Целитель

Глава 18

Своё шестнадцатилетие я отпраздновал дома в Москве. В Данилове я практически не жил. Свою функцию Данилов-городок выполнил. С его помощью, я набрал армию и с нею защитил границы от Татарского нашествия. Там же проходили медицинскую подготовку и практику лекари, коих, по указу государя рассылали по окрестным землям. Земскими лекарями, ха-ха… Раньше на триста пятьдесят лет, ага!

Для меня стало неожиданным в этом мире то, что земщина на Руси, как орган самоуправления «землями» имел место. И не просто имел место сейчас, а имел место давно, то есть, практически, всегда. Правда, во время поздней княжеской раздробленности самоуправление было подавлено князьями и другими собственниками земель. Но во времена Ивана Васильевича Третьего, то есть, при объединении Руси и выхода из-под управления ордынских ханов, собственники земель стали мешать «самодержавию». Иван Васильевич боролся с ними мягко, то есть указами, «моральной» поддержкой «земщины» и запретами владельцам земель править и вершить суд.

А вот его сын и приемник Василий Иванович, тем, кто шёл ему «навстречу» (противоречил) обычно говорил: «Пойди смерд прочь, не надобен ми (мне) еси». И принимал решения с «греками», которых привезла с собой его мать Софья. С него начались расправы с боярами. Выборные земские власти при нем стали сильнее пользоватся своим прежним значением; и государь прямо относился к ним и доверял их усердию и влиянию мимо своих слуг.

Наместники и волостели княжеские и их слуги не могли чинить своего суда и розысков, ни давать на поруки для явки в суд без выборных старост и лучших людей. В грамоте одной, что я переписывал было сказано: «А по волости наместничим неделыцикам (судно-полицейским приставам) самим не ездити, а без старосты и без лучших людей неделыцику убитые головы не осматривати (не делать розысков по убитом) и на поруки (для явки в суд) крестьян не давати».

Вот так-то, друзья товарищи. А я всё думал, что земщину ввёл царь Иван Грозный. А он не ввёл её, а ввёл опричнину, забрав земли непокорных бояр. А там, где правила земщина, всё оставил так, как было. А почему так сурово стал расправляться? Да потому, что по его малолетству, бояре попытались снова восстановить свою власть по всем землям.

Иван Васильевич при самом принятии правления в свои руки тысяча пятьсот сорок девятом году сделал небывалое на Руси дело, собрал Земский собор, на который по его вызову явились выборные люди от всех сословий из всех городов Русской земли, как представителей всей русской земщины. На этом соборе государь на Лобном месте пред всем собором и Москвичами просил прощения за беспорядки боярского правления во время его малолетства, и в заключение, поклонившись на все стороны, сказал: «Оставьте ненависть, вражду, соединимся любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник».

Созванием Земского собора молодой царь уничтожил за один раз все старые исторические права бояр, как держателей Русской земли; он перед земщиною, собранною в лице своих представителей выборных со всей России, дал обещание самому быть судиею и защитником всех, и тем самым отстранил бояр, как необходимых советников государя, предоставив своей собственной воле приглашать их или удалять.

И после этого началась «гражданская» война, которую царь подавил «опричниной». А земщина, как существовала веками, так и существовала. И это я понял только очутившись здесь. Да-а-а… Только ради этого открытия нужно было сюда попасть.

Остался для меня открытым ещё один вопрос из жизни царя Ивана Васильевича Грозного: зачем он в опричнине создал монашеский орден? Но об этом надо было спросить самого Ивана Васильевича. Однако мне не очень хотелось доживать до своей собственной казни. Да, что там! Совсем не хотелось. Я ведь не тот, кого послали в этот мир с конкретной миссией. Моей миссией было — добраться до челнока, стоящего посредине Большого Соловецкого острова и с его помощью попытаться связаться с Флибером, а уж с его помощью попытаться из этого мира шестнадцатого века уйти в тот мир, где я родился.

Почему я отправил свой челнок на Большой Соловецкий остров? А куда ещё? В центр Москвы? И чтобы я в той Москве делал? Или в какой другой деревне или городе, не зная ни порядков, не имея никакого жилья, кроме челнока. Где-нибудь в лесу установить точку входа в этот мир? Тоже, по-моему, неудачное решение. А остров, на то и остров, что глухомань конкретная.

Монахи Соловецкого монастыря, который стоял на острове с середины пятнадцатого века, дальше своего городка почти не уходили. Зачем? Леса для выпарки соли и рядом хватало, в пресных озёрах — рыбы, в море — рыбы и морского зверя. Белое море — богатое море. Особенно сейчас. Что могли добыть поморы на своих кочах? А в это время на Беломорье добывали не только рыбу и тюленей, но и моржей.

Тюлени и моржи меня лично не интересовали, но они были надёжным источником жира, которым освещали жилища. Из жира, обработав его той же серной кислотой, можно было получить стеарин, а из него можно было делать свечи.

Так я размышлял, едучи в конце марта одна тысяча пятьсот двадцать второго года по Беломорскому водно-сухопутному тракту. Отправились в сторону Соловков всей моей тысячей конно и оружно верхом с санными повозками в конце февреля.

Этим путём чаще всего пользовались паломники и купцы, шедшие именно в Соловецкий монастырь и по нему значительно позже пройдёт Беломоро-Балтийский канал. И шли паломники на лёгких лодьях, которые легко переносили на плечах между водными участками пути. Мы же не стали ждать вскрытия льда и поехали на Соловки, «аки посуху».

Мы и были, по сути, паломниками.

Василий Иванович отписал мне под труды ратные кучу земель. Это позже, при царе Иване Васильевиче, Соловецкий монастырь будет владеть землями по всему Беломорскому побережью, а пока владел лишь островными территориями и сельцом Кемь, переданным монастырю новгородской Марфой-посадницей.

Это я надоумил государя отдать все земли Беломорья в одни руки. Нарисовал ему карту побережья и сказал: «вот это всё хочу». Василий Иванович уже проникся количеством тринитротолуола, требуемого для наших нужд, и количеством смолы, требующейся для его получения. Вот и отписал мне все эти леса. Сроком на пять лет отписал. Да мне хоть бы и на один год. Мне бы до челнока добраться.

Ведь я «заварил всю эту 'кашу» с бомбами и победой над крымскими татарами только лишь для того, чтобы попасть на Соловки не в тридцать четвёртом году, а сейчас. Мне сейчас нужно знать, на месте мой челнок, или нет. Нет, так и махну на всё рукой! Успокоюсь и буду жить-поживать и добра наживать, а в шестьдесят четвёртом году благополучно сгину. Ведь мне останется только один способ переродиться снова в моём мире — умереть в этом. И умереть не по собственному желанию, проходили, знаем, а от чужих рук. Если бы я наложил на себя руки, то, с большой долей вероятности, возродился бы снова в том же теле.

И, на самом деле, в этом теле мне было не особенно дискомфортно. Просто не нравилось мне тыкать в кого-то сабелькой, или пикой. Даже убивать людей из лука было не интересно.

Одолели мы этот путь, закончившийся в устье реки Выг за полтора месяца. За весь путь пало всего три мохнатые лошадки. И снова я поразился их неприхотливостью и способностью не только искать корм под толстым слоем снега, но и спать в снегу. Мы наделали в дорогу окопных свечей, заполнив горшки свёрнутой в спираль холстиной залитой стеарином. Эти «свечи» мы зажигали в своих крытых кожаным покровом кибитках. Хотя и в меховых спальных мешках тоже было вполне себе комфортно.

Про стеариновые свечи ни Василий Иванович, ни кто другой ещё не знали. Мне афишировать сей «продукт» пока не хотелось. Деньги из казны текли нормальным ручейком. И этими деньгами мне удавалось содержать своих людей в достатке. Те, кто находился под управлением моих матриц, довольствовались малым, другие, из которых матрицы, оставив свой след, вышли, тоже особо не «алкали». Жильё есть, работа есть, на прожитьё заработка хватает. Что ещё нужно для счастья? Большинство из них проживало в Данилове, а значит были освобождены от податей. А это дорогого стоило.

В середине апреля льда на Белом море не было, зато дул северо-восточный ветер, нагонявший не сильно высокую, но волну. Однако и на этих волнах не далеко отберега шныряли небольшие кораблики, занимающиеся, как оказалось, ловом трески. Это мы поняли, когда эти лодьи по двое подходили к берегу, а выскочившие с них люди начинали притягивать к берегу настоящий трал.

Когда её вытянули сеть лежала на берегу большой колбасой, наполненной рыбой. Поморы стали исполнять какой-то ритуальный танец не обращая на нас внимания.

Мы тоже не выказывали им особого внимания, не желая показаться назойливыми. Люди делом занимаются, однако… Однако, вскоре от рыбаков отделился один человек и подойдя ко мне, стоящему впереди всей кавалькады, спросил по-русски:

— Из Новгорода?

Я кивнул.

— В монастырь?

Я кивнул.

— Много вас, — покачал помор головой. — Паломники?

Я кивнул.

— Много кочу ходить туда-сюда надо. Лошади тут оставить надо.

— В тот коч войдёт лошадь, — сказал я и помор вздрогнул.

— Думал, что ты из молчальников, — сказал рыбак.

Был он одет в куртку мехом вовнутрь с капюшоном, сапоги из рыбьей кожи, теряющиеся где-то под курткой, опоясанной кожаным ремнём. У него было не сильно плоское лицо.

— Я боярин Колычев, хозяин этой земли.

Помор вскинул кустистые брови и полез в лохматую бороду правой пятернёй.

— Э-э-э… Так, э-э-э, в государеву казну всегда подати платили…

— Теперь мне будете, — сказал я и посмотрел ему в глаза.

— Тебе, так тебе, — пожал плечами помор. — Нам ещё и лучше. Никуда везти не надо. Ты здесь жить станешь?

— Фёдор Степанович, я.

— Добре! А я Афанасий. Староста сельца, называемого Сорока.

— Почему — сорока? — удивился я. — Здесь много таких птиц?

— Это что-то по карельски, — отмахнулся помор. — Так море здешнее называлось. Вы где остановитесь. У нас сельцо махонькое и избы махонькие, а ребятишек в каждой по трое-пятеро. Не сможем постой дать.

— Мы сами обустроимся. Нам лес сосновый нужен, чтобы лодьи построить и жильё срубить.

— Сами? Тадысь ладно! — обрадовался староста. — Можно на том мысу, где Шыжня впадает в море. Там добрый лес, ровный. И на жильё и на коч сгодится.

Мне не терпелось переправиться на остров и пуститься в путь к горе на которой стоял челнок. Но пешим ходом до него по сосновому лесу добраться будет сложно. Хоть и десять километров всего. Это если идти от монастыря. Дорога там должна была быть. Это было самое высокое место на острове, куда должны были добраться и поставить на этом холме высотой в восемьдесят метров, что-нибудь. Либо часовню, либо просто крест.

Был я в своё время на Соловках и видел этот холм с колокольни Спасо-Преображенского собора. Понятно, что «наш» сорокаметровый каменный собор был несколько выше тех деревянных церквей, существующих, сейчас. Но всё-таки. И с двадцати метров можно вполне увидеть «шишку». Там несколько таких шишек, но моя самая крайняя «левая». О, как я хотел добраться до этого холма!