Глава 6

Верхний Дунай, малонаселённая лесистая местность в западных землях бывшего герцогства Швабия, Священная Римская империя, ноябрь 1307 года от Рождества Христова.

Холодная ноябрьская волна поздней осени 1307 года люто била в правые борта трёх тяжело идущих шнеккеров. Отрывистый холодный ветер наполнял поднятые меньше чем наполовину белые полотнища их больших прямоугольных парусов, и всё равно скорость кораблей была угрожающе опасной для довольно узкого и потому коварного на этом участке Дуная.

Чтобы как-то сбить свою, всё время норовившую вырасти скорость, этим, куда более пригодным для бескрайнего моря, чем для узкой реки, кораблям — достигавшим в свою длину двадцати метров, но при этом довольно узким — приходилось рыскать на курсе. Делать это, при таком сильном ветре и опасной боковой волне, было не только сложно, но и в достаточной степени рискованно — крутой берег был угрожающе близок, и выскочить на него можно было в считанные мгновения.

В очередной раз, бросив озабоченный взгляд на хмурое, низко висевшее над угрюмыми берегами небо, старший кормчий Халл Фарбьорн, уже не первый год ходивший по этой великой реке и хорошо знавший её коварство, дал знак следившим за парусами людям ещё немного убрать парус. Старший над ними рослый сержант зычно подал команду: заскрипели снасти, и тяжёлое полотнище медленно поползло вниз. Мастер Фарбьорн почувствовал как давление воды, набегающей на лопасть его рулевого весла, немного ослабло, и коротко бросил:

— Так довольно! Крепите!

Сержант, не сводивший с Фарбьорна усталых от постоянного напряжения глаз, снова отдал команду, и парус надёжно закрепили. Его, бывшая и без того уполовиненной площадь, теперь уменьшилась ещё на добрую четверть, и это не замедлило дать результаты. Ходко идущий шнеккер стал меньше зарываться своим высоким носом, однако и боковая качка, в мелкие колючие брызги разбивающая наваливающиеся на его борт волны, ещё больше усилилась.

Это было неприятно, но чем-то приходилось жертвовать, и Халл Фарбьорн, проверив, как теперь корабль слушается его рулевого весла, утвердительно кивнул своему помощнику. Тот тут же поднял вверх копьё с укреплённым на нём условным сигналом: на идущих позади кораблях забегали люди, и за минуту площадь их парусов сделали такой же малой, как и на головном шнеккере.

Караван пошёл медленнее, но ровнее, и старший кормчий облегчённо выдохнул — с одной его заботой стало временно легче: «Эхе-хе!.. Храни нас Господь милостивый, не презри моления изгнанников в юдоли скорби!..»

Если бы один только ветер заботил этого старого, много повидавшего на своём веку воина, он бы сейчас лишь привычно усмехался: и непогоде, и коварству набравшей силу осенней реки. Всё было сложнее, и в этот ноябрьский день, о капризах порывистого ветра Халл Фарбьорн почти и не думал — ветер, как ветер… что на реке, что на море — он всегда был сам по себе: как вздумает, так и задует и либо поможет кораблю, либо, наоборот — помешает ему в его пути… что и говорить: с ветром хоть и нельзя договориться, но понять-то его намерения всегда можно, и то, как он себя поведёт, опытному кормчему всегда ясно…

Увы, судьба сложилась так, что сегодня Халлу Фарбьорну и без хорошо посвежевшего ветра было над чем поразмыслить и о чём неустанно молить Господа…

Обернувшись, он окинул быстрым, но цепким взглядом идущие позади шнеккеры. Корабли шли хорошо, ровно, но старший кормчий опять-таки не смог сдержать невольно вырвавшегося из его груди тяжёлого вздоха. Несмотря на то, что паруса на всех трёх кораблях теперь были свёрнуты на две трети своей высоты, и большие лапчатые кресты красного цвета, нашитые практически на всю их площадь, оказались таким образом практически скрыты, они всё так же легко угадывались по оставшейся видимой верхней, расходящейся на своей вершине, на два рогатых ответвления, части.

Этой, хорошо видимой части красной крестовины всё ещё оставалось вполне достаточно для того, чтобы любой, попутный или идущий навстречу шнеккерам корабль, без труда опознал бы их принадлежность…

Благо подобной встречи, в такое время года и в такую погоду, ни с каким-то случайным попутным кораблем, ни — что было более вероятно — со встречной галерой, старший шкипер особо не опасался. Хвала Господу и святому покровителю ордена Берна́рду Клерво́скому, что сам могучий Дунай пока не встал, скованный льдом, и в это время года был хоть и леденяще холоден, но достаточно полноводен — это давало пусть и призрачную, но всё же хоть какую-то надежду на спасение…

Старший кормчий перехватил рулевое весло поудобней и, твёрдо уперевшись ногой в борт, потянул его на себя. Послушный его воле корабль забрал правее, ближе к стремнине и пошёл ровнее.

«Вот так-то будет лучше… — умение хорошо справляться с тяжёлой работой кормчего не давало Халлу Фарбьорну его обычного спокойствия и удовлетворения. Он нет-нет, да бросал, из-под низко надвинутого на глаза шлема, внимательные взгляды на проплывающие мимо бортов берега. Сейчас они были к нему и ко всем остальным, находящимся на шнеккерах людям, очень враждебны. — …и посему, молю Тебя, Господи: предваряй нас Своей благодатью и умножай непрестанно милосердие Твоё, дабы мы верно исполнили волю Твою, в жизни и в скорбный час нашей грядущей смерти…»

Берега были пустынны, и старший кормчий перевёл взгляд на небо, внимательно осмотрев тяжёлый, затянутый серыми тучами небосвод от зенита и до самого горизонта: «Ничего… и Слава Тебе, Господи! Мы всего лишь люди — преданные тебе и готовые положить жизнь свою во Славу Твою, но мы обычные люди из плоти и крови! Избавь нас, Господи: и от козней дьявольских, и от духа нечистого! Ради предсмертного борения Твоего, избавь нас, Иисус, от всякого зла, несущего нам адскую погибель!..»

В голове старшего кормчего всплыли события недавних дней, когда идущие в глухой ночи шнеккеры подверглись внезапному нападению двух крылатых демонов, убивших семерых братьев, среди которых был и его напарник — добряк Бьорн Бардайл. Фарбьорн вспомнил, как хоронил его обезглавленное и истерзанное демоном тело и горестно вздохнул: Бьорн хоть и был в ордене уже больше десятка лет, но суровые законы орденского братства не изменили его характер. Сколько Халл знал Бьорна, тот всегда — как бы тяжело ему не было — старался оставаться жизнерадостным и полным надежд человеком. Для Халла Фарбьорна он был не только братом по ордену, но и верным товарищем по жизни и по долгим годам совместного плавания: «Упокой Господь его чистую душу!»

Фарбьорн взглянул на возвышающийся в носу шнеккера форкастль. Теперь он был огорожен большими пехотными щитами, а на его площадке, в полном боевом снаряжении, постоянно находилось пять арбалетчиков и один из сержантов-конвентов. После той трагической ночи, что унесла жизни семерых братьев, это была вынужденная мера: кто знает, не вернутся ли снова те жуткие крылатые твари, не появятся ли они из-под облаков и не обрушатся ли на головы тамплиерам, как это было в прошлый раз?..

«Храни нас, Господи, не дай погибнуть, помилуй и спаси!..»

* * *

Под грубым навесом, из свёрнутого в несколько раз запасного паруса, закрывавшего от посторонних глаз внутренности головного шнеккера, их было всего четверо.

Первым был рассудительный и хладнокровный Гуго фон Вайнгартен. Он был единственным среди них, кто хорошо знал эти земли и протекающую через них великую реку — единственный путь, оставшийся для них относительно свободным.

Вторым был Бернар де Торнье. Этот могучий бургундец то и дело касался головой державшей полог деревянной перекладины. Из-за бортовой качки это было неудобно, и он то и дело хватался за неё, одетой в кожаную рукавицу рукой.

Третьим был горячий, как огонь, Робер де Ридфор. Даже та опасная скорость, с которой шли корабли, казалась ему недостаточной, и он всё время бросал красноречивые взгляды на четвертого, находящегося под навесом мужчину — Филиппа Сен-Жерара, устало сидевшего на одном из расставленных вдоль бортов сундуков. Казалось, он настолько ушёл в себя, что не замечал ни этих взглядов де Ридфора, ни всего остального, происходящего на корабле и за его бортами.

Все четверо были братьями-рыцарями, и все четверо были последней надеждой гонимого и безжалостно уничтожаемого, на огромных пространствах христианской Европы, военно-монашеского ордена.

Ирония горькой и страшной судьбы… Казалось, что ещё совсем недавно, они были хозяевами всех путей: наземных, речных, и морских, и пять тысяч их командорств, разбросанных на огромном, от Португалии — до Кипра, европейском пространстве, обеспечивали защиту, кров, хлеб и ночлег не только им — рыцарям Храма — но и всем честным христианам, особенно тем, кто, совершая богоугодное дело, стремился совершить паломничество в Святую землю.

Всё это было ещё недавно, но, жажда богатств и зависть французского короля Филиппа Красивого взяли верх над его лицемерно выставляемыми напоказ христианскими добродетелями, и ранним утром чёрной пятницы тринадцатого октября, его сенешали вскрыли запечатанные королевской печатью конверты с секретным приказом об уничтожении официально подотчётного и подчинённого исключительно Римскому Папе ордена.

На рассвете этого дня королевские воины, во главе с придворным советником короля Филиппа — беспринципным карьеристом Гийомом де Ногарэ, ворвались в семибашенный парижский Тампль.

Этот высокий и крепко сложенный за́мок был практически неприступен. Тамплиеры не пожалели на его строительство ни времени, ни средств, и когда его мощные стены возвысились в центре Парижа, а над его башнями гордо заколыхались на ветру большие белые знамёна с красным крестом, никто не удивился тому, что именно в нём разместилось главное командорство разросшегося по всей Европе ордена храмовников.

К сожалению, иногда человеческая зависть и алчность бывают сильнее самых мощных каменных стен. Так случилось и с могучим Тамплем. Для Филиппа Красивого, он был не просто за́мком, в его глазах он выглядел ненавистным символом того, что кто-то другой, в подвластной ему Франции, может быть богаче и удачливее его самого — жестокого и беспринципного, но зато полновластного монарха!

И ещё… по мнению опозорившегося на всю Европу «Красноносого» короля, какое другое место, как не страстно ненавидимый им Тампль, самым лучшим образом мог служить храмовникам главным хранилищем «несметных» богатств их ордена: золота, серебра, драгоценностей и, что для этого бесчестного человека тоже было отнюдь немаловажным — его собственных долговых расписок?..

Кто помог воплощению преступного замысла французского короля? Только ли его корыстолюбивые советники? Может — сам Дьявол или какой-то из его слуг, отвечающий за воплощение в мире людей жадности, подлости и предательства, приложил к сему злодейству свою когтистую лапу? Запуганный Филиппом слабовольный Папа Римский Климент Пятый об этом трусливо умолчал, и потому причина этого, вошедшего в историю и ставшего символом несчастий, преступления перед христолюбивым крестоносным воинством навсегда осталась под завесой тайны.

Так или иначе, но тринадцатого октября 1307 года от Рождества Христова, неприступный Тампль пал, он был взят быстро и без кровопролития.

Вопреки ожиданиям самого де Ногарэ и командующих штурмом королевских офицеров, больше пятисот бесстрашных рыцарей Храма, находящихся внутри Темпля, не оказали захватчикам никакого сопротивления.

Братья-рыцари и сам Великий магистр ордена тамплиеров — Жак де Моле (как понимала четвёрка плывущих на шнеккере рыцарей — по всей видимости — его последний Великий магистр) были арестованы. Не смея противиться воле христианского монарха и не ожидавшие от него такого подлого предательства, они были на месте лишены своих знаков отличия и духовного сана, закованы в цепи и брошены в подвалы своего же собственного замка.

К вечеру этого, проклятого на все времена дня, уже были арестованы почти все тамплиеры Франции, а гонцы Филиппа Красивого уже загоняли взмыленных коней, развозя его секретные письма во все монаршие и герцогские дворы Европы. В этих клеветнических письмах были ложные обвинения в адрес рыцарей Храма и призывы к их арестам, пыткам и, что было несомненным стимулом забыть про собственную христианскую совесть и честь — полному отчуждению в свою личную пользу всего их имущества.

Как голодные волки на стреноженного скакуна, почти все европейские короли, герцоги и папские епископы, за исключением разве что некоторых из тех, что правили в германских землях, слетелись на орденские командорства и, после проведения повальных арестов, начали их разграбление.

Наивные глупцы!.. — неужели они думали, что испытанные тяжёлой двухвековой войной с неверными рыцари Храма так глупы и доверчиво наивны, чтобы позволить предателям дела Христова вот так вот просто лишить себя всего того, что было завоёвано пролитой кровью тысяч тамплиеров, отдавших свои жизни в сражениях во славу Господа? Ладно уж — их бренные тела… — что для монахов — воинов они стоили?.. — это были всего лишь плотские сосуды, которых ради правого дела было не жалко, ведь палачи и купленные королём судьи были подобны сарацинам — те же враги, пощады от которых никто из храмовников никогда не просил и не попросит…

Пусть будут изуверские, далёкие от христианских добродетелей пытки, пусть длятся страдания и унижения — они лишь укрепят их бессмертные души и позволят им предстать перед Господом в признанном Им величии выполненного ими долга. И так будет, ибо со времён основателей ордена Храма — доблестных рыцарей Гуго де Пейна и Годфри де Сент-Омера, его бессменный девиз гласил: «Non nobis, Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da Gloriam!» — Не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему воздать Славу!

Но вот «сокровища» — всё то, что так нестерпимо жаждали у них отнять — это было уже нечто совсем другое. Предвидя неотвратимо грядущую беду, Великий магистр здраво рассудил и решил, что они могут пригодиться в дальнейшем, для нового, не менее славного и самоотверженного служения Господу, после грядущего возрождения ордена Храма.

Жак де Моле твёрдо верил, что это возрождение произойдёт неизбежно: мир не терпит нарушения равновесия — чаша зла и тьмы не может долго перевешивать чашу добра и света.

Великий магистр хорошо понимал то, как устроен мир и твёрдо верил, что наступит час, и орден Храма обязательно возродится. Пусть даже это возрождение произойдёт и не сейчас, если устроенные королём лицемерные судилища над тамплиерами приведут их на костры. Пусть оно произойдёт много после, когда для этого придёт время — то время, когда для защиты христиан от кривого мусульманского меча, от деспотии и тирании собственных, погрязших в разврате и грехах правителей, снова понадобится твёрдая сила святого крестового воинства. Именно тогда братья-рыцари ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова, как могучие мифические фениксы, восстанут из пепла инквизиторских костров и снова встанут на защиту христианского мира, и это время настанет, ибо так говорило Великое пророчество…

Думы четырёх братьев-рыцарей были тяжелы, так же, как были тяжелы и десятки нагруженных христианскими святынями, золотом, серебром и вывезенными из Леванта церковными драгоценностями сундуки, равномерно распределённые по всем трём, идущим по Дунаю кораблям.

Эти сундуки были только малой частью безуспешно искомых Филиппом «Красноносым» и его сенешалями — этими злобными королевскими гончими — сокровищ ордена Храма. Основная их часть, четыре недели назад, накануне злосчастной пятницы, была направлена на север с другим караваном, возглавляемым Великим казначеем ордена Гуго де Перо, и его Великим наставником — Жераром де Вилье. С ними на север ушло ещё и сорок шесть других членов ордена — тщательно отобранных срочно созванным Капитулом братьев-рыцарей и сержантов-конвентов. Их судьба, как и судьба сопровождаемых ими сокровищ, четырём плывущим по Дунаю братьям-рыцарям была неизвестна, они могли лишь молиться за то, чтобы их путь к спасению прошёл по возможности благополучно.

Их же задача была хоть в чём-то и похожей, но другой, и она была настолько важна, что её им лично поставил не кто иной, как сам Великий магистр ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова Жак де Моле. Причём сделал он это ещё тогда, когда над шпилями башен гордых орденских командорств ещё не сгустились тёмные тучи отвратительно пахнущих человеческой алчностью, клеветой и лицемерием грязных обвинений и бесчестного предательства…

Загрузка...