Братья-рыцари и камни Гроба Господня

Глава 4

Дорога, из Авиньона в Париж, где-то в одном дне пути от столицы, Île-de-France, королевство Франция, 23 октября 1307 года от Рождества Христова.

День понемногу начинал клониться к вечеру, но высокое безоблачное небо было ещё светлым, а холодный осенний воздух — кристально чистым и по-деревенски свежим.

Сидеть в трясущейся на ухабах повозке и чувствовать всем своим телом, как её колесо в очередной раз наезжает и упирается в лежащий на дороге камень — то ещё удовольствие, особенно когда ты разменял уже пятый десяток совсем непростых лет своей жизни. Так зачем же мучить свои бока и спину, когда твои ноги привыкли мерить землю своими шагами, а голова полна важных мыслей, которые надо передать ученику, готовому с жадностью впитывать каждое слово своего мудрого наставника?..

— В наши дни католичество переживает не лучшие свои времена. Это страшно: люди отступают от веры! Прошло всего тринадцать веков, как Спаситель, искупив наши грехи и вселив в нас надежду на Царствие Небесное, воскрес и вознёсся к своему Отцу, а единая апостольская церковь — эта драгоценнейшая корона человечества — уже успела разбиться на две большие части и жалкие осколки ереси! С ересью всё ясно — Дьявол не дремлет, и к его мерзким проискам мы всегда должны быть готовы…

При упоминании имени «нечистого», оба монаха осенили себя крестным знамением, после чего говоривший — пожилой монах — продолжил:

— Но вот две большие части — два самых крупных осколка… — что с ними?.. Одна из этих частей — западная — исповедует нашу, истинную католическую веру и ведёт свою паству к спасению в Господе нашем, Иисусе Христе. Другая же её часть — восточная — попала под влияние ортодоксов, чей уклад неверен и полон греха. Ортодоксы непреклонны в своём заблуждении, и потому конец их церкви предрешён, я думаю, что он уже близок. Ортодоксы слабы и со временем Византийская империя падёт перед ударами восточных народов, точно так же, как совсем недавно пали перед их неисчислимыми ордами и доблестные франкские крестоносцы, оставив поклоняющимся Аллаху сарацинам все земли благословенного Леванта…

— Подожди, брат Жерар, — папский легат оперся на подставленную руку Жерара Монпара́ и остановился перевести дух. Он заметно устал — всё же возраст и отданные беззаветному служению трибуналу годы уже брали своё, и как раньше, он уже не мог проходить за день по пять или шесть лье, стремясь к вечеру или ночи текущего дня войти в новый, с трепетом ждущий его город или бург, — подожди. Я уже давно не так молод, как ты, так что давай мы с тобой немного передохнём, ведь сегодня нам ещё идти и идти…

— Как скажете, монсеньор, но позвольте: мы с вами должны сойти с дороги, чтобы никого не задерживать — до Парижа ещё целых полдня пути, даст Бог, если мы прибудем в его окрестности только вечером…

Повозки странствующего Sanctum officium — трибунала Святой инквизиции — медленно, с раздающимся на добрую сотню шагов скрипом, катили вперёд свои большие деревянные колёса. Чтобы не мешать их равномерному неторопливому движению, двое облаченных в черные плащи и белые сутаны монахов Ордена братьев-проповедников, остановившихся на краю дороги, отступили на покрытую пылью и поросшую пожухлой осенней травой обочину.

Отстать от обоза они не боялись — он был длинным и за то время, что он полностью прошёл бы мимо них, они спокойно успевали передохнуть, сделать несколько глотков из висевших на их поясах дорожных фляг и двинуться дальше.

Ноги гудели от долгой ходьбы, но позволить себе сесть в одну из повозок ни один, ни другой из монахов, позволить себе не могли.

Первый не мог это сделать в силу данного им обета — перед каждым заседанием трибунала, он максимально истязал своё тело, не давая ему отдыха, удобства и даже сна. Почему он так поступал? Ответ на этот вопрос для него самого был очевиден: через страдания своего тела, он пытался ужесточить свою душу и не дать живущей внутри него христианской добродетели найти повода для снисхождения служащим Дьяволу еретикам. Это срабатывало раньше и, как он вполне обоснованно рассчитывал — должно было сработать и сейчас.

Второй был намного сильнее и крепче телом и все невзгоды пути переносил без особых страданий, но он был молод и недостаточно крепок душой, поэтому во всём полагался на своего старшего духовного наставника: если тот всю дорогу шёл, то и он шёл с ним рядом.

— Попейте воды, монсеньор легат! Вас разве не мучает жажда?

— Благодарю, брат Жерар, вода будет кстати… — Legatus Missus — папский легат с особыми полномочиями — взял протянутую его спутником флягу, сделал из неё несколько экономных глотков и вернул назад. — Попей и ты. После воды всегда легче говорить — горло не пересыхает. Вода — величайшее благо, данное нам Господом, она — суть живительная влага, дарующая нам жизнь. Именно поэтому Господь низвергает её с небес, смывая тем самым с лица земли, пропитавшие её людские грехи и наполняя нас своей Благодатью… — легат на несколько мгновений задумался и, дав знак своему собеседнику продолжить путь, продолжил:

— Впрочем, как тебе хорошо известно: вода и без этого имеет в нашей земной жизни глубочайший сакральный смысл. Не даром же таинство крещения, через которое мы все становимся сопричисленными к обществу спасаемых, происходит в тесном соприкосновении с сей чудесной стихией. Именно через воду, троекратно погружаясь в неё с призывом имени Пресвятой Троицы, все мы входим в нашу Святую апостольскую церковь. Ты же знаешь, брат Жерар, что означают слова «водою и Духом»? Вспомни Псалом 147, в нем сказано: «Подует Духом своим, и потекут воды…» Скажи: как ты это понимаешь?

Более молодой монах неуверенно пожал плечами, но дал ответ на вопрос легата почти без задержки:

— Во время крещения, Дух Господа нашего вселяется в душу человека, делая тем самым его христианином, а под «водой» понимается вся его дальнейшая жизнь во Христе, долженствующая в то же время ещё и сделаться «водою», текущею в жизнь вечную.

— Правильно, брат Жерар. И, исходя из этого, мы все должны помнить о том, что вся наша апостольская церковь, и каждый, кто принял её сан, должны иметь для себя единственным оправданием своего существования лишь одно Божественное предназначение. Оно заключается в том, чтобы течение означенных духовных «вод» нашей паствы протекало по правильному «руслу», дабы отклонившись от него или потеряв это «русло», никто из верующих не обратился бы, по слабости своей воли, непониманию и легковерию, в «болото» поганой ереси!..

— Всё так, монсеньор легат, но всё же многие в это «болото» попадают…

— Да, именно — «многие», и в этом большая беда. Но ещё большая беда наступает тогда, когда в это «смрадное болото» попадают не случайно, а заходят в наполняющие его зловонные воды намеренно! Заходят в надежде найти в них новые для себя смыслы — те смыслы, ради которых стоит поменять жизнь вечную на что-то иное, запретное, чаще всего — даруемое Дьяволом!..

На некоторое время легат замолчал. Наклонив голову, он опёрся на свой невысокий посох и немного ускорил шаг. Брат Жерар вздохнул, подумав о предстоящем ему в Париже очень непростом трибунале, наверное — самом важном трибунале в его жизни и поспешил нагнать своего ушедшего вперёд, мудрого и многоопытного наставника.

Мысли Жерара Монпара́ были тяжелы и настолько противоречивы, что он опасался того, что без помощи своего духовного наставника, он не сможет беспристрастно, вверяя свою совесть лишь одному Господу, выполнить свой долг — суровый долг квалификатора, подтверждающего суду трибунала Святой инквизиции наличие ереси в делах и мыслях обвиняемых. Сможет ли он остаться непредубежденным к бывшим духовным братьям во Христе — бесстрашно несшим свой красный лапчатый крест монахам-воинам? Сумеет ли остаться стойким к их еретическим речам? Не поколеблется ли при этом его собственная Святая вера?

Не сбавляя шага, брат Жерар перекрестился и тихо зашептал Symbolum Apostolicum: «Credo in Deum Patrem omnipoténtem, Creatorem cæli et terræ… — Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…» Поможет ли ему эта страстная молитва в этот раз, Жерар Монпара́ не знал. На это ему можно было лишь только уповать к Господу-Богу и смиренно надеяться на его благосклонность и незримую поддержку. Конечно, предстоящая в Париже работа ему была хорошо знакома — ранее у него уже был определённый опыт исполнения обязанностей квалификатора. На этой должности он принимал деятельное участие в процессах над последними, вылавливаемыми по всей южной Франции еретиками — катарами и вальденсами, но той спокойной, подпитывающей внутренние силы уверенности, что была ему присуща перед началом работы тех, прошедших уже трибуналов, в этот раз у него не было.

Теперь всё обещало быть не так просто, как это было с добровольно идущими на костры миролюбивыми альбигойцами…

В этот раз перед ним, как перед квалификатором трибунала, стояла задача, достойная стойкости и силы духа легендарных древних титанов. Невольно возвращаясь в своих мыслях к предстоящей работе, брат Жерар вновь и вновь думал о том, что по прибытии в Тампль, ему будет чего опасаться, ведь нынешние, изобличаемые в страшной ереси обвиняемые были далеко не простыми мирянами и уж никак не «миротворцами». Напротив — до недавнего времени они являлись одним из могучих стальных столпов Святого престола!..

Да, безусловно: то, что его ожидало в Париже, ещё недавно показалось бы ему просто невероятным, но после ознакомления с представленными ему обвинениями и косвенными доказательствами, Жерар Монпара́ понял, что если всё то, в чём подозревали тамплиеров — правда, то удивляться в этой жизни, до самого её конца, ему уже будет нечему.

«Что уж тут думать и гадать?.. — тамплиеры — стальной орех, расколоть который без наставника мне будет если и „по зубам“, то уж точно — совсем нелегко. Да это и очевидно: в том, что нам предстоит вскоре сделать, без мудрого руководства монсеньора Бамо ни мне, никому из следователей трибунала, не обойтись. Так что дай Господь ему силы и укрепи нас в этом испытании… — брат Жерар взглянул на спину идущего впереди легата, и его сердце наполнилось глубокой, почти сыновней благодарностью к этому человеку. — Только он, только он один может выполнить возложенную на нас миссию! Храни его, Пресвятая Дева Мария!..»

Монаха-доминиканца, идущего чуть впереди брата Жерара, звали Ги Бамо. Это был известный при папском дворе человек, авторитет и влияние которого на Папу и весь, окружающий его клир переоценить было трудно. Прошло вот уже два года, как он, сразу после избрания нового Папы Климента V, по его личной просьбе оставил епископскую кафедру и возглавил Закрытый инквизиторский совет при папском престоле. С тех самых пор, он почти неотлучно находился при дворе понтифика, возглавляя все, наиболее важные процессы по делам, связанным с ересью. Он был настолько важен для постоянно нуждающегося в его советах Климента V, что с первого дня своего назначения на должность, практически ни разу не выезжал из ставшего постоянной папской резиденцией Авиньона. Так продолжалось вплоть до 13 октября 1307 года, когда обстоятельства так внезапно возникшего нового дела тамплиеров подвинули понтифика на то, чтобы отправить его в путь.

Легат уверенно шагал впереди и, судя по его ровному, размеренному дыханию, чувствовал себя вполне хорошо — настолько, что квалификатору даже требовалось прилагать некоторые усилия, чтобы не отстать от своего наставника и по первому же его знаку приблизиться и идти с ним вровень.

Ги Бамо шел ходко. День был хоть и прохладным, но до первого снега было ещё далеко, к тому же длинный переход разгорячил его привычное к ходьбе сухопарое тело. Это стало причиной того, что он ещё лье назад откинул с головы глубокий тяжёлый капюшон своего плаща и сейчас шёл, ощущая, как свежий осенний ветер приятно холодит его выбритую наголо макушку.

Легат был далеко как не молод, и его тщательнейшим образом выбритая тонзура давно уже не сияла здоровой румяной кожей полного радостных мечтаний молодого католического клирика, каким он был когда-то. Напротив — на ней были видны выдающие его почтенный возраст коричневые пигментные пятна, которые тут и там покрывали не только обритый верх головы, но и весьма заметно проступали на его прикрытых редкими седыми волосами висках и затылке.

— А я, пожалуй, выпил бы ещё — мне почему-то становится жарко, хотя, судя по погоде — теплом и не пахнет… — Ги Бамо снова свернул в сторону и остановился на обочине. — Ты знаешь, брат Жерар… — это для меня довольно странно!..

Жерар Монпара́ на ходу снял с пояса свою флягу и, вынув закрывающую горлышко пробку, протянул её легату:

— Вот, монсеньор, попейте. Я набрал эту воду из колодца в последней, пройденной нами деревне, она утолит вашу жажду.

— Спасибо, Жерар. А тебе самому не жарко?

Квалификатор покачал в стороны головой и с удивлением присмотрелся к покрытому испариной лбу легата: «Уж не заболел ли? Всё же в его годы лучше было бы ехать в крытой повозке, лёжа на набитых соломой матрацах, а уж если так надо идти, то делать это не в таком темпе, как будто мы куда-то опаздываем. Обвиняемые-то от нас уж точно никуда не денутся: построенный тамплиерами неприступный Тампль стал теперь для них их же собственной темницей, возможно даже — их последним обиталищем, из которого они если и выйдут, то лишь за тем, чтобы взойти на костёр. Да, странная судьба, если бы она не была такой страшной, я бы подумал, что это ирония Господа. Ох!.. Прости! Прости мне, Господи, сии глупые слова!»

Мимо остановившихся доминиканцев проехала очередная, крытая от невзгод пологом из выбеленных шкур, повозка. На её передке, со скучающим видом, сидели двое мужчин, одетых в стеганые камзолы и короткие накидки, подбитые собачьей шерстью. Это были подручные дознавателей, а под пологом их повозки находились орудия их деятельности — всё то, с помощью чего дознаватели выбивали из подозреваемых и обвиняемых «чистосердечное и добровольное» сознание в их ереси.

Завидев остановившихся на обочине монахов, одним из которых был монсеньор Бамо, подручные склонили перед ним головы и получили его благословение. Повозка с орудиями пыток проехала дальше, и благословивший её возниц легат, вместе со своим молодым спутником, постояв ещё несколько минут, возобновили свой путь.

Некоторое время они шли в молчании, пока легат не задал квалификатору новый вопрос:

— В Париже — ты это и сам понимаешь — тебя ждёт тяжёлое испытание. Тебе предстоит уличить в ереси тех, кто двести лет стоял у подножия Святого престола и проливал свою кровь во имя освобождения Гроба Господня — задача эта, я думаю — не из лёгких.

Квалификатор согласно кивнул и легат продолжил:

— Раз ты это понимаешь, то ты должен быть готов ко всему. Ты должен быть стоек и непреклонен, тебя ничто не должно сбить с твоего пути служения нашей Святой церкви, и, в конечном счёте — ты должен будешь до конца исполнить свой священный долг, — легат бросил на Жерара внимательный взгляд, который не укрылся от квалификатора и заставил его внутренне напрячься. — Как бы тебе сложно ни оказалось там, в подземелье Тампля, лицом к лицу с такими людьми как Жак де Моле и Жоффруа де Шарни, ты должен будешь сделать всё то, ради чего ты туда идёшь! Готов ли ты к этому? Чувствуешь ли ты в себе необходимую для беспристрастного квалификатора твёрдость духа?

— Да, монсеньор, я готов, я справлюсь…

— Что ж, хорошо. Я был уверен в таком ответе, однако спрошу тебя ещё кое о чём… Скажи мне, брат Жерар, что по твоему мнению более страшно: заблуждение или неверие? Что из этого более страшно для нашей веры? — глаза легата буравили Жерара Монпара́ насквозь. — Это — очень важный вопрос, но ещё более важен ответ на него. Ты должен мне его дать, и ты мне его дашь, но прежде чем сделать это, подумай хорошенько, задумайся о глубине этих понятий, обратись к своему сердцу и скажи: что оно тебе подсказывает?

Брат Жерар почти не взял себе времени на размышления. Ответ для него был очевиден, и он тут же и озвучил его идущему рядом с ним легату:

— Человек может спастись лишь в своей глубокой и искренней вере. Только незамутнённая сомнениями вера, пронесённая им через всю его жизнь — от крещения и до самой смерти — может дать ему жизнь вечную в Царствии Небесном. Потому-то и существует наша Святая апостольская церковь, что она призвана Господом обращать неверующих и ставить их на путь спасения. Людей, что идут к другому богу — иноверцев, тех же сарацин — спасти нельзя, ибо их бог ложен, и за его лживой личиной скрывается либо сам Люцифер, либо кто-то их других падших ангелов или демонов. Детей таких людей также не приносят ангелы, ибо их души рождены не на небе, а там, где живут их ложные боги. Так что ни иноверцев, ни их детей, Господь в своём Царствии Небесном не ждёт, а раз так, то и мест в нём для них Им не уготовано, а значит и спасать их нам нет никакого смысла, — квалификатор сделал короткую паузу и подытожил сказанное:

— Таким образом, монсеньор: неверие в форме другой веры для нашей Святой апостольской церкви не страшно и не опасно, поскольку оно не посягает на паству божию, чьим поводырём она и является.

Ги Бамо, слушавший квалификатора не перебивая, согласно кивнул, и брат Жерар, удовлетворённый этим скупым поощрением своего наставника, продолжил:

— С ересью же, всё обстоит совсем не так. Если проповедь и убеждение со стороны священника оказываются бесполезны, если сомневающиеся и сошедшие с апостольского пути упорно отказываются принять каноны учения церкви, то этим они не только лишают себя божьего благословения, воскрешения и жизни вечной. Подобно волкам, терзающим стадо, этим они создают страшный соблазн для верующих. Они сбивают их с истинного пути, тем самым уменьшая паству Господа и угрожая спасению тех, кого Он ждёт в своём Царствие Небесном и в кого Он уже вселил часть своей бессмертной души.

Легат снова кивнул:

— И какой же из этого вывод, брат Жерар?

— А вывод прост, монсеньор. Он прост и однозначен: для нашей церкви, ересь — куда как опаснее любого неверия и иноверия, поскольку ересь гложет нашу паству, а иноверцы к ней не относятся.

— Я принимаю твой ответ, но ты не сказал: каков же выход? Как нам спасти паству Господа нашего Иисуса Христа от мрака и забвения ереси?

— Нам надо продолжать делать всё то, что мы делали и до этого часа: еретиков надо выявлять, изобличать, а затем — как можно скорее — удалять их из общества верующих: сначала отлучением от церкви, а потом — заключением в темницу или сожжением на костре.

Легат замедлил шаг и остановился. Брат Жерар последовал его примеру, вопросительно взглянув на тяжело опершегося о свой посох наставника. Вид последнего вызвал у молодого монаха тревогу: лицо Ги Бамо, буквально на его глазах, раскраснелось, а стекавшие с висков струйки пота уже проложили неровные дорожки в покрывавшей его дорожной пыли.

Ги Бамо несколько раз глубоко вдохнул ртом воздух — он не задыхался, но такое вот спокойное дыхание явно принесло ему некоторое облегчение, и квалификатора это несколько успокоило: «Не хватало ещё, чтобы монсеньор легат подхватил лихорадку! Не приведи Господи такого несчастья!..»

Повернув на встревоженного монаха своё, всё ещё раскрасневшееся лицо, легат сказал:

— Очень хорошо, брат Жерар. Мне нравится то, каким образом ты мыслишь. Твои ответы верны, а намерения, как я надеюсь — тверды. Это говорит о том, что ты готов к выполнению той важной миссии, которая на тебя возложена самим Папой. Теперь я не волнуюсь — в нашем трибунале именно тот квалификатор, который нам нужен. Но дело будет сложным, в нём уже слишком много неясно, начиная с переданных нам свидетельских показаний. Так что наш разговор ещё не закончен. Скажи мне теперь следующее…

Задать свой следующий вопрос монсеньор Бамо не успел…

Небо потемнело так внезапно, будто странствующий трибунал в одночасье, каким-то неведомым способом попал под плотные кроны деревьев дремучего леса. Воздух стал вязким и липким, почему-то явственно запахло серой и гнилью. Послышались первые крики тревоги и удивления. Люди инстинктивно начали озираться по сторонам, лошади и мулы заржали, начали рвать поводья и норовить развернуть повозки.

Монсеньор Бамо схватился рукой за висевшее на его груди большое деревянное распятие и осенил себя крестным знамением, однако это никак не помогло. Наоборот: воздух вокруг странствующего трибунала ещё более сгустился, посерел и прямо перед опешившими доминиканцами возник огромный — в высоту большого дерева — портал.

Папский легат не моргая смотрел на расползающиеся в стороны концентрические бело-розовые круги, из которых, как змеи из растревоженного логова, вырывались короткие, ослепительно яркие молнии. Извиваясь, они, буквально в нескольких десятках шагов от него, изломанными зигзагами били в землю и взрывались на ней снопами ядовито-красных огненных искр.

С каждым мгновением портал расширялся, он становился всё шире и шире, став, наконец, размером в несколько десятков туазов и заполонив всё, видимое легату пространство.

Монсеньор Ги Бамо с трудом оторвал взгляд от грозившего поглотить его дьявольского круга и оглянулся вокруг. К его ужасу, он увидел, что люди и животные, до этого мгновения мечущиеся в поисках спасения от неведомой напасти, сейчас замерли, а точнее — застыли в неестественных, не закончивших движение позах. Все, включая стоявшего в трёх шагах от него квалификатора Жерара, вдруг стали недвижимы, как будто кто-то в мгновение ока заморозил их, оставив способность двигаться одному лишь ему — Legatus Missus — папскому легату с особыми полномочиями — человеку, облачённому властью и наполненному несгибаемой верой в то, что его предназначение на земле — верно служить Господу…

— Легат! Ну, где же ты?! Легат?! — голос, раздавшийся из извергающего молнии портала, заставил сердце Ги Бамо сжаться в предчувствии чего-то ужасного — того, чему у него не было объяснения и чему его воле было почти невозможно сопротивляться. — Ле-га-а-а-ат!

— Кто ты? Что тебе от меня нужно?! — в отчаянии, легат сделал первое же, что интуитивно пришло ему в голову. Ладони сами нащупали висевшее на его груди распятие. Схватив его обеими руками, он поднял его перед собой, пытаясь этим оберегом, как каменной стеной, хоть на время защититься от происходящего: «Огради меня, Господи, силой честного и животворящего Твоего Креста и сохрани меня от всякого зла!..»

— Легат! Иди сюда! Я тебя уже заждался!

«Распятие!.. Святой крест!.. Оно — спасёт, оно мне поможет!» — в голове монсеньора далёким и оттого гулким набатом бил тревожный колокол нависшей над ним страшной беды, которая угрожала не только гибелью его бренному телу, но и забвением его бессмертной душе.

Единственным, что он мог противопоставить довлеющей над ним воле, оставалось лишь распятие. Только оно было способно остановить и прервать навязанный ему кошмарный зов из недр портала — тот ужасный, парализующий волю потусторонний призыв, сопротивляться которому ему было с каждым мгновением всё сложнее и сложнее: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его! Как исчезает дым, и как тает воск от лица огня, так погибнут и бесы от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением!..»

Продолжая шептать молитву, легат опустил взгляд вниз и к своему ужасу обнаружил, что его ноги сами, шаг за шагом, неуклонно ведут его вперёд, в середину портала.

— Кто ты?! Дьявол?! Сгинь! Исчезни! Оставь меня!

— Ты слишком ничтожен, чтобы я стал тебе это объяснять! Просто иди сюда и перестань мне сопротивляться! — голос, звучащий из глубины портала, лишал Ги Бамо всех его, стремительно таящих физических сил. Его ноги как ватные потеряли чувствительность, но выпестованная многолетней аскезой воля продолжала сопротивляться голосу властно призывающей его неведомой сущности.

— Что тебе от меня нужно?.. — голос легата слабел, его язык теперь еле ворочался во рту, но он, уже понимая, что находится во власти какого-то дьявольского отродья и пересиливая боль, начал читать последнее, на что у него сохранялась надежда — апостольский символ веры: «Credo in Deum Patrem omnipoténtem…»

— Заткнись, убогий человек! Ты жалок, и твоя, похожая на забубённый лепет молитва — всего лишь пустые слова, да и верить в то, что ты сейчас пустозвонно провозглашаешь, тебе нужно было раньше, а не сейчас, когда ты полностью в моей власти!

— Не сбивай меня! Кто бы ты ни был: ты не имеешь надо мной своей власти! Христос — единый мой пастырь и никто, ты слышишь меня, дьявольская нечисть: никто кроме Него, не в силах повелевать моей волей и моей христианской душой!

Услышав эти слова, призывающий Ги Бамо демон разразился неудержимым торжествующим хохотом:

— Ха-ах-хах-ха! Ну это же надо: какой ты у нас, оказывается, смелый, легат!.. А что: так выходит ещё забавней, чем я думал! Ну, давай же: скажи ещё какую-нибудь чушь!

«Помоги, Господи! Прошу Тебя: не дай мне сгинуть под властью этого ужасного демона!..» — монсеньор собрал всю оставшуюся в нём силу в кулак и сделал последнюю отчаянную попытку оборвать управляющее им магическое воздействие. В его висках застучало от бешено забурлившей крови, мышцы заныли от неимоверного напряжения, а жилы, казалось, вот-вот и уже порвались бы, но в этот миг, слепой, неимоверной силы ментальный удар, направленный из глубины портала прямо в его голову, обрушился на легата и на некоторое время полностью оглушил его сознание.

Когда монсеньор Бамо пришёл в себя, то первое, что он почувствовал, было то, что он всё ещё движется. Опустив взгляд, он понял, что предпринятая им попытка сопротивляться призыву демона не увенчалась успехом — ноги всё так же неумолимо вели его внутрь плюющегося молниями портала. Вот его левая ступня уже ступила за первый бело-розовый круг, вот правая перенесла его внутрь колышущихся огненно-розовых стен…

Дьявольский мир — легату не было известно — было ли это преддверием самого Ада или другим измерением, ведущим в логово нечисти, засасывал объятого ужасом монсеньора Бамо всё глубже и глубже: «Как это остановить?! Вразуми меня, Господи!..»

Пульсирующие бело-розовым светом стены окружали его слева и справа. Мир — привычный для него земной мир, с его облаками, пожухлой осенней травой, дорогой, камнями и пылью — остался позади, и на то, чтобы обернуться и взглянуть на него в последний раз, сил уже не осталось. Ноги легата, одна за другой, как неживые деревянные колодки сделали ещё пару шагов вперёд…

«Не-е-е-ет! — теперь ему мог помочь только Псалтырь и деревенеющие губы монсеньора Бамо, пытаясь сопротивляться до последнего вздоха, зашептали успокаивающе-спасительное: «Господь — сила моя и щит мой; Ему всем сердцем я доверяюсь. От Него получаю я помощь, и оттого ликует сердце мое…»

— Ха-ха-ха! Ну, говори-говори, мне даже интересно: сколько ты продержишься, и как это тебе поможет! — призывающий легата голос гремел всё ближе, но Ги Бамо упорно повторял строки псалма: «К тебе, Господи, взываю: твердыня моя!.. не будь безмолвен для меня, чтобы не уподобился я нисходящим в могилу…»

— О-ох-хо-хо! Ха-ха-ха! — дьявольский голос был уже совсем близко, но легат всё ещё теплил в своём сердце надежду на спасение, его губы почти беззвучно шептали: «Услышь голос молений моих, не погуби меня с нечестивыми…»

Одеревеневшие ноги Ги Бамо сделали очередной шаг вперёд и остановились. Его тело замерло, управляемые чужой волей руки раскинулись в стороны и повисли на невидимых растяжках, а голова запрокинулась назад, да ещё с такой силой, что легату чуть не переломило шейные позвонки и не перехватило дыхание. После этого, глаза монсеньора — неестественно расширенные от охватившего его ужаса — могли смотреть только вверх, на пульсирующие розовым пламенем стенки портала, и всё, что происходило перед ним, теперь оставалось вне пределов его зрения.

Он попытался дернуться: сначала одними руками, потом всем телом, но обе его попытки остались безуспешными — контроль над его телом уже был не у него, и понимание этого накрыло мозг монсеньора Бамо волной безудержной, готовой вызвать безумие паники. Ему стало невыносимо страшно, настолько, что он готов уже был отречься от всего: от веры, от Бога, от бессмертия своей души — взамен он хотел лишь одного: что бы всё, происходящее с ним прекратилось, и он снова оказался на ведущей в Париж дороге…

Торжествующий голос демона раздавался уже где-то совсем близко:

— Ну вот, Бамо, видишь теперь: как оно бывает? Ха-ах-ха-ха! Вот ты уже от всего и отрёкся, а это, оказывается — совсем не помогает! Видел бы ты себя со стороны: ничтожество, жалкое и презренное!.. Представь, пока ещё можешь: что чувствовали те, кого из-за твоих лицемерных приговоров заживо сжигали на кострах для еретиков?!

Большего страха представить себе было невозможно. Однако в следующее мгновение Ги Бамо каким-то внутренним животным чувством ощутил, что к нему спереди что-то приближается. Он не мог понять и даже представить себе, что это, но чувствовал, что это самое «нечто» — явно неживое, Оно двигалось и обладало древним, могучим умом, который в эти мгновения ворвался в его голову и как раскрытую книгу, страницу за страницей, начал листать его мысли.

Внутреннее противостояние с этим бесцеремонным вторжением длилось недолго. Рассудок легата такое насилие выдержать не мог, он потух, предпочтя свалиться в мрачную бездну безвременья. Как следствие этого печального факта — всё происходящее дальше, он уже не видел и не чувствовал…

Между тем, к висящему в середине портала телу легата, неторопливо подошла высокая, в полтора человеческих роста фигура. В левой руке существо сжимало длинный посох с закутанным в мешковину массивным шарообразным навершием. Скорее всего, этот посох являлся либо магическим артефактом, либо оружием, во всяком случае, существо на него не опиралось, а держало наподобие боевого копья — на середине длины и чуть наклонённым вперёд. Вся одежда демона (а это был именно он) состояла из грубого чёрного плаща-балахона с большим глубоким капюшоном, полностью закрывающим его голову.

Приблизившись на дистанцию двух шагов, демон вытянул вперёд скрытую широким рукавом руку, и из неё почти тут же вырвался луч холодного, жёлто-зелёного пламени. Это пламя негромко гудело, совсем чуть-чуть не доходя до обездвиженного тела монсеньора Бамо. Срывающиеся с оконечности луча сгустки мертвенного огня вырывались вперёд, с жадностью пытаясь дотянуться и лизнуть недвижную грудь папского легата, впрочем — монсеньор Бамо уже ничего не чувствовал и потому как-то реагировать на происходящее не имел никакой возможности.

Между тем, высокая фигура в чёрном плаще, из которой буквально сочилась переполнявшая её и питающая портал энергия ненависти и зла, вглядевшись в тело распростёртого легата, что-то заметила на его груди, и это «что-то» ей явно не понравилось. Голос демона наполнился непримиримой яростью, он буквально прожигал монсеньора Бамо насквозь:

— Глупейший и лживый символ! Никчемный и бесполезный, особенно если не понимать его истинный смысл и носить как какое-то странное украшение!.. Ох, легат-легат!.. Тебе он уж точно никак не поможет!.. а впрочем… — жёлто-зелёный луч удлинился, к груди монсеньора Бамо метнулось мертвенное пламя, и под его воздействием висевшее на его груди распятие начало чернеть и обугливаться — до тех пор, пока не превратилось в висящую на шнурке головешку, лишь немногим напоминающую крест. — Вот так-то будет лучше, лишние блокировки, даже такие смешные, нам не нужны. Всё должно пройти чисто, чтобы Мурмуру ничто не мешало…

Закончив с распятием, существо опустило руку и обернулось:

— Эй! Мурмур?! Ну, где ты там? Ты что это: никак заставляешь меня ждать?!

— Какой же ты нетерпеливый, Нергал! — из-за спины существа в плаще появился высокий статный всадник в грубых латных доспехах. Его голову украшала увенчанная перьями и отделанная самоцветами золотая герцогская корона, в руке он сжимал тяжёлое боевое копьё, а сбоку его могучего торса висел внушительного вида меч, с золотой гардой, искусно выполненной в виде раскрытой в оскале головы дракона. Восседал этот странный воин на большом серо-сиреневом грифоне, который, подобно боевому коню, был осёдлан, взнуздан и смиренно подчинялся властным движениям своего седока.

На лице подъехавшего к Нергалу воина, под его пышными усами и бородой, появилась располагающая к себе добродушная улыбка, тут же сгладившая раздражение одетого в чёрный плащ демона:

— Вот я и здесь, Нергал. Чего кричать-то?! Скажи мне: это и есть тот самый церковник, который должен выведать у крестоносца его секрет?

— Да, Мурмур. Как я и предполагал — этот инквизитор оказался самоуверенной никчемностью, не годной ни к чему, кроме как к издевательствам над своими беззащитными жертвами. Я легко, можно даже сказать — просто играючи подчинил его волю.

— Хорошо. Я так понял, что именно такой нам и был нужен? — всадник на грифоне подъехал ближе и, подняв лицо на легата, стал его внимательно рассматривать. — Значит, ты говоришь, что это именно он будет вести допросы главного тамплиера?

— Да, именно он. Во всяком случае — он имеет право делать это лично, без свидетелей и подручных. К тому же, в его власти использовать на допросах любые методы…

— Угу… ну что ж, надеюсь, что мы рассчитали всё правильно. Поскольку у меня нет возможности проникнуть в мир людей открыто, я вселяю в этого человечишку часть своей сущности. Затем руковожу его телесной оболочкой до тех пор, пока с помощью пыток или другим способом не узнаю от магистра тамплиеров — защищённого печатью того, кого называть нельзя — информацию о том, где находятся интересующие нас артефакты. Так, Нергал? Я правильно понял свою часть нашего с тобой договора?

— Да. Ты, Мурмур, всё понял правильно: ты должен сделать всё, чтобы Жак де Моле сознался в том, где спрятаны камни. Дальше мы будем действовать по обстоятельствам. Итак, начнём?

— А чего ждать? Это здесь нет времени, а там, откуда ты его забрал, оно летит быстро.

— Ты прав: там прошли уже целые сутки, так что поторопись! — уступая место Мурмуру, Нергал отошёл в сторону.

— Успеем, — демон в доспехах слез с грифона и, сделав несколько неуловимых пассов руками, материализовал в своих руках небольшой — меньше ладони — пульсирующий кокон, который почти тут же трансформировался в маленькое — размером с мизинец — эфемерное, как будто созданное из уплотнившегося тумана, существо. Существо это, хоть его формы и не были постоянными, а непрерывно менялись, больше всего напоминающее маленькую крылатую ящерицу неопределённого, непрерывно меняющегося цвета.

Завидев созданное Мурмуром создание, Нергал громогласно рассмеялся:

— Ахак-ха-ха! Мурмур! У тебя что сегодня: романтичное настроение? Что это такое?.. — ты что: не мог создать что-то приемлемое твоему статусу?!

— А что такого удивительного, Нергал? Это ты у нас не можешь без мора, наводнений, пожаров и войны! Я же — другой, и моя задача: узнавать сокровенное. Я служу своему Князю и с поручаемыми мне задачами вполне справляюсь. К тому же, неужели ты не знаешь, что из всех существ, именно ящерица больше всего склонна к медитации?!

— Да?.. И что из того?..

— А то, что правильно выбранный образ всегда усиливает внутреннюю сущность. Я думаю, что всё сделал правильно, и эта небольшая часть меня сделает своё дело…

— Как знаешь. Мне всё равно — лишь бы сработало. Давай же, вдохни в неё свою сущность!

— Конечно… — Мурмур открыл рот, и из него, на неподвижно лежащее в его ладони создание, полился поток жёлто-зелёного света.

Прошло несколько мгновений, и весь этот поток, целиком войдя в ящерицу, оживил её, чем она тут же и воспользовалась. Взмахнув своими крыльями, она взвилась вверх и в мгновение ока, оказалась у приоткрытого рта застывшего как изваяние легата.

Следующее мгновение ей понадобилось на то, чтобы спокойно залезть в ротовую полость монсеньора Бамо, не встречая своим эфемерным телом препятствий, добраться до его мозга и, угнездившись в нём, сверкнуть жёлто-зелёными огоньками своих глаз из расширенных зрачков папского легата.

— Ну, вот и всё: я внутри него, и он под моим полным контролем. Теперь, Нергал, ты можешь его отпускать: поверь — я добьюсь от де Моле признания во всех его тайнах, так что скоро ты, наконец, узнаешь: где этот старый хитрец спрятал камни и как тебе до них добраться…

Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Небо просветлело, и от разразившейся фантасмагорической бури почти не осталось никакого следа. Всё выглядело так, словно на дорогу обрушился шквал, с молниями и ливнем, который на мгновение накрыл странствующий трибунал и, выплеснув из себя переполнявшее его небесное напряжение, выдохнулся и исчез в никуда.

Монахи медленно приходили в себя, поправляли пологи своих повозок и отжимали свои набравшие воду плащи и накидки. Лошади прянули ушами, нервно поводили глазами, и возницы, как могли, старались успокоить впряжённых в их повозки испуганных животных.

— Господи всемогущий?! Что это было такое?! — брат Жерар убрал руки с головы, приподнял своё, перекошенное трепетным страхом лицо над поверхностью земли, и опасливо бросил взгляд на быстро проясняющееся небо. Он не помнил, сколько пролежал на обочине дороги, и тем более не помнил — как он на ней оказался, но разве это было важно, когда разгневавшийся непонятно за какие грехи Господь смилостивился и уберёг его от удара этих страшных молний, бивших с неба, как будто нацеливаясь в него одного?!

Поднявшись с «приютившей» его обочины, на которую он бросился после первой же, близко ударившей молнии, брат Жерар взглянул на свою одежду и, увидев то, что с ней стало, от досады плюнул себе под ноги.

Первое, что пришло ему в голову после того, как он увидел, что его чёрный плащ и белая сутана безнадёжно перепачканы размокшей землёй, была тревога за Ги Бамо: «А что с монсеньором легатом?! Молния ударила так близко от него! Где он?! Жив ли он?!»

Рядом с ним легата не было. Не было его и у ближайшей повозки. Квалификатор почувствовал, как его наполняет отчаяние: главы трибунала нигде не было видно! Даже не подняв свой, валяющийся в грязи посох, брат Жерар бросился в голову колонны и, наконец, к своему огромному облегчению, увидел папского легата.

Монсеньор Бамо оказался на дороге. Он стоял к нему спиной, в одиночестве, в нескольких десятках шагов впереди крайней повозки. На его голову был надет капюшон плаща, но не узнать фигуру своего наставника Жерар Монпара́ не мог — это был точно он, непонятно каким образом оказавшийся в сотне шагов от того места, где их застала буря, но именно он, и это было прекрасно: «Надо найти его посох — он, видимо, потерял его!..»

Когда квалификатор подошёл к своему наставнику и почтительно окликнул того, тот сначала не оборачивался, и брат Жерар, решив, что монсеньору Бамо от непогоды заложило уши, осторожно коснулся его рукава:

— Монсеньор!..

Легат резко обернулся и близко увидевший его лицо квалификатор в ужасе отшатнулся. Он что-то увидел — что-то настолько страшное, что его ум отказался запомнить и восстановить в голове картину увиденного. Стараясь не думать об этом, квалификатор тут же сморгнул и дёрнул головой, после чего вновь осторожно поднял взгляд на своего наставника.

«Слава тебе, Господи! Привидится же такое!..» — в этот раз лицо Ги Бамо выглядело почти как обычно, разве что после перенесённой бури у него оказались немного более заострившиеся линии скул и подбородка, да ещё и белки глубоко запавших глаз покраснели от множества полопавшихся капилляров:

— В чём дело?! Что тебе нужно?!

— Ваш дорожный посох… монсеньор… вы его обронили, я его подобрал и принёс вам.

— Так давай же его сюда — что ты стоишь, как будто вкопанный и увидел перед собой бестелесное приведение? — папский легат устало закрыл глаза и провёл рукой по своему холодному, как у мертвеца лбу.

Неотрывно смотревший на него квалификатор только сейчас заметил, что с лица его наставника ушла нездоровая краснота запыхавшегося от долгой ходьбы человека. Это было бы, безусловно, хорошим знаком, но теперь её сменила не менее болезненная бледность: «Не иначе, как монсеньор Бамо всё-таки заболел!.. и эти глаза — они совсем запали и наполнились кровью! Видимо, его сердце бьётся с такой силой, что кровь приливает к голове!.. — охо-хохо-хо!.. Это всё от беспрестанных переживаний за данное ему Папой поручение!.. А ведь он уже далеко не молод, и так самоотверженно переживать все невзгоды этого, такого долгого и нелёгкого пути… — какая же великая, полностью отрицающая себя преданность нашему Святому делу!.. Только бы его не хватил удар! Храни его, Пресвятая наша заступница Дева Мария!..»

— Вот, монсеньор, возьмите, — легат взял протянутый ему посох, но не опёрся на него, как он всегда это делал начиная от самого Авиньона, а просто оставил его в своей руке, даже не уперев в землю. Это было странно, однако подумать об этом брат Жерар не успел — не оборачиваясь к квалификатору, легат отрывисто бросил:

— Мы стоим, а дело не ждёт! Пойди, посмотри: в чём причина задержки и поторопи всех этих бездельников. Время идёт, мы должны возобновить путь, а они всё ещё возятся со своими повозками и телегами!..

— Да монсеньор, уже иду, — Жерар Монпара́ повернулся к повозкам и, особо не выбирая направление, направился к одной из них — неудачно выехавшей на обочину и похоже застрявшей одним колесом в придорожной канаве.

Пока он шёл, что-то не давало ему сосредоточиться на том задании, которое он получил. В его голове витал неясный вопрос, который ему никак не удавалось сформулировать. Уже подойдя к повозке и взглянув на вышедшего из-за неё перемазанного в грязи возницу, он понял, что его так сильно беспокоило: «Ну конечно! Одежда! Почему у монсеньора легата она совершенно сухая? Он что: успел спрятаться от дождя в одной из повозок? Но когда?.. и как это ему удалось, если буря началась так внезапно?..»

Отправив квалификатора разбираться с расползшимся по обочинам караваном трибунала, легат продолжал в полном одиночестве стоять на дороге. Раздававшиеся за его спиной звуки возни с телегами и лошадьми его не беспокоили, он не оборачивался на тревожное ржание ещё не успокоившихся лошадей, на недовольные возгласы возниц и требовательный голос квалификатора. Вся эта суета его никоим образом не волновала. Монсеньор легат просто стоял и смотрел на север — где-то там впереди был Тампль, а в Тампле ожидал своей судьбы Жак де Моле — последний Великий магистр ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова. Встреча с ним — теперь только это было для легата действительно важно…

Время шло. Усилиями квалификатора и сопровождавших трибунал немногочисленных стражников и слуг, подоспевших из хвоста колонны на помощь возницам, караван постепенно приходил в порядок и с минуты на минуту готов был тронуться дальше. Несмотря на это, легат оставался всё на том же месте, где его оставил квалификатор.

Необычайно обострившееся внутреннее чутье монсеньора предсказывало ему новую встречу, оно нашёптывало ему, что нужно лишь немного подождать, и эта важная для него встреча вот-вот состоится. Он терпеливо ждал, и вскоре его ожидание было вознаграждено звуком отдалённого конского топота.

Прошедший вместе с бурей дождь хорошо прибил дорожную пыль, поэтому скорое приближение кавалерийского отряда обнаружилось только тогда, когда он появился в прямой видимости доминиканцев. Монсеньору легату, оказавшемуся ближе всех остальных к двигающимся конникам, уже издали стал хорошо различим синий с золотым баннер на копье одного из скачущих во главе отряда верховых. Вскоре и привставшим на передках повозок монахам стало понятно, что приближающийся к ним отряд принадлежит не кому-то из местных сеньоров, а именно к королевскому войску Филиппа Красивого.

Прошло несколько минут, и всадники приблизились к стоявшему на дороге странствующему трибуналу. Властным движением руки командира, отряд слаженно остановился в трёх десятках шагов от передней, из скучившихся на дороге повозок и всего в нескольких туазах от одиноко стоявшего, плотно запахнувшегося в свой черный плащ папского легата.

Монсеньор Бамо ни знаком, ни жестом не проявил своего отношения к происходящему, и это, видимо, вызвало у командира конников некоторое замешательство, которое, впрочем, длилось совсем недолго.

От отряда отделился высокий статный рыцарь в сопровождении сержанта с баннером королевской конницы. Поверх тщательно отполированной оруженосцами кольчуги, на рыцаре были одеты богато расшитая золотой парчой котта и синий с золотом плащ королевских рыцарей.

Рыцарь ещё даже не снял частично прикрывавший его голову шлем, а легат уже понял кто перед ним, ведь на кавалерийском щите приближающегося к нему командира отряда красовались три вертикальные чёрные полосы на жёлтом геральдическом фоне. Не знать того, кому принадлежит этот герб, монсеньор Бамо не мог — ещё бы — это был окситанский герб, хорошо известный при папском дворе по событиям 7 сентября 1303 года, когда его владелец нанёс покойному Папе Бонифацию VIII свою, прогремевшую на весь христианский мир пощёчину латной перчаткой. Такое никогда и никому не забывается…

Подъехав к ожидавшему его легату, рыцарь снял шлем и, учтиво наклонив голову, поинтересовался:

— Монсеньор Бамо?

Легат утвердительно кивнул, и всадник, полным достоинства голосом, представился:

— Я главный королевский советник и хранитель большой королевской печати Гийом де Ногаре. Со мной почётный караул королевских сержантов. Увидев, что творится с погодой, мы по повелению нашего светлейшего короля Филиппа поспешили к вам на встречу и теперь хвалим Бога за то, что с вами всё в порядке. Теперь мы можем сопроводить вас прямо в Тампль. К вашему размещению в нём всё уже давно готово.

— Я знаю — кто вы, мессир де Ногаре… — Ги Бамо снова кивнул и, глядя в глаза рыцарю, спросил:

— Великий магистр в темнице? Надеюсь, он закован и надёжно охраняется?

— Да. Почему это вас так беспокоит? — де Ногаре усмехнулся. — Тамплиеры построили крепкий замок, подвалы, на которых он стоит — ещё крепче, из них просто так не выберешься!

Легат не воспринял предложенный ему шутливый тон:

— Так он в цепях?

— Да.

— Вы его уже допрашивали?

— Конечно, лично я… — де Ногаре ещё не успел закончить фразу, как легат внезапно оборвал его полным гнева голосом:

— Но по какому праву?! Вы что: не знаете того, что де Моле — как еретик — прежде всего подлежит суду церкви?! Для допроса еретиков существует Священный трибунал инквизиции — только он ведёт все допросы по специальному, утверждённому Папой протоколу! — голос Legatus Missus стал громче, он звенел как металл, по которому бьёт кузнечный молот:

— Эти допросы, мессир де Ногаре, ведутся до тех пор, пока церковь в лице Святейшего трибунала не признается в своём бессилии вернуть вероотступника в лоно нашей Святой католической церкви! Только тогда еретик — изобличенный, но не признавшийся в своей ереси и не покаявшийся в ней — передаётся светской власти, да и то лишь для того, чтобы она спалила его на костре! Никакие другие допросы — ни до, ни после — категорически недопустимы, ибо участвующие в нём лица подлежат такому же дознанию, как и сами еретики!

— Но монсеньор легат!..

— Молчите! Вы что, не знаете, что каждое слово еретика на допросе является тайной и не подлежит никакому разглашению, поскольку уже само по себе, оно несёт угрозу нашей Святой апостольской церкви?!

— Монсеньор легат! Вы видно забываете, что говорите с главным королевским советником?! Сбавьте тон и оставьте свой пыл на дожидающегося вас де Моле!..

Повисло недолгое молчание, после которого легат, заметив то, как напряглось лицо сидевшего в седле рыцаря, поспешил смягчить свой тон:

— Мне хорошо известна ваша репутация, мессир де Ногаре. Вы понимаете — о чём идёт речь… — в ответ рыцарь решительно вскинул вверх подбородок и показательно неопределённо пожал плечами. Этим жестом он давал прекрасную возможность легату самому сгладить последствия его эмоциональной вспышки, и монсеньор Бамо благоразумно решил ею воспользоваться:

— Я не хочу осложнений в наших отношениях, ибо в полученном Папой письме напрямую говорится о том, что вы, мессир, будете во всём содействовать работе нашего трибунала, но… — легат так же картинно, как только что это сделал де Ногаре, сокрушённо покачал головой:

— Но «содействовать» и нарушать установленный понтификом устав, строго регламентирующий дознание по еретическим преступлениям… — это, согласитесь, разные вещи!..

Де Ногаре внешне умерил свой пыл, однако в душе его, негодование готово было выплеснуться наружу: «Как же я вас всех ненавижу! Вы — жалкие и ненасытные лицемеры, которые верят исключительно в то, что Божьей волей, подати со всех земель Франции должны стекаться в ваши бездонные кладовые! Вы требуете от людей слепого поклонения, хотя в вас и вашей погрязшей в роскоши и мерзости церкви, столько же Бога, сколько его в ваших помпезных, но бездушных соборах! Ну да ничего… сейчас вы мне нужны лишь для того, чтобы вы сами, своими же руками отправили храмовников на костры, и вы это, клянусь Добрым Богом, сделаете…» Похлопав своего разгорячённого коня по чёрной как смоль гриве, главный королевский советник примирительно ответил:

— Я понимаю, монсеньор легат. В любом случае: всё уже позади, и теперь Жак де Моле в вашем полном распоряжении. Чтобы вы не волновались и чтобы пресечь наш ненужный спор, я лишь скажу, что действовал исключительно по приказу нашего светлейшего короля. К тому же: я клянусь вам честью в том, что наш с де Моле «разговор» не затрагивал религиозные темы и касался исключительно мирских вопросов, которые церкви, думаю, будут не интересны.

— В любых словах подозреваемого в ереси может таиться страшная опасность…

— Вы так думаете?

— Уверен. Об этом говорит весь мой опыт! Поэтому, мессир, во спасение вашей бессмертной души, я должен знать всё, о чем сказал вам Великий магистр тамплиеров! — лицо легата сделалось настолько жёстким и неприятным, а его голос — леденяще-холодным, что де Ногаре непроизвольно натянул поводья, и его конь сделал несколько шагов назад. Лишь оправившись от накатившей на него неприязни к легату, главный королевский советник снова подвёл коня ближе к Ги Бамо:

— Вы верно сказали, монсеньор: я во всём буду содействовать работе трибунала и лично вам. Смею вас заверить в том, что в словах Жака де Моле не было ничего опасного. Да и сам он, на мой взгляд, уже не представляет никакой опасности, особенно после того — ха-ха-ха!.. — как «упал» и скатился вниз по лестнице, когда мы вели его в подземелье, — легат вопросительно приподнял бровь и рыцарь, криво ухмыляясь, тут же добавил:

— Не волнуйтесь, монсеньор Бамо: де Моле — крепкий старик. «Падение» лишь «привело его в чувство» и лишило ненужных иллюзий. Сейчас он закован в цепи и в полнейшем одиночестве «с нетерпением» дожидается вашего суда.

Взгляды рыцаря и монаха встретились. В них было столько взаимной неприязни, что оба одновременно поняли: с этого мгновения, ни один, ни другой не скажет своему визави ни слова правды, а поняв это, оба решили, что каждый из них теперь будет играть лишь в свою игру, и по своим собственным правилам, преследуя свои собственные цели…

— Мессир де Ногаре, мне кажется, что мы с вами на́чали не с того, с чего должны были начать люди, встретившиеся на дороге и служащие одной цели — восстановлению спокойствия и искоренению ростков дьявольской ереси, проникшей как в лоно нашей Святой католической церкви, так и в благословенные владения короля Филиппа. Вам так не кажется?

Гийом де Ногаре внутренне усмехнулся, но изобразил на своём лице полную раскаяния улыбку:

— Не буду с вами спорить, монсеньор легат. Наверное, это сказалась усталость после долгой дороги…

— Ну, вот и отлично. Я тоже так думаю. Значит, мы исправим вашу ошибку следующим образом… — Ги Бамо добавил в свой голос христианское смирение, как будто то, что он предлагал, требовало от него какой-то неимоверно тяжёлой жертвы, — как только мы прибудем в Тампль и разместимся, я исповедаю вас при первом же удобном для вас случае. Это снимет мою тревогу за вашу бессмертную душу…

«Каков же ты хитрец! Ладно, легат — изобразим исповедование. С меня — ха-ха-ха — не убудет!» — размышляя подобным образом, главный королевский советник склонил голову в знак своего полного согласия:

— Как вам будет угодно, но давайте же поторопимся, чтобы ещё затемно прибыть в Париж… — рыцарь показал рукой на начавшее сереть небо, — пока же, монсеньор, всем нам и мне в частности, будет достаточно вашего пастырского благословения.

Гийом де Ногаре и сопровождавший его сержант с баннером склонили головы. Легат распахнул свой чёрный плащ и привычно потянулся к висевшему на его груди распятию, однако вместо него, на толстом кожаном шнурке висела обгоревшая головешка, только своими оплывшими очертаниями напоминавшая крест.

Ги Бамо опустил непонимающий взгляд вниз и, увидев головешку, в ужасе отдёрнул руку. Его сутана тоже представляла собой жалкое зрелище и была безнадёжно испорчена: на том месте, где всегда висело распятие, а теперь на шнурке болтался обгоревший кусок дерева, теперь образовалась большая, подпаленная по краям проплешина, открывавшая его обожжённую дьявольским огнём оголённую грудь.

«О Господи! Что это?! — легат не хотел верить своим глазам, но что ему оставалось делать?! Тому, что он увидел у себя на груди, у него не было никакого объяснения, но в том, что с ним произошло что-то очень и очень страшное — сомнений у него уже не было. Судорожно запахнув плащ и удостоверившись в том, что ни главный королевский советник, ни сопровождающий его знаменосец ничего не заметили, монсеньор Бамо поднял руку в благословении. Он уже открыл было рот, чтобы произнести его, но привычные для него слова застряли в его ставшем жёстким как грубый наждак точильщика горле: «Нет!.. Нет!.. только не это!..»

Пауза неприлично долго затягивалась. Она уже становилась опасной, и папский легат, сотворив перед склонившими головами всадниками крёстное знамение, с трудом, будто вырывая из своей груди каждое новое слово, выговорил:

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.