Боярыня (СИ)

Глава четырнадцатая

— О чем он говорит? — пробормотала я. Пимен расслышал, несмотря на мычание Епифаньки.

— Да Пятеро ведают, матушка, — озадаченно откликнулся он. — Дурной он. Боярин-батюшка бы его продал, кабы не Фроська.

— Фроська?..

— Так сестра она ему, — пояснил Пимен. — Как ее в твой двор за Трофима отдали, а этого вон… с ней вместе, и жалко ведь его, хлопчик работящий, добрый.

В его голосе зазвучали незнакомые мне прежде нотки. Что же, Пимен способен на сострадание — почему нет? У меня у самой Епифанька вызывал симпатию — и нет, он вовсе не был дураком, но кто будет заниматься социализацией немого в это время?..

— Пимен?.. — окликнула я, понимая, что начинаю разрываться на тысячу маленьких боярынь. Но ничего, у меня полно тех, кому можно делегировать что угодно и спросить по всей строгости, если не выполнят.

— Ась, матушка?

— Помолчи, — прикрикнула я на разошедшегося Епифаньку, и он, как ни странно, послушался, замер, приоткрыв рот. — Баньку назад получить хочешь, Пимен? Правда, ту я тебе не верну, но что-нибудь да придумаю… Вот что, Пимен… Найди мне помещение, теплое, просторное, такое, чтобы там поставить столы и лавки, и… ты же грамотен? А кто у нас еще грамоте обучен?

Пимен обалдело открыл рот. Я уже не могла сказать, кто глупее выглядит — он или Епифанька.

— Так, матушка… Акашка, сын мой, сам учил, так он отрок еще?

— Отлично, — кивнула я. — Вот ты с Акашкой этим и займешься. Школу сделаем, ясли… Смотри, — я указала на Епифаньку, — ты его дурным мнишь, а он не дурен. Я тебе это сейчас докажу в два счета.

И, пока Пимен продолжал хлопать глазами, улыбнулась Епифаньке. Это я виновата — закидала его вопросами, не выяснив, как он воспринимает мир. Сколько таких Епифанек по всему городу что среди холопов, что среди вольных и даже дворянских и боярских детей? Учить и социализировать их мне придется самой, пусть я не знаток и даже не дилетант, нахваталась чего-то из статей, не факт, что вообще профессиональных… Но я образована, справлюсь.

— Смотри на меня, слушай, и если да, то кивни, а если нет — помотай головой, — отчетливо сказала я. — Уразумел?

Епифанька кивнул.

— Тебя Петр прислал? — Кивок. — Он часто так делает? — Опять кивок. — Ты убираешь со стола? — Кивок. — А ставишь яства? — Отчаянное мотание. Великолепно пошло, теперь главное — мне не сбиться. — Ты в тот день пришел, в трапезной был кто?

Епифанька помотал головой.

— А нас с боярином ты слышал? Голоса наши, как мы говорили?

Епифанька призадумался. Я покосилась на Пимена — у бедняги брови вот-вот грозили скрыться под волосами, а глаза выпасть из орбит. То ли еще будет, и я тебе обыск еще припомню. Епифанька морщил лоб, даже глаза закрыл, и наконец уверенно кивнул.

Великолепно.

— Ты только меня да боярина слышал?

Я не давала указаний неопределенно трясти всем телом, выражая неуверенность или незнание, но Епифанька правильно понял меня, а я его.

— Ты убирал трапезную, спускался кто туда? — Мотание головой. — А заходил? — Он может воспринимать мои слова буквально: «спуститься» — сверху, зайти — через дверь, ведущую из сеней или как это помещение называется. На что он среагировал? Я спросила — оставался ли кто, когда мы с боярином в кабинет ушли, и получила возражения словам Пимена и странный жест. А что если… — А кто выходил из кабинета, Епифан? Из кабинета, где я с боярином была?

Мне показалось, что Пимен сейчас грохнется в обморок, но ничего, он справился, лишь совершил ритуальный жест. Смотрел на меня он настолько благоговейно, что у меня закрались сомнения — не шлепнется ли он на колени. Да, приятель, я умею и не такое — сама не подозревала, — так что лучше скорее ко мне привыкай…

Епифанька кивнул.

— И кто выходил?

Да я же сейчас узнаю имя убийцы.

Епифанька улыбнулся совершенно по-детски, светло, и — черт, где-то я должна была облажаться! — в который раз изобразил свой жест. И, что меня поразило, до него дошло, что я его не понимаю. Он повернулся, склонив голову, взглянул на Пимена, тот сообразил, отошел в сторону, Епифанька выскочил в трапезную и начал актерствовать.

Наверное, эта пантомима ему доставила удовольствие, а я наблюдала за тем, как он «объясняет», что и как делал, и думала — нет, он неглуп, это мы все тупые, бессмысленно и бесчеловечно ставить на парнишке крест потому, что он не может разговаривать с нами. Я ведь могу обучить его грамоте, подумала я, его и многих других из тех, кому не повезло от рождения… Чем Епифанька хуже Пимена? Холопы могут быть грамотными, местные законы дозволяют. Могут — и значит будут.

Епифанька, не поворачиваясь — он стоял к нам спиной, словно бы убирал со стола — помахал рукой. Кто-то вышел из кабинета? И затем, как бы подтверждая свои слова, Епифанька вздохнул и выразительно утер лоб сперва правой рукой, затем левой. После он опять продолжил «уборку».

— Довольно, — остановила я его. — Поворотись ко мне. Ты этого человека не видел, но слышал?

Епифанька кивнул, довольный тем, что ему удалось донести до меня мысль.

— Мужчина то был?

Епифанька засмеялся, указал на Пимена и несколько раз топнул так яро, что на столе подпрыгнули огоньки свечей. Пимен налился краской, я резко махнула на него рукой — не лезь.

— Ы-ы! — изрек Епифанька и на цыпочках сделал несколько шагов, а потом остановился, уставился на меня, ожидая то ли похвалы, а может… черт знает, как ему доставалось.

— Женщина?

Епифанька снова задергал плечами и головой, и я окончательно убедилась, что моя идея с образованием более чем гениальна. Господи, он не просто наблюдателен, он еще и умен, он ведь не видел того, кто вышел, и не дает мне неверных показаний, он оставляет все выводы мне! Мыслимо ли такое даже от человека, которому дана речь?

— Иди, — улыбнулась я, — Пимен тебе сластей купит. Любишь сласти? Вот и славно. Иди, иди.

Епифанька ушел. Пимен, который, наверное, за всю жизнь не испытывал потрясений больше, чем за то короткое время, что я пребывала в теле его хозяйки, не выдержал и сел.

Удар бы его не хватил, где я еще найду грамотного холопа так скоро?

— Не серчай, матушка, — попросил он, — ноги не держат.

— Куда твои ноги денутся, — больше для острастки проворчала я. — Значит, кто-то в кабинете был, но это ведь половина мужская. И кто мог быть?

— Истинно, что мужская, — вздохнул Пимен. — А ума не приложу, матушка. А сама что же, ничего так и не помнишь?

Я помотала головой.

— Как отшибло, — призналась я, но тут же схитрила: — Вспоминаю, но после, а ждать у меня времени нет. — Я тоже села — чтобы не смущать Пимена, на другую лавку.

— То же был кто, кого боярин-батюшка не выгнал, — Пимен почесал бороду. — А то и супостат. Может, путает Епифанька что?

— Может, и путает, — согласилась я и, чтобы временно занять Пимена чем-то другим, изложила ему свою идею.

Я не рассчитывала сделать из холопов мудрецов. Я исходила из того, что грамотный холоп и священные книги читать может — а значит, добру да послушанию научится быстрее. Эта мысль Пимену понравилась. А еще, прибавила я, взять в пример Епифаньку. Сейчас от него толку ноль, а был бы грамотный, мог бы написать все, что видел. А еще: с того же Пимена можно сколько работы снять, если другие холопы и посчитать, и прочитать смогут.

Я использовала аргументы, которые могли понравиться Пимену лично. По моей задумке ясли, сад и школа выполняли не столько образовательную роль, сколько социальную. Не имея, конечно, фундаментального философского образования, я все же была просвещенным человеком прогрессивного времени и знала, как много значит информирование, доступное пониманию конкретного человека. И даже жестокую притчу всегда можно вывернуть так, что мораль будет иной. В сторону милосердия, понимания и равных прав. Мысль, что здесь действовал аналогичный нашему Домострой, резала как ножом.

Нет, я не была ни активисткой, ни феминисткой, да и вообще была от любой общественной деятельности далека, особенно от словесно-бесполезной, но не однажды я говорила вроде бы не менее образованным и просвещенным людям, чем я, что развод — не конец жизни, что ребенка можно вырастить и одной и не обязательно к радости и тяготам материнства прибавлять тяготы в виде балласта-мужика, что блогер — это тоже работа, что бы там ни возражали недовольные родственники… Всего не упомнишь. Подобного от этого времени я не стала бы даже пытаться добиться, но хотя бы вложить паре-тройке-десятку человек, что кулаками на баб и детей не машут…

Кто знает, отчего Епифанька немой?.. Да, признаю, идея с дошкольными и школьным учреждениями — донкихотство…

— Уразуме-ел, — перебил меня Пимен. — Ты, матушка, как владычица наша. Говорят, хотя что людям-то верить, что она и холопам дворянство дает, коли заслужил.

— Поясни?..

Я и без него уже догадалась, что юная императрица не просто швыряла в мор магией. Параллели с нашей историей были слишком явны, и я не знала, с чем это связано: все повторяется или это дублирующий мир, только с магией и кошмарными тварями?

Пимена понесло, и он неожиданной скороговоркой выложил мне восхищение юной императрицей, я подозревала, что до этой минуты тщательно скрываемое. Совсем молоденькой девчонкой племянницу прежнего императора отправили в далекие земли — в жены наследному принцу, и брак даже был заключен, но не консумирован, поскольку супруге было лет мало, а супругу и того меньше. Принц рос болезненным, хилым, и очередная эпидемия какой-то хвори не зацепила нашу цесаревну, но отправила ее супруга к Пятерым, и молодая вдова осталась жить при дворе.

Так продолжалось бы ее вольное беспечное житье и дальше, но хворь через несколько лет докатилась до наших земель, ее подцепили немало людей при дворе и, что самое печальное, император и его наследник-маг. Государство осталось без царя во главе, и бояре, которые тогда о своей безбородой участи не ведали, порешили пригласить на царствие единственного оставшегося в императорской семье мага — вдовую ныне цесаревну, некогда отправленную за моря.

На позабытой родине императрица сперва дичилась, но быстро набрала силу и политический вес, разогнав несколько налетов мор, и принялась разгонять застоявшееся болото. Все это было знакомо — реформы, продвижение тех, кто себя зарекомендовал, преследование казнокрадов и чересчур оборзевших ставленников покойного императора… В предлагаемых мной идеях образования Пимен усмотрел государственную модель в миниатюре. Я, помня, что до гуманного обращения с подследственными в эти времена никто не помышлял, а следствие находилось даже не в зачаточном состоянии, с ним все равно согласилась. О Пятеро, мне плевать, чем Пимен вдохновится, лишь бы делал.

— Тебе бы, матушка, бумаги боярина-батюшки разобрать, — под конец разговора попросил Пимен. — На рекруты надо подать, тоже беды-то было мало, и с купцами рассчитаться…

Я покивала. Да, у меня было много, очень много дел. И еще — Анна или Пелагея, кто же из них и что там с их сватовством, поэтому я обещала Пимену посмотреть все бумаги покойного мужа, но после вечерней трапезы.

— Анну ко пришлите, — распорядилась я, вернувшись к себе. В светлице было пусто — все при деле наконец, какое счастье, одна Пелагея пряла себе в уголке да две холопки работали.

Баба, имени которой я не запомнила, оставила метелку и виновато заглянула мне в глаза. Аниська, отбиравшая обрезки тканей — как я поняла, по заданию Марьи — вздохнула.

— Неможется ей, боярыня, — отводя взгляд, сказала она.

Да с чего бы?..

— А проводи меня, — велела я. Забывчивость боярыни вызовет больше вопросов, чем ее капризы. Аниська отложила обрезки, покорно потащилась куда-то, я за ней.

Все-таки я неверно оценила назначение ряда помещений. Комнаты в конце коридора, которые я посчитала «бабьими», потому что там никакие трубы очевидно не проходили, оказались частью господских покоев. Тоже светлица, как моя, но маленькая, второй комнаты нет, зато имеется опочивальня — огромная, побольше моей, а все потому, что тут сразу две боярышни…

Анна лежала в кровати в полном одиночестве и на наше появление не отреагировала. Я про себя похмыкала, жестом прогнала Аниську, прикрыла дверь. Затем подошла, села на кровати, и только тогда Анна повернулась.

— Что ты, матушка? — испуганно спросила она.

Мне ходить кругами за сегодняшний день надоело катастрофически. Ничего сверхъестественного я спрашивать не собиралась — обычный семейный разговор.

— Сватов к тебе заслать хотят, — улыбнулась я. — Вот пришла узнать, гнать их со двора или выслушать.

Анна посмотрела на меня удивленно, села, спустила с кровати ноги, поправила сбившуюся ленту и косу. Я выжидала.

— Сватов, — повторила она. — Что же, матушка, пойдешь против воли батюшки?

Новости. Так что, боярин не хотел выдавать замуж дочерей? На кой черт они нужны ему в доме?

— Замужество — твоя воля, — извернулась я. — Как скажешь, так и быть. Неволить не стану.

— А Пелагея как же, матушка? — Анна подняла голову, и мне померещилась странная надежда в ее глазах. Хотя… после бесед с насельниками этого славного города и не менее славного века как мне еще черти по углам не кажутся. — Пелагея как?

— А что Пелагея? — я прикинулась непонимающей. — Как твоя воля, так и жениха воля? Чай, вы оба не холопы, а я не купец, чтобы выгоду искать. Сватать тебя желают.

И она даже не спросит кто, ей безразлично или она знает то, что не знаю я?

— Матушка покойная с батюшки слово взяла, что поперед Пелагеи меня замуж не выдавать, — тоскливо сказала Анна. — Ее сколько раз сватали? Боярин Халатнов, потом боярин Лютый, потом граф Круглов. Все мужи достойные.

— Старики? — понимающе спросила я.

— Так… мужи достойные, — упрямо повторила Анна. — У кого уже сыновья в женихов возраст вошли. И все вдовые. Породниться с родом Головиных желающих много, а вот так, чтобы… волю матушки покойной исполнить, так нет.

— И ты поэтому сидишь в девках, — заключила я. Ну логично, одна как собака на сене, другая кобыла голодная, а у конюха солома в голове. Чем ты думал, ум государственный, или максимум, на что твоих мозгов хватило, одну казнь в указе другой заменить? — То есть сватали Пелагею, девку калечную, не как жену и мать детей, а как гарантию связи с влиятельным родом. Так?

Анна еще ниже опустила голову. Вряд ли она меня поняла.

— Слова-то срамные какие, матушка…

А нет.

— Поучи меня! — вызверилась я. — И Пелагея отказывала женихам? А батюшка хоть и зол был, против воли ее не шел?

Анна помотала головой. Хотя бы эта не запирается, потому что проклятый дьяк своими хождениями вокруг да около пробудил во мне зверя, не иначе, правда, спросонья зверь не сообразил, на кого рычать. Ладно, кусать руку, которая казнит или милует, могут только самоубийцы.

— А что неможется тебе? — спросила я. — Захворала?

— Так, матушка, не бери в голову, пройдет. То у девок бывает.

О Пятеро, а ведь меня это тоже ждет. И кормить я не кормлю, а значит, пара месяцев — и придется мне что-то изобретать, с элементарными гигиеническими принадлежностями здесь однозначно проблема.

Анна встала наконец с постели, пригладила сарафан, обошла кровать и пошла в угол. Я рассматривала комнату — кроме размеров и двух кроватей, не таких, впрочем, роскошных, как моя, ничем от моей опочивальни не отличается. Такие же окна, такие же лавки, на которых навалено столько же барахла, сундуки… Прялка, рядом стул не стул, табуретка не табуретка, наверное, на нем сидит Пелагея. Анна села на лавку, начала разбирать вещи, намек, что мне пора уходить? Потерпишь, милая, я еще не все узнала.

А у них в опочивальне более зябко, чем в моей, что и неудивительно — печи нет.

— И не спросишь, кто сватает, какой ответ дам?

— Против воли…

— Да хоть и да, — перебила я. — Милая, тебе сколько лет уже, так и состаришься за ткацким станком. Давно из палат выходила?

— Шутишь, матушка, мне из палат ходу нет. Али ты в батюшкином доме сама за порог ступала?

Черт, я видела хоть одну девку в церкви? Вроде нет, но это боярскую, молодые девушки — подростки — прочих сословий точно присутствовали.

— А как же, — ответила я наугад. — В церковь непременно. Как можно в церковь не ходить?

— Там красиво, — улыбнулась Анна. — Я у батюшки гравюры видала в книгах. И поют.

Однако мой муж при своих достоинствах был самодуром, хмыкнула я, или берег дочерей, или местами был идиотом. Вполне в духе этого времени считать, что если одна дочь заперта в четырех стенах, то и другая разделит ее участь. Если одну не выдать замуж, то и другая пусть ссохнется в светлице. Старый козел, тогда ты еще долго прожил, и если тебя на тот свет отправила родная дочь, то, может, за дело, и я не стану выдавать ее властям.

Анна искоса кидала на меня взгляды, но нет, дорогая моя, я еще не закончила, у меня еще остались вопросы, и я их задам.

— А что Пелагея? Почему отказывала? Поди боярыней да графиней неплохо быть. Ну и что, что старик, а все в доме хозяйка.

— Да что ты, матушка? — Анна вздохнула. — Это тебе батюшка подарки дарил да в шелка-бархат заморский кутал.

Намек, что взяли меня из нищеты? Я в курсе. Но больше Анна ничего не сказала, хотя я попыталась добиться ответа. Может, она пожалела об откровенности, я временно решила сдать назад, начала расписывать прелести брака. Не расскажет истинную причину отказа Пелагеи, так хоть спросит, кто по ее душу приходил.

Но нет. Добилась я только одной невнятной фразы.

— Матушка, муж-то любить должен, как тебя батюшка любил…

О Пятеро, глупые девицы во все времена одинаковы. Да не верила я, что молоденькая боярышня Екатерина Кириловна по огромной любви замуж вышла. После, узнав мужа ближе, оценив его отношение, возможно, да, прониклась симпатией, чувствами. Все это работает совершенно иначе, чем показывают в кино, а ты чего насмотрелась и начиталась, что тут написано в книгах, которые твой батюшка прячет по сундукам?

Вошла Аниська, с поклоном поставила перед Анной поднос с яствами. Я от такой наглости слегка обалдела — меня словно в комнате не было, поэтому встала, взяла кусок подкопченного мяса и вгрызлась в него. Надо умерить аппетит, а то не влезу ни в одно платье.

Аниська чем-то загремела за моей спиной, и кусок застрял у меня в горле.

Я уже слышала этот лязг — такой характерный, такой узнаваемый, как слышала и слова, сказанные перед тем, как он раздался: «Грех какой, а выбора нет»…