Деньги Мухрыгин мне так и не вернул. После инцидента с очками он, видимо, окончательно растерялся и, не дожидаясь развязки, ретировался. После уроков я зашел к нашему трудовику, и он долго колдовал над моими очками. Наконец старик выполз из своей каморки. В его заскорузлых пальцах красовалось то, во что превратились мои бедные очки.
Этот, с позволения сказать, предмет больше напоминал астролябию, сотворенную из подручных средств мастером-самоучкой где-нибудь в сибирской глубинке. Я водрузил очки на их законное место в районе поврежденной переносицы и сквозь отпечатки пальцев трудовика заглянул в мутное зеркало, висевшее на токарном станке. Ровно посередине мой нос пересекала ярко-синяя полоса изоленты. Сдержанно поблагодарив трудовика за услуги, я в расстроенных чувствах покинул школу. Было почти пять часов. До посещения Маши оставалось неполных два часа.
Кстати сказать, я не забыл поинтересоваться адресом хулигана Еписеева в классном журнале. Оказалось, что живет он у черта на рогах. Я и не подозревал, что в Москве существуют такие медвежьи углы. Чтобы добраться до обители Еписеевых, мне аккурат потребуется часа полтора-два. Я без происшествий проехался на троллейбусе до метро и погрузился под землю. Где-то на полдороге меня осенило: цветы! И что-нибудь к чаю.
Проверив наличность в карманах, я остался не совсем доволен. Из выданных Катькой средств в кармане шелестело совсем немного. Жаль, что схватку с Мухрыгиным так и не удалось довести до логического конца. Впрочем, на цветы и какие-нибудь завалящие конфеты мне и так должно хватить. Другое дело, что я останусь без пельменей.
Район, где размещалась Мария Антоновна со своим хулиганистым чадом, встретил меня не слишком гостеприимно. Вокруг теснились громады домов. Горизонта видно не было. Свет горел тускло. Зато неподалеку от станции метро продавались подмороженные цветы.
Я купил у бабки три каких-то заморыша блеклого цвета, которые она выдавала за японские хризантемы, а в ближайшем ларьке крошечную коробку конфет.
– С ликером, – почему-то добавил небритый продавец. – Если завязал, то в самый раз…
Теперь требовалось обнаружить жилище моего ученика. Дело это оказалось на редкость хитрым. Люди, которых я спрашивал в надежде взять правильный курс, настойчиво указывали в противоположные стороны. Пришлось прибегнуть к старому испытанному средству. Телефону-автомату.
– Арсений Кириллович, вы уже? – обрадовалась Маша, когда я, потратив несколько жетонов, наконец дозвонился.
– В каком-то смысле, – туманно ответил я. – Только вот, уже ли – это еще вопрос…
– Ну что вы, добраться очень просто. Я всегда хожу этой дорогой.
«Сочувствую», – хотел сказать я, но Маша уже объясняла, как до них добраться:
– Сначала дойдете до угла и увидите там помойку. Только вы к ней не идите, а поворачивайте направо. Там должны быть гаражи. Вы их огибаете – но ни в коем случае не пытайтесь пройти насквозь – и упираетесь прямо в стену дома. Как только уперлись – разворачивайтесь и берите чуть левее. Вдалеке вы увидите огонек. Это ребята ящики жгут. Но вы на огонек внимания не обращайте, а ныряйте в подъезд. Там еще надпись… Ну… матом… Володька написал, – на том конце провода, кажется, немного смутились. – А под этой надписью вы увидите меня. Я вас встречать выйду…
Несмотря на туманность, эта схема оказалась на редкость точной. Особенно та ее часть, где говорилось о том, чтобы я ни в коем случае не приближался к помойке, гаражам и «огоньку». Кто знает, что могло произойти, если бы не эти заботливые ремарки.
Проплутав около четверти часа, я очутился у нужного подъезда. Там, под нецензурной надписью, нетерпеливо топталась Мария Антоновна. В руке у нее мерцал электрический фонарик.
Я хотел вручить мадам Еписеевой цветы и конфеты, но она быстро сказала:
– Не сейчас.
Мы начали восхождение. Лифт не работал.
– Ребята балуются, – пояснила Маша. К счастью, восхождение завершилось на четвертом этаже.
Луч фонарика то и дело выхватывал из темноты зловещие надписи, в избытке украшавшие стены. Мне запомнилась одна:
Лёка, я тебя убью!
Я поежился. В кромешной тьме мы поднимались все выше и выше. Я уже начал было раскаиваться, что принял приглашение мадам Еписеевой и ввязался во всю эту авантюру, но внезапно впереди замерцал огонек.
– Арсений Кириллович, вы здесь? – позвала Мария Антоновна.
– Здесь! – гаркнул я.
– Идите на свет. Я дверь открыла.
Я последовал здравому совету. И не ошибся. Через минуту я уже стоял в тесной прихожей, половину которой занимал огромный черный мотоцикл.
– Вот здесь, значит, вы и живете, – сказал я только для того, чтобы не молчать, и стянул пальто.
– Здесь, – согласилась Маша и водрузила мое пальто на мотоциклетный рог.
Потоптавшись на месте, я сунулся было в ближайшую дверь с изображенным на ней черепом и костями.
– Не сюда! – поправила меня мадам Еписеева. – Это детская. А нам в залу…
Мы протиснулись по узкому коридорчику и проникли в другую комнату. В центре красовался огромный стол, уставленный всевозможными баночками, салатницами и тарелочками. Спиртного не было. (Ах, дурак, вместо конфет лучше бы вина купил!) Зато посередине стола высился стеклянный кувшин с непонятной желтой жидкостью.
– Я сама из облепихи гоню, – похвасталась Мария Антоновна, заметив мой растерянный взгляд.
– Сколько ж там градусов?
– А мне говорили, что вы не пьете…
– Ни капли, – пришлось согласиться мне.
Этот ответ почему-то взволновал Марию. Она тихонько вздохнула и благодарно улыбнулась:
– Я так и знала. Вы ж учитель. Я ведь с мужем именно из-за этого самого развелась. Из-за водки… Такой уж он был зверюга, что не приведи господь. Вылитый Володька.
Я с сомнением оглядел стены комнаты. Синтетический ковер, бра, часы… Так, постойте, а это что же такое? Над двуспальной кроватью, где Мария Антоновна, явно в одиночестве, проводила ночи, висел портрет симпатичного мужика в летной фуражке. На зверюгу – да и на Володьку – он похож не был. Мадам Еписеева уловила этот мой взгляд и с готовностью объяснила:
– Вы, наверное, думаете, что это и есть мой муж? Нет, этого я из журнала вырезала и отдала увеличить. А Володьке сказала, что это его папа. Был, мол, летчиком. Разбился на испытаниях. Насмерть. Даже могилы не осталось…
Видя мое недоумение, она пригласила:
– Ну, прошу к столу.
Я замешкался и вспомнил о цветах, которые все еще увядали у меня под мышкой.
– Куда бы их пристроить? Это вам, Мария Антоновна.
Она одарила меня странным взглядом и достала из буфета стеклянную вазочку.
– Мне так давно не дарили цветов, – пробормотала вдова летчика-испытателя и двинулась по направлению к кухне. – Я воды налью, а вы пока устраивайтесь.
Да, ради такого взгляда стоит иногда разориться на цветы. Даже на «японские хризантемы».
А где, кстати, сам хулиган Еписеев? Небось, хулиганит? Хорошенькое же будет дельце, если он обнаружит в собственной квартире собственного же классного руководителя. Представляю его рожу. Надо будет, кстати, поинтересоваться у Маши, где ее чадо. И выпить с ней на брудершафт – хотя бы и облепихи, – а то ни в какие ворота: все «Мария Антоновна» да «Арсений Кириллович».
Я плеснул желтоватой водицы в хрустальные стаканы и потянулся за огурчиком.
– Сама солила! – раздалось над моим плечом.
От неожиданности я отдернул руку.
– Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, – продолжала Мария Антоновна, – у меня тридцать банок насолено…
Хрустнув огурчиком, я поднял стакан с облепихой и предложил:
– Мария Антоновна, давайте-ка на «ты».
– Ой, – смутилась она, – да как же я вас называть-то буду?
– Очень просто, как все – Сеня…
Мы чокнулись, выпили кисловатого напитка, и я во второй раз ощутил прикосновение ее красных губ. Легкое дуновение на щеке, словно муха пробежала. Я на мгновение замер, но тут же очнулся и опасливо покосился на неплотно прикрытую дверь. А вдруг в прихожей притаился хулиган Еписеев? Самое время задать тревожащий меня вопрос.
– Мария… То есть, тьфу, Маша, а вы… то есть ты, не знаете, где сейчас твой сын? Я ведь, собственно, его проведать заглянул. Как классный руководитель…
Хозяйка глянула на меня и с размаху шлепнула мне в тарелку горку салата.
– Да гуляет… А вы… ты разве к нему пришел? Я думала, ко мне…
Маша понурилась. Она подлила в стаканы облепиховой воды. Мы снова чокнулись и молча выпили. После чего я объявил:
– К тебе, к тебе! Или ты думаешь, что хулиганы едят конфеты и нюхают цветы?
– Ну вот, уже и хулиганы. А сам Володьку на собрании хвалил.
И что теперь делать? Сказать, что я ошибся? Вот из подобных ситуаций и возникает вранье, в котором нас так любят обвинять женщины. Впрочем, это будет вранье во благо. Хорошая она женщина, хоть и насолила тридцать банок огурцов. Огурчики, однако ж, недурны. Хрустят.
– Ты же понимаешь, – ухватив еще один огурец, соврал я, – что все эти похвалы несколько преувеличены.
– А зачем же ты тогда… – начала было мадам Еписеева.
Но я ее перебил:
– Из-за тебя. Тебе ведь было приятно?
Мадам Еписеева зарделась, словно лакомилась не облепиховой безделицей, а по меньшей мере портвейном. И бухнула мне в тарелку новую порцию салата.
– Да, – она вонзила ложку в салатную пирамиду. – Если хочешь знать, я к тебе уже давно приглядываюсь…
– Это с какой же целью?
– Просто так. Может, жалко мне тебя. Какой-то вы, Арсений Кириллович, неухоженный. Заботливой женской руки не чувствуется…
Вот это новость! Ну да, живу я один. Ну и что с того? Неухоженным меня еще никто не называл. Разве что Рыбкин. Кстати, как он там? Даже интересно…
Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник взлохмаченный хулиган Еписеев.
– Мать, похавать чего-нибудь есть? Голодный как собака… – Тут его глаза остановились на мне. Владимир тихо присвистнул и подхалимски улыбнулся. – Здравствуйте, Арсений Кириллович.
Я вжался в диван. Разом заалевшая мадам Еписеева начала оправдываться:
– Вот, Арсений Кириллович мимо бежал, да и заглянул к нам на минутку. Проведать, как ты тут живешь. Посмотреть твою комнату. Хватает ли тебе света в рабочем углу… А то, может, из-за этого и двойки, – добавила Маша виновато.
– Колобок, блин, какой-то. Бежал – не добежал. – Еписеев отодвинулся в коридор.
Мне оставалось только встать и осмотреть комнату хулигана. А также измерить уровень освещенности в его «рабочем углу».
Дверь с черепом скрипуче открылась. Я наугад шагнул. Под ногой звякнула какая-то железяка. Вот ведь вляпался в историю! Владимир протянул руку куда-то в зашкафную щель, и «детская» озарилась.
Прямо под моими ногами лежал глушитель от мотоцикла. Чуть поодаль сгрудилось промасленное тряпье. За ним маячила лежанка с ворохом вечерних туалетов хулигана Еписеева. Еще дальше размещался стол, заваленный металлоломом, сквозь который кое-где проглядывали несвежие пятна школьных тетрадей. И наконец, имелось окно, подоконник которого был заставлен пивными бутылками.
Я бросил взгляд на стены, задрапированные плакатами. С одного на меня уставилась чья-то рожа с высунутым языком. Если бы не язык, рожа была очень похожа на мое отражение в зеркале через пять минут после нападения собратьев Еписеева в Катькином дворе. Но сейчас я был загримирован Мариниными тенями.
– Может, ему света не хватает? – нарушила молчание Маша.
– Этого-то как раз хватает, – мрачно ответил я.
С кухни донеслось чавканье. Хулиган Елисеев приступил к вечерней трапезе.
– Да ты не бойся, – успокоила Маша. Но почему-то шепотом. – Сильно он тебе досаждает? На уроках-то?
– Ну что ты, – опять соврал я. – Не больше, чем все остальные, – тут я соврал совсем чуть-чуть.
– Управы на него нет, – грустно заметила она и взмахнула пергидролевыми волосами. – Я уж пробовала… Да что поделаешь, без мужика-то в доме? Разве что этот, летчик…
– Да, – согласился я, – от летчика проку мало…
В комнату вошел Владимир.
– Ну что, шмон закончен? Хватает мне света?
– Вполне…
– Ну ладно, мне уроки надо делать, – бесстыдно заявил он и ехидно добавил: – Литературу.
– Может, тебе помочь? – нерешительно предложил я.
– Да уж я сам как-нибудь.
– Не будет он ничего делать, – неожиданно встряла мать хулигана. – Врет все! Сейчас опять музыку включит на полную катушку, и хоть трава не расти.
Я переступил с ноги на ногу. Еписеев стал потихоньку оттирать нас со своей территории. Я попятился. Моя спина уперлась в руль мотоцикла. Упало пальто.
– Может, посидите еще, Арсений Кириллович, – предложила Маша.
Что я мог ответить? Да, охотно, мол, посижу? Поем салата? Смешно. Тем более что сын летчика-испытателя сверлил меня наглым взглядом и ждал, когда я уберусь восвояси.
– Нет-нет, уже поздно, – я трусливо отпрянул от мотоцикла. – Я пойду… Как-нибудь… потом… В следующий раз.
– Вы что же, каждую неделю собираетесь мать объедать? – В Еписееве неожиданно взыграли сыновние чувства.
– Ну почему каждую неделю, Володя? Если хочешь, я больше не приду…
– Очень хочу! – сказал хулиган и гадко улыбнулся. – Мне вас и в школе во как хватает!
– Ну что ты такое говоришь, Вова, – обреченно выдохнула Мария.
Я понял, что больше в этом доме не появлюсь. Натягивая пальто, я горестно смотрел на прекрасное в электрическом свете Машино лицо. Ее губы изогнулись в легкой улыбке.
– А ну марш за уроки, нахал несчастный! – вдруг крикнула мадам Еписеева сыну.
Как ни странно, Еписеев молча скрылся в своей «детской» и захлопнул за собой дверь. Череп таинственно щерился всезнающим оскалом. Через минуту за дверью что-то взорвалось. Я вздрогнул. Судя по всему, хулиган Еписеев приступил к прослушиванию музыкальных произведений.
– Я тебя провожу, – нерешительно сказала Маша.
– Там темно.
– Тем более.
Мы осторожно спустились по лестнице. Света в подъезде по-прежнему не наблюдалось. Фонарик моя спутница забыла, а потому крепко держала меня за руку. Словно маленького. Наконец мы вышли под звезды и двинулись к метро.
– Боже, как мне все это надоело, – пробормотала мадам Еписеева, когда мы преодолели половину пути.
Я промолчал. Мне вдруг стало жалко эту маленькую женщину. Нелегко жить с хулиганом под одной крышей. Хотя кто знает?
У метро было пустынно. На фоне многочисленных домов, обступавших станцию как лес, оранжево горела буква «М».
«Мария, – подумал я. – Красивое имя. – Только вот фамилия у нее какая-то хулиганская. Но это дело поправимое. Фамилию можно поменять. К примеру, после свадьбы. Многие так поступают».
– У тебя фамилия по мужу? – внезапно спросил я.
Маша поежилась.
– Нет, по отцу. Когда мой муж еще гулял со мной, то я ему сразу сказала: если хочешь жениться – бери мою фамилию…
– И что? Он согласился? – опешил я.
– Видишь ли, когда отец умирал, то он завещал мне хранить фамилию. Больше хранить-то было нечего…
– Понятно, – сказал я.
У турникета, перед тем как опустить жетон в щель, я глупо спросил:
– Одна-то дойдешь? – словно собирался проводить ее назад.
Серые глаза уставились на меня. Красные губы дрогнули. Неожиданно мадам Еписеева пробормотала:
– Ты знаешь, Сеня, я ведь давно люблю тебя. С самого первого родительского собрания.
Она развернулась и быстро-быстро засеменила прочь.
«В огороде – бузина, а в Киеве – дядька», – как сказал бы наш директор Константин Кузьмич Рогожин.