-мерзавец… — шептал Никита, пытаясь восстановить дыхание. — Подонок…

Дробин положил Примакова на землю, сел возле него, перехватил правую руку Никиты, которой тот вознамерился нанести удар, сжал.

— Успокойтесь, Никита!

— Да я… Я больше ни минуты не желаю находиться здесь! Ни минуты! Я уйду отсюда. Я доберусь до цивилизации, я все узнаю… все сообщу людям… человечеству! — Никита силился встать или хотя бы сесть, но не мог.

— Что вы сообщите? — устало вздохнул Дробин.

— Об убийствах. Чтобы прикрыть свои преступления, были придуманы эти… эти сказки… И казачки поверили… Ладно — казачки, но вы-то? Что вас заставляет их защищать? Хотите примерным поведением срок ссылки себе скостить?..

— Вы много болтаете, — сказал Дробин тихо. — А мой жизненный опыт подсказывает, что много болтают те, кто хочет вызвать собеседника на откровенность. Или спровоцировать его на какие-нибудь необдуманные действия или слова…

— Вы… — задохнулся снова Никита, только на этот раз не от боли, а от ярости. — Вы намекаете, что я… что я — провокатор?!

Последнее слово он произнес с трудом, словно эта мерзость цеплялась колючками за язык и губы.

— Я — провокатор?

— Вы ведете себя, как дурак, — Дробин снова перехватил руку студента. — Настраиваете против себя казаков, которые вам ничего плохого не сделали. Вот сейчас, возле костра, чего вы хотели добиться? Полагаете, что, называя их детоубийцами, просто поддержали светскую беседу? Они и сами не в восторге от того, что пришлось пережить… и совершить. Но ведь они это сделали и, если понадобится — сделают снова. Потому что… — Дробин замолчал на минуту.

— Почему? — воспользовался паузой Никита. — За веру, царя и отечество? Как там еще — народность, самодержавие… — Он сел. — Вы же разумный человек с высшим техническим образованием и знаете, что всё… всё вокруг имеет рациональное объяснение. Паровые двигатели, телеграф, радио — это реальность, в них нет места мистике и прочему мракобесию. А бред о колдунах, магах и волшебниках — только повод. Повод, понимаете? Вы не можете не понимать. Когда национальное самосознание коренных жителей Сибири… оккупированной Сибири, между прочим, захваченной русскими угнетателями… И не нужно ухмыляться, господин Дробин… почему вы смеетесь?

— Вы так забавно произносите все эти глупости… Только колдуны здесь и вправду были, — Дробин прихлопнул на щеке комара. — И шаманы, вызывающие молнии с неба, — тоже были. Я сам это видел.

— Вы? Лично?

— Представьте себе. Не хочу вдаваться в подробности, но поверьте мне на слово, прошу вас. И не пытайтесь впредь оскорблять казаков. Желание уйти отсюда пешком — смешно. Вы его мне высказали и забудьте. Вы-то и с нами сюда еле дошли, а уж обратно…

— Я не боюсь!

— Так я и не подозреваю вас в трусости. В глупости и слабости — да, но отнюдь не в трусости. Вы можете ненавидеть меня, сколько вам будет угодно, можете по возвращении домой писать друзьям в Европу, рассылать письма с разоблачениями по всему свету и даже начать свое собственное расследование. Только результаты вас наверняка разочаруют.

— Подите вы к дьяволу! — выкрикнул Никита и встал. — Я…

— Вы сейчас отправитесь под моим присмотром к ручью и помоетесь, — сказал Дробин.

— Я!.. Я и сам прекрасно…

— И с росомахой справитесь, если она вас застанет с намыленной головой? — поинтересовался Дробин. — Тут, между прочим, и волки имеются, и медведи… Вы смелый человек, повторюсь, а я вот попрошу у казачков винтовку… или двустволку. Прекратите дуться и пойдемте, Никита. И научитесь как-нибудь на досуге держать удар. Ну просто неловко было вас бить. Ни попытки отразить, ни увернуться… Как же вы будете царское правительство свергать и устанавливать в мире социальную справедливость? Хотите, я вас потренирую?

— Вот еще великое искусство — бить ближнего своего! — дернул головой Никита. — В наше время технического прогресса… И царское правительство будет низвергнуто не кулаками, а боевыми машинами и восстанием масс. Грядет война с японцами, сами же говорили прошлым вечером, вот и станут вооружать народ. А потом… Хорошо бы еще проиграла Россия-матушка в этой войне… Вот это было бы славно… А ударов ваших и унижения я все равно не прощу!


Когда они вернулись от ручья к костру, уже почти стемнело. Казаки, поужинав, сидели кругом и беседовали, нещадно дымя трубками. Курили они какой-то местный самосад, настолько ядреный, что даже привычный ко всякому куреву Дробин, попробовав раз, сказал, что слишком слаб для такого испытания.

— …и снова война будет, — как раз говорил Андрюха Бабр, когда Дробин и Примаков подошли с мисками к костру. — Вот вам крест святой — будет. Вот уж мы япошкам-то надаем… Припомним, как их городовой нашему государю-императору саблей чуть голову не срубил…

— Ему не срубил, а тебе — срубит, — усмехнулся Перебендя, накладывая Дробину и Примакову каши. — Да и не жалко будет — такую дурную-то…

— Это чего же дурную? — обиделся Андрюха. — Не дурнее тебя, Ванька!

Примаков сел в сторонке, зачерпнул ложкой кашу, глянул на нее в неверном свете костра и принюхался. Пшено с салом. Как, впрочем, вчера и позавчера, и все дни путешествия, за исключением двух первых, когда ели картошку. Никита не любил ни пшенки, ни сала, ни жареного лука, но Егоров запретил охотиться. И шуметь. И наказал тщательно убирать за собой при уходе со стоянки, словно прятался от кого-то.

— Так не дурнее, — не стал спорить Перебендя, — только я эту твою войну… Ни к чему она мне. Я, вишь ты, дитенков хочу вырастить, внучков дождаться. Потому мне рубиться с японцами или еще с кем — даром не нужно.

— Никак боишься? — засмеялся Андрюха. — Струсил, казак?

— И опять ты дурак, Бабр. Не струсил, а за понюх табаку погибать не желаю. Жизнь для чего человеку дадена? Чтобы жить, а не зазря ее тратить. Я, может, еще хочу и мир повидать. На том же корабле воздушном полететь. Вон, Антон Елисеевич говорил, что вскорости за человека все машина делать будет. И даже воевать. Вроде, сказывал, такую хитрую хитрость удумали, что паровоз весь в броне по земле едет, да не по рельсам, а куда пожелает. По болоту, по горам… Сам себе дорогу проложит и за собой приберет. Так если такую хреновину на войну направят, зачем тогда мне идти? Я дома, в станице останусь.

— Не с твоим счастьем, Ваня, — тихо сказал урядник Седых. — И не с моим. И паровозы эти твои на войну пойдут, и ты пойдешь. Там всем места хватит. Думаешь, когда эти самые корабли появились, не говорили казачки прямо как вот ты сейчас: без нас воевать теперь будут. Как же, без нас! Под Пекином как было? Нас привезли на кораблях, выкинули под стенами. Кому сильно повезло, кому меньше — прямо в город. Ну а кому не повезло совсем… — урядник вздохнул и махнул рукой.

— Так вы были в Пекине? — спросил вдруг Дробин.

— Был. В десантной команде на воздушном корабле второго класса «Святой Владимир». Вначале у Харбина воевали, а потом, как остальные державы корабли прислали, так и на Пекин полетели… Красивый город… был… пока гореть не начал, да нас в него не послали… Китайцы — они большие мастера: и нарисуют, и вырежут чего… дома, опять же и церкви их — очень даже красивые.

— А колдунов там не видели? — не сдержался Примаков. И даже не осознал, что могут подумать казаки, будто он снова их решил обидеть. — Китайских? Чтобы на войска союзников магию напустили?

Но Седых не обиделся. Пыхнул трубкой, подумал немного.

— И опять — как посмотреть. Пушки у них были, ружья, как у нас. Корабли, опять же, воздушные. А когда дело до рукопашной доходило… Нет, солдаты, которые за императрицу тамошнюю, те воевали обычно, кто лучше, кто хуже, но по-людски… А вот эти, как их… Как-то на «бо»…

— Боксеры, — подсказал Дробин.

— Вот-вот, боксеры, значит. Вот с этими беда была… Не со всеми, конечно, но были такие, что прямо ужас. Голой рукой ударил — человека насквозь пробил. Я сам видел. И еще, один такой выскочил перед японскими солдатами, рукой махнул… даже не махнул, а как бы толкнул от себя чего-то… так будто кто оглоблей солдатиков ударил. Человек с десять упало, троих насмерть. Крови, крику, а он снова руками замахал, ну как крыльями… и опять ударил. А потом японский офицер опомнился, приказал стрелять. Только пули его не брали. Вот богом клянусь — не брали. Я сам видел, как две прямо в грудь ему ударили. Одежонку пробили, а от тела отскочили.

— Кольчуга? — предположил Бабр, который наверняка эту историю слышал уже неоднократно, но не мог снова не высказать своей догадки. — Кольчуга или панцирь какой?

— Не было там ни панциря, ни кольчуги. Да и какая кольчуга выдержит винтовочную пулю с десяти шагов? Офицер не растерялся, саблей своей боксера этого по шее. Вначале просто на землю сшиб, не взяла сабля голую шею, отскочила. А вот со второго раза, да с третьего — отрубил японец голову…

Никита набрал воздуха в легкие, но бдительный Дробин сжал ему плечо и заставил промолчать.

— Но ведь победили китайцев. Значит, колдовство это… людишки волшебные, супротив пушек и пулеметов не выстоят, — подвел итог Перебендя. — И японцев побьем.

— О! — сказал вдруг один из эвенков, сидевших вдалеке от костра и совершенно невидимых в темноте. — Пришел.

— Пустите к костру? — спросил из темноты голос Егорова. — И кашки бы нам, изголодались совсем…

Через минуту и Егоров, и оба молодых казака, ходивших с ним, сидели у огня и живо стучали ложками о миски.

Все молчали, глядя на Антона Елисеевича и ожидая новостей.

— Ну что, — доев кашу и вздохнув удовлетворенно, произнес Егоров. — Завтра уже будем на месте. Дорога несложная, есть в одном месте загогулина, но проходимая. И лошади пройдут и… и все остальные.

Примакову показалось, что Егоров посмотрел на него. Наверное, показалось.

— Значит, завтра пораньше выдвигаемся. С восходом вперед ухожу я, Делунчи, Тыкулча, господин урядник и… Вы уж сами выберите, Никита Артемьевич, кого с собой возьмете. Господин Дробин, могу я просить вас составить мне компанию?

— Естественно, — ответил Дробин. — Вы же меня с собой взяли не просто так, воздухом подышать.

— Не просто так, — кивнул Егоров. — Значит, пока все остальные снимают лагерь, мы уходим вперед. Там, на месте, и встретимся. А сейчас рекомендую всем укладываться спать, день завтра будет непростой. И Никита Артемьевич, вы на сегодня часовых поставьте. Так, на всякий случай… Хорошо?

Егоров встал, потянулся и, не торопясь, двинулся к своей палатке.

— Антон Елисеевич! — неожиданно для себя выкрикнул Примаков. — А можно и я завтра с вами пойду?

— Мы пойдем быстро, — предупредил Егоров. — Отстанете — будете дожидаться остальных.

— Не отстану, — пообещал Никита. — Честное благородное слово — не отстану.

И не отстал.


Это было непросто: поднятый еще затемно, Никита не успел толком проснуться, как уже шагал вслед за Дробиным в гору, время от времени спотыкаясь о камни и корни. Хотелось остановиться и отдохнуть — десять предыдущих дней не подготовили Никиту к такому быстрому передвижению, но остальные двигались без привала, и Примаков, сцепив зубы, терпел. Пот заливал глаза, рубаха и куртка промокли насквозь, но он шел-шел-шел… А потом подъем вдруг закончился, и перед ним открылась широкая долина. Деревьев на ней почти не было — небольшая рощица из чахлых березок, кустарник и камни. А еще…

Никита, собиравшийся присесть на камень, замер в неудобной позе, потом выпрямился и стал всматриваться вниз, прикрыв глаза от солнца рукой.

Широкая полоса вырванных с корнем кустов и сломанных деревьев тянулась вдоль долины, словно кто-то решил пропахать ее каменистое дно гигантским плугом. Кто-то громадный, сильный, но не слишком старательный: плуг только скользнул по самой поверхности, а глубоко не проник.

— Что это? — спросил отчего-то шепотом Примаков.

— Это? — Егоров указал рукой вниз. — Это то, что раньше было воздушным кораблем третьего ранга Его Императорского Величества флота «Малахит».

Левый нагревательный корпус «Малахита» казался практически целым, во всяком случае, издалека. Громадный баллон возвышался над поваленными деревьями, вязь мостиков, переходов и коммуникаций была скомкана, порвана и разбросана вокруг него. Солнце отражалось во множестве стеклянных осколков, рассеянных между камнями, рубки и надстройки корабля были смяты и свалены в кучу. Правый нагревательный корпус раскололся, и полосы металла, сорванные с обшивки, свисали со шпангоутов, как обрывки плоти на скелете гигантского животного.

— Сколько на нем летело? — спросил шепотом Никита.

— По списку — семьдесят восемь душ.

— И все погибли?

— Не знаю, — сказал Егоров. — Связь с кораблем прервалась шестнадцать дней назад. «Малахит» проследовал наблюдательную станцию «Средняя», передал сообщение, что на борту все нормально. Радио со станции подтвердило: корабль следует по курсу согласно расписанию, а потом… Если бы кто-то выжил, то, наверное, смог бы добраться до одного из поселков. Мы же шли, тут нет непроходимых участков. Да и… Корабль нашли тунгусы…

— Эвенки, — автоматически поправил Примаков.

— Да, конечно, эвенки. Вот, наш Делунчи и нашел. Пришел к городу, рассказал. Оттуда дали телеграмму… В общем, сообщение так или иначе попало в Адмиралтейство.

Егоров оглянулся по сторонам, увидел стоявших неподалеку эвенков, позвал жестом, а когда они подошли, то попросил осмотреть все вокруг, нет ли чьих следов.

— Чужих, понимаете?

Делунчи посмотрел на Тыкулчу, тот улыбнулся и кивнул.

— Посмотрим, почему не посмотреть…

Эвенки двинулись вдоль гребня, потихоньку спускаясь в долину.

— Позволите бинокль? — Дробин протянул руку. — Не совсем понимаю, чего именно вы ждете от меня…

— Заключения о причинах крушения, — Егоров отдал бинокль и теперь рассматривал обломки корабля из-под руки. — Предварительного заключения…

— Нельзя было привезти настоящего специалиста? — спросил Дробин, не отнимая бинокля от глаз. — С завода. Или из Политехнического института.

— Нельзя, — коротко ответил Егоров, не вдаваясь в подробности. — Мы должны провести осмотр, сделать предварительное заключение, на основании которого потом будет принято решение… В общем, мы пришли. Теперь…

— Вниз пойдем, Антон Елисеевич? — спросил урядник.

— Как скажет Сергей Петрович, — Егоров еле заметно поклонился в сторону Дробина. — Он теперь тут главный. Как скажет — так и будет.

— Так мы перекурить-то успеем? Сергей Петрович!

— Успеете, — пробормотал Дробин. — Курите…

— Вот и ладно, — урядник скинул с плеч вещевой мешок, сел на камень, винтовку положил на колени, достал трубку, кисет и кресало. — Вот и хорошо…

Озимых и Яшка Алехин сели прямо в траву, даже не снимая мешков, тоже закурили. Никита отошел подальше, чтобы не чувствовать вони самосада, и без сил повалился на землю.

Все. У него больше нет сил, он останется здесь до тех пор, пока к долине не доберутся остальные, с палатками, вьючными лошадьми и припасами. Хотя, Никита даже есть не хотел. Успел перекусить лишь сухарем на ходу, но есть совершенно не хотелось. Более того — мысль о еде, о неизбежной пшенке с салом вызывала приступы тошноты.

Лечь и уснуть.

Никита не спал почти всю ночь, ворочаясь с боку на бок и переживая свое прилюдное унижение. Не имел права Дробин его бить. Это мерзко и подло, он даже не предупредил… Хотя нет, сказал, что может ударить, но ведь ударил потом без дополнительного предупреждения… С другой стороны, он должен был остановить Никиту, пока тот не наговорил совсем уж глупостей и не испортил отношения с казаками — и без того не слишком теплые — окончательно.

Перебирая все «за» и «против», Никита так и не пришел к окончательному выводу — общаться с Дробиным или игнорировать его. Спать… Пять минут, десять минут — спать…

Он задремал и тут же был разбужен.

— Что-то не так?

Егоров спросил тихо, почти шепотом, однако Никита отчетливо услышал каждое слово. «Но я ведь не подслушиваю, — сказал он себе. — Просто начали разговор в неподходящем месте… Или разговор все равно не имеет никакой секретности и приватности».

— Странно, — задумчиво нахмурился Дробин. — Вроде бы все понятно: корабль упал, возможно, зацепившись за гребень отрога. Снизился слишком, и дежурные, или как там у них на воздушных кораблях это называется, недоглядели. Бывает… Хотя вот на Кавказе катастрофа произошла в тот период, когда все принялись ловить колдунов, и вполне могли соврать, что случайно натолкнулись на гору. Могли?

— Вряд ли, — ответил Егоров. — Насколько я знаю, ни один воздушный корабль не погиб из-за вмешательства так называемых магов и волшебников. Даже британский «Нот» в Южной Африке погиб в результате диверсии. Да, основанной на внушении и подчинении человека чужой воле, но в результате выведения из строя охладителей… Магия — нетороплива. И, к счастью, сила нынешних магов никак не позволяет действовать на большие расстояния, на большие массы и на большие скопления людей. Может быть — пока. Все государства стараются взять колдунов под контроль, придуманы даже особые льготы и выплаты магам за сотрудничество с властями… Вы же понимаете, что тут есть всего два варианта — убивать или подкупать. Держать в тюрьме или гноить на каторге колдунов бессмысленно, так или иначе они… Но мы уклонились от темы. Вам, похоже, что-то не нравится?

— Мне что-то должно понравиться на месте крушения корабля и гибели восьмидесяти человек?

— Семидесяти восьми, — поправил Егоров. — И да, вы правы, я неверно выразился. Вы обратили внимание на что-то необычное?

— Ну… Я ведь не специалист… — неуверенно протянул Дробин. — Так, немного знаком с техникой, а вот о крушениях имею самое смутное представление… Но тут вы правы. Именно необычное. И я бы сказал — странное. Вы помните, что такое День Преображения?

— Помнить, естественно, я не могу, но что это такое — представляю.

— Да? Вы счастливый человек! — коротко засмеялся Дробин. — Ни один ученый в мире не знает ничего по этому поводу наверняка, а вы…

— Возможно, я некорректно выразился. Я помню, что в этот день по всему миру произошли катастрофы, вызванные внезапным изменением законов природы: химии, физики… Вдруг оказалось, что все материалы органического происхождения содержат куда больше энергии, чем от них ожидали… и собственно, имели до Дня Преображения. Керосиновые лампы взрывались, словно бомбы, места добычи нефти превратились в факелы, некоторые горят и до сих пор, хотя прошло почти шестьдесят лет. Зато стало возможно строить очень эффективные паровые двигатели на твердом топливе, что, в свою очередь, привело к ускорению технического прогресса… Я надеюсь, вы не хотите заставить меня делать доклад на эту тему?

Никита, лежа с закрытыми глазами, подумал, что сейчас Егоров, наверное, улыбнулся. Судя по интонации — точно улыбнулся. У него, кстати, очень приятная улыбка, скупая, но добрая и искренняя.

— Нет, конечно. Просто чтобы объяснить мою мысль, мне нужно быть уверенным…

— …в том, что я хоть что-то вынес из гимназии, — закончил за Дробина Егоров. — Я еще даже помню слово «теплород» и его синоним «термоген». И помню, что энергия органических веществ зависит от содержания в них теплорода. И что существуют способы насыщения термогеном этих самых веществ органического происхождения, позволяющие создавать все более эффективные паровые машины. И компактные одновременно.

— А военные, насколько я знаю, используют технологию термогенонасыщения, чтобы создать нефтяные бомбы. Я изучал это вопрос подробно.

— Я знаю, — тихо сказал Егоров. — Читал ваше дело.

— Даже так? Вы что же, из жандармского сословия? — В голосе Дробина холод и отвращение.

— Ну что вы, не имею чести, — ответил Егоров. — Подполковник Генерального штаба. Или вы и к моему ведомству имеете претензии? Наш милейший доктор, насколько я знаю, относит к малопочтенной породе сатрапов и военных. А вы как?

— Наш милейший доктор много всяких глупостей хранит в своем сердце. Я же полагаю, офицер… В общем, это не жандарм. А мое дело вы читали…

— …чтобы убедиться, что вы знакомы с устройством воздушных кораблей и со взрывными устройствами. В официальном заключении по устройству, которое вы почти создали, степени все больше превосходные. Остается порадоваться, что вас вовремя остановили.

— Лет пять назад я бы послал вас к черту, а сейчас… сейчас скажу: не знаю. Наверное, вы правы. Мои бомбы на улицах городов не принесли бы счастья человечеству. Но дело не в них. Суть устройства воздушных кораблей заключается в применении именно термогенонасыщения. Уголь в брикетах находится в специальных хранилищах на борту и совершенно безопасен, его можно хоть бить, хоть ронять — брикеты лишь сломаются и превратятся в пыль. Термоген находится в баллонах в сжатом состоянии, нуждается в особых условиях хранения, в охлаждении и еще многих приспособлениях. В целом все это обеспечивает безопасность всего процесса. Я не слышал ни об одной аварии этой системы по технической причине. Разве что пассажирский воздушный корабль в Париже несколько лет назад…

— «Луиза», там точно была диверсия. Анархисты.

— Может быть. Так к чему я это все вам рассказываю. Воздушные корабли — очень надежные сооружения. Но… — Дробин сделал паузу, — но если уж они падают или ударяются о препятствия — горы, например, то… Вначале взрывается тот термоген, который находится в обогатительных установках. Взрыв очень мощный, в реакцию вступает и сам термоген, и насыщенные им брикеты угля. Термоген стараются хранить как можно дальше от обогатительных установок, но в ограниченном пространстве корабля «подальше» — понятие весьма условное. Так вот, вначале тот термоген, что в обогатителях…

— В нагнетателях, — поправил Егоров.

— Что? Ах да, верно, на флоте их называют нагнетателями. Вы в курсе, я вижу… Так вот, взрываются нагнетатели, потом неизбежно — баллоны с термогеном. И вот это уже настоящий взрыв. Чудовищный! Металлы плавятся и горят, все остальное просто испаряется.

Дробин замолчал, словно давая возможность собеседнику самому прийти к какому-то выводу. Молчал и Егоров, обдумывая услышанное.

«На что именно намекает Сергей Петрович? — подумал Никита. — Корабль погиб, это явно. Обломки свалены в кучу, стекла разбиты, хребет у летучего Левиафана сломан. Что еще умудрился разглядеть Дробин?» Никита совсем уж было решил открыть глаза, встать и снова посмотреть на корабль, но решил, что успеет это сделать потом. А придумать свою версию, вот так, с закрытыми глазами, ему показалось куда интереснее.

«Сергей Петрович намекает, что корабли просто так не падают? Диверсия? Или он действительно ударился о скалы и упал? Нет, Дробин говорит не об этом, это слишком просто и понятно. Даже наглядно».

— Если позволите, — тихо проговорил Егоров, — то я попытаюсь привести нашу задачу к общему виду. Имеем воздушный корабль, который разрушился от удара об землю. Так?

— В общем виде — так. Взрыва здесь не было — металл смят, а конструкции корпусов и надстроек, насколько я могу видеть, разрушены, скорее, механическими нагрузками. Будто корабль упал… как камень, ударился правым корпусом о скалы, силой инерции его поволокло дальше. В бинокль видны даже остатки мебели и внутренней отделки. Во всяком случае, висят какие-то тряпки — на обломках, на деревьях…

— Значит, корабль просто упал. Полагаете, он не зацепился за горы, а просто рухнул?

— Как камень, — повторил Дробин. — Большая скорость падения. Левый корпус уцелел только потому, что правый сыграл роль амортизатора.

— Понятно. Но такое могло случиться только в том случае, если механики выключили нагреватели?

— В принципе — да. Только это невозможно. Даже при всеобщем помешательстве экипажа. Невозможно так быстро погасить топки. Но и это неважно. При выходе из строя нагревателей или нагнетателей одного из корпусов, достаточно включить систему перекачки, перебросить энергию со второго нагревательного корпуса, уравнять корабль и мягко… относительно мягко его посадить. Если высота полета достаточно большая, то можно даже успеть починить все поломки за время спуска и лететь дальше, — Дробин вздохнул.

Он будто бы знал ответ на свои вопросы, но не хотел их произносить вслух. Хотел, чтобы это за него делал собеседник. Это Никита как раз понял, не понимал только, что именно хочет услышать Дробин.

— Получается, при любом падении корабль должен был взорваться, — сказал, наконец, Егоров.

— Но не взорвался. Нигде не видно следов взрыва, не было пожара, деревья стоят с листьями и не обгоревшие.

— Так точно.

— А это возможно только при полном отсутствии термогена. Я правильно вас понял? На борту «Малахита» не было термогена. Но внезапно он исчезнуть не мог.

— Скажем, баллоны сбросили по приказу капитана, а тот, что был в коммуникациях, оказался израсходован, и корабль упал. Но это, как мы все понимаем, ерунда. Но и версия о том, что термоген просто исчез — не версия, а бред. Фантазия.

— И, тем не менее, — вздохнул Егоров.

— Ну, мы спустимся, посмотрим. Как мне кажется, ничего мы не найдем, кроме обломков и, возможно, трупов. Потом вернемся и вы вызовете сюда корабль с техниками и учеными, которые…

— Я не смогу вызвать сюда корабль, — перебил Егоров. — «Малахит» и был тем кораблем, который вез ученых и техников.

— Простите, не понял?

— «Малахит» следовал к месту катастрофы. Почтовый корабль «Апостол» пропал без вести немного севернее. Место гибели установили старатели. Там тоже не было взрыва. Разбитый корабль — и ни малейшего намека на детонацию термогена. «Малахит» оказался ближайшим подходящим кораблем, принял на борт ученых и… Два погибших за месяц корабля — это много. А два корабля, погибших при странных обстоятельствах, — это еще и опасно.

— Егоров! Егоров!

Никита вздрогнул, открыл глаза и сел — эвенк Делунчи бежал по склону, размахивая руками, и звал Егорова.

Казаки тоже вскочили на ноги — проводники обычно не позволяли себе такие энергичные движения и крики. Только что-то из ряда вон выходящее могло привести их в такое возбужденное состояние.

— Чужие были, Егоров, — доложил Делунчи. — Там, со стороны горы. Много чужих.

— Люди с корабля?

— Нет, не с корабля. Совсем чужие. Пришли от перевала, стали лагерем возле корабля. День-два-три стояли. Потом ушли. В сторону солнца ушли, — Делунчи махнул рукой. — Тыкулча пошел смотреть.

— Хорошо, — кивнул Егоров. — Сколько чужих было, можешь узнать?

— Двадцать. Или даже еще больше. Кострища есть. Мусор есть. Вот, — эвенк протянул бутылку, которую держал в левой руке.

— Виски. Вот уж чего не ожидал… — Егоров подбросил бутылку на ладони. — Двадцать или больше…

Егоров достал из полевой сумки карту, развернул на земле.

— Мы вот здесь, — карандаш коснулся точки на карте. — Чужие ушли куда-то в этом направлении. Что там, Делунчи?

— Деревня там. Эвенки там. Белый Шаман там.

— Белый Шаман? — вмешался Озимых. — Это которого наши два года назад ловили да не поймали?

— Белый Шаман… — задумчиво протянул Егоров. — И он там живет, Делунчи?

— Там живет. Там. Только он больше не шаманит. Сказал, шаманить — зло. Нельзя шаманить: придут люди Белого Царя и накажут. Убивать будут. Всех убивать. Он и сам шаманить перестал, и другим запретил. Один не послушал, так Белый шаман заставил — силы лишил.

Никита потряс головой. Ведь только что Егоров и Дробин рассуждали о науке, говорили о термогене, паровых машинах и прочей сложной механической ерунды. И вдруг… Колдун. Шаман. Нелепица!

— Значит, так, — сказал Егоров решительно. — Сейчас я напишу записку, и Яков отнесет ее в город, на станцию. Только пусть возьмет с собой еще кого-нибудь из казаков, в одиночку чтобы не шел, опасно.

— Слышал, Яшка? — спросил урядник.

— Слышал, Никита Артемьевич. Илюху заберу и побежим. Дней за пять… ну, за неделю там будем.

— Хорошо. А мы, значит…


К вечеру они добрались до деревни Белого Шамана.

Никита так и не понял, откуда у него взялись силы. Казалось, все оставил по дороге к долине, но когда пришлось почти без отдыха двигаться по следам чужаков, Примаков держался вместе со всеми.

По дороге он даже нашел в себе силы спросить у Дробина что-то о термогене, тот отмахнулся, но на повторный вопрос ответил, что термоген вообще не должен был существовать. До середины прошлого века о нем говорили, как о возможной разновидности эфира — о возможной и не более того, — а потом, в один день, вдруг оказалось, что этим невозможным термогеном пропитано все вокруг в разной степени концентрации. И мир изменился полностью. И в тот же день и магия с колдовством вдруг перестали быть сказкой, а начали влиять на реальность… как дождь, ветер, снег. Может, и не в тот же день возродилась магия, но вследствие него — совершенно точно. О колдовстве старались не говорить… официально, во всяком случае. Даже делали вид, что оно не существует, однако после того, как по всему миру носители магии попытались… В Африке, в Америке, в Сибири. Заговорили пушки и пулеметы. Посыпались нефтяные бомбы. Цивилизация победила.

А вот теперь…

К деревне сразу не пошли. Остановились, как сказал Тыкулча, в двух верстах. Отправили Делунчи и Озимых с Перебендей в разведку. В отряде теперь людей было немного — двое казаков ушли с письмом к станции, Головатый остался с лошадьми в долине. Под деревом в ожидании разведчиков сидели пятеро: Егоров, Дробин, Никита, урядник с Бабром и эвенк.

— Может, расскажете мне про Белого Шамана? — спросил Никита, ни к кому особо не обращаясь. — Ну хоть кто-то…

— Белый Шаман — очень хороший, — уверенно произнес Тыкулча. — И сильный. Мог наколдовать охоту. Мог позвать дождь или прогнать. Мог вылечить человека рукой. Просто дотронулся вот так — и всё. Еще лекарства делал. Денег не брал, ружья не брал — так лечил. Когда солдаты и казаки шаманов ловили, его эвенки не отдали. Даже стреляли в солдат, когда они за ним пришли. Старики ходили к солдатам, просили. Шкурки предлагали, золото. Не злой Белый Шаман, говорили. Всех шаманов забирайте, его оставьте. Белый Царь даже летучий корабль присылал, только Белый Шаман туман позвал, деревню закрыл, вот его и не нашли. А потом искать перестали.

— А он так и колдует? — Никиту даже в озноб бросило от мысли, что сегодня или завтра он может увидеть настоящего колдуна. Шамана. Белого Шамана.

— Нет, не так колдует, — сокрушенно покачал головой Тыкулчи. — Совсем мало колдовать стал. Охоту не делает. Дождь не прекращает. Говорит: нельзя, обещал Белому Царю. И еще говорит: глупые люди колдуют. Совсем глупые. Только зло от колдовства. Что вы — не охотники? Сами на охоту ходи́те. Оленей пасти не можете? Сами пасите. Только лечит сейчас Белый Шаман. И лекарства варит. Хорошие лекарства. И еще говорят, шаманов приказал ловить. Тех, которые не перестали колдовать. С ними разговаривает и колдовство забирает. Совсем забирает… Нельзя Белого Шамана обижать, — подумав, добавил Тыкулчи. — Совсем плохо будет.

Никита много еще чего хотел спросить, но тут вернулись разведчики. Сказали, в деревне тихо, даже собаки не лают.

— Мы у реки сидели, бабы несколько раз по воду пришли, и всё, — Перебендя достал, было, кисет из кармана, но урядник молча показал ему кулак, и курить не стали.

— Значит, тихо… — Егоров вынул из кобуры маузер, проверил работу механизма, щелкнул курком. — И до границы верст двести… Самое правильное — уйти отсюда.

— Само собой, — подтвердил урядник. — Их же больше двадцати, а у нас — я сам-четвертый, да вы, Антон Елисеевич. Тунгусов можно не считать, они охотники, вояки из них никакие. Если до стрельбы дойдет — не сладим.

— А у нас что получается? Пока Яков с Ильей доберутся до станции — неделя пройдет как минимум, да оттуда с отрядом не меньше недели. Я написал, чтобы границу перекрыли, но… Не успеют. Конечно, чужие в деревню могли даже не зайти. Хотя вряд ли. К ней шли. Очень уж показательный маршрут — от места крушения к деревне. Но прошло три дня, так?

— Тунгусы говорили, может, и два.

— Что делать будем, Никита Артемьевич? — спросил Егоров.

Урядник не ответил.

«Что интересно, — подумал Никита, — никто даже не вспомнил, что можно прислать корабль». Останки «Малахита» произвели на всех сильное впечатление.

— Ладно, — сказал Егоров, приняв решение. — Схожу-ка я, пожалуй, в деревню. Давно хотел познакомиться с Белым Шаманом.

— А если чужие еще там?

— Значит, познакомлюсь и с ними. Поговорим, чайку попьем… А вы, господа, вместе с Никитой Артемьевичем и казаками уходите к месту катастрофы, забирайте Головатого и — домой, через горы. Все, ваши приключения закончены.

Никто спорить не стал — не та обстановка и не тот случай. Попытались уговорить Егорова уходить вместе со всеми, но тот отказался.

— Я попробую, — улыбнулся только. — А там — как получится. На свете происходит много разных чудес. Разве что… подождите меня здесь часа два, потом уходите к «Малахиту» и там ждите еще сутки. Сутки я, пожалуй, выдержу, даже если все пойдет плохо и неправильно. Хотя, нет, не нужно. Уходите сразу, я постараюсь вас догнать. Или обеспечить вам сутки-другие времени.

— Что он имел в виду, когда говорил, что выдержит? — спросил Никита, когда Егоров, попрощавшись, ушел.

— Когда человека пытают, — объяснил Седых, — то никто не может выдержать и молчать. Рано или поздно всякий заговорит. Так Антон Елисеевич полагает, что выдержит день и ночь. А там — как бог даст.

— День и ночь, — повторил за урядником Никита.

«Но ведь все будет хорошо, — подумал он. — Не может быть, чтобы все было настолько плохо. Эти чужаки… Местные бродяги не станут пить виски, ведь правда? Во всяком случае, не станут таскать с собой бутылку. И курить сигары — тоже не станут. Значит, это кто-то из цивилизованной страны. И, значит, с ними можно договориться. Обязательно можно договориться…»

Прошло два часа, Седых приказал трогаться. Вперед, в дозор, пошел Озимых, сзади, охраняя, шел сам урядник с Перебендей.

— Но ведь с Антоном Елисеевичем ничего не случится? — спросил Никита у Дробина. — Ведь так?

Ответить Сергей не успел — раздался выстрел, и Афанасий Озимых рухнул навзничь. Пуля ударила его в грудь, прошила тело насквозь и застряла в стволе осины.

— Ложись! — крикнул Седых, вскидывая винтовку.

Дробин толкнул Никиту в спину, упал рядом.

Снова выстрел, — на этот раз стрелял урядник. Передернул затвор, припав к дереву, снова выстрелил. Никита смотрел на него снизу вверх, видел, как дымящаяся гильза вылетела из трехлинейки, описала дугу и звякнула о дерево.

Два выстрела, один за другим. Наверное, это стреляли Бабр и Перебендя, но Никита их не видел: лежал, как упал, когда его сбил с ног Дробин, на боку, и видел только урядника. Вот Никита Артемьевич снова открывает затвор винтовки. Летит гильза, затвор скользит вперед, досылая патрон… вражеская пуля, прилетевшая из-за кустов, вырывает щепу из ствола дерева прямо возле лица Седых, тот отшатывается в сторону… другая пуля бьет его в спину… Точнее, Никита не видит, как она бьет, но из груди урядника вырывается фонтан крови, брызги бьют по прошлогодней листве перед самым лицом у Никиты. Седых еще не мертв, он пытается удержать свою винтовку в руках, медленно опускается на землю, скользя по стволу осины плечом… Становится на колено… Еще одна пуля бьет его… без жалости, в лицо… Винтовка летит в сторону, урядник Седых падает на спину… Замирает.

— Всё, — шепчет Никита. — Всё-всё-всё…

Он зажал уши ладонями, чтобы не слышать выстрелов и криков умирающих. Он закрыл глаза. Он вжался в землю. «Жить-жить-жить! Все остальное — чушь, ерунда». Он видел, как умер Никита Артемьевич, и не хочет идти вслед за урядником… и за Афанасием Озимых… и за кем еще? Кто-то вообще уцелел?

«Пусть все закончится прямо сейчас, — попросил Никита. — Пусть все прямо сейчас закончится, и я… я должен выжить. Мне нужно жить… мне всего двадцать один год… И…»

Никиту схватили за шиворот, заставили подняться на ноги. Он не отрывал рук от лица и все бормотал это свое: «жить-жить-жить-жить…» Его ударили в лицо, он снова упал. Ударили ногой. Не сильно, так, чтобы заставить замолчать. Никита замолчал.

Его снова поставили на ноги. Он открыл глаза.

Мертвый урядник.

Никита медленно оглянулся — Афанасий Озимых лежит на спине, раскинув руки. Глаза открыты и смотрят в небо. Кровь на груди и алая струйка в уголке рта. Бабр жив, стоит на коленях, лицо залито кровью — Андрюха закрывает его руками, кровь течет между пальцев, на одежду, тяжелыми каплями падает на землю… не понять, ему просто разбили нос, или рана тяжелая… не понять… Бабр медленно валится на бок, кто-то подходит к нему, приставляет винтовку к груди казака… Выстрел, ноги Андрюхи дергаются и замирают.

Никита снова закрыл глаза.

Сейчас наступит его черед. Они убьют всех, никого не отпустят. Зачем им отпускать свидетелей? Вот и его, и Дробина…

Никита спохватился, открыл глаза, оглянулся — Сергей Петрович тоже стоял на коленях возле Перебенди. Тот был еще жив, кровь хлестала из раны у него на шее, Дробин пытался ее остановить: руки, лицо, одежда, — все было в крови.

«Перебита артерия, — подумал Никита. — Ничего не получится у Дробина. Перебендя сейчас умрет. Вот прямо сейчас».

«…Я вон дитенков хочу вырастить, внучков дождаться», — сказал Перебендя.

«Жизнь для чего человеку дадена?» — спросил Перебендя.

«Чтобы жить, а не зазря ее тратить. Я, может, еще хочу и мир повидать», — сам себе ответил Перебендя. Там, у костра, за отрогом. Сутки назад.

А сейчас умирает. Умер.

Дробин посмотрел в лицо Перебенди, окровавленными пальцами опустил ему веки. Встал. Два темных силуэта заломили ему руки, быстро опутали их веревкой. Два темных силуэта. Просто две фигуры, вырезанные из черной бумаги. Никита вдруг понял, что специально отводит глаза в сторону, не смотрит им в лица, будто это может ему как-то помочь. Его в детстве учили не смотреть в глаза собакам, они от этого злятся, звереют…

— Я не смотрю в ваши глаза, — прошептал Никита.

Его тоже связали. Толкнули в спину и погнали по тропинке в сторону деревни. Несколько раз Никита падал, споткнувшись, с ужасом ожидал выстрела, но его только поднимали и гнали дальше. Все быстрее и быстрее. В деревню он уже почти вбежал, задыхаясь. Перед глазами плавали цветные пятна, легкие горели.

— Почему только двое? — спросил кто-то по-английски. Никита понял вопрос, он учил английский в гимназии и потом в университете. Мог говорить и все понимал. Хотя произношение у спросившего было странное. «Не островное», как говорил его преподаватель.

Ответ прозвучал тоже, наверное, на английском, но с таким диким акцентом, что Никита не смог ничего разобрать. Понял только слово «оружие».

— Вы идиоты! — крикнул первый. — Вам же было сказано — всех! Убивать только тех, кто сопротивлялся…

— Они сразу начали нас убивать, — прошептал Никита по-английски и повторил громче то же самое. И добавил: — Афанасия застрелили. Из-за дерева. И добили… Андрюху Бабра добили… он еще жив был…

Удар, вспышка перед глазами, падение… Никита не потерял сознания, сразу попытался встать. Как будто это было очень важно — встать.

— Пошли прочь! — крикнул первый. — Вон отсюда!

— Они убили урядника… — сказал Никита.

— Мне очень жаль, — неизвестный подошел ближе, держа в руке факел. — Мне на самом деле очень жаль, что так все получилось. Это хунхузы, джентльмены. Иметь с ними дело — все равно что спать в кровати, полной гремучих змей. Я приказал брать пленных, а они…

— Пленных? — спросил Дробин. — А разве мы не на территории Российской Империи?

Никита рассмотрел наконец чужака. Высокий, крепкий, с пышными усами. Возраст по внешнему виду определить трудно, с одинаковым успехом ему могло быть и сорок, и семьдесят — дубленая, красноватая в отсветах факела кожа, короткая военная прическа, волосы — полностью седые.

Нет, это не англичанин. Скорее — американец.

— Ну, если смотреть с этой точки зрения, то, конечно, все выглядит несколько… э-э… экстравагантно. Но все складывается так, что, хоть мы и в Российской Империи, но вы — в плену.

— Может, представитесь? — Дробин подошел ближе и почти в упор посмотрел в глаза американцу.

— Что? Да, конечно. Полковник Конвей. Джошуа Конвей, — американец пожал плечами. — Теперь вам стало легче? Значит, мы можем пройти в дом и спокойно поговорить. Вы, кстати, не хотите чаю? Я слышал, у вас это национальный напиток…

В дверях Дробин остановился. Замер на пороге. Потом медленно, словно нехотя, прошел внутрь, и Никита, шедший за ним, увидел Егорова.

Комната была освещена несколькими свечами, и было хорошо видно, что Антон Елисеевич сидит за накрытым столом. Руки не связаны, перед ним — чашка с чаем, самовар, блюдце с колотым сахаром, заварник и какие-то вполне съедобные на вид плюшки.

— Вечер добрый, — медленно произнес Дробин.

— Добрый, — совершенно без выражения ответил Егоров. — Кто еще остался в живых?

— Только мы.

Желваки вздулись на лице Егорова и пропали.

— А я предупреждал, — Конвей сел за стол и подвинул к себе чашку. — Я же говорил, что засада там стоит сразу с того момента, как вы прошли к деревне. И я приказал брать живыми всех, кто не сопротивлялся. Не смотрите на меня так. Есть правила игры. Проигравший почти всегда умирает. Короля не бьют, а вот пешки, слоны и прочая мелочь слетают с доски.

— Вы себя полагаете королем? — сухо поинтересовался Егоров. — В самом деле, Джо?

— Ну… В нашей игре не то что в шахматах, никогда нельзя быть уверенным, кто есть кто. Может, я и вправду король. А, может, всего лишь конь. Или даже пешка. В любом случае я не игрок. Кто-то большой двигает меня по шахматной доске. Как, собственно, и моего коллегу, Энтони Егорофф. Мы же не будем корчить из себя девчонок перед этими джентльменами, правда, Энтони? Мы прямо скажем, что уже который месяц рыщем в этих местах в поисках Белого Шамана? Скажем ведь?

Никита почувствовал, как к горлу подкатился комок.

— Но у Энтони, как и у меня, нет выбора. Ему приказали. — Конвей налил из самовара кипяток в чашку, потом плеснул заварки и бросил несколько кусков сахара. — Варварский способ пить чай, но я привык следовать обычаям аборигенов. Вы присаживайтесь на лавку, джентльмены, присаживайтесь. Руки пусть пока будут связанными. Сами понимаете, вы сейчас в таком возбужденном состоянии, что можете наделать глупостей, а мои парни могут грубо отреагировать на любое резкое движение…

Конвей неопределенно мотнул головой, и Никита только сейчас заметил возле стены напротив стола трех вооруженных мужчин. Смуглые лица, раскосые глаза, в руках — «маузеры».

— Таким образом, ситуация обрисована, и мы можем продолжить разговор, — Конвей помешал чай, зачерпнул ложкой со дна не растаявший сахар, вздохнул и принялся снова мешать.

— Вы нас убьете? — спросил Никита.

— Вот так сразу? — удивился Конвей. — Надеюсь, нет. С другой стороны, я вовсе не уверен, что мой приятель Энтони не собирался вас отправить в мир иной после проведения операции. Секретность — штука неприятная, особенно когда на весах интересы родины.

Никита оглянулся на Егорова, но тот был невозмутим.

— Так о чем это я? Ах, да, о нашей работе. Вы, наверное, знаете, господа, что в этих местах уже лет десять живет Белый Шаман. А вы знаете, что он…

— Русский, — перебил Егоров. — Профессор Московского университета и почетный профессор дюжины университетов иностранных, Силин Иван Лукич. Этнограф, географ и много еще чего. Самоотверженный человек, вслед за Миклухо-Маклаем решил совершить подвиг ради науки — поселиться среди тунгусов, изучить их быт, обычаи, верования…

— Да-да, очень мужественный человек. Отказался от всех достижений цивилизации, был учеником у какого-то шамана, — подхватил Конвей. — И достиг известных высот. Самый уважаемый и сильный шаман на много миль вокруг. Когда началось то безумия с колдунами, вспомнили и о профессоре: писали ему письма, просили прекратить это все, ведь он подавал дурной пример аборигенам. Если уж взялись выкорчевывать колдовство и магию, то нельзя делать при этом исключения. А он решил, что не может оставить бедных тунгусов без своей опеки… Кстати, хотите узнать у него подробности? Его прятали даже от нас. Мы пришли в деревню, а тунгусы как один клялись и божились, что нет никакого Белого Шамана, ушел Белый Шаман. Уж как мы их не спрашивали… знаете, хунхузы, которых мне начальство навязало в качестве боевой силы, умеют спрашивать. Лично я это — пытки и все такое — не одобряю, вот и Энтони подтвердит, но если для дела нужно, я могу и попридержать свои принципы. Так вот, тунгусы не отвечали. Трое умерли, но ничего не сказали. А вот когда мои хунхузы взялись за ребенка, его мать не выдержала. Оказалось — тут же в деревне он и был. И даже мог в щели сарая наблюдать, как за него умирают тунгусы. Большой гуманист этот ваш профессор. Все выдержал, не сломался, сидел в сарае и ждал, пока либо тунгусы закончатся, либо у нас терпение лопнет. И ужасно обиделся на ту женщину… Ужасно.

«Вот сейчас меня вырвет», — подумал Никита.

— Эй, кто там? — крикнул Конвей в сторону двери. — Приведите Белого Шамана…


Невысокий, сухощавый, лет шестидесяти на вид. Или семидесяти. На лице багровел синяк, губа напухла. Одет в кожаную одежду эвенков. Рукава и колени выпачканы землей.

— Здравствуйте, господин профессор, — сказал Конвей. — Мы рады вас видеть.

Радости, правда, у него на лице не было. Совсем не было.

— Вы не смеете! — профессор вскинул голову. — Вы ведете себя недостойно звания цивилизованного человека!

— Скажите, профессор, — Конвей отхлебнул чаю и взял из миски плюшку. — Вот вы отказались от мира, от общества, посвятили себя изучению жизни этих… человекообразных… Даже стали шаманом и волшебником. Зачем вы тогда статьи продолжали писать в научные журналы? В российские, британские, французские… Когда вам присуждали премии и медали, вы не приезжали за ними, отказывались от денег, но все равно и дальше присылали свои материалы. Зачем?

— Я не хотел, чтобы мои исследования пропали даром…

— Ну, так и не подписывали бы их, честное слово! Собрали материалы, отправили их с аборигеном к станции и наслаждались бы мыслью о том, что внесли свой вклад в… — Конвей крутанул в руке чайную ложку, — …сокровищницу науки. Но вы же всегда указывали свое имя, со всеми званиями и регалиями, даже с теми, которые отказывались получать. И найти вас после этого было не слишком сложно. Поначалу русские послушали тунгусов. Эти русские такие сентиментальные, просто ужас. Выкури они вас из этих дебрей три года назад, ничего этого, — он постучал ложкой по столу, — не было бы. Вы бы стали сотрудничать с властью, не тратя время на раскопки древней напасти. Да, вы понимали всю опасность информации об антимагии — так вы ее, кажется, назвали? Но ведь какая замечательная получалась статья. В публикации вы сообщили о своем желании на практике убедиться в своей правоте и понимали, что к вам постараются добраться. Может, даже хотели этого… Сведущие люди статью прочитали, сообщили о ней моему боссу. Тот вызвал меня и сказал: «Джо! Ты у нас старый пес, знаешь, с какой стороны из ружья вылетает пуля. Нужно найти в Сибири некоего господина…» Я отправляюсь в Китай, благо там уже есть некоторый порядок, вступаю в командование бандой хунхузов и пробираюсь через границу сюда. Сразу найти вас не удалось, но вскоре мне сообщили, что без вести пропал сначала один корабль, потом второй… И я отправился сюда, рассудив, что если происходит нечто странное, то… А вы, Энтони, почему оказались здесь? Я все сказал, теперь ваша очередь.

— Почти то же самое. Только мое начальство решило, что нужно вначале приказать почтовику уклониться от маршрута и высадить поисковой десант, — Егоров говорил ровно, словно наговаривал текст на фонограф. — Почтовик не вернулся. Его обломки нашли старатели, сообщили. Был послан второй корабль, военный, и даже с колдуном на борту. С одним из тех, кто стал сотрудничать. «Малахит» поддерживал связь постоянно, и когда сигнал его радио пропал, стало понятно, что… Ну или не понятно, а заподозрили. Наш Белый Шаман как-то воздействует на корабли. Причем быстро, словно удар молнии.

— А это ведь оружие, — сочувственно покачал головой Конвей. — И если еще кто-то из дикарей сделает такое же открытие, как мы будем их побеждать? И так чуть не продули эту войну вчистую… Никто не может рисковать, господа. Не имеем права. Но знаете, что самое смешное в этой истории, Энтони? Нет здесь никакой магии. Представляете? Даже сам наш уважаемый профессор больше не может колдовать. Правда смешно? Он-таки нашел это заклинание или что там — совокупность трав и минералов, которые полностью исключают всякую магию. Поспешил применить, а когда понял, что обратной дороги нет, немного огорчился. Он мне так при первой же беседе и объявил.

— Я хотел защитить этих несчастных, — проговорил профессор. — Они не понимали всей опасности магии. Их отлавливали казаки, их расстреливали из пулеметов с летающих кораблей, но они все равно пытались возродить колдовство. А так… Так я смог их защитить. Они ведь словно дети…

Никите показалось, что профессор говорит искренне. Он не мог лгать, наверное. Никита хотел верить, что слышит сейчас правду о подвиге и самопожертвовании человека. Добровольно отказаться от магии. Какую силу духа нужно иметь, какие чистые и высокие помыслы!

— Не врите, профессор! — зло бросил Конвей. — Вы просто хотели стать самым сильным колдуном, раз и навсегда покончить с конкурентами. Да, вы не могли колдовать, но все равно остались великим Белым Шаманом, и никто не посмеет оспаривать ваше исключительное место среди дикарей. Это гордыня, господин профессор. Смертный грех. Первый из смертных грехов… Однако вам и тут не повезло, правда, Энтони? Ты ведь тоже все понял там, у разбитого корабля? Или даже раньше догадался. Так ведь?

— Так.

— Что? — тревожно оглянулся профессор. — О чем вы?

— О термогене, как ни странно это слово звучит в присутствии Белого Шамана, — усмехнулся Конвей. — О простом и обычном термогене. Наш дурацкий мир устроен с большой иронией, господа. Я пережил в детстве этот идиотский День Преображения. И название это, которое ему дали идиоты, я тоже считаю идиотским. День насмешки над здравым смыслом. Вселенский праздник дурака! Мы все старательно делали глупости. Инженеры и техники презирали колдовство, а маги-колдуны-шаманы смотрели и придумывали, как же добраться до нас. Свергнуть с небес, задавить. Прервать это самодовольное шествие прогресса. Да некоторые из цивилизованных людей были готовы отбросить от себя все эти гайки, молотки, паровые котлы. Замахнуться и зашвырнуть подальше… Вы не бывали в Австралии, господа? — вдруг изменив тон на самый обыденный, спросил он. — Там тоже пока живут дикари. И вот они изобрели странную штуку — бумеранг. Кусок дерева, и всё, но если его правильно обстругать и правильно бросить, то он всегда вернется к вам. И боже вас упаси зазеваться в этот момент — заточенная деревяшка может свободно снести вам череп или выпустить кишки. Вот мне почему-то наш мир, наша цивилизация, даже наша магия напоминает этот самый бумеранг. Как бы мы ни пытались их отбросить, как бы широко ни замахивались — ничего у нас не получится. Все равно эта штука прилетит обратно, и нужно быть к этому готовым.

Конвей встал и подошел к Силину. Взял того за бороду, тряхнул. Голова профессора мотнулась и замерла.

— Ваше проклятое заклинание кроме магии уничтожает еще и термоген. Представляете? Кто бы мог подумать! Мы так хотели уничтожить магию, чтобы всякие грязные племена даже подумать не могли о реванше над белым человеком! Колдуны были готовы душу продать за торжество над машинами, пулеметами и бомбами. А оказывается… Оказывается, все это — одно! Змея, кусающая себя за хвост. Разве это не божественная ирония? Черт бы вас побрал, господин Силин! — Конвей отшвырнул профессора в сторону и вернулся к столу. Профессор остался лежать, оглашая комнату стонами.

— Профессор выбрал неудачное место для своего эксперимента, — вздохнул Егоров. — Катастрофически неудачное. Тут проходит линия регулярных рейсов на Дальний Восток, и для России ее перекрытие накануне войны с Японией…

— Я… Я не знал! — простонал профессор. — Я не хотел… Так получилось… Давайте, я уйду, господа? Соберу племена и уведу их севернее…

— К Якутску? Отрежете тамошние коммуникации?

— Ну хорошо, не на север, на юг. В степи… — профессор поднялся на колени, будто вознося молитвы. — Есть же на Земле место, которое не нужно нашей цивилизации? Должно быть! Вы не имеете права! Всегда есть исключение из правил. Всегда! Послушайте, Конвей, или как вас там… Вы же можете убить этого… — Профессор указал пальцем на Егорова. — Их всех можете убить… Я пойду с вами, куда вы скажете. Я все расскажу, могу сам все организовать. Ваши Североамериканские Штаты станут самой великой державой!

— Не думаю, что это правильно, — серьезно отозвался Конвей. — Это ведь просто — собрать травки, приготовить отвары, устроить камлание… я правильно произнес это слово? И получить возможность уничтожать и магию, и технологию. Не прилагая ни малейших усилий. Не тратя денег и бомб. Но что потом? Этот секрет долго не просуществует, господа. Его либо украдут, либо купят… и тогда все рухнет. Мы оказались в измененном мире в тот чертов День Преображения. Нам сунули в руки эту проклятую игрушку, и мы к ней уже приноровились. Нет, правда! Мы построили мир, в котором летают корабли, бороздят моря гигантские пароходы, по рельсам несутся паровозы. Паровые машины крутят электрогенераторы, снабжая наши города светом и теплом… Да, к этому прилагаются тупые людишки, готовые насылать порчу, проклятия, бормотать заклинания и варить колдовские зелья… но мы к этому уже почти привыкли. Нашли способ бороться и даже сотрудничать. И если не будет магов, то не будет и техники. Это значит — не будет цивилизации. Нас отбросит не ко Дню Преображения, а значительно дальше. В Средние века, к первобытным людям. Вы со мной не согласны, господа?

Профессор уже не пытался спорить, он просто плакал. Никита сидел на лавке, глядя в стену перед собой. Дробин опустил голову.

— Я сижу тут почти сутки, — тихо сказал Конвей усталым голосом. — Наверное, мои шефы поначалу будут счастливы заполучить этого мерзавца, отвалят мне немного долларов. Но я уже старый человек, у меня есть дети и внуки. Я могу отшвырнуть этот бумеранг так далеко, что буду уже в могиле к тому времени, когда он вернется. На моем месте будет стоять мои сыновья и их дети. Они смогут увернуться?.. Я не в силах принять такое решение в одиночку, господа. Эта ноша слишком тяжела для меня. Мы преобразим весь мир… или уничтожим его. Может, без магии… и без треклятого термогена будут лучше? Может, мы найдем замену углю и обогащенному навозу? Но для этого нужно совершить простую вещь, — Конвей достал из кобуры револьвер, прокрутил пальцем барабан. — Выстрелить в голову этому старику. Кто-нибудь хочет взять на себя эту миссию?

Профессор закричал что-то неразборчивое, вскочил, дернулся к двери, но один из охранников молча ударил его ногой в живот. Силин упал.

— Прикажите одному из ваших хунхузов.

— Нет. Это не дело для дикарей. Это выбор белого человека! Вы так не считаете? Сейчас здесь, в глухомани, сидят за столом четыре белых джентльмена и решают судьбу человечества!

— Если я скажу, что его нужно отпустить… или отвезти в Петербург, вы его отпустите? — спросил Егоров.

— Я? Отпустить? — Конвей постучал пальцами по столешнице. — А, пожалуй, и отпущу.

— Пожалуйста! — вскрикнул профессор. — Я… Я не хочу умирать!

— Я шел сюда за антимагией, а не за средством против своей цивилизации! — Конвей ударил по столу кулаком так, что чашки подпрыгнули. — Я всего лишь тупой техасец, умеющий убивать и врать не краснея. Раньше этих талантов хватало для того, чтобы справляться с моей работой. Но сейчас…

— Но вы понимаете, что если я все-таки привезу профессора…

— Не привезете, — вдруг перебил Егорова Дробин. — Как вы его доставите? По железной дороге? Попутно загасив сотни и тысячи паровых котлов? Возьмем хотя бы Урал — встанут заводы, рудники могут быть затоплены, ведь отключатся насосы… Вы представляете, какие убытки понесет ваше государство? Вы же сами говорили, что скоро война. Вы не сможете доставить этого человека в столицу и не вызвать хаоса. Если только отправить его каким-нибудь образом в Японию в самом начале войны… Не знаю, как, но можете попытаться. Я не хочу, чтобы моя страна…

— И это говорит человек, собиравшийся снабжать террористов нефтяными бомбами? — невесело усмехнулся Егоров.

— Так вы хотите его убить? — тихим голосом спросил Никита. — Просто так взять — и застрелить?

— Можете зарезать, — предложил Конвей.

— Но так же нельзя! Мы не имеем права решать за миллионы людей… Не имеем права…

— А революцию вы собирались делать путем поименного голосования российского народа? — усмехнулся Дробин.

— Но ведь это — убийство!

— Разве? — удивился Конвей. — Мне кажется, Энтони, вам лучше вернуться домой без этого молодого человека. У него очень странные понятия о добре и зле, и боюсь, его версия происходящего будет сильно отличаться от правильной. Вы можете пострадать, подполковник Егорофф.

— Ничего, пусть говорит, — тихо сказал Егоров. — Имеет право. А вы, полковник Джо Конвей, — человек непорядочный.

— Я знаю. Мне об этом говорили в Нью-Йорке, — также тихо ответил Конвей. — Но помните, как мы там, в Африке, плечом к плечу сражались за цивилизацию?..

— За свои жизни мы сражались, если честно.

— Одно другому не помеха, — пожал плечами Конвей, и возразить ему никто ничего не смог.

Даже Никита молчал, не в силах осознать и принять то, что происходит в этой крохотной комнате, в деревеньке, затерянной в сибирской глухомани.

«Это все решительно невозможно. Это все неправда…»

Никита пытался заставить себя не верить в реальность происходящего, как тогда, в шестнадцать лет, когда ударил на катке гимназиста. За дело ударил, тот поступил бесчестно и подло, все потом признали, что Никита не мог не ударить. Но когда после удара гимназист упал и ударился затылком о лед, когда вдруг стало понятно, что он умер, что стекленеющие глаза его — мертвы, когда закричавшие в ужасе девушки бросились прочь… Никита стоял на коленях возле мертвого тела и просил… просил-просил-просил-просил, чтобы все это было неправдой, чтобы этот мерзавец и подлец встал, чтобы случилось чудо…

— Этого не может быть, — пробормотал Никита, глядя на револьвер в руке Конвея.

Вот так просто? Или все-таки американец прав? Так и нужно поступить? Этот профессор и впрямь угрожает всему человечеству? Может уничтожить этот мир? Воздушные корабли? Океанские лайнеры? Электрические лампочки на новогодних елках? Просто самим фактом своего существования разрушить многовековое здание цивилизации? Если это так, то, возможно… Или все-таки нет? И стоит ли этот мир того, чтобы спасать его ценой жизни пусть даже одного человека?

— Я не буду стрелять, — Егоров скрестил руки на груди. — Можете это сделать сами.

— Энтони, вы меня поражаете. И даже огорчаете, — покачал головой Конвей. — Это — территория Российской Империи. Вы — офицер Российского Генерального штаба, человек, работа которого заключается в охране и защите отечества. В том числе — и убивая его врагов. Хорошо, пусть профессор не враг, пусть только угроза. Но вы ведь согласны с тем, что он — страшная угроза? Оружие сокрушительной силы?

Егоров не ответил.

— Можно я?

Никита вздрогнул и оглянулся на Дробина, который сидел рядом с ним на лавке.

— О! — воскликнул Конвей и ткнул стволом револьвера в сторону Дробина. — Штатский молодой человек готов взять на себя ответственность там, где пасует кадровый офицер? Браво! Что же вас подвигло на это?

Дробин усмехнулся, и усмешка получилась невеселая. А еще кривоватая из-за теней, рожденных неверным огнем свечей.

— Я — инженер, — сказал, помолчав, он. — Я знаю, как сложно устроены машины, как был создан этот гигантский механизм — наше технологическое общество. И лучше многих осознаю, к чему приведет выбитая шестеренка. Пусть даже только одна. Я давно уже смирился с мыслью, что придется кого-то убить — бомбы ведь создаются не для праздничных иллюминаций.

Американец подумал, оглянулся на охранника и указал на Дробина пальцем.

— Разрежь.

Китаец молча подошел к Дробину, и куски веревки упали на пол.

— Как вас, кстати, зовут, молодой человек?

— Сергей Петрович. Сергей, — Дробин принялся растирать запястья.

— Серж… Симпатичное имя. Если захотите, сможете уехать со мной и моими хунхузами в Штаты. Чтобы ни у кого не было соблазна переложить ответственность за… — Конвей посмотрел на профессора, подбирая удобный в этом случае термин, — …за спасение человечества.

— Я подумаю, — кивнул Дробин. — А могу я кое-что спросить у Белого Шамана?

— Да, конечно. Он в вашем распоряжении… до самой смерти, — усмехнулся Конвей и добавил, посерьезнев. — Извините за неудачную попытку шутить.

Сергей Петрович встал со скамьи, медленно подошел к профессору, который все также лежал на полу, закрыв лицо руками. Он даже не пытался встать, словно его придавил невидимый многотонный груз.

— Скажите, Иван Лукич… — Дробин присел на корточки возле Силина и тронул его пальцами за локоть — профессор вздрогнул и попытался отползти. — Скажите, это была очень сложная процедура? Я про… э-э… включение антимагии. Сам процесс был сложен?

— Н-нет, — простонал Силин. — Я потратил много времени и сил, чтобы найти способ, восстановить обряд и рецептуру… А когда… когда все собрал… оказалось, что это дело пары часов. Не нужно никакой специальной подготовки, никаких особо сложных ингредиентов…

— То есть каждый может…

— Каждый, — быстро подтвердил профессор. — Но никто, кроме меня, не знает рецепта… Никто не смог… Да и я — чудом, просто чудом…

— Значит, если вы попадете к людям… или даже расскажете своим тунгусам… Вы понимаете, что это катастрофа? Катастрофа, равной которой еще не было в истории человечества? — Дробин ударил профессора по лицу ладонью. — Вы не поняли, что сотворили, Иван Лукич? Вы что, и в самом деле не поняли?.. Боже, какое ничтожество! — Он протянул руку к Конвею ладонью вверх. — Дайте мне уже этот «смит-вессон»!

За окном кто-то закричал, пронзительно и тонко. Что-то грохнуло. Выстрел? Никита удивленно посмотрел на темное окно за спиной у охранников. Стреляют? Хунхузы снова жаждут крови?

Еще выстрел. И еще. И целая россыпь, будто с десяток человек торопливо опорожняли магазины своих винтовок. Или автоматических пистолетов.

— Проклятье! — Конвей вскочил на ноги. — Посмотри, что там!

Один из охранников выбежал из дома. В распахнутую дверь пахнуло холодной влагой и сгоревшим порохом.

Выстрелы не стихали.

— Вас нашли сегодня утром? — спросил Егоров и, увидев, что Силин никак не реагирует на вопрос, повысил голос. — Профессор, вас сегодня поймали?

— Да, мы нашли его сегодня утром, а что? — Конвей стоял у окна и силился рассмотреть что-то снаружи, но сквозь мутный пузырь увидел только вспышку выстрела неподалеку.

— Эвенки очень уважают Белого Шамана, — сказал Егоров. — Джо, вы действительно полагали, что они просто так позволят его убить? Или увести? Днем у них не было шансов справиться с вашими головорезами, а ночью… Думаю, они еще и подкрепление получили из соседних поселков. Они могли собрать сотни две-три охотников, дорогой мой Джошуа. Сколько там у вас бандитов? Два десятка? Три? Полагаете, они справятся?

Выстрелы гремели, не переставая, в открытую дверь влетела пуля, разбила чашку на столе прямо перед Никитой. Тот шарахнулся назад, ударился спиной о стену.

— Дверь закрой, — приказал Конвей охраннику. — И стой там.

Китаец скользнул вдоль стены к дверному проему, левой рукой осторожно потянул дверь на себя, правой держа «маузер».

— Черт! Нужно драться, — Конвей взял с лавки кобуру с «маузером», револьвер сунул себе за пояс, достал пистолет и передернул затвор. — Не желаете принять участие, подполковник?

Егоров молча покачал головой.

— Что же так? Гуманизм? Забыли, как вместе со мной отправили на тот свет несколько десятков черномазых? Давайте, вспомним былые героические дни! — Конвей пытался шутить, но получалось у него это не слишком весело, и он обернулся ко второму китайцу: — Ты, давай к тому окну! Свечи погаси только.

Хунхуз шагнул к столу, задул свечи. Наступила темнота.

— Ничего, — напряженным голосом проговорил Конвей. — Ничего. Сейчас постреляют, и начнутся переговоры. Им нужен живой Белый Шаман? Отлично. Я его отдам. В конце концов — это ваше дело. Вы же не в обиде на меня, профессор? Профессор!

— Да? Да-да, я не в обиде! Хотите, я выйду к ним, успокою? Вас отпустят… — зачастил Силин. — Честное благородное слово!

— Прикажет убить, — сказал Дробин глухо. — Когда интеллигент пугается, то способен на любые подлости. Правда, Иван Лукич? Вы же понимаете, что вас теперь не оставят в покое? Если кто-то из нас доберется до станции, то сюда пойдут войска. Если понадобится — выжгут здесь все леса, лишь бы добраться до вас. Воздушные корабли не прилетят, правда, но пулеметы и пушки прекрасно справятся со всем, а местные уцелевшие шаманы вам помогать не станут, вы и для них опасны. Поэтому…

— Господи, за что? За что?!

— За гордыню, — отрезал Дробин. — И за глупость. Вам нужно было не прятаться, а немедленно обучать других людей, делать их центрами антимагии. И рассылать их все дальше и дальше с приказом обучить как можно больше людей. В начавшемся хаосе вас бы никто и искать не стал. Доживали бы свой век среди этих человекообразных, даже занимаясь скотоложеством с самками этого вида… Вы же их лечили? И дальше лечили бы. Еще господин Пирогов, великий хирург, открыл, что если оперировать пациента чисто вымытыми руками, то смертность снижается во много раз…

Дробин говорил и говорил, Никите казалось, что инженер не стоит на месте, что он ходит по комнате, вот будто бы приблизился к столу… Точно приблизился. Что-то звякнуло, потом невидимая рука коснулась руки Никиты, и нож бесшумно разрезал путы. Пол в доме был земляной, и Дробин ступал по нему совершенно бесшумно.

— Окно! — крикнул Конвей и выбил оконную раму. Китаец, стоявший у второго окна, поступил так же.

Выстрелы на улице стихли.

— Отступили? — спросил Конвей, ни к кому не обращаясь.

— Или ваши убежали, — предположил Егоров. — Вы обратили внимание на то, что ваш человек не вернулся?

— И черт с ним… черт с ним…

Скулил профессор, возился где-то внизу, но на ноги не вставал. Никита вслушивался, пытаясь определить, где сейчас находится Дробин. Кажется, он двинулся к тому окну, возле которого стоял китаец. Или это Никите показалось?

— Вы бы дали мне оружие, Джо, — глухо, словно прикрывая рот рукой, произнес Дробин. — Вам сейчас понадобятся все способные стрелять.

— Да? Вон, Энтони не горит желанием…

— Так он лицо официальное. А я и Никита… Мы сосланы сюда. В Нерчинск, классика! Мы не имеем нежных чувств и обязательств перед правительством. Только перед своей совестью.

За окном снова грянул выстрел. И в ответ ему — еще несколько. Три или четыре. «Ненадолго же хватило трех десятков страшных хунхузов, — подумал Никита. — Это вам не из засады людей расстреливать. И не добивать раненых».

Истошный крик за окном прозвучал неожиданно близко, потом перешел в хрип. И тишина, словно люди замерли, испуганные ужасом и болью, которыми был этот крик пропитан.

— Черт-черт-черт! — бормотал Конвей. — И ничего ведь в голову не лезет… Вы мерзавец, Серж, и дурак! Ну зачем было все объяснять этому вашему профессору? Был ведь шанс…

— Так вы дадите мне оружие? — спросил Дробин. Он уже, похоже, был у самого окна. — Смотрите, что там?! — вдруг вскрикнул он. — Там, у сарая!

«Говорит по-английски, — отметил Никита. — Все время говорил по-русски, а тут вдруг…»

Китаец, стоявший у окна, издал странный звук.

— Да вот же, смотрите, смотрите! — Дробин кричал, перекрывая этот странный звук, похожий на хрип или всхлип.

— Ваш китаец безмозглый ни черта не понимает!

Конвей шагнул ко второму окну.

«Запах, — вздрогнул Никита. Появился запах, очень хорошо знакомый ему по дежурству в больнице. — Кровь. Свежая кровь. Откуда? И почему Конвей не ощущает этого запаха?»

Глухой удар. Тяжелое тело упало на пол. Выстрел! Вспышка осветила комнату. Выстрел-выстрел-выстрел-выстрел…

Словно кадры синематографа: американец лежит на полу, над ним стоит Дробин с «маузером» в руке. У окна, свернувшись в комок, замер китаец. Вспышка выстрела отразилась в алой лаковой луже. Вспышка: китаец у двери начинает поворачивать голову. Вспышка — Дробин целится в него. Пуля бьет в стену возле двери. Еще одна. Китаец начинает поднимать свое оружие. Вспышка — китаец вскидывает руки, «маузер» повис в воздухе, лицо хунхуза залито кровью. Вспышка — охранник лежит на полу.

Тишина. Темнота. Перед глазами плавают разноцветные пятна, в ушах — звон от грохота выстрелов. В горле першит от сгоревшего пороха.

— Вот так, — прозвучало в темноте. Потом Дробин не удержался и хихикнул. На грани истерики. — Надеюсь, я американца не убил, — немного успокоившись, сказал Сергей Петрович. — Хотел убить, но рука не поднялась. Белый человек в этих диких местах — почти родственник. Никита!

— Да?

— Ты не можешь зажечь свечу на столе? Там, справа от самовара, спичечный коробок.

Никита нашел коробок, чиркнул спичкой.

Егоров все так же сидел за столом, держа руки на столешнице.

— Это вы правильно, господин подполковник, — кивнул Дробин. — Я, в принципе, и так бы в вас попал, в темноте, но мог задеть Никиту, настоящего революционера… Зажег свечи? Хорошо.

За окном снова раздался выстрел, похоже, пистолетный. Еще три. Ударила дуплетом двустволка, ей ответили две винтовки. «Бой все еще продолжается», — подумал Никита.

— И совершенно непонятно, кто победит, — словно услышав его мысли, проговорил Дробин. — Может, крикнуть тунгусам, что Белый Шаман в безопасности? Вы же в безопасности, господин профессор?

— Я? Наверное, да… — пробормотал Силин.

— Никита, ты там еще веревочку подбери, сооруди путы для господина подполковника. Крепко вяжи, чтобы глупостей не наделал, спаси ему жизнь. А потом то же самое проделай с американцем. Только ему — руки за спину. Сделаешь?

— Да, — Никита торопливо связал Егорова, сломав о веревку ноготь. Потом пошел к Конвею, стал возле него на колени.

— Такие дела, Антон Елисеевич, — сказал Дробин. — Мы сейчас немного подождем, пусть там, за стеной, определятся с победителем. Если победят хунхузы, в чем я очень сомневаюсь, придется обороняться некоторое время. Полагаю, их уцелеет не слишком много, да и чего им штурмовать домик, правда? А если победят тунгусы, то мы им предъявим спасенного Белого Шамана. Я дам вам шанс, Иван Лукич. Вы останетесь жить. Вначале вы научите меня, а потом вместе заразим антимагией тунгусов. И двинемся на восток и на запад. В Китай и в Матушку-Русь. И везде… кстати, для обряда обязательно желание клиента?

— Что? — потрясенно выдохнул профессор.

— Человек, которого заряжают, должен хотеть этого?

— Не знаю… Нет, наверное… Там нужно принять снадобье, совершить простой ритуал…

— То есть, если приставить к голове «маузер», то…

— Сделают. Точно — сделают, — окрепшим голосом сказал профессор.

— Вот и славно! — засмеялся Дробин.

— Вы собрались уничтожить цивилизацию? — уточнил Егоров.

— А почему нет? Я, между прочим, всегда хотел разрушить мир. Только собирался сделать это понемногу, небольшими порциями. Сколько там взорвешь нефтяной бомбой? О чем мечтает каждый бомбист? О свободе? Равенстве? Чушь! Каждый бомбист мечтает сделать такую бомбу, чтобы она разрушила всё — всё! — вокруг. Город — в руины! Завод — в руины! Вы представляете? Иду я по миру… Или даже просто сижу, пью «Абрау-Дюрсо» или «Вдову Клико», а вокруг меня падают утыканные оружием воздушные корабли, гаснут топки паровозов и бронеходов, захлебываются угольной пылью топки… Разве это не всемогущество? Разве это не супервзрыв?!

Выстрел.

Пуля ударила Дробина между лопаток и вылетела из груди, выплеснув струйку крови. Сергей Петрович упал лицом вниз. Вторая пуля пролетела над ним и ударилась в стену. Третья нашла затылок Дробина, раздробила кость.

— Всё, — шепнул Никита, опуская «маузер» Конвея. — Всё.

Он огляделся по сторонам, словно в бреду, повторяя:

— Всё-всё-всё-всё…

Взгляд его остановился на профессоре Силине. Стал осмысленным и жестким. Рука медленно подняла пистолет.

— Нет! Не-ет! — закричал профессор, пытаясь заслониться рукой от пули.

— Вот теперь — точно всё, — Никита положил пистолет на столешницу. — Чаю хочу…

Он, походя, разрезал веревки на руках Егорова, налил себе из самовара остывшего чаю, бросил в рот кучек колотого сахара.

Егоров взял «маузер», прошел по комнате, приоткрыл дверь и выглянул наружу.

— Счастлив ваш бог, — сказал он, прислушавшись. — Хунхузы, похоже, ушли. Те, кто уцелел, естественно. Счастлив ваш бог…

— Я знаю, — ответил Никита, даже не удивляясь своему спокойствию. — Мне всегда говорили, что я — счастливчик. Всех из нашего кружка отправили на каторгу, а я отделался ссылкой… Как думаете, мне за убийство ничего не будет? Не хотелось бы…

— Не будет, — уверенно качнул головой Егоров. — Вы же, вроде, весь мир спасли…

На полу завозился Конвей, застонал.

— Его развязать? — спросил Никита.

— Не нужно, иначе эвенки решат, что мы с ним заодно. А так, может, получится ему жизнь спасти… Что будем говорить по поводу Белого Шамана?

— Кому? Тунгусам? Скажем, что Дробин убил. Думаете, не поверят?


Эвенки поверили. К тому же уцелевшие Делунчи и Тыкулча объяснили, что Егоров — большой начальник, и за его спасение всех ждет награда. Кстати, эвенки напали на хунхузов не столько из-за Белого Шамана, сколько по просьбе Делунчи и Тыкулчи. Егоров подтвердил их обещание и со своей стороны добавил, что за укрывательство профессора эвенков наказывать не будут. Если они, конечно, отдадут все вещи Белого Шамана, каждую книгу, каждый листок бумаги.


Через три дня у костра, когда Никита с отвращением доедал пшенную кашу с салом, а Егоров курил в стороне трубку, Конвей сказал:

— Ну ладно, парни. Я понимаю, почему Серж решил спасти профессора. Вы объяснили, спасибо! Нелепое поведение подполковника я тоже могу понять. Но вы, Никита! Вы же революционер. Вас сослали сюда, в эту глушь, дикость! Почему вы не поддержали Сержа? Я не очень хорошо знаю русскую философию, но граф Толстой, если не ошибаюсь, призывает к простой жизни… Ваши революционеры — народники и анархисты — тоже говорили и говорят о пагубном влиянии цивилизации. У вас был шанс. И какой шанс! Почему вы этот шанс уничтожили? Не говорите только, что на вас произвели такое воздействие мои слова про бумеранг и внуков. У вас ведь еще даже детей нет. Ну ведь не абстрактный же гуманизм подвиг вас на то, что вы совершили? Не знаю, как поступит Энтони, а я буду ходатайствовать перед нашим правительством о награде для вас. Понимаю, что это будет награда за спасение человечества, но за какое чувство? За какую черту характера? За мужество? За самопожертвование?

— За любовь к комфорту, — подумав пару секунд, ответил Никита. — Десяти дней путешествия с подполковником Егоровым мне хватило, чтобы возненавидеть все эти разговоры о простой жизни простых людей на простой земле. Я предпочитаю путешествовать в комфорте. Мне нравится каюта первого класса, и я надеюсь, что медицинская практика позволит мне заработать денег на такую каюту. Наверное, мне должно быть стыдно за такой эгоизм, но я стрелял в Сергея Петровича и в профессора не за человечество, не за прогресс, не в ужасе перед тем вашим бумерангом. Я стрелял ради каюты первого класса, ради горячей воды и парового отопления. Назовете меня циником?

— Да какая вам разница, как я вас назову? — отмахнулся Конвей. — Вы просто придумайте более возвышенные аргументы, когда будете общаться с газетчиками. А вам придется с ними общаться: это дело нельзя будет закончить тайно, все в мире должны услышать о случившемся в этой глухомани, должны знать, что все честно и чисто, что этому миру не угрожает катастрофа и хаос.

— Хорошо, — кивнул Никита. — Я подготовлю речь.

Он встал и, не торопясь, отправился к ручью мыть миску и ложку.

— Не нужно было ему меня бить, — тихо сказал Никита, наклоняясь к воде, в которой отражались звезды. — Я же говорил, что не прощу.

Загрузка...