Чёрная сабля (Яцек Комуда)

Волчица

1. Изгой в затруднительном положении

– Он уже трахает её?

– Янкель не подал знак!

– Тихо, мужики! - прошипел Колтун, проталкиваясь сквозь толпу. Он высморкался на землю из правой ноздри, вытер нос рукой, а руку - о посеревший ватный зипун. Затем плюнул на руки и схватил топорище. – Сейчас вылезет, говорю вам. Как появится, бейте его по башке. По башке, мужики! Бейте сколько влезет!

Они прижались к необструганным брёвнам, сгорбились в подсенях еврейского кабака на главной площади в Лютовисках.

– Ой, страшно, – набожно прошептал Ивашко и перекрестился по-православному, справа налево. – Ведь он шляхтич, ясный пан. А кто на господина руку поднимет, того в Перемышле конями разрывают, а палач кожу сдирает и члены четвертует...

– Какой он шляхтич, – фыркнул Колтун и с беспокойством заметил, что толпа крестьян заметно поредела. – Вне закона он, сукин сын! Сам слышал, как его объявляли на рынке в Перемышле. Такого убить не грех!

– Страшный он! – пробормотал Янко, музыкант из кабака Янкеля. – Характерный мужик. А как выскочит, как саблей взмахнёт, сразу головы полетят. Полетят головы, ой, говорю!

– Смотри, как бы ты в штаны не наложил. А что он – чёрт?

Снова кто-то отделился от толпы. Колтун тихо выругался.

– За него награда есть, слышали? Две тысячи червонцев даёт пан староста Красицкий. Видели столько золота разом, сукины дети?

– Две тысячи? Боже милостивый. Это сколько бы за это репы было! - сказал придурковатый Хохол, который служил у Янкеля на конюшне за миску похлёбки и поношенную одежду. Он наклонил деревянные вилы и натянул меховую шапку глубже на глаза.

– Репы? До конца жизни сало жрать будешь, дурак!

– А я вам говорю, это настоящий чёрт. Глаза как у лешего горящие, когти как у упыря...

– Глянь-ка под ноги, не обмочил ли ты лапти, – насмехался Колтун. – Проверь, не прыгнул ли он к тебе в хату и не трахает ли твою Евку! По башке бить, говорю, сколько влезет. А как на землю упадёт, проверить, дышит ли, и сразу вязать его! А ты, Янко, от дверей отойди, трусы нам не нужны. Сами награду поделим.

– Тихо! - прошипел Ивашко. – Смотрите, не подаёт ли Янкель знак.

Сзади загремели конские копыта. Колтун почувствовал, как крестьяне, сгорбившиеся за ним, начинают прижимать его к деревянной стене кабака. Кто-то застонал, кто-то другой убежал; Колтун услышал удаляющиеся шаги. Он обернулся и замер.

К кабаку подъехали три всадника. Неспешно спустившись на землю, они привязали своих коней к коновязи и направились к зданию, не обращая ни малейшего внимания на кучи конского и коровьего навоза. Они шагали прямо по грязи, не замечая луж. Крестьяне, завидев их, расступались, словно по волшебству исчезая за углом кабака или прячась за поленницами дров. Колтун сразу смекнул, что к чему. Это были не просто мужики из ближних Лютовиск или Хочева... Перед ним стояли важные птицы. Разбойники с большой дороги? Или, может, знатные господа, решившие поживиться на чужой стороне? А вдруг и вовсе лихие вояки из какой-нибудь кварцяной хоругви?

Первый из прибывших оказался низкорослым и коренастым мужчиной со сломанным, кривым носом. Его глаза, острые и цепкие, как у хищной птицы, смотрели на мир из-под полей огромной, ржавой мисюрки, надвинутой на лоб. Во взгляде читались презрение, спесь и какая-то безбашенная удаль – у Колтуна от этого взгляда даже ноги подкосились. На боку у шляхтича висела сабля внушительных размеров в черных, украшенных серебром ножнах, а рядом красовались кинжал и пистолет. Жупан на нем был порван, грязен и, казалось, насквозь пропитан навозом и дорожной пылью. И все же, под лучами солнца поблескивал золотой ринграф с изображением Богородицы, висевший на шее у этого головореза.

Второй разбойник был высок и худ, как жердь. На нем были короткий рейтрок и рейтарские сапоги, доходившие до колен. Длинные, лоснящиеся от жира усы ниспадали до самых плеч. Грудь пересекал ремень от бандолета, небрежно перекинутого за спину, а на боку покачивался тяжелый палаш с богато украшенной, хоть и тронутой ржавчиной, гардой.

Третий оказался самым молодым из компании. Гладко выбритое лицо его покрывали шрамы и язвы, явный признак французской болезни. Одет он был в жупанчик из домотканого сукна.

– Что вы тут делаете, мужичьё?! – рявкнул шляхтич в мисюрке, дыша злостью и пивом. – Кого ждёте? Или на страже стоите?

Толпа крестьян уже сильно поредела. Колтун с тревогой отметил, что с ним осталось лишь несколько самых смелых, да и те медленно отодвигались на безопасное расстояние.

– Ты! – грозно ткнул пальцем в Колтуна разбойник. – Ты нам скажешь. Есть ли в корчме знатный шляхтич?

– А ты куда, шельма?! – крикнул высокий в сторону Янка-музыканта, который хотел улизнуть боком. – Сиди на заднице, когда пан спрашивает!

– Помилуйте, ясные паны! – завыл Янко и упал на колени. – Скажу, скажу, всё скажу!

– Есть ли в корчме пан Бялоскурский? – голос вожака, привыкший повелевать, не терпел возражений. Колтун живо смекнул, что спорить с ними – себе дороже. – Говори, не то высеку! Да еще сам плеть в зубах притащишь!

– Честное слово! Честное слово! – заскулил Янко. – Всё скажу, только не бейте! Пан Бялоскурский в алькове. Сейчас Ядзьку имеет. Или уже поимел... – добавил тише музыкант.

Шляхтичи переглянулись и громко захохотали. Высокий подкрутил ус.

– По домам, мужичьё! – рыкнул низкий. – А если кто из хаты вылезет, шкуру спущу!

Не нужно было повторять дважды. Крестьяне разбежались как стадо цыплят. Хохол поскользнулся, лапти разъехались под ним в грязи, и он рухнул во весь рост, ударившись башкой о коновязь. Ивашко схватил его за плечо, поднял на ноги.

– Ну, господа! – сказал сифилитик. – Обнажим клинки и за дело!

– Пойдём, потолкуем с паном Бялоскурским.

Высокий поплевал на огромные ладони и схватился за палаш. Тот в мисюрке положил руку на эфес сабли. И они двинулись к двери. Сифилитик распахнул ее ударом ноги, и вся троица скрылась внутри.

Колтун выглянул из-за угла, присел на корточки и навострил уши.

– Бей! Убивай! – взревел чей-то голос в чреве корчмы. Колтун услышал грохот, от которого волосы встали дыбом, свист сабель, звон сталкивающихся клинков, грохот опрокидываемых столов, лавок, разбиваемых мисок и Бог знает чего ещё.

– Слева, Рукша! Слева! Бей. Да ровнее!

Кто-то громко захрипел, с грохотом рухнул на пол, и звон стали стал тише.

– Сукин сыыын! – завыл чей-то голос. Колтун вздрогнул, когда узнал, что кричал самый молодой из разбойничьей компании.

Крик перешел в сдавленный стон, потом в хрип, и всё стихло. Колтун почувствовал, как холодный пот оросил его лоб. Плечи задрожали.

Внутри корчмы послышались шаги. Вдруг дверь со скрипом распахнулась. Мужик замер...

В дверях стоял коротышка со сломанным носом. Сабли при нем не было, он обеими руками держался за живот. Из ужасной раны хлестала кровь, заливая одежду, капая на грязный пол, на сафьяновые сапоги...

На негнущихся ногах шляхтич сделал шаг, потом еще один, еще... Колтун увидел в его глазах смертельную бледность. Разбойник пошатнулся, упал на колени в лужу навозной жижи, а затем рухнул лицом в грязь, задрожал, захрипел и замер.

Колтун перекрестился. Он дрожал так, что зубы стучали, как кастаньеты. Однако он пересилил себя и переступил порог. Шёл согнувшись, сгорбившись, с топором в руках. Просторные сени были пусты. Дверь в гостевую комнату была распахнута настежь.

Колтун ступал едва ли не на цыпочках. Осторожно выглянул из-за дверного косяка. Увидел большую комнату, устланную коврами и гобеленами. Стол был перевёрнут, стулья и лавки изрублены ударами сабель и палашей, ковры сорваны со стен. Разбитые кувшины и серебряная посуда валялись на полу.

Двое разбойников лежали на полу бездыханными. Самый высокий, разрубленный наискось – через висок, грудь и шею – лежал навзничь в луже крови, которая все увеличивалась. Сифилитик сидел, привалившись к стене, из его груди торчала окровавленная рукоять рейтарского палаша. Колтун с ужасом узнал оружие, принадлежавшее самому высокому из бродяг.

В комнате находился еще один человек. Высокий, с длинными седыми волосами, одетый в жёлтый шёлковый жупан, украшенный алмазными пуговицами. Он лежал, опираясь о край кровати, правой рукой держался за окровавленный бок, а левой пытался опереться, чтобы встать. Не сумев этого сделать, он застонал от боли. Колтун сразу узнал его. Это был его милость пан Мацей Бялоскурский, изгнанник, бродяга и смутьян, который годами ускользал от старост и бургграфов из Саноцкой земли.

Понимая, с кем имеет дело, Колтун задрожал, но не убежал. Он стоял как вкопанный, сжимая в руках топор.

Бялоскурский заметил его и, скривившись от боли, поманил его к себе.

– Мужик, – прошипел он, – иди сюда!

Колтун сделал шаг вперёд. И тогда в его голове блеснула предательская мысль. Одним прыжком он бросился к пану Бялоскурскому. Остановился, встретившись с ним взглядом.

– Принеси вина! – простонал Бялоскурский. – Цирюльника позови сейчас же...

– Сейчас, пане! – бросил Колтун. А затем одним быстрым движением опустил обух топора на голову благородного господина.

2. Страх в Лютовисках

– Ай-яй-яй! – причитал Янкель, хватаясь унизанными перстнями руками за чёрную, потрёпанную ермолку на седеющих волосах. – Ай-яй-яй! Что же вы наделали!

– Сам ты это придумал, жид пархатый! – рявкнул Колтун. – Сам ты нас надоумил, Иуда проклятый! Помнишь, что ты говорил? Что у тебя в корчме пан сидит, на которого есть кондаметы...

– Кондемнаты, – поправил Янкель и схватился за пейсы.

– Как ты и говорил! – прошипел Колтун. – Как ты брехал! Пошли, дескать, мужики. Вы, долиняне, и чёрта не боитесь. Дадим шляхтичу обухом по башке, добро его поделим, да еще и награду получим. А теперь что – по кустам?!

– Я хохошо всё запомнил. Но тепехь я боюсь. Я очень боюсь, потому что этот шляхтич жив, и он не забудет, в какой это кохчме по башке получил.

Они стояли перед навесом постоялого двора, окружённые толпой горожан и крестьян. Здесь были низкорослые, коренастые, патлатые и черноволосые горцы, одетые в тёмные сермяги, которые приехали в Лютовиска на конную ярмарку из соседних деревень – Процисного и Смольника. Были рослые и гордые ляхи из Долины в сермягах, с длинными усищами и волосами, подстриженными под горшок. Были королевцы, то есть русины, которые прибыли издалека, из-за Ославы. Были евреи в нарядных, расшитых ермолках, в халатах и накинутых на них меховых гермаках или копеняках. Были купцы из Хочева, Цисны и Балигруда, бабы, торгующие сыром и яйцами, были бакунщики, привозящие табак из-за венгерской границы, липтаки, цыгане, музыканты, субботники, валахи, и, вероятно, не обошлось без воров. Среди длинных волос и светлых чубов, среди шапок, колпаков и соломенных шляп виднелись выбритые головы казаков, капюшоны и бекеши субботников, а также немногочисленные шляхетские колпачки, украшенные перьями и кистями.

Все эти люди пришли сюда с одной целью – посмотреть на знаменитого разбойника, человека родом из ада, смутьяна, изгнанника, сорвиголову, бунтовщика и рубаку. То есть на пана Бялоскурского, чья дурная слава налётчика и жестокого человека неутомимо преследовала его последние недели по всей Саноцкой земле Русского воеводства, пока, наконец, не схватила за поседевшую голову. Пан Мацей полулежал с повисшей головой, привязанный к столбу, поддерживающему навес. Он ещё не пришёл в сознание и не слышал, как спорили о его персоне.

– Ты говорил, жид, что награда есть за его голову! – не унимался Колтун. – Говорил, что две тысячи дукатов даёт за него пан староста Красицкий. Так плати нам теперь! А награду себе в Перемышле получишь!

– Ой-вей! Это для меня никакой интехес. Никакой пхибыли! Одни убытки, – сетовал Янкель.

– Бери шляхтича, пархатый, – буркнул Ивашко по-русски и засунул пальцы за пояс. – Только деньги нам за него давай.

Еврей растерянно огляделся, ища поддержки.

– Вы шляхтича не боялись, – прошептал он. – Ты сам, Колтун, говорил, что его голыми руками возьмёшь, а как горилки попьёшь, так тебе и чёрт, и вухкулаки не страшны. Так вы его себе тепехь и забихайте! Вот, умные нашлись. Шляхтичу по башке дали, а как что, так всё на евхея! Потому что евхеи всегда виноваты. А мы ведь не какие-нибудь тухки. Не татахы, а ваши стахшие бхатья в вехе.

– Потише, потише. Не спешите, люди. Есть и на это совет, – заговорил Мошко из Тычина, еврей с пейсами, заплетёнными в косички, известный как Тычинский или Умный, так как писал таможенные реестры в Цисне. – Нужно доставить Бялоскухского в Пехемышль, к пану стахосте.

– А кто повезет? – обратился Янкель к Колтуну и Ивашке. – Хо-хо, я тут что-то мало вижу добховольцев. А может, я, евхей, должен это сделать? Потому что, в конце концов, всё всегда на евхеев падает!

– Эй, Колтун! – сказал Мошко из Тычина. – Ты ведь говорил, ой-вей, что ты удалец известный. Ты ведь пехвый за топор схватился. Так бери шляхтича. Он твой по пхаву.

– Бери, бери, – добавил Хохол, хитро поглядывая из-под бараньей шапки, надвинутой на глаза. – Он твой, и награда твоя. А я останусь и конём панича займусь. А также и пожитки, и кошелёк возьму. Жалко добру пропадать.

– Возьмёшь, но пинка под зад! – рыкнул Колтун. – Вы, сукины дети! Вы, хамы, дерьмом в задницу обмазанные! Добро брать вы первые, а голову подставлять не хотите! Возьмёте имущество пана, а меня отправите в замок, да в церковь пойдёте тропари читать, чтобы мне Бялоскурский на большой дороге башку оторвал! Чтобы я не вернулся и о доле в добыче вас не беспокоил! Прочь, говорю! Прочь от меня. А если вам плохо, то выходите, по-рыцарски, на дубины.

Повисла тишина. Колтун не преувеличивал. Все помнили, что не далее как на Крещение он изрезал и страшно изуродовал венгерского цыгана, который хотел украсть его вола.

– Слово, хамы!

При звуке этого безжалостного голоса все вздрогнули. Колтун обернулся, охваченный страхом. Ноги подкосились под ним.

Бялоскурский смотрел прямо на него. Мужик дрожал под взглядом выцветших голубоватых глаз шляхтича. Разбойник поднялся с земли, застонал, когда отозвалась свежая рана на боку. Дернул руками, привязанными к столбу, поддерживающему навес корчмы. Выпрямился, встал на ноги. Сплюнул.

– Хамы! – сказал он спокойно, негромко. На площади воцарилась тишина. Хохол и ещё несколько трусоватых мужиков испуганно перекрестились.

– Ты! – Бялоскурский посмотрел на Янка-музыканта. – Развяжи меня!

Янко съёжился от страха.

– И не вздумай! – простонал Колтун. – Не смей его трогать, сукин сын!

– Ннет, пан. Ннеет – пробормотал Янко. – Мы тебя к старосте отвезём. В Перемышль.

– Вы, хамы, козоёбы, сучье дерьмо! – процедил Бялоскурский с наигранным удивлением. – Что это значит? Как вы посмели поднять свои хамские лапы на благородного шляхтича?!

– Ты, пан, не кричи, – сказал Колтун. – Не на тех напал. Мы по закону действуем, а ты – нет. Ты сейчас не шляхтич, а вор и мошенник, а мы – крестьяне честные да работящие.

– Конституция года тысяча пятьсот девяносто первого гласит – добавил знающий закон Мошко – что изгнанника можно убить без наказания.

– Мошко прав! – подтвердил Ивашко. – За убийство разбойника награда полагается. Золотом.

– Награда... Верно. Только сначала меня к старосте отвезти должны. В Перемышль. А до этого много времени пройдёт. Очень много...

Наступила тишина.

– А до этого времени, – голос Бялоскурского стал ледяным, – до этого времени от Лютовиск и пепла не останется.

Толпа ахнула и попятилась. Лишь Колтун и Ивашко стояли на месте.

– В полудне пути отсюда стоит моя рота, – продолжал Бялоскурский невозмутимым голосом. – Прознают они о том, что вы сотворили, нагрянут сюда в гости. И задержатся надолго. А вас, хамов, за конём таскать будут да на воротах ваших же изб развесят.

– Слова это одни, пан, слова...

– А для тебя, хам, – жёстокий взгляд Бялоскурского остановился на Колтуне, – особую церемонию устроим. Угодим тебе лучше, чем мастер Якуб разбойнику Салате во Львове, а смерти ты будешь ждать как красной девицы...

Колтун побледнел, сжался, словно пытаясь стать меньше..

– Но не обязательно этому случиться. Развяжите меня, отпустите, и я дарую вам жизнь.

– Не верьте, мужики! – прошипел Колтун. – Он, собачий сын, всё равно сюда вернётся. Только землю и небо после себя оставит!

– За него награда положена! – крикнул Хохол. – К старосте его, негодяя!

Крестьяне загомонили, не зная, на чьей стороне правда.

Бялоскурский рассмеялся – холодным, злым смехом. Что-то заклокотало у него в груди. Он закашлялся и сплюнул кровью себе под ноги.

– Кто? – бросил он насмешливо. – Кто из вас, хамы, говноделы, отвезёт меня в Перемышль? Кто осмелится руку на меня поднять? Есть такой? Пусть выступит и помнит, что если потом попадёт в мои руки – я его за конём таскать буду. И как угря обдеру с кожи.

– Может, за старостой послать? – пропищал Мошко. – А сами подождём стражников.

– Пошлите – рассмеялся Бялоскурский. – До Перемышля три дня пути. Как к вечеру не вернусь к своим, пан Рамулт забеспокоится о дражайшем товарище. А как забеспокоится, созовёт пана Кшеша, и пана Тарановского, и пана Зброю, и станет вам тогда очень жарко. Так жарко, что и вся вода в Сане не остудит.

– А может, его убить? – выпалил Ивашко. – Мёртвого сподручнее везти...

– Ты что, ополоумел?! – рявкнул Колтун. – Нельзя связанного убивать! Я хоть и простой крестьянин, но честь имею!

– За живого награда больше, – вставил Мошко.

– Чего крутить, чего ходить! Нечего тут делать! – сказал Янкель. – Надо отвезти пана Бялоскурского к старосте. В Перемышль. Я сам коней дам тем, кто повезёт. И еды на дорогу. Кто смелый найдётся?

Желающих не нашлось.

– Ну, что вы хотите от бедного еврея? Я простой еврей. У меня нет никакой отваги. У меня торговля, торговля. У меня корчма. И детишки... И ни одного талера.

– Кто отвезёт пана Бялоскурского в Перемышль? – Колтун обвёл взглядом лица товарищей. Те потупились. Хохол весь сжался и попятился. Ивашко смотрел в землю, а Янко-музыкант покрылся испариной от страха.

Белоскурский фыркнул – коротко и зло. Он закашлялся, задыхаясь, и снова сплюнул кровью.

– Вижу, желающих нет, Колтун, – прохрипел шляхтич. – Что ж, развяжите меня, и покончим с этим...

Вновь повисла тишина.

– Отпустите меня, мужики, а не то хуже будет! – рявкнул он. – Колтун, ты, хам паршивый! С тебя, гада, шкуру спущу! По-московски знаешь, как делают? Кипятком обдают, потом ледяной водой, и так, пока вся кожа не слезет!

Наступила тишина. Крестьяне и горожане попятились, потупив взгляды. Толпа поредела.

– Никто не вызовется?! – взревел Колтун. – Что же вы, умники этакие? Чума на вас! Он же разбойник, вор и душегуб! Отпустите его, так он на купцов нападать пойдёт, деревни жечь, крестьян на виселицах вешать да на кострах сжигать! Руки-ноги им пилить будет! Простите его, колдуна этакого? Да он же вернётся сюда и всех вас вырежет!

Никто не хотел рисковать своей головой.

– Вам не кармазин с индиго носить, не бархат голубой, а дерьмо на кафтанах! – взвыл Колтун. – Да на вас Дыдыньского надо натравить!

– Я поеду!

Из толпы вышел молодой шляхтич. Совсем ещё юнец безбородый, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Одет он был в дешёвый жупан из выцветшего сукна красноватого цвета, подпоясанный чёрным потёртым поясом, на котором висели тощий кошель да сабля-баторовка, помнившая, наверное, ещё короля Стефана. Оружие имело длинную крестовину, широкий миндалевидный наконечник и рукоять, обмотанную потрёпанной лентой. Сабля, однако, была чистой и блестящей, в отличие от остального наряда. Казалось, это единственное ценное имущество молодого бедного шляхтича, чьи родители прозябали где-нибудь под Саноком, Сандомиром или Львовом на клочке земли или в какой-нибудь захудалой деревушке, где на пятерых шляхтичей приходился один полунищий крестьянин. У юноши было милое румяное лицо, ещё не тронутое шрамами, пьянством и разгулом. Будь у него косы, его можно было бы принять за миловидную девушку.

– Достойные жители Лютовиск, – проговорил он с важностью, – я Януш Гинтовт, герба Лелива. Я доставлю пана Бялоскурского в Перемышль.

– Молод ты ещё, пан, – проговорил Мошко. – Не справишься...

– Эх, что мне! Не могу смотреть, как несправедливость творится. Раз никого в этом селе нет, кто бы не боялся изгнанника, то я пойду! Когда я из дома выезжал, дедушка сказал мне, чтобы я обидчиков и злодеев карал, как истинный шляхтич и рыцарь, потому что я из знатного рода происхожу.

– Благородство в тебе вижу, пан, но ты один. А если Бялоскурский сбежит?

– Куда он денется!

– Кто ещё отважный, кто вызывается?!

Мошко обвёл взглядом собравшихся на рынке. Никто не вышел вперёд, никто даже не шелохнулся.

– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс. – Не нужно, уважаемый. Вы, честные люди, и так сделали всё, что могли, в меру своих скромных возможностей.

– Я-я-я-я-я-а в-в-в-вызыва-а-а-аюсь, – простонал какой-то голос. Из толпы вышел босой старик с наклонённой набок головой. Его руки тряслись, так же как и борода. Он с трудом выговаривал слова, а вокруг него витал стойкий запах горилки.

– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне уставились на него во все глаза. – Ты, Григорий, хочешь ехать?

В толпе раздались смешки. Григория чаще звали Горилкою по вполне понятной причине: трезвым его видели редко. Он жил в Лютовисках с незапамятных времён. И сколько его помнили, он всегда пил горилку, спал в грязи и навозе то на одном рынке, то на другом. Никто не знал, откуда он брал гроши на всё новые порции водки, которые он опрокидывал в себя под заборами или в сенях у евреев-шинкарников.

– Я ждал и ж-ж-ж-ждал. Я-я-я-я... Видел. Никто не в-в-в-выступил... Д-д-д-думал, ты, Колтун, пойдёшь... Н-н-н-но не хоч-ч-ч-чешь... Ну так я... Мне н-н-н-ничего не с-с-с-сделает Бя-я-я-ялоскурский.

– Не стыдно вам, мужики? – насмешливо спросил Мошко из Тычина. – У вас что, яиц нет?! К водке вы первые, а как разбойника конвоировать, так старый пьяница больше вашего смелости имеет!

Ивашко сочно сплюнул на землю и растер слюну ногой.

– Иду! Чтоб тебя холера забрала, жид!

Янкель вытер пот со лба. Ивашко посмотрел на Янека.

– А ты чего, музыкант, остаёшься? Мать твою шляхтич поимел, так что дух у тебя должен быть панский!

– Ты музыканта оставь! – взвизгнул Янкель, испугавшись, что лишится лучшего музыканта в Лютовисках. – Ой-вей! Талант это! Самородок! Жаль, если пропадёт на дороге! Вас, хамов, не жалко, вы и есть черти, а музыканта оставьте в покое!

– А ты? – Ивашко посмотрел на Колтуна.

– Иду, иду. Иначе награды и на святого Мартина не увижу.

– Если уж отправляться, так поспешим, – сказал пан Гинтовт. – Скоро стемнеет. Дед мой говаривал: что отложишь на вечер, то до утра убежит.

Гинтовт был прав. Солнце уже клонилось к закату, опускаясь к вершинам Отрыта, поросшим вековыми лесами. Тени стали длиннее.

– Эй, Хохол, седлай коней! – крикнул Янкель. – И сухарей сюда, вяленого мяса, да горилки не забудьте!

Гинтовт подошёл к Бялоскурскому и проверил путы на его руках. Затем положил ладонь на рукоять сабли.

– Пан Гинтовт, – отозвался Бялоскурский, – на кой чёрт ты хочешь быть героем этой деревушки? Завтра эти хамы и забудут, кто ты такой... А послезавтра, когда раненый будешь искать помощи, кошелёк отрежут и оглоблями забьют!

– Трудно вашей милости понять, но кто-то должен защищать справедливость...

Бялоскурский внимательно оглядел тощий жупан молодого шляхтича, его старую саблю, доставшуюся, вероятно, от прадедов, стоптанные сапоги, из которых вот-вот должна была полезть солома.

– Смелый ты, голодранец. Оставь меня, и жить будешь!

– Я уехал из дома, чтобы службу себе найти, – загадочно улыбнулся Гинтовт, – пообещал родителям слабых защищать. Вот, только в первую деревню заехал, а обидчика уже встретил. То-то обрадуются дедушка с родителями. А ты прости меня, пан, по-христиански. Я против тебя зла не держу, просто долг выполняю. Простишь?

Бялоскурский захрипел, харкая кровью.

– Заплачу. Хорошо заплачу!

– Не поможет.

– В аду гореть будешь! Затащу тебя на самое дно, туда, где восьмой круг дьявольский!

Гинтовт побледнел. Сглотнул, перекрестился и, отвернувшись, пошёл к лошадям. А Бялоскурский вдруг подумал, что будто бы где-то видел этого молодца.

3. На Остром

Сумерки опустились быстрее, чем они рассчитывали. Едва они выехали из Лютовиск и начали подниматься по поросшим лесом склонам Острого, как багровое солнце уже клонилось к вершинам полонин, опускаясь за хребты Бескида. Позади осталась долина, деревня, а за ней – тёмная стена гор, чётко вырисовывающаяся на фоне пылающего алым закатом неба. Это был Отрыт, поросший буковым и еловым лесом, в долинах между его склонами уже сгущались сумерки. Гораздо дальше, за долиной Сана, где река пенилась на валунах и каменистых порогах, возвышались мрачные, подёрнутые дымкой Дверник и Смерек – вершины Ветлинской гряды и Царинской гряды. Сейчас, ранней весной, их ещё укрывал снег, таявший день ото дня под всё более тёплыми лучами солнца. Леса у подножия угрюмых вершин были серыми и зелёными, луга и рощи пестрели пятнами жёлтого, чёрного и серого, а ручьи, питаемые талой водой, стекали вниз, словно серебряные ленты. Весна лета Господня 1608 года выдалась ранней. Уже в конце февраля растаял снег на полях, высоко в горах перекликались ястребы, птицы возвращались из тёплых краёв, а дикие гуси клиньями тянулись на север.

Они остановились на ночлег на Остром. Гинтовт нашёл подходящее место под сенью трёх сросшихся, искривлённых буков. Вокруг росли высокие, сухие травы; первоцветы, лилии и купальницы уже закрыли свои лепестки до утра. Из долин ручьёв – Чёрного и Глухого – доносился таинственный плеск воды. Крестьяне быстро развели небольшой костёр, Горилка расседлал лошадей, а Гинтовт обошёл окрестности с саблей в руке. Место было хорошо укрыто и находилось в стороне от дороги. Никто не должен был заметить их с тракта или учуять запах дыма. Несмотря на это, Гинтовт решил не терять бдительности. Ведь в любой момент могли появиться дружки Бялоскурского.

– Эй, молокосос, вели меня развязать, – дерзко бросил пленник, когда его стащили с лошади и бросили у костра. – Ужинать пора, а я не собираюсь жрать с земли, как собака.

– А кто вам говорил, пан, что вы ужинать будете?

– Так ты не знаешь, что пленника по-христиански кормить нужно? Зачтётся тебе на небесах доброе дело, братец. А когда их побольше накопишь, так живьём в рай попадёшь.

– Как я вас развяжу, – засомневался Гинтовт, – так ваша светлость и сбежит.

– Слово даю.

Горилка, Колтун и Ивашко уже достали из сумки из сумки сухари, копчёности, сушёную колбасу и бурдюк с водкой. Они ели у огня, давясь и рыгая.

Гинтовт перекрестился.

– Дедушка говорил, что к обидчикам жалости проявлять не стоит. Особенно к тем, кто Пресвятую Деву не чтит. Думаю, однако, что в Перемышле вас накормят как следует... но вряд ли тем, что вам по вкусу придётся. А потому... ладно. Ешьте с нами.

Гинтовт вытащил пистолет Бялоскурского, взвёл курок и подсыпал пороха на полку.

– Колтун! Разрежь верёвки на его руках.

– Пан Гинтовт, да он же сам дьявол! – взмолился крестьянин. – Задушит нас всех, глотки перегрызёт!

– Я сказал – режь!

Голос молодого шляхтича изменился. Теперь он был грозным и безжалостным. Колтун, волей-неволей, послушался – перерезал ножом путы на запястьях пленника. Бялоскурский хрипло рассмеялся, сел, разминая затёкшие руки, схватил связку сушёной колбасы и с жадностью впился в неё зубами. Гинтовт сел напротив, не опуская нацеленный пистолет.

– За что ты меня так невзлюбил, щенок? – спросил Белоскурский с набитым ртом. – Я не портил твоей девки, не творил содомии с твоим дедом.

Гинтовт молчал.

– Спрашиваю! – рыкнул своевольник. – А когда кто-то спрашивает, вежливость требует ответить, господинчик с побрякушкой!

– Мы уже знакомы, сударь.

– Не припоминаю. Откуда же?

– Неужто не признаёте, ваша милость? – с издевкой протянул Гинтовт. – Ведь мы когда-то виделись.

– Разве что в борделе и в темноте, ибо лица вспомнить не могу.

– Нет, ваша светлость, – прошептал Гинтовт. – Ты хорошо меня знаешь, хоть память тебе и изменяет. Но ты ещё вспомнишь. Всему своё время.

Бялоскурский вздрогнул – в голосе юнца прозвучала неприкрытая угроза. Он нервно усмехнулся. Подтянул ноги и хотел встать.

– Лежать!!!

Голос юнца был холодным и неприятным. Бялоскурский замер. Юнец целился ему прямо в сердце. Старый разбойник заметил, как напрягся палец на курке. Ещё миг – и...

Он повалился на спину и вздохнул. Чёрт побери. Такой молодой, а говорил как старый смутьян.

– Руки за спину и без шуток! Колтун, Ивашко! Связать его милость.

Крестьяне без слов выкрутили Бялоскурскому руки за спину, а затем обмотали крепкими конопляными верёвками.

– Куда ты так рвёшься, пан Бялоскурский? – процедил Гинтовт. – Неужели не хочешь доехать живым до Перемышля? Ещё пару дней птичек послушать, на деревья посмотреть? Подумать о бренности бытия...

Бялоскурский сплюнул. Захрипел и закашлялся, а потом начал плевать кровью.

– Пан Гинтовт, – сказал он немного более покорным тоном, – на кой чёрт ты хочешь тащить меня по горам и лесам? За мою голову назначена цена, две тысячи червонцев. Ты получишь их, если доставишь меня целым к старосте, а ведь по дороге может всякое случиться. Так зачем тебе трудиться?! Вот, у меня тут недалеко зарыт сундук с червонцами. Дам тебе ровно столько, во сколько оценивает мою голову пан Красицкий – две тысячи дукатов. Думаю, это достойная плата.

– Тебе бы о душе подумать, а не о дукатах, пан Бялоскурский, – прошептал Гинтовт. – Не верю я тебе. И поэтому, – он холодно улыбнулся, – пора, братец, тебе, наконец, начать молиться, потому что мы всё ближе к Перемышлю, а там... Право слово, даю голову на отсечение, что когда увидишь старостинский замок и шляхетскую башню, упадёшь на колени и будешь исповедоваться в грехах.

Бялоскурский выругался. Упал на спину и уставился в небо. Разборка с Гинтовтом и крестьянами оказалась значительно труднее, чем он думал.

4. Смертоносный попутчик

Горилка открыл глаза. Дым от тлеющего костра поднимался к небу, на востоке уже занималась заря. Медленно, словно нехотя, рождалось туманное утро. Высоко в горах сверкали полосы света, но внизу, в чаще леса, царил мрак, а долину заволакивал густой туман. Не было ни ветра, ни пения птиц. Огромная белая луна висела в небе, заливая своим мертвенным светом деревья, коней и спящих у костра людей.

Горилка проснулся не для того, чтобы любоваться суровой красотой Бескид. Прислушавшись к дыханию товарищей и убедившись, что Гинтовт крепко спит, он жадно схватил свою сумку. Быстро развязал верёвки и вытащил заветный бурдюк с горилкой.

Окинул взглядом спящих. Ни один мускул не дрогнул на их лицах. Все спали, как невинные младенцы. Ведь во сне даже самый отъявленный негодяй похож на ангела... Или нет? О нет... Только не Бялоскурский. Шляхтич и во сне ухмылялся, словно насмехаясь над всеми – над Гинтовтом, над Горилкой, над старостой Красицким, а может, и над палачом, ожидающим его в Перемышле с острым мечом в руках.

Гинтовт во сне тихонько всхлипнул. Горилка замер, на мгновение ему даже показалось, что он перестал дышать. Затем он осторожно отошёл к деревьям. У костра оставаться было опасно – товарищи могли проснуться, а им вряд ли понравилось бы то, чем он собирался заняться. Опустошать бурдюк следовало в одиночестве. Как обычно. Он откупорил его и сделал большой глоток. Ах! Мир сразу заиграл яркими красками. Кости перестало ломить, голова прояснилась. Он направился вниз, к ручью. Минуя гладкие стволы могучих деревьев, он спустился к воде, петляя между узловатыми, переплетёнными ветвями старых буков. Мертвенный лунный свет выхватывал из темноты их скрюченные, словно когтистые, ветви, а над ручьем клубился легкий туман.

Внезапно в темноте что-то зашуршало. Горилка резко обернулся, прижимая к груди своё самое дорогое сокровище – бесценный бурдюк. Что-то двигалось среди деревьев... Наверное, филин или сова. А может, лиса?

Он сделал ещё несколько больших глотков. Пил, пил, пил, пока краски вокруг не стали ещё ярче, а ночные шорохи – громче.

Горилка подошёл к месту, где ручей тихонько журчал по каменистому дну.

Раздался всплеск. Что-то зашевелилось позади. Зашелестели ветви буков, злых буков, хотя ветра не было. Горилка с беспокойством огляделся.

Что-то было там, под деревьями. Что-то скользило во мраке, неслышное, как призрак, хитрое, как волк, беспощадное, как валашский упырь... Оно пряталось в чаще, в безлистных ветвях старых деревьев, голодное и жаждущее. Волосы на голове Горилки встали дыбом. Он пятился назад в ужасе. Осознавал, что совершил ошибку, удалившись от лагеря, но было поздно. За спиной раздался лязг металла. Горилка съёжился, прижимая к груди драгоценный бурдюк, и медленно обернулся...

– Госпожа! – всхлипнул он, задрожав всем телом. – Г-г-г-г-г-о-с-п-о-ж-а. Я не... Я ничего... Это горилка... Это всё она...

Мрачная фигура не шелохнулась.

– Я не... Нет... – простонал Горилка.

Клубы тумана на мгновение поднялись над ручьём, скрывая луну. В темноте раздался короткий, прерывистый свист стали, а затем долину потряс ужасающий, пронзительный крик Горилки...

Алая, дымящаяся кровь брызнула на камни, смешиваясь с водой ручья...

5. На рассвете

Все вскочили как по команде. Первым – Белоскурский, за ним – Ивашко, а потом – Колтун. Они испуганно вглядывались в ночную темноту. Ивашко выпрямился.

– Горилка!

– Напился, пьяница! – прошипел Колтун. – Я ему покажу...

– Тссс! – прошептал Ивашко. – Стереги пленника.

Он схватил чекан, лежавший возле костра, и бросился к деревьям. Забежал под первый бук и... столкнулся с чем-то мягким, но крепким. Сила удара отбросила его в сторону, он даже упал на колено среди жёлтых листьев. Он даже не успел испугаться...

Это Гинтовт стоял в тени деревьев с обнажённой саблей в правой руке и пистолетом в левой. Молодой шляхтич вглядывался во тьму, прислушиваясь.

– Что происходит?

– Тихо, – прошептал Гинтовт. – Горилка водку забрал. Пошел пить. Я уже знал, чем это кончится.

– Христе помилуй! – Ивашко набожно перекрестился. – Дитко его настиг и задушил... Горе нам! Горе!

– Где Колтун?

– Шляхтича стережёт.

– Бери чекан, хам, – прошипел Гинтовт. – Прикрывай мне тыл. Идём!

Они двинулись во тьму. На небе светлело. Медленно занимался день, лунный свет побледнел, сжался... Они спустились в долину, под ветви вековых буков, а Ивашко снова перекрестился, увидев пугающие, мрачные силуэты деревьев..

Гинтовт шёл смело. Ступил в туман, обошёл камни, торчащие на берегу ручья. Перед ними открылась большая поляна, залитая лунным светом... Они сразу заметили тёмную фигуру в крестьянской свитке. Гинтовт бросился к ней, наклонился и вздрогнул.

Горилка лежал на земле, изрезанный, изрубленный почти на куски. Отрубленная правая рука всё ещё сжимала бурдюк с водкой. Выпученные глаза смотрели прямо в небо, а на губах запеклась рубиновая юшка... Тело было покрыто красной, густеющей кровью.

Ивашко зарыдал, выронил чекан, упал на колени. Гинтовт в ужасе раскрыл рот, задрожал. Он огляделся вокруг, бессмысленно водя саблей в воздухе.

– Уходим! – прошептал он. – Ивашко! – простонал и вытолкнул крестьянина с поляны. – К коням. Уходим!

Они бросились в сторону лагеря. У них было ощущение, что вот-вот что-то вынырнет из тумана и прыгнет им на спину... Ветви хлестали их по лицам, они спотыкались о корни и камни. Задыхаясь, они выскочили из леса, добежали до костра. Гинтовт с облегчением вздохнул, увидев бледного как стена Колтуна и распростёртого на земле Бялоскурского, который, казалось, вовсе не переживал по поводу всего этого.

– Седлать коней! – простонал он. – Быстрее.

Крестьяне бросились к лошадям. Гинтовт вытер пот со лба. А Бялоскурский? Бялоскурский разразился долгим кашлем, сплюнул кровью и злобно усмехнулся.

– Ой-ой-ой, – сказал он. – Кажется, уменьшилась наша компания. Пан Горилка exitus. Какая потеря! А кто же будет следующим?

6. Господа Рытаровские

Уже рассвело, когда они добрались до Чарной, расположенной на пересечении дорог из Хочева и Перемышля. Село, основанное сто лет назад на магдебургском праве, кипело жизнью. Вдоль тракта, куда ни глянь, тянулись большие крестьянские избы из тесаных бревен, скрепленных на углах в ласточкин хвост. Это были просторные и ухоженные дома под высокими желтыми соломенными крышами, побеленные или разрисованные коричнево-белыми или черно-белыми полосами. Дворы были обнесены заборами с подсолнухами, некоторые дома щеголяли навесами и даже крылечками, напоминая шляхетские усадьбы. Тут и там возвышались длинные шесты с колесами на верхушках – аистиными гнездами. Четыре деревянные ветряные мельницы и одна голландская, дающая муку белую как снег, мололи зерно на лугу перед селом. В двух кузницах ковали сталь и железо, в сукновальне чесали шерсть, а в корчмах с утра лилось пиво и мед. В селе также было полно еврейских лавок. Над соломенными крышами возвышались башни и колокольни двух церквей, костела и синагоги с затейливой крышей. Церковь Святого Димитрия была обычной, деревянной, с простой двускатной крышей – почти как три сарая, составленных вместе. А вот от церкви Святого Кирилла глаз было не оторвать. Круглая и пузатая, с тремя колокольнями под гонтом и золотыми маковками, с уютными навесами, крыльцом и оградкой, с крошечными окошками, в которых сверкали витражи.

По другую сторону села темнела замшелая крыша костела, а дальше виднелась еврейская святыня. В Чарной все было устроено по божьему промыслу. Крестьяне собирались на рынке, шляхта – в корчме, а евреи – на крыльце синагоги.

В селе царило оживление. Крестьяне ехали на рынок, вели крупных, жирных коров с всклокоченной бурой шерстью. Торговцы раскладывали товар. Гинтовту и спутникам приходилось проталкиваться сквозь галдящую толпу, ругаться, отпихивать мужиков и батраков.

Остановились они на рынке, в армянской корчме Ондрашкевича. Оставив лошадей во дворе, уселись в алькове. Гинтовт тут же велел подать крепкого венгерского, а для начала – водки. Это подняло настроение мужикам из Лютовиск. Колтун перестал трястись, Ивашко повеселел; только Бялоскурский по-прежнему холодно улыбался.

– Кто же это... натворил? – выдавил наконец Колтун.

– Нечистая сила, – буркнул Ивашко.

– Скорее какой-нибудь зверь, – проворчал Гинтовт. – Хорошо хоть не люди Бялоскурского. Те бы сразу своего пана освободили.

– Что же нам теперь делать?

Гинтовт промолчал. Сидел, обхватив голову руками, уставившись в стену.

Он словно оглох и ослеп. Даже не шелохнулся, когда во дворе загремели копыта, раздался грозный окрик, а потом дверь с грохотом распахнулась.

Крестьяне вздрогнули, увидев вошедших. Ивашко, приглядевшись к незваным гостям, тут же пожалел, что так легкомысленно согласился ехать с паном Гинтовтом в Перемышль. Колтун и вовсе оцепенел. Только прикинул, далеко ли до ближайшего окна. Но окно оказалось узким, а рама – забитой гвоздями. Чтоб не вышибали во время очередной пьяной драки. Тогда Колтун глянул под стол – прикидывая, не спрятаться ли там. И лишь Бялоскурский не растерялся – толкнул локтем Гинтовта и кивнул на вошедших.

Они сразу бросались в глаза. Впереди шагал высокий, тощий мужик в кафтане, с крахмальным воротником под горло и в шотландском берете. Кафтан когда-то был роскошным, богато расшитым серебром. Видно было, что хозяин его не одну корчму обошёл, а главное – не из одного притона вылетел в канаву. Одежду «украшали» бурые пятна то ли от вина, то ли от крови, уродливые потёки воска, разводы от грязи, воды и бог знает чего ещё. Некогда белоснежный воротник, туго стянутый на шее, обтрепался и посерел от грязи. Не лучше выглядела и физиономия. Когда-то, верно, надменная и породистая, теперь она заметно поистрепалась. Длинный горбатый нос, слезящиеся глазки, жидкие усишки уныло обвисли над губами, за которыми не хватало нескольких зубов.

За этим мужчиной следовали двое шляхтичей, похожих друг на друга, в добротных, хоть и потрёпанных и растянутых малиновых жупанах. Один носил турецкий шлем с длинным султаном, другой – волчью шапку, украшенную перьями цапли. На боку у обоих висели чёрные сабли, а их лица, суровые и усатые, были покрыты шрамами. Нетрудно было их узнать. Это братья Фабиан и Ахаций Рытаровские из-под Львова – известные смутьяны и буяны. Руки они держали на рукоятях сабель. Позади шёл их слуга с двумя пистолетами.

– Вот, бродили мы, бродили и нашли! – обрадовался мужчина в иноземном наряде, увидев развалившегося на лавке Бялоскурского. – Говорил я, что на Перемышль поедут. Как раз этим трактом.

Он окинул внимательным взглядом Гинтовта и двух крестьян.

– Ну, пусть убираются! – прошипел он, и молодой шляхтич почувствовал от него запах горилки. – Пусть уходят. У нас дела к пану Бялоскурскому. Важные дела, которые не терпят отлагательств. Allez vous!

– А кто вы такой, сударь? – процедил сквозь зубы Гинтовт. – Не мешало бы представиться.

– Как это? – изумился худой. – Пгошу так не обгащаться со мной и не титуловать непочтительно. Как же так, не знаете меня? Я – Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. А вы хоть шляхтич? Я в этом сомневаюсь. Я в этом очень сомневаюсь. Как у вас хватает наглости называть себя благородным, если о ваших благородных деяниях я не слыхивал. Я не верю, что вы шляхтич, мне нужно было бы сначала увидеть ваше пожалование дворянства. А поскольку пожалования у вас нет, стало быть, вы должны уступить более благородному. Так знай, мальчишка, что я – граф Роникер и урождённые паны Рытаровские имеем дело к его милости Бялоскурскому. Так что исчезни. Уезжай, чтобы нам не мешать!

– Эй, граф, за щеку брав, – бесцеремонно вмешался старший Рытаровский, явно не питавший никакого уважения ни к светлейшему Зеноби Фабиану Эйсымонту-Роникеру, графу Рониславицкому, ни к его титулам. – Кончай, ваша милость, речь толкать, позора избавь. За сабли, что там с хамами разговаривать! Нужно изгнанника отбить и награду забрать.

– Молчи, простолюдин! – возмутился граф. – Ведь negotionibus, переговоры тут у нас.

– Послушай, – обратился он к Гинтовту, который встал и вышел из-за стола. – Ты поймал Бялоскурского, это похвально, но уступи достойнейшим, чтобы никто не сказал, что ты выскочка! Мы сами займёмся изгнанником и отведём его в Перемышль. Pro fide, lege et rege – во имя веры, закона и короля, то бишь.

– Пан Зеноби pro fide это сделает. А мы pro pecunia – деньжат ради, потому что мы не какие-то там графы или пудреные щёголи, а изгнанники и рокошане, а при том достойные рыцари, – захохотал младший Рытаровский.

– Эх, что говорить! – Старший из братьев харкнул и сплюнул. – Я тебе это, кавалер, простыми словами растолкую. Отдавай нам Бялоскурского, а если не отдашь, то по башке получишь саблей и такого пинка под зад добавлю, что из этой корчмы через дымоход вылетишь. Мы уж о пане Бялоскурском позаботимся и проследим, чтобы он нам по дороге не околел.

– Вот правильные и справедливые слова, – подтвердил Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. – Не ищи с нами ссоры, кавалер, а то здоровье потеряешь. При этом веди себя, как подобает твоему жалкому положению.

– Боюсь, что сильно огорчу светлейшего пана графа, - спокойно произнёс Гинтовт. – Сочувствую пану графу безмерно, ибо, к сожалению, мы не во Франции или в габсбургских дворцах в Вене. Мы в Речи Посполитой, где живут шляхтичи вроде меня, которые не знают ни хороших, ни красивых манер. Куда им до салонов, куда им до Европы! Скажу больше – эти простаки не только не признают графских титулов, но и имеют скверный и ужасный обычай, совершенно недостойный и невиданный во Франции или в Италии. А именно – жестоко бьют по корчмам всяких щёголей, графов, кавалеров и прочих галантов, а также содомитов.

– Что я слышу?!

– Мне ужасно жаль пана графа. Потому что через минуту пан граф будет избит, оскорблён и унижен таким выскочкой и простаком, как я. Ваша графская милость потеряет зубы, пальцы и голову разобьёт, не говоря уже о побитой сифилитической роже вашей милости!

Маленькие глазки Зеноби Фабиана Эйсымонта-Роникера сузились ещё больше и стали очень, очень злыми. Пан граф схватился своей костлявой рукой за рукоять графской рапиры, желая в праведном гневе наказать мерзавца и выскочку. Увы, не успел. Прежде чем он вытащил из ножен длинное лезвие, Гинтовт с размаху рубанул его по макушке, лбу, носу и половине графской физиономии.

– Sacrebleu! – тонко пискнул Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер и по-графски повалился навзничь. Потом всё завертелось.

– Бей! Убивай! – гаркнул старший Рытаровский. Братья схватились за сабли, бросились на юношу, их слуга опустил пистолеты и выпалил из обоих стволов, но Гинтовт снова оказался проворнее. Он нырнул под кривым лезвием, перепрыгнул через опрокидывающуюся лавку. Пули пролетели мимо него, просвистели рядом с Бялоскурским. Одна попала в икону Николая Чудотворца, висевшую на стене за изгнанником и загаженную мухами, а другая... Ивашко повезло меньше. Заинтересованный затянувшейся тишиной, он высунул голову из-под стола и получил прямо в плечо; он даже не охнул, только сполз на пол, залитый кровью. В корчме поднялся шум, раздались крики, вопли. Крестьяне бросились к дверям, а Ондрашкевич, привыкший к ссорам и потасовкам, предусмотрительно спрятался под стойку.

Гинтовт растолкал Рытаровских, бросился к слуге, всё ещё державшему дымящиеся пистолеты. Тот отбросил их, схватился за саблю, но молодой шляхтич проскользнул мимо него, на ходу полоснув концом баторовки по животу и боку. Слуга закричал и рухнул на пол, воя и крича, удерживая вываливающиеся внутренности, а его кровь потекла на белые, вычищенные доски пола.

Рытаровские набросились на Гинтовта с двух сторон. Старший рубанул плашмя, с полуоборота по кисти, младший с размаху, прямо в голову и шею!

Гинтовт со звоном парировал клинок младшего из братьев, крутанулся на месте и чудом, почти дьявольским трюком, увернулся от сабли старшего. Уклоняясь от лезвия, он наклонил голову, его колпак съехал, и из-под подвёрнутого края на плечо юноши выпала длинная, тяжёлая чёрная коса...

Выпрыгивая вперёд, Гинтовт рубанул в сторону баторовкой, разрубив правое плечо младшему Рытаровскому. Шляхтич даже не поморщился. Только закричал и бросился в погоню за юношей.

Старший из братьев – более тяжёлый и выращенный на пиве – не успел остановить саблю. Промахнувшись мимо Гинтовта, он перерубил цепь деревянного подсвечника, низко свисавшего с потолка. Доска с огарками свечей с гулким стуком упала на пол, загрохотав по доскам. Братья бросились в погоню за убегающим. Юноша как молния вскочил на лавку, затем на стол, сбросил с него кружки и миски, а потом, падая на колени, чтобы уйти от удара младшего Рытаровского, ударил быстро, как змея. Лезвие баторовки обманным движением миновало блестящий, зазубренный клинок и располосовало бок Фабиана. Шляхтич споткнулся, упал на лавку, рухнул как срубленный дуб, застонал от боли, сдерживая обильно текущую кровь.

Ахаций бросился к Гинтовту, рыча от ярости сквозь стиснутые зубы. Они сошлись в центре корчмы, среди перевёрнутых лавок. Рубились широкими взмахами сабель. Рытаровский рубанул наотмашь, Гинтовт парировал в грудь, Ахаций в кисть, а молодой шляхтич отскочил и нанёс коварный удар крестом, справа и вверх. Сабли задрожали, зазвенели. Корчмарь из-за стойки и несколько смелых крестьян, выглядывающих из-за окон, наблюдали за схваткой панов.

Рубя, отскакивая и защищаясь от ударов, Гинтовт вывел Рытаровского на середину комнаты, а затем перестал наносить удары и перешёл в глухую оборону. Ахаций удвоил усилия, бил словно молотом по наковальне, напирал на юношу, и тогда...

Одним быстрым движением Гинтовт пнул лежащую на земле лавку и подсунул её под ноги Рытаровскому. Шляхтич споткнулся, замахал руками в воздухе, а затем, когда враг напал на него сбоку, упал на колени, прошаркал по доскам до стола... Он хотел ещё вскочить, но было уже поздно. Гинтовт рубанул его сзади, рассекая колпак, перо, брошку с висюлькой-трясенем и бритую голову... Рытаровский только вскрикнул и упал бездыханным на доски.

Гинтовт остановился посреди комнаты, тяжело дыша, мокрый от пота. Колпачок съехал с его головы, обнажая вороные волосы, связанные в тяжёлую длинную косу, спадающую ниже пояса. Во время боя расстегнулись и лопнули пуговицы жупана, открывая лебединую шею и два гладких, круто поднимающихся холмика, ранее стянутых и сжатых под слоями ткани. Именно они заставили пана Бялоскурского не уйти из корчмы, не пытаться пробиться к двери или развязать путы, а только сидеть на лавке, вглядываясь в пару прелестей, лишь малая часть которых выглянула на свет. Но даже этот маленький кусочек округлостей позволял догадываться, как они выглядят, когда не стянуты тесно скроенным жупаном.

Девушка лишь через мгновение осознала, что Бялоскурский смотрит на неё хищным взглядом. Она быстро прикрыла прелести и прыгнула к столу, за которым раньше сидела вместе с крестьянами. Шляхтич недоверчиво покачал головой.

– Вашмилость, – сказал он голосом, в котором звучало чистое восхищение, – неужели вы демон, дьявольская суккуба, посланная искушать праведных рыцарей?

– Я дьяволица, – рассмеялась панна Гинтовт. – Однако боюсь, что вам не суждено отведать моих прелестей. Единственная любовница, пан Бялоскурский, которая вас ждёт, худа и костлява. Но зато ловко машет косой. Любите ли вы таких?

– Складный из вашмилости гайдучок, тьфу, что я говорю, челядничек из лучшей хоругви! Не думаете ли вы сделать небольшой крюк? Я был бы очень рад приветствовать вас в моей роте.

Она взглянула на Бялоскурского из-под прищуренных век и взвесила в руке окровавленную саблю.

– Дедушка говаривал, что коли конь – то турок, коли мужик – то мазурек, коли шапка – то магерка, а коли сабля – то венгерка, – сказала она, вытирая баторовку о полу жупана младшего Рытаровского. – Так что, ваша милость, не отклоняйтесь от темы, а читайте молитвы, ибо Перемышль уже близко.

– А как ваше имя, панна?

– Для вас пусть я буду Евфросиньей.

– Красивое имя.

– Слишком красивое для тебя, пан Бялоскурский.

– Итак, панна Евфросинья, три тысячи.

– Что такое?

– Три тысячи червонцев за то, чтобы отпустить меня живым. Оплата наличными. Это больше, чем даёт за мою голову староста Красицкий.

– О нет, пан Бялоскурский, – прошептала Евфросинья. – Это мало, слишком мало.

– Четыре?

– У нас, пан Бялоскурский, есть неоплаченные счёты. О чём вы, кажется, запамятовали?

– Что такое? О чём вы говорите, панна?

– Вы ещё вспомните меня, пан Бялоскурский. У нас есть время. А теперь сидите и молчите!

Ондрашкевич, для которого панская ссора в корчме не была чем-то необычным, метнулся в кладовку, чтобы собрать паутину, а затем предпринял обычные в таких забавах меры. Бялоскурский увидел через открытое окно, что к корчме уже направлялся еврей-цирюльник с большой сумкой, слуги начали выносить побитых Рытаровских, а также графа и слугу, а служанки притащили вёдра с водой и принялись тереть доски тряпками, чтобы смыть кровь. В комнате запахло мыльной водой и щёлоком. Панна Гинтовт толкнула подкованным сапогом Колтуна, который нагнулся, чтобы подобрать кошельки Рытаровских.

– Эй, холоп! – сказала она. – Вы, похоже, забылись! Не годится грабить такое добро. Строго наказал бы вас за это дедушка. Седлай коней!

Колтун покивал головой, а затем побежал в конюшню. В обычных обстоятельствах он не был бы так проворен, особенно учитывая, что он, как и Бялоскурский, был весьма удивлён поистине дьявольским превращением Януша Гинтовта в Евфросинью. Однако, когда он вспомнил, как ловко девушка расправилась с Рытаровскими, он согнулся в поклоне и поспешил в конюшню.

– Дедушка говаривал, что кому в дорогу, тому пора, – Евфросинья приблизилась к Бялоскурскому. – А что ваше время, пан Бялоскурский, приближается, это верно. Уже там палач вас ждёт, да и горожане рады бы новое зрелище увидеть.

Разбойник сочно сплюнул. Но это, в сущности, было единственное, что он ещё мог сделать. Он всё ещё видел перед глазами расправу с Рытаровскими и на самом деле не мог поверить, что эта маленькая шляхтянка так быстро справилась с четырьмя рослыми сорвиголовами. Поистине намечалась интересная забава.

7. Яцек из Яцеков

Янко-музыкант влетел в корчму Янкеля, споткнулся о порог, чуть не ударился головой о стойку, затем схватился за край массивной доски и выпалил прямо в лицо Янкелю:

– Пан Дыдыньский приехал!

Еврей в очередной раз проклял тот момент, когда Бялоскурский переступил порог его корчмы. Он проклинал его регулярно с тех пор, как весть о поимке в Лютовисках одного из самых печально известных смутьянов Саноцкой земли разлетелась по всем окрестным деревням и усадьбам. С утра его корчма переживала настоящую осаду. Если бы к нему заглянули крестьяне, жаждущие послушать россказни Янко-музыканта, который надувался от важности и хвастался, будто это именно он в одиночку поймал опасного разбойника, еврей потирал бы руки от радости, предвкушая богатую выручку. Увы, в корчму вваливались лишь бездельники с большой дороги, прознавшие о награде, назначенной за Бялоскурского старостой Ежи Красицким, и рассчитывавшие отбить негодяя, чтобы самим доставить его в Красичин или Перемышль. Каждый из них покрикивал на бедного еврея, бряцал сабелькой, а когда Янкель уклонялся от ответов, на него сыпались брань и угрозы, его таскали за пейсы и бороду, грозили побоями, проливали вино, не платили за напитки, опрокидывали столы и лавки. Знай Янкель, какой оборот примет дело, он никогда бы не придумал план поимки Бялоскурского и не поделился бы им с Колтуном. А так у него теперь была одна лишь суматоха. И почти никакого гешефта!

На бледном рассвете, ещё затемно, в корчму ворвались братья Рытаровские со своим компаньоном Роникером, выдающим себя за самозваного графа из Рониславиц, что якобы лежат где-то между Пёсьими Кишками и Бердичевом. Прижав к стенке еврея и Янко, они помчались сломя голову в Чарну, хотя Янкель ловко солгал, будто Бялоскурского похитили неизвестные шляхтичи и увезли прямиком в Балигруд. После Рытаровских нагрянул старый казак Дытько с тремя сыновьями – все мошенники и негодяи, промышлявшие наймом к шляхте для налётов и экзекуций. Во время их визита еврей лишился зуба и половины бороды, а Янко обзавёлся подбитым глазом и надорванными ушами. Затем заскочил с коротким, но отнюдь не дружеским визитом пан Полицкий со своими людьми. Позже явились какие-то оборванцы, величавшие себя товарищами из хоругви кварцяного войска старосты Яна Потоцкого, хотя в глазах Янкеля они не тянули даже на обозных слуг. Однако жест и фантазию имели совсем как гусары – потребовали лучшей еды и напитков, палили из единственного бандолета, чуть не спалили корчму и, разумеется, не заплатили за пиршество. Потом, после полудня, прикатил грузный шляхтич с одним глазом и деревянной ногой; к счастью, он не буянил и никуда не рвался, но пил крепко вместе с компаньонами, горланил, задирал крестьян и девок, а от песен, выкрикиваемых пьяными, охрипшими голосами его людей, у Янкеля распухли уши.

Неудивительно поэтому, что когда Янко-музыкант выкрикнул новость о прибытии очередного гостя, Янкель почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Еврей схватился за бороду и пейсы и застыл воплощением нищеты и отчаяния, пока дверь в гостевую комнату не распахнулась настежь и в ней не появился тот, о ком возвестил музыкант.

Яцек Дыдыньский на вид не выглядел грозно. Он был среднего роста, смуглый, худощавый, гибкий как кот. По высоким, жёстким красным голенищам сафьяновых сапог было видно, что он богатый пан. Дыдыньский был одет в зеленоватый, расшитый жупан из отменного адамашка, застёгнутый на сверкающие пуговицы с петлицами. Поверх жупана он накинул ферезию, подбитую леопардовым мехом, с широким воротником, спускавшимся до середины плеч. На высоко выбритую голову он надвинул рысью шапку, украшенную цаплиным пером и трясенем. На правом предплечье красовался блестящий наруч, покрытый чёрной эмалью, украшенный листьями и звёздочками. Шляхтич был опоясан широким, тяжёлым кольчужным поясом, на котором висели пистолет, пороховница и сабля. Это была не обычная, тяжёлая баторовка или зигмунтовка с коротким, прямым эфесом, а чёрная гусарская сабля, только входившая в моду и поступавшая на вооружение. Её эфес изгибался на одном из концов в дужку, защищавшую тыльную сторону руки и доходившую почти до навершия, а изящные усы опускались на изогнутый клинок. Оправленная в чёрную кожу и серебро сабля имела ещё палюх – небольшую дужку у эфеса для большого пальца. Благодаря этому в руках опытного фехтовальщика она ходила как молния: когда пан Дыдыньский хотел подбрить противника, она наносила сильнейший удар, а если он выбивал саблю из рук гайдука или слуги, то благодаря палюху мгновенно переходил от защиты к ударам от локтя и запястья.

Яцека Дыдыньского, сына стольника саноцкого, называли в Саноцкой земле Яцеком из Яцеков, ибо не знали лучшего мастера сабли, чем он. Дыдыньский занимался ремеслом столь же почтенным, сколь и полезным. Он был заездником, и эта профессия обеспечивала ему уважение во всём уезде.

Яцек из Яцеков был мастером в организации «заездов». Если кто-то из шляхтичей намеревался силой исполнить судебный приговор, защититься от нападения соседа или захватить чужие владения, достаточно было дать знать Дыдыньскому, и пан Яцек быстро являлся по вызову с вооружённой свитой. Дыдыньский был человеком чести и никогда не нарушал данного слова, никогда не предавал работодателя. «Полагайся на Дыдыньского, как на Завишу», – говорили в корчмах Санока. «Дыдыньского на вас надо!» – кричал в гневе сутяга, разрывая в клочья судебную повестку, которую только что прислал ему родственник или сосед-помеха. «Ещё вас Дыдыньский научит!» – предупреждал мелкопоместный шляхтич, выселяемый из имения могущественным магнатом.

Неудивительно, что Янкель задрожал при виде столь знаменитой персоны. Тем временем Яцек из Яцеков подошёл к стойке и пристально посмотрел на еврея зеленоватыми глазами. Еврей мигом наполнил лучший кубок билгорайским пивом. Дыдыньский взял его, отпил немного, а затем отставил.

– А что же это ясновельможный пан изволит? – начал Янкель. – Чем это я, простой еврей, могу услужить вашей милости?

– Хотел бы я с тобой поговорить, Янкель, – улыбнулся Дыдыньский. – А как ты думаешь, о чём могут беседовать еврей и шляхтич? Об аренде? О деньгах? О займе и ростовщических процентах? О красоте девушек в Лютовисках? Признаюсь, я уже проверил – они красивы. Прости, но я выберу другую тему. Например, почтенный Янкель, был ли в твоей корчме недавно какой-нибудь знатный шляхтич? И не звали ли его, случайно, Бялоскурским?

Еврей огляделся вокруг, ища поддержки.

– Если бы я всё знал, то я бы, ой-вей, раввином бы стал. Ну, я скажу, всё скажу. Был тут ясновельможный пан Бялоскурский. И он с другим шляхтичем уехал. А я не знаю, кто это был. Потому что я нос не сую между дверей. Потому что мне нет дела до дел великих панов. Потому что я только чтобы деньги брать. Хорошие деньги. Талер, червонец, голландский талер, серебряный грош. А уж тернаров и обрезанных шелягов не беру. Потому что видите, пан шляхтич, одни хорошие деньги делают другие хорошие деньги. А когда вместе две денежки, то из них делается третья.

– Вот и мне как раз о деньгах речь. – Дыдыньский положил на стойку кошель величиной со сноп пшеницы. – Эта калита вот-вот не лопнет. Пора ей облегчиться и в другой карман золото пересыпать.

– Ой-вей, я это вижу, – сказал Янкель с грустью, и даже слезинка появилась у него в глазу. – Но я ничего посоветовать не могу. Я ничего не знаю. И – скажу больше – я не хочу ничего знать.

– Жаль. – Дыдыньский не выглядел разочарованным. – А может, помнишь, кем был тот шляхтич, что уехал с Бялоскурским?

– Молодой панич, бедно одетый. Я его никогда не видел.

– Дыдыньский прикрыл глаза. А потом весело улыбнулся, отставил недопитое пиво и бросил на стойку серебряный грош.

– Прощай, Янкель.

Шляхтич быстро направился к двери. Он шёл, позвякивая шпорами, постукивая железными подковками сапог о деревянные, нестроганые доски пола.

– Пан Дыдыньский!

Яцек остановился. Он хорошо знал, кто его окликнул. Едва войдя в корчму, он сразу заметил среди гостей знакомую рожу.

С лавки у стены встал огромный шляхтич в малиновом жупане. У незнакомца не было левого глаза – он закрывал глазницу кожаной повязкой. Когда он шёл к Дыдыньскому, доски глухо гудели под его тяжестью. У шляхтича не было правой ноги – под коленом она заканчивалась деревянной култышкой. Для равновесия мужчина опирался на длинный бердыш. Когда он шёл, посетители в корчме уступали ему дорогу. Достаточно было взглянуть на его безобразную рожу, украшенную шрамами, на усищи и короткую чёрную бороду, чтобы убедиться, что это был не первый встречный шляхтич из захолустья. Его товарищи – усатые рубаки с высоко выбритыми чубами, исподлобья смотрели на Дыдыньского.

Огромный шляхтич положил свою громадную ладонь на плечо пана Яцека. Медленно, но решительно развернул его к себе. Однако Дыдыньский не схватился за саблю.

– Турки мне глаз выбили, – сказал безногий шляхтич, – так что я плохо вижу. Но ты, пан Дыдыньский, не слепой! Неужто меня так легко не заметить, пан-братец? Разве я совсем незаметен?

– Здравствуйте, пан Кулас.

– А куда это путь держишь? В бордель? В корчму? – спрашивал Якуб Хулевич, известный во всей Саноцкой земле как Кулас, что значит «Костыль» или «Хромой».

– Неважно. Но уверяю вас, что нам не по пути.

– Жаль, пан-братец, ведь в той службе, где я состою, высоко можно подняться.

– Полагаю, что даже слишком высоко.

– Мой господин, староста зыгвульский, зол на тебя, пан Яцек, – сказал Кулас. – Печалится он и меланхолия его одолевает, что ты отказался ему служить и к Корняктам примкнул, к его заклятым врагам.

– Eques polonus sum. Я свободен и служу тому, кому пожелаю!

– И что ты нашей компанией пренебрег, – продолжал Кулас чуть громче. – Что, мы для тебя дурно пахнем, пан Дыдыньский? А может, тебе не по нраву наш мед и пиво?

– Коли не по нраву, то горло перережем, – захохотал Паментовский, один из приспешников Куласа, известный во всем Русском воеводстве забияка, приговоренный к изгнанию за налёт, убийство двух шляхтичей и участие в рокоше воеводы Зебжидовского.

– Пан Дыдыньский уже к дворцам привык, – сказал он. – И к тому, чтобы девок в белоснежной постели ублажать. И манеры у него уже господские, а не наши, простые, шляхетские.

– У него уже французская болезнь на лице проступает, – пискляво произнес маленький и худой Писарский, сверля Дыдыньского гноящимися глазками. – Это от содомии с иноземцами.

Кулас одним взмахом руки утихомирил и этого приспешника.

– У меня к тебе два дела, пан-брат. Primo, пан староста зыгвульский велел тебе передать, пан Дыдыньский, чтобы ты ему в замке в Ланьцуте и во владениях на глаза не показывался. Потому как если он тебя увидит, то его снова меланхолия настигнет. Меланхолия – страшный недуг. А меланхолию старосты ничто лучше не исцелит, чем весть о том, что некий молодой панок по имени Яцек из Яцеков получил саблей по голове от пана Куласа. А у пана Куласа не было иного выхода, ведь он старосте зыгвульскому служит, а что пан прикажет – слуга должен исполнить!

– Это уже все?

– Погоди, я еще не закончил. Secundo, пан Дыдыньский, советую тебе оставить в покое Бялоскурского и того юнца, что при нем вьется.

– Того простолюдина, что с ним вместе выехал из Лютовиск? А зачем он тебе, пан-брат?

– Это уже не твоего ума дело. Я только по-доброму советую и по-дружески предупреждаю, чтобы ты, ваша милость, оставил их в покое.

– Посмотрим. Но благодарю за добрый совет.

– Тогда с Богом, пан-брат.

Кулас отвернулся и подошел к своим. С размаху ударил по уху Писарского, который нагло занял его место на лавке. Шляхтич рухнул на пол, опрокинув кружки, и получил еще несколько тумаков.

8. Отряд Дыдыньского

Перед корчмой в Лютовисках было полно людей. Ярмарка была в самом разгаре, вокруг лавок сновали люди, рёв скота, пригнанного на торг, смешивался с гоготом гусей и визгом свиней, а возницы осыпали проклятиями крестьян, неохотно уступавших дорогу. Дыдыньский направился к поленницам дров, возле которых собралась порядочная толпа из крестьян, цыган, русинов и нескольких погорян. Все склонились над бочкой, где шла игра в чёт и нечет. Толстый, немолодой казак с румяным лицом, бритой головой и оселедцем, закрученным вокруг уха, азартно соревновался с худым и стройным шабатником из-за венгерской границы.

– Каждый удаче поможет, каждый сегодня выиграть сможет! – воскликнул казак. – Почтенный горожанин, что кому написано, того не минует! Бросай, мужик, кости! Что выбираешь?

Шабатник с размахом бросил кости на бочку. Раздался стук, казак громко захохотал, и ему вторили окружающие крестьяне.

– Нечет! Нечет! – закричал казак. – Две пятёрки!

Не пускайся, брат, в путь далёкий,

Ждёт тебя там удел нелёгкий,

Слуга немало украдёт,

И сам ты сгинешь без забот!

– пропел он и сгрёб в шапку кучу медяков. Шабатник смотрел на него косо, усы у него встопорщились от злости, но казак мало обращал на это внимания. Он оглядел толпу и замахал рукой крестьянам.

– Эй, кто ещё?! Кто ещё?! Давайте, испытайте удачу. Кому фортуна написана?! А о чём это я говорил раньше? О взгляде женском! Знал я одну госпожу, что, выглянув из окна своего замка во двор, увидела рослого мужа, очень статного сложения. Когда он справлял нужду на стену того замка, ей пришла охота отведать такого пригожего и знатного сложения, и вот, опасаясь оскорбить промедлением своё желание, велела ему через пажа встретиться с ней в тайной аллее парка, куда она и отправилась. И там она с ним так усердно любилась, что живот у неё, словно барабан, вырос. Вот к чему послужил взгляд у той госпожи! А кем же был тот знатный муж? Я сам собственной персоной!

– Савилла! – прошипел Дыдыньский. Казак схватил кости, пинком перевернул бочку под ноги удивлённым крестьянам и в три прыжка добрался до шляхтича.

– Я здесь, здесь, – выдохнул он, вытирая пот со лба. – Что нужно вашей милости?

– Ты плут и мошенник, тёртый калач, – сказал Яцек из Яцеков. – Так что сделай фокус с конём. Мне нужно узнать, куда поехал Бялоскурский. Уж кто-кто, а конюх из корчмы нам всё выложит.

– В мгновение ока!

Казак подскочил к коню Яцека Дыдыньского. Ловко подсунул кошелёк под седло так, чтобы из-под чепрака выглядывал только ремешок. Дыдыньский наблюдал за этим краем глаза. Он видел, как казак подвёл коня к корчме. Крикнул конюху. Вскоре из корчмы выбежал низкорослый мужичок в меховой шапке. Савилла отдал ему поводья коня, отругал и отошёл в сторону. Мужичок завёл коня в конюшню.

Дыдыньский подошёл к коновязи. У корыта на богато украшенном гусарском седле восседал немолодой мужчина с лицом, изборождённым шрамами, и длинными седыми усами. Облачён он был в добротный суконный жупан и делию. На его широком поясе висели два пистолета. Он склонился над самопалом, который держал в руках, и начищал тряпицей длинный, изящный ствол. Оружие в руках мужчины было необычным. Длиной чуть менее двух локтей, слегка расширяющееся к дулу, оно имело странное утолщение и металлический цилиндр между ложем и стволом. Это был не аркебуз и не бандолет. Не фитильный петриналь, не рушница и не полумушкет. Загадочное оружие не походило также на карабин, чешинку или гулдинку, его никак нельзя было сравнить с гаковницей. Сие было творение истинного мастера огнестрельного оружия, единственный такой экземпляр в Саноцкой земле – уникальный шестизарядный револьвер. Оружие с кремнёвым замком и вращающимся барабаном, вмещающим шесть зарядов пороха и пуль.

– Миклуш!

Слуга вскочил в мгновение ока. Отточенным движением опустил револьвер. Было видно, что он служил в войске.

– Слушаюсь!

– Идём.

Холоп послушно двинулся за Дыдыньским. К ним присоединился ещё Савилла. Яцек направился к корчме. Быстро переступил порог, прошёл через длинные сени, затем осторожно заглянул в стойло. Мигом отыскал взглядом своего коня – пегий жеребец был уже расседлан, а конюх суетился подле скакуна.

Кивнул Миклушу и Савилле. Они вскочили в стойло, настигли конюха.

– Попался, ворюга! – прошипел Дыдыньский, ибо нигде не видел кошеля, который Савилла подложил под седло. – А где мошна? Где злато?

Мужик оцепенел, пал на колени, съёжился, будто уменьшился.

– Помилуйте, ваша милость, – заскулил он. – Не виновен я! Верну, всё верну.

– Вернёшь, да только паршивую жизнь свою, – пробурчал Савилла. – Палач правду из тебя вытянет. Ведомо ли тебе, холоп, что за воровство бывает?

– Руку отсекают и клеймо выжигают, – бросил Миклуш.

– А коли уже что-то крал прежде, – молвил Дыдыньский, – так прямиком на виселицу отправишься. Кайся в грехах, хам, ибо скоро с костлявой спляшешь.

Мужик заскулил, сжался в комок.

– Злато верни!

Конюх покорно извлёк из-за пазухи тощий кошель.

– Дарую тебе жизнь, хам, – процедил Дыдыньский, – коли поведаешь мне, что здесь вчера творилось и куда отбыл пан Бялоскурский.

– Поведаю, всё поведаю, ваша милость, – с готовностью согласился мужик. – Вчера в полдень пана Бялоскурского застали крестьяне в нашей корчме. Получил обухом по темени и в оковы попал. Они, Колтун, стало быть, Ивашко и ещё молодой шляхтич, что вызвался, отправились в Перемышль с паном Бялоскурским, дабы к старосте его доставить. На Чарну подались. Нынче, верно, уже за Чарной. А далее на Устшики держать путь намеревались и на Перемышль.

Дыдыньский на миг задумался.

– Повезло тебе, хам, – фыркнул он. – Даже не ведаешь, сколь сильно. Седлай коня! Господа, в путь!

9. Кто дорогу сокращает, тот судьбу свою ломает

Сразу за Чарной они поскакали галопом, не давая даже минуты отдыха лошадям. Перед ними был плоский, лесистый хребет Жукова, напоминающий ровный, насыпанный человеческими руками вал, который тянулся от Ухерцев до самого Днестра. Весеннее, тёплое солнце с каждым днём поднималось всё выше, но леса у подножия холмов ещё не покрылись зеленью. Они выделялись серыми и тёмными пятнами на фоне голых, мрачных вершин и возвышенностей. Грязь брызгала из-под конских копыт. С полей стекали ручейки воды, питая лужи у дороги, переливаясь через них и стекая вниз по долинам гор, до Чёрного Потока и до Сана.

До Жукова они не доехали. Когда добрались до Жлобка, и вдали показалась чёрная крыша старой церквушки Рождества Пресвятой Богородицы, Евфросиния остановила коня.

– Не поедем через Устшики, – бросила она. – Даже бабы на ярмарках знают, что в Лютовисках поймали Бялоскурского. В Устшиках сидит Тарнавский, а в Телеснице Ошваровой – паны Росинские. Идём волку прямо в пасть.

– Ваша милость, – заныл Колтун, – да мы же целый день потеряем...

– Обойдём Телесницу с запада. Пойдём на Ральске и Хревт, переправимся через Сан, потом поедем через горы и вернёмся на Хочев.

– Вы, пани, смелая, – причитал мужик. – А в Ральском... Туда страшно ехать, потому что под горами тревоги...

– Какие тревоги?

– Там с незапамятных времён на трактах, – прошептал Колтун, – одинокие люди пропадают. Чёрт живёт в лесах. Игрища устраивает, а ведьмы на мётлах летают. А в Творыльном и Хрывом лесные люди живут, дикие и страшные. Кто бы хотел туда ехать, над тем содомию творят, а даже, – голос Колтуна задрожал, – оскопить могут и ещё худшие вещи сделать!

– Какие вещи? Говори по-человечески! – заинтересовался Бялоскурский.

– В задницу железные гвозди вбивают, – прошептал мужик и перекрестился.

– Не неси чушь, мужик. Какие ведьмы на мётлах? Какие черти? Какие содомии? Где ты это слышал?

Колтун побледнел и перекрестился.

– Если боишься, то айда в Лютовиски! – проворчала панна. – Мне трусы не нужны!

– Как же так? – пробормотал Колтун. – Ведь это я изгнанника взял... Награда пропадёт.

Панночка без слова свернула налево, на первую полевую дорожку. Они ехали тропами и полями вдоль Жукова. Узкие, наполовину стёртые пути вели их на Соколову Волю, Росолин и Панищев. Был уже поздний полдень, когда они обошли с запада Остре и добрались до Поляны. Промчались через деревню, так что куры с кудахтаньем разбегались из-под копыт, и погнали в сторону Ральского – маленькой деревушки, которая лежала сразу за долиной Чёрного Потока; в месте, где Сан переливался через скальные пороги между двумя цепями гор – Полониной и Отрытом. Отрыт был лесистый, полого спускающийся к реке. Полонина Ветлинская возвышалась над ним – больше и круче. Пологие склоны, покрытые буковыми лесами, тянулись далеко вверх, до самого неба, ощетинившись на краях зубцами немногочисленных скал, покрытые полонинами и выцветшими лугами. От них спускались величественные и грозные гряды острых хребтов, идущих вниз, в сторону Дверника, Крывого и Насичного.

Перед Ральским Сан яростно пенился на валунах и каменных порогах, а затем, вырвавшись из-за стремительных склонов Полонины и Отрыта, уже спокойно тёк, описывая небольшие полукруги среди каменистых отмелей и мелководий.

Солнце скрылось за облаками, когда они остановились у брода. Бялоскурский беспокойно оглядывался, не обращая внимания на боль в посиневших запястьях, вывернутых назад суставах и ногах. Ему было до жути любопытно, когда из мрачных буковых лесов и таинственных оврагов, простирающихся по северной стороне гор, появятся бесы, о которых упоминал Колтун. Бялоскурский грустно улыбался. Как обычно, однако, не бесы и черти оказались самой большой угрозой для него.

– Колтун, – решительно сказала Евфросиния, когда они остановились на мостике, – я снова передумала. Мы не едем в Хочев. Двинемся на Терку, Цисну и Балигруд.

– Как же так?! – воскликнул Колтун. – Ведь мы в Перемышль идём, а не в Венгрию! Милостивая пани, вы предпочитаете шабаши, разбойников и чертей золоту, что в городе ждёт?!

– Бабушка, что меня растила, говаривала, что кто дорогу сокращает, тот судьбу свою ломает, – пробормотала панна Гинтовт. – Но у нас нет другого выхода.

– А где дедушка?! – захохотал Бялоскурский. – Был бы у него какой-нибудь добрый совет в этой беде? А может, от страха жилка бы у него лопнула?

– А, к чёрту дедов и бабок! – проворчала Евфросиния. Одним быстрым движением она выхватила пистолет из кобуры, подбросила, прицелилась и выстрелила Колтуну прямо в лоб!

Лошади заржали от грохота выстрела. Сила пули отбросила мужика назад. Колтун упал с седла, рухнул между валунами, полетел в бурлящую воду, в водовороты и омуты. Панна повернулась к Бялоскурскому. Изгнанник стоял ошеломлённый, но даже если бы хотел, не мог убежать. Ноги у него были связаны под брюхом лошади, а руки – сзади, за спиной. Разве что поводья зубами схватить.

Панна посмотрела вниз, не выплюнула ли вода тело Колтуна. Спрятала пистолет, презрительно сплюнула, а потом схватила поводья коня разбойника.

– Думаю, вашей милости хватило этого хама.

– Малая потеря, короткая печаль, – прохрипел Бялоскурский. Однако его голос утратил обычную уверенность. Шляхтич закашлялся, а холодный пот потёк у него вдоль спины. В последний раз он вспотел от страха, когда князь воевода Острожский застал его у своей любовницы. Хотя нет, пожалуй, он действительно испугался лет десять назад, когда его хотели изрубить в Судовой Вишне за разгон сеймика.

– Теперь поедем сами, – хрипло сказала панна. – Поедем, но совсем не туда, куда бы ты хотел попасть. Говорю тебе, молись, пан Бялоскурский. Молись и кайся в грехах.

Она подогнала коня. Они переехали через брод и двинулись по узкой тропинке вдоль левого берега Сана прямо на Хочев.

Бялоскурский, пожалуй, впервые в жизни задумался, не начать ли ему читать «Богородице Дево». Однако воздержался. Ещё было для этого слишком рано.

10. Гадание Савиллы

– Были они здесь, пан ясный, провалиться мне на месте, коли вру! – Ондрашкевич бил себя в грудь. – Двое мужиков: юнец молодой и старый седой хрыч, что кровью харкал от чахотки. Устроили мне в корчме дебош, паршивцы, с панами Рытаровскими. Слугу их прикончили, а потом пана графа... Ну, как его... Пана Симонта из Рокеров!

– А, верно, графа Эйсымонта-Роникера, – пробурчал Дыдыньский.

– Ей-богу, точно так его и звали. Рубились они часа два, а потом одолел молодой шляхтич и тотчас уехал. Мужика, что с ним был и которого в драке подстрелили, велел оставить в корчме, но едва мы ему рану перевязали, как он уже сбежал, собачий сын, и даже еврею ломаного гроша за уход не оставил!

– Так значит, уехало их только трое? Юный Гинтовт, Бялоскурский и еще один мужик?

– Какой там юный, – прошептал армянин. – Сударь, тут содомский грех был. Когда они с панами Рытаровскими бились, шапка у него слетела, а под ней косы и венок скрывались. Девица это в мужском обличье. Тьфу, что я говорю, девица! Дьяволица, Лукавым посланная на искушение рода человеческого! Ваша милость, она в корчме одна всех Рытаровских порубила, из-под сабли от них ускользала. Колдовство тут было, не иначе! Я уж подумывал, не послать ли весточку в Жешув, отцам доминиканцам, чтобы разузнали, не в сговоре ли она с нечистым. А коли не с нечистым, то с духами какими. А коли не с духами, то уж точно с евреями-ростовщиками из Леска. А если даже не с евреями, то с Хаимом Каббалистом, что вторую корчму тут рядом поставил и дела мне портит, да и чернокнижием наверняка промышляет! Эх, будь это в Речи Посполитой или в другой не столь дикой стране, мигом бы я ему костер разжег.

– А Бялоскурский? – прервал его Дыдыньский. – Здоров и цел вышел из драки?

– Бялоскурский даже не пискнул, потому что связанный на лавке лежал, как, не к ночи будь помянут, тот полугусь, что тут на потолке висит.

– Куда они поехали?

– На север, наверное, в Перемышль, потому что там суды городские и палач, лютый до безобразия на своевольников. Да и пан староста гультяям не спускает.

Дыдыньский бросил корчмарю королевский десятигрошевик. Повернулся к Савилле и Миклушу.

– Что вы об этом думаете?

– На Перемышль двинулся, – пробурчал Миклуш. – Догоним негодяя в Устшиках, а если не там, то за Кросценко, на тракте.

Савилла покачал головой.

– Во всех корчмах и в окрестных деревнях только и говорят о том, как какая-то девица потрепала Рытаровских и убила самого графа Эйсымонта, у которого от водки разум в голове помутился. Если бы это был какой-то неизвестный простолюдин, может, его и оставили бы в покое, но раз это женщина... Уж кто-то, но братья Росинские и их батька не упустили бы случая скрестить с ней сабли. Поэтому я думаю, что девица поехала другой дорогой.

– И еще больше рисковала? В горах есть разбойники и ведьмы.

– Без риска нет и прибытка.

– Так как нам ехать? На Перемышль? На Ральске?

– На пиво! – гаркнул Миклуш, ставя на дубовый стол три оловянных кружки, полных пенистого напитка.

Выпили. Савилла вынул из кошелька странную шестиугольную монету с дыркой посередине. В свете свечей на ней заблестели завитушки и знаки. Казак бросил монету на стол, поставил ее, закрутил, аж зашуршало, и запел:

От предков мудрых я слыхал,

Что водка - зелье злое.

Не одного она сгубила,

Забрав с собой в могилу!

– Если решка, то поедем на Перемышль! – воскликнул он. – А если король, то на Ральске.

Не очень понятно было, чем отличалась решка от короля, потому что на обеих сторонах монеты были похожие значки. Однако когда монета звякнула и упала на стол, Савилла улыбнулся от уха до уха и воскликнул:

– На Ральске!

Миклуш и Дыдыньский схватились за кружки.

– Ну, за Ральске, – провозгласил Дыдыньский и одним махом осушил сосуд наполовину.

11. Бялоскурскому страшно

После расставания с Колтуном Ефросинья больше не спешила. Уже почти вечерело, а они всё ещё не добрались до Хочева. Они остановились на привал над Саном, на каменистом холме у реки. Шляхтянка спешилась, перерезала верёвки на ногах Бялоскурского и столь резко столкнула его с лошади, что шляхтич рухнул на камни. Девушка расседлала коней и отпустила их пощипать засохшую траву, а сама, схватив ольстры с пистолетами и какую-то набитую сумку, спрыгнула по валунам на берег реки. Бялоскурский видел, как она зачерпнула рукой воду, а затем... То, что произошло потом, заставило его содрогнуться. Панна Ефросинья Гинтовт сбросила жупан, рубаху и начала омываться в реке.

Изгнанник смотрел. Он жадно разглядывал её округлости, напоминавшие купола прекраснейшей церкви Бескид, а более всего то, чего он не мог разглядеть вблизи, так как лежал слишком далеко – прелестную рощицу, скрывающую источник любви, готовый напоить жаждущего коника...

Чёрт побери!

Внезапно Бялоскурский замер. Краем глаза он заметил, что из вьюков, небрежно брошенных на камни в нескольких шагах от него, торчала рукоять его сабли. Разбойник с трудом поднялся. Медленно, осторожно он двигался вправо, не сводя глаз с силуэта панны Гинтовт там, внизу. Ещё мгновение, ещё чуть-чуть... Он добрался до сабли. Опустился возле неё и связанными за спиной руками схватил рукоять.

Вдруг в лёгких у него захрипело, он поперхнулся слюной и кровью, сердце забилось неровно. Чёрт бы всё побрал, только кашля сейчас не хватало, чтобы привлечь к себе внимание. С усилием он подавил дыхание, вытащил клинок наполовину, прислонил к нему путы и начал пилить их, двигая руками вверх-вниз.

Он издал сдавленный хрип, так как в лёгких вновь громко забулькало. Проклятая чахотка настигла его восемь лет назад, в походе на Валахию. Он боролся с ней, притворялся, что ничего серьёзного не происходит, но прекрасно понимал, что из-за этих проклятых лёгких ему когда-нибудь придётся станцевать со смертью. Однако не сегодня, не сейчас.

Внизу, на берегу реки, Ефросинья замерла. Она стояла и прислушивалась. Чёрные пятна закружились перед глазами Бялоскурского. Он с напряжением ждал любого движения панны Гинтовт. Однако... шляхтянка не обернулась.

Путы ослабли, поддались!

Ещё мгновение, ещё один миг...

Ефросинья вернулась к умыванию, отбросила назад длинные, чёрные, мокрые волосы...

Путы спали. Бялоскурский отпрыгнул в сторону, схватил свою саблю. Обычно такое оружие называли зигмунтовками, в честь Его Королевского Величества Сигизмунда III, однако пан Мацей, бывший рокошанин, защитник свобод и привилегий, не любил монарха, который перенёс столицу Речи Посполитой из великолепного Кракова в захолустную мазовецкую Варшаву. Поэтому вместо зигмунтовки он называл свою саблю рокошанкой.

Впрочем, сейчас это не имело большого значения. Пан Бялоскурский стоял, вглядываясь в Ефросинью, которая на берегу Сана обливалась водой. Изгнанник растёр онемевшие ладони, сплюнул, раскашлялся, а потом двинулся назад. Он повернулся, медленно вошёл между деревьями и... закричал от ужаса!

Ефросинья стояла перед ним!

Одна!

С саблей!

В делии!

Это была уже не панна из захолустной глуши, которая в мужском обличии явилась в Лютовиски, чтобы отвезти Бялоскурского к старосте. Ефросинья изменилась, стала внушительнее... На ней был не выцветший, коротковатый жупанчик, а малиновая делия, обшитая чёрным волчьим мехом, рысья шапка, просторный красноватый жупан, подпоясанный узорчатым поясом.

Панна вскрикнула предостерегающе и нанесла удар. Бялоскурский едва успел парировать, но сила удара отбросила его назад. Не успел он поднять оружие, как Ефросинья атаковала снова: мощным движением она отбила клинок Бялоскурского в сторону, повалила шляхтича на землю, ударила плашмя и выбила саблю из его руки. Клинок, описав дугу в воздухе, со свистом вонзился в ствол векового бука, где и закачался. Бялоскурский попытался отпрянуть, но не успел. Девушка, стремительная как змея, крутанулась словно турецкая танцовщица, замахнулась саблей, но не ударила острием! Вместо этого она со всей силы обрушила на голову Бялоскурского плоскую сторону клинка. Шляхтич пошатнулся, схватил Ефросинью за воротник, но в то же мгновение панна Гинтовт с размаху ударила его в грудь и добавила пинком.

Бялоскурский рухнул на бок, издав хриплый стон, и сплюнул кровью. Шляхтянка подскочила ближе и хладнокровно пнула его в живот. Изгнанник попытался подняться, но тут же получил удар по лицу, снова свалился и перекатился. Очередной пинок отбросил его на камни. Бялоскурский получил удар плашмя по голове, выплюнул два зуба и перевернулся на бок. Тут женщина снова пнула его в бок — аж хрустнули ребра. Разбойник застонал, а потом завыл от боли. Она встала над ним — гордая, бледная, с гневом, пылающим в прекрасных черных глазах.

– Помнишь меня?! – прошипела она, словно гарпия. – Помнишь, сукин сын, стихоплёт за три гроша? Помнишь, как увёз меня из дома, как нашёптывал нежности? Называл великой любовью?! А потом бросил, как обычную потаскуху, как паршивую девку на тракте под Львовом.

Бялоскурский задрожал. Господи Иисусе! Да... Это была она... Шляхетская дочь, которую он обольстил... Когда? И которая это была? К чёрту, Бялоскурский никогда не забивал себе этим голову. За свою жизнь он лишил невинности стольких женщин, что не мог сосчитать — была ли это Сонка из-под Галича, панна София из сенаторского рода, супруга кастеляна или воеводы, или же обычная красотка-мещанка из Санока?

– Про... прости, ваша милость, – солгал он сквозь разбитые губы. – Я не... хотел. Я тебя действительно любил... Я был глу...

Она набросилась на него быстрее, чем он успел съёжиться между камнями. Два точных пинка и удар плашмя саблей выбили из него дух.

– Семь лет, сукин сын! Семь лет я ждала момента, когда смогу забрать тебя туда, где ты искупишь все свои грехи! Я потеряла всё, продала даже собственную душу, лишь бы отплатить тебе той же монетой.

Ефросинья приставила острие сабли к шее шляхтича, прижала так сильно, что Бялоскурский не мог даже шевельнуться.

– Тебе ещё многому нужно научиться, пан Бялоскурский. Позволь, милостивый государь, я буду твоим наставником во время нашего короткого путешествия. Вот первый урок. Так выглядит страх. Отведай его, брат, ибо там, куда ты направляешься, его будет в избытке.

– Куда мы едем? – прохрипел Бялоскурский. – В ад?

– Теперь ты поедешь без оков. Однако не пытайся бежать. Сделаешь шаг вправо или влево, и я переломаю тебе все кости. Я умею делать это так, чтобы ты мог двигаться только ползком, как червь или медяница, но оставался живым. Ибо, клянусь, я довезу тебя живым туда, где ты заплатишь за все свои грехи!

Бялоскурский даже не помыслил о том, чтобы ещё раз попытаться сбежать. Он боялся, боялся так, как никогда в жизни. А страх был чувством почти неизвестным его душе.

И ещё одно чрезвычайно интриговало его. Почему Ефросинья не носила крестика? Неужели она и впрямь продала душу дьяволу?

12. Колтун

Они въехали в брод. Лошади ржали, с грохотом ударяя копытами о мокрые камни. Их ржание перекрывало шум воды, падающей со скальных порогов и разбивающейся на брызги о камни внизу. Дыдыньский ехал первым, за ним гайдук Миклуш с вынутым из кобуры револьвером. Замыкал шествие Савилла. Они внимательно оглядывались по сторонам. В этом месте часто устраивали засады разбойники и прочий сброд.

– Ваша милость! – крикнул Савилла. – Человек какой-то на скалах внизу!

Они осадили лошадей. Дыдыньский посмотрел вниз, прищурился, пытаясь разглядеть среди водяных брызг человеческую фигуру.

– Где ты человека увидел, мужик? – сказал Миклуш. – Горилка тебе глаза застила?

– Там он, вон, видите, карабкается из воды. Живой он, а я думал, что это труп. Или утопленник.

– Проверим.

Они доехали до конца брода, свернули под деревья, спустились вниз, объезжая мелкие разливы и завалы веток. Выехали на каменистый берег, некоторое время двигались между огромными валунами и острыми скалами. Савилла указал направление. И впрямь! Вскоре они заметили какой-то движущийся силуэт во впадине между двумя скальными плитами. Подъехав ближе, они услышали тихий стон.

Между камнями барахтался мужик в рваной свитке. У него была разбита голова, из которой сочилась кровь. Он дрожал от холода и пытался встать. Получалось у него плохо – ноги скользили по мокрой скале, руки не находили опоры.

– Помогите! – простонал он.

Дыдыньский кивнул. Савилла и Миклуш спрыгнули с лошадей, схватили раненого под руки, поставили на ноги, подтащили к своему господину. Мужик громко застонал.

– Кто ты?

– Я Колтун, панок... Колтун из Лютовиск. Чуть не убили, в голову стреляли...

– Кто? Когда?

Мужик рыдал, дрожа от холода. Савилла молча достал из вьюков корпию, пожевал кусок лепешки, а затем осмотрел рану на голове незнакомца. Она была болезненной, но поверхностной. В мужика стреляли с близкого расстояния – кожа вокруг ранения была обожжена порохом. Миклуш придержал Колтуна, а старый казак быстро промыл водкой ссадину от пули. Колтун взвыл, затрясся, а потом обессилел, обмяк и чуть не потерял сознание. Савилла быстро перевязал ему голову корпией, а Миклуш поднес бурдюк с водкой. Мужик отхлебнул немного, закашлялся, сплюнул.

– Говори, как было!

– Не бейте, господин, я не виноват, – зарыдал Колтун. – Это началось в Лютовисках. Янкель-жид – вот всему злу зачинщик! Он первый ударил обухом по голове ясновельможного пана Бялоскурского. А потом велел отвезти его к старосте, потому что награду хотел получить. Вот и я поехал – простите и не бейте – потому что думал, что еще мужики по дороге шляхтича убьют, и виселица для нас будет, а не золото. Не бейте! – закричал он. – Я ничего плохого пану шляхтичу не сделал.

– Да говори по-человечески, хам! – прошипел Дыдынский. – И не трясись, как осиновый лист. Мы не люди Бялоскурского.

– Так вы не из роты Бялоскурского? – обрадовался Колтун. – Правду говорите, благородный господин?

– Чистую правду и только правду, – сказал Савилла. – Смотри, мужик, это пан Яцек Дыдыньский, о котором, хамская душа, ты должен был слышать – голову на отсечение даю.

Мужик сложил руки, как для молитвы. И как пристало черной, хамской душе, упал перед Дыдыньским на колени.

– Помилуйте, господин пресветлый! Я расскажу, как было... Никто не хотел изгнанника к старосте отвозить. Ну и вызвался панич Гинтовт. Но это все равно вина Янкеля! Вот я и поехал с паном. А потом всё у нас пошло наперекосяк. Во время привала на Остром кто-то убил мужика Горилку. Так мы и убежали в Чарную. А там, в корчме, встретили мы шляхтичей, которые хотели пленника у нас отобрать и самим награду получить. А это все равно вина Янкеля! Пан Гинтовт страшно их порубил. А Ивашку подстрелили – да он Янкелю задаст, когда на ноги встанет!

– А что потом?

– Потом, пан золотой, оказалось, что не пан это Гинтовт, а панна, что в мужском одеянии верхом скакала. Но я промолчал, ничего не сказал, потому что страшная была, и думал – что-то не так скажу, так моя голова слетит. Так мы на Устшики двинулись, но панна Гинтовт, волчица проклятая, велела поворачивать на Поляну. Проехали мы деревушку, и тут, вот, на этом мосту, там, на середине, в голову мне выстрелила. Ой, за это я Янкелю пейсы выдеру! А сама панна с Бялоскурским уехала.

– Куда?

– Я видел, я видел, панок, они на Хочев пошли, дорожкой вдоль Сана.

– На Хочев? – удивился Дыдынский. – Проклятье, им несдобровать!

Опускались сумерки, черный вал дикого Отрыта, заросшего одичавшими буковыми лесами, четко вырисовывался на фоне пылающего алым неба. За ним возвышалась Полонина, мощная, грозная, далекая и неизведанная, потому что в лесах на ее склонах и близко к самим вершинам никто не жил, только гнездились птицы и дикие звери.

– Пан милостивый, – заскулил Колтун, – эта шляхтянка – ведьма во плоти. Она меня задушит, если я не вернусь домой...

– Держи. – Дыдыньский бросил ему дукат. – Для тебя это конец приключений! Беги в свою деревню и больше не показывайся.

Колтун поклонился в пояс. Савилла накинул ему на плечи старое одеяло и похлопал по спине. Мужик скривился, когда заболела голова, побежал трусцой в сторону дороги. Дыдыньский посмотрел ему вслед, а потом долго глядел на далекие горы.

– Милостивый пан, – осмелился сказать Миклуш, – что в этом Хочеве сидит, что вы так обеспокоились? Дьявол?

– Боюсь, Миклуш, что сама госпожа смерть!

13. Стычка в Хочеве

Хочев гудел как улей. Несмотря на ранний час, улицы были забиты крестьянскими телегами, шляхетскими колясками и повозками всех мастей – от простых бричек до роскошных карет. Повсюду сновали толпы шляхты и челяди. Паны-братья в жупанах, делиях, гермаках и бекешах прохаживались под навесами домов, попивали, рассуждали и, как водится, затевали ссоры.

Бялоскурский и Ефросинья влетели в эту суматоху как пробка в бутылку венгерского – едва переступив околицу деревни, они уже не могли повернуть назад, подталкиваемые сзади людским потоком. Пришлось медленно продвигаться среди ржания лошадей, криков, свиста кнутов, окриков слуг и возниц. Вдобавок по тракту из Цисны гнали в Ярослав стадо волов, тянулись возы с вином и сукном.

– Что здесь творится? – недоумевала Ефросинья. – Ярмарка? Сеймик?

Бялоскурский криво усмехнулся и наклонился к ее изящному ушку:

– Похороны, милостивая панна.

– Похороны? А кого хоронят?

Бялоскурский промолчал.

– Наши кони измотаны, – пробормотала шляхтянка. – Давай ненадолго заедем в корчму, дадим им передохнуть и подкрепиться, а потом двинемся дальше.

С трудом они пробились к казимировской корчме, где тракт из Поляны пересекался с дорогой из Венгрии на Лиско и Санок. Быстро сдали коней конюхам и уселись в углу алькова. Корчма была почти пуста. За столами сидело несколько крестьян, но, завидев знатных гостей, корчмарь-еврей выпроводил их вон, рассыпался в поклонах перед шляхтой, смахнул полой халата со стола и мигом принес пивной похлебки со сметаной.

Ефросинья сидела молча, прислушиваясь к гулу голосов снаружи. Бялоскурский внешне оставался невозмутим – уплетал похлебку, не обращая внимания на девушку. Панна не выказывала страха, но шляхтич хорошо видел, как под столом ее пальцы все крепче сжимались на рукояти баторовки.

Бялоскурский холодно и жестоко улыбнулся:

– Знаете, ваша милость, я вспомнил, кого здесь хоронят.

– И кого же?

– Пана Сулатыцкого, которого я собственноручно чеканом раскроил в корчме в Лиско.

– Что?! Раскроил?! Быть не может! И ты только сейчас об этом говоришь?!

– Вся эта шляхта – клиенты, друзья, прихлебатели и домочадцы пана Петра Бала, подкомория саноцкого, чьим слугой был Сулатыцкий. Если меня кто-нибудь здесь признает, до старосты живым не доеду!

– И ты только сейчас это говоришь, собачий сын?! Сто чертей! Что делать?

– Вашей милости решать, как мне отсюда живым выбраться, – криво усмехнулся разбойник. – Иначе награду пан подкоморий получит...

– На коней! – Девушка вскочила из-за стола. – На коней, пока...

Дверь с грохотом распахнулась. Внутрь ввалилось несколько панов-братьев в делиях и жупанах, в меховых шапках и колпаках. Шляхтянка опустила голову, Бялоскурский и бровью не повел. Но если оба думали, что это лишь случайная встреча, то глубоко ошибались. Взгляды новоприбывших мгновенно устремились на ее спутника.

– Это он, – пробормотал один.

– Точно Бялоскурский, – подтвердил второй.

– Он самый.

– Ясновельможная пани-благодетельница! – обратился старший из них, с загорелым лицом, красным от пьянства носом и огромными усищами, после чего отвесил поклон, сметая куриный помет волчьей шапкой. – Мы пришли в ножки упасть и просить, чтобы ваша милость позволила этому кавалеру пойти с нами. У нас есть дело к его милости, ибо нашего товарища и родственника он тиранически обушком раскроил.

– Пан Бялоскурский в моей власти, – отрезала Ефросинья. – И, ей-богу, прежде чем он удовлетворит ваши претензии, он попадет в темницу в замке Перемышля. Если у вас к нему дело, то езжайте к старосте, ибо из моих рук ни Бог, ни дьявол его не вырвет!

Шляхтичи расхохотались, услышав такие бойкие слова из уст молодой девчонки.

– Отдай нам господина Бялоскурского, милостивая панна, – примирительно сказал второй из панов-братьев, молодой, черноволосый и черноглазый. – Это убийца, проклятый человек. Мы с ним церемониться не станем. Здесь, на току, сложит голову. Нам палач не нужен.

Бялоскурский даже глаз не поднял. Казалось, его интересовала только пивная похлебка.

– Нет, ваши милости, – твердо сказала панна Гинтовт. – Не отдам я вам разбойника. А если это не по нраву, то приглашаю ваши милости на сабельки!

Шляхтичи захохотали и двинулись к столу.

– С бабой, прошу ваши милости, нам биться? – рассмеялся усатый. – Я верно ли слышу?

– Осторожно, паны-братья, как бы нас коза не забодала! – взревел бородатый толстяк, от которого несло застарелым салом и чесноком.

– Ни шагу дальше! – воскликнула Ефросинья. – Назад!

Но они и не думали слушаться.

Девушка молниеносно выхватила руку из-под стола — они успели заметить лишь блеск начищенного ствола. Грянул выстрел, сотрясая низкий потолок корчмы, а вспышка пороха ослепила их. Осколки, стекло и подковные гвозди изрешетили их тела. Двое забияк рухнули, истекая кровью, остальные заорали, сбившись в кучу, посеченные по лицам, груди, головам и глазам настоящим огненным градом. Не успели они опомниться, как Ефросинья налетела на них словно бешеная волчица, вырвавшаяся из клетки. С первого же удара она проломила череп чернявому франту. Следующий шляхтич схлопотал в бок, затем по руке и в морду, лишившись половины пышных усов. Остальные бросились наутёк — ринулись к дверям, и едва первый перемахнул через порог, как они заголосили во всю глотку:

– Сюда! Сюдааа!

– Бялоскурский здесь!

Панна Ефросинья не погналась за ними. Она захлопнула дверь в сени, задвинула засов и огляделась. Впервые... Впервые с тех пор, как они покинули Лютовиски, Бялоскурский увидел в её глазах страх и растерянность.

Вокруг корчмы поднялся гвалт — крики, вопли, призывы. Со стороны большой дороги и с тыла, от огорода, донёсся топот подкованных сапог и лязг оружия. А затем в ворота застучали топоры и чеканы, за мутными окнами замелькали людские тени.

– Хватай их! Они в алькове!

– Двери! Выбивайте топорами!

– Окружай корчму, братцы!

Кто-то пальнул через окно — пуля просвистела у самого носа пана Бялоскурского. Грянул второй выстрел, третий, а затем рамы узких окон разлетелись вдребезги под градом ударов дубин, кистеней и обушков. Двери затряслись, заскрипели, первый топор с треском пробил доски, расщепляя дерево, круша гвозди и петли. Ефросинья заметалась, как загнанная в угол волчица. Вдруг её взгляд упал на лестницу в углу.

– На чердак, пан Бялоскурский! – рявкнула она. – Живо, пока с нас шкуру не спустили!

Шляхтич не стал мешкать. Он проворно вскарабкался по деревянным ступенькам, толкнул крышку в потолке, откинул её и забрался на чердак. Ефросинья последовала за ним. В последний момент они втянули лестницу; тут же снизу донеслись проклятия и брань, а пуля из полугаковницы со свистом отщепила край лаза.

– Что теперь?

– На крышу, пан Бялоскурский.

Они спешно разворотили кровлю и выбрались через узкую дыру на деревянную крышу. Ефросинья огляделась. Их окружили, как барсука в норе. Корчму обступила челядь и крестьяне, разъярённые шляхтичи уже ворвались внутрь и обшаривали комнаты. Под забором стонали раненые, их крики раздирали душу.

– Вперёд! – крикнула она, указывая туда, где соломенная кровля почти вплотную подходила к устланной гонтом крыше соседнего дома. – На навес! Уходим! Быстрее!

Бялоскурский хотел было возразить, но Ефросинья уже прыгнула, приземлившись на край навеса и ломая каблуками гонт, пробивая дыру в деревянной кровле. Шляхтич едва не сверзился наземь; навес затрещал под их весом, над головами просвистели пули, а на землю посыпались трухлявые щепки.

– На крышу, быстрее!

Ефросинья первой вскарабкалась на крышу дома. Одним прыжком она преодолела конёк и заскользила вниз по скату на своей округлой пятой точке. Вскрикнув, она вылетела за край и приземлилась в заросшем саду, среди сорняков и старой капусты. Бялоскурский последовал за ней, разрывая жупан и шаровары, и крякнул, опустившись на мягкую землю. Но медлить было нельзя. Панна Гинтовт вскочила и помчалась, словно лань. Они быстро перемахнули через покосившийся забор, пробежали по размокшим, грязным грядкам и влетели в узкий проход между двумя хижинами...

Дальше пути не было. Прямо на них неслась толпа слуг и крестьян, вооружённых дубинками, кочергами, оглоблями, вилами и граблями. Сзади загрохотали копыта челяди, прогремели два выстрела.

Ефросинья остановилась, тяжело дыша. Что делать, чёрт побери? Что делать?!

– Беги! – крикнул Бялоскурский. – Я их задержу! Прорывайся!

И тут случилось чудо. Внезапно, совершенно неожиданно, за спинами несущейся на них крестьянской толпы загрохотали копыта. Трое всадников врезались в серую массу, мгновенно разогнали её, растоптали и рассеяли, хлеща мужиков саблями плашмя, колотя нагайками и прикладами ружей. Крестьяне разбежались, словно стая дворовых гусей, а всадники – знатный молодой шляхтич, казак и гайдук – доскакали до Ефросиньи и изгнанника. Бялоскурский замер. Это был Дыдыньский. Сын стольника саноцкого, лучший рубака во всём Русском воеводстве.

– На коня! – гаркнул шляхтич. – На коня, если жизнь дорога!

Казак вёл за собой двух заводных коней, серых оседланных меринов. Бялоскурский одним прыжком вскочил в седло. В его лёгких захрипело, но он перевесился через луку, перевернулся, и его нога сама нашла стремя.

Ефросинья ухватилась за седельный рожок и заднюю луку, подтянулась и одним махом оказалась на спине скакуна. Дыдыньский развернул своего коня и пришпорил его. Они помчались следом. Как буря влетели на захламлённый двор, перескочили через забор, растоптали грядки. Венгерские наёмники-сабаты подкомория будто сидели у них на плечах, Бялоскурскому казалось, что он уже чувствует на своём затылке горячее дыхание трансильванских секеев.

Где-то сбоку грянул ружейный выстрел. Валашский мерин Ефросиньи заржал и рухнул, вытянув голову вперёд!

Панна Гинтовт не дала себя придавить. Она выбросила ноги из стремян и перекувырнулась, упала в грязь, в лужу, в сухой чертополох, но тут же вскочила у изгороди с саблей в руке. Двое первых сабатов были совсем рядом. Они победно закричали, увидев перед собой окровавленную шляхтянку, и пришпорили коней. Ещё мгновение, один миг. Казалось, вот-вот они налетят на неё со всей силы...

Конь Дыдыньского перепрыгнул через павшего коня Ефросиньи быстрее молнии. Шляхтич налетел на разогнавшихся сабатов, уклонился от удара саблей и сам нанёс первый удар, отбил изогнутое лезвие венгерки и рубанул от локтя. Первый из сабатов вскрикнул, накренился в седле с разрубленной головой, выпустил из рук поводья; ещё мгновение он мчался на коне, а потом свалился набок, разрушая остатки забора, и замер в крапиве и чертополохе, у куч полевых камней. Второй из слуг откинулся назад, выронил саблю и соскользнул по крупу, упал, а обезумевший конь поволок его тело за стремя по размокшей дороге.

Остальные преследователи осадили коней, увидев, что случилось с товарищами. Дыдыньский расправился с двумя сабатами так же быстро, как прислужник после мессы гасит тлеющие свечи. Но Яцек из Яцеков не стал атаковать. Он сделал вольт на коне, подскакал к Ефросинье и впился в неё хищным, холодным как сталь взглядом.

– Твоя жизнь в обмен на изгнанника!

– Забирай его!

Одним быстрым движением он схватил её за талию и перекинул через седло. А затем развернул коня и помчался галопом.

14. Слово волчицы

– Твоя жизнь за Бялоскурского. Пора заключить сделку, милостивая панна.

Сабелька свистнула в её руке, блеснула в весеннем солнце. Дыдыньский даже не шелохнулся.

– Я спас тебя от сабатов, – спокойно проговорил он. – Если бы не моя сабля, ты бы прислуживала в аду самому Вельзевулу. И то на коленях, как укрощённая тигрица из зверинца пана Замойского. Что, полагаю, было бы совсем не по твоему нраву!

Она улыбнулась и облизнула алые губы влажным язычком.

– Бялоскурский мой, – твёрдо сказал Яцек из Яцеков. – Ты не заберёшь его туда, куда направляешься. По крайней мере, ещё не сегодня.

Она зашипела от злости, точно гадюка.

– Его душа принадлежит мне... Она моя... Только моя!

– Несомненно, твоя. Но ещё не сейчас. Я забираю пана разбойника и позабочусь о его здоровье.

– Какое здоровье? Ведь ты продашь его за две тысячи червонцев!

– Свою саблю я сдаю в наём за дукаты, – неохотно процедил он. – Однако никогда не продавал за талеры честь и удаль! Поэтому ты исчезнешь отсюда сию же минуту! И не вздумай нас преследовать!

Она молчала, словно не зная, что предпринять. Дыдыньский шагнул к ней, схватил её саблю голой рукой, сжал, а затем отвёл в сторону.

Она вскрикнула, отпрянула, вырвала клинок.

– Бялоскурский похитил меня из родного дома! – рыкнула она. – Он сделал так, что я потеряла всё, отдавалась как шлюха за несколько шелягов, за кувшин горилки, каждый день молилась, чтобы он попал в мои руки. Из-за него я продала душу дьяволу! А когда он вернулся сюда, я следила за ним от самой границы, убила крестьян, которые присоединились к нам, прорубилась через засады и волчьи ловушки...

– Ты получишь его, когда он умрёт.

– Этого мало!

– Я спас тебе жизнь.

– Пёс ебал такую жизнь!

Сабля панночки свистнула в воздухе. Удар был быстрым как молния, неожиданным как прыжок леопарда и... Дыдыньский невозмутимо принял его на клинок своей сабли. А затем, быстрее чем Ефросинья опомнилась, контратаковал, ударил плашмя по её ладони, сжимавшей рукоять и эфес, выбил оружие из женской руки! Сабля панны блеснула в воздухе, просвистела и со звоном ударилась о камни в нескольких шагах поодаль.

Панна опустила голову.

– Ты победил, пан Дыдыньский. Когда-нибудь... мы обязательно встретимся!

– Уезжай уже!

Она кивнула, повернулась и направилась к коню. Дыдыньский смотрел ей вслед, пока она не подняла саблю, не вскочила в седло и не помчалась рысью в сторону леса. Когда она скрылась за деревьями, он повернулся и прошёл между высохшими поваленными буками.

Бялоскурский склонился на колени. Он хрипел и кашлял, плюясь кровью. Дыдыньский схватил его за плечо, помог встать, посмотрел в глаза.

– На коней, пан-брат, – прохрипел изгнанник. – До старосты долгая миля. Не успеешь на вечернюю мессу. Бордель тебе закроют, прежде чем золота от Красицкого дождёшься!

– Откуда ты знаешь, что я хочу сдать тебя старосте?

– Если меня отпускает пан Яцек из Яцеков, рубака и заездник, первая сабля в Саноцком, то делает он это не для пустой славы. Мечты мечтами, а жить надо. И жидам по корчмам платить. Девкам дукаты бросать, на благосклонность властьимущих зарабатывать. Наряды стоят денег, шелка, бархаты, аксельбанты, парча, жемчуга, бриллианты, пуговицы, бирюза, пояса, кони... Знаю я это, пан-брат.

– Зачем ты сюда вернулся, пан Бялоскурский? Над тобой смертных приговоров больше висит, чем волос на башке!

– Я умираю, – прохрипел изгнанник. – Хочу сдохнуть здесь, у своих, на Руси. А что, я в своём праве. Polonus nobilis sum!

– Умирать можно по-разному. И вовсе не под палаческим топором!

– Перестань читать мне проповеди, пан-брат! Поедем к старосте и пусть всё это закончится.

– Я вовсе не хочу тебя забирать к старосте!

– Как так? Кому ты служишь, пан Дыдыньский?

– Отцам-цистерцианцам из Щижица.

Бялоскурский захохотал, оскалив жёлтые зубы.

– Ваша милость шутит надо мной! Попам? Может ещё ad maiorem Dei gloriam? Может вместо золота часословами и чётками кошель тебе набили!

– Я должен монахам из Щижица услугу. Брат-настоятель просил меня, чтобы я освободил тебя от опасностей и дал это. – Дыдыньский вытащил из кошелька запечатанное письмо.

– Что это?

– Отцы-цистерцианцы выхлопотали для тебя охранную грамоту, благодаря которой ты можешь безопасно доехать до монастыря. А там...

– Я должен облачиться в рясу? Ты сошёл с ума, пан-брат? Воображаешь себе Бялоскурского с тонзурой, бубнящего часословы в трапезной?! Наверное, твоя милость с перемышльской башни башкой вниз свалился!

– Отец-аббат хочет дать тебе хоть минуту покоя. Где ты укроешься, пан Бялоскурский? У старосты Красицкого? У Дьявола Стадницкого? А может, к светлейшему пану за охранной грамотой поедешь? Только бы до Вислы целым добраться! Ты, пан-брат, бандит, мерзавец, подлец и изгнанник, а как будто этого мало ещё, бывший рокошанин, которого любой мужик оглоблей жизни лишит. Найдёшь ли в воеводстве хоть один дружественный двор?

– Кажется, у меня нет выбора.

– Есть. Если не примешь охранную грамоту, через два дня я начну на тебя охоту. А тогда кто знает – может, я польщусь на награду старосты Красицкого.

Бялоскурский молчал минуту. А потом протянул дрожащую руку за письмом.

– Хочешь меня, пан-брат, проводить до Щижица?

– Мне всё равно, что ты сделаешь. Я уже своё знаю и что должен был передать, то сказал. Тебе, пан Бялоскурский, принадлежит выбор, осядешь ли в монастыре или будешь до конца своих дней как волк, загнанный гончими псами. Замечу только, что в Щижице вполне пристойно. Мало постов братцы соблюдают, а порку дают только за содомию и самые большие грехи.

– Поеду, – прошептал Бялоскурский. – Вели мне дать коня, пан-брат.

– Ты выбрал мудро.

15. Волчица

Сеть упала на неё, как только она въехала между старыми буками. А вместе с ней на шею и плечи спрыгнули с деревьев два гайдука. В одно мгновение они сбросили её с коня, повалили, прижали к земле, разрывая жупан, хватая за волосы и плечи. Она боролась как раненая львица, вырывалась, кусалась и брыкалась, тогда другие выскочили из зарослей на помощь товарищам. Они не дали ей дотянуться до сабли или кинжала, а пистолеты остались в ольстрах у седла.

Уже через мгновение они подняли её с земли, грязную, в разорванном платье. Она не могла вырваться. Не могла даже пошевелиться. Нападавшие крепко держали её.

Огромный шляхтич в малиновом жупане подошёл к девушке. Он хромал на правую ногу. Схватил панну Гинтовт за волосы и грубо откинул её голову назад.

– Помнишь меня, чёртова шлюха! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Помнишь, что ты мне сделала в корчме у еврея Липтака в Саноке, сифилитичная потаскуха!

– Я промахнулась, ваша милость. – Она злобно усмехнулась. – Если бы я ударила немного левее, ты мог бы теперь охранять гарем у татар, милостивый господин. Или благочестивые песни петь в хоре, как те кастраты из Италии. Однако божественное провидение над тобой бдело и оставило тебе одно яичко, хоть и только для утешения. Потому что даже с обеими половинками драгоценности был ты не очень-то хорошим жеребцом.

Он ударил её изо всех сил по лицу. Голова девушки откинулась в сторону, на щеке расцвёл красный след.

– Что за сила, пан, – выдохнула она со злостью. – Жаль, что в чреслах такой нет. Говорили мне шлюхи из Перемышля, что рады бы напоить вашего конька, только ваша булава так коротка, что до источника любви дотянуться не может. Неудивительно, что издох от жажды жеребец вашей милости.

Хромой ударил с другой стороны. Ефросинья застонала. Он снова схватил её за волосы, посмотрел с презрением прямо в глаза, а потом ударил изо всех сил в живот. Она вскрикнула и согнулась пополам, застонала в могучих руках гайдуков.

– К дереву её!

Слуги поволокли Ефросинью к старому дубу. Пеньковая верёвка уже была приготовлена, покачивалась на ветру. Но время казни ещё не пришло. Пока гайдуки сорвали с панны жупан, разорвали рубаху, обнажив стройную спину и прекрасные груди, увенчанные тёмными ягодами. А потом привязали её к дубу крепкими, толстыми ремнями. Кулас взял длинный кнут, потряс им в воздухе, приблизился к девушке.

– А теперь, пташечка, – сказал он весело, – потанцуем. – Ты будешь плясать здесь, а я буду играть тебе вот этим кнутом. А когда услышу хоть один твой крик, пойдёшь покачаться на ветру.

– Не хватит тебе сил, слабак!

Кнут свистнул в воздухе, рассёк гладкую кожу на спине панны Ефросиньи. Девушка съёжилась, дёрнулась в путах, но не издала даже стона.

Хромой ударил во второй раз. Хлестнул крест-накрест, стряхивая с кнута капельки крови.

Ефросинья тяжело дышала, её лицо было облеплено мхом; чтобы не кричать, она грызла кору дерева.

– Танцуй, шлюха! – прорычал Кулас сквозь щербатые, почерневшие зубы.

– Коли вашей милости хочется танцевать, так может со мной?! – раздался чей-то голос.

Неподалёку от Куласа, в яме между корнями поваленных ветром буков, стоял Бялоскурский с рокошанкой, закинутой на плечо. Он захрипел и сплюнул кровью на землю.

– Страх вас обуял, козоёбы?! – выдохнул он. – Боитесь старого чахоточника?! Давайте же, мне не терпится сыграть вам плясовую на моей сабельке.

– Никита! Грицько, Матиас! – скомандовал Кулас. – Поблагодарите пана Бялоскурского за визит.

Вызванные гайдуки без лишних слов бросились к шляхтичу. Если они думали, что зарубят его в два счёта, то сильно ошибались. Изгнанник метнулся к ним, как рысь, избежал первого удара движением настолько быстрым, что могло показаться, будто в одно мгновение дьявол скрыл его от их взоров шапкой-невидимкой. Одним ударом с локтя пан Мацей раскроил череп первому, отбил удар второго, отскочил и, рубанув с полуоборота, рассёк ему шею. Последний из врагов приготовился к защите, но было уже поздно! Бялоскурский прыгнул на него, сбил саблю в сторону одним мощным ударом, а вторым успокоил навечно.

– Милостивые господа! – взревел Кулас, видя, что число его слуг значительно поредело. – Кончайте его! Немедленно!

Бялоскурский не стал ждать. Сам бросился прямо на вооружённых людей, ворвался между холопами и наймитами пана Хулевича. Бил как молния, уклонялся от ударов, отбивал атаки и всё время оставался в движении. Враги напирали на него со всех сторон, ударяли справа, слева, снизу, крестом и в кисть, но он искал взглядом только Куласа.

Поднялся крик и вопли, когда сабля пана Хулевича взлетела вверх, просвистела и блеснула на солнце. А потом вооружённые гайдуки, челядь и благородные господа замерли. Кулас стоял, отклонившись назад, тяжело дыша. За его спиной притаился Бялоскурский, а остриё кинжала касалось обнажённой шеи пана Хулевича.

– Всем бросить оружие и убираться в лес! – рявкнул изгнанник. – Считаю до трёх, а потом ваш господин захлебнётся собственной кровью.

Слуги замерли. Кулас с трудом кивнул головой.

– Слу...шайте его, – прохрипел он. – От...ступайте!

Гайдуки и слуги бросили сабли и пистолеты. А потом начали беспорядочно отходить.

– Быстрее! – Бялоскурский прижал кинжал к жирной шее пана Хулевича. – Шевелитесь, сукины дети!

Вооружённая челядь разбежалась, как стайка вспугнутых куропаток. Бялоскурский выждал ещё мгновение, а затем отвёл кинжал от шеи противника, толкнул его и пнул изо всех сил в зад. Кулас влетел в крапиву, как ядро, выпущенное из аркебузы, прокатился по камням, вскочил, уставившись злыми глазами на шляхтича.

– Мы ещё встретимся, ваша милость! – крикнул он. – Ещё сведём счёты!

– На твоём месте, пан-брат, – Бялоскурский отступил к дубу, к которому была привязана панна Гинтовт, – я бы скорее думал о том, насколько ты доверяешь своим ногам. И сумеешь ли удирать, как заяц или татарский басурман с добычей. Одно точно – тебе придётся превзойти и того, и другого, если не хочешь петь в хоре его преосвященства епископа перемышльского.

– Что такое?!

– Через мгновение я освобожу панну от пут, – мрачно сказал Бялоскурский. – И голову даю, что я, умирающий чахоточник, не смогу удержать её от погони за тобой. Убегай же, добрый совет даю!

Кулас вскрикнул в ужасе. А потом, подобрав полы жупана, пустился бегом через кусты и папоротники. Он ковылял изо всех сил, продирался сквозь заросли и ветви, споткнулся о валун и покатился вниз. Поднялся окровавленный, бежал, хромал изо всех сил, лишь бы оказаться подальше от панны Ефросиньи.

Бялоскурский подождал, пока его фигура не исчезнет в лесу, а затем перерезал путы панны Гинтовт. Полуобнажённая девушка вскочила, готовая бежать, как лань. Без слов схватила саблю и бросилась вдогонку за Куласом.

Бялоскурский присел на брошенное седло. Захрипел и сплюнул кровью. А потом, когда далеко в лесу раздался ужасающий, животный вой, сделал глоток горилки из брошенного бурдюка.

16. В ад

– Зачем ты это сделал?

– Тогда, в Хочеве, – прохрипел он, – ты встала на мою защиту и спасла мне жизнь. А я не люблю быть в долгу.

– И ты, наверное, думаешь, что я тебя прощу?!

– Я ничего не думаю.

– И правильно, пан Бялоскурский, потому что я не Богородица, и не в моей власти даровать тебе прощение.

– Я вовсе об этом не прошу.

– Раз ты вернулся, пора завершить наше путешествие. А ты ведь знаешь, куда я хочу тебя отвезти...

– Тогда в путь, милостивая панна!

– Не боишься?

– Я уже дважды сбегал из Перемышля. А из Красичина, от старосты, меня однажды выкрал пан Дыдыньский. За деньги.

– Откуда ты знаешь, пан Бялоскурский, что мы поедем в Перемышль?

Шляхтич холодно улыбнулся.

– Я, милостивая панна, сжёг за собой все мосты. Пан Дыдыньский выхлопотал для меня охранную грамоту... Грамоту в монастырь в Щижице... Но я не гожусь в монахи. Поедем уж лучше в ад, потому что я предпочитаю котлы чёрта монашеской келье и бормотанию молитв.

– Славно сказано, пан-брат. Я отведу тебя в место, где ты искупишь все свои грехи.

– Тогда в путь.

Они пришпорили коней, а затем выехали на полонину, на дорогу, ведущую под вековыми, искривлёнными буками, прямо к лесистым склонам, лугам и высоким пикам Бескид.