Боярыня (СИ)

Глава восемнадцатая

Свадьба прошла камерно и уютно.

Народу было немного — я, Пелагея, для которой все тому же Афоньке я приказала сделать удобное кресло-переноску, Пимен, Фока Фокич и его супруга — Параскева, беременная, кажется, уже девятым ребенком? — Акашка, Фроська, прислуживавшая мне и Пелагее, и граф Воротынский-Удельный, которого никто не приглашал, но он явился на правах моего делового партнера. Зато со стороны жениха отметилась целая толпа, что до глубины души возмутило Пимена.

— Это они столоваться пришли? — ворчал он, пока мы рассаживались для церемонии.

Видимо, в сыскном приказе коллектив был как одна семья. Судя по лицам — стая товарищей. Я посочувствовала Воронину — так, слегка. Женщин пришло немного, кроме Пелагеи, моих баб и Параскевы, несколько жен коллег жениха, и они, бедняжки, в модных платьях тряслись, синели и с завистью поглядывали на меня.

Первый блин у Пелагеи вышел комом, но я не унывала: и так сойдет. Мне было удобно, кроме того, на опытном образце я выловила ошибки в дизайне и уже понимала, что китовый ус был не то что лишним, но пришивать его надо было не так… плевать. Церемония завораживала, я даже привстала, чтобы увидеть, как Пятеро будут принимать наши дары. Пять статуй, подношения, дохлые мыши для Хитрого и Мудрой уже не удивляли, а вот Сильному — росомахе — и Справедливому — волку — отказали по крупному зайцу, и наблюдать, как тушка килограммов на пять растворяется в воздухе, мне все еще было странно.

Были опасения, что дьяка после церемонии выведут под белы рученьки за связь с подозреваемой, но… нет. Разодетые коллеги только завистливо покосились на богатейший стол, возле которого огромный монах командовал местными нищими. Среди нуждающихся наверняка затесались и те, кто хотел вкусно пожрать за чужой счет, но — им перед Пятерыми ответ держать, я не обеднею. По поводу всего остального: накорми голодных, а чиновник сам прокормится. Я ощущала зловредное удовлетворение от того, что отыгралась на всех чинушах разом за прошлую жизнь и за эту тоже.

Год поворачивал к весне. Снег все еще сыпался, но был уже не колючий, небо становилось ярче и выше, выглядывало солнце и бросало тени — синие — на оседающие сугробы. Ветер вздыхал, пахло талым, все громче орали птицы, лица людей светлели, а когда особенно припекало, по двору текли первые робкие ручейки.

Я освоилась. Дела пошли, не всегда ровно, были потери, как денежные, так и человеческие, особенно когда в одном из отделений наплевали на принципы санитарии, которые я втолковывала — после этого случая я начала их вбивать разве что не розгами. Малышей, к счастью, удалось выходить, но немалые деньги я выплатила разъяренному боярину Колодину. Фока Фокич, надо отдать ему должное, нес со мной наравне и радость, и горе, и как я подозревала, немалая заслуга его была в том, что Колодин не разрушил мне все своими негативными сплетнями: мы начали в отдельных палатах принимать вольных и даже купчих, как Разуваев и предлагал, и отношение к повивальным домам быстро выправилось. Работала и система страхования, пусть примитивно.

В «Душеспасительном и повивальном доме» я обустроила кабинет, где, улыбаясь, встречала клиентов и контрагентов и качала сына. Никаких угрызений совести по поводу совмещения бизнеса и материнства у меня не возникло еще и потому, что я все-таки вытащила священные книги, читала их на досуге и взяла в привычку на укоризненный взгляд цитировать сказки. Производило впечатление, когда я с кроткой улыбкой рассказывала притчи о том, что можно людям и что нельзя, согласно заповедям Пятерых…

Стало понятно, и почему Марья так возмущалась, что грамоте выучили боярышень, и почему к разгульным девкам и прижитым детям относились без особого осуждения, а понятия «война» не существовало. Пятеро были богами-животными, мирно соседствующими в одном огромном лесу, и образ жизни их был далек от человеческих страстей и злобы. Не чини зла, не бери больше, чем нужно, храни то, что есть, не разевай рот на соседского кролика, если больше мыши тебе в пасть не поместится… как обычно бывает, люди часть сказок переиначили на выгодный для себя лад и пустили в доверчивые массы.

Я могла бы сказать, что полностью счастлива? В общем да, я понимала, что выражение «гневить Пятерых» здесь более чем буквально. У меня рос здоровый и крепкий сын, шли в гору дела, были неплохие партнеры и были деньги, которые я могла без опаски вкладывать. Анна не казала нос в отчий дом, муж ее тоже — но я все еще была подозреваемой. Мужеубийцей. И нет-нет, но я сжималась под одеялом от тревоги и замирала от неурочного стука в дверь… Никто не забыл ту темную ночь, ни мои люди, ни чужие, ни холопы, ни аристократы. Мне это все еще припомнят — вопрос времени.

Вопрос жизни и смерти.

Вскрылась река — это было событие. Я выехала в город вместе с Натальей, Пелагеей и детьми — повсюду были гуляния, песни, пляски, купцы раздавали калачи и мед, звенели колокола и колокольчики. Пришла весна… мир задышал, потянулся, готовый к любым свершениям — то, что совершенно стиралось в огромном городе среди высоток и запаха креозота.

Мир и правда открыл глаза. Пробуждение — Милостивая покидает свой зимний надежный схрон, выводит детенышей к людям, обращает взор на страждущих. Сгинули моры — до следующих холодов. Дворцовые глашатаи возвещали о начале гуляний и ассамблей, я рассматривала свое праздничное платье — темно-синее, расшитое золотом умеренно и со вкусом: Пелагея переделала один из моих девичьих нарядов, и я поняла, где ошиблась, не стоило мне изгаляться с одеждой, которая была мне велика. Мои новые платья вызывали такой интерес, что я осторожно прощупала почву — как посмотрит глубокоуважаемый Фока Фокич на открытие швейной мануфактуры?

Сомневаться не стоило, что точно так же, как и на прочие мои проекты. С интересом и тщательным расчетом затрат и прогнозируемой прибыли.

Постепенно приучалась к обществу моя падчерица-дикарка. Она уже не сжималась при виде посторонних людей, не прятала стыдливо искалеченные ноги под мехами, не старалась забиться в угол возка — я специально требовала подать огромные сани, чтобы быть у всех на виду вместе с семьей, и прикидывала, как и что предпринять, чтобы для таких, как Пелагея — ведь их немало! — появилась возможность нормально жить. Практически невыполнимо, даже в мое время во многих местах доступная среда была медийной насмешкой…

Ближе к лету должны были начаться занятия в школе. Ясли уже работали и были, увы, переполнены, но расширяться пока я не могла, у меня не было помещений, зато, чего я не ожидала никак, оказалось много рабочих рук: простолюдинки смекнули, что ходить за детьми приятней и легче, чем на износ работать в грязном трактире. Брала я не всех и увольняла без жалости, но от кандидаток отбоя не было все равно.

Я засыпала, смотря на сына. Ему исполнилось три месяца — как быстро время летит, и нужно немного замедлиться мне. Найдены толковые люди, которые могут стать во главе: всеми повивальными домами управляли монахини, многие из которых не хуже опытнейших повитух могли справиться с самыми сложными родами, поскольку в монастыри часто прибегали женщины на сносях, и их принимали, оказывали необходимую помощь. Душеспасительной кассой заведовал Фома Фокич — младший брат Фоки Фокича, правой рукой его был Акашка, точнее, теперь уже Акакий Пименович. Рановато мальчишка повзрослел, но ему это нравилось, а меня очень устраивало качество его работы, и о том, чтобы бросить все и уйти служить государыне, он больше не помышлял.

Я была счастлива? Конечно, да.

Этим утром я проснулась, как обычно, с петухами. Их начали выпускать на двор, и орали они немилосердно. Я потянулась… необычным было то, что рядом со мной лежал не только Кондрат, но и Тимофей.

— Наталья? — позвала я, но не получила ответа. Сердце замерло, хотя я понимала, что сейчас услышу привычное «ай, матушка», но… — Наталья?

Я приподнялась. Тимофей заплакал. Холодея, я положила на него руку.

— Наталья!..

Она вышла, ушла по делам, она не была привязана к детям, если рядом с ними была я, но она никогда не клала Тимофея на кровать — боялась заспать, а мне не возражала, мол, боярыня сама за себя и сына в ответе.

— Наталья!..

Кто-нибудь, объясните мне?..

Я вскочила с кровати в одной рубахе под рев Тимофея, а следом и Кондрата. Открылась дверь — на пороге стояла Марья, которая давно уже не появлялась в доме, прочно обосновавшись в родильном отделении во дворе.

Я открыла рот. Закрыла. За плечом Марьи маячили Гашка и Фроська, и никто ничего мне не говорил.

Марья покачала головой, замахнулась на застывших баб, и те, ахнув, кинулись к голосящим детям. Я дернулась было…

Уже не имеет значения — пусть узнают, что у меня сын, а не дочь. Угроза в лице Анны и Аниськи устранена, а кто посмеет обвинить меня во вранье? Наоборот, если верить Пимену, а в этом вопросе я ему доверяла абсолютно, моя власть в доме станет безоговорочной.

Бабы принялись успокаивать детей. Я встретилась взглядом со старой повитухой, закусила губу — я все еще не знала, что происходит. Марья понятливо покивала:

— Кормилицу, матушка, тебе сызнова надобно. Я приведу, за то не тревожься, кормилиц-то у меня таперича мно-ого. Ой, негодные, ой, прогневали Пятерых, кому опосля плакаться будут? Померзнут да кости их по кустам растащат! — и она погрозила невидимой Наталье кулаком.

Гашка была более опытна и с недовольством Кондрата справилась быстро, Фроська, которой до родов и собственной практики оставался какой-нибудь месяц, нервно укачивала Тимофея, но и он уже не орал, а брюзгливо покряхтывал. Я молчала, Марья продолжала скрипеть:

— А что с холопчонком-то делать, матушка? Куда-то его теперь? Наташка, чернь неблагодарная, дитенка бросила, и Афонька такой же стервец, а хоть палаты не обокрали, не сумневайся, Пимен с самого ранечка при деле и у него за всем верный догляд. Да простят меня Пятеро, а сечь надо, матушка, как боярин-то батюшка сек! Сек, и ведь прок был, а как не сечь-то холопов? Холопу ум через розги приходит! Вон, матушка, Гашку за то спроси…

Была я раздавлена? Разбита? Потеряла ли веру в людей? Отнюдь, это было даже не чувство обиды — досада. И еще я хотела узнать причину. Наталья не мечтала стать вольной, и вот — бега. Марья бессвязно и зло бормотала, и, видимо, злоба ее была лишь для меня безопасной, потому что бабы съеживались от страха и беспомощно переглядывались.

— Почему именно сейчас? — спросила я. — Как… как она смогла? Одна или с Афонькой?

— Так известно, — Марья надулась. — Моры сгинули, река пошла, дороги открыты. Супостаты! Тьфу, окаянные! Что, матушка, теперь розыск подашь? Не дело то, в бега бегать. Добро бы жили как нелюди, а то же в твоем дворе — грех жалиться, матушка, ох-то грех!

Она, безусловно, права, на розыск беглецов я подам непременно, хотя бы для того, чтобы спросить — почему? Положение Натальи в доме было равно положению Пимена, только если своего главного помощника я могла в любой момент лишить милости, то кормилица получала права и блага пожизненно. Я взяла ее сына в дом, я собралась растить его как своего…

— Тимофей со мной будет, — твердо сказала я и обернулась на баб. Гашка вынула грудь, сосредоточенно кормила Тимофея. Фроська укачивала в колыбельке Кондрата, поймала мой кривой взгляд, охнула, зарделась. — Свято место пусто не бывает, Гашка и Фроська в моих покоях с детьми останутся. Гашка, отдай Тимофея Марье, одеться мне помоги.

Не удар в спину. Не мерзость. Обычное дело, но когда Наталья задумала бегство? Что стало причиной, что подтолкнуло — может быть, то, что Тимофей был устроен считай с рождения? Вчера ничего не предвещало, или я была глуха и незряча?

— Марья, — я остановила ее, уже принявшую ребенка и собиравшуюся отойти. — Мне сказать всем надо… — Я помолчала. Точно ли я не спешу? — Пусть на верность боярину молодому присягнут.

Гашка ахнула, Марья зыркнула на нее и повернулась ко мне, вся сморщившись. На тонких, бесцветных старческих губах играла довольная ухмылка.

— Ты знала?.. — криво слепив непонятную улыбку, спросила я. Я идиотка. Кто еще знал, кроме нее?

— Верно, матушка, прежде времени я-то не одряхлела, — проворчала Марья, но обида была наигранной. — Я же рядышком с тобой и была. Али я робетенков не повидала? Не слепа же я совсем. А что молчала, так не мое то дело, сказано — боярышня, значит, боярышня. Что, Тимошка, народился в рубашке, холопий сын… Идем-ка, я тебе исподню сменю…

После завтрака я хотела собрать всю дворню, но передумала. Как-то иначе можно всем объявить, что в доме Головиных новый хозяин, и никто лучше Пимена не подскажет, как все устроить. Пимен уже отирался возле дверей гостиной, я расслышала гудение, плюнула на возможное недовольство и приказала ему войти.

Бедняга Пимен отводил взгляд: я в своем новом, непотребном платье, с непокрытой головой, вызывала у него массу противоречивых чувств в довершение к тому, что он находился на запретной половине дома. Но он с собой справился, поклонился.

— Боярину молодому пусть присягнут, — приказала я, не прожевав как следует. Пимен кивнул. Он был притихший, но я списывала это на то, что ему поспать из-за бегства Натальи не дали, и на то, что он рассчитывал от меня получить по первое число. — Устрой все… и, может, после Пробуждения праздник какой?.. Что ты как неродной-то стоишь?

Пимен почесал бороду — дурная привычка, вечно выждет, пока я сяду есть, чтобы дергать свою мочалку! — и с тяжким вздохом протянул мне исчерканный лист бумаги.

— Вот, матушка, а срок-то вышел почти, — виновато прогудел он. — Вчера с рекрутского приказу дьяк приходил. Подали бы в начале зимы, а теперь в приказ доплатить… дьяк, матушка, по пять полтин за рекрута насчитал, подлый.

В одной руке у меня был нож, в другой бумага. Пимен предусмотрительно отступил — осторожности ему было не занимать.

— Холопов в рекрутских годах у тебя тысяча двести, матушка, вот и двенадцать душ, — пояснял он. — А что боярин-то порешал, и не нашлось, ты теперь всему голова, я тебе как есть все по каждому рекруту скажу. Пронька, хороший плотник, да кабы не пил. Семен, двух баб своих загубил, боярин против него и не возражал….

— Акашку ты вычеркнул, — перебила я. Вот уж кому досталось — вероятно, Пимен долго кроил этот список, не зная, как и себе угодить, и с боярином отношений не портить. — А…

Я еще раз вчиталась в строчку. Пимен и это имя перемарал с десяток раз, и я вспомнила вдруг, с чего все началось. Беременная, потерянная я, мой мертвый муж, полутемная комната, нож и Пимен. Вестник лихой.

— Слушай, Пимен, — пробормотала я, — а какого же чер… каких мор ты тогда пришел в кабинет?

Какого дьявола тебе там так внезапно стало что-то нужно?

— Так рекрутские списки, матушка, — развел он руками. — Акашка… я-то все еще чаял боярина-батюшку уговорить.

— А Афонька? — прямо спросила я, ткнув пальцем в строчку. — Афоньку почему включили в рекрутские списки? Он дельный холоп… был, — я хмыкнула, — зачем его вписали? Неужто такого мужика не жаль?

Пимен задумчиво дернул бороду. Пятеро, это вынужденная диета, аппетит у меня напрочь пропал. Я тебе обещала бороду выдернуть — как минимум ты ее сбреешь, надоел.

— Неужто запамятовала, матушка? — удивился он, причем с полной искренностью. Я сидела с каменным лицом. К Пимену претензий быть не может — ему и в голову не пришло, что я не я. — Боярин-батюшка сам вольную не давал, не за то, говорил, предки мои верной службой добро наживали, чтобы я его по миру пускал. А в рекрутах выслужить — то иное. Он и Прова вписать наказал, так тот мне всю плешь проел, когда в рекруты да не передумала ли боярыня.

Пимен наугад ткнул в список, и я, прищурившись, вычленила упомянутого Прова. В речи Пимена все-таки проскочила старая обида: Афоньке и Прову, мне неизвестному, перспективы, а Акашке, родному сыну, пожизненно боярский двор.

Черт с ним, с Провом. Афонька вольную не хотел… или — стоп, это лишь со слов его жены? Все дело в рекрутских списках?

— Фадей Никитич рекрутской службой дельных холопов поощрить хотел, — кивнула я, — ну, а тебе сына пристроить не удавалось. Сейчас-то доволен?

— А то!

Хвала Пятерым. Я потерла лоб. Передо мной был не тот вариант рекрутских списков, который Пимен показывал в первый раз — тот был почище. Я перебрала листы — их было три, скорее всего, каждый вариант Пимен наивно считал окончательным, — последний лист и был тот самый изначальный список. Имени Афоньки в нем не было, как и в следующем.

А не рекрутский ли список писал мой муж?

— А список Фадея Никитича ты не нашел, — уточнила я. Пимен только вздохнул.

Что было с печью в кабинете? В трапезной было сильно натоплено — и мешался Епифанька. Но эти печи не единственные в доме, вынести под одеждой бумаги и сжечь где угодно — раз плюнуть.

— А в печах смотрели?

Пимен взглянул на меня удивленно, дернул бороду.

— Не прогневайся, матушка, — повинился он. Да что уж теперь? Что было в списках, которые написал мой муж, мне не узнать, но полагаю — боярин смог настоять на своем, была я с ним согласна насчет Афоньки или же возражала. Но если я и могла хладнокровно убить, то не из-за рекрутских же списков? И непременно с сообщником.

Или сообщницей. У меня на такой удар не хватило бы сил.

Был человек, который кое-что смог узнать. Он молчал, потому что никто у него не допытывался. И думал, что молчать сможет и дальше.

— Возок мой подать прикажи, — бросила я и встала. — Анну и мужа ее проведать хочу.