Слово дворянина

1. Замок скорби

Это были похороны видного дворянина. Сотни мерцающих свечей освещали убранство костёла. Тени скользили вдоль колонн, прятались за пилястрами. Жёлтый свет пламени выхватывал из мрака очертания каменных эпитафий, надгробий и статуй. Он придавал блеск портретам и скульптурам – изображениям гордых мужчин и красивых, величественных женщин; ангелам, опирающимся на алебастровые украшения, и каменным черепам. Освещал барельеф, на котором был изображён шляхтич в жупане с петлицами, подбоченившийся правой рукой. Левую он протягивал смерти, которая как раз приглашала его на танец.

Костёл был полон шляхты, мещан и челяди. Стены, обитые чёрным сукном, глушили эхо. Восемь гайдуков в чёрных жупанах, подпоясанных широкими и тяжелыми кушаками из золотой парчи, несли к алтарю простой деревянный гроб, покрытый красной тканью. По бокам шли члены монастырского братства со свечами в руках. Их головы были скрыты под капюшонами. Они тихо выводили погребальную песнь. Позади следовали слуги в делиях и кафтанах, несущие золотую булаву, конскую сбрую, саблю, калкан[1] и каменный гербовый щит...

Это был простой герб. Подкова и два креста. Любич.

За слугами шествовала толпа шляхты. Сияли бритые головы панов-братьев, смешивались пышные усы, делии и ферязи, волчьи и медвежьи воротники, жёлтые и карминные цвета жупанов.

Двое старых слуг поддерживали молодую женщину в чёрном. Несмотря на траур, она шла к алтарю с прямой спиной. Споткнулась, когда нога попала в щель каменного пола. Один из сопровождающих шляхтичей протянул руку, чтобы помочь, но она отмахнулась резким жестом.

Гроб установили на величественном castrum doloris[2] – на катафалке, украшенном резными головами орлов и волков. Высокие античные колонны возвышались над постаментом, поддерживая арку, затянутую чёрным крепом. Две скульптуры ангелов соприкасались крыльями, а блики от огня свечей мерцали на их лицах.

Когда подул ветер, огоньки свечей заколебались. Взметнулись вверх, и на белой стене тени на мгновение сложились в силуэт встающего на дыбы коня с всадником в развевающемся плаще...

Гайдуки отступили, открывая прибитый к крышке гроба портрет.

Каштелян Лигенза.

Это был надменный шляхтич с длинной седой бородой и глазами, пылающими гневом. Его лицо украшали несколько шрамов, полученных в битве. Даже после смерти он смотрел на мир огненным взором. Никто и ничто не могло укрыться от его внимания.

Члены братства продолжали петь. Их голоса звучали печально и скорбно под высокими сводами. Они затихали постепенно, мягко, пока, наконец, не воцарилась тишина, прерываемая далёким завыванием ветра.

Храп коня, стук копыт!

Один из прислужников испуганно огляделся. Нет, показалось. В костёле стояла тишина.

Перед castrum doloris выступил седой священник.

— Пан каштелян Лигенза!

Ветер завыл вокруг костёла. В боковом нефе грохнули неплотно закрытые ставни.

— Пан каштелян Лигенза, — повторил громко священник, — из праха ты вышел и в прах обратишься. Приходишь к Господу нашему не в кармазиновой делии и не на коне с убранством, не с саблей и в сверкающих доспехах, а нагой и безоружный. Вот завершил ты странствие жизни своей, оставил почести, великолепие и чины. За все грехи ты искупишь вину, а род твой никогда уже к славе не будет призван.

Каменный щит с гербом Любич с грохотом упал на пол. Раскололся на три части; его осколки рассыпались перед castrum doloris. С крышки гроба, с шестиугольного портрета, смотрело на них лицо каштеляна галицкого Януша Лигензы, старосты брацлавского, долинского, контского, дыновского, билгорайского, меречицкого...

Булава с грохотом упала на пол перед гробом. За ней рухнул калкан. Потом железный щит, конская сбруя, палаш, рапира... Высокий гайдук занёс над головой саблю-карабелу. Одним быстрым движением переломил её пополам и швырнул к лику мёртвого каштеляна.

Все молчали. Стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают свечи. Священник отступил от гроба. Огни померкли.

Вдруг раздался стук конских копыт. Грохот приближался, нарастал. Наконец прогремел у самых врат храма. И тогда все медленно, будто во сне, обернулись ко входу.

Между колоннами стоял огромный вороной конь с огненными глазами. На нём восседал могучий всадник в чёрных доспехах и разорванном плаще. В руке он сжимал чёрную саблю.

Всадник тронулся с места. Конь шёл шагом, громко храпел, косился по сторонам и ржал. Подковы мерно били по каменным плитам, вызывая под сводами громовое эхо, заставляя дрожать от ужаса. Никто не смел шевельнуться... Но вот один из гайдуков вздрогнул. Он всматривался во всадника, а рука его сама потянулась к прислонённому к стене полгаку – короткому мушкету...

Конь рванулся вперёд. Ураганным галопом помчался к алтарю, высекая искры подковами. Когда он влетел в освещённую часть храма, на эмалированных доспехах всадника заблистали голубые лилии. Скакун прыгнул к castrum doloris, всадник осадил его перед гробом, привстал в стременах и рубанул по погребальному портрету каштеляна. Удар был страшен. Металлическая пластина[3] с портретом легко оторвалась от крышки гроба и улетела в угол, прямо в зияющую пасть открытого склепа. Всадник обвёл взглядом присутствующих. Никто не видел его лица под тяжёлым забралом немецкого шлема.

— Чёрт! Дьявол! — раздались крики со скамей. — Чёрный всадник!

— Горе нам!

— Хватайте его! Держите!

Грохот выстрелов прокатился громом под сводами храма. В нефах и за скамьями засверкали вспышки пистолетов и самопалов. Пули засвистели вокруг чёрного всадника. Крики и стоны взметнулись под потолок, топот ног смешался с лязгом оружия. От главного нефа уже бежали гайдуки с саблями, челядь с копьями и алебардами. Со стороны часовен загрохотали подкованные сапоги благородных панов-братьев, засверкали обнажённые сабли и палаши. Все, кто мог, бежали к алтарю.

— Окружай его! Взять чёрта! Не щади!

Подбежавший гайдук каштеляна ударил коня протазаном в живот. Вороной взвился на дыбы, развернулся на месте, уходя от атаки. А потом прыгнул вперёд, сбивая противника. Чёрная сабля со свистом опустилась, разрубая первую голову. Конь заржал, а потом бросился в водоворот схватки. Всадник развернул его влево. Молниеносно перевернул клинок лезвием вниз, отбил удар, нацеленный в бок коня, а потом хлестнул противника по шее. Шляхтич в жёлтом жупане захрипел, рухнул на пол прямо под копыта, а конь растоптал его и прыгнул дальше, расшвыривая тех, кто стоял ближе всего.

Чёрный всадник пригнулся к седлу. Он наносил удары со скоростью молнии, с силой грома сея смерть и разрушение. Враги теснились со всех сторон, пытаясь окружить его, прижать к стене, достать остриями рогатин. Но он не подпускал к себе никого. Неуязвимый в доспехах, он нёсся как вихрь по каменным плитам. Молодой служка схватил его за левый наплечник, повис на нём, пытаясь стащить с седла. Но всадник молниеносно ударил саблей из-под мышки и вонзил остриё прямо в сердце.

Другой слуга вскинул аркебузу для выстрела. Чёрный настиг его прежде, чем тот успел опустить курок на полку, и одним быстрым ударом лишил жизни. Падающее ружьё выстрелило в воздух, пуля ушла во мрак, попала в крыло ангела, отколола его и сбросила на пол.

Шляхта, гайдуки и простолюдины разбежались в панике. Чёрный всадник развернулся кругом, в боевом исступлении ища противников. И нашёл! Со стороны часовни на него шёл священник с крестом и кропилом в руке.

— Дух нечистый, дьявол во плоти! Сгинь, пропади!

Священник плеснул во всадника святой водой. В тот же миг вороной конь взвился на дыбы, ударил священника копытами, и тот упал навзничь, ударился головой об узорчатый пилястр, осел на землю. Кровь брызнула на мрамор, на эпитафии и траурные хоругви.

Конь отпрянул, ржа и хрипя. Налетел крупом на гроб, столкнул его с катафалка, сбил свечи, опрокинул их с треском. Лёгкие драпировки и тяжёлый бархат тут же занялись огнём. Пламя взметнулось высоко вверх. Поднялось до самого потолка, загудело...

Всадник направил коня к скамьям. Видно, у него была какая-то тайная цель. В костёле воцарился хаос. Все кричали, бежали или хватались за оружие. Драпировки и обивка разгорались всё ярче.

Чёрный всадник врезался в толпу, с грохотом опрокидывая скамьи. Старый шляхтич направил оружие ему прямо в грудь. Но хоть кремень и высек искру... пистолет не выстрелил! Всадник рубанул саблей, а старик отшатнулся, с криком рухнул в зияющий провал катакомб и покатился по ступеням в глубину склепа.

Огромный скакун прыгнул вперёд, а потом заржал, сдерживаемый твёрдой рукой.

Он остановился перед стройной фигурой в чёрном.

Женщина подняла взгляд. В её глазах сначала был гнев, потом страх, а под конец — ужас. Позади, у алтаря, взметнулось адское пламя. Взвилось высоко, пробралось через окна и жадно охватило крышу апсиды костёла. Огонь распространялся быстро, вздымаясь вверх столбами.

— Пожар! Горим! — раздались крики. Все, кто мог, бросились наутёк. В панике выломали боковые двери. Толпа хлынула к выходу, топча и давя упавших.

Женщина вскрикнула от страха. Обернулась, побежала. Чёрный всадник настиг её в два прыжка. Наклонился в седле, отпустил саблю, повисшую на темляке, схватил беглянку за талию и поднял с земли. Перекинув её через переднюю луку седла, помчался галопом к выходу.

Он был уже близко к дверям, может быть, в шаге от выхода. Позади оставались сумятица и зарево пожара. Впереди — путь к свободе.

Всадник перемахнул через открытые двери и вылетел наружу. Резко осадил коня, так что тот встал на дыбы, заржав. У ворот церковной ограды, преграждая путь, застыл белоснежный жеребец. В гусарском седле восседал шляхтич в высокой шапке и делии, небрежно наброшенной поверх сверкающей кольчуги.

2. Под виселицей

Они брели сквозь мрак, не видя лиц друг друга. Ночь стояла тёплая, душная и непроглядная. С лугов и топей поднимался густой туман, стекал по склонам холмов, сгущался в буреломах и оврагах.

Властным движением он притянул к себе девку. Рванул застёжки, разорвал жупан, грубо расстегнул корсет и схватил голую грудь Настки. Та взвизгнула и отпрянула, вырвавшись из его хватки. Разъярённый, он подкрутил длинный ус и схватил её за плечо.

— А ну, иди сюда, дура, — прорычал он. — Золотом одарю!

— Не спешите так, ясный пан, — прошептала она. — Дам, как только в лес войдём.

— Чего страшишься?!

— Жутко здесь. — Она огляделась по сторонам. — Туман наползает...

Он оглянулся. Повозки Рокицкого с лучшим передвижным борделем во всей Перемышльской земле остались далеко позади. Нетерпеливо подтолкнул девку к маячившим в тумане деревьям. Чёрт побери, что это значит! Эта простая потаскуха, что отдаётся за горсть шелягов, смеет перечить ему — пану Лигензе, сыну старого каштеляна и старосте любачевскому!

Он схватил её за шею, притянул к себе, впился в приоткрытые губы, а потом принялся грубо срывать жупан. Она недолго сопротивлялась, но вскоре сдалась. Он скинул с плеч делию и бросил на землю, уложил на неё Настку, отстегнул саблю и начал остервенело срывать с девки остатки одежды. Она тяжело дышала, но вдруг окаменела в его руках.

— Там! Там в тумане, — прошептала она и отпрянула.

— Какого дьявола?!

Он вскочил на ноги. Показалось, будто где-то в белёсой мгле заржал конь. Лигенза огляделся. Туман окутывал их точно плотный саван, глушил звуки, перехватывал дыхание. Померещилось. Он уже хотел снова припасть к Настке, когда услышал стук копыт.

Конь мчался сквозь туман. Глухой топот то приближался, то удалялся. Староста вскипел от ярости.

— Ясек, собачий сын, отзовись!

Тишина.

— Ясек! Негодяй! Я ж слышу, что это ты!

Грохот копыт нарастал, Лигенза различил глубокое, мощное дыхание коня, но в тумане и темноте ничего не было видно. Шляхтич уловил затихающий стук... Конь удалялся.

— Ясек, чтоб тебя черти взяли! Сто плетей получишь! Больше, чем когда на мессе зевал!

Конь словно растворился в тумане. Староста решил было, что всё стихло, но снова услышал ржание. В этом звуке, вырвавшемся из конской глотки, было что-то такое, от чего мурашки побежали по спине. Настка в ужасе озиралась по сторонам.

Выхватив из ножен саблю, он двинулся на звук. Туман поглотил его целиком, окутал текучей пеленой, сомкнулся вокруг плотным коконом.

Топот копыт раздался совсем близко. Конь снова заржал — похоже, нервничал, сдерживаемый железной рукой всадника.

Лигензу охватила тревога. Что всё это значит? Кто смеет насмехаться над ним в тумане...

Сделав ещё два шага вперёд, он застыл на месте. Замер, вглядываясь в то, что проступало из мглы.

Перед ним высилась старая виселица. Три почерневших от времени бревна. Толстая просмолённая верёвка медленно покачивалась, а на её конце... На конце висела иссохшая, выпотрошенная туша огромного волка.

У Лигензы перехватило дыхание. Спесь, гордыня и ярость испарились в одно мгновение. По спине потекла холодная струйка пота.

Всадник!

Рядом с волчьей тушей застыл всадник... Тело его скрывали чёрные доспехи. На голове — шлем с забралом. Лигенза услышал свист клинка, покидающего чёрные ножны.

Вороной конь взвился на дыбы. Староста услышал его храп прямо над головой, увидел блеск обнажённого клинка, в котором отражался тонкий серп луны.

Он рванул сквозь заросли, спотыкаясь о камни, путаясь в высокой траве, продираясь через кусты. Всадник гнался следом. Лигенза боялся обернуться, боялся встретиться с ним лицом к лицу. А ведь страх был чувством, совершенно чуждым его душе. За спиной он ощущал дыхание вороного и холодную смерть, таящуюся в сверкающем клинке. Внезапно земля ушла из-под ног. Он кубарем покатился по острым камням, раздирая в клочья адамашковый жупан и шаровары. Ощутил, как что-то липкое стекает по шее, заливает лоб... Кровь.

Споткнувшись о корни мёртвого дуба, он рухнул наземь, перекувырнулся, но всё же вскочил и развернулся навстречу опасности. Однако, увидев огромного коня, несущегося прямо на него, испустил волчий вой. Чёрный всадник крутанул палашом, так что тот свистнул, а затем опустил клинок для удара.

Блеск стали!

Отблеск света упал на побелевшее окровавленное лицо Лигензы... Вороной конь на полном скаку врезался в каштелянича. В последний миг шляхтич отшатнулся, пытаясь спастись, хоть как-то увернуться от удара, но тщетно!

Палаш со свистом рассёк воздух, отрубая правое плечо и руку с саблей. Чёрная кровь хлестнула на ствол дуба, забрызгала кусты и заросли. Отрубленная рука упала, сотрясаясь в конвульсиях, судорожно сжимая усыпанную самоцветами рукоять карабелы. В ночной тиши разнёсся дикий вой. Лес отозвался эхом, потом донеслось лишь ржание коня да затихающий стук копыт, и воцарилась мёртвая тишина.

3. Eques polonus sum

Подъёмный мост с грохотом рухнул вниз. Они въехали в мрачное нутро ворот, и стук копыт по деревянному настилу гулким эхом прокатился под сводами. Яцек Дыдыньский вскинул голову. Высоко над проездом чернела каменная гербовая плита с Любичем. Она была треснута. А может, только почудилось...

Они выехали в узкий, стиснутый стенами двор сидоровского замка. В вышине сгущалась тьма. Тяжёлые грозовые тучи затянули и луну, и звёзды.

— Ох, повезло нам, пане-брат, успели-таки, — прохрипел Анзельм Нетыкса. — А не то пришлось бы в чистом поле ночь коротать.

— Отчего же?

— Пан каштелян велит ворота на засов. После заката никому в замок ходу нет.

Дыдыньский огляделся. На стенах замерли гайдуки, на башне полыхали факелы.

— Чего страшится?

— Всему своё время, пане-брат, — пропыхтел Нетыкса, слезая с коня. — Узнаешь ещё такое, что многое тебе прояснится.

Дыдыньский спрыгнул наземь. Кинул поводья пахолку.

Нетыкса, прихрамывая, заковылял впереди. Правая нога у него была деревянная. Как сам бахвалился — отхватило ядром из фальконета во время жаркой битвы.

Во время битвы, стало быть, как смекнул Дыдыньский, в одной из тех междоусобиц, что ещё несколько лет назад затевали Лигензы на Червонной Руси.

Нетыкса вдруг встал как вкопанный. Разразился бранью — деревяшка намертво застряла меж камней. Дёргал её, дёргал — без толку.

Дыдыньский наклонился, ухватил деревянную култышку, выдернул её из расселины, придержал Нетыксу.

— Оковал бы ты, ваша милость, свою деревяшку. Коли жёнка с девкой застанет — далече не ускачешь.

— Всю жизнь от неё бегал, да так и не сбёг. Хоть и на своих двоих был. Упокой, Господи, её грешную душу.

Они двинулись к лестнице.

— Жалостлив ты, пан рубака, — хмыкнул Нетыкса. — Никак и всех тех... кхе-кхе-кхе, панов-братьев жалеешь, коих порубал, а?

— Так оно и есть, — отрезал Дыдыньский. — Жалею.

— Молитвы за душу свою читаешь?

— Нет. Никогда.

— А за души тех, кого сгубил?

— Вечности бы не достало.

По каменным ступеням взошли на галерею. Перед тяжёлыми, окованными гвоздями дверями в покои каштеляна стояли два гайдука и рослый шляхтич в лисьей шапке. Пану Яцеку хватило мимолётного взгляда на прищуренный глаз, рассечённую правую бровь и шрам на лбу, чтобы признать давнего и не больно-то доброго знакомца.

— О, пан Заклика, отпетый разбойник! Челом бью!

— Дыдыньский?! — прохрипел шляхтич. — Каким ветром?

— С визитом, пане-брат, пожаловал, — встрял Нетыкса. — Гость пана каштеляна.

— Гость в дом — бес в дом, — проворчал Заклика. — Что ж, сударь, сдаётся мне, сыщем часок потолковать о старых делишках. А покуда саблю сдай, коли к каштеляну идёшь.

Дыдыньский замешкался, но Нетыкса положил руку ему на плечо.

— Таков уж у нас обычай нынче. Кто к каштеляну с делом — оружие оставляет.

Дыдыньский отстегнул с перевязи свою чёрную серпентину[4] и протянул Заклике.

— Та самая? — процедил Заклика с угрозой.

— К шраму приложи, коли запамятовал.

Заклика сплюнул. Махнул гайдукам, и те распахнули двери.

Миновали прихожую. Нетыкса провёл Дыдыньского в просторный зал. Царил полумрак, лишь в огромном очаге трещал огонь да на столе чадили три свечи в золотом подсвечнике, изукрашенном резными конями и рыцарями. Подле лежали старые бумаги — пожелтевшие, сложенные в несколько раз письма.

— Рад видеть, премного рад видеть вашу милость!

Януш Лигенза, каштелян галицкий, шествовал к ним с распростёртыми объятиями. Дыдыньский приметил его высокий лоб, пронзительные глаза, окладистую белую бороду и роскошную делию с горностаевым воротом. Он заключил Дыдыньского в объятия и расцеловал в обе щеки.

— Прошу садиться, ваша милость, — указал на обитый кожей стул. Кивнул Нетыксе, тот налил из кувшина вина в хрустальный кубок и поставил перед гостем.

— Верно, уже свиделся, пан Яцек, с Закликой, — молвил каштелян. — Да не тревожься о нём — Заклика клинок обнажает токмо с моего соизволения. Покуда долги не воздаст, висит на рукаве моей делии. Вот здесь. — Каштелян указал унизанной перстнями дланью на оторочённый мехом рукав. — За твоё здоровье. — Воздел кубок. — За встречу. И за добрую сделку.

Выпили. Токайское было отменным, видать из погребов каштеляна. А может, всё же из подвалов Боратынских, чей замок Лигенза разграбил по весне, когда спорили за Журавицу?

— О чём же нам сделку вершить, ваша милость? О Заклике? Не стоит он того, чтобы меня сюда вызывать. О набеге?

Каштелян опустился в кресло. Впился в Дыдыньского острым, хитрым взором.

— А как мыслишь, чего бы я мог желать от первейшего рубаки во всём Русском воеводстве? Не для пустых речей я тебя звал. Есть для тебя дело. Знатное дело.

— Какое же?

Каштелян с Нетыксой обменялись взглядами. Лигенза опустил глаза.

— Кто-то убивает моих людей, — глухо произнёс он. — Наёмный убийца, разбойник... Верно, мой давний враг. Бьёт исподтишка, всегда один. От всех облав ушёл. Убил... — голос его надломился, — ...убил Александра, первенца моего. Единственного наследника. А прежде погубил Самуила...

— Стало быть, разит из засады, и никто не видел его лица? — подался вперёд Дыдыньский.

— Кабы хоть кто-то видел его рожу, не звал бы я тебя, — выдохнул каштелян. — Знать бы мне, кто он – казнил бы вдвое, втрое, вчетверо мучительней, чем он моих сыновей. За одну руку отрубил бы обе. За каплю крови Лигензов выпустил бы из него море...

— Всё началось с полгода тому, а то и раньше, — размеренно продолжил Нетыкса. — Первым пал арендатор Верушовой — одной из наших деревень. В его усадьбу ворвался всадник в чёрных доспехах. Порубил беднягу в куски... После этот чёрный прикончил нашего эконома под Галичем. Следом — ещё двоих наших...

— Что ж, видать, всадник был без головы? — хмыкнул Дыдыньский. — Небось, когда скакал, цепями гремел, а души убитых в преисподнюю уволок! А может, и не всадник вовсе, а чудище какое, что жрёт смердов, не подающих на церковь?

— У этого всадника, — процедил сквозь зубы каштелян, — голова пока на месте. Тебе нетрудно будет снять её с плеч.

Он с силой ударил по столу ребром ладони, опрокинув кубок. Тонкая струйка вина потекла вдоль старого письма, скреплённого чужеземной печатью с лилиями — точно струйка свежей крови. Каштелян грузно осел в кресло.

— Чёрный всадник, — прошептал Нетыкса. — Мужики шепчутся, мол, кара божья снизошла. Говорят, должен весь род Лигензов под корень извести.

— Стало быть, — невозмутимо отозвался Дыдыньский, — вам священник нужен али экзорцист. Нечисть – это не моего ремесла дело.

— Не нечисть это. Человек. На вороном коне разъезжает, лицо прячет под забралом, но клянусь — под чёрными доспехами бьётся живое сердце. Убийца или мститель, жаждущий расплаты.

— Я облавы на него устраивал, — прохрипел каштелян, — да только хитёр, что твоя рысь, лют как волк и силён будто медведь.

— Чего же вы от меня хотите, пан Лигенза?

— Хочу увидеть, как ты явишься с телегой аль конём. А на телеге чтоб гнили останки этого душегуба. Сорву с него шлем и в мёртвые очи загляну. Вот тогда и узнаю, кого благодарить. И отблагодарю... по-своему, по-каштелянски. Выследи его и убей. Получишь золотом, сколько весит всадник.

— В доспехах или без?

— В доспехах.

— Дёшево же вы меня цените, пан каштелян, — протянул Дыдыньский. — Охотник, коему придётся рысь выслеживать, на волка капкан ставить да с медведем в обнимку бороться, головой рискует. Оттого и цена будет немалая.

— Сыщешь его?

— Сыщу. Я до риска охоч. Только встанет вам это в копеечку. Десять тысяч червонцев — вот моя цена!

Каштелян захрипел пуще прежнего — громче, чем когда о смерти сыновей говорил. Закашлялся, и Нетыкса торопливо поднёс ему свежий кубок вина. Лигенза осушил его единым духом, прохрипел, снова зашёлся кашлем...

— Эдакую... — Вновь одышка его сковала. — А я-то считал тебя другом, пан Дыдыньский.

— Друг я и есть, пан. Да только мы с вами любим друг дружку по-братски, а считаемся по-жидовски.

— Быть по сему, — прохрипел Лигенза. — Получишь десять тысяч червонцев. Коли изловишь супостата да падаль его приволочёшь. А уж я отсыплю тебе полон мешок что дукатов, что червонцев, что талеров, что флоринов с рейнскими...

Повисла тишина. Пламя в очаге еле теплилось, чуть слышно потрескивали свечные фитили. Каштелян с Дыдыньским ударили по рукам.

— Даю шляхетское слово — деньги твои будут, — торжественно молвил каштелян.

— Даю nobile verbum — получите, пан каштелян, главу душегуба. — Пан Яцек положил руку на сердце. — Слово Дыдыньского крепче камня.

— Стало быть, сладили дело?

— Nobile verbum.

— Что ведомо о том всаднике?

— Бьёт по ночам или на закате. Носит рейтарский доспех чёрный да шлем немецкий. Силищей дьявольской наделён. Давеча шестеро гайдуков на него навалились — всех уложил. Стреляли в него, да пули от брони отскакивали, что горох от стены. Ездит на вороном жеребце, к сече обученном. Зверюга тот башки людям отгрызает, коли хозяину его грозят. Лица отродясь не кажет.

— Чем бьётся?

— Палашом. Что твой меч — длинный да увесистый.

— Рейтар, — процедил сквозь зубы Дыдыньский. — То оружие вольных рейтаров.

Каштелян вздрогнул, будто от удара, и затрясся всем телом.

— Что?! Что ты молвил?!

— Всадник тот рейтарским оружием бьётся. Видать, чужеземец. Когда последний раз объявлялся?

— Месяц минул, как изрубил сына моего, — голосом, полным муки, выдавил Лигенза. — Прости, сударь, нет мочи о том сказывать. Из чад моих одна лишь дочь осталась. Моя ненаглядная ласточка... К чему бередишь рану, шляхтич?

— Есть ли кто, пан, кто мог бы вас столь люто возненавидеть? Кому вы обиду такую нанесли, что он либо наёмника подослал... Либо сам тем всадником обернулся.

— С Гольской разошлись краями, со Стадницкими в закладе. Гербурт уже в геенне огненной, а Драхойовского люди перемышльского каштеляна порешили...

— А Тарнавский? — подал голос Нетыкса.

— Тарнавский на этакое не отважился бы. Да и при смерти он нынче.

— А Веруш...? — еле слышно обронил ключник.

— Сударь мой, — обратился каштелян к Дыдыньскому, — челядинец вас в покои проводит. Когда ж за лиходеем отправитесь?

— Через несколько дней. Сперва надобно здесь всё доглядеть.

— Через два дня я в урочище на медведя иду. Прошу со мной.

Дыдыньский поднялся и отвесил поклон. Нетыкса взял его под локоть и повёл к дверям.

— Хочу словом перемолвиться с тем, кто последним чёрного всадника видел, — молвил Дыдыньский. — Сыщется ли такой?

— Ясек, холоп пана Александра, упокой, Господи, его грешную душу. Велю ему в вашу горницу явиться.

Вышли из комнаты. Каштелян даже головы не повернул. Заклики у дверей уже не было. Гайдук вернул пану Яцеку саблю. После Нетыкса повёл гостя через палаты да переходы. Сидоровский замок был велик и богат. Дыдыньский видел добрую гданьскую рухлядь, турецкие ковры, шпалеры да образа... Глядели на него выцветшие лики с портретов. Нетыкса остановился.

— Беда чёрная обрушилась на господина нашего, — вдруг молвил он. — Сидоровское гнездо без наследников осталось, без продолжателей славного рода. От паничей один лишь образ на стене остался.

Дыдыньский глянул на стену. В мерцании свечей различил картину, где были писаны два молодца в заморском платье. Видать, малевали её в те времена, когда молодые Лигензы по чужим землям разъезжали да головы ещё на плечах носили.

— Вот младшенький, Самуил, и старший, Александр, — тихо промолвил Нетыкса. — А ныне одна панна Ева осталась. Ей и слава, и богатства достанутся. Свидишься ещё с панной, братец. Только голову не потеряй — краше солнца красного.

Дыдыньский всматривался в портрет. В дрожащем свете свечи, что держал Нетыкса, лица молодых Лигензов казались восковыми. Картина будто была неровно обрезана — отчего-то фигуры обоих юношей жались к правому краю полотна.

— Веди в горницу, — отрывисто бросил Дыдыньский.

4. Ясек

Перед дверями комнаты Дыдыньского ожидал молодой слуга каштеляна. Он отвесил низкий поклон до самой земли, держа в руках шапку, украшенную развевающимися лентами и пучком соколиных перьев.

— Это Ясек, — произнёс Нетыкса. — Пан каштелян отдаёт его тебе в услужение. Он видел всадника сразу после того, как тот убил светлой памяти молодого пана Александра.

Ясек выглядел в точности так, как и подобает слуге. Худощавый, румяный, одетый в короткий зелёный жупан на пуговицах.

— Близко ты был от убийцы, когда он зарубил пана Александра?

Слуга поклонился ещё ниже.

— Пан Александр с ружьём в лес пошёл. Мне приказал ждать между тропинками. Стою я, жду, и вдруг слышу — топот копыт. Сразу думаю — господи помилуй! — неладно что-то с моим паном. Вскочил я на коня, въехал в туман, как вдруг что-то огромное чуть на меня не налетело! Рядом промчался чёрный всадник. Бес настоящий! Хотел было за чёртом погнаться, да разве ж можно? Ещё обернётся да задушит. — Ясек истово перекрестился.

— Как он выглядел?

— На большом коне восседал. В чёрных доспехах, точь-в-точь как у королевских рейтаров, что я в Кракове видывал... А на доспехах серебряные лилии выбиты, в руке палаш. Лица не показал, чёрт окаянный — на голове шлем с забралом, огромный, что твой колокол в костёле бернардинцев во Львове. Или как купола на замке в Вишниче...

— Постой-постой, ты его лишь мгновение видел, а столько подробностей помнишь? Да ещё и в тумане!

— Не ведаю, пане. Так уж запомнилось.

— Люди разное болтают, — буркнул Нетыкса. — Повторяет, что на торжище слышал.

— Как думаешь, Ясек? Этот чёрный всадник — человек или упырь?

— Упырь, пане, истинно вам говорю. Я слышал, как бабы в Подгайцах судачили, что это кара за грехи наши. За то, что пан каштелян часто другим панам слово шляхетское давал, да не держал его.

— Ступай в людскую. — Дыдыньский похлопал слугу по плечу. Ясек съёжился и застонал.

— Что с тобой?

— Тридцать розог получил у позорного столба, милостью пана каштеляна, — пояснил Нетыкса.

— За что же?

— Бог весть. — Ясек потупил взор. — За гордыню, сказали пан каштелян. За то, что голову больно высоко ношу.

— А носишь?

— Не знаю.

— Ты шляхтич или холоп?

Ясек промолчал. Лишь низко поклонился.

— Холоп, пане, — прошептал он, и две слезы скатились по его щекам.

— Иди в людскую, — проворчал пан Яцек. — А завтра на рассвете приходи на службу... И не бойся, — добавил он тихо. — Бить не стану.

5. Амур и демон

Разная бывает осень. Есть итальянская — тёплая и солнечная. Французская — полная наливающихся гроздьев винограда, осень изобилия и урожая. Лифляндская — серая, хмурая и унылая. Молдавская — знойная, душная и пыльная.

Но прекраснее всех — золотая польская осень.

Так, по крайней мере, думал пан Дыдыньский, отправляясь на охоту к каштеляну в Бескиды.

На дворе стоял октябрь. Леса и поля облачились в золото, деревья роняли жёлтые листья на ковёр из трав и поздних цветов. Небо над горами сияло безмятежной синевой. Ручьи негромко журчали меж камней, а под вечер из буреломов и лесных чащоб поднимались первые осенние туманы. В эту пору зверь выходил из лесов на поля, кабаны рылись под вековыми дубами, гуси тянулись клином к югу. По склонам Бескид паслись косульи стада, в кустах таились зайцы, волки подбирались к людскому жилью. И всякий, кто числил себя в шляхте, выезжал с гостями да челядью в чащу, спускал со своры борзых и гончих или брался за чешское либо немецкое ружьё. Забирался в дебри с луком и рогатиной, травил зайцев, выслеживал волков, лосей да оленей. Охотился с соколом на поднебесных птиц, ходил с сетью на медведя или ставил силки на лису.

Однако в этот вечер Дыдыньскому было не до охоты.

Каштелянка...

Заняв указанное лесничим место за купой пожелтевших кустов, изготовив оружие и притаившись, он вдруг услышал за спиной перестук копыт. Обернувшись, увидел молодую панну на белом иноходце. Одета она была по-мужски — в жупанчик, делию и колпак, из-под которого выбивались смоляные пряди. Подъехав ближе, она взглянула Дыдыньскому прямо в глаза, а после легко соскочила наземь. Поправила перевязь на плече. За это время пан Яцек успел разглядеть её прелестные серые очи, небольшие, но пухлые губы, тонкие брови и точёные ноздри, что трепетали, словно у породистой кобылицы.

— Рада приветствовать вас, пан Яцек.

— Ваша милость, — Дыдыньский отвесил поклон, сняв шапку, — вы, верно, Ева Лигензянка, дочь его милости пана каштеляна галицкого, моего благодетеля, о чьей красоте и светлом разуме я столько наслышан?

— Сдаётся мне, вы, сударь, столь же искусны в словесных турнирах, как и в сабельных. Неужто и девичьи сердца покоряете так же ловко, как добываете охотничьи трофеи?

— На дам у меня два способа, — отвечал Дыдыньский с улыбкой, — сабля да стихи. Стихами покоряю сердце, а саблей гоняю воздыхателей, что в рифмах искуснее меня, да вот клинком владеют похуже. Что же привело вашу милость ко мне?

— Любопытство взяло: неужто столь прославленный охотник уже добыл волка, а может, и медведя?

— Я нынче охочусь на зверя покрупнее, милостивая панна каштелянка.

Ева лукаво улыбнулась. Обошла вокруг могучего древесного ствола, едва касаясь его тонкими пальцами.

— Знаю я, пан Яцек, на кого вы охотитесь. Скачет он на вороном коне, и всякий раз, как объявится, чья-нибудь голова с плеч летит.

— И глупо поступает. Будь я тем всадником, не на мужчин бы охотился.

— А на кого же?

— На... ланей.

Она тихо рассмеялась.

— А не из тех ли этот всадник, кому батюшка в моей руке отказал? Когда б кто из них набрался духу, я б не противилась похищению... Отец прочит меня за магнатского сынка. Для таких слишком тяжелы рейтарские доспехи да палаш. Не ведаете вы, пан Яцек, как постыла жизнь в дворцовых палатах. Вы, сударь Дыдыньский, что душе угодно, то и творите: вздумается — живёте, вздумается — помираете! А я всё гляжу на елейные улыбки холёных панов да тоскую по вольной жизни. Такой, какую вы ведёте...

— Такая жизнь недолгая выходит. В драке, в корчме, на большой дороге, под конскими копытами. От татарской стрелы. Али на басурманских галерах. Али под топором палача...

— А ведомо ль вам, пан Яцек, отчего я сюда пришла? Хотела давнее знакомство возобновить. Всё вспоминаю, как прежде вы к батюшке наезжали, в замок в Подгайцах.

— Не помню.

— Ты тогда и взглядом меня не удостоил... А коли начистоту, пан Яцек, — она прильнула щекой к его плечу, да так, что шляхтича дрожь пробрала до самых костей, — пришла я к тебе, ибо ведаю, что ОН вновь явится. За душой моей придёт.

— За тобой? С чего бы?

— Я в роду последняя осталась. Защити меня, пан Яцек... От него спаси. Батюшка мой не вечен. А после понадобится мне подле себя кто-то сильный. Такой как ты...

— А как же Заклика?

— Всего лишь беглый преступник. Заклика? Да кто он таков?

— Враг мой. Я изрубил его на поединке.

— Но то не Дыдыньский. Не ты...

Вдали загудели охотничьи рога. Тотчас за спинами Дыдыньского и Лигензянки затрещали ветви и кусты. Приближался каштелян, а с ним Нетыкса, Заклика и челядь. Лигенза держал наготове ружьё. Заклика выхватил бандолет, зыркнул недобро на Дыдыньского с каштелянкой.

— Облава началась! — возгласил каштелян. — Медведь в чаще перед нами. По коням садитесь живее, не то как в ярость впадёт — не успеете ноги унести!

Дыдыньский подсадил Еву в седло, после чего вскочил сам, изготовил пистоль, взвёл курок. Издалека сквозь пущу долетали звуки рогов, стук колотушек да зычные крики загонщиков.

— К нам выйдет! — выдохнул Нетыкса. — Эх, будь я помоложе, потешился бы с косолапым на рогатине.

Разъехались, укрывшись за кустами. Совсем рядом раздался грозный утробный рык. Следом залились лаем своры.

Дыдыньский замер в ожидании, напрягая слух. Перед ними лежало лесное урочище, укрытое пожелтевшими кустами — глубокий овраг, заросший деревьями, перегороженный трухлявыми стволами, затянутый хворостом, заваленный валунами. Что-то тяжко ворочалось в глубине. Собачий лай нарастал. Шорох и грохот раздались уже совсем близко. Медведь приближался...

Все стволы нацелились к выходу из оврага.

Медведь? Дыдыньский явственно различил перестук конских копыт... Но как? Откуда...

Со вспышкой света, отразившегося от вороненых доспехов... С гулким топотом копыт и яростным храпом могучего вороного зверя в броне... Из-под полога золотых листьев вылетел чёрный всадник в развевающемся плаще. Промчался меж деревьев быстрее ветра.

Вопли, крики...

Вспышки, грохот и пороховой дым накрыли поляну. Но пули миновали всадника. Быстро, словно в кошмарном сне, упырь понёсся туда, где стоял каштелян. Дыдыньский услышал нарастающий гул копыт, а затем свист воздуха, рассекаемого лезвием рейтарского палаша. Яцек отбросил пистоль, выхватил саблю и вихрем помчался за нападавшим.

Не поспел!

Упырь налетел чёрной бурей на побледневшего Лигензу, закрутил палашом свистящую мельницу и рубанул!

Каштелян успел заслониться. Конь под ним взвился на дыбы, Лигенза опрокинулся навзничь, а падающий скакун придавил его своей тяжестью.

Чёрный рыцарь осадил коня, его могучий жеребец взвился свечой, заплясал на задних ногах. Упырь огляделся, его очи за прорезями забрала метнулись вправо, влево...

— К оружию! Бей нечистого! — грянуло разом несколько голосов.

Холоп каштелянский подскочил ближе, занёс рогатину над головой да метнул в бок чёрному. Остриё скользнуло по доспеху, а всадник рванулся вперёд, размахнулся и рубанул слугу прямо по темени. Развернулся; сзади на него налетел Барщевский — верный прихлебатель Лигензы. Тотчас рубанул саблей в лицо, сокрытое забралом. Клинок звякнул, соскользнул по шлему, всадник отбил следующий удар шляхтича, а после молниеносно перешёл от защиты к обманному выпаду, вонзил остриё в грудь Барщевского, вогнал глубже и пронзил насквозь. Шляхтич захрипел, обмяк безвольно в седле, а после рухнул наземь бездыханным.

Упырь окинул взором поляну.

Заклика настиг его слева, Дыдыньский — справа. Оба ударили почти одновременно. Всадник отбил удар Дыдыньского, а удар Заклики принял на обёрнутый вокруг руки плащ.

Заклика снова занёс клинок. Всадник изготовился к защите, и тогда шляхтич нанёс удар, молниеносно перебросив оружие в левую руку. «Какой искусный приём!» — промелькнуло в головах у очевидцев. «Вот если бы он так сражался во время поединка с Дыдыньским...»

Клинки разминулись, но в тот же миг вороной конь прыгнул в сторону, разделяя сражающихся. Чёрный всадник замер на мгновение, словно нашёл то, что искал.

— Каштелянка! — пронзительно прозвучало в воздухе.

Побледневшая девушка в отчаянии рвала поводья скакуна, вонзая шпоры ему в бока. Её белый жеребец заржал и помчался галопом сквозь чащобу. Призрак метнулся следом. Вороной конь всхрапнул и понесся, будто сама буря. А за ним, отставая на несколько шагов, летел с развевающейся гривой гусарский конь Дыдыньского.

Деревья слились в размытую пелену, камешки и песок из-под копыт хлестали по лицам. Они вылетели на длинную поляну, усыпанную жёлтыми листьями и заросшую высохшей травой. Как ни старался конь Дыдыньского, он не мог сократить расстояние до вороного скакуна ни на пядь. А чёрный всадник с каждым прыжком настигал белого жеребца.

Каштелянка вскрикнула. В порыве отчаяния она выхватила пистолет, обернулась в седле и выстрелила в преследователя!

Промах! Пуля пролетела над плечом призрака. Яцек инстинктивно пригнулся — свинец просвистел над его головой, пробив шапку.

Чёрная стальная перчатка сомкнулась на плече каштелянки. Всадник вырвал Еву из седла и прижал к луке. Девушка отчаянно рванулась. Застёжки делии и жупана с треском разорвались, а каштелянка в последнем порыве что было сил ударила рукоятью пистолета по забралу рыцаря.

Удар пошатнул нападавшего. Он ослабил хватку, и Ева вырвалась, оставив в его руке делию. Рухнув между лошадьми, она перекатилась по траве и замерла.

Всадник развернул коня у самого края поляны. Едва он пришпорил скакуна, как его настиг Дыдыньский.

Они сошлись под засохшим дубом. Огромное дерево тянуло к небу оголённые ветви с облезающей корой. Яцек закрутил саблей мельницу над конской шеей. Противник был слева, поэтому он рубанул с этой стороны — наотмашь. Чёрный рыцарь отразил удар плоским блоком, держа клинок палаша наклонённым к земле. В тот же миг он ударил эфесом в висок Дыдыньского. Яцек уклонился — этот приём был ему хорошо знаком! Развернул коня к врагу.

Они сошлись вновь, теперь уже в затяжной схватке. Призрак рубанул влево, в последний момент отвёл клинок над защитой Дыдыньского и сделал ложный выпад для укола.

— Не вышло! — выкрикнул Яцек.

Он отбил клинок, отбросил в сторону, сам рубанул от локтя — сабля заскрежетала, соскальзывая по забралу шлема. Кони отпрянули друг от друга, всадники вновь направили их навстречу. Рыцарь ударил первым, Дыдыньский принял удар на защиту — чуть отвёл саблю, а затем провёл быстрый и короткий ответ. Призрак замахнулся, ударил справа, и тогда Яцек рубанул слева, метя в кисть. Уже во время движения он перехватил саблю обеими руками и со свистом нанёс сокрушительный удар прямо по клинку противника!

Палаш, выбитый из чёрной перчатки, прочертил дугу в воздухе и вонзился в ствол дуба.

Чёрный рыцарь пришпорил коня. Дыдыньский подскочил к лежащей каштелянке, развернул коня и замер, не спуская глаз с противника, готовый защищать её до последней капли крови. Долго они мерили друг друга взглядами.

Вдалеке разнёсся собачий лай.

Призрак медленно склонил голову. Объехав Дыдыньского широкой дугой, он помчался прочь, на скаку выдернув вонзившийся в дуб палаш. Осадив скакуна на задние ноги, он бросил последний взгляд на Дыдыньского, отсалютовал затянутой в перчатку рукой по-рейтарски и растворился меж деревьев в сгущающемся вечернем тумане.

Дыдыньский спрыгнул с коня и метнулся к каштелянке. Её чёрные волосы рассыпались по ковру из золотых листьев, а разорванный кафтанчик обнажил белую грудь с розовым соском. Шляхтич бережно поднял девушку на руки.

— Живи! — вырвалось у него шёпотом. — Живи, милостивая панна...

Слабый стон сорвался с её губ. Яцек, чувствуя исходящее от неё тепло, приник к её устам, целуя жадно, отчаянно, словно стараясь передать ей частицу своей жизни.

— Ваша милость! Эй, ваша милость!

Он нехотя оторвался от девушки, осторожно опустив её на траву. На бледном лице Лигензянки проступил едва заметный румянец — жизнь возвращалась к ней.

Дыдыньский вскочил на ноги и встретился взглядом с перепуганным Ясеком, державшим поводья коня.

— Пресвятая Дева! — вскричал слуга. — Живы?! А панна как? Очнётся ли?

В этот миг лесную тишину разорвал грохот копыт. Из сумрака вынырнули взмыленные кони, залаяли псы. Нетыкса, Заклика и несколько панов-братьев спешились, и в воздухе заплясали отблески факелов на обнажённых саблях и пистолетах.

— Боже правый! Пан Дыдыньский! — воскликнул Нетыкса. — Вы целы? А где всадник? Где панна?!

— Жива она! — выдохнул Дыдыньский.

Удивительно, но слуги не выказали ни тени радости. Один лишь Заклика бросился к каштелянке — столь стремительно, что это не укрылось от внимания Дыдыньского. Шляхтич преклонил колени подле лежащей, коснулся её щеки и приник ухом к груди.

— Дышит! — возвестил он. — Благодарение Господу!

Тут взгляд его упал на разорванную одежду. Дыдыньский почувствовал на себе испепеляющий взор Заклики.

— Весьма вольно вы обошлись с панной, вашмость! — процедил тот сквозь зубы, выхватывая саблю и надвигаясь на Дыдыньского. — На дочь самого каштеляна руку поднял?!

Дыдыньский, всё ещё под впечатлением от недавнего мастерства противника, даже не потянулся к сабле. Заклика определённо не зря провёл время после их последней стычки. Пожалуй, даже слишком не зря. Но затевать поединок в такой час было бы чистым безумием.

— Не желаете ли прежде узнать, вашмость, что сталось с таинственным всадником?

— Довольно, господа! — Нетыкса решительно встал между ними. — Поднимайте панну! — приказал он слугам.

Заклика скинул делию. Вместе со слугами каштеляна они бережно уложили на неё Еву и подняли с земли. Заклика с нежностью коснулся её щеки.

— Живи, соколица моя, молю тебя, живи, — прошептал он чуть слышно.

— А я всё видел! — выпалил Ясек, отвешивая низкий поклон Дыдыньскому. — Ваша милость бились с самим нечистым! Выбили клинок из его лап и все кости ему переломали!

— Неужто правда?! — ахнул Нетыкса. — Пан Яцек? Вы и впрямь схватились с призраком?

Дыдыньский положил руку ему на плечо.

— Что там с каштеляном?

— Конь его изрядно помял. Но выкарабкается.

— Тогда поспешим!

6. Пароксизм и геральдика

— Ваша милость прекрасно знает, кто этот чёрный всадник.

— Довольно! — прохрипел Лигенза, отталкивая Ясека, склонившегося над медным тазом, куда тот пускал каштеляну кровь. — Я сказал: хватит!

Ясек отвесил поклон и принялся перевязывать руку Лигензы чистым бинтом. Каштелян в ярости оттолкнул его, зашёлся кашлем и, застонав, схватился за левый бок.

— Что ты сейчас сказал? Что я знаю всадника? Откуда такие мысли?

— Он вовсе не собирался убивать вашу дочь, — Дыдыньский пронзил Лигензу взглядом зелёных глаз. — Этот всадник намеревался её похитить.

— Чтобы убить! — вскричал каштелян, пытаясь подняться. Ясек торопливо поднёс ему кубок с горячим питьём, но Лигенза отмахнулся.

— Извольте испить, ваша милость! Хоть глоток! — взмолился слуга. — Эти травы лекарь...

— Молчать, проклятый! — Лигенза выбил кубок из рук слуги и наотмашь ударил его по лицу. — Всё одно помирать... — Он снова зашёлся в приступе кашля.

Ясек отпрянул, распластавшись по полу. Лигенза тяжело навалился на стол, на губах его выступила кровавая пена.

— Всадник — это кто-то из тех, кому отказали либо панна, либо вы сами, пан каштелян, — как ни в чём не бывало, продолжал Дыдыньский. — Вспомните-ка, скольким магнатским сынкам вы велели поднести чёрный суп.

— Их было больше, чем звёзд в небе. Не отдам дочь всякому сброду... И хватит допросов! Не то забуду о нашем уговоре!

— Вы дали мне, пан, благородное слово — nobile verbum, что когда сыщу убийцу, награда меня не минет. А слово каштеляна — не пустой звук!

Лицо Лигензы побагровело. Рука, указующая на Дыдыньского, тряслась всё сильнее.

— В первый наш разговор пан Нетыкса обмолвился о неком Веруше... Кто он таков?

— Простолюдин... — прохрипел каштелян. — Я... Против закона... — Лигенза осёкся, грузно рухнул в кресло, лицо его наливалось чернотой. — Господи Иисусе! Спаситель... воздуха нет! — Он судорожно рванул застёжку атласного жупана.

— Ясек! Нетыкса! Живо сюда! — Дыдыньский вскочил с места. Двери с грохотом распахнулись. В комнату влетели Ясек, слуги и замковый лекарь. Они подхватили хрипящего каштеляна, сражённого ударом, и поспешно понесли в соседние покои.

Дыдыньский протяжно вздохнул и вышел на галерею. Облокотившись о перила, он прислушался к доносившемуся снизу стуку молотков. Возле входа в замковую часовню столяр сколачивал кресты из брусьев, а двое слуг вносили внутрь простые сосновые гробы.

Дыдыньский побрёл к себе. Поднявшись по лестнице и миновав длинный коридор, он замешкался в портретной зале. Его внимание вновь привлекло полотно с изображением обоих каштеляничей — Самуила и Александра. Что-то в картине заставило его насторожиться.

Почему на ней два герба? Один — несомненно Любич Лигензов, а второй — диковинный, рассечённый столбом щит с четырьмя лилиями. Не герб Лигензов. И вовсе не польский герб.

Братья были написаны неестественно близко к правому краю полотна. Словно их потеснили. Должно быть, геральдический щит у их ног некогда красовался в самом центре картины...

Дыдыньский качнул головой и направился к своим покоям. Толкнув дверь, он заметил на полу сложенный вчетверо лист. Развернув его, прочёл:

Вельможный, Достопочтенный и Многомилостивый мне Пан Брат! Случились события, о коих я должен поведать тебе нечто важное. Ожидаю тебя нынче вечером в корчме «Под саблями» у корчмаря Берка на краковском тракте.

Подписи не было. Дыдыньский смял бумагу в кулаке. И невольно стиснул рукоять сабли.

7. «Под саблями»

Корчма «Под саблями», что стояла на тракте из Львова в Краков, снискала своё название за нескончаемые свары да сабельные потехи, что творились в её стенах. Здесь паны-братья сговаривались на поединки, а саму корчму исправно сжигали каждые несколько лет. В последний раз это учинили взбунтовавшиеся солдаты львовской конфедерации. Впрочем, и за минувший год в половицы, столы да лавки впиталось столько шляхетской крови, что хватило бы выкрасить все жупаны Русского воеводства в кармазин.

Корчма ломилась от люду. Дыдыньский едва протискивался сквозь толчею гербовой шляхты. С улыбкой кивал по сторонам, отвечая на приветственные возгласы панов-братьев. Как не приветствовать — его знали и привечали во всей Перемышльско-Саноцкой земле, а за дубовыми столами, иссечёнными ударами сабель да чеканов, гулял весь цвет шляхты с этого края Речи Посполитой. Доведись пану Дыдыньскому очутиться в каком-нибудь трактире далёкой Франции али Нидерландов, его бы окружали кислые бледные рожи тамошних щёголей, что куриными глотками тянут вино из бокалов. Зажиточных мещан да трусливых кавалеров в напудренных париках. Людишек чопорных да жеманных, что слова сквозь зубы цедят да трясутся, как бы не дай Бог каплю из бокала не пролить али под стол с перепою не свалиться.

К счастью, это была корчма в Речи Посполитой, и пана Яцека окружали разрумянившиеся простецкие лица польской шляхты, а в уши били пьяные песни да разудалые возгласы. Он видел рожи, расписанные шрамами от сабельных ударов, с шишками да следами пороха. Лица румяные и бледные, с носами, что багровели от хмельного, учёные, хоть и с бесовским блеском в глазу. Русые и тёмные бритые чубы, пышные усы — иные кривые, подрезанные соседом али соперником в борьбе за панну. Лица добродушные и открытые, захмелевшие, весёлые, но паче всего — честные.

Дыдыньский вглядывался в толпу, но не приметил, чтобы кто из гостей подал ему знак. Так он прошёл через всю залу, пока не заглянул в маленький альков. Заглянул — и остолбенел.

Нетыкса.

Шляхтич восседал над кружкой пива. Сонно покачивался, уставившись в никуда. Стало быть, поджидал?

Дыдыньский шагнул в альков. С грохотом пододвинул лавку к столу и развалился поудобнее. Нетыкса приоткрыл один глаз.

— Наконец-то пожаловал, пан Яцек. Заждался я тебя...

— Внемлю.

— Сам, чай, ведаешь, о чём речь пойдёт...

— О всаднике.

Нетыкса зыркнул вправо, после влево, будто опасаясь чужих ушей.

— Всадник тот на честь и доброе имя Лигензов замахнулся. А пуще всего — на то, что пан в Сидорове пуще жизни бережёт. На каштелянку!

— Под венец умыкнуть хочет?

Нетыкса усмехнулся, опрокинул остатки пива и отставил пустую кружку.

— Всадник на вороном коне, что из тумана является. Непобедимый, неуловимый. Быстрый аки змей, отважный аки лев и... справедливый аки сама смерть.

— Как имя его?! Молви!

Нетыкса уставился в пустоту. Повисла тишина, даже в общей зале примолкли пьяные голоса.

— Ведомо мне, кто сей всадник, — прошептал он. — Знаю всю его историю. И каштелян знает, да не откроет тебе вовек, ибо до сих пор не верит, что такое могло статься. Сей всадник — призрак.

— Призрак?!

— Думал я, не восстанет чёрный дьявол из могилы. Ан ожил, поднялся из мёртвых, хоть своими очами видел я отрубленные головы его товарищей.

Дыдыньский впился взглядом в очи Нетыксы.

— Так что же? Молви, молви, пан брат!

— Был у каштеляна слуга, — начал Нетыкса, — некто Христиан фон Турн. Выдавал себя за вюртембергского дворянина, но, сдаётся мне, был он не кем иным, как силезским ублюдком, что нагло присвоил себе чужой герб. Пан Лигенза, поверив ему, назначил начальником стражи и приблизил к себе. Когда молодые паничи повзрослели, отправил его с ними в чужие края. Привечал его каштелян при дворе, кормил-поил, милостями осыпал. И напрасно, ох напрасно! От господских щедрот у чёртова отродья совсем разум помутился. День ото дня всё наглее становился, всё дерзновеннее. И вот как-то раз поехал каштелян в Краков. А по дороге — как чёрт подстроил! — напала разбойничья шайка. Всю челядь перебили, гайдуков порубили. Быть бы и самому пану мёртвым, да тут Христиан подоспел. Явился вовремя со своими людьми и спас господское горло от лихой сабли.

— И чем же отблагодарил его каштелян? — подался вперёд Дыдыньский.

— Дал благородное слово — отдать всё, чего тот ни попросит, хоть замки, хоть целые староства. Но ублюдок... — Нетыкса сплюнул с омерзением. — Ублюдок запросил такое, от чего ясновельможного пана едва удар не хватил.

— Неужто денег?

— Куда там! Руки панны Евы потребовал, вот что!

— И что же, согласился каштелян?

— Дал слово шляхетское, что отдаст дочь. Только с одним условием — когда панне двадцать один год сравняется. Хитро придумал пан Лигенза, ничего не скажешь! Дело было аккурат перед разгромом под Цецорой. Христиан на войну собирался, даже роту рейтар получил в полку его милости пана Казановского, а панна-то совсем дитя была. Думал каштелян — либо сгинет ублюдок в битве, либо думать забудет про своё сватовство. Да не тут-то было! После Хотинской битвы объявился он в наших краях, да не один явился!

— С кем же?

— С целой оравой головорезов! Собрал вокруг себя вольных рейтар, которым жалованья не выплатили, и давай с ними сёла да города грабить. Каштелян трясся от страха, что явится тот за панной, но тут счастье улыбнулось. Христиан совсем озверел — убивал без разбору, над крестьянами особо лютовал. Тогда-то и пошла о нём недобрая слава — прозвали чёрным всадником али чёрным упырём. Всё в чёрных рейтарских доспехах разъезжал, лица никому не показывал. Да только сгубили его холопы. Сперва староста Красицкий его шайку разгромил, а после в какой-то деревушке настигли его разъярённые мужики и косами порубили. Его и дюжину рейтар заодно. Сам Христиан в бою пал, а рейтар мужики живьём взяли да всем головы посносили косами. Все думали — сгинул чёрный всадник, как не бывало. И вдруг... Минул май этого года, панне двадцать один год исполнился... И тут первый труп объявился.

Нетыкса закашлялся до хрипоты.

— Чёрный всадник вернулся, — прохрипел он. — В тумане прячется, смертью разит. Хочет утащить в преисподнюю то, что, мол, по праву ему причитается... Забрать в адово пекло панну Лигензянку...

— Еву?! — вскричал Дыдыньский.

— Панну каштелянку, истинно так, — кивнул Нетыкса. — Пан Лигенза дал ему слово шляхетское. А пан Лигенза своему слову никогда не изменял.

— Какой герб носил этот Христиан?

— Четыре лилии на щите, надвое рассечённом...

Яцек застыл как громом поражённый. Всё поплыло перед глазами. Тот самый герб с портрета! Туман в голове начал рассеиваться...

— Либо Христиан тогда не сгинул, — процедил сквозь зубы Дыдыньский, — либо кто-то прознал про эту историю и морочит всех, прикидываясь всадником. Я же с ним бился... Не упырь он, нет... Вставайте, ваша милость! — вскочил он. — Медлить нельзя!

— Куда это вы собрались?

— К могиле этого Христиана веди! Коли впрямь погиб — там его кости лежать должны. А коли нет — стало быть, жив он.

— Сейчас?! Ночью?!

— Ни минуты терять нельзя!

Нетыкса вскочил на ноги. Захромал прочь, стуча деревяшкой по полу. Дыдыньский поспешал за ним, чуть не наступая на пятки.

Выбрались в сени, оттуда потянулись к конюшне, что притулилась за корчмой. Дыдыньский с усилием отворил тяжёлую дверь. Ступили в просторное стойло, где густо пахло конским потом, прелым сеном и кислым навозом. Пока они вели беседу, опустилась глухая ночь. Одна лишь луна любопытно заглядывала в окна сквозь мутные стёкла.

Нетыкса зычно окликнул конюха, но в ответ — лишь гробовая тишина. Заковылял к огромным воротам, ведущим во двор, грохоча деревянной ногой по рассохшемуся настилу. Дыдыньский сам отыскал своего жеребца, набросил седло, затянул подпруги под брюхом, приладил мундштук с удилами... Глянул на ворота — и кровь застыла в жилах... Что-то было не так. Луна светила в полную силу, её свет пробивался в щель под створками, но посередине отблеск раздваивался, будто снаружи кто-то заграждал его чёрной тенью...

Донёсся едва слышный шорох, и он всем нутром почуял, как нечто огромное и зловещее преграждает лунный свет с другой стороны.

— Не трожь ворота, пан! — вскрикнул он в отчаянии.

Поздно!

Нетыкса с силой рванул обе створки. Ворота распахнулись с протяжным замогильным скрипом.

Господи Иисусе...

Всадник...

Дыдыньский успел различить только багровые, как угли в печи, глаза коня да зловещий блеск обнажённого палаша. Нетыкса кинулся прочь, всхлипывая на ходу.

Огромный вороной взвился на дыбы, заржав как исчадие ада...

Колченогий с воплем мчится к корчме...

Дикое ржание, смертоносный свист стали...

Нетыкса споткнулся, застыл, накренившись — деревянная нога намертво застряла меж досок. Дёрнулся раз, другой, да не смог вырваться из проклятой западни. С отчаянным криком рубанул саблей по деревяшке — раз, два, три.

Не поспел! Быстрый как сама смерть всадник пронёсся мимо. Лезвие палаша со свистом рассекло воздух, и отсечённая голова Нетыксы глухо покатилась к стене.

Всадник осадил коня, крутанулся в седле и ринулся к дверям, вылетел во двор как чёрный вихрь.

Дыдыньский молнией взлетел в седло, вонзил шпоры в конские бока и помчался следом.

Вырвались в непроглядную ночь. Вороной нёсся как сам дьявол, не ведая устали. Грозовой тучей промчались по тракту, а после — резко на юг. Проскакали вброд неглубокую речушку, где клубился молочно-белый туман, и влетели в дремучий лес. Узловатые ветви, словно скрюченные пальцы, мелькали перед глазами Дыдыньского. Полная луна просачивалась сквозь густые кроны, рассыпая серебристые блики по изумрудному мху и сочным папоротникам.

Всадник вылетел на просторную поляну, придержал коня, сбавил бешеный ход. Дыдыньский выхватил саблю.

— Стой, Христиан! Довольно беса тешить!

Всадник застыл как изваяние. Медленно, будто в жутком сне, обернулся к Дыдыньскому. У Яцека леденящий холод пробежал по спине, когда он узрел чёрные провалы в забрале. Не разглядеть было глаз, не видать адского пламени... Ничего... Лишь бездонная тьма.

Что таилось за этим забралом... Отдал бы коня со всей драгоценной сбруей, только бы увидеть лицо... Лицо чёрного всадника.

— Пан фон Турн! — крикнул он, и эхо разнесло его голос по лесу. — Открой своё истинное обличье!

Чёрный всадник занёс палаш для удара и, подобно урагану, ринулся на Дыдыньского.

Они сошлись посреди поляны, залитой лунным светом. Чёрный дьявол рубанул наотмашь, потом слева, справа и по запястью. Дыдыньский увернулся, нанёс ответный удар, парировал коварный выпад и обрушил короткий удар на голову противника. Они бились в неистовстве, задыхаясь, обменивались яростными ударами. Их кони с визгом бросались друг на друга, оскалив зубы.

Внезапно Дыдыньский отбил в сторону удар тяжёлого палаша. Затем нырнул под лезвием, готовясь нанести смертельный укол. Но в последний миг передумал. Стремительно, будто змея, выскользнул из седла и всем телом врезался в закованную в броню грудь противника, стиснув его в объятиях.

Вороной конь взвился на дыбы, чёрный всадник запрокинулся назад и вывалился из седла. Они рухнули на камни, отлетев друг от друга. Дыдыньский прикрыл голову, перекатился по земле, а всадник грянулся спиной о камни.

Пан Яцек мигом вскочил и настиг противника. Его сабля со свистом рассекла воздух, отбросив в сторону лезвие тяжёлого палаша. Шляхтич что было силы ударил ногой — пинком тяжёлого, подкованного сапога вышиб оружие из руки врага.

Затем припечатал левой ногой грудь всадника и приставил саблю к его шее, затянутой в кожу.

— Кто ты?! — прохрипел он. — Покажи своё лицо.

Чёрный всадник безмолвствовал, застыв неподвижно. Дыдыньский повёл остриё сабли выше, к шлему. Осторожно поддел забрало.

Лицо!

Сейчас он увидит лицо всадника!

Одним резким движением откинул забрало.

Конское храпение, грохот копыт.

Дыдыньский отпрянул в сторону, перекатившись по камням.

Огромный вороной конь с кроваво-красными глазами промчался над ним. Развернулся и двинулся на шляхтича, вытянув оскаленную морду. Прыгнул прямо на Яцека, намереваясь растоптать его копытами. Дыдыньский в последний миг увернулся, рубанул саблей сбоку по морде чудовища. Конь пронзительно заржал от боли, развернулся на месте. Дыдыньский отступил. За спиной раздался лязг стали. Он попытался оглянуться через плечо, но услышал свист лезвия, и что-то с силой ударило его в бок. Он провалился в бездонный тёмный колодец без стен и падал, падал, падал...

8. Nobile verbum

Он не рухнул в пустоту и не разбился о камни. Опустился на что-то мягкое. Лежал в тишине, вслушиваясь в потрескивание огня в очаге. Открыл глаза и увидел над собой побелённый потолок с балками, по которому плясали отблески пламени.

Он лежал на лавке в простой избе с земляным полом. В открытом зеве хлебной печи полыхал огонь. В его свете виднелись простой стол, деревянная бадья, поленница в углу, деревянное корыто, валёк для стирки и несколько глиняных горшков. Дыдыньский вскочил на ноги. Сердце гулко забилось — первой мыслью было, что он в плену. Однако эта изба походила скорее на каморку в крестьянской хате, чем на разбойничье логово. Едва встав на ноги, он ощутил острую боль в левом боку. Потрогал его и нащупал под пальцами плотную повязку.

«Жив, — подумал он. — Не убил меня».

Он прошёлся по горнице. Ставни были наглухо закрыты. Любопытно, подумал он, заперты ли и двери. Двинулся было к ним, да остановился. За печью что-то было спрятано.

В щели обнаружил саблю — простую баторовку с широким, плавно изогнутым лезвием, длинной крестовиной да скошенным основанием навершия.

Кроме сабли Дыдыньский выудил ещё кое-что. Малый свёрток, в котором блеснуло золото... Перстень! Шляхетский перстень с выбитым знаком овина. То был герб Лещиц.

Дверь скрипнула и отворилась настежь. Дыдыньский ухватился за рукоять сабли. В горницу вошёл приземистый, плечистый мужик в бараньей шапке да крестьянской свитке. А следом... Следом с виноватым видом прошмыгнул Ясек. Незнакомец застыл, узрев саблю в руке пана Яцека.

— Эй, полегче, пан рубака, — проворчал он. — Едва очнулся, а уж за саблю хватаешься?

— Его милость едва не порешили, — поклонился Ясек. — Сыскали мы вас у тракта, в лесу. Над вами конь стоял — перепуганный весь, искусанный.

— Погоди-ка, Ясек, — молвил мужик в шапке. — Как видишь, пан, не разбойники мы, а по-христиански выручили тебя из беды. Я — Миколай Веруш, отец твоего слуги Ясека. А ты, пан, держишь в руке мою саблю.

— Извольте получить. — Дыдыньский протянул ему баторовку. — Перстень, стало быть, тоже ваш?

— Истинно так.

Дыдыньский поглядел на перстень, после на Веруша.

— Как же так выходит? Ясек — холоп, сам сказывал, — а родитель его перстнем печатается?

— Отняли у меня шляхетство.

— Отняли? Разбойники? Подстерегли да хвать! — отобрали?

— Не разбойники. Один разбойник, самый лютый во всём повете. Пан каштелян из Сидорова. Пан Лигенза. Так ему по нраву пришёлся наш хутор, что оспорил наше шляхетство и обратил в холопов. Ясек тогда махоньким был. Прежде величался я Верушовским герба Лещиц. Ныне — просто Веруш.

— Не ведал я того, — пробормотал Дыдыньский. — Но всё едино благодарствую за помощь да спасение жизни, пан-брат.

— Тогда и ты мне услужи.

— Чем же?

— Брось гоняться за чёрным всадником.

— Что?! Отчего же?

— Всадник волю Божью вершит. По справедливости карает грешников. Неправедно властвовал пан Лигенза, попирал слово и клятвы, грабил соседей, брал, что душе угодно — чужих жён, девок и дочерей, сёла, замки да местечки. А ныне всадник отнял то, что Лигенза пуще всего любил. Его сыновей. И дочь заберёт.

— Оттого так молвишь, что ненавидишь Лигензу. Сколько безвинных душ загубил всадник? Скольких порешил?

— А тебя-то разве порешил?!

Дыдыньский потупил взор. Пощупал бок... Эта рана никак не могла быть смертельной.

— Он губил людей пана каштеляна. Его холопов, его гайдуков, его прихлебателей, — продолжал Веруш.

— Чем же провинился арендатор, коего он первым разрубил?

— Пан Любич был байстрюком каштеляна. Лютым псом над нами. Это он поставил батюшку моего Себастьяна на четыре ночи к позорному столбу, покуда старик Богу душу не отдал...

— Всадник — человек аль упырь?

Миколай кивнул Ясеку. Парень вышел в соседнюю горницу. Приволок тяжеленный холщовый мешок. Кряхтя, вздёрнул его на стол. Верёвка распустилась. Зазвенело злато, на стол посыпались свёртки червонцев, дукатов, серебряных грошей, прусских талеров, флоринов, квартников да медных шелягов...

Дыдыньский онемел. Опёрся о стол и с недоверием уставился на груду золота.

— Всяк ведает, что ты саблю за деньги в наём сдаёшь. Каштелян сулил тебе десять тысяч червонных. Так вот здесь двенадцать. Бери да езжай, куда душа пожелает.

Дыдыньский покачал головой.

— Не бойся, это не золото Верушовских. Не ТОЛЬКО Верушовских. Но мы тоже внесли свою лепту.

— Дело не в золоте! Я дал шляхетское слово. Verbum nobile debet esse stabile!

— Всё мало тебе?

— Не о деньгах речь.

Верушовский отстегнул от пояса тощий кошель и бросил на стол.

— Бери, бери всё.

— Не деньги держат меня здесь, — медленно произнёс Дыдыньский. — Я поклялся одолеть всадника, и честь свою блюду. Хочу увидеть, чьё лицо скрывается под забралом его шлема.

— А откуда знаешь, не своё ли лицо там увидишь?

Дыдыньский упёр руки в бока. Грозно посмотрел на Верушовского.

— Говори, что знаешь о всаднике.

— Ничего не скажу.

— Я мог бы отвести тебя к каштеляну. Под пытками ты бы и в распятии Спасителя нашего признался.

— Не сделаешь этого. Ты — Дыдыньский, не Лигенза.

— Спасибо тебе за заботу, пан Веруш. Если одолею всадника, уговорю каштеляна вернуть тебе шляхетство.

— Не уговоришь.

— Почему?

— Потому что погибнешь. Всадник тебя убьёт.

— А почему не сделал этого до сих пор?

— Ты выбил у него саблю, но дал уехать. А он человек чести, как и ты. И как ты, дал слово, что утащит каштелянку в преисподнюю. Чьё слово крепче, твоё или его? Не жди пощады во второй раз.

Наступила тишина. Дыдыньский прислушался к потрескиванию дров в очаге.

— Ясек, принеси жупан и делию!

— Пан Дыдыньский, — тихо сказал Верушовский, — всё было не так, как рассказывал Нетыкса. Христиана фон Турна не убили крестьяне, озлобленные грабежами. Он попал в западню, устроенную людьми каштеляна Лигензы. Его заманили в одно место и убили.

— Кто заманил его в западню?

Веруш молчал. Дыдыньский долго смотрел на него. А потом вышел из избы в тёмную ночь.

9. Exitus

Лигенза умирал. Тени свечей у ложа каштеляна отбрасывали золотистый свет на его лицо. Проступали чёрные круги под глазами, выпирали скулы. Это было лицо мертвеца. Привезённый из Львова художник уже закончил надгробный портрет на оловянной пластине, а на башнях Сидоровского замка развевались чёрные знамёна.

— Да, это правда, — прохрипел каштелян. — Жил когда-то Христиан фон Турн, которого я велел приютить при дворе, а он полюбил мою дочь. А теперь вернулся чёрным всадником. Не знаю, тот ли это байстрюк, или кто-то, кто под него рядится. Шесть лет назад я велел его убить, заманил в ловушку, но он восстал из могилы.

Каштелян закашлялся. Лекарь, дежуривший у ложа, подал ему зелье в чаше. Лигенза с трудом сделал несколько глотков.

— Он придёт сюда... Придёт за Евой, заберёт её. Но это уже не имеет значения.

— Почему?

— Я умираю. Мои владения... Всё добыто моей кровью. Смотри, — прохрипел он и указал рукой на столик, где громоздились стопки бумаг. — Уже знают. Уже собираются... Когда волк падает, щенки рвут его на части. Дочь не удержит имений. Даже если не убьёт её всадник, родичи и соседи возьмут под опеку и разграбят всё...

— Я дал тебе слово, пан, что убью чёрного всадника. И слово сдержу.

— Я обещал тебе десять тысяч. Но теперь хочу заключить с тобой новый договор, — с усилием продолжал Лигенза. — Спаси Еву, убей всадника, а... назначу тебя её опекуном. Получишь девушку и всё имение. Пятьдесят деревень, что я вырвал у дьявола из глотки... Эх-кххеееееееее. Эх-кхеееее!

Каштелян снова захрипел, схватился за грудь. Давился, захлёбывался собственной слюной.

— Рррразве не хороший уговор? Убьёшь всадника, а потом получишь опеку.

— Много даёшь. Слишком много для каштеляна Януша Лигензы.

— Выбора нет. Тттолько тыыы. Тыыы один вышел живым из схватки с ним. Другииие... Я нанимал других, Рожнятовского, Дембицких... Все погибли... Только тыыы сможешь его одолеть. И я знаю, что между тобой и Евой...

— Пусть это будет прописано на бумаге.

— Получишь... сейчас же, прикажу внести в замковые книги.

— Я хочу знать, где похоронили фон Турна.

— Эттто под Наружновичами... Там... Найди перекрёсток. Не сворачивай ни вправо, ни влево, иди на юг, прямо, где нет дороги. Дойдёшь до леса, до оврага. А в овраге стоит часовня со времён чумы. Там мои люди убили рейтаров и оставили тела.

— Его похоронили в доспехах?

— Прочь! — закричал каштелян. — Прочь отсюда! Чего встали. Я не, я не... Иисусе! Матерь Божья!

Дыдыньский вышел из комнаты. Лекарь и двое слуг кинулись к Лигензе. Один из них оглянулся, не смотрит ли кто, и быстро сдёрнул с руки умирающего перстень с рубином.

Пан Яцек вышел в галерею и поднялся по лестнице в зал с портретами.

Картина с братьями Лигензами висела на прежнем месте. Дыдыньский посмотрел на герб с четырьмя лилиями, потом взял тяжёлое полотно и снял с крюков. Подержал его перед собой и бросил на пол. Деревянная рама тут же треснула. Дыдыньский оторвал её от холста. Как он и предполагал, правый край картины не был обрезан, а смят и заправлен под раму.

Он расправил холст и вгляделся в портрет.

Неизвестный фламандский художник изобразил трёх мужчин. Там были Самуил, Александр и...

Третий.

Христиан фон Турн.

Высокий юноша в рейтарских доспехах. Без шлема. Но...

У него были длинные тёмные волосы, а проницательные глаза смотрели внимательно и спокойно. Однако Дыдыньский не видел его лица. Кто-то содрал краску ниже глаз фон Турна, соскрёб её ногтем так, чтобы никто и никогда не смог разглядеть черты лица юноши.

— Пан Яцек!

Он обернулся. Перед ним стояла Ева в чёрном платье. Она не прикрыла волосы ни вуалью, ни чёрным платком.

— Я была у отца, он назначил вас опекуном... Я... Вы защитите меня?

Дыдыньский молчал.

— Пан Яцек. Я люблю вас столько лет, с тех самых пор, как вы впервые приехали к моему отцу... Вы хотите меня?

Он выпустил портрет, и тот с грохотом упал на пол. А потом заключил её в объятия. Её губы сразу нашли его губы, её язык стремительно скользнул между ними, а руки Дыдыньского сжали тонкую талию, скользили по спине, забрались под платье, под фижмы. Она провела рукой по его лицу, он ощутил её ногти, будто когти, готовые разодрать ему кожу и изуродовать навеки, если бы только...

Если бы только она не любила его так сильно.

— Да, — выдохнула она между поцелуями, — ты убьёшь его, мой господин. А потом возьмёшь меня. И замки, и усадьбы, и поместья, и староства Лигензы... Только уничтожь его, прошу...

— Я поклялся, что он будет мёртв!

Он целовал её шею, распахнул вырез платья, добрался до груди.

— Ваша милость, эй, ваша милость! — раздалось сзади.

Дыдыньский оторвался от прекрасного тела Евы. В дверях стоял Ясек, и на его лице застыли изумление и ужас.

— Ах ты, холопский сын! — вскричала каштелянка. — Нос тебе вырву, а глаза прикажу выжечь! К позорному столбу отправлю! Какого чёрта припёрся!

— Ваша милость... Конь осёдлан, доспехи готовы...

— Мне пора, — прошептал Дыдыньский. — Но я вернусь! Вернусь за тобой!

— Я буду ждать... Ждать тебя, господин мой...

Дыдыньский чувствовал, как всё его тело охватывает лихорадочный жар. Он желал каштелянку так сильно, что в этот миг готов был убить любого, сжечь целый свет, захватить все замки на свете — только бы получить ещё один её поцелуй...

— Люблю тебя! — крикнул он. Она смотрела на него полными слёз глазами. Потом сняла с шеи крестик и протянула ему.

— Он принесёт тебе удачу.

Она слушала его шаги на лестнице. Затем подняла портрет с пола и швырнула в пламя очага.

— Отправляйся в преисподнюю! — прошептала.

Она хлопнула в ладоши и широко улыбнулась, услышав скрип открывающейся двери.

10. Часовня черепов

Овраг, по которому ехали Дыдыньский и Ясек, становился всё более диким и непроходимым. Они проехали уже больше трёх миль от перекрёстка, а часовни всё не было видно. Кони тревожно фыркали, перепрыгивая поваленные стволы, то и дело увязали в трясине или спотыкались о камни и корни. Вокруг всадников простирался дремучий бор — одно из диких урочищ на склонах гор Червонной Руси. В его глубинах водились дикие звери, иногда попадались одичавшие, опасные смолокуры или разбойники. По деревням судачили об оборотнях и упырях, что рыщут по этим лесам, а в усадьбах рассказывали, как не раз на охоте вместо волков и медведей ловили волчьих детей-чудищ, обросших шерстью, с огромными кривыми клыками и страшными мордами.

Они забирались всё глубже в чащу... Дыдыньский уже думал, не обманул ли его каштелян, когда вдруг ветви расступились. Они выехали на большую поляну. На её краю высилось приземистое строение с крутой крышей. Кони всхрапнули и попятились, не желая идти дальше. Дыдыньский спешился, взял жеребца под уздцы. С конька крутой крыши часовни скалились человеческие черепа... Стены и кровлю покрывали серые и жёлтые, подгнившие и поломанные кости... Такие часовни строили здесь во времена чумы, лет сто или двести назад.

Ясек перекрестился, а Яцек привязал коня к дереву и встал в дверях с обнажённой саблей.

На каменном полу громоздились груды костей, повсюду валялись черепа. У ног Дыдыньского лежали прогнившие лохмотья и проржавевшие обломки доспехов, перемешанные с костями.

В глубине помещения, у старого алтаря, пан Яцек заметил слабый огонёк.

Он вошёл внутрь. Перед глазами встала картина: как швыряли сюда окровавленные тела, как насаженные на древки косы опускались на головы связанных рейтаров. Даже спустя годы на камне темнели бурые пятна крови.

Он шёл по хрустящим костям, задел череп — тот со стуком покатился в сторону. Добрался до алтаря. Каменная плита была расколота — её раздавили корни деревьев, пробившиеся сквозь пол. Они оплели камень, стиснули и разбили на куски.

У алтаря горела свеча. Дыдыньский осмотрелся в поисках тела в чёрных доспехах, но ничего не нашёл. Нигде не было ни шлема, ни клочка чёрного плаща. Здесь не было останков Христиана.

— Ваша милость, ваша милость, — прошептал Ясек. — Это люди свечу зажгли, чтобы злых духов отогнать.

— Твой отец был здесь, когда разбили отряд фон Турна?

— Нет, всё случилось не здесь. Крестьяне и гайдуки пана Лигензы настигли их возле нашего хутора... Под Верушовой... Мой отец помогал каштеляну устроить засаду.

— Прочь отсюда!

— Милостивый пан Дыдыньский... Неужели вам непременно нужно его убить?

— Я дал слово Лигензе.

— Он жестокий человек, без чести и совести! — вспылил Ясек.

Дыдыньский заметил блеснувшие в глазах парня слёзы.

— Но почему...

— Потому что я — Дыдыньский. И я всегда держу данное слово! Беги! Не хочу, чтобы ты пострадал...

— Пан...

Одним стремительным движением пан Яцек рассёк воздух саблей. Срезанный фитиль упал на алтарь. Ещё мгновение он горел, мерцая, и погас.

— Это приказ! Прочь!

Ясек огляделся.

— Быстрее! Шевелись!

Парень бросился к выходу. Яцек услышал затихающий стук его сапог, потом ржание коня, и всё стихло.

Долго стоял он у алтаря с обнажённой саблей. Наконец отстегнул ножны и швырнул их на каменный пол, заправив полы жупана за пояс. И стал ждать.

Издалека донёсся грохот тяжёлых копыт. Огромный конь нёсся длинными прыжками сквозь заросли. Трижды громко заржал. А потом... Потом Дыдыньский услышал лязг металла. Грохот тяжёлых шагов. Прерывистое дыхание. И свист палаша, покидающего ножны.

Он ждал, обратившись к входу.

Лязг. Грохот. Лязг. Тяжёлое дыхание всё ближе. Лязг чёрных доспехов! Замах! Зловещий свист палаша!

Присел, уклонился, ударил, принял на блок, сделал обманный выпад. Шелест плаща, визг гусарской сабли!

Дыдыньский увернулся от удара, который снёс бы ему голову. Присел, крутанулся в пируэте, сам атаковал. Чёрный призрак отбил лезвие гардой клинка, нанёс широкий удар от локтя, затем крестовый от плеча.

Блеск! Финт! Удар! Парирование!

Кости хрустели под их коваными сапогами. Клинки сверкали молниями. Чёрный рыцарь рубанул влево, схватив палаш обеими руками. Дыдыньский уклонился, перекатился через алтарь, а палаш врезался в камень, с грохотом отколов кусок и обрушив его на пол.

Они бились как равные. На каждый удар находилась защита, на каждый выпад — отбив.

Удар, финт, уклонение, выпад!

Костяная колонна рухнула с грохотом, когда на неё отбросило Дыдыньского. Он мигом перекатился по полу. Чёрный рыцарь рубанул палашом, промахнулся. Каменная плита разлетелась вдребезги.

Дыдыньский оттолкнул его ногами, вскочил с пола. Польская сабля заскрежетала по доспеху, постамент покачнулся, задетый панцирным плечом рейтара, рассыпался в щебень, подняв облако пыли. Вместе с ним обрушилась часть костяной стены, и в часовню хлынул свет.

Чёрный рыцарь пошатнулся. Сабля дважды звякнула по его доспеху. Дыдыньский извернулся змеёй и рубанул противника по ноге чуть ниже колена. Чёрный отступил, а потом, выронив палаш, бросился на Дыдыньского! Схватил закованными в сталь руками шляхтича за горло, швырнул назад, намереваясь размозжить ему голову о каменный постамент.

Дыдыньский молниеносно отбросил саблю, выхватил правой рукой кинжал и, падая, что было сил, вонзил его наискось под мышку рейтара, где не защищали доспехи... Чёрный всхрипнул. Дыдыньский ударился головой о камень — перед глазами вспыхнули звёзды, рот наполнился солёным вкусом крови. Они рухнули на пол. Рейтар повалился набок, хрипя. Попытался подняться, но только опрокинулся на спину, судорожно дёрнулся и затих.

Пан Яцек вскочил на ноги. Тёмные пятна плыли перед глазами. Кровь из разбитой головы струилась за воротник жупана.

Пошатываясь, он подошёл к чёрному всаднику.

Конец... Наконец-то всё кончено.

Ева... Тихая Ева. Теперь она будет его. У него будет всё... Как же он жаждал её в этот миг.

Он склонился над телом в чёрных вороных доспехах с лилиями. Сейчас он увидит его лицо.

Осторожно коснулся забрала. Чей облик таится под ним... Кто это? Верушовский? Лигенза? Заклика? Ясек? Кто-то иной...

Он поднял забрало и застыл. Из-под тяжёлого шлема на него смотрела пара мёртвых голубых глаз...

Под ними не было лица. Облик этого человека изуродовали чудовищными пытками. Вместо носа — дыра, обрывки губ обнажали пожелтевшие, выщербленные зубы.

Вот почему он прятал лицо!

Сбоку, под мышкой, растеклась огромная лужа крови...

Портрет! Лик, с которого содрали краски.

Он опустил забрало на изуродованное лицо. Кто и когда так изувечил этого человека? За что?

Потянулся к кошелю убитого. Золота там не нашлось, только бумаги. Письмо, сложенное вчетверо и запечатанное гербом Лигензов — Любичем.

Высокородный и возлюбленный пан-брат. Люблю тебя и не могу прогнать из мыслей с той поры, как увидела в отцовском доме. Знаю, что батюшка поднёс тебе чёрную похлёбку, но скажу так — не беда! Сбежим, как ты хотел, в Силезию. Жди меня послезавтра в полдень у креста на распутье близ деревни Наружновичи. Там свидимся, любимый мой. Молю, дождись...

Ева из Лигензов

Письмо выскользнуло из рук Дыдыньского. Он пошатнулся, опустился рядом с чёрным рыцарем, прислонился к его доспехам. Так и сидели они рядом — мёртвый и живой, связанные страшной правдой.

Уже смеркалось, когда он уложил Христиана фон Турна в часовне на вечный покой, вскочил в седло и растворился в сумерках.

11. Чёрный всадник

Грянул мушкетный выстрел. Конь Дыдыньского с пронзительным ржанием рухнул наземь. Всадник упал, придавленный его тушей.

Четыре тени метнулись к нему. Один меткий удар прикладом — и Дыдыньский потерял сознание. Его тут же скрутили и поволокли к дереву. Прислонили к стволу.

Дыдыньский медленно пришёл в себя. Разлепил веки. Холопы. Четверо. В цветах Лигензов.

Старший, с пышными усами и лицом, изрытым шрамами, навис над шляхтичем.

— Готовься к смерти, кавалер. Молись.

— Видать, еретик! — оскалился второй.

— Всё равно умру, — процедил Дыдыньский. — Скажите только, кто велел меня убить.

Они переглянулись.

— Как кто? Панна-каштелянка. Ей приказывать, нам исполнять.

— Насыплем тебе курган повыше. Камнями завалим.

— Чтоб не встал из могилы, как тот чёрный всадник.

Старший рывком вздёрнул Дыдыньского. Остальные вскинули ружья.

Глухо грянули выстрелы. Один из холопов рухнул замертво. Второй упал навзничь, забился в судорогах.

Две тени выпрыгнули из-за кустов. Старый гайдук схватился за пистолет, но не успел прицелиться — Дыдыньский, хоть и связанный, подсёк ему ноги. Пуля просвистела мимо Яцека, выбив щепу из дерева. В тот же миг чекан Ясека раскроил череп холопу. Последний из врагов выхватил саблю, сцепился с Верушем, а после рухнул пронзённый, издал последний стон и затих.

— Едва поспели! Ей Богу, едва! — выдохнул Ясек.

Веруш с сыном подняли Дыдыньского. Разрезали путы. Старик торопливо влил в рот шляхтича глоток горилки.

— Век вам благодарен, пан Верушовский, — прошептал Дыдыньский. — Отпустило.

Долго сидели они, глядя на убитых, на кровь и брошенные аркебузы. Наконец Яцек нарушил молчание:

— Я убил его.

— Знаю. Недолго ему оставалось. Тогда, шесть лет назад, жизнь его кончилась. Приехал он к часовне со своими людьми. А там уже ждали люди Лигензы. В западню заманила его каштелянка... Панна Ева. Велела изуродовать. Потому и прятал лицо.

— Ты помогал ему?

— А почему нет? Но не убивал.

— Откуда он взялся?

— Полгода назад объявился. Сказал, что смерть лучше такой жизни.

— Мести искал?

— Ничего иного у него не осталось. Что теперь, пан Дыдыньский? В леса подадимся?

— Нет. — Яцек криво усмехнулся. — Я ещё не свёл счёты. Едем.

— Куда же?

Дыдыньский промолчал.

12. Замок скорби

Пламя взревело, пожирая крышу костёла. Пахнуло жаром, ужасом, затрещали рушащиеся балки. Огромное зарево затопило весь город.

Чёрный рыцарь и всадник на белом коне застыли среди дыма и огня. Кони храпели, обезумев от близости пламени, рвались прочь.

— Куда, чёрный дьявол! — крикнул Заклика, едва удерживая вставшего на дыбы коня. — Отпусти панну! Оставь её! Я не Дыдыньский... Он был глупцом!

— Пан Заклика, я люблю вас! — вскричала каштелянка. — Убейте его! Убейте, умоляю! — зарыдала она. — Я не...

Всадник ударил её латной перчаткой в висок. Голова Евы безжизненно откинулась.

Заклика с яростным рёвом вонзил шпоры в бока коня. Он мчался прямо на чёрного всадника. Как вихрь налетел на рейтара. Его сабля рассекла воздух, нанося смертельный удар.

Сталь лязгнула о сталь... Клинок отскочил от клинка.

Свист сабли.

Кони шарахнулись в стороны. Заклика вскрикнул — сабля чёрного всадника полоснула его по руке. Схватился за предплечье, пальцы нащупали кровь.

— Прочь с дороги, — прозвучал ледяной голос, — и останешься жив.

— Тогда отпусти её! Отпусти мою ненаглядную!

— Нет, пан Заклика. Она принадлежит мне!

Шляхтич пустил коня во весь опор. Копыта загрохотали по камням. Всадник вонзил шпоры в бока скакуна. Кони разминулись на волосок. Сабля Заклики разошлась с вражеским клинком...

Гусарская сталь рассекла кольчугу словно паутину, с хрустом вошла в кости.

Заклика осадил коня, в изумлении глянул на хлещущую из бока кровь, выронил саблю и сполз по конскому крупу наземь. Конь взбрыкнул, сбросил седока и унёсся к воротам.

Заклика упёрся ладонями в землю. Попытался подняться, но тщетно.

— Смерть моя! — выкрикнул он.

Повернулся к всаднику.

— Всё равно умираю, — простонал. — Так покажи лицо своё. Хочу знать, кто ты.

Всадник помедлил. А потом рывком поднял забрало. Зарево пожара озарило молодое, смуглое, иссечённое шрамами лицо. Лицо Яцека Дыдыньского.

Заклика застонал.

— Вы дали слово, — прохрипел он. — Поклялись Лигензе убить всадника.

— Я сдержал клятву. А сверх ЕГО смерти ничего не обещал...

— За что... Я люблю Еву... Никто...

— Спи, — прошептал Дыдыньский. — Спи, пан Заклика. И не думай о ней более.

Заклика рухнул навзничь, раскинув руки, и так застыл — бездыханный, в луже крови, подле боковой калитки пылающего костёла.

Чёрный всадник тронулся с места. Далеко в ночи разносился зловещий грохот копыт и жуткий храп вороного. Он мчался прямиком в преисподнюю, чтобы вернуть дьяволу то, что давно ему принадлежало.

13. Ex oriente lux

Они сидели на ковре в горнице турецкого купца Селамета Улана в Каменце. Багровые отсветы пламени метались по стенам и бревенчатому потолку, выхватывая из мрака два лица — мрачное Дыдыньского и хитрое обличье Селамета, украшенное жидкой длинной бородкой.

Купец вынул изо рта чубук кальяна. Призадумался. Цена, заломленная этим ляхом, была несусветной. Десять тысяч червонцев — целое состояние. Впрочем, пленница, которую он предлагал, стоила и втрое больше. Особенно если продать её очаковскому бейлербею. Хотя нет, слишком рискованно. Сподручнее выставить её на базаре в Стамбуле, пусть дорога туда неблизкая и опасная. А может, всё же в Очакове? Нет! С тех пор как буджакская орда хлынула на Подолье, цены на молодых невольниц рухнули. Не такая выгодная сделка, как в Стамбуле.

— Восемь тысяч, — прорычал он, — и ни талера сверх, гяур! Не то велю шкуру с тебя плетьми спустить!

Дыдыньский растянул губы в ухмылке. Угрозы всегда были неизменной частью торга с Селаметом.

— Придержи язык, купец. Сыщется ли на Подолье храбрец, что посмеет поднять на меня руку?! А коли сам дерзнёшь — будешь собирать свои пальцы по этому ковру.

Турок гневно засопел. Втянул ароматный дым.

— Согласен! Но деньги выплачу через два дня. Нет у меня сейчас такой суммы.

— Заплатишь здесь и сейчас. Деньги у тебя в сундуке.

— Хорошо, хорошо, — Селамет улыбнулся. Они ударили по рукам. Купец хлопнул в ладоши и велел слуге принести ароматного арабского чая с травами. Это означало, что сделка состоялась.

14. Эпилог

Через два дня после злосчастных похорон, когда дотла сгорела сидоровская церковь вместе с телом пана каштеляна, в город прибыл известный рыцарь, бывший лисовчик[5] Яцек Дыдыньский герба Наленч. Он привёз с собой и положил на ещё дымящееся пепелище чёрные доспехи того жестокого всадника, что прежде убил сыновей старого каштеляна и утащил в преисподнюю панну каштелянку Еву. Весть о том, что молодой рыцарь одолел чёрта, молнией разнеслась по всему воеводству. В Подгайцах и Сидорове звонили в колокола, а священники служили благодарственные молебны за душу пана Дыдыньского. Ксёндз-настоятель Жабчинский в Подгайцах даже произнёс пространную благодарственную речь, в которой величал пана Яцека защитником христианства, хранителем отеческой веры и истинным сыном католической Польской Короны, а также рыцарем, преисполненным всяческих добродетелей. Правда, злые языки после поговаривали, что прежде на этом рыцаре тяготели изгнание и бесчестье, и что пан Дыдыньский, будучи лисовчиком, грабил монастыри и облагал данью церковные владения. Впрочем, известно: стоит явиться праведному мужу, как еретические, скверные языки тут же принимаются его чернить.

Вскоре о подвигах Дыдыньского стали ходить легенды: будто он схватил чёрта за рога и выбросил из церкви, а годы спустя защитил от дьявола каштелянку, посвятившую своё девство Пресвятой Деве Марии. Больше всех рассказывал о нём его милость пан Артур Махловский из Забежова, который якобы своими глазами видел, как дьявол в облике рейтара-еретика ворвался в сидоровскую церковь. Однако иные паны-братья эти россказни опровергали, утверждая, что пан Махловский, известный пьяница и смутьян, все эти события благополучно проспал в корчме и знает о них лишь с чужих слов.

А что же сам пан Дыдыньский? Как истинный непорочный польский шляхтич, защитник святой католической веры и рыцарь с пограничных форпостов, он, ссылаясь на записи в книгах, по которым Лигенза назначил его опекуном панны Евы, споро прибрал к рукам обширные владения каштеляна. В этом ему споспешествовал его доверенный клиент, шляхтич Верушовский. Пан Яцек после вёл нескончаемые тяжбы и войны с родственниками и наследниками Лигензов, совершал набеги на сёла и фольварки, захватывал имения соседей, а судебным приставам, являвшимся к нему с повестками, велел эти бумаги съедать. Будучи, однако, истинно милосердным католиком, дозволял им передохнуть между первым ордером и вторым, хотя и недолго.

В конце концов, пан Дыдыньский, точно лев, прочно обосновался в замках и староствах могущественного рода Лигензов и восседал в них, пока смерть не затянула его глаза бельмом.

[1] Исторический термин, обозначающий круглый щит, который использовался в военном деле Польши, Турции и других стран Восточной Европы в средние века и раннее новое время. Это заимствование из турецкого языка (kalkan), где оно также означает «щит».

[2] Буквальный перевод с латыни – «замок скорби».

[3] Речь идёт о портрете на крышке гроба – так называемом портрете трумьенном (от польск. portret trumienny). Это особый вид портретной живописи в Польше XVI-XVIII веков – портрет умершего, который прикреплялся к крышке гроба. Обычно такие портреты писались на металлической (часто жестяной) пластине шестиугольной формы. Поэтому когда чёрный всадник ударил по портрету, он оторвал эту металлическую пластину с портретом от крышки гроба.

[4] Серпентина (serpentyna) - это старинное польское название сабли, особенно распространенное в XVII веке. Название вероятно происходит от латинского слова "serpens" (змея) и может относиться к форме или узору на клинке сабли.

[5] Лисовчики (польск. Lisowczycy) – польская легкая кавалерия начала XVII века, названная по имени их первого командира Александра Юзефа Лисовского. Прославились во время Смутного времени в России и Тридцатилетней войны в Европе как чрезвычайно мобильное войско, способное преодолевать до 150 километров в сутки. Отличительными чертами лисовчиков были легкое вооружение (сабли, короткие пики, луки и пистолеты), отсутствие обозов и характерная форма одежды – шубы, вывернутые мехом наружу. После гибели Лисовского в 1616 году продолжали действовать под командованием других военачальников, сохранив свое название. Участвовали в военных кампаниях на стороне Габсбургов до середины XVII века. Также были известны своей жестокостью и тягой к грабежам, которую им привил еще Лисовский.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник