Часовщик

Час четвертый

Война двух крупнейших правящих семей Европы — Габсбургов и Бурбонов и, как следствие, католиков и евангелистов — медленно набирала обороты, и большая часть мятежных грандов, понимая, что судьба Арагона решается не в Арагоне, уже вышла с войсками на помощь Австрийцу — в Северную Италию.

Одновременно английские военные корабли по прямому указанию королевы и голландские пираты при полной поддержке своего незаконного правительства грабили и топили католические суда. На севере Европы союзник Папы — Швеция уже обменивалась письменными угрозами с поддерживающими голландцев московитами. И даже в Новом Свете было неспокойно.

Собственно, трудности нарастали у всех католических монархов. Так, едва Христианская Лига, помогая Бурбону сконцентрировать золото в своих руках, «прочесала» евреев, агенты буквально завалили Томазо донесениями. Они сообщали, что по соседству, на юге Франции, в Лангедоке, стремительно возник евангелистский аналог Христианской Лиги и Трибунала в одном лице — «Черные камизары».

Возглавил движение мясник Жан Мариус — человек необычайной жестокости и силы воли. Небольшой, но мобильный отряд Мариуса громил католические храмы, поджигал дома священников и фискалов, а главное, отбирал у них деньги — и королевские налоги, и церковную десятину. Оружие, по сведениям агентуры, у них было отличное — в основном голландское. Свежих лошадей им пригоняли из Савойи. А страх на обывателей помогали нагонять галлюцинирующие от бесплатного английского гашиша подростки, бродящие по городам и весям и видящие картины Страшного Суда куда как яснее, чем реальный мир.

Когда Томазо прочел первое донесение о «камизарах», он так и не сумел удержаться от улыбки: юмористический посыл дона Хуана Хосе Австрийского читался как на ладони. Мало того, что все до единого бунтари называли себя инквизиторским титулом «комиссар», они подняли мятеж именно в Лангедоке — самом сердце фамильных земель Папы Римского. Это был вызов — ядовитый и весьма недвусмысленный.

«Папа точно Крестовый поход объявит, — тихо рассмеялся, прочитав донесение, Томазо. — На самое святое, скоты, посягнули…» Но вскоре ему стало не до смеха — насмерть перепуганные монахи и священники просто побежали из Лангедока.

И тогда Томазо отыскал в одной из тайных тюрем Ордена падре Габриэля и, предъявив немолодому привратнику тюрьмы приказ Генерала, забрал арестанта с собой.

— Напрасно вы это делаете, святой отец, — покачал головой привратник. — Вы его дело почитайте: упырь упырем… настоящий Ирод.

Томазо кивнул и передал закованного в цепи отца Габриэля своей охране. Он читал дело этого священника, но привратник ошибался: царь Ирод не получал удовольствия от убийств, а потому не годился падре Габриэлю даже в подметки. Но только такой человек мог уравновесить тот ужас, который внушал католикам Лангедока мясник Жан Мариус.

— Куда вы меня? — мрачно поинтересовался падре Габриэль, едва они отъехали от тюрьмы.

— На воспитательную работу, — отшутился Томазо. — Кадетов будете натаскивать.

— На что натаскивать? — вытаращил глаза арестант.

— На то, что вы умеете и любите делать больше всего.

Как ни странно, брошенное на ветер слово «кадеты» мгновенно прижилось, и уже через полторы недели новое народное движение «Кадеты Креста» жгло, убивало, а главное, вгоняло в страх евангелистов Лангедока не хуже, чем «Черные камизары» — католиков.

Однако трясло не только Францию. Нечто похожее происходило и у Томазо дома — на всем Пиренейском полуострове. В Кастилии сопротивление Короне взяли на себя «комунерос»,[22] а в Королевстве Валенсия подняли голову «эрмандады».[23]

И те и другие требовали созыва кортесов и возвращения конституций фуэрос, а заодно свержения итальянских монахов с ключевых должностей и запрета вывоза золотой монеты за пределы их стран. Но Томазо был уверен: рано или поздно его агенты прорвутся к рычагам управления мятежами и все войдет в нужное русло.

И только попытка Ордена перехватить ссудное дело так и не закончилась ничем. Не признающие за королем права на запрет ремесла магистраты и суды по-прежнему покрывали евреев, и те продолжали обмен монеты и выдачу ссуд как ни в чем не бывало. И понятно, что лавки Ордена так и оставались без клиентов, а главные денежные потоки страны по-прежнему шли в обход церковных структур.

Тогда Томазо и напросился на прием к Генералу, объяснил суть своей идеи, а вскоре нанес визит в Совет менял Арагона. Крайне почтительно выразил свое восхищение грамотной работой Совета и после встречных настороженных любезностей объяснил, что при дворе уже раскаиваются, что поддались нажиму Папы и обидели евреев.

— Неужели? — не поверил глава всех арагонских менял.

— Сами судите, — пожал плечами Томазо, — цены продолжают расти, новое мараведи так никто и не признал, а королевская армия даже лошадей не может купить. Уверяю вас, фаворит Изабеллы вовсе не глупый человек. Уж он-то понимает, куда все катится…

Еврей задумчиво хмыкнул.

— И что теперь? Король ведь не может пойти на попятную и снова разрешить евреям ростовщичество. Это — вопрос его чести.

— Совершенно верно, — кивнул Томазо. — Запрет короля останется в силе, но выход есть.

— И какой? — живо заинтересовался главный меняла страны.

— Принять христианство.

Еврей растерянно моргнул и тут же покрылся красными пятнами.

— Вы предлагаете нам предать веру отцов?! — даже привстал из-за стола донельзя оскорбленный старейшина.

— Да никто этого от вас и не ждет, — по-свойски подмигнул ему Томазо. — Но уж по одному-то человеку от каждой семьи окрестить можно? Чистая формальность, а семейное дело спасете.

Старейшина опешил и тут же ушел в себя. Неглупый, много повидавший на своем веку человек, он уже видел всю изящность предложенного решения. Выбрать от каждой семьи самого доверенного человека, поручить ему принять христианство — абсолютно формально, переписать на него ссудную лавку — и вопрос решен!

— А вам-то это зачем? — внезапно насторожился еврей. — Вы ведь, как я понимаю, человек Церкви?

— А вы думаете, Церковь любит проигрывать? — хмыкнул Томазо. — А так — и вам хорошо, и мы свое реноме сохраним.

Он уже видел, что идея посеяна и скоро прорастет — в точности так, как это нужно Ордену.

Ну и, конечно, множество сил у Томазо отнимало дело Переса. Десять свидетелей под присягой показали, что Антонио Перес планировал побег в гугенотский Беарн! Одного этого было вполне достаточно для суда Церкви, ибо искать убежища в иноземной стране, где живут еретики, есть настоящее преступление. Те же свидетели показали, что их сокамерник постоянно использовал богохульные выражения, повторить которые их уста отказываются. И ознакомившийся с показаниями весьма родовитых, надо сказать, свидетелей Верховный совет сдался и тихо, не привлекая ничьего внимания, распорядился перевести королевского секретаря в секретную тюрьму Инквизиции.

Но Переса Трибуналу так и не выдали.

— Пока у меня не будет приказа Верховного судьи, — в лицо инквизиторам заявил привратник тюрьмы фуэрос, — даже не надейтесь.

Томазо стремительно организовал совместное заседание Верховного судьи Арагона и всех служащих Сарагосского Трибунала и поставил вопрос ребром.

— Здесь подробно описано, в каких выражениях Антонио Перес оскорблял Божью Матерь, — выложил он первую стопку показаний.

— Здесь все о его высказываниях в адрес Церкви Христовой… — не давая судье опомниться, выложил он вторую стопку.

— А вот здесь — все о его планах побега в гугенотский Беарн, под защиту принцессы-еретички Маргариты и ее брата — короля-еретика Генриха.

Верховный судья окинул взглядом ожидающих его решения инквизиторов, затем заглянул в глаза каждому из членов Совета и понял, что его загнали в угол. Да, то, что Инквизиция вступила в сговор с Бурбоном, было очевидно, однако отказать в выдаче Переса при столь явных уликах было невозможно.

— Черт с вами, — не стесняясь ругаться при стольких святых отцах, процедил он. — Забирайте.

Томазо тут же передал привратнику тюрьмы фуэрос распоряжение о переводе Антонио Переса, послал запрос на оцепление из королевских солдат и увидел, что опаздывает — возле тюрьмы уже начали собираться горожане. И каждый из них считал, что отдать Переса инквизиторам — значит поступиться своими конституционными правами. Пахло бунтом.

Бруно заканчивал переписывать требования о передаче подсудимых Трибуналу Сарагосы лишь глубокой ночью — уже при свете жирника. Там, снаружи, за окном, горожане вовсю поносили короля и Святую Инквизицию, а он смотрел на стопку бумаг и думал.

Трибунал Сарагосы определенно был механизмом — непонятного назначения, неясной структуры, но механизмом. И этот механизм разрушал сам себя. В каждой написанной по единому образцу бумаге говорилось одно и то же: поскольку донос на еретика поступил к нам раньше, чем к вам, приказываем немедленно передать его нам, в Сарагосский Трибунал.

— Ты скоро закончишь? — заглянул в кабинет молодой монах из почтовой службы.

— Скоро, — кивнул Бруно. — Последнее требование осталось…

— А… требования… — понимающе протянул монах. — Требования — это хорошо.

— Почему? — не понял Бруно.

Он действительно не понимал, почему саморазрушение — это хорошо.

— Хо, — усмехнулся монах, — у каждого еретика есть имущество. И тот, кто еретика судит, тот его имущество и конфискует.

Бруно замер. Это было обычное ограбление. Столичный Трибунал отбирал добычу у провинциальных инквизиторов так же, как вожак отбирает ее у рядовых членов стаи.

— И никто не может отказать?

— Никто, — покачал головой монах и тут же спохватился: — Ты давай быстрее дописывай, а то на улице ужас что творится. Если сейчас почту не отправить, потом застрянет.

Бруно кивнул, дождался, когда монах выйдет, и подвинул к себе очередной листок чистой бумаги. Он уже знал, что надо делать.

Томазо лично контролировал каждый этап и вошел в камеру вместе с помощником главного альгуасила Сарагосы. Отыскал взглядом Переса и встал чуть в стороне.

— Сеньор Антонио Перес, — произнес помощник, — распоряжением Верховного судьи Арагона вы передаетесь в руки Инквизиции.

— Вы что, с ума сошли?! — возмутился Пеpec. — Они же меня убьют! Они же с Бурбонами заодно!

«А ведь он знал о предстоящем переводе…» — сразу же насторожился Томазо: возмущение опального секретаря было каким-то ненатуральным.

Помощник Верховного судьи подал знак, и вперед вышли два альгуасила.

— Не надо, я сам, — раздраженно отреагировал Перес, сгреб со стола свои бумаги и, оглядев остающихся сокамерников, стремительно двинулся к дверям.

— Нет, — остановил его помощник Верховного судьи, — впереди пойду я.

Перес подчинился, двинулся вслед за помощником, а Томазо замкнул шествие и, сосредоточенно разглядывая спину Переса, начал думать, какой из запасных вариантов избрать. Улицы заполнил возмущенный народ, и, несмотря на оцепление из королевских солдат, перевезти Переса в тюрьму Инквизиции было непросто.

Если бы столичные жители и впрямь вышли на улицы по своей инициативе, Томазо так не опасался бы. Обмануть стихийно бушующую толпу не составляло большого труда. Но за этим «всенародным» возмущением отчетливо проглядывалось участие графа д'Аранде, дона Диего Фернандеса де Эредиа и барона де Барволеса. А это были весьма серьезные противники Инквизиции и короля.

— Здесь налево, — распорядился он.

Шагающий впереди помощник Верховного судьи на секунду замешкался.

— Да, да, налево, — повторил Томазо, — мы не пойдем сквозь оцепление. Там слишком опасно.

Помощник нехотя кивнул и свернул налево, длинным коридором провел арестанта к запасному выходу, подождал, когда охранник откроет все три замка, и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.

— Да, вы правы, — повернулся он. — Здесь никого нет.

Томазо кивнул и подтолкнул не ждавшего изменения маршрута секретаря в спину.

— Идите, сеньор. Теперь вам никто не помешает предстать перед Святой Инквизицией.

— Ублюдки… — прошипел Перес, — вывернулись…

И как только дверь за ними захлопнулась, из темноты, как по команде, повалили вооруженные люди — сотни и сотни.

— Назад! — заорал Томазо, кинулся к двери и принялся молотить кулаками в окошко. — Откройте! Откройте немедленно!

— Не имею права, сеньор, — глухо отозвались из-за тяжеленной двери. — Все документы оформлены, теперь за арестованного отвечаете только вы.

Томазо развернулся и привалился спиной к двери. Их уже обступили со всех сторон и каждому совали факел в лицо — до тех пор, пока очередь не дошла до Антонио Переса.

— Он здесь! Ко мне!! Я нашел Антонио Переса!!!

Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим со все возрастающей оторопью. В город неожиданно вернулись Ха-Кохены — старый Исаак и его сын Иосиф. На полученные по суду деньги они тут же наняли плотников, и в считанные дни лавка была восстановлена и стала выглядеть даже выше и заносчивей, чем прежде. Понятно, что судья счел своим долгом предупредить евреев об опасности повторного поджога, но когда он пришел в лавку, там уже стояли падре Ансельмо и Марко Саласар.

— Вы нарушаете указ короля, — первым взял слово молодой священник. — Вам запрещено заниматься ссудным и меняльным ремеслом.

— Мне — нет, — спокойно возразил Исаак. Мади напрягся. Что-то определенно произошло, но что?

Падре Ансельмо поджал губы.

— Ты — еврей, а значит…

— Уже нет, — покачал головой старик и расстегнул кружевной ворот бархатного камзола. — Видишь?

Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.

— О, Аллах, — выдохнул Мади аль-Мехмед. — Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…

— А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? — горько произнес бывший еврей. — Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.

А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой Девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.

Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.

— Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.

— Как?! — опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. — Он не мог выйти незамеченным!

Генерал только развел руками:

— Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.

Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный — специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.

— Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все. — Как думаешь, начинать пора?

— В общем, пора, — кивнул Томазо.

Табунщики, как всегда, перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир — крупный мужчина с массивной челюстью.

— В Савойю?

Амир переглянулся со старейшиной и кивнул.

— И сколько за лошадей просите? — заинтересовался командир.

Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул — цена была даже выше савойской.

— Ладно, — махнул он рукой, — беру всех. Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.

— Что назад повезете? — так, между делом, спросил он.

— Луидоры… что же еще? — серьезно ответил старейшина.

— Напрасно, — покачал головой командир отряда. — Мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.

— Библии? — оторопел старейшина. — Зачем нам Библии? У нас Коран есть.

Амир ухватил его за руку:

— Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.

Он повернулся к командиру:

— Сколько просите?

— Четверть луидора за том.

Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.

— Могу я посмотреть?

Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.

— Ого! — поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.

Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.

— За восьмую часть луидора отдадите? — набрался отваги Амир.

Командир захохотал:

— А ты, парень, не промах! Бог с тобой, бери.

Старейшина заволновался:

— Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?

Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал:

— Мы берем. Все, что у вас есть.

Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.

— Вы не имеете права! — выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. — Это нарушение наших конституций!

Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.

— Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.

В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.

Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и тем не менее за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений — одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было в чем обвинить.

Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и в конце концов перешли к основному — клепсидре.

— Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.

— А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! — выкрикнул кто-то.

Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали как мертвые.

— Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.

Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с Церковью, и зачитал предполагаемый приговор.

— Сжечь огнем. Заживо.

Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.

— Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это — огромная милость. Вы это понимаете?

Олаф молчал.

— Он понимает, — поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.

— Вы желаете примириться с Церковью? — поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. — Поднесите ему бумагу на подпись…

Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя — вместе с бумагой.

Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руки в стороны.

— Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.

Кто-то в толпе всхлипнул.

— Приступайте, — кивнул брат Агостино и тут заметил какое-то шевеление там, позади толпы.

— Брат Агостино! — крикнули оттуда. — Остановите аутодафе!

Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи — двое крепких, высоких доминиканцев.

— У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!

— Как так? — не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.

Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.

— Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.

— Но как?.. Откуда?.. — запротестовал Комиссар. — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?

— Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. — Мы только исполняем приказ.

Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса — название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.

Там, во дворе, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых — каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни тем более пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было — все больше старосты да главы советов.

«У честного мастера и часы не лгут», — спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала, он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.

А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели путающегося в собственных ногах Олафа.

— Я в туалет! — крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.

— Смотри недолго! — отозвался Комиссар. Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.

— Наконец-то вы его привезли!

— А что такое? — оторопели доминиканцы.

— У нас уже все свидетели по его делу собрались!

— Но его сначала положено оформить в тюрьму, — возразили монахи.

— Я сам оформлю, — отмахнулся Бруно. — Давайте я распишусь!

Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.

— Ладно, расписывайся…

Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.

— Олаф…

Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз — под ноги.

— Он не слышит ничего, — пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. — У него что-то внутри головы лопнуло.

Бруно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.

Кампанию Инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам — естественно, в один из еврейских праздников.

— Мир вам, — вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.

Они обедали — всей семьей.

— Мир и вам, сеньоры, — нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.

— А кто из вас Себастьян?

— Я, — привстал один, красивый парень лет семнадцати.

— Рубаха чистая… молодец, — прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался. — И тело вымыл. В честь праздника?

— Да, — растерянно ответил тот и тут же спохватился: — Нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.

— А почему креста на груди нет? — не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.

Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.

— Простите, я забыл.

Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.

— Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…

Семья растерянно молчала.

— Ну что, — потер ладонь о ладонь Томазо, — собирайся, Себастьян, ты арестован.

— За что? — обмер тот.

— Как за что? — улыбнулся Томазо. — За ересь. Если быть совсем уж точным, за жидовскую ересь.

Он еще долго и с удовольствием наблюдал, как это работает — с точностью хорошо отлаженного часового механизма. Крещеные евреи, даже те из них, кто искренне принял Христа как Спасителя, прокалывались как раз на таких вот мелочах.

Стоило еврею помыться или надеть чистую рубаху, выпустить из мяса кровь или выбросить несъедобные с его точки зрения железы — и приговор был готов. В конце концов их начали брать даже за то, что новохристианин по умыслу или по ошибке поел мяса барана, зарезанного евреем, или по обычаю проверил остроту ножа ногтем.

Далеко не всех из них ставили на костер; более всего инквизиторам нравилось приговаривать уличенных в мелких проступках евреев к прибиванию рук и ног гвоздями — на час, на два, на день… Но по какой бы причине крещеный еврей ни попадал в Инквизицию, его обязательно приговаривали к конфискации имущества. А поскольку все ссудные и обменные лавки по внутрисемейным соглашениям были записаны как раз на крещеных, они мгновенно переходили в руки приемщиков Инквизиции, а после выплаты доли доносчика — Церкви и Короне. Ловушка сработала — да еще как!

Исаак Ха-Кохен стремительно завершал дела. Собрал платежи по мелким, давно уже выданным сеньорам ссудам и вернул вклады удивленным горожанам. Завершил несколько старых многоходовых комбинаций и сел писать письмо сеньору Франсиско Сиснеросу.

«Целую Ваши Ноги, Наш Высочайший Покровитель и Отец», — написал он и в гладких, полных почтения фразах напомнил, что время урожая давно прошло и ему, старому недостойному Исааку Ха-Кохену, пришло время отдавать взятые под процент деньги гранадским евреям. Добавил между делом, что не так давно принял христианство, а потому теперь имеет полное право легально заниматься семейным делом. Пожелал успехов, рассыпался в любезностях, подписал, свернул письмо в трубочку и опечатал фамильным перстнем. Вызвал Иосифа, поручил доставить письмо воюющему в далекой Италии сеньору Франсиско, проводил его до ворот, поцеловал и принялся ждать. И, как он и предполагал, наступил момент, когда брат Агостино во главе нескольких доминиканцев ввалился в его лавку.

— Уже понял? — хмыкнул он.

— Конечно, — кивнул одетый в свой лучший, а на самом деле единственный бархатный камзол с кружевным воротником Исаак. — Но тебе ведь нечего мне вменить.

— Ты так думаешь? — хихикнул Комиссар.

— Конечно, — уверенно кивнул Исаак. — Я стар и прожил среди христиан вдвое дольше, чем ты, и уж, будь уверен, с тех пор, как я окрестился, я не нарушил ни единого христианского правила.

Комиссар поджал губы, и старый меняла, видя, к чему движется дело, сорвал с шеи кружевной воротник, не без труда встал на изуродованные ревматизмом ноги и выдернул шпагу. Двоих каплунов он бы с собой забрал точно.

— В могилу торопишься, старый пень, — не веря своим глазам, выдохнул Комиссар, — и даже не хочешь узнать, кто на тебя донес?

— Не хочу, — отрезал Исаак.

— И в чем тебя обвиняют, не желаешь знать?

— Нет.

Комиссар подал знак монахам, и те отступили назад.

— Вот, читай, — швырнул Агостино на стол четвертушку бумаги. — Тебя обвиняют в связях с вождем гугенотов доном Хуаном Хосе Австрийским.

— С доном Хуаном? — оторопел Исаак.

Он не видел Австрийца около сорока лет — с тех самых пор, как ходил с ним в поход против марокканского султана.

— И показания на тебя дает твой собственный сын Иосиф.

Исаак вздрогнул, пошатнулся и выронил шпагу. Схватил четвертушку со стола и впился глазами в кривые строчки.

— Бедный мальчик…

Чтобы спрятать отца понадежнее, Бруно второй раз пошел на должностное преступление. Выдернул из стопки дел наиболее ему интересное и тем же вечером навестил семью виновных в богохульстве еретиков.

— Пока я работаю в Трибунале, вас не тронут, — гарантировал он. — Я буду «терять» доносы каждый раз.

— А что взамен? — побледнела богохульная семейка.

— Приютите моего отца, — пожал плечами Бруно.

Он знал, что у них нет выбора, как знали это и они.

— Деньги на еду я дам…

Затем Бруно отыскал для Олафа хорошего врача, прикупил приличной одежды и каждый вечер помогал превратившемуся в старика мастеру одеться и выводил его на солнышко — во двор. Около часа рассказывал почти ничего не слышащему отцу о том, что интересного произошло на службе за день, а затем возвращался в Трибунал и принимался за работу.

С того самого дня, как его за работоспособность и безотказность перевели приемщиком имущества еретиков, он стремительно прозревал суть дела — все лучше и лучше. А суть скрывалась в укрытых от постороннего взгляда шагах Ордена.

Именно к Ордену — раньше или позже — попадали конфискованные конторы и мастерские, дома и поля, рабы и арендаторы. И как только это происходило, там сразу же появлялись люди в черных сутанах. Вчерашние послушники, кое-как вызубрившие грамоту, они охотно брались за любую работу: секли слишком уж ленивых крестьян, назначали епитимьи не в меру заносчивым ремесленникам, возили на продажу ткани и краски… и, разумеется, считали деньги.

Да, качество сделанных таким образом курантов и башмаков, тканей и одежды было из рук вон плохим. Но война в далекой Италии все шла и шла, народ все беднел и беднел, и наступил миг, когда лишь монахи могли предложить посильную цену — пусть и за никуда не годный товар. Прямо на глазах у Бруно выстраивался новый, объединивший всю страну механизм.

Теперь он понимал, зачем Инквизиция уничтожает элиту. Невидимый Мастер, видимо отличный часовщик, знал, что в такой огромной конструкции промежуточные регуляторы хода будут лишь тормозить общее движение. А потому беспощадно устранял все лишнее и соединял шестерни напрямую — зубец к зубцу.

И лишь одного Бруно пока постичь не мог: что показывает невидимая «стрелка» Ордена на его невидимом «циферблате». Каков конечный смысл стремительно нарождающегося титанического механизма…

Генерал обнял Томазо при всех.

— Спасибо, Томас, — прочувственно произнес он, — спасибо, мой мальчик.

Стоящие навытяжку братья замерли. Они знали, за что Хирону такая честь: конфискация ссудных лавок и обменных контор — практически всех в Арагоне — прошла как по нотам. И ни кортес, ни магистраты впервые не могли возразить ничего — Инквизиция имела право судить крещеных, пусть и евреев.

Понятно, что помнящие иные времена отцы арестантов кинулись в Рим — жаловаться Папе, и понятно, что курия, предварительно собрав с этих старых дураков солидную мзду, дала их крещеным детям церковное отпущение — в личной часовне Папы — тихо, без позора и конфискаций. И понятно, что, когда воодушевленные евреи вернулись, никто их крещеных детей из камер не выпустил. Томазо позаботился, чтобы, пока они ездили в Рим, в Трибунал поступили свежие доносы.

— Ну, как там по твоему плану? Теперь финальная фаза? — отодвинувшись, улыбнулся Генерал. — Я могу говорить с Изабеллой и всеми остальными монархами?

Томазо счастливо кивнул. Теперь, когда все конторы — не только в Арагоне, но и в Кастилии, во Франции и в Неаполе — были в руках Ордена, предстояло проделать то, ради чего все и начиналось.

Городского судью все больше и больше оттирали от власти, и наступил миг, когда по самому простому делу горожане обращались к святым отцам. И если дело решалось полюбовно, им занимался падре Ансельмо, а когда конфликт был неразрешим, ремесленники строчили донос на противника и включался механизм Трибунала.

— У вас же есть конституции фуэрос, — долго уговаривал судья не применять столь жестоких и часто неоправданных мер, как донос в Инквизицию.

— О чем вы говорите, Мади? — отмахивались мастера. — Ну, обращусь я к вам, а он — к брату Агостино. И кто из нас двоих проиграет?

И старому судье впервые за много лет нечем было крыть. Комиссар Трибунала проявил себя настолько жестким и непреклонным, что залог выживания был один: донести на соседа прежде, чем сосед донесет на тебя.

Доносы стали тем более важны, что ввиду военного времени заказов на куранты становилось все меньше и меньше; мастера за них буквально дрались. А потом город как остановился.

Сначала Мади не понял, что происходит. Каждый день он просто приходил в суд, садился за служебный стол, сидел так до обеда, шел домой, кушал то, что приготовила жена, возвращался в суд, сидел до вечера, снова шел домой… и все. Он и не знал никакой другой жизни. Но однажды он прогулялся по городу — просто так — и увидел, что рынок пуст, а привычного дыма над мастерскими нет. Вообще нет!

И только тогда он с какой-то тревогой подумал, что задержка жалованья в магистрате не к добру.

— Что там с нашим жалованьем? — немедленно зашел он в магистрат.

— Вот, только что поступило, — поднял на него какие-то блеклые мертвые глаза кассир.

— И я могу его получить? — насторожился Мади.

— Можете, — как-то криво улыбнулся кассир и медленно, как во сне, снял с полки шкатулку для жалованья судейских чиновников. Открыл и пододвинул председателю суда.

Мади осторожно заглянул, но ничего не понял.

— Что это?

— Ваше жалованье.

Мади поднял брови, осторожно достал один кругляш и, не веря своим глазам, проморгался.

— Потрогайте их, не бойтесь, — все с тем же искаженным кривой усмешкой лицом предложил кассир магистрата. — Я такими же получил.

На монете — привычной формы и размера — значилось «1 мараведи», но она была отлита из самой обычной меди.

Исаак узнал о введении медной монеты в тюрьме Трибунала.

— Падуанец, — вертел он в руках новенькую медную монету превосходной чеканки. — Не хуже, чем у Кавино и Камелио — чистый падуанец…

— Это мараведи, — мрачно поправил старика охранник и протянул руку. — Насмотрелся, и хватит.

Исаак вернул монету и тихо рассмеялся.

— Я вижу, что это мараведи…

То, что начиналось с подделки древнегреческих монет из дешевого сплава и штамповки бронзовых, якобы древнеримских падуанцев, наконец-то проросло и дало плоды. А все, к чему так долго вели Европу несколько поколений Пап, наконец-то состоялось. И это означало, что прямо сейчас вовсю заработают все 34 монетных двора Ватикана, а равновесие драгоценных металлов рухнет. И несколько крупнейших папских семей станут еще богаче, а Европа — еще бедней.

Амир прибыл с табунщиками в Сарагосу в самый разгар «медного мятежа». На деревьях болтались под ветром повешенные королевские чиновники, кое-где били монахов, а в центре города и возле рынка полыхали два-три десятка домов. Однако явных лидеров, способных объяснить, что происходит, и дать четкие указания, что делать арагонцам дальше, не было. Но, что хуже всего, у людей не было настоящей монеты. Золото словно кануло в никуда. И даже на рынке никто ничего не продавал — вообще ничего!

— Кажется, я вас подвел… — прошептал Амир старейшине.

По его спине уже вовсю гулял холод самых страшных предчувствий.

— Не бойся, Амир, — смущенно улыбнулся ему старейшина, — не все потеряно. Может быть, что-нибудь продадим…

«Самосуд… — понял Амир. — Табунщики точно устроят мне самосуд. Именно поэтому и старейшина смутился. Чует, что меня ждет…»

— Эй, уважаемый! — подозвал старейшина одного из беспорядочно снующих по опустевшему рынку горожан. — Где лучше остановиться, чтобы Библиями торговать?

— Покажи, — протянул руку тот.

Старейшина вытащил из сумки тяжеленную книгу и подал ее горожанину. Тот раскрыл и ахнул.

— На арагонском?!! Сколько хочешь?

— Два луидора, — нагло завысил цену вдвое старейшина. — Только учти, медью мы не берем.

— Я понимаю, — решительно кивнул горожанин и полез в кошель.

Амир не верил своим глазам. В считанные минуты возле них выстроилась огромная толпа только что кричавших, что им не на что жить, горожан, и не торговался никто.

Томазо работал почти круглые сутки и был счастлив, как никогда. Изъятие золота из оборота, которому отчаянно мешали евреи, теперь, когда почти все ссудные лавки и обменные конторы католической Европы принадлежали Ордену, прошло идеально. Понятно, что Папе пришлось немедленно созывать Собор, и святые отцы, чуть смущаясь, подтвердили, что давать деньги под проценты — дело вполне богоугодное. Особенно если этим занимается Церковь.

— А что во Франции? — спросил он Генерала при первой же встрече.

— То же самое, — кивнул тот. — Наши ссудные лавки работают, но в обороте только медь.

Орден отработал настолько красиво, что никто даже не понял, что происходит, до тех пор, пока это не случилось. Теперь король Арагона, а если точнее, то его супруга Изабелла, а если еще точнее, то ее фаворит — однокашник Томазо по школе Ордена, держал в своих руках три четверти золотого запаса Арагона. И этого хватало на все: и на океанский флот, и на войну, и на преобразование страны по давно уже намеченному плану.

Разумеется, проблемы были. Так, чтобы выглядеть пристойно, королевской чете пришлось запретить чеканить монету монастырям. Ясно, что настоятели взвыли, и только Орден был к этому готов: запасов конфискованной у евреев иностранной валюты, чтобы пережить трудное время, хватало. А вот для армии Короны наступили по-настоящему тяжелые дни. Практически все арагонские крестьяне отказывались продавать армейским интендантам зерно и скот за медную монету — разве что по весу, как лом.

— У меня и самого этой меди — по весу на три-четыре сотни ваших фальшивых мараведи хватит. Зачем же мне еще? — говорили одни.

— А завтра что будет? — задавали риторический вопрос другие. — Начнете на кусках дерева мараведи рисовать? Или даже на бумаге?

А третьи, наиболее смышленые, чаще из мастеровых, делали простейшую литейную форму и начинали отливать почти такие же монеты.

Впрочем, все это большой опасности не представляло. Главное, чего ждал Томазо и о чем его однокашник, а ныне фаворит королевы, неоднократно предупреждал Изабеллу, — вот-вот должны были хлынуть потоки фальшивок из еретических стран — вместе с Библиями на арагонском языке.

— Поймите, милая, — без устали твердил Изабелле ее фаворит, — таможня уже перестала быть сугубо светским делом; теперь таможня — авангард Дела Веры!

И королева подумала, подумала и согласилась: отныне все дела по контрабанде переходили в ведение Святой Инквизиции.

И только набитые произведенными в монастырях и в силу этого сказочно дешевыми товарами торговые караваны Ордена шли, как и прежде, — без пошлин и без досмотра — через любые границы.

Амир получил достаточное для продолжения обучения количество денег уже после первой партии Библий на арагонском языке. Но бросить все сейчас, когда можно заработать еще и еще, было немыслимо. Так ему сказал старейшина, и Амир по здравому размышлению согласился. Они перегнали в Лангедок еще три табуна и вывезли назад, в Арагон, восемь повозок, битком набитых Библиями. Разумеется, уже на втором переходе пришлось подкупать таможню, а на третьем — еще и платить монастырю. Монахи выставили на отнятой у еретиков земле свои вооруженные посты и напрочь перегородили самую удобную тропу. А потом все кончилось — разом.

Сначала Папа объявил Крестовый поход против мятежного Лангедока. В длинной, наполненной гневом и страстью булле Папа обвинял евангелистов и в поклонении Нечистому, и в целовании козлов и жаб в их мерзкие зады, и в организации сатанинских синагог, шабашей и свального греха.

Понятно, что, когда собранные со всей Европы крестоносцы ступили на землю Лангедока, Папа первым делом отправил их охранять свои семейные земли. Лишь поэтому Амир и сумел проскочить с грузом — прямо перед носом у крестоносцев. Но вот когда он подошел к границе, там рядом с привычными чиновниками таможни уже стояли монахи.

— Не пропустят, — сразу понял Амир.

— Может, заплатим? — предложил старейшина. — Неужели им двух сотен луидоров на всех не хватит?

Амир покачал головой:

— Это не обычные монахи; это люди Ордена.

— Неужели придется крюк делать? — поморщился табунщик.

— Придется, — кивнул Амир.

Они потратили еще двое суток, сделав крюк, обошли горы с другой стороны и с облегчением пришпорили лошадей. Тропа через границу была пуста.

— Все, — зарекся Амир, — это мой последний поход. Учиться поеду…

— Да брось! — рассмеялся старейшина. — Что тебе с этой учебы? Вот настоящая жизнь!.. О, Аллах! Что это?! Назад!!! Всем назад!!!

И в следующий миг сопки окутались пороховым дымом, а залегшие поверху с обеих сторон дороги люди в черных монашеских капюшонах принялись их расстреливать — быстро и методично.

Бруно отсидел самые накаленные дни «медного мятежа» за высокими стенами францисканского монастыря — вместе с остальными членами Трибунала. Но утихло все на удивление быстро. Нет, регулярно очищаемые королевскими интендантами арагонские деревни все еще бунтовали — яростно, упорно, но вот город… Горожане довольно быстро поняли, что в Сарагосе виновных они не найдут: король прятался в одном из поместий Изабеллы в далекой Кастилии, а менялы-монахи из орденских лавок лишь пожимали плечами:

— А мы что сделаем? Не мы это медное мараведи чеканим; сами видите, чей профиль на монете…

И столичные жители не то чтобы смирились, но как-то затихли и, не найдя других виновных, все чаще и чаще доносили друг на друга.

Никогда еще Бруно не имел таких возможностей. И открыл их, как ни странно, сам Комиссар Трибунала.

— Харчевню Каталины де Гевара в реестр конфискаций не вноси, — как-то подошел он к своему приемщику, — и скажи нашему нотариусу, чтобы переписал ее на имя моей внучки Бланкиты.

Бруно на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки и уверенно кивнул:

— Хорошо.

Ему уже доводилось переписывать имения и земли еретиков на родственников епископа. Для этого нужно было только дать задание нотариусу и проследить, чтобы тот правильно — задним числом — оформил фиктивную купчую. Но для себя Комиссар попросил впервые.

— Ну и себе там… что-нибудь подбери… — милостиво разрешил старик.

Так и пошло. Обезумевшие от пыток еретики готовы были подписать все, что угодно, лишь бы им дали передышку — хотя бы на полчаса. И все их имущество проходило через Бруно. В считанные недели он стал хозяином четырех красильных мастерских, двух гостиных дворов и одного публичного дома. Понятно, что внучка седого инквизитора получила вчетверо больше, а уж сколько взяли себе родичи епископа, Бруно даже не считал.

Впрочем, это были крохи. Более всего выгод по праву получала Церковь и ненавидимый каждым арагонцем, но так и не свергнутый Бурбон. Буквально на глазах им да еще доносчикам стала принадлежать почти вся Сарагоса, и горожане были поставлены перед весьма небольшим выбором: или они работают на короля, или — на монахов. И многие выбирали монастыри Ордена: возможность платить за работу конфискованной у евреев заграничной монетой осталась только у них.

Бруно наблюдал за происходящим все с большим восхищением. Невидимый часовой мастер уже начал сводить разрозненные механизмы вместе — внутри единой на всю католическую Европу «часовой рамы». А потом в Сарагосу стали поступать контрабандные голландские Библии на правильном арагонском языке, и процессы Трибунала кардинально изменились. Еретики впервые за все время действительно стали таковыми и сопротивлялись Инквизиции абсолютно сознательно.

— Откуда вы набрались этих еретических мыслей? — привычно спрашивал старый Комиссар и тут же получал неожиданно опасный ответ:

— Я читал Библию.

Понятно, что в Библии не говорилось ни о Папах, ни об Инквизиции, ни о пытках, но большинство арагонцев лишь теперь смогли убедиться в этом лично. Более того, некоторые умники, сговорившись с евреями, сверили тексты Ветхого Завета и пришли к выводу, что латинский, считай, папский, перевод не просто искажен; он весьма своекорыстно исправлен! Те же, кто читал еще и Новый Завет, становились опасны втройне, ибо знали: истинное имя самого первого священника Рима — вовсе не Петр, а Каиафа.[24]

И тогда вышла булла Папы, и евангелистские переводы, еврейские оригиналы, да и просто сомнительные книги начали жечь. Сначала в Севилье под руководством одного из лучших сынов Церкви — Торквемады, а затем и по всей стране.

Это был весьма утомительный период. Чтобы рассортировать греческие, арабские и еврейские книги конфискованной университетской библиотеки, Бруно даже пришлось подключать ребят из Христианской Лиги, и все равно Трибунал не справлялся. И лишь когда все это свалили в центре университетского двора и подожгли, а Бруно отправился описывать домашнее имущество профессуры, работа пошла веселее.

— Алгебра[25]… — не обращая внимания на яростные протесты хозяина дома, читал Бруно заглавия книг и поворачивался к писарю, — явно жидовская ересь. Заноси.

Хозяин дома, услышав такую трактовку, позеленел и схватился за сердце. Кто-кто, а уж профессор знал реальный уровень знаний квалификаторов Инквизиции. Там запишут в число сомнительных все книги сложнее псалтыри. А значит, ждет его одно — костер.

Но еще лучше пошли дела, когда Бруно принялся описывать библиотеки раввинов.

— Здесь только рабочие записи, — попытался перенаправить обыск раввин, — интересующая вас библиотека в соседней комнате…

Бруно лишь нахмурился и первым делом вытащил из резного книжного шкафа рукописные журналы.

— Что это? — сунул он журналы переводчику.

— Журнал регистрации выдачи книг ученикам школы… — начал тот.

— Хватит, — кивнул Бруно.

Это было то, что надо. Нарушителей запрета короля и Папы можно было брать прямо по спискам журнала. И поскольку многие из учеников были на всякий случай крещены предусмотрительными родителями, их, как еретиков, ждало аутодафе.

— Сеньор! — с грохотом упал на колени все и сразу понявший раввин. — Это же дети! Не губите!

Бруно покачал головой:

— Святая Инквизиция никогда не трогает детей. Мы арестуем только женщин старше двенадцати и мужчин старше четырнадцати лет.

Раввин взвыл и как был — на коленях — пополз вслед за ним.

— Сколько вы хотите, сеньор?! — рыдая в голос, хватал он Бруно за полы камзола. — Триста мараведи?!

Бруно молчал. Он думал. Дело было вовсе не в учениках; дело было в книгах. Истребление еврейских оригиналов Ветхого Завета более всего походило на замену рабочих чертежей. Такое бывает, когда старый мастер внезапно умрет, а преемник хочет сэкономить на металле. И тогда рождается новый чертеж, а старый, дабы у заказчика не было повода усомниться в том, что он получил заказанное, бросается в огонь.

— Пятьсот?!

Бруно молчал.

— Восемьсот мараведи! Старых, полноценных! Это все, что я копил на свадьбу дочери!

— Пятьдесят тысяч, — обронил Бруно. — Пятьдесят тысяч, и мы не тронем вашу общину. Пока не тронем…

Сумма вовсе не была произвольной. Как только Инквизиция вошла в силу, место приемщика имущества стало цениться на вес конфискуемого золота, и теперь Бруно был обязан делиться постоянно — и с Комиссаром, и с нотариусом и тем более с людьми епископа.

Томазо хватало и других забот, но за массовым изъятием еврейских, греческих и арамейских оригиналов Писаний он следил с интересом.

Проблема уходила корнями в долгое противостояние трех крупнейших центров христианства — Александрии, Константинополя и Рима. Каждый центр называл себя Римом,[26] каждый считал себя столицей мира и, само собой, каждый имел собственную версию происхождения христианства. И лучшие позиции были, пожалуй, у Александрии.

Сам Томазо вполне оценил исходившую от африканских донатистов опасность, лишь когда обошел развалины Александрийской библиотеки. Только увидев сложенные из мозаики огромные монограммы Иисуса, он осознал, какой духовный подвиг совершил уничтоживший еретическую библиотеку епископ Теофил.

Удачно закончилось и противостояние с Византией. Собственно, после падения Константинополя Папы и начали дружить с османскими султанами. И именно тогда вывезенным в Италию архивам Византийской империи аккуратно повыдергивали их ядовитые зубы.

Теперь, покончив с внешней угрозой — из Африки и Азии, — Церкви предстояло навести порядок в Европе. Люди постепенно привыкали называть италийский Урбс[27] — Римом, и последним народом, сохранившим неотредактированные тексты Писаний, были евреи.

Когда Амир очнулся, с гор уже спускался слоистый вечерний туман. Он сползал на долину большими плотными кусками, обтекая стволы сгнивших деревьев и камни и укрывая от его взгляда все, что было далее нескольких шагов.

Амир приподнял голову. Вокруг сновало множество людей, но Амир видел их лишь от ног до пояса — все остальное плавало в тумане. И лишь одного человека — в пяти-шести шагах — он видел целиком.

Он сидел на корточках, оседлав тело одного из табунщиков, — голый по пояс, волосатый, с кривым мясницким ножом в руке и огромным золотым крестом на груди.

— Сердце еретика — собакам… — пробормотал человек и сделал режущее движение.

Амир с усилием приподнялся на локтях и увидел в его руке капающий кровью кусок мяса.

— Печень еретика — зверям лесным…

Амир попытался отползти от убитой под ним лошади и обнаружил, что его нога зацепилась за стремя.

— Падре Габриэль! — крикнули откуда-то из тумана. — Святой отец!

— Иду… — нехотя отозвался человек, посмотрел вокруг себя и вдруг уткнулся взглядом в Амира: — А ты почему живой?

Амир обмер.

Человек поднялся и враскачку двинулся к Амиру. Встал над ним, затем по-хозяйски сел Амиру на живот и запустил окровавленный нож ему под рубаху.

— Нет… — выдавил Амир и ухватил скользнувшее под рубахой лезвие рукой.

— Ты — еретик, — словно сквозь него посмотрел человек и сделал режущее движение.

Но Амир нож удержал.

— Я не еретик! — выдохнул он. — Я — мусульманин!

— Падре Габриэль! — снова позвали откуда-то сбоку. — Идите к нам!

Глаза волосатого человека с крестом на груди засветились сомнением.

— Как мусульманин? Разве ты не вез через границу еретическую Библию?

— Вез, — признал Амир, — но я не почитаю Христа. Я контрабандист, а не еретик.

Лицо человека с крестом на секунду наполнились болью.

— Как жаль…

Все с тем же искаженным болью лицом он огляделся по сторонам.

— И они тоже не еретики?

— У нас не было ни одного христианина, — мотнул головой Амир, изо всех сил удерживая направленный в его живот нож, — только мусульмане.

По щекам волосатого человека скатились две крупных слезы.

— А кого же я тогда скормлю моим собакам?

Сзади него появились темные силуэты двоих человек в черных рясах.

— Вот вы где, падре Габриэль, — с усилием приподняли они плачущего сумасшедшего и поставили его на ноги. — Хватит, падре Габриэль…

Амир выдохнул и стремительно выдернул застрявшую в стремени ногу, но в его горло тут же уперся ствол мушкета.

— А ты, магометанин, тихо. Руки — перед собой…

Амир покорно протянул руки вверх, и кисти быстро и умело перетянули грубой веревкой.

— А теперь встал и пошел!

За день до аутодафе к Исааку прорвался Мади аль-Мехмед.

— Я передал протест королю, кортесу и Верховному судье, — поглядывая на замерших с двух сторон молодых доминиканцев, торопливо произнес друг. — Но ответа все нет. Я надеюсь, может быть, завтра…

— Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.

— Но конституции фуэрос…

— Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак. — Нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.

Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.

А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.

— Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом доном Хуаном Хосе.

Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.

— Ты же сделал все, что должен? — спросил он, имея в виду доставку письма сеньору Франсиско.

— Да, — кивнул Иосиф.

— Он знает о том, что происходит?

— Конечно, — кивнул сын. — Такое сейчас по всей стране.

— И что он сказал?

Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого недоставало одного — возврата долга.

— Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. — Они не хотят возвращать свои долги по займам — по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско не исключение.

Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.

— Боже… какой дурак!

И тут же вынес вердикт:

— Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.

— Но куда… — начал сын.

— В Амстердам, в Лондон, в Беарн — куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.

Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы Инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю — уже за две тысячи мараведи — «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря Инквизиции.

— Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.

— Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один — человек…

Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть Инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.

Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло — вообще ничего! Клепсидра не работала.

Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».

— Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.

— Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.

С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.

И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем — от шестерни к шестерне — добиралась до стрелки.

Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.

«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу. — Жизнь — это каскад…»

Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно — с самой обычной монеты. Той самой, из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.

Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты — еврейские обменные конторы и вставив свой — орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.

Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги — греческие, арабские и еврейские — пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.

А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что, прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.

Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви.

А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского, и никто не понимал, что это все — лишенный всякой практической пользы театр. Что его блеск и мишура служат лишь одному — отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.

— Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь театр, — вслух подумал он.

— Что вы говорите? — заискивающе переспросил писарь.

— Нет, ничего, — покачал головой Бруно.

Было и еще одно сходство Инквизиции с механизмом часов — потери. Что в построенной им клепсидре, что в сарагосском кукольном театре часть энергии тратилась на обслуживание самого движения, а попросту говоря, воровалась шестеренками — как сейчас.

Вот только Бруно не был шестеренкой. Его не устраивало это примитивное, до самых мелочей понятное вращение в одних и тех же пазах. И он не верил, что в мире нет чего-то несравненно более сложного и высокого.

А потом Бруно попал в кабинет одного из еретиков и обомлел. На стене прямо перед ним висела огромная, в человеческий рост, схема. Более всего эта схема напоминала огромный часовой механизм. Но это не был часовой механизм.

— Что писать? — напомнил о себе писарь.

— Подожди, — остановил его Бруно и посмотрел на прижавшегося к стене, белого от ужаса еретика. — Это что?

— Небо, — выдавил тот.

— Как так — небо? — не поверил Бруно. — Я же вижу, что это из механики.

— А это и есть механика, — глотнул еретик, — только небесная.

Бруно подошел к схеме и жадно обшарил ее взглядом. Он чувствовал, видел эту красоту… и не понимал.

— Научишь? — повернулся он к еретику.

— Вы что, сеньор Баена! — дернул его за рукав писарь. — Это же астрология!

— Помолчи, — выдернул рукав Бруно и снова обшарил схему взглядом.

Он слышал про астрологов от Олафа. У них в городе их не было, но приемный отец говорил, что на астрологии основано все: и календарь, и часы — все!

— Сначала я тебя должен алгебре научить, — внезапно подал голос еретик, — затем геометрии… а меня, я так вижу, сегодня заберут.

— Не бойся, брат, — не отрывая взгляда от немыслимо красивых парабол, тихо проговорил Бруно астрологу, — я тебя никому не отдам. Все в моих руках. Только научи.

С какого-то момента Генерал начал прислушиваться к мнению Томазо особенно тщательно. Но даже он изнемогал от нетерпения.

— Может, пора? Сколько можно ждать?!

— Рано, — качал головой Томазо.

По его данным, только две трети значимых для Арагона крещеных евреев были арестованы Трибуналом, и лишь половина из них была приговорена. А Томазо хотел, чтобы петля на шеях высокомерных грандов затянулась потуже.

— Гранды и так уже вошли в Каталонию! — едва сдерживаясь, чтобы не заорать по привычке, сообщал Генерал. — Или ты хочешь, чтобы они добрались до Арагона, а всех нас перевешали на деревьях?! Так ты дождешься! Немного осталось.

Томазо был непреклонен. К тому времени, когда мятежные, поддерживающие Австрийца гранды вошли в Каталонию, нужных Трибуналу евреев арестовали почти всех, но опять-таки большей части из них приговоры еще не были вынесены.

И только когда поддерживающие Австрийца мятежные гранды заняли соседнюю Каталонию целиком, Генерал не выдержал.

— Все, Томас, хватит! — отрезал он, услышав очередной отказ. — Ты заигрался.

Беда была в том, что ни Генерал, ни тем более Папа не проходили той школы, какую прошел Томазо. Да, они понимали, что в игре «кто кого переглядит» выигрывает лишь тот, кто сумеет не отвести глаз, но никто из них никогда не играл в эту игру в запертом темном зале, с опытными, циничными монахами на той стороне. Томазо играл, и ставка в этой игре был он сам, а в память об этом все его тело было покрыто шрамами.

Вот только теперь его противниками могли стать и теряющие терпение люди Ордена, включая Генерала.

— Хорошо, — согласился Томазо. — Начинаем.

Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев — от двенадцати до девяноста двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы Инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.

Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.

Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.

— Я маленький человек, — опустив голову, произнес он, — и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.

Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.

— Зачем тебе куранты как яйцо? — кое-как, жестами, спросил он глухого отца.

Олаф опустил голову еще ниже.

— Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.

Бруно прикусил губу.

— Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…

А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, — небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что небо походит на обычные часы.

— Это Великий Индиктион, — разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.

— А что это?

— Звезды постоянно перемещаются, — серьезно произнес астролог, — но еще египтяне выяснили, что, когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.

— Но кто же тогда Часовщик? — потрясенно выдохнул Бруно. — Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?

— Я не знаю, — честно признал астролог. — Я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.

Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов — с пока еще неясной целью — прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!

«Как я мог этого не понимать раньше?!»

А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.

— Руис Баена?

— Да, святой отец, — кивнул Бруно.

— Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…

Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.

— Да, святой отец, — стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.

— И конфискованные долговые расписки описывал и отправлял в Сан-Дени ты…

— Да, святой отец.

— Значит, тебе и оставшиеся архивы в Сан-Дени везти, — удовлетворенно чмокнул губами Главный инквизитор. — Кстати, это ведь именно они тебя к нам направили…

Бруно напрягся. В Сан-Дени, главный монастырь Ордена и крайне опасное для чужака место, можно было попасть или случайно — как он сам когда-то, — или по их собственному запросу.

«Неужели по мне был запрос?»

Ему было очень не по себе. Но отказаться было немыслимо.

— Как прикажете, святой отец.

Томазо лично просмотрел свезенные изо всех провинций Арагона архивы ссудных лавок и обменных контор и лично отложил в сторону первоочередные. А потом он выехал в Каталонию и в качестве пробы попросил о личной встрече одного из провинциальных грандов — сеньора Франсиско Сиснероса.

Как ему чуть позже рассказали агенты, Сиснерос долго колебался, надо ли ему принимать приглашение столь низкого происхождением человека, но Томазо понимал, на какие клавиши следует нажимать, чтобы заинтриговать человека. И не ошибся: услышав, что сеньор Хирон прибыл с поручением от Короны и Ордена, гранд не утерпел и довольно быстро нашел его в маленьком гостином доме маленького каталонского городка.

— Вы, как я понимаю, сеньор Томазо Хирон? — спросил высокородный гранд, как только вошел.

— Совершенно верно, — изящно поклонился Томазо.

— И что у вас за дело?

Томазо жестом пригласил гранда присаживаться и присел сам.

— Речь идет о ваших долгах.

— Моих долгах? — опешил гранд и тут же начал наливаться гневом: — Ну-ка, объяснитесь… и вообще… вам-то какое дело до моих долгов!

— Вы должны королю, — пожал плечами Томазо, — и, разумеется, Ордену.

— К-королю? — выпучил глаза гранд и огромным кулаком застучал себя в широкую грудь. — Я? Должен?! Королю?!! Да еще и Ордену! Да как ты смеешь?!

Томазо пожал плечами, сунул руку в тубу хорошей кожи и вытащил свиток. Протянул Сиснеросу и, не дождавшись встречного движения руки, положил свиток на стол.

— Здесь нотариальные копии ваших долговых расписок.

Гранд — все еще не в силах успокоиться — гневно пыхнул и небрежно взял свиток со стола. Развернул, вчитался и в совершенном изумлении поднял брови:

— Откуда это у вас?

Томазо усмехнулся — теперь он мог себе это позволить.

— Это ведь ваши долговые расписки?

Он совершенно намеренно не ответил на вопрос — просто чтобы гранд понял, что их позиции, по меньшей мере, равны. Но и гранд не собирался уступать.

— Я спросил, откуда это у вас, — уже с угрозой повторил он.

— Вы и сами прекрасно знаете, откуда, — решил немного сдать назад Томазо. — Из архива Исаака Ха-Кохена. И это — ваш заем. Ведь так?

— Да, это мой заем, — мрачно признал гранд и швырнул свиток обратно, почти в лицо. — Но ни короля, ни Орден, ни тем более тебя это дело не касается.

— Ошибаетесь, — покачал головой Томазо. — Дело в том, что Исаак Ха-Кохен был крещен, а около полутора месяцев назад его арестовал Трибунал…

Сеньор Франсиско мрачно жевал ус и явно не собирался это никак комментировать.

— А три недели назад Исаак Ха-Кохен был признан виновным в жидовской ереси и приговорен к конфискации всего имущества и последующей релаксации.[28]

Гранд непроизвольно напрягся, и Томазо понимал почему. Из переданного братом Агостино секретного реестра следовало, что Ха-Кохены неоднократно помогали гранду, и старый меняла оправданно ожидал того же.

«Но ты не помог…» — промелькнула у Томазо ненужная в общем-то мысль, и прошлое снова заявило о себе — тянущей болью в сердце.

Там, в монастыре, много лет назад, они с Гаспаром кидались на помощь каждому, — едва отбрасывали противника назад, а потом им самим стало туго, и вот здесь и стало ясно, кто есть кто. Да, из тех, кто струсил, в орденскую школу не прошел никто, но почему-то легче на сердце от этого не становилось — ни тогда, ни сейчас.

— Это личное дело Исаака Ха-Кохена, — насупился гранд, — я к его жидовской ереси никакого отношения, слава Всевышнему, не имею.

— Верно, — легко согласился Томазо, — но по закону, кстати, утвержденному кортесом, конфискованное имущество еретика переходит Церкви и Короне. В число этого имущества входят и ваши долговые обязательства — все до единого.

Сеньор Сиснерос побледнел, а на его висках выступили крупные капли пота.

— Таким образом, — завершил Томазо, — вы теперь должны не терпеливому Исааку Ха-Кохену, а Его Высочеству и Церкви.

Гранд шумно глотнул. Он явно был в растерянности и не мог решить, как на это реагировать.

— И сколько?..

Томазо развернул так и валяющийся на столе перед ним свиток, разгладил и, прижав ладонью, ткнул в цифры пальцем.

— Здесь указано, что вы обязались вернуть заем той же монетой, какой брали, — напомнил он, — и по нынешнему курсу это означает, что вашего родового поместья уже не хватает.

— Да я тебя!.. — рванулся через стол сеньор Сиснерос, пытаясь ухватить Томазо за грудки.

Томазо отскочил.

— Мерзавец! — перекатился через хрустнувший стол гранд и выхватил шпагу. — Иди сюда!

Томазо тоже вытащил шпагу, легко пропустил кинувшегося гранда мимо себя и уже на излете ткнул его острием под колено. Гранд взревел, попытался развернуться и, не понимая, что с ним происходит, рухнул на пол. А Томазо подошел к столу, взял нотариальную копию и уже с полным правом швырнул ее поверженному гранду в лицо.

— Если вы не признаете долга, я поставлю об этом в известность всех рыцарей королевства, — внятно произнес он. — Вы понимаете, что это будет означать для вас.

Лицо силящегося встать гранда приобрело густой свекольный цвет. Он понимал.

— А если признаете, король… может быть… пожалует вам ваше поместье обратно.

В считанные недели в аналогичном положении оказались практически все мятежные гранды Кастилии, Каталонии, Валенсии, Арагона и Наварры. Каждый из них десятки раз закладывал земли и поместья, чтобы построить океанский корабль или выступить на войну. Почти никто из них не собирался защищать евреев, полагая, что с гибелью заимодавца исчезнет и сам заем. И никто и представить не мог, что наследниками их долгов по закону станут Церковь и Корона — те, с кем они и сцепились.

Но главное — все они были заложниками своей фамильной чести. Не отдать долг было для грандов так же естественно, как плюнуть, но вот допустить огласку… это было так же немыслимо, как при множестве свидетелей бежать с поля боя.

Бруно в числе множества других присланных в Сан-Дени приемщиков завели в огромный, до потолка набитый связками документов зал, а затем дверь скрипнула, и на пороге появились два здоровенных монаха — с третьим на руках.

— Вон туда, — распорядился едущий на своих собратьях монах, — за стол.

Монахи пронесли его за стол, усадили, пододвинули стул, бережно поправили под столом безжизненные ноги, разложили на столе бумаги и, почтительно поклонившись, вышли. Бруно пригляделся, и внутри него похолодело — за столом сидел тот самый монах — с вилкой в пояснице.

— Ну что, детки, — наклонился над столом монах, — будем знакомиться. Меня зовут Гаспар.

Бруно опустил глаза вниз и тут же заставил себя поднять подбородок повыше. Даже отец признал его не сразу, а уж этот…

— Работа у вас будет нудная — смерть, — с усмешкой предупредил Гаспар. — Но вернуться назад до того, как она будет закончена, даже не надейтесь.

— А что мы будем делать? — подал голос кто-то.

Гаспар улыбнулся и обвел руками вокруг себя.

— Сортировать еврейские архивы — все, до последней бумажки.

Монахи охнули.

— Я не могу задерживаться надолго, брат Гаспар, — вышел вперед один из них, — у меня работы в Уэске — невпроворот.

— Имя, — коротко распорядился Гаспар.

— Кристобаль, — сделал еще один шаг вперед монах, — брат Кристобаль де ла Крус.

Гаспар кивнул, достал из стопки лежащих на столе бумаг одну и некоторое время что-то в ней высматривал.

— А… вот, нашел. Кристобаль де ла Крус. Присвоил из имущества Церкви и Короны два публичных дома, три питейных заведения, цирюльню и шестнадцать харчевен… Ого, какой размах!

Монахи замерли. Здесь по запросу Ордена были собраны одни приемщики, и без греха не был никто.

— Я могу тебя вернуть назад, Кристобаль, — с выражением крайней симпатии на лице кивнул Гаспар. — Даже карету дам… вместе с почетным караулом. До самой камеры под руки доведут…

В зале мгновенно воцарилась тишина.

— Но если вдруг передумаешь и захочешь остаться с нами… чтобы работать, как маленький послушный ослик… несколько месяцев подряд… за тарелку похлебки, я тебя пойму и отговаривать не стану.

По залу пронеслась волна вздохов.

— А что потом? — набрался отваги кто-то сзади. Гаспар улыбнулся.

— Поймите, деточки мои, ваше будущее делается здесь, в этом зале. Не в Уэске. Не в Сарагосе. И даже не в Мадриде. Только здесь. Так что мой вам совет: постарайтесь мне понравиться.

Монахи потрясенно молчали.

Гаспар отдал первые распоряжения по сортировке и откинулся на спинку стула. Когда стало ясно, каких размеров достигло в Трибуналах воровство, кое-кто в Риме потребовал чистки — по всем правилам — со следствием, приговором и релаксацией в конце. Чтоб неповадно было…

Лишь с огромным трудом Генерал уговорил Папу этого не делать и оставить все, как есть. К тому времени следователи Ордена уже прижали нотариусов и знали схемы присвоения как свои пять пальцев. Следующим звеном были приемщики.

В силу своего положения приемщики знали больше, чем нотариусы. Многое похищалось, минуя юридическое оформление — прямо из домов еретиков и евреев. Теперь следовало постепенно привести приемщиков к мысли, что сотрудничество с Орденом для них — единственный выход, а значит, нужно рассказать, а затем и собственноручно записать все и обо всех — вплоть до комиссаров и епископских племянников.

Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция — сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое и тем больше пользы принесет он делу Ордена.

«Главное — не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, — оглядел Гаспар бывших приемщиков. — А то побегут…»

Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезножевший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.

«Руис Баена?!» — охнул Бруно.

Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены, каллиграфа монастыря Блаженного Августина, был взят с его обездвиженного тела — там, на кухне епископа Арагонского.

«Бежать, — понял Бруно, — немедленно!»

Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.

— Слышь, брат, — внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, — бежать отсюда надо. Ты не думаешь?

— Не думаю, — мотнул головой Бруно. — Они не станут нас отдавать под суд. Скорее попытаются использовать.

Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.

— У меня там, в Уэске, не только эти шестнадцать харчевен… — с сомнением покачал головой Кристобаль. — Есть за что железные сапожки с угольками надеть…

Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир — черный от загара, обветренный, заросший — и рядом еще четверо морисков.

— Ты?!

Амир поднял на него мутный взгляд.

— Ты что здесь делаешь?! — не мог поверить увиденному Бруно.

— Арестован… — облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, — за контрабанду…

Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок — примитивные, как часы на трех шестернях, — он видал и такие.

— Сегодня ночью уходим, — одними губами произнес Бруно. — Ты пойдешь?

— Да… — так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.

Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.

— Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.

— Зачем тебе ненужные хлопоты? — мягко уговаривали его. — Ты ведь все равно ничего сделать не можешь…

Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.

— Грех быть такими корыстными, — как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. — Инквизиция — это дело Веры, а потому конфискация — не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.

— Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, — возразил прихожанин, — а я-то ни в чем не виноват.

— Ты имел дело с еретиком, — сухо парировал падре Ансельмо, — и ты считаешь себя чистым перед Церковью?

После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через Трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.

В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояли по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди — иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.

И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика — старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитал не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним из авторитетнейших лиц города, а самое главное, не боялся.

Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.

Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично — в качестве оруженосца весьма высокородного барона, одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени — были основания…

— Мы все в одинаковом положении, — первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. — У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.

— У меня не отнимут, — подал голос один из грандов-сарацин, — я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.

— Это пока не дотянуться, — тут же возразили ему. — Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.

Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет Инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.

— А чего мы опасаемся? — подал голос кто-то из грандов. — Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.

Томазо насторожился.

— И то верно, — поддержали его несколько голосов, — мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.

— А у кого крестьяне, тот и господин!

Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники — люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.

Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине, стащил из кухни несколько ножей, смастерил простенькую отмычку и стал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.

Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран — так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.

Выходило так, что нижние этажи жизни управляют верхними не менее, чем верхние — нижними. И это ломало всю стройную картину астрологического мироздания.

Томазо покинул совещание грандов Арагона в совершенном расстройстве. Да, половина грандов уже была готова признать долги, а значит, и власть короля. Но те, кто не брал займов у евреев или изначально опирался на мусульман, в расставленную им ловушку не угодили. В перспективе это приводило к расколу грандов на два лагеря, чего было явно недостаточно. Папа хотел, чтобы гранды воевали с Австрийцем, а не между собой.

«И как мне лишить грандов опоры на мусульман?»

Беда была в том, что морисков не в чем обвинить. Богатыми они, в общем, никогда не были, а потому и сколько-нибудь серьезных врагов не имели. Да и пастбище — не лавка, которую можно поджечь или отнять; все земли морисков принадлежали им уже сотни лет, и никто, кроме них самих, на эти земли не претендовал. И тем не менее именно налоги, которые мориски платили своим сеньорам, и позволяли мятежу против Бурбона продолжаться.

«Налоги? А что, если у грандов отнять налоги?»

В этом что-то было.

В этот раз, когда брат Агостино вызвал Марко Саласара для очередной беседы, рядом с Комиссаром сидел человек из Ордена.

— Сколько у тебя людей? — спросил монах.

— Четыреста семнадцать, сеньор, — без запинки ответил Марко, — и полгорода сочувствующих.

— А задание Папы и королевской четы выполнить сумеешь?

Марко вытянулся.

— Конечно, сеньор! А что нужно сделать?

— Сарацины… — мрачно произнес гость, встал и прошелся по комнате.

Глава городского отделения Христианской Лиги замер. Он чувствовал, насколько важно для него то, что сейчас произойдет. Но пока монах молчал.

— Крестовый поход? — холодея от предчувствий, осмелился спросить Марко.

— В некотором роде, — кивнул монах.

Внутри у Марко все зашлось.

— Неужели меня посылают в Палестину?

Монах молчал и только внимательно смотрел на молодого вождя католической молодежи.

— Нет, Марко, не в Палестину, — наконец-то произнес он.

— В Лангедок? — вспомнил Марко название французской провинции, с которой не мог справиться даже Людовик, и сам же понял, что это не Лангедок. Там жили гугеноты, а не сарацины.

Монах улыбнулся:

— Нет, Марко… это намного более важное задание.

Марко растерялся.

— Да, Марко Саласар, Церковь доверяет тебе гораздо более важное задание, — встал напротив него монах. — Твоя задача привести к вере Христовой твоих соседей.

— Здешних сарацин? — вытаращил глаза Марко. — Наших морисков?!

Монах кивнул.

— Но это же невозможно! — затряс головой Марко. — Они же упертые, как… как… как ослы!

— Да, это так, — печально признал монах, — и тем важнее донести до них светоч Христовой веры.

В глазах у Марко помутилось. Сарацинских деревень вокруг города было множество — почти половина.

— Значит, так, — прошелся по комнате монах. — Берешь всех своих людей. Входишь в поселок и начинаешь крестить — всех, от мала до велика.

— Они не согласятся, — покачал головой Марко.

— А разве я сказал, что тебе нужно их спрашивать? — резко остановился напротив монах. — Я тебе сказал: крестить!

— Насильно? — похолодел Марко.

— Если большой ребенок все еще гадит в штаны, его приучают к чистоте насильно, — процедил монах. — А дело веры поважнее обгаженных штанов. Разве не так, Марко?

Марко молчал.

— Трех-четырех священников наш монастырь тебе выделит, — пообещал монах, — ну и человек двадцать инструкторов дадим… покажут, как работать надо.

То, что Марко Саласар задумал что-то мерзкое, Мади аль-Мехмед понял, как только ему сообщили, что Христианская Лига в полном составе вышла из города.

— Куда они пошли?

— На восток, — показал рукой встревоженный альгуасил.

— Собирай ребят, мы выезжаем вслед, — распорядился Мади и кинулся во двор оседлывать мула.

Альгуасил быстро вернулся с подмогой, они — все девять человек — немедленно выехали за восточные ворота и, нахлестывая мулов, бросились в погоню. Вошли в первую же деревню и обомлели: парни из Лиги под руководством вооруженных мушкетами монахов загоняли ничего не понимающих крестьян в расположенный в центре деревни пруд.

— Мы — люди сеньора Франсиско! — возмущались крестьяне. — И вам он тоже покровительствует! Что вам надо?!

Кое-кто из вырвавшихся из оцепления мужчин сбегал за вилами и теперь пытался отбить своих детей и жен, но в отличие от легионеров они все-таки опасались нанести сколько-нибудь серьезный вред.

— Вперед! — скомандовал Мади и пришпорил мула, а затем, отогнав нескольких человек, выехал на кромку берега. — Марко! Марко Саласар! Иди сюда!

Знающие городского судью крестьяне как-то сразу успокоились, а сквозь толпу пробился Марко в сопровождении двух вооруженных монахов.

— Что тебе?

— Ты не забыл, что это земли сеньора Франсиско? Нашего покровителя…

— Франсиско Сиснерос — предатель, — надменно возразил молодежный вождь. — А эта земля теперь принадлежит королю и Папе.

— Ты что — спятил? — возмутился судья. — Мальчишка!

— Кто ты? — прищурившись, оборвал его один из монахов.

«А ведь он чужак…» — мгновенно понял Мади.

— Я — председатель судебного заседания Мади аль-Мехмед, — с достоинством представился судья и, придерживая шпагу, слез с мула. — А вот кто ты?

— А я — воин Христов, — с вызовом бросил монах и повернулся к своим: — Ну что, братья? Начнем с этого сарацина?

— Давай! — загудели из толпы.

В следующий миг, оттеснив альгуасилов, на Мади налетели несколько человек. Повалили его на влажную землю, сорвали ремень со шпагой и шляпу и за ворот поволокли к пруду.

— Что… вы… делаете?! — заорал Мади, и в следующий миг его ухватили за шею и силой окунули головой в пруд.

— Как… вы… — сплюнул грязную воду Мади.

— Крестится раб Божий… — гнусаво затянули над ухом.

— Как вы смеете?! — заорал Мади, и его тут же окунули еще раз.

А когда его окунули в третий раз, вокруг стоял такой хохот, словно в деревню приехал цирк из Савойи.

— Как назовем новорожденного?

— Да хоть Маврикием![29] Один черт, его добела не отмыть!

— Ну, вставай, Маврикий! Смотри, как быстро мы тебя человеком сделали…

Мокрый, грязный Мади, покачиваясь, встал на ноги, обвел толпу туманящимся от ярости взглядом и увидел, как крестьяне, один за другим, не желая видеть позора столь уважаемого человека, опускают глаза.

Томазо пробил идею о крещении морисков не сразу. Генералу пришлось запрашивать десятки инстанций — от Папы до епископа Арагонского, и каждому нужно было доходчиво объяснить практические выгоды предложения. И все-таки, если бы не явные военные успехи Австрийца, скорее всего эту идею Томазо похоронили бы, как и множество остальных. Однако Австриец неожиданно пошел в наступление, и Генералу дали добро.

— Смотри мне, Томас, — цокнул языком Генерал, — головой отвечаешь, если что не так пойдет.

Томазо это знал, а потому следил за донесениями о крещении морисков с напряженным вниманием. То же самое происходило по всему полуострову — и в Каталонии, и в Валенсии, но быстрее всего сводки поступали из Арагона, и пока все в Арагоне шло как по часам.

Отряды Христианской Лиги под руководством опытных инструкторов шли от деревни к деревне так быстро, как могли. Главное, что понимали все, — нельзя допустить оповещения деревни до того, как ее придут крестить. Поэтому пойманных на дорогах морисков, как возможных гонцов, нещадно убивали. А уже через день-два в окрещенных деревнях появлялись власти.

Все делалось строго по закону. Первым делом новохристианам объясняли, что они теперь обязаны платить церковную десятину. Затем разъясняли, что теперь для них прежний налог — за исповедание ислама — отменяется, а новый — всеобщий — вводится.

Отмена «исламского» налога и была драгоценной сутью идеи Томазо. Тонкость была в том, что «исламский» налог крестьяне платили своему сеньору, а всеобщий шел в королевскую казну. В условиях войны сеньоров и короля это различие было ключевым.

И, боже! Как же взвыли гранды!

Бруно отомкнул замки на колодках Амира и его четырех соплеменников за четверть часа. Вручил им похищенные на кухне разнокалиберные ножи и повел в сад. Он уже приметил место, где можно, не привлекая ничьего внимания, забраться на крышу, а оттуда перемахнуть через стену. Но едва беглецы подобрались к ведущей на крышу лестнице, их окликнули:

— Эй, братья! Почему не спите?

Бруно остановился как вкопанный и медленно развернулся. Прямо к ним шел крепкий и очень самоуверенно держащийся монах.

— На хлеб и воду захотели? — зло и насмешливо поинтересовался монах.

Бруно лихорадочно думал. Он был уверен, что монах мгновенно поймет, что Амир и его соплеменники — вовсе не монахи. А расстояние между ними все сокращалось.

— А ну-ка, ну-ка… — прищурился уже совсем близко подошедший монах, — кто это там, в теньке прячется?

— Живот прихватило, — начал спасать положение Бруно и уже видел: не выйдет.

И ровно в тот момент, когда взгляд монаха уткнулся в одного из морисков, его глаза округлились. Но не от удивления. Он покачнулся, с трудом переступил ногами и вывернул шею. За его спиной стоял брат Кристобаль де ла Крус.

— Все, брат, отмолился, — промолвил Кристобаль и резко выдернул узкий длинный кинжал из спины монаха.

Монах еще раз покачнулся и рухнул на спину.

— Я сразу понял, что ты сегодня же уйдешь, — весело улыбнулся Кристобаль, глядя в глаза Бруно. — Теперь хочешь не хочешь, а придется тебе и меня с собой брать.

Томазо получил записку от Гаспара в самый разгар крещения морисков.

«Брат! Нас надули! — писал Гаспар. — В списке видевших еврейские архивы приемщиков я обнаружил некоего Руиса Баену. Помнишь это имя?»

Томазо охнул. Документы на это имя Гаспару выписывали при нем.

«Понятно, я в ту же ночь отправил в спальню охрану для поимки, — продолжал Гаспар, — и понятно, что они никого с таким именем в спальне не обнаружили! Понимаешь?!»

Томазо понимал. Вражеский агент пришел, узнал, чем они заняты, и тут же исчез.

«Австрийцы? — лихорадочно соображал он. — Голландцы? Англичане? Кто?!»

Беда была в том, что снятые с раненного Гаспара бумаги были подлинными — таково было непреложное правило Ордена. С ними можно было проникнуть во все структуры Церкви.

Понимая это, Томазо сразу разослал розыскные анкеты на имя Руиса Баены — по всему Арагону и всей Кастилии. И только в одно место — монастырь Сан-Дени — анкеты не ушли: у Томазо и в мыслях не было, что человек, ранивший Гаспара, рискнет появиться в самом сердце Ордена.

«А то, что я его среди приемщиков не опознал, — продолжал Гаспар, — означает, что бумаги переходят из рук в руки — возможно, с момента похищения».

— Черт! — выругался Томазо.

«Ну и, конечно, надо разобраться, что он делал в Трибунале Сарагосы, — писал далее Гаспар. — Судя по привезенным им архивам, этот „Руис“ наверняка знает о делишках нашего нового епископа все или почти все…»

Томазо ненавидяще застонал. Он уже представлял, какой шум поднимется, если компромат на епископа Арагонского попадет в руки евангелистов или даже комунерос.

«Держись, брат, — завершил Гаспар, — я Генералу уже повинился и свою порцию схлопотал. Еще чуть-чуть, и пришлось бы уходить в добровольную ссылку на ватиканские архивы. Теперь — твоя очередь».

Томазо зажмурился и стиснул зубы. Все, что он так долго и тщательно обдумывал, затем пробивал через Генерала, затем готовил и приводил в исполнение, грозило рухнуть. Просто потому, что он недооценил противника.