Братья-рыцари и камни Гроба Господня

Глава 1

Святого нашего креста и ты достоин,

Когда твоя душа чиста, отважный воин.

Такое бремя не для тех, кто глуповат,

Кто в суете земных утех погрязнуть рад.

Ты плащ с крестом надел во имя добрых дел.

Напрасен твой обет, когда креста на сердце нет.

благородный миннезингер (средневековый германский поэт) Гартман фон Ауэ

Замок Консьержери́, резиденция короля Филиппа IV Красивого, остров Сите́, Париж, королевство Франция, весна 1306 года от Рождества Христова.

«Итак, с сегодняшнего дня, всё, собственно и начнётся! Это же надо, как всё неожиданно удачно сложилось! Вот уж не думал и не загадывал, а оно — вот как!.. Вместо того чтобы преспокойно себе оставаться под надёжной защитой своего многочисленного флота и мощных крепостных стен на Кипре, к которому французское королевство из-за своих скудных ресурсов не в состоянии послать ни свою армию, ни чей-то, нанятый им флот, Жак де Моле сам идёт к нам в руки! Да… — бывает же такое! Я-то считал — и на то у меня были серьёзные основания — что он значительно умнее, а вышло, значит, вот как!.. Ну что ж, господа тамплиеры, такие ошибки не прощаются!..» — размышляя таким образом, Гийом де Ногаре́ — главный королевский советник и хранитель большой королевской печати — внимательно рассматривал себя в высоком, выше человеческого роста зеркале.

Из зеркала на главного королевского советника внимательно смотрело его отражение. Вид у этого отражения был заметно усталым. Ещё бы, ведь оно, также как и сам де Ногаре, практически не спало всю минувшую ночь, забывшись тревожной, неспокойной дрёмой от силы всего на полчаса или немногим больше. А может оно и вовсе не спало, а то, что оно якобы спало — ему только казалось? Может на самом деле, его отражение всю ночь напролёт украдкой скашивало глаза на Гийома, сидевшего неподвижно за своим письменным столом и сосредоточенно смотревшего своими невидящими глазами в сгустившуюся по углам его кабинета ночную тьму? Может было и так, да разве теперь это было важно?.. — пожалуй, что нет.

«Ничего, ничего! Ещё отосплюсь. Теперь, зная о том, что проклятые тамплиеры рядом, в Париже, и мой карающий меч уже почти завис над их головами, мой сон будет куда как спокойнее, — встретившись взглядом со своим отражением, де Ногаре заговорщически подмигнул ему, и отражение подмигнуло ему в ответ. — Вот так-то: смотри веселее, старина Гийом, тебе всего-то и нужно, что немного потерпеть, ну и, конечно же — очень хорошо поработать — и тогда на твоей улице, наконец, настанет праздник, которого ты так долго ждал!..»

Закончив этот мысленный разговор со своим отражением, он привычно провёл ладонью по своей аккуратно подстриженной испанской бородке, придав ей привычную для него форму. Затем, удовлетворившись полученным результатом, пригладил твёрдой рукой черные как смоль длинные волосы, которых пока ещё не тронула благородная седина и, уже отворачиваясь от зеркала, не смог сдержать полной мрачного удовлетворения улыбки, совершенно непроизвольно растянувшей его тонкие аристократические губы в зловещую изогнутую линию.

Вообще-то, Гийом де Ногаре улыбался крайне редко, а если и улыбался, то делал это настолько холодно, что теплоты в его улыбке можно было найти не больше, чем в застывшей в лёд студёной зимней воде. Были на то у него свои особые причины, о которых он никогда и никому не говорил.

К тому же — главный королевский советник был твёрдо убеждён в том, что улыбка, натянутая на лицо без скрытого за ней основания, делает человека смотрящимся очень глупо. Что уж тут говорить, если этот человек — не кто иной, как хранитель большой королевской печати, лицо, обладающее огромным кредитом доверия не кого-нибудь, а самого французского короля?! Кто-кто, а вот он-то уж точно мог позволить себе улыбаться лишь в том случае, когда смеялся его сюзерен. Только вот всё дело было в том, что и за Филиппом Красивым, которого враги и друзья иногда справедливо называли ещё и «Железным», такой привычки, как улыбаться без повода, никогда не водилось…

Но сегодняшний, ещё только начинающийся день, для Гийома де Ногаре был не таким как обычно. Этот день был для него непривычно особенным. В такой день он мог позволить себе не то что улыбку, но и полный внутреннего удовлетворения смех — тот уверенный смех, каким смеётся человек, внезапно почувствовавший грядущую победу над своим старым, заклятым врагом — тем самым врагом, не победа над которым, а лишь безжалостное уничтожение которого, стало тайной целью всей его жизни.

Да, сегодня Гийом де Ногаре был несказанно доволен. Он так откровенно радовался столь удачно сложившемуся стечению обстоятельств, что не видел ни одной причины как-то сдерживать охватившее его холодное веселье. Ещё бы: как тут можно было не радоваться, если сегодня, не иначе как само провидение вдруг проявило к нему свою божественную благосклонность и сделало всё так, как ему было нужно?..

«Вот уж точно права старая пословица, что гласит: „Сегодня пир горой, а завтра пошёл с сумой“. Как ни богаты были гордые храмовники, как ни велики были их владения в Святой земле, а кривой сарацинский меч сделал своё дело — он выгнал их отовсюду, где они чувствовали себя полновластными хозяевами. Теперь они, как жалкие побитые собаки, возвращаются туда, откуда пришли двести лет назад. Смелые же они, однако — неужели можно так слепо уверовать в силу трухлявых папских булл, чтобы считать, будто и здесь — во Франции, они будут также продолжать жиреть на своих долговых расписках?! — отвечая самому себе на этот вопрос, де Ногаре медленно покачал головой из стороны в сторону. — Нет, лицемерные святоши! Всё! Теперь, господа-храмовники, время вашей беспредельной безнаказанности закончилось. Здесь вам не преданная и брошенная вами Палестина. Здесь нет ни пустынных дорог, которые надо охранять от лихих людей и сарацин, ни морских путей, по которым можно беспошлинно везти паломников и товары в Левант — здесь королевство Франция, и со всеми этими задачами хорошо справляются королевские вассалы, бальи и сенешали!»

От напряжённых размышлений в горле пересохло. Главный королевский советник подошёл к пылающему жаром горящих поленьев камину и, взяв в руки стоявший близко к огню кувшин, до краёв наполнил стоявший на каминной полке небольшой серебряный кубок. Минувшая ночь у него выдалась неспокойной — нужно было дождаться донесений от посланных к Тамплю людей, и в их ожидании сомкнуть глаз ему так и не удалось. Хотя… — сказать правды ради — даже если никаких вестей ему ждать бы и не пришлось, он и так бы ни за что не заснул от охватившего его волнения: «Впрочем: это всё ерунда. Высплюсь как-нибудь позже. Главное — хвала Святым Небесам — всё сказанное в письме оказалось чистейшей правдой. А раз так, то сегодня король всё увидит своими собственными глазами, и с них, наконец, спадёт плотная пелена доверчивости и морока, которую на них навесил этот лицемерный гордец де Моле…»

Небольшими глотками осушив кубок — а в нём была нагревшаяся от исходящего теплом камина вода, ибо вино, даже разбавленное, Гийом старался пить лишь по крайней необходимости — он подошёл к окну и, распахнув тяжёлые дубовые створки, вдохнул полной грудью свежий весенний воздух полноводной Сены.

Опустив взгляд на реку, Гийом увидел хорошо знакомую ему картину только-только зарождающегося дня, и по уже давно установившейся привычке, начал непринуждённо разглядывать её, примечая некоторые, необычные для его глаз детали. Это занятие помогало ему сосредоточиться на своих мыслях, и с какого-то времени стало своеобразным ритуалом начала каждого нового дня…

Несмотря на довольно ранний час, на реке уже вовсю кипела привычная для этого времени суток торговля.

Вдоль всего противоположного берега, насколько хватало глаз, выгружались прибывшие с рассветом небольшие гребные суда и пузатые грузовые лодки, пришедшие под парусом. Все эти судёнышки — от совсем маленьких, до достигавших в длину дюжины туазов, привезли расхожие в столице товары — в бочках, корзинах и грубых холщовых мешках. Эти товары сейчас рядами и штабелями выставлялись на берегу на специально сделанных для этой цели деревянных помостах и ждали своих покупателей.

Некоторые лодочники — в основном привезшие на продажу свои овощи крестьяне с окрестных фобуров, давно закончили разгрузку и в большинстве своём, быстро всё распродав, уже собирались назад, к своим хозяйствам. А парижские покупатели, между тем, всё прибывали и прибывали — на прилегающих к берегу и причалам городских улицах уже почти нельзя было проехать от десятков запрудивших их телег и самых разнообразных повозок, между которыми деловито сновали сотни по-разному одетых людей — покупателей, продавцов, перекупщиков и грузчиков.

Купцы и лавочники внимательно разглядывали выложенные на пристани товары, приценивались к ним и заключали сделки. Нанятые грузчики переносили или перекатывали всё, купленное их хозяевами у речных перевозчиков и укладывали в сгрудившиеся у берега телеги и повозки.

Тут и там неторопливо расхаживали полные собственного достоинства распорядители из замков знатных вельмож и домов богатых чиновников, делающие закупки для своих сеньоров. Они для речных торговцев были наиболее выгодными покупателями, поскольку в отличие от купцов и лавочников, могли за малую мзду сделать оптовую закупку всего привезённого одной лодкой товара.

Гийом де Ногаре поискал глазами взымающих налог королевских чиновников и безошибочно вычленил их среди нескольких сотен, находившихся у причалов людей. Найти их, в бурлящей на набережной толпе, для главного королевского советника было проще простого: все чиновники были в положенных им чёрных кожаных жиппонах и шляпах с черными перьями. К тому же, каждого из них сопровождали городские стражники в синих с жёлтым стёганных пурпуэнах, стальных нагрудниках и шлемах, с устрашающего вида алебардами на плечах. Без стражников, увы, было не обойтись — никто из прибывших по реке торговцев, будь это зажиточные купцы с севера или обычные крестьяне из окрестных фобуров, просто так не собирались отдавать в королевскую казну даже нескольких жалких денье.

«Презренные крохи, но и они нам нужны, иначе ничего из планов Филиппа не выгорит. Да и как они могут выгореть, если этим торговцам и крестьянам жалко для короля даже одного кривого денье, хотя в пользу храмовников они отчисляют куда как большие средства?! — лицо Гийома исказила гримаса искреннего непонимания. — Как так выходит, что на каждый, вытребованный нами силой угроз денье, в котором больше половины веса — обычная медь, они добровольно и чуть ли не с благодарностью отдают этим чёртовым тамплиерам „на защиту путей христианских“ полновесный серебряный су?.. Но ничего! Великий магистр „бедных рыцарей“ сильно просчитался, так что осталось уже недолго: сегодня король всё увидит сам!..»

Толпа на берегу начала постепенно меняться. Крупные покупатели, приехавшие сюда за большими партиями определённого товара, заканчивали свои закупки. В сопровождении своих слуг и телег, гружённых бочками с вином, скандинавским дёгтем, а также пенькой, дровами и ящиками с пересыпанными песком и опилками овощами, они начали отъезжать от пристаней и втягиваться в кривые парижские улицы.

С убытием купцов и зажиточных лавочников прилегающая к реке полоска берега начала заполняться мелкими покупатели — в основном зеленщиками, стремящимися купить остатки овощей и прошлогодних фруктов. Все они хотели купить интересующий их товар подешевле, указывая на то, что лучшие продукты уже разобраны, но лодочные торговцы, зная о том, что это, со стороны парижских лоточников и корзинщиков, лишь уловка, стояли на установленной цене и не уступали.

«Со всей этой торговлей надо будет что-то делать. Поступления от неё в казну столь мизерны и нестабильны, как будто они платят налоги не здесь, а в какой-нибудь Бургундии или Нормандии! Ну да ладно — к осени мы что-нибудь обязательно придумаем, и все эти, набивающие себе карманы торговцы будут поставлены в королевское стойло, где им уже давно пора быть! — людской гомон, стоявший над лодками и пристанью, усилился. Гийом де Ногаре пригляделся и быстро понял причину этого возросшего и быстро начинавшего его раздражать шума: место у причалов заполонили многочисленный уличные торговки мелкой, свежевыловленной рыбой и ранними весенними овощами. Визгливые споры, которые начали между собой эти крикливые и, в своём большинстве, бедно и неопрятно одетые женщины, только усилилинеприязнь главного королевского советника к происходящему, и он, ещё раз окинув взглядом „всё это безобразие“, захлопнул ставни. — Чёрт с ними! Сейчас не до этих торговцев, но всё равно — это торжище надо будет не забыть убрать куда-то подальше от Консьержери — здесь ему уж точно не место!..»

«Сейчас же у нас есть куда как более важные дела, и мы выберем из них самое главное», — отвернувшись от окна, главный королевский советник отошёл вглубь своего просторного кабинета. Погрузившись в размышления, он некоторое время постоял у камина, погревшись в тепле его пламени, затем прошёл к своему большому письменному столу, сел за него и взял в руки лежавший на нём небольшой свиток.

Свиток был не то, чтобы небольшой — нет, его, скорее, правильнее было бы назвать непривычно маленьким. Он был написан мелким убористым почерком на дешёвой серой бумаге, какую можно было купить в некоторых городских трактирах Парижа. На такой бумаге не считали для себя возможным писать даже невысокие рангом легисты и писари в канцеляриях сенешалей (разве что дела у их сеньоров были совсем уж плохи). Никто из чиновников, офицеров и министров королевского двора, в обычной ситуации, даже не взглянул бы на подобное «творение» письменности, характерное для мелких, ничего не значащих для них просителей. Да что тут говорить — и сам де Ногаре побрезговал бы взять его в свои руки, если бы не одна, всё определяющая деталь…

Этой деталью была та печать, которой ещё вчера был запечатан этот свиток. Она — эта самая печать — как знал де Ногаре, лично видевший её на руке автора, была небольшой, искусно выполненной на поверхности перстня. Сейчас она уже была вскрыта, но две части её сломанного оттиска ещё сохранились на приставшем к обороту листа серо-коричневом сургуче.

Оттиск был сделан небрежно, видимо второпях, но де Ногаре, прежде чем сломать его, тщательно разглядел детали. В центре оттиска были изображены две буквы «Т», своими поперечными перекладинами лежащие одна на другой, образовывая тем самым равносторонний лапчатый крест, вокруг которого, по краю печати, шла надпись: «Sigillum militum templi xpisti» — «Печать воинства храма Христова».

Две буквы «Т» означали довольно высокое иерархическое положение автора в так ненавистном Гийому де Ногаре ордене храмовников: «Туркопольер туркаполов» — командир орденских наёмников. Этот человек был единственным, кого хранителю большой королевской печати удалось склонить на свою сторону и то — только лишь благодаря тому, что существовали некие тайные причины, которые во враждебном отношении к тамплиерам объединяли их обоих…

Для хранителя большой королевской печати этот свиток был крайне важным. Он содержал в себе тайное послание от одного из его личных лазутчиков, неотрывно наблюдающего за всеми событиями, происходящими в твердыне храмовников — мрачном семибашенном Тампле.

Тампль… — этот зловещий замок — воплощение вездесущего присутствия и непоколебимой мощи тамплиеров. В глазах де Ногаре он был подобен восставшему из недр земли древнему титану, каменной скалой нависавшему над самым сердцем Французского королевства: «Богу и королю угодно, чтобы храмовники пали, и они падут. В этом моё предназначение, и в этом моя судьба. Каким бы хитрым не был де Моле, но я всё же хитрей его. К тому же — этот гордец и тайный интриган слишком заигрался в благородство и до сих пор наверное думает, что здесь, в Париже, то же, что и в Леванте, где Великие магистры могли диктовать свою волю королям. Нет, здесь, во Франции, всё не так! Здесь тебя не спасёт даже Папа, который теперь озабочен лишь одним — сберечь в своих руках то, что у него в них ещё осталось…»

Гийом де Ногаре не без удовольствия вспомнил события трёхлетней давности, когда он вместе с Джакомо Колонной, в сопровождении трёхсот закованных в кольчуги всадников и наёмных пехотинцев взял штурмом папский дворец в Ананьи и арестовал укрывавшегося в нём понтифика.

Папа Бонифаций VIII-й этого, конечно, никак не ожидал. Он самонадеянно и самозабвенно, как до него это делали все Папы подряд, строчил свои буллы и последней из них — «Super Petri solio» — «На престоле Петра», уже собирался лишить власти самого короля Филиппа, отлучив его от церкви и освободив его подданных от клятвы вассальной верности. Видимо пребывая своим блаженным умом в воспоминаниях о временах Каноссы, он возомнил себе, что его духовная власть и сейчас, спустя двести с лишним лет, может главенствовать над властью королей! Как же сильно он ошибался…

Вспомнив, каким нелепым, в окружении его воинов, выглядел побледневший понтифик, как жалко звучал его срывающийся от страха голос, беспрестанно повторяющий одну и ту же фразу: «Вот вам моя выя, и вот вам моя голова», Гийом де Ногаре холодно усмехнулся: «Я никогда не забуду, как ты, выслушав переданный мной приказ короля, выкрикнул мне в лицо, что ты с готовностью пойдёшь на любой суд и примешь любой приговор, поскольку к нему его приведу я — бывший еретик-катар, сын отца и матери, которых его инквизиторы заживо сожгли на кострах!.. Жалкий, презренный церковник! Моя пощёчина в латной перчатке навсегда умерила твою неуемную жажду власти! Да что там твою — теперь все Папы до скончания веков будут знать своё место, и больше никогда не смогут натравить королей и их карательные войска на невинных «добрых людей»!

Тяжелые, полные горя и незаживающей обиды воспоминания сильно разбередили душу, и главный королевский советник, не сдержав себя, ударил тяжёлым кулаком о столешницу: «Но и этого, клянусь справедливым и добрым Господом-Богом, мне мало! Я хорошо помню о сотнях и тысячах костров, пылавших по приказам Пап в Арагоне, Лангедоке и Италии! Я никогда не забуду крики сжигаемых и запах горящей человеческой плоти, равно как и скрип колёс странствующего трибунала «Святой» Инквизиции и тяжёлый топот конницы «Воинства Христова»! Всё это навсегда осталось в моей памяти. Всё это до конца моих дней будет тревожить кровоточащие раны моей души. И поэтому я не успокоюсь до тех пор, пока храмовники — эти верные папские псы — не ответят за все свои злодеяния и не взойдут на костры… — такие же страшные костры, как те, на которых сгорали обвинённые в ереси «добрые люди».

«Расправимся с зарвавшимися от вседозволенности храмовниками — вырвем последние острые зубы из папской пасти, а беззубая тварь, какая-бы хитрая и коварная она ни была — может только злобно шипеть, но никак не кусаться!.. — главный королевский советник поправил пошатнувшийся и немного сместившийся от удара по столу массивный бронзовый подсвечник. — Всё, что мне для этого было нужно — это достойный повод, и теперь мне кажется, что этот, такой долгожданный повод я, наконец, нашёл!..»

Гийом де Ногаре задумчиво постучал свернутым в трубочку свитком по столу, затем развернул его и уже второй раз за сегодняшнее утро начал перечитывать написанное похожим на мелкий прерывистый бисер почерком письмо:

«Мессир! С сегодняшнего дня по приказу шателена караулы в замке полностью поменялись. Все полсотни моих туркаполов, которые охраняли стены и ворота, временно переводятся в один из домов ордена где-то на земле аббатства Сен-Дёни. Нас сменяет сильный отряд из братьев-рыцарей и сержантов-конвентов. Он уже прибыл в замок накануне и сейчас размещается в наших казармах. Я осторожно задал вопрос Сенешалю, в чём причина таких перемен, и он мне ответил, что завтра, 16 марта, в Тампль прибудет сам Великий магистр Жак де Моле, а также Великий визитатор и Маршал ордена. С ними в замок будут привезены орденский архив и реликвии, вывезенные из Святой земли. Большего я спросить не посмел, чтоб не вызвать ненужных подозрений. Мы покидаем Тампль сегодня пополу́дни. Завтра, примерно в это же время, ожидается и прибытие Великого магистра.

Я помню о том, что „Господу следует подчиняться больше, нежели людям“.

Писано 15 марта 1306 года от Рождества Христова, с глубоким почтением к вам, добрым христианином А. де Т.»

Гийом де Ногаре ещё раз внимательно взглянул на указанную в письме дату — она была сегодняшней — «16 марта». Что-то в ней его волновало, вот только что?.. Главный королевский советник никак не мог ответить на этот, никак не выходящий из его головы вопрос: «А!.. да что там — просто я так долго ждал такого случая, и вот он настал!..»

В том, что всё произойдёт именно сегодня, сомневаться не приходилось — верный ему туркопольер отряда орденских туркаполов Анри де Труа всё написал верно. Наблюдающие за Тамплем соглядатаи донесли, что в замке сменились караульные: вместо одетых в цветные жиппоны туркаполов, на стенах появились сержанты-конвенты в своих строгих, черных с красными крестами коттах. Они же встали у подъёмного моста и в воротах замка. Примерно в это же время отряд Анри де Труа строем, с несколькими походными повозками вышел из Тампля и направился на север, к Сен-Дени.

«Значит, час уже близок. Если король решится, то всё может произойти и сегодня. Как бы там ни было — на всё его воля: не сегодня, так позже, но с храмовниками будет покончено! — губы де Ногаре зашептали запретную молитву и повторили её, как и положено перед принятием любого важного решения, «дуплетом» — то есть дважды: «Святой Отче, справедливый Бог Добра! Ты, который никогда не ошибаешься, не лжешь и не сомневаешься, и не боишься смерти в мире бога чужого, дай нам познать то, что Ты знаешь и полюбить то, что Ты любишь, ибо мы не от мира сего, и мир сей не наш…»

Читая молитву, де Ногаре поднял голову, и его взгляд упёрся в висевшее на противоположной стене его кабинета большое деревянное распятие. Искусно вырезанный из тёмного твёрдого дуба Христос, с измождённым, увитым терновым венком лицом, взирал на него с более светлого букового креста и, казалось — внимательно следил за ним своими полными нечеловеческой печали глазами.

«Зачем же ты смотришь на меня таким осуждающим взглядом?.. а впрочем — слово „ты“ здесь неуместно, ведь это всего лишь обработанное ножом и стамеской мёртвое дерево. Истинному богу не нужен идол, даже распятый на кресте…» — де Ногаре перевёл взгляд на окно, за которым уже во всю свою мощь вступало в свои права утро, и попытался выбросить страждущий лик из своей головы. Однако глупое ощущение того, что со стороны стены за ним наблюдают, никуда не исчезло.

До недавнего времени, этот взгляд де Ногаре чувствовал всегда и везде: он буравил его затылок, смотрел за ним сверху, когда он, склонив голову, писал или читал за столом, искоса наблюдал за ним, когда он стоял у окна или грелся у камина. От него нельзя было укрыться, даже выйдя из кабинета или вообще — спустившись во двор, чтобы прогуляться между величественными колоннами клуатра.

Раньше де Ногаре если и не боялся, то остерегался этого взгляда и почти никогда, за исключением тех случаев, когда того требовали обстоятельства, не смотрел на источающий его символ — тот самый символ, который растоптал в грязь его веру и предал тысячи достойнейших людей безжалостному огню. Теперь он этого символа не опасался вовсе, поскольку за долгие годы своего восхождения к вершинам власти научился быть очень осторожным и лицемерным с теми людьми, для которых этот символ означал смысл всей их жизни, за который они легко и с чистым сердцем убивали и сами были готовы идти на смерть…

С тех пор как Гийом официально отрёкся от «проклятой окситанской ереси» и «искренне» принял Христа, как Божьего Сына, прошло очень много времени. С этим временем ушла его молодость и присущая ей горячность, но зато с ними же вместе ушёл и страх перед теми, кто с именем Христа на устах, но с мечом и огнём в руках проповедовали и насаждали «божье смирение и благодать» в его родной Окситании.

Он терпеливо ждал своего часа, всё подмечал, много думал и однажды осознал, что уже достаточно силён и мудр для того, чтобы нанести свой решающий удар. Это осознание появилось у него как-то сразу. Оно пришло тогда, когда он понял, что презираемые и ненавидимые им церковники — от высших иерархов, до безумных в своём убийственном рвении крестоносцев — взять, к примеру, всё тех же алчных до богатств тамплиеров — были такими же падкими на деньги и власть, как в своём большинстве — и все остальные католики. С ними, как оказалось, можно было вполне успешно бороться, лишь надев на своё лицо маску смиренной католической покорности, которую, кстати, однажды надев, он до сих пор никогда и не перед кем не снимал.

С того момента, когда он, вопреки своей тайной вере, дал единственную в своей жизни клятву, всё сильно поменялось. Поменялись обстоятельства. Поменялся и политический вес — как его врагов, так и его самого. Большая часть жизни Гийома де Ногаре была прожита. За это время крестоносцы были выбиты сарацинами из основательно освоенного ими за двести лет Леванта и вынуждены были искать себе надёжного пристанища и защиты у европейских королей. Он же, наоборот, являлся теперь не только главным советником, а был ещё и близким, доверенным другом грозного, хитрого и очень амбициозного французского короля Филиппа IV Красивого…

Это было главным достижением его полной на знаменательные события и свершения жизни, которым грех было не воспользоваться, и он им воспользовался полной мерой. Именно потому вид распятий, которые когда-то запомнились ему в руках священников и крестоносцев Симона де Монфор-л’Амори, стоявших перед кострами, с заживо сжигаемыми ими «Совершенными» альбигойцами, теперь лишь подливали масла в огонь кипевшей внутри него холодной ненависти к понтификам и всему католическому клиру.

Одно только никак не выходило из головы хранителя большой королевской печати и ревностного блюстителя незатухающей решимости французского короля бороться за свою абсолютную власть со всеми, кто вставал у него на пути, включая даже ранее неприкасаемых понтификов.

Он никак не мог понять того, как же так сталось, что распятие, как символ веры в искупающие страдания Божьего Сына, для одних людей, стало страшным символом, сопровождающим непрекращающиеся реальные страдания за веру, для других?..

На этот страшный для него вопрос, Гийом не мог ответить на протяжении всей своей жизни. Пытался ли он это сделать? Да, пытался и не раз. Он даже однажды прочитал для этого «Альбигойские хроники» Петра Сернейского — этого ярого сторонника и скрупулёзного хрониста безжалостного в своём религиозном рвении крестоносца — графа Симона де Монфора.

Из памяти де Ногаре до сих пор не выходили строки, которые этот монах-цистерианец, в частности, писал об осаде крестоносцами катарского города Кастельнодари: «… В укрепленный город зашел наш граф, и как добрый католик, желающий, чтобы каждый получил спасение и приобщился к знанию истины, он пошел туда, где были собраны еретики, принявшись уговаривать их обратиться в католическую веру. Но поскольку от них не последовало никакого ответа, он приказал вывести их за укрепления. Там было сто сорок еретиков в сане „совершенных“, если не больше. Был разведен большой костер, и всех их туда побросали. Нашим не было необходимости даже их туда бросать, ибо, закоренелые в своей ереси, они сами в него бросались…»

Отгоняя это кошмарное видение, де Ногаре тряхнул головой: «А ведь подобное происходило по всему Лангедоку практически повсеместно… Ничего… — хоть это всё и в прошлом, но угли зажжённых крестоносцами графа де Монфора костров ещё тлеют адским огнём отмщения, и скоро настанет время, когда в их заново раздутом пламени будут гореть уже они сами!..»

Закончив с молитвой, главный королевский советник ещё раз взглянул на письмо. Его взгляд скользнул по тексту и вновь задержался на дате: «16 марта»: «Что не даёт мне покоя? Шестнадцатое марта… шестнадцатое… — что ж тут не так?..»

Хранитель большой королевской печати несколько раз повторил про себя указанную туркопольером дату, и тут его внезапно прошиб холодный пот — он вспомнил! Он всё вспомнил! Именно в этот день, чуть больше шестидесяти лет назад, на страшном «поле сожжённых» запылал костёр Монсегюра. Этот огромный костёр унёс жизни последних «Совершенных» и превратил в развеявшийся по горам пепел тайные надежды окситанцев на восстановление истинной веры катаров…

«Как я мог забыть эту скорбную дату?! Ну что ж: это знамение! Таких совпадений не бывает, и значит — надо действовать! — Гийом встал из-за стола и, подойдя к пылающему камину — ранняя весна в этом году выдалась довольно прохладной — бросил свиток в огонь. Пламя жадно сожрало бумагу и скукожило оставшийся от неё пепел. — Вот и всё. Теперь мне нужно срочно переговорить с королевским коадъютором — времени у нас не так уж и много…»

Ангерра́на де Мариньи — коадьютора короля Филиппа Красивого, де Ногаре застал в его кабинете, изучающим доклады об укреплении Большой башни Лувра — этот замок-крепость давно требовал серьёзного ремонта, но на него, после поражения королевских войск при Куртре́, в казне никак не хватало средств. Да и откуда — если говорить честно — было взяться этим средствам, если Филипп Красивый потребовал от своего коадьютора ещё и глобальную перестройку самого Консьержери, желая видеть свой замок уже не просто серьёзной оборонительной крепостью, а замком-дворцом — воплощением его королевского величия и власти?..

Де Ногаре, хорошо знавший о «вечных» проблемах с королевскими финансами, сочувственно кивнув на разложенные перед коадьютором бумаги, слегка подначил:

— Вы же знаете, мессир, что пока мы кардинально не решим вопрос с деньгами, ни о каком серьёзном строительстве и речи быть не может. Вам куда как лучше моего известно, что строительство пожирает деньги, словно хорошая военная компания, в которой, хотя бы, можно надеяться на победу, а значит — на трофеи и выплаты, а тут?..

— Король это тоже понимает, однако ему не интересно — где нам брать деньги… так что мне приходится думать о каждом ливре! — Ангерра́н де Мариньи раздражённо захлопнул большую кожаную папку со строительными счетами и невесело бросил:

— Мой доблестный предшественник — Пьер Флоте — упокой Господь его храбрую душу — очень хорошо придумал героически пасть в битве при Куртре, оставив меня один на один с пустой казной. А это — мой верный друг Гийом — скажу я вам, куда как хуже, чем сразиться с десятком вооружённых годендагами кровожадных фламандских латников!

— Не преувеличивайте, мой друг. С вашими-то талантами и рвением!

— А я и не преувеличиваю: королевская казна почти пуста, а это иногда бывает значительно худшим обстоятельством, чем отсутствие резервного отряда на поле боя!

Гийом де Ногаре снова сочувственно закачал головой и бросил первый «пробный шар»:

— Но вы всегда можете сделать очередной заём у тамплиеров — их-то казна всегда полна серебра и она бездонна!

— А как отдавать эти деньги?! Закладывать земли короны, чтобы погасить наши долговые расписки? Да ладно — что я вам говорю — если вам хорошо известно о том, что все французские сеньоры сами берут взаймы у тех же тамплиеров и никому из них и в голову не придёт давать королю ссуды за счёт его земель. Если так дело пойдёт и дальше, то не исключено всё, что угодно: от восстания в вечно неспокойных Фландрии или Окситании, до новой войны на севере.

— Да, вы правы, монсеньор коадьютор — ситуация сложная…

— Вы даже не представляете себе, мой дорогой друг Гийом, насколько она сложная! Ладно бы одни только финансы. Деньги всегда требуют особого внимания, даже тогда, когда они в совершеннейшем порядке. Причём, как раз в это время — особенно, — коадьютор Филиппа Красивого сокрушённо покачал головой и взял в руки следующую из наполненных докладами и донесениями кожаных папок, лежащих высокой стопкой на краю стола:

— Тем не менее — сейчас у нас не тот случай — с финансами королевства действительно есть проблемы. Нужно думать о новых займах. Нужно думать о серебре для чеканки новых ливров. Нужно думать о новых налогах. Короче: нужно думать обо всём и не забывать про фламандцев и англичан!

— Про них никогда нельзя забывать. Пока существует король Англии — ткачи всегда будут неспокойны…

Де Ногаре согласно кивнул и, к своему удивлению, заметил, что на одном из лежащих перед коадьютором донесений — из только что открытой им папки — вместо аккуратных строк, уместных в поданном на имя коадьютора документе, изображены какие-то непонятные рисунки, снабжённые подписями и, по-видимому — соответствующими им пояснениями.

Разглядев, правда — в перевёрнутом к нему положении — содержащиеся в документе рисунки, де Ногаре удивлённо приподнял брови: судя по всему — это были эскизы новых скульптур для Нотр-Дам-де-Пари, о чём он и сказал де Мариньи, закончив:

— На мой взгляд, скульптур окаменевших грешников уже вполне достаточно. Всё это — только лишние расходы. Мне даже представить сложно — когда, наконец, этот храм будет готов и во что — в конечном счёте — он обойдётся королевской казне!

Ангерра́н де Мариньи оторвал глаза от бумаги и полным изумления взглядом посмотрел на хранителя большой королевской печати:

— Вы так шутите?

Де Ногаре покачал головой в стороны:

— Отнюдь, с чего бы мне шутить? Ведь очевидно, что эти рисунки — эскизы новых статуй… или… вы хотите сказать, что я не прав?!

— В этот раз, представьте себе, мой дорогой друг — нет! Это донесения о крылатых демонах. Тех самых демонах, что с недавнего времени появились в окрестностях Парижа. Мало мне забот — так тут приходится ломать голову ещё и над этой, буквально «свалившейся с неба» напастью!

Де Ногаре позволил себе скептическую улыбку:

— Вы имеете в виду россказни о тех гигантских орлах с львиными и крысиными головами, которые якобы нападают на стада наших крестьян и даже похищают людей?

— Да — о них самых. Однако, мой друг, — де Мариньи устало усмехнулся, — судя по выражению вашего лица — вы в них не особо и верите?

— Конечно же, я в них не верю! Я вполне образован, чтобы наивно верить в сказки глупых крестьян, болтающих всякую ерунду на ярмарках в окрестных фобурах!

— Тогда мне придётся открыть вам глаза на пробелы в вашем образовании, — Ангерра́н де Мариньи с самым серьёзным видом протянул лист с рисунками де Ногаре, а сам взялся за следующий, плотно исписанный лист. — Вы пока хорошенько рассмотрите эти рисунки, а я, с вашего позволения, зачту вам парочку донесений от занимающихся этим вопросом чиновников. Вот, к примеру, одно из них — оно от сенешаля Сен-Мора Арно Левена — преданного короне человека и ранее никогда не замеченного во лжи и легкомыслии. Послушайте:

"Монсеньор коадьютор! Согласно вашему приказу, я, вместе с двумя королевскими рыцарями-башелье Готфридом де Меном и Жоффруа Левелем, их оруженосцами, а также представлявшими город Сен-Мор капитаном городской стражи и пятьюдесятью стражниками, провели экспедицию с целью опроса и дознания в трёх деревнях на восток от Сен-Мора, из которых ранее приходили жалобы на бесчинства крылатых демонов.

Спешу сообщить вам, о тех событиях, свидетелями которых мы стали.

4 марта, мы всем отрядом прибыли в деревню Труа-Шен, где крылатые демоны были замечены в крайний раз. Проведя допрос старосты и мельника, мы тщательно обследовали показанное ими место, где демоны, по их словам, напали на общинное стадо, из которого задрали и съели шесть коров.

Обнаруженные нами останки животных были разорваны с большой силой, как будто их туши рвали разъярённые медведи. Мы тщательно осмотрели их, хоть к нашему приходу мало что и сохранилось.

Как вы знаете, монсеньор, зима выдалась теплая, снега почти не было, и с начала месяца постоянно светит солнце, поэтому остатки мяса коров, лежащие на поле меж стогов с запасённым с осени сеном, скорее всего, склевали вороны и доели волки. Но всё же по костям и остаткам шкур, мы убедились в том, что каждая из коров была разорвана одним или двумя мощными ударами, на две или три большие части. Со слов старосты Труа-Шен, пастушок — сын мельника — пропал. На поле с останками коров, останков этого пастушка не было, но стражники нашли его рожок и окровавленную торбу с черствым хлебом.

Почти то же самое обнаружилось на сельских пастбищах у деревень Фонте ер Пьер и Кальм. Там, так же как и в окрестностях деревни Труа-Шен, нами были найдены истерзанные трупы коров и быков, а деревенские старосты сообщили нам об исчезнувших пастухах и нескольких деревенских жителях, ушедших по своим надобностям в лес и не вернувшихся.

Кроме этого, нам было доложено о том, что 24 февраля исчезло несколько крестьян из деревни Фонте ер Пьер, которые рыбачили с сетью на близлежащем озере. Их лодку, разбитую сильными ударами, нашли затонувшей у берега.

Также, сообщаю вам о том, что несколько свидетелей — три дровосека, живущие в Труа-Шен, из близлежащего леса видели, как на вечерней заре, когда стадо возвращалось с пастбища в деревню, на него сверху спустились две огромные птицы, размером с боевого коня каждая. Крылья птиц походили на орлиные, а головы — на головы драконов. Завидев этих чудовищных птиц, дровосеки испугались и бежали в лес. Что было дальше, они не видели. Один из них в тот же день (1 марта) сошёл с ума.

Ещё один свидетель — странствующий монах-бенедиктинец из обители Сен-Бенуа-де-Флери. Его имя Пьер Фагонет, и он вполне заслуживает доверия. Он сообщил, что видел в вечернем небе над дорогой в Сен-Мор двух больших птиц с головами львицы и крысы с костяным гребнем. Это случилось 26 февраля. Означенный монах сказал, что эти птицы, по его глубокому убеждению — исчадия Сатаны, поскольку их внешний вид похож на изображения демонов, которые он в своё время видел в одной из хранящихся в скриптории библиотеки аббатства Флёри старинных книг, привезённых туда из Леванта первыми крестоносцами. Также он указал на то, что виденные им существа скрылись где-то в лесу на восток от Труа-Шен.

Таким образом, монсеньор коадьютор, после опроса всех найденных свидетелей, нами было установлено, что существа, воспринятые видевшими их жителями нашего королевства как крылатые демоны, скорее всего, нашли себе логово где-то в лесах, лежащих вокруг деревни Труа-Шен.

Однако даже после этого, твёрдой уверенности в том, что эти демоны действительно существуют, а не являются чьей-то злой выдумкой, направленной на нарушение спокойствия во владениях нашего светлейшего короля Филиппа, у нас всё ещё не было.

Поэтому, с целью изловить этих существ или же, если таковой возможности не представится — убить их, и таким образом представить неоспоримые доказательства их существования, 9 марта, как и было велено вашим приказом, мы устроили засаду. Для этого, поздним вечером указанного дня, мои люди привязали на ближайшей к Труа-Шен лесной опушке дюжину коров и рядом с ними укрепили на шесте одетое в плащ и шляпу чучело пастуха.

В засаде вокруг опушки были я, рыцарь Готфрид де Мен и два десятка стражников, вооружённых арбалетами. Также мы заготовили конфискованные у рыбаков две большие и крепкие сети, в которые намеревались поймать демонов.

Мы спрятались под сенью деревьев, укрывшись ветками и мешковиной так, что нас не было заметно даже с дистанции нескольких шагов. Остальные тридцать стражников, во главе с рыцарем Жоффруа Левелем и капитаном Морисом де Ринье, вооружённые копьями и снабжёнными крючьями глефами, были расположены в нескольких десятках шагов позади нас, также в тени деревьев и тоже укрытые ветками и мешковиной.

Ночью, как мы и ожидали, появились демоны. Видно было плохо, но в свете луны и звёзд мы увидели две большие крылатые тени, появившиеся сверху и стремительно упавшие на стадо. Один из демонов ударом когтей сразу убил одну корову и сбил с ног вторую. Другой — разорвал надвое третью и принялся своей пастью вырывать из неё куски мяса и есть. Оставшееся стадо, вырвав из земли колышки или порвав верёвки, понеслось прочь и этим спаслось. В этот же момент, мой оруженосец затрубил в рог, ударили арбалетчики, и к нам устремилась подмога, а мы, с Готфридом де Меном, обнажили мечи и бросились вперёд.

Один из демонов — я видел это точно — имел голову, похожую на голову льва (сам я живых львов не встречал, но видел их изображения на гобелене на королевском приёме в Консьержери, а также на фреске в храме Сен-Мора). Этот демон вроде как получил в крылья и бок несколько болтов и потому сел на землю. Второй — по-видимому, избежал попаданий арбалетчиков и остался цел.

Мы с Готфридом де Меном ударили мечами, но они ничего не могли сделать толстому слою из перьев, покрывавших крылья демона. Зато сам демон ударом крыла выбил из моей руки меч и сбил меня с ног. Потом он взлетел на пару туазов и обрушился своими когтями на Готфрида де Мена. Ударом когтей, он оторвал ему руку, от чего доблестный рыцарь Готфрид де Мен — упокой Господь его душу — вскорости и умер.

Меня же, от неминуемой гибели, спасли Святое провидение, горячая молитва Господу нашему Иисусу Христу, и подоспевшие латники городской стражи, которые в бою с крылатой тварью применили копья и глефы.

Прежде чем улететь, оба демона убили ещё шесть латников и троих арбалетчиков из моего отряда. Ещё одного латника один из демонов унёс с собой в своих когтях.

Сим событием и этим письмом подтверждаю, что крылатые демоны действительно существуют. Их — что наименьшее из моих предположений — двое. Один — с головой льва, другой — со слов других свидетелей, в том числе и из моего отряда — с другой головой: то ли крысы, то ли дракона.

Сами же демоны своей длиной достигают не менее двух туазов. Размах их крыльев — около четырёх туазов. Головы их в два или два с половиной раза больше головы крупного матёрого медведя, такие же большие у них и пасти, с зубами, наподобие медвежьих или волчьих клыков. Тела демонов покрывают большие и жёсткие перья, цвета неопределённого — то ли чёрного, то ли серого. Сзади у каждого из них есть хвост, покрытый костяными наростами, с большим и острым, как боевой кинжал, шипом на конце. Лапы же у них — как у орлов — по две, покрытые перьями, с мощными когтями длиной в арбалетный болт.

Писано со слов сенешаля Сен-Мора Арно Левена королевским легистом Морисом Фернье, числа 10 месяца марта 1306 года от Рождества Христова в ратуше королевского города Сен-Мор«.

Ангерра́н де Мариньи закончил чтение письма и аккуратно отложил его в сторону. Взамен, он взял в руки следующий документ. Быстро пробежав его глазами, коадьютор, выразительно приподняв бровь, посмотрел на де Ногаре:

— Ну как? Вам этого достаточно? — на этот вопрос главный королевский советник неопределённо пожал плечами:

— А что: есть ещё? — кивком ответив на его вопросительный взгляд, коадьютор, устало усмехнувшись, продолжил:

— Конечно, мой друг Гийом, есть. Вот, к примеру, ещё один документ. Это письмо настоятеля аббатства Сен-Доминик. В нём говорится, что два «страшных ликом» крылатых демона с головами льва и пса ночью сели на крышу его святой обители и оставались там некоторое время, так долго, что их заметили монахи, идущие через двор на ночную молитву в канун Пепельной среды — той, что перед началом Великого поста. Один из монахов, увидевших демонов, умер на месте, второй — потерял дар речи. Свидетельство написано со слов третьего монаха, который после встречи с демонами вроде как лишился рассудка и говорил довольно бессвязно, поэтому аббат в этом письме и использует осторожные сочетания слов: «правдоподобно привиделось» и «достоверно показалось»…

— Итак, что вы скажете теперь? Не правда ли: довольно мрачно?.. Я чувствую, что это будет куда как «интереснее» нового восстания фламандцев, — коадьютор отложил в сторону и эту бумагу, после чего протянул де Ногаре руку за находящимся в его руках листом. Сложив все документы в папку, он закрыл её и задумчиво закончил:

— Вот я и думаю: докладывать об этом королю или нет?.. Если поверить этим документам и принять то, что демоны действительно существует, то без вмешательства Папы мы с ними вряд ли справимся. Но мы-то с вами, дорогой мой де Ногаре, понимаем, что одна только весть о том, что во французских пределах появились исчадия Ада — это уже прекрасный повод для понтифика объявить нашего короля притеснителем и гонителем Святой церкви. Он тут же напишет буллу о том, что демоны посланы Франции в наказание за «грехи» её короля…

Гийом де Ногаре не знал что сказать. Новость о демонах, точнее — подтверждение уже и так слышанных им слухов, на некоторое время заставила его забыть о цели своего визита к коадьютору. Чтобы скрыть своё изумление, он даже прокашлялся, после чего попытался свести всё к шутке:

— Мессир коадьютор! А не думаете ли вы, что это всё — не более чем пустые слова? Взять хотя бы того же сенешаля Сен-Мора. Он там, в своей засаде, для храбрости видать хорошо выпил, вот ему что-то спьяну и привиделось. Может быть — пролетела большая сова, а он не разглядел, полез на коров с мечом и в темноте рубанул наотмашь такого же пьяного рыцаря, каким был и сам, да так, что тот без руки и остался?..

— Нет, не думаю. А кто тогда перебил латников и арбалетчиков из его отряда? Тем более, что подобных донесений у меня несколько штук, так что все врать не будут — ни смысла, ни выгоды в этом нет. Скажу вам так: у королевства появилась новая серьёзная угроза — она реальна и последствия её появления непредсказуемы!

При этих словах коадьютора Франции, главный королевский советник и хранитель большой королевской печати сбросил с лица шутливое выражение и покачал головой — если всё обстояло так, как сказал Ангерра́н де Мариньи, то ни о каких шутках уже не могло идти и речи:

— Да уж, монсеньор коадьютор, вы меня, признаюсь, очень сильно удивили, — де Ногаре набожно перекрестился. — Коль уж в нашем королевстве появились неведомые крылатые демоны — значит у нас не всё так ладно, как нам того хотелось бы. Тут не знаешь, что делать с нашими английскими, бретанскими, бургундскими и фламандскими «братьями во Христе», а что делать с исчадиями Ада — это действительно вопрос.

Спохватившись, коадьютор указал де Ногаре на высокий, обитый кожей и искусно отделанный бархатом стул:

— Присаживайтесь же, мой друг, что это вы стоите, как какой-нибудь легист на докладе?! Вы правы: нам есть над чем подумать…

Некоторое время оба королевских советника молчали. Коадьютор терпеливо ждал, когда хранитель большой королевской печати объяснит ему причину своего раннего визита. Де Ногаре в свою очередь тоже не торопился начинать очень важный для него разговор. Он хорошо понимал, что то, что он собирался предложить де Мариньи, может вызвать с его стороны двоякую реакцию:. коадьютор короля мог, как полностью поддержать предложенную ему идею, так и решительно отвергнуть её, а это уже могло иметь негативные последствия и для самого де Ногаре.

— Вы же помните, что сегодня начинается большая королевская охота, которую все так ждали…

— Конечно, мессир де Мариньи: весь Консьержери́ уже неделю, как только об этом и говорит. Но по моим сведениям, гигантский вепрь, которого королевские егеря выслеживали целых две недели, вчера вечером прошёл через расставленные кордоны загонщиков в самую глубь дубравы Руврэ. Выследить его там теперь будет очень непросто. Думаю, что король Филипп будет очень недоволен.

Де Мариньи удивлённо вскинул брови:

— Действительно?! Но я об этом ничего не слышал!

Хранитель большой королевской печати лишь усмехнулся ему в ответ и, многозначительно подняв указательный палец, негромко произнёс:

— Да, мессир, вы правы. Об этом ещё никто в Консьержери́ не слышал.

Ангерра́н де Мариньи ненадолго замолчал, обдумывая услышанное, потом, так же тихо, как и де Ногаре, он спросил:

— Мой друг, что вы имеете в виду? Вы говорите какими-то загадками или это не более чем шутка? Если последнее — верно, то я вас не совсем понимаю.

Лицо Гийома де Ногаре стало совершенно серьёзным, и это не укрылось от внимательного взгляда коадьютора:

— То, что вепрю удалось скрыться от загонщиков, конечно весьма печально, но даже если бы это было не так, я думаю, что нашему благословенному королю найдётся чем заняться и без охоты на дикого зверя — её-то всегда можно будет начать на день позже. Дело в том, что сегодня кое-что произойдёт, и это кое-что настолько важное, что заслуживает того, чтобы наш светлейший король за ним пронаблюдал лично…

На этих словах де Ногаре сделал небольшую, но многозначительную паузу. Глаза коадьютора засветились живым интересом:

— Прошу вас, продолжайте, мессир де Ногаре. Я вас очень внимательно слушаю.

— По моим сведениям, сегодня в Париже появится не кто иной, как сам Великий магистр храмовников. Конечно же: он прибудет в город не один, а в сопровождении сильного отряда из братьев-рыцарей и пехотинцев, но поверьте — все они будут охранять не его…

Хранитель большой королевской печати вновь многозначительно замолчал, и Ангерра́н де Мариньи, уже окончательно им заинтригованный, нетерпеливо поощрил его жестом руки и энергичным кивком головы:

— Говорите же, мессир!

— Я получил тайное письмо, в котором чётко указывается, что этот отряд будет сопровождать архив и реликвии ордена, которые будут перевозиться на телегах. Однако лично я уверен в том, что де Моле наконец определился со своей главной резиденцией — это будет французское командорство храмовников — неприступный Тампль.

— Если это и так, то что это нам даёт?

— А даёт нам это уверенность в том, что с архивом и реликвиями из Святой земли, тамплиеры привезут сюда, в свою новую главную резиденцию и ещё кое-что. Это — казна, и теперь она будет у нас под боком.

В кабинете коадьютора снова повисла тишина. Де Ногаре знал, что Ангерра́н де Мариньи так же относится к храмовникам, как и он сам. У него были основания так думать, и в этой своей уверенности он был прав…

Будучи мудрым и прозорливым политиком, коадьютор короля Франции не мог забыть о том, как Великий магистр Жак де Моле развеял в прах блестящую идею Филиппа Красивого стать следующим Великим магистром ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова.

Дело было так. Король, прекрасно понимал, что после потери всех своих владений и крепостей в Леванте, тамплиеры — рано или поздно — будут вынуждены вернуться в свою главную провинцию, которая традиционно поставляла в его ряды новых рыцарей и воинов, то есть — во Францию. А раз так, то и все свои ценности, в том числе и свою огромную (по упорно наполнявшим Францию слухам) казну, они привезут с собой.

На то, чтобы отобрать накопленные храмовниками средства силой, осознавая мощь и влияние крестоносцев, а также всестороннюю поддержку их ордена Папами, Филипп решиться не мог. Его противостояние с нынешним Папой Климентом V было в самом разгаре. Даже с учётом того, что влияние понтифика на внутреннюю политику христианских государей сейчас было крайне слабо, а сам Папа оказался фактически запертым в Авиньоне и находился там под неусыпным контролем Французского двора, открыто напасть на один из главных папских военно-монашеских орденов было бы, со стороны французского короля, довольно опрометчивым шагом.

Действовать в такой ситуации нужно было как-то иначе, и Филипп Красивый, не без «доброго» совета Гийома де Ногаре, сделал очень интересный и неожиданный для всех политический ход.

Он задумал получить в своё распоряжение всё разом: не только орденскую казну, но и всю мощную военную систему крестоносцев, со всеми их крепостями, замками, домами и портами. Однако осуществить свой план он решил не силой оружия, как мог бы попытаться это сделать любой другой, не столь изощрённый в борьбе за власть монарх или влиятельный сеньор, а исключительно силой политической хитрости.

План французского короля был прост. Он основывался на том, что Великий магистр ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова был уже в весьма солидных годах, и старые раны вкупе с лишениями военных походов основательно подорвали его здоровье.

Памятуя об этом, Филипп Красивый подал на имя Жака де Моле официальное прошение, в котором «смиренно» просил Великого магистра о своём приёме в орден, но только в качестве его почетного рыцаря.

Расчёт короля Филиппа был направлен на то, что Великий магистр, рассматривая его прошение, не сможет не учесть получаемые при его удовлетворении очевидные преимущества.

Например, имея в своих рядах такого, пусть и лишённого чёткого положения в орденской иерархии, но имеющего за своей спиной одно из сильнейших государств Европы, почётного рыцаря, орден безмерно укрепил бы свои позиции, уверенно выйдя на уровень межгосударственной европейской политики.

Более того, стань французский король почётным рыцарем-тамплиером, вполне реальной становилась и организация под руководством ордена Храма нового крестового похода, который, при деятельной поддержке французской короны, мог закончиться освобождением от мусульманского владычества не то что Гроба Господня, но и всего Леванта, с восстановлением на его землях уничтоженных сарацинами христианских королевств.

Однако, с другой стороны, всего этого могло и не случиться, и Жак де Моле, будучи мудрым и осторожным политиком, увидел в прошении французского короля куда как более реальные и грустные для ордена Храма перспективы. Для него, привыкшего раскрывать замыслы куда как коварнейших, чем Филипп Красивый, правителей Востока, они были очевидны преследуемой королём конечной целью.

Она — эта цель — заключалась в следующем. Во-первых — став почётным рыцарем ордена, французский король использовал бы всю свою силу и коварство для того, чтобы Великий магистр поскорее отправился на встречу с Петром и Павлом.

Ну а во-вторых, после этого, печального во всех отношениях события, он сделал бы так, что Капитул ордена выбрал бы именно его — Филиппа Красивого — следующим Великим магистром. В этом случае французский король получил бы в свои руки уже далеко не символичный магистерский жезл и большую печать ордена. А вместе с ними — полновластный и единоличный контроль, как над орденской казной, так и над всеми орденскими владениями, его войском и флотом.

Учитывая всё это, ожидаемо вышло так, что Жак де Моле, как мог более дипломатично, отказал французскому королю в его «душевном порыве» стать рыцарем Храма, а Филипп Красивый, со своей стороны, затаил за это на Великого магистра, а заодно и на весь орден храмовников, свою смертельную обиду…

Королевский коадьютор Ангерра́н де Мариньи был всем обязан Филиппу Красивому. Он жил и дышал его мыслями и замыслами, в том числе — и в отношении «несметной» казны ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова. Естественно, что после упомянутого отказа Жака де Моле, он, вместе со своим сюзереном, впитал в себя глубокую неприязнь как к Великому магистру тамплиеров, так и ко всему ордену храмовников в целом. Так что лучшего союзника для осуществления своих планов Гийому де Ногаре найти было трудно.

— Давайте мы будем до конца откровенны. Вы что-то хотели предложить? — по голосу королевского коадьютора де Ногаре понял, что чтобы им сейчас не было предложено против храмовников, в лице Ангерра́на де Мариньи оно найдёт его полную поддержку: «Ну что ж, настало время показать королю, что Жак де Моле не просто сам пришёл в его руки, но и привёз с собой всю свою казну…»

— Да, мессир коадьютор. Я предлагаю распространить весть о том, что сегодня король Филипп, со всем своим двором, ещё до полудня уезжает на Большую королевскую охоту. Так и будет — он выедет на север, в направлении дубравы Руврэ. Место сбора давно определено и многие захотят прибыть туда первыми, чтобы оказаться на виду у короля и попытаться стать с ним в одну линию загона. Поэтому нам нетрудно будет сделать так, что двор поедет одним — кратчайшим путём, а король и мы вместе с ним — другим. По дороге, укрывшись в одном из принадлежащих короне домов, он сменит свой синий с золотом плащ на неприметный плащ странствующего рыцаря и, в нашем сопровождении, с охраной из нескольких, наиболее доверенных рыцарей, отправится на северо-восток в окрестности Тампля.

— Для чего это ему делать?

— Я хочу, чтобы король своими собственными глазами, а не из докладов лазутчиков, увидел орденский обоз. Учитывая наше шаткое финансовое положение, это укрепит его в твёрдой решимости покончить с зарвавшимся магистром и всем орденом храмовников.

— Мой дорогой де Ногаре! Это прекрасный план, и я его полностью поддерживаю! Когда наш благословенный король Филипп увидит, что этот лицемерный гордец Жак де Моле настолько уверовал в свою неприкасаемость, что прибыл сам, и привёз свою казну в самое сердце его владений, его уже ничто и никто не остановит!

— Да! Именно на это я и надеюсь! Пусть король определится в своём решении — это главное, а дальше мы уж сами всё продумаем, хорошо подготовимся и задушим змею в её логове, — Гийом де Ногаре пожал протянутую королевским коадьютором руку. — Идёмте к королю, мессир, не будем терять время.

— Да, идёмте, друг мой, нам действительно стоит поторопиться!

Несколько минут спустя, оба королевских советника быстрым шагом шли по галерее де Мерсье, направляясь к королевским покоям. В голове у давно «искренне раскаявшегося» еретика-катара Гийома де Ногаре в своих мечтах уже мысленно представлявшего себе грядущую расправу над орденом Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова, одна мысль сменялась другой.

«Нет, мы не просто задушим эту разжиревшую на долговых расписках и незаконных пошлинах змею, мы поджарим её на костре. Мы сделаем с тамплиерами — этими надменными столпами католической веры — всё то же самое, что с поощрения Пап делалось самими крестоносцами с добрыми христианами Окситании! — хранитель большой королевской печати удовлетворённо кивал своим, рождающимся перед его мысленным взором замыслам. — Этим мы не только серьёзно расшатаем „Святой“ престол понтификов, но и навсегда дискредитируем саму порочную идею совершения любых — каких-бы то ни было — новых крестовых походов».

Гийом де Ногаре чувствовал, что удачная реализация его замыслов по уничтожению тамплиеров (а он верил в то, что у него всё получится) навеки изменит ненавистный ему мрачный мир религиозной косности и засилья католического клира, сделав его другим — более чистым, светлым и близким к Доброму богу.

«В этом мире никогда и никто больше не будет с гордостью и ощущением обретения полной безнаказанности надевать на себя котту или плащ с нашитым на грудь крестом цвета крови. Время, когда обшитое красными крестами разбойничье сборище, ведомое Симоном де Монфором, стёрло с лица земли цветущую страну с прекрасными, полными духовного величия, красоты и радости людьми, навсегда будет занесено в чёрные анналы мрачных страниц истории. Чего бы мне это ни стоило, но я клянусь, что сделаю всё, чтобы так и случилось, — с каждым новым шагом де Ногаре, сделанным им по направлению к королевским покоям, его внутреннее ощущение того, что он, наконец, сможет с помощью короля Франции начать войну со своим заклятым врагом, укрепляло его решимость. Он шёл, физически ощущая, как сверху, откуда-то из-за облаков, из настоящего мира Доброго Бога, на него смотрят обретшие вечный и заслуженный покой души сотен тысяч безвинно убитых и замученных крестоносцами и инквизиторами его земляков и единоверцев — вознёсшихся из пламени костров на небо жителей беспощадно поруганной кровавой папской ордой Окситании. Это ощущение придавало ему нового вдохновения и духовных сил. — За всё будет заплачено сполна! А ещё мы сделаем так, что жалкий и презренный трус Папа Климент V нам в этом ещё и поможет! Этот слабовольный лицемер сам предаст свой личный орден и этим окончательно откроет глаза всему христианскому миру на всё лицемерие и продажность католической церкви!..»

«О! Вот мы и пришли! Сейчас всё и решится, — до покоев короля Франции его советникам оставалось пройти всего один коридор — в его конце уже показались высокие, украшенные резным орнаментом двери, охраняемые вооружёнными двуручными мечами рыцарями. Завидев их, де Ногаре улыбнулся. Тяжёлые мысли на мгновение покинули его уставшую от напряжённых ночных раздумий голову, морщины на его высоком аристократическом лбу разгладились, а глаза на бледном благородном лице наполнились теплым живым светом. — Меня уже некому посвятить в „Совершенные“, но думаю, что если мне удастся осуществить задуманное, то именно оно и станет моим прощальным Consolamentum, а большего мне — в этом, обречённом на разрушение мире злого бога — ничего не нужно…»