Часовщик

Час одиннадцатый

Бруно не удивился, когда его цепь отомкнули от кольца и так же, в кандалах, посадили в карету. Он видел из окна, как точно в такую же карету незадолго до него сажали Хирона, и уже догадывался, что кое-что пошло не так. И это было очень хорошо. Нет, он вовсе этого не добивался. Просто Бруно знал, что Провидение уже ведет его по нужному пути. Именно поэтому сеньор Хирон, отняв у него индейцев и редукции, тут же поднял его ступенькой выше. И Бруно, поглядывая в сторону ревизора, уже понимал: судьба наверняка отнимет его у Хирона, чтобы поднять на новую, пока еще неведомую высоту.

Томазо вспомнил о Бруно, уже когда садился в карету.

— Извините, святой отец, но мне придется взять с собой еще одного человека.

Он обещал Гаспару отдать изуродовавшего его Бруно и теперь просто выполнял обещание.

— За чей счет? — профессионально скупо отреагировал ревизор. — За ваш лично или за счет Церкви?

— Это преступник, и анкета на его розыск подана много лет назад, — сразу понял, в чем дело, Томазо.

Ревизор поморщился. Разыскиваемого преступника можно было покарать и на месте, однако Томазо был братом Ордена, а потому имел право на такие вот незапланированные перевозки.

— Как хотите… — куда-то в сторону, с неудовольствием произнес он.

Томазо распорядился доставить часовщика, ушел в свои мысли и не возвращался в реальный мир, пока не добрался до Европы. Ему было совершенно ясно, что отдуваться за все придется лишь ему — просто потому, что это удобно новому Генералу.

Да, Томазо допустил просчет. И подозрительнее всего должны были смотреться сдвинутые на сто лет ровно всплески падежа поголовья индейцев. Он искренне надеялся, что у братьев хватит смекалки обозначить потери от эпидемий, скажем, как следствие мятежей и налетов — местами, в разбивку, но вот сами колебания численности поголовья — с этим была просто беда.

Чтобы не платить за «погибших», а на деле укрытых от учета индейцев подушный налог, Орден строго отчитывался Короне — о каждом «падеже». И вымарать эти продублированные во множестве учреждений Короны цифры было уже невозможно.

За полтора месяца пути Томазо совершенно измучился от мыслей, а потом был порт Коронья; со словоохотливым секретарем, который рассказывал об удачной продаже семисот детских голов на остров Сан-Томе. А потом они въехали в Арагон, и Томазо не узнал своей страны.

Во-первых, Орден сразу же выдал им усиленное сопровождение.

— На дорогах бандиты, — пояснил помощник настоятеля. — Если охраны мало, вас просто перебьют.

Во-вторых, в придорожных харчевнях кормили такой дрянью, что Томазо лишь с пятой попытки, уже по истечении полутора суток сумел в себя что-то запихнуть. Но главным было ощущение всеобщего запустения. Крыши домов провалены. Окна вечерами черны. Редкие дети с огромными, как в Индии в засушливый год, животами вялы и безразличны. И везде воры и попрошайки: на дорогах, у монастырей и харчевен — везде! Нация арагонцев, некогда не уступавшая смекалкой и деловой хваткой ни евреям, ни морискам, словно превратилась в нацию профессиональных неудачников. А на всех ключевых постах вместо изгнанных евреев и склонных к ереси арагонцев сидели ставленники крупнейших итальянских кланов.

— Главной ошибкой Короны была чрезмерная централизация, — выложил свою версию в одной из омерзительных харчевен ревизор.

Но знающий куда как больше Томазо промолчал.

А уже в Сарагосе, когда Томазо по привычке зашел за почтой, он узнал, что за время следования по стране, несмотря на сопровождение Ордена, на них, как на подозрительных, донесли в Инквизицию двадцать семь раз. Это был другой Арагон, и это были другие арагонцы.

Гаспар уже получил устное уведомление отца Клода о том, что Ватиканский архив более не нуждается в его услугах, когда его вызвал римский секретарь Ордена.

«Только бы не арест, — вздохнул Гаспар. — Господи, помоги…»

Людей Ордена теперь время от времени брали по всей Европе, и вызов мог оказаться ложным, только чтобы выманить его из библиотеки Ватикана. Однако Господь помог, и это оказался не арест.

— Вы же знаете Томазо Хирона? — глядя на восседающего на двух монахах гиганта снизу вверх, спросил секретарь.

— Конечно, — не стал отрицать очевидное Гаспар.

Он понимал, что у секретаря о них двоих может быть очень много сведений.

— Как вы думаете, он может посвятить в дела Ордена мирянина?

Гаспар оторопел.

— Да вы что?! — И тут же смутился: — То есть, извините, разумеется, нет.

Секретарь вытащил из стола бумагу и протянул ее Гаспару.

— В папскую канцелярию пришел на него странный донос. Вы не могли бы объяснить нам, что происходит?

Гаспар взял в руки снятую кем-то копию документа и растерянно поднял брови. Это было стандартное донесение обычного папского ревизора. И ревизор утверждал, что голландцы отложили претензии на земли Южного материка благодаря неквалифицированной операции с архивами некоего подручного Томазо Хирона — по всем признакам мирянина.

— Черт! — выдохнул Гаспар. — А что за подручный? Что об этом пишет брат Херонимо?

— Мы не знаем, — развел руками секретарь, — похоже, что корабль, на котором была отправлена почта Ордена, попал в руки голландцев.

Гаспар недовольно крякнул. Такое иногда случалось, и почта Папы приходила в Европу раньше почты Ордена. Оставалось надеяться, что, когда опального Хирона привезут в Европу, что-нибудь да прояснится. Секретарь сдержанно его поблагодарил, задал еще пару вопросов, а тем же вечером Гаспар заехал на своих носильщиках к отцу Клоду.

— Попрощаться? — не отрываясь от бумаг, спросил историк.

— Ненадолго. Съезжу в Сарагосу. Я слышал, один из братьев интересный трюк с архивами провернул. Посмотрю, что это такое.

Отец Клод равнодушно пожал плечами, а Гаспар бережно хлопнул носильщиков по тонзурам и покинул кабинет. Он хорошо помнил определение ревизора «неквалифицированная операция». Но он видел, что с голландцами все удалось, а значит, и у него есть шанс.

Старенький ревизор приходил к Бруно в каюту довольно часто. Судя по всему, кто-то из братьев Ордена дрогнул и рассказал ему, кто единственный мастер созданной в редукциях великолепной машины. Однако ревизор его не торопил, и сначала они обсудили книгу Кампанеллы. Затем обменялись впечатлениями о комунерос, и оба сошлись на том, что община — самый, пожалуй, примитивный механизм из возможных. И лишь тогда принялись говорить об архивах: старый ревизор уважал документы как мало кто еще.

— Пользуясь вашей терминологией, архив и сам по себе — механизм, — настаивал ревизор.

— Бумага — всего лишь отображение реальных событий, — не соглашался Бруно, и ревизор тут же начинал горячиться.

— Просто вы не работали ревизором! Уверяю вас, единственный донос меняет судьбы сотен людей!

Бруно лишь усмехался. За доносом всегда стоял человек-шестерня. В первую очередь именно он, и лишь потом — его донос, вращал машину правосудия. А уже в порту Коронья Бруно озарило. Он понял, что именно — совершенно не задумываясь — проделал с парагвайскими архивами.

Бумагу можно было сравнить со стрелкой и циферблатом, отражающими то, что происходит внутри закрытых кожухом курантов. По сути, что циферблат, что бумага были «кукольным театром». Да, они отражали движение невидимых публике шестерен, однако сами цифры могли быть какими угодно — арабскими, латинскими, — лишь бы люди им верили.

Именно поэтому на бумаге можно было «передвинуть стрелку» точно так же, как на реальных курантах, — куда угодно! И публика, подчиняясь подмене, раньше встала бы на работу или, скажем, опоздала бы в здание суда.

Это означало, что Бруно уже не следовало беспокоиться о реальном устройстве Вселенских курантов, чтобы исправить их. Достаточно внести исправление на бумагу, и люди, подчиняясь ему, начнут вести себя именно так, как нужно Часовщику.

К Томазо подошли, когда он вместе с ревизором вышел от сарагосского секретаря.

— Сеньор Томазо Хирон? — поинтересовались двое крепких и похожих, как братья-близнецы, альгуасилов.

Томазо привычно оценил возможности для боя и кивнул.

— А в чем дело?

— У нас требование о вашем аресте, — протянул ему бумагу старший, — Извольте убедиться, сеньор Хирон.

Томазо повернулся к ревизору.

— Ваша работа?

Тот отрицательно мотнул головой.

— Я отправлял донесение в Ватикан, но не думаю, чтобы оно… как-то…

Томазо кивнул и углубился в чтение. Это был стандартное, заполненное по шаблону требование Инквизиции об аресте еретика.

— Сдайте шпагу, сеньор Хирон.

Томазо машинально потянулся к поясу, и в этот миг на той стороне улицы захрапели кони, и только что мчавшаяся мимо карета остановилась.

— Томазо! Братишка!

Томазо обернулся и, не веря своим глазам, рассмеялся. Это был Гаспар.

— А ну, пошевелись! — уже хлопал своих носильщиков по тонзурам однокашник, а через несколько мгновений они обнялись.

— Арест? — глянул в сторону напряженно замерших альгуасилов Гаспар.

Томазо протянул Гаспару требование Инквизиции.

— Стандартная форма.

Гаспар глянул на требование и досадливо крякнул.

— Наших сейчас везде берут. И во Франции, и в Италии… везде, — он покосился на альгуасилов. — Тебе как… помочь… этих бугаев… девства лишить?

Альгуасилы, как по команде, потянулись к шпагам, а Томазо призадумался. Его брали под арест десятки раз — и в Азии, и в Африке, и даже в Европе, и каждый раз он выходил — раньше или позже.

— Не надо, — отмахнулся Томазо, — думаю, через недельку отпустят.

— Ой, не знаю, — сокрушенно цокнул языком Гаспар. — Если б меня на Ватиканские архивы не перебросили, наверное, и я бы уже в камере сидел.

Томазо восхитился:

— Так ты уже в Ватикане?!

— А как бы я тебя нашел? — вопросом на вопрос ответил Гаспар и кивнул в сторону ревизора: — Вот, прочитал его донос и выехал. Хорошо еще, что успел.

Томазо тоже глянул в сторону ревизора и только тогда вспомнил:

— Я ж тебе обещанное привез!

Он повернулся к замершим в стороне каретам.

— Бруно! Сюда иди!

Дверка распахнулась, и из нее, гремя цепями, выбрался часовщик.

— Ну, наконец-то… — усмехнулся Гаспар. — Долго же ты мне его отдавал…

В его голосе слышались обида и злость, но вот смотрел он на спутника Томазо странно — с надеждой.

— Не поверишь, я за ним по всему Южному материку гонялся! — рассмеялся Томазо. — И все — ради тебя!

Уже изнемогшие от ожидания альгуасилы демонстративно громыхнули оружием.

— Сеньор Хирон…

— Успеете! — рявкнул на них восседающий на руках двух здоровенных монахов Гаспар. — Не видите, два сеньора беседуют?! Или вас хорошим манерам научить?!

Альгуасилы обиженно зашмыгали носами, но перечить высокомерному инвалиду не рискнули.

— Ну ладно, я пошел, — рассмеялся Томазо. — А то, я чувствую, сейчас напрасная кровь прольется…

Они обнялись еще раз, и Гаспар, сделав приказной жест гремящему цепями Бруно, хлопнул носильщиков по тонзурам:

— Вперед, ретивые!

И лишь когда «ретивые» почти домчали его до кареты, Гаспар обернулся.

— Не строй иллюзий, Томазо. Просто помни: я тебя вытащу.

Бруно сел, куда показали, а через мгновение напротив него усадили Гаспара.

— Долго я этого мгновения ждал…

Бруно напрягся, а монах, словно специально нагнетая страху, начал задирать подол рясы.

— Ты знаешь, каково круглые сутки вот с этим ходить?

Бруно присмотрелся. С жирного пояса монаха свисала грубая веревка, а к ней была привязана стеклянная бутыль с широким горлышком.

— Не держится ничего… льется… круглые сутки, — деловито пояснил монах, — и с бабами все… никаких отношений, — и вдруг вспыхнул: — Ты понял, крысеныш?!

— Понял.

— Ничего ты не понял! — процедил монах и опустил рясу. — И что мне с тобой сделать?

Бруно пожал плечами.

— Сеньор Томазо обычно давал мне задания… Вы тоже можете.

— Чего?! — возмутился монах и вдруг словно что-то вспомнил: — Точно-точно… эта придумка с парагвайскими архивами ведь твоя?

Бруно кивнул:

— И не только с архивами. Я много чем сеньору Томазо помог.

Монах наклонил голову с таким выражением лица, словно обдумывал, чем бы в него запустить, и вдруг захохотал.

— Скажи спасибо, что дело давно было, крысеныш… а то бы я тебя прямо здесь прикончил!

— Спасибо, сеньор, — искренне поблагодарил Бруно.

Лишь когда Томазо сунули в битком набитую камеру тюрьмы Инквизиции в Сарагосе, он понял, насколько все серьезно. Справа и слева от него сидели только братья Ордена. И многих он знал.

— Французы первыми травлю начали, — объяснили ему. — Там какой-то из наших братьев операцию на бирже провернул… то ли с рабами, то ли с сахарными плантациями… ну и погорел.

— Но это же не повод — нас всех… — начал Томазо.

— Именно что повод, друг, — засмеялись братья. — Именно что повод.

Это было странно. Орден всегда помогал католической Франции — всеми силами. Однако Европа, похоже, изрядно изменилась.

Пока Томазо был в Новом Свете, Амстердам вдруг начал славиться своими бриллиантами, а Швейцария — часами, Голландия и Англия стали задавать тон в корабельном деле, и даже в захолустной Германии как по волшебству начало подниматься оружейное ремесло. На фоне нищего Арагона и обезлюдевшей Гранады, где, как говорили, половина селений так пустыми и стоит, контраст с евангелистами был изрядный.

— Не надо было евреев гнать, — считали одни. — Что толку, что мы у них деньги отняли? Их сила не в деньгах, а в уме.

— Да не в евреях беда, — возражали другие. — Мы же вслед за евреями и своих начали давить, а это — последнее дело.

Томазо не соглашался ни с теми, ни с другими. Он-то знал, что место евреев тут же заняли структуры Ордена. А пустоту на месте изгнанных мастеровых-евангелистов сразу же заполнили собой монастырские мастера. Как сказал бы Бруно, на место выдернутых чужих регуляторов хода Орден тут же вставил свои. Однако у них, на севере, все работало, а у нас нет.

«А может, все дело в люфте? — мучительно вспоминал, что там говорил об этом Бруно. — Может, мы слишком зажали конструкцию? Так сказать, перетянули…»

— Все это чушь, братья, — подвел наконец итог самый уважаемый арестантами монах. — Беда в том, что мы обслуживали животное, которое только жрет и ср… Понятно, что, когда оно сожрало все, что было, — от евреев до морисков, — оно принялось за нас.

Гаспар никогда не держал зла. Убить обидчика мог сразу, но злиться дольше двух часов как-то никогда не получалось. А главное, он прекрасно понял, что этот Бруно и есть тот самый «подручный Томазо Хирона», что придумал какой-то «неквалифицированный», но почему-то очень эффективный трюк с архивами.

Он помаленьку расспросил Бруно, что там в Парагвае произошло, и задумался надолго. Нет, сам способ оформлять бумаги задним числом новостью не был. Гаспара заинтересовал опыт передвижки во времени огромного массива документов — сразу, одним куском. К тому, чем он занимался теперь, такой опыт имел самое прямое отношение.

— Хочешь остаться в живых? — глянул Гаспар на часовщика.

Тот энергично закивал.

— Я дам тебе шанс, — пообещал Гаспар.

Томазо вызвали на первый допрос на вторые сутки. Провели узким тюремным коридором, завели в небольшую комнату с единственным окном и жестом показали на стул. Томазо присел, аккуратно сложил скованные руки на коленях — очень уж сильно кандалы натирали кисти, — а когда Комиссар Трибунала оторвал взгляд от бумаг и поднял голову, едва не вскочил.

— Вы?! Брат Агостино?! Здесь, в Сарагосе?

— А что вас удивляет? — хмыкнул Комиссар и важно приосанился.

Томазо лишь пожал плечами; он уже взял себя в руки.

— Томазо Хирон… — принялся просматривать бумаги Куадра, — вы обвиняетесь в магометанской ереси, ереси кна… най… я, поклонении Ба… фо… мету, ну, и еще кое-что… мг-м… по мелочи.

Томазо не мог сдержать улыбки. Он понимал, что обвинять его будут, но чтобы в этом?

— А посерьезнее обвинений у вас не нашлось? — поинтересовался он. — Ну хотя бы в убийстве…

Куадра сложил руки на столе и вперил в него преувеличенно тяжелый, неподвижный взгляд.

— Заверяю, этого для вас вполне достаточно…

Томазо рассмеялся:

— Тогда приступайте.

— Вы исповедовали ислам? — тут же сосредоточился брат Агостино.

— Я работал в исламских странах, — спокойно объяснил Томазо. — И мне как агенту приходилось придерживаться обычаев… это обязательно.

— Что ж, — удовлетворенно кивнул секретарю Куадра, — одно признание у нас есть.

— Вы в своем уме?! — опешил Томазо. — Это было агентурное задание Папы!

— Вы признались, — мерзко улыбнулся Куадра и развел руками. — Все. Вопрос закрыт.

Томазо набрал воздуха в грудь и медленно, как учили его в Индии, выдохнул.

— Второй вопрос, — сосредоточился Комиссар. — Что такое ересь кнанайя?

Томазо невольно поежился: тело прекрасно помнило, как его, окровавленного с ног до головы, привязанным за ноги волокли по улицам города в индийском Гоа.

— Ересь кнанайя, — медленно начал он, — это ересь принявших греческую веру египетских евреев, которые позже бежали в Индию.

— И вы исповедовали эту ересь? — прищурился Куадра. — Каким образом?

Томазо улыбнулся:

— Сведения о ереси кнанайя не подлежат разглашению. Но если ваших полномочий хватает, пошлите запрос в архивы Ордена. Там есть все: и обо мне, и о кнанайя, и обо всей этой операции.

Комиссар обиженно засопел. Он знал, что в архивы Ордена ему не попасть ни с какими полномочиями. Просто потому, что никто не знает, где они.

— А Бафомет? — наконец-то взял он себя в руки. — Вы же ему поклонялись!

Томазо крякнул. Этим «Бафометом» донимали всех его сокамерников на каждом допросе.

— Бафомет, — терпеливо объяснил он, — это искаженное имя Магомет. Кем-то из ваших искаженное, кто ни разу дальше Лангедока не бывал.

— Но вы ему поклонялись?

— Да, я исполнял магометанские обряды, — по возможности спокойно объяснил Томазо. — В агентурных целях. Как я об этом уже говорил.

— Он признался в поклонению Бафомету, — кивнул Куадра секретарю. — Пометь.

Томазо зажмурился. Таких циников можно было отыскать только в Инквизиции.

— И вот тут еще написано, что вы — содомит. Томазо удивленно поднял брови, а Куадра ткнулся носом в какую-то бумагу.

— Вы ведь… практиковали участие в групповом содомском грехе… в Сан-Дени.

По спине промчался ледяной вихрь: так ясно перед ним предстало все, что произошло в Сан-Дени тогда, в самом начале. И с Гаспаром, и с Луисом, которому обозленные монахи сломали позвоночник…

— Хирон!

Томазо вздрогнул и вернулся в реальность. Куадра держал перед собой все ту же бумагу и мерзко улыбался.

— Вы там, в Ордене, все… что ли… этим…

— Заткнись, каплун! — заорал Томазо. — Ты ничего об этом не знаешь!

— Поэтому и я задал этот вопрос, — поджал губы инквизитор. — И ты мне на него ответишь.

Когда они, сорок два совсем еще зеленых мальчишки, съехались поступать в Орден, их приняли великолепно. Сразу показали библиотеку, учебные классы, помещения для обучения рукопашному бою и фехтованию, чистенькие уютные кельи на два человека каждая и очень даже неплохо накормили. Они, почти все — отпрыски очень даже небогатых семей, были потрясены. А тем же вечером до них снизошел сам настоятель монастыря — лично!

— Вы видели, где пройдут несколько лет вашего обучения, и вы уже знаете, что братья нашего Ордена работают по всему миру, — тихо, не внятно сказал настоятель. — В том числе и при дворах самых влиятельных королей. Так что вам есть за что бороться.

Будущие студенты замерли.

— Однако хочу предупредить, — поднял указательный палец настоятель. — Сначала мы должны убедиться, что вы нам подходите.

Пожалуй, это было справедливо.

— Вас ждет испытание, — оглядел ряды замерших мальчишек настоятель, — и сказать, что оно будет непростым, значит не сказать ничего.

Томазо до сих пор помнил каждый его жест.

— Однако я его прошел, — печально улыбнулся настоятель. — А главное, его проходят все братья Ордена. Я подчеркиваю: все!

Томазо, тогда взъерошенный, отчаянный бастард, почти каждый день с боем доказывавший, что он — человек, знал, что пройдет. Он не был хуже их всех, он был лучше.

— Расходитесь по выделенным вам кельям, — распорядился настоятель. — И хорошенько подумайте, стоит ли вам идти до конца. И знайте, отойти в сторону вы можете в любой миг.

Они, отсмеявшись над этим недостойным предложением отойти в сторону, если не хватит духу, разбрелись по кельям, а утром в полном составе появились на разводе.

— Кто хочет уйти?! — выкрикнул сержант. — Пока не поздно…

И понятно, что все промолчали.

Через несколько минут их загнали в огромный полуподвальный зал с двумя окнами под потолком, туда же зашли два десятка высоких, крепких монахов с квадратными лицами и массивными тяжелыми черепами, и тяжелая, с ногу толщиной, дубовая дверь захлопнулась.

Томазо поежился. Каждый из этих монахов стоил в рукопашном бою полудюжины взрослых опытных бойцов, так что на деле мальчишки были в катастрофическом меньшинстве.

Первым делом Гаспар выписал разрешение провезти Бруно к себе, а затем его носильщики приковали часовщика к стене в соседней келье. А чтобы не водить во двор по два раза в день, просто поставили рядом ведро.

— Слушай задание, Бруно, — начал с главного Гаспар. — Представь себе архив в несколько сот раз больше того, что ты видел в Асунсьоне.

— Представил, — кивнул тот.

Гаспар улыбнулся:

— Его нужно выстроить по порядку. Представил?

Подмастерье снова кивнул:

— Представил.

— А теперь вообрази, что в каждом городском магистрате Европы есть похожие архивы.

Бруно виновато пожал плечами.

— Я не знаю, где Европа. Арагон знаю. Кастилию знаю. Португалию знаю. А в Европе ни разу не был.

Гаспар захохотал и, лишь отсмеявшись, упростил задачу.

— Черт с ней, с Европой! Главное, придумать, как упорядочить все эти архивы абсолютно одинаково. Во всех городах!

Он уже начал горячиться.

— Беда в том, что делать это будут самые разные люди! Не всегда умные. Не всегда достаточно образованные. Обычные люди. И нам нужно дать им образец — наглядный, простой и понятный самому тупому писарю! Но не такой примитивный, как в Парагвае! Ты понял?!

— Конечно, — уверенно кивнул часовщик.

— Тогда думай, — приказал Гаспар и подозвал носильщиков: — Поехали, ретивые…

— Я уже придумал.

Гаспар взялся за шеи своих «ретивых» и лишь тогда понял, что ему сказали что-то странное.

— Что ты сказал? — обернулся он.

— Я сказал, что уже придумал, — спокойно и уверенно произнес Бруно.

Бруно видел, как менялось выражение лица Гаспара: от удивления и быстро мелькнувшей надежды через недоверие к злости.

— Ты придумал образец?

Бруно кивнул, взял листок бумаги, перо и быстро начертил круг.

— Это циферблат обычных курантов. Такие есть на здании каждого магистрата, а потому их видел каждый писарь.

— И что дальше? — все более раздражаясь, поинтересовался Гаспар.

Бруно быстро набросал на месте идущих по кругу цифр черточки.

— Возьмите за единый образец обычный циферблат, разбитый на 12 часов. На каждый час положите свой кусок архива…

Монах оторопело вытаращил глаза. Ничего логичнее, чем выстроить архивы по часам циферблата, нельзя было и придумать.

— Потрясающе! — выдохнул он и прикрыл глаза. — Все, Томазо, считай, ты на свободе! Я тебя выкуплю…

Томазо сам не знал, почему начал рассказывать. Может быть, потому, что молчал всю жизнь. Но вот эту понимающую ухмылку брата Агостино выделил сразу.

— Не надо ухмыляться, Куадра, — мгновенно осадил он Комиссара. — Это совсем не то, что проходил ты.

И по скакнувшим в сторону зрачкам инквизитора подтвердил себе, что попал в точку.

Собственно, прием в тот или иной орден проходили все. Не тот прием, что заканчивался праздничным ужином и благодарственной молитвой настоятеля, а тот, что начинается сразу после ужина, когда настоятель предусмотрительно выезжает по делам, а старшие братья, предчувствуя забаву и ковыряя в зубах щепками, загоняют молодняк на задний двор.

Это везде происходило по-разному. Доминиканцев интересовали только боевые качества новичков, а потому их били — жестоко и долго, до точного выяснения, кто есть кто. Но бывали и такие монастыри, где испытание превращалось в бесконечную череду изнасилований и издевательств. Изнемогающие от воздержания и весьма недалекие умом братья порой были способны на страшные вещи.

— Это не то, что ты подумал, — еще раз повторил Томазо. — У нас от этого удовольствия не получает никто.

Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов; под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.

— Что ты как курица бежишь?! — подбадривали они отстающих. — Быстрее! Еще быстрее!

И понятно, что часов через восемь-десять новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.

Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».

— И вас всех потом… это? — прищурился инквизитор.

— Нет, — мотнул головой Томазо. — Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.

Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь, и, если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.

— А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.

На самом деле те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.

— А потом вообще все пошло не так.

Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.

— Он убил испытателя.

— Как? — оторопел Агостино. — Как можно убить человека голыми руками?

— Он выгрыз монаху кадык.

— Но это же…

— Вот именно, — кивнул Томазо.

Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.

Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.

— Но было уже поздно…

— Почему? — глотнул инквизитор.

— Мы поняли, что это возможно.

Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления — перед самым финалом — стали Гаспар и Томазо.

— Надо же… — неловко хмыкнул инквизитор.

— Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… — покачал головой Томазо.

Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.

— А потом?

Томазо не ответил.

Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.

— Я знаю, чем завершить Тридентский собор.

Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.

— А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.

Гаспар широко улыбнулся.

— Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.

Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.

— У нас получится двенадцать одинаковых блоков.

— Двенадцать мало, — сразу отрезал отец Клод, — у нас должна быть долгая история…

Но его глаза уже светились мечтой.

— Но в каждом часе есть минуты! — рассмеялся Гаспар. — Можно разложить историю Церкви по минутам!

Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.

— Боже, как красиво…

Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень — расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.

— Но у меня есть просьба, — не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.

— Проси что хочешь, — растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.

— У меня друг… в Инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.

Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.

— Он выйдет. Гарантирую.

Томазо всегда подозревал, да что там подозревал — знал! — что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного — и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.

Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард скорее даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.

— Надо любимый прием Трибунала использовать, — предложил один.

И тогда его привязали к косому Андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.

— Переворачивай, — скомандовал старший.

Его перевернули и, не отвязывая от Андреевского креста, приподняли — точно над уложенным на пол распятием.

— Никуда он не денется. Помочится.

И только тогда Томазо заплакал.

Бруно набрасывал схему Единого Христианского Календаря, логичного, как циферблат, играючи. Собственно, это и был циферблат — со столетиями вместо часов. Единственное, что изрядно раздражало, так это постоянно поступающие коррективы сверху.

— Надо, чтобы открытие Нового Света католиками произошло точно в 7000-й год от сотворения мира,[44] — зачитывал по бумажке Гаспар. — Это пожелание Совета по делам обеих Индий.

Бруно пожимал плечами: надо — значит, надо. Но уже через пару часов Гаспар снова приезжал на своих «ретивых» и зачитывал новую коррективу.

— Размести на 7000 году еще и очищение христианской Европы от всяких евреев и магометан.[45] Это приказ из канцелярии Папы.

— Ладно… — вздыхал Бруно. — Приказ так приказ.

А еще через час поступало новое требование.

— Сделай так, чтобы по еврейской шкале дата изгнания их из Европы была кратна тринадцати. Этого хочет Святая Инквизиция.

— Уже сделал, — кивал Бруно. — 5252 год[46] пойдет?

Он давно понял, что цифру 13 надо присваивать всем врагам Церкви. Поэтому и число всех неримских Пап, называемых Антипапами, у него было равно 39, то есть целых три раза по 13.

— Прекрасно… — бормотал Гаспар. — А какую дату ты присвоил Унии Западной и Восточной Церквей?

Бруно перевернул листок. Он знал, как важна дата символического подчинения Востока Западу.

— Самую красивую… 1440 год. Это как раз число минут в полных сутках, и означает оно, что время Восточных Церквей истекло.

Гаспар счастливо потирал руки. Отвечающая этому году еврейская дата — 5200 — прекрасно делилась на 13, давая в остатке ровно 400. А католическая дата Унии — 6948[47] год от сотворения мира — при делении на 19-летний лунный цикл давала число дней в году.

— Неплохо… неплохо… — удовлетворенно бормотал Гаспар.

Он уже видел, что к этой филигранно выверенной дате ни у кого претензий не будет: ни у астрологов Папы, ни у Святой Инквизиции, ни тем более у Совета по делам обеих Индий.

И только Бруно смотрел на всю эту суету сверху вниз. Заказчик имел право на мелкий каприз. Никто из них и понятия не имел, что в веках отпечатается совсем не то, на что они все рассчитывают.

Вернувшись в камеру после допроса, Томазо отошел в сторону, сел спиной к стене и закрыл глаза.

Ему объяснили, зачем было нужно это испытание сразу после приема в Орден, внятно и просто.

— В нехристианском мире нас ненавидят, — прямо сказал настоятель. — И чтобы доказать, что вы не христиане, вам придется топтать распятие в каждом порту. И ни одна мышца ваших лиц при этом дрогнуть не должна.

Это было правдой, и Томазо даже не считал, сколько раз ему приходилось это делать потом.

— Но есть еще кое-что, — сказал настоятель. — Наших агентов иногда раскрывают.

Позже Томазо узнает кое-что о судьбе четверых таких.

— Мы научим вас терпеть любую боль, — заверил настоятель. — Вы познаете, каково это — спокойно наблюдать, как вам отрезают пальцы.

Настоятель не врал: их действительно этому научили.

— Мы научим вас держать страх в узде, — пообещал настоятель, — вы и сами уже преодолели половину своих страхов.

Это было так. После того, что им пришлось преодолеть, страхов почти не осталось.

— Но есть то, чему не научишь, — покачал головой настоятель. — Это можно только пережить. И это — унижение. Теперь вы через это прошли.

Лишь на втором году обучения им открыли второй уровень правды, а Томазо узнал, сколь внимательно следили за каждым этапом испытания преподаватели. Они отмечали все: кто кидается на помощь, а кто просит ее; кто держит удар, а кто уклоняется; кто способен организовать остальных, а кто сам примыкает к тому, кто сильнее. И все имело значение. Потому что именно так будет поступать этот человек всю его жизнь.

А когда Томазо принял первый обет, ему открыли еще один, третий слой истины.

— Завтра вам придется их ломать. Всех, — подвели его к окну, за которым стояли около сорока только что отужинавших новичков. — Теперь вы знаете почему.

Томазо кивнул. Именно в то короткое, почти неуловимое мгновение, когда человек ломается, он и получает животный ужас перед Орденом — на всю жизнь. Даже если и не осознает, что боится.

И самые сильные, такие, как он и Гаспар, были и самым лакомым кусочком, и самой большой бедой. Их нельзя было бросать на полпути, удовлетворившись формальным надругательством. Их следовало тащить до конца. До слез полного бессилия.

Гаспар четырежды напоминал отцу Клоду о его обещании и добился-таки, чтобы историк при нем написал и отправил требование об освобождении Томазо Хирона в папскую канцелярию.

— Теперь показывай! — нетерпеливо приказал отец Клод. — Я же знаю, что это не ты придумал!

И лишь тогда Гаспар показал изнемогающему от любопытства историку Часовщика.

— А почему в цепях? — оторопел отец Клод.

— Он преступник, — отмахнулся Гаспар.

Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.

— Потрясающе…

Он уже видел придуманную Часовщиком ключевую дату будущего календаря — Полдень Христианства — 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой час циферблата истории состоял из дюжины дюжин лет.

— Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар. — 12 часов по 12 минут 12 секунд…

— Помолчи, — остановил его властным жестом историк.

Действительно, эта простая до примитивности, на всех трех уровнях похожая на циферблат схема позволяла единообразно переложить документы по всему католическому миру.

— Гаспар говорил, у тебя тут есть и раскладка булл… — нетерпеливо принялся хватать бумаги отец Клод. — Где она? Покажи…

Бруно громыхнул цепью и вытащил из стопки огромную помятую склейку. Принялся объяснять, и Гаспар лишь с улыбкой следил за оторопевшим историком. Бруно и впрямь рассредоточил папские буллы по секторам так логично, что никто не сумел бы догадаться, что это — все та же «парагвайская операция».

— Немыслимо… как ты это сделал? — выдохнул потрясенный отец Клод. — Мои люди годами над этим сидели…

— Я Часовщик, — спокойно произнес парень. — Это обычная механика.

С этого дня Бруно освободили от цепей, а на следующий день по его просьбе Гаспара мягко, но непреклонно оттеснили от участия в доработке Календаря. Этот разбитый параличом по его вине монах как-то раздражал часовщика. И все покатилось само собой, а главное, отец Клод был буквально счастлив и потакал самой малой прихоти Бруно.

Придуманная им дата Полдня Христианства — 1728 год от Рождества Христова — была не только практична, но и удивительно красива. Это число прекрасно делилось на число Иисуса — 24,[48] давая в остатке утроенное число Иисуса — 72. И еще оно трижды делилось на число апостолов — 12!

Единственное, что по-прежнему вызывало споры, так это дата от сотворения мира. Еще в самом начале было решено, что католическая дата должна быть больше еврейской. Просто чтобы евреи знали свое место. И Бруно ее оторвал от еврейской на 1728 лет — как раз на срок от рождения Христова до Полудня католической Церкви.

Но едва теософы принялись увеличивать сроки жизни пророков, дабы дотянуть до указанной даты, как из канцелярии Папы пришли коррективы, — кому-то показалось, что магическое совпадение слишком отдает подлогом. И Бруно увеличил разницу на 20 лет.

Однако эта мелочь никак не влияла на его куранты в целом. Бруно уже видел, что его механизм теперь находится даже не на бумаге, а в головах у людей и работает именно оттуда, изнутри их голов.

— Как будет счастлив Папа, — бормотал отец Клод. — Он ведь и сам, как говорят, отличный часовщик… Ты не поверишь, Бруно, говорят, это он шпиндельный спуск придумал!

Бруно вздрогнул и тут же торопливо спрятал зловещую усмешку. Он прекрасно знал, кто на самом деле придумал шпиндельный спуск, и в том, что именно он, сын Олафа, заставляет весь Ватикан плясать под свою дудку, чуялось дыхание Вселенской справедливости.

Арестантов уводили на допросы ежечасно — изо дня в день, неделя за неделей. Кое-кто молчал, и этих инквизиторы пытали, но большинство не видели за собой греха, а потому рассказывали все как есть. И каждому, как по шаблону, вне зависимости от его положения в Ордене вменяли поклонение существующему лишь в инквизиторских умах демону Бафомету, святотатство и содомский грех.

— Почему они не спрашивают, как я юного Бурбона из Франции вез?! — натужно пошутил один из братьев. — Он мне тогда весь камзол слюной закапал! Новый камзол — представляете?!

Но большинство не желало шутить. Все знали, почему никто из инквизиторов не спрашивает о сути дела. А она заключалась вовсе не в том, чем занимался Орден, а в том, что с него еще можно взять. Потому что, едва престол Петров обмяк, а Папа подписал все, что требовалось, нашлись другие охотники до его денег и влияния. А значит, до влияния и денег Ордена. Обнищавшие на войне католические монархи Европы очень в этом нуждались.

Но Томазо думал не об этом. Его уже начали пытать, и развязка приближалась.

— Зачем вы упрямитесь? — недоумевал Агостино Куадра. — Вы же, по сути, все признали! Только покаяться и осталось.

— В том, что вы мне вменили, не было греха перед Господом, — стиснув зубы, цедил Томазо. — Других грехов — полно, а в этом — нет, не виноват.

И в конце концов его оттаскивали обратно в камеру, бросали на пол, и он отползал к стене, закрывал глаза и начинал думать. Сейчас, в преддверии неотвратимого конца, он отчаянно пытался понять главное: кем прожил жизнь. Да, признавал Томазо, он причинял страдания, но кто, как не он, знал, что выбора на самом деле нет! Что огромная машина жизни беспощадна! Что если не он причинит людям страдания, чтобы они стали христианами, их причинят другие и для других целей. Что, не будь в центре мира престола Петра, там стоял бы престол Магомета. Или престол Моисея. А возможно, и Кетцалькоатля. И неизвестно еще, что хуже.

И еще… он знал, что должен чувствовать, что его использовали — как шестеренку. Но этого чувства не было. Может быть, потому, что во все, что он делал, Томазо вкладывал всю душу. Цели Ордена были и его целями. И он — совершенно точно — делал все это не из-за страха.

Как только канва для будущей «вышивки крестом» была готова, начались чистки. Первым взяли автора «Гражданской истории Испании» — францисканца Николаса де Хесу. Собственно, Корона давно была недовольна его освещением событий на Пиренейском полуострове, но теперь труд Николаса противоречил основам — Единому Христианскому Календарю.

Само собой выловили и предали аутодафе Вальдеса[49] — автора только что написанной истории падения Рима и пленения Папы. А затем та же судьба постигла и все тиражи его еретических книг. И конечно же, под жесткий контроль попало все, что было написано о Новом Свете.

Теперь, когда дата открытия Нового Света — 7000 лет от сотворения мира — была точно установлена, практически все изданные ранее книги об этом континенте стали противоречить истине и попали в список запрещенных. Дело оказалось настолько серьезным, что пришлось остановить работу двух бразильских академий — «Академии Забытого» и «Академии Возрождения». А многое просто приходилось переписывать заново.

— Вы только представьте, до чего эти парагвайские придурки из Ордена додумались! — возмущался отец Клод. — Они просто сдвинули свою историю на сто лет! Сами! Безо всякой санкции от меня! И как мне теперь все это расхлебывать?

А тем временем с подачи голландцев разгорался дипломатический скандал. Всегда славившиеся своим флотом и бившие испанцев на всех морях Франция и Англия с изумлением начали узнавать, что Папа опередил их в открытии практически всех заморских земель едва ли не на полтора столетия.

Одна такая дискуссия произошла прямо в канцелярии Ватикана.

— Ну, Мексика, я понимаю! — горячился французский дипломат. — Ну, Южный материк — это вы сами с голландцами решайте, кто первый! Но в Канаде-то с самого основания только мы да англичане! Откуда вы взяли, что ее открыли испанцы?!

— Не надо так горячиться, — смиренно улыбался секретарь. — Я думаю, мы как-нибудь договоримся…

И это был не последний вопрос. По Новому Календарю выходило так, что в 1522 году французы, захватив бригантину Кортеса с двухметровым золотым цельнолитым солнцем и десятками тысяч немыслимой красоты ювелирных украшений ацтеков, совершенно не заинтересовались их происхождением.

Да, об открыто выставленном в Париже индейском золоте шумела вся Европа. Однако никому и в голову не пришло заглянуть в судовой журнал или допросить команду. Англичан, голландцев и французов как поразил приступ необъяснимой тупости, и они, прежде чем основать в Новом Свете свои первые поселения, ждали почти век — до 1604 года. Именно это следовало из свежеиспеченной истории Римской Церкви.

Понятно, что в такой ситуации Инквизиции пришлось назначать смертную казнь всем продавцам, покупателям и читателям всех ранее вышедших книг о Новом Свете. Иначе изъять из оборота эти ошибочные труды не представлялось возможным. И тем не менее в Риме не ждали неприятностей. Во-первых, на сторону Ватикана встал неожиданно принявший католичество Австриец, а он после избрания императором стал первым лицом Европы. Но, главное, все понимали, что уставшая от религиозных конфликтов Европа примет любую стабильность — даже такую.

А потом из папских типографий вышли первые экземпляры одобренной престолом Петровым Библии на еврейском языке, и вся Европа потрясенно замерла. Такого не ожидал никто.

Когда первый экземпляр только что отпечатанной в Ватикане Библии принесли Гаспару, он ее едва пролистал. Его уже беспокоило другое: кое-где начали поговаривать о неизбежной конфискации имущества Ордена. Это было крайне опасно — в первую очередь для него.

У отстраненного от участия в судьбе Бруно, но пока еще не изгнанного Гаспара был только один шанс не попасть под колесо начавшейся шумной кампании — оставаться необходимым отцу Клоду. Но вот беда, Гаспар был в стороне от разработки календаря, а главное, никаких свежих идей не имел. И тогда он вспомнил об этом ревизоре.

Гаспар давно уже снял кое-какие копии с черновиков Бруно — еще когда тот склепывал новую хронику Папства, а потому мешкать не стал. Сел на своих «ретивых», тронул их за чуткие лысины и спустя полдня отыскал старика в маленьком домике на окраине Рима.

— Не поможете? — сразу перешел он к делу.

— Вам — нет, — мотнул головой одетый в поношенную рясу ревизор.

— А за деньги?

Ревизор поджал губы, и Гаспар вдруг подумал, что старик наверняка не берет взяток. Лишь так, проработав на канцелярию Папы всю жизнь, можно было остаться столь нищим.

— Это не взятка? — словно угадал его мысли ревизор.

— Нет, — улыбнулся Гаспар, — это — частный заказ.

— Давайте.

Гаспар приказал носильщикам опустить его на лавку и достал из-за пазухи помятую склейку из двенадцати рядов имен.

— За просмотр двести старых арагонских мараведи. А если найдете в этой схеме недостатки — тысяча.

Ревизор кивнул, быстро пролистал бумаги и прищурился.

— Это же имена Римских Пап?

— Да, — не стал скрывать Гаспар, — это новая история Ватикана, однако мое молчание я вам гарантирую. Вы же знаете, что люди Ордена умеют держать язык за зубами.

— Знаю, — сухо отозвался старик.

Он достал чистую бумагу и счеты, начал быстро щелкать костяшками, а часа через три полного молчания протянул Гаспару сводную таблицу.

— Все понятно. Вы разбили историю Папства на 24 сектора по 72 года.

Гаспар засмеялся.

— Вы ошиблись, святой отец… Здесь лишь 12 секторов — по 144 года.

— Не говорите, чего не понимаете! — обиделся старик и забрал свою таблицу обратно. — Смотрите!

Он принялся объяснять, и Гаспара прошиб холодный пот. Бруно обманул всех. Сказав, что раскидывает буллы на 12 секторов, на самом деле он разделил календарь куда как более тщательно — на 24 части. Именно поэтому получивший готовую склейку отец Клод и не увидел встроенной внутрь схемы странной механической цикличности.

— Porca Madonna…

Судя по таблице, времена смут, когда за три года сменялось по трое Пап и Антипап, повторялись, как деления на циферблате, — каждые 72 года! И эта улика была не слабее парагвайской!

— 973-й, 1045-й, 1117-й… — перечислял ревизор даты «смут». — Нельзя же так топорно работать, юноша! Где вас учили?

— В Сан-Дени, — глотнул Гаспар.

— Оно и видно, что не в Сорбонне, — ядовито хмыкнул старик. — Только и умеете, что шпагой махать…

Гаспар пристыженно опустил голову — пожалуй, впервые в жизни. Но ревизор еще не закончил.

— И потом, зачем вы сделали число Пап равным 288?

— А в чем дело? — не понял Гаспар.

Старик сокрушенно покачал головой:

— А в том, что 1728 год от Рождества Христова делится на 288 без остатка, давая в итоге полудюжину!

Гаспар замер, а ревизор продолжал его добивать:

— И, что еще хуже, последнего Папу от последнего Антипапы у вас отделяет то же самое число лет — 288!

Гаспар охнул. Случись кому копнуть, и это совпадение отнюдь не покажется случайным.

— И уж совсем плохо, — подытожил ревизор, — что само это число 288 — магическое, ибо при делении на число Иисуса оно дает число апостолов. Извините, юноша, но от этого воняет подделкой за три мили.

Гаспар молча сунул сводную таблицу за пазуху и положил на стол два кошеля по пятьсот старых мараведи в каждом. Дело было совсем плохо, но не для него. Теперь Гаспар снова был нужен отцу Клоду — просто потому, что именно в его руках были ключи от недостатков схемы.

— Подождите! — крикнул ему вслед ревизор, едва Гаспар на руках своих носильщиков тронулся к выходу.

— Да? — обернулся Гаспар.

— Вы верите в Бога, юноша?

Гаспар опешил.

— Н-ну, да. Конечно, верю.

Старик недобро прищурился.

— Тогда вы должны понимать, КОМУ этой вашей фальшивкой вы открываете дверь. Будьте осторожны со своей душой, юноша. Это не игрушки.

Когда братьев — одного за другим — начали выводить на аутодафе, Томазо встревожился. Со дня на день должны были вывести и его, а Томазо так и не мог решить, кто он.

Он совершенно точно знал, что он — не шестеренка. И когда он с братьями столь неудачно изымал архивы индийских христиан-кнанайя, и когда он отвозил на экспертизу Ордена не без труда вывезенные за пределы Эфиопии еретические Писания коптов, и даже когда он помогал падре Вербисту[50] выносить на задний двор и бросать в костер кипы подлинных китайских календарей, он ясно осознавал, что делает.

Только так можно было принести свет христианства отсталым народам планеты. Только так, постепенно одомашнивая и приручая к строгой, но справедливой руке Вселенского Пастыря, можно было истребить их ложные представления о добре и зле. И значит, спасти.

Но главное, Томазо совершенно точно знал, что делает это не из страха перед Орденом. Он делал это из любви к Ордену, к каждому из братьев.

Отец Клод следил, как принимают в Европе новую Библию, а значит, и его Календарь, с напряженным вниманием и видел, что в расчетах не ошибся. Пропущенный через жернова Инквизиции католический мир помалкивал. Раввины, досыта хлебнувшие погромов и смертей, кинулись уверять, что никаких расхождений между еврейским и христианским вариантами Библии нет и никогда не было. Ну, а евангелисты, никогда не считавшие Ветхий Завет священным, от дискуссий просто уклонились. Единый общеевропейский Календарь нужен был всем, а набившие оскомину споры — никому.

Даже московиты торговались недолго — отец Клод видел, как это происходило.

— Мы правильно поняли, что, если мы примем ваш календарь, нам придется принять и вашу версию Библии? — осторожно выспрашивал у секретаря Папы посланец патриарха Московского.

— А как же иначе? — улыбнулся секретарь. — К ней же все даты привязаны.

— Но если мы примем латинскую Библию, нам придется принять и часть латинских канонов… — напряженно то ли спросил, то ли возразил московит.

Секретарь широко развел руками.

— Само собой. Поскольку вы хотите стать частью цивилизованного мира, вам придется и венчать, и крестить, и освящать храмы, идя против солнца.

Московит побледнел.

— Бог мой! Вы хоть представляете, КОМУ вы открываете дверь?

Наблюдающий за разговором со стороны отец Клод улыбнулся. Дикий азиат понятия не имел, от какой силы отказывается! По сведениям братьев Ордена, одна из тибетских общин, всего лишь развернув солярную свастику против солнца, получила просто немыслимые преимущества над соседними племенами.

— А мы никого не принуждаем… — пожал плечами секретарь. — Но это же вы хотите стать европейцами, а не мы… вами. Ведь так?

Московит молча поднялся и вышел, а спустя месяц его патриарх принял все условия до единого и даже запретил пастве читать Библию,[51] пока в Европе не будет отпечатан новый канонический текст.

Понятно, что всегда освящавшие храмы, идя по ходу Солнца-Иисуса, московиты сочли патриарха подручным Антихриста и воспротивились. Но в мятежные села тут же направляли солдат, и вскоре патриарх получал известия, что еретики заперли себя в сараях и сами себя сожгли. Это устраивало всех.

Вскоре в оппозиции остались только ученые мужи, по двадцать-тридцать лет заседавшие на совещаниях Тридентского собора. Но вот они словно сорвались с цепи.

— Этот вариант Библии вообще ни с чем не совпадает! — рассылал страстные письма во все концы Европы Антонио де Лебриха, звезда первой величины. — Ни с еврейскими оригиналами, ни с переводами!

Ему вторил епископ Канарских островов дон Альфонсо де Вируэс. И даже папские представители в университете Алькалы — Бенито Ариас Монтано, Педро де Лерма и Луис де ла Кадена — сочли своим долгом заявить о масштабном подлоге.

И тогда их начали брать — одного за другим.

Отец Клод некоторое время наблюдал за происходящим со стороны, а затем собрался с духом, сел за стол, кропотливо составил список всех, кто знал суть дела — «практиков», архивариусов, библиотекарей, — и отнес в Инквизицию. Положа руку на сердце, теперь, когда Новый Календарь состоялся, ему не нужны были ни «соратники», ни даже просто свидетели.