Боярин. Князь Рязанский. Книга 1

Глава вторая

Я ехал в Новгород по заданию Великого Князя. Но сначала мне надо было заехать в Тверь к отцу. По официальной версии Великий Князь отпустил меня проведать сильно хворавшего отца, который находился не в своих вотчинных землях, а в Твери. Ехал верхом, со всей своей сотней.

Стояла середина лета. Плотно утоптанная и укатанная высохшая глиняная двухколейная дорога была не хуже асфальтовой. Дорога из Москвы в Новгород через Тверь была основным торговым путём Москвы. Если раньше весь товар: меха и сельскохозяйственные продукты, шёл на Крымский полуостров в итальянские колонии, то сейчас, после захвата Тавриды и Константинополя турками, московские товары потекли только через Новгород. Поэтому дорога была оживлённой, и безопасной. Если с тобой дружинная сотня.

Двести верст по такой дороге, не торопясь — пять дней пути. Правда пыль из-под копыт раздражала, но я приказал дружине растянуться, и мы не мешали друг-другу.

Ничего существенного в дороге не произошло. Ямские подворья стояли вёрст через сорок, что соответствовало среднесуточному конному переходу, но ночевать я в них не решался. Клопов не переносил принципиально, а запасы еды пополняли в прилегающих к тракту хуторах.

Отец деда Михаила, а теперь, получается, и мой, проживал сейчас на подворье Тверского князя Бориса. Туда я и направился, распустив своё войско, которое с гиканьем и свистом, рассыпалось по городу, пообещав завтра на зорьке быть у Владимирских ворот.

— Здрав будь, батюшка, — тихо сказал я, зайдя в темную комнатку с единственным мутным небольшим оконцем. Глаза мои со свету ничего не видели.

— Ты ли это, Михасик?

— Я батюшка, — сказал я, и у меня почему-то потекли слёзы, — не вижу тебя.

Я распахнул дверь, и в конусе её света увидел лежанку, а на ней сухонького старика в холщёвой рубашке, смотрящего в мою сторону. Я быстро подошел к нему, и опустился на колени, склонив к нему голову. Отец положил мне на голову руку. Она была тяжёлая и холодная.

— Я вам снадобья принес, надо выпить, — сказал я, доставая из сумы флягу.

Положив флягу на пол, я помог отцу сесть. Он был совсем лёгким.

— Подними меня, я встану. Хочу обнять тебя. Прижать к груди.

Я поднял его, поставив на ноги. Он, оставив у меня на шее свои высохшие руки, выпрямился.

— Какой ты… крепкий у меня уродился.

— Так и вы не маленький были, батюшка. Это сейчас… совсем… Садитесь выпейте отвар. Специально для вас лекарь готовил.

— Ох сколько я уже всего выпил…

Я дал ему флягу.

— Надо выпить всё.

Он выпил.

— Хороший вар. На зверобой похож.

— Я вам, батюшка, оставлю порошки. Они в этой сумке. Пейте по одному в день. Я дён через двадцать вернусь. А может ранее. И заберу с собой в Московию. Неча тут тебе… Одному. — И я опять заревел, уже в голос.

— Будя-будя, паря. Ты чо, как маленький? Чему быть… — он закашлялся нормальным туберкулёзным кашлем, который я видел, только в фильмах про революционеров, болевших чахоткой.

— Ты дождись меня, — я не заметил, как перешёл на «ты».

— А ты бы рассказал, как воевал, Михась.

— Ты не видел войны, чоли? — Забубнил я.

Оставаться в заполненном палочкой Коха помещении мне не улыбалось, хоть я и был привит от туберкулёза, но физически ощущал, как эта палочка переполняет меня. А потом, я вдруг понял страшное. Это я тот привит, в новом времени, а этот я не привит. Внутри всё похолодело.

— Всё, батяня, сотня ждёт. Приеду скоро. Прощевай, — сказал я, и пулей вылетел из комнаты, прикрыв дверь.

— Вот балбес! У меня же есть вакцина, а я, как последний… лох… Надо срочно… — бормотал я, спускаясь по ступеням каменного дворца во двор.

Но моя вакцина была в Москве. Тут, только самое необходимое.

Найдя княжеского ключника, я передал ему грамотку, скреплённую печатью Князя Бориса, в которой черным по белому было сказано, что боярина Фёдора Телятевского переложить в самую светлую, и чистую комнату. Кормить, как князя Бориса, и давать снадобья, переданные ему сыном его Михаилом.

После свадьбы его дочери, оба Великих Князя мне благоволили.

Когда ехал в Тверь, я думал переночевать здесь же, но сейчас это стало невозможным, и я пошёл со двора, ведя своего коня под уздцы.

Недалеко от княжьего дворца была корчма с постоялым двором. Я это знал, потому, что пятеро бойцов из моей сотни, решили остановиться в нём. Стукнув в ворота, и войдя в них никого не встретив, я накинул на коновязь повод, и вошел в корчму.

Внутри было душно и пьяно. Своих я заметил сразу. Они сидели в левом дальнем самом жарком, а потому — свободном от питухов углу, возле жаровни, в которой на вертеле жарилось сразу три поросёнка. Они меня сразу не заметили, а когда один из них пошел на выход по малой нужде, и увидел меня, я приложил палец к своим губам, и подмигнул ему. Он, пьяно ухмыльнулся и прошёл мимо.

Я сидел сразу у входа справа возле двери за одним столом с группой из трёх человек, уже достаточно нагрузившихся пивом и хлебным вином. Зал кабака был полностью заполнен. Прошло уже с полчаса, и я спокойно поедал свой свиной окорок с кашей, как вдруг за моей спиной раскрылась дверь. В кабак вошли, и остались стоять.

Моя спина зачесалась, и я оглянулся. В дверях стоял боярин лет сорока, богато одетый. Он увидел мой взгляд, и ухмыльнулся.

— А-а-а, вот ты где, щеня!

Я удивлённо поднял брови и вгляделся в него, пытаясь вспомнить описания деда-отшельника. На ум ничего не шло.

— Что, не помнишь меня? Да и где тебе меня помнить?

— Ты кто? — Спросил я.

— Я кто?! — Он громко и раскатисто заржал. — Я князь Микулинский, слыхал?

— Слыхать — слыхал, но зачем плеваться то? — Сказал я, доставая платок и вызывающе медленно и тщательно обтирая лицо.

Я вспомнил рассказ Деда, про их соседа, Бориса Александровича, и про его давний земельный спор с отцом Михаила.

— Да, ты! — Поперхнулся он слюной, — Сопля Фёдоровская.

Он потянул ко мне правую руку, но я, круговым движением, ткнул его первым суставом большого пальца левой руки по внешней стороне кисти, и он вскрикнул. Морщась от боли и потирая руку, он смотрел на меня.

— Вырос, значит? — Ухмыльнулся он. — Так может, на кулачки? — С надеждой в голосе спросил он, оглядывая зал.

Питухи молча наблюдали за нами. В корчме стихло.

— А что, может и спор земельный заодно решим? — Спросил он, пренебрежительно осматривая меня сверху вниз.

Он был выше меня на голову и значительно крепче физически.

— Или забздишь, сотник, херов?!

Я услышал, как мои бойцы зашевелились в своём углу, и боясь, что они вспугнут добычу, сказал:

— В «поле»? Свалка-цеплялка?

Князь радостно, облегчённо выдохнул, и сказал:

— Все слышали? Княжич вызвал меня в «поле» на свалку-цеплялку.

В кабаке загомонили.

— Так, какой уговор? — Спросил я.

— Какой спор, такой и уговор. Ваш удел против моего.

— Годиться. И твой двор в Твери и титул.

Он подумал.

— А ты что против него ставишь?

— Цену его.

Все в кабаке охнули. Титул князя стоил дорого.

— Согласен. Выходи, — сказал он, явно готовый согласиться на что угодно.

— Только, если падёшь, дворня твоя и родичи съезжает со двора сегодня и оставляет все припасы.

Он заржал, перекосив рот брезгливой гримасой.

— Не бывать этому. Я падал когда на кулачки? — Спросил он питухов.

— Нет! — Закричали все, кроме моих воев, и весело переговариваясь, пошли на выход.

Увидя моё замешательство, и боясь, что я выберу бесчестие, а не бой, князь сказал:

— Все слышьте. Если этот щенок побьёт меня, я сегодня же съеду со своего Тверского двора и оставлю ему все припасы.

— Пиши бумагу, — сказал я. — Кто об этом узнает, когда ты сдохнешь?

— Тогда и ты пиши, — буркнул он.

Мы стояли друг против друга раздетые по пояс. Я свои кольца и перстни снял, а Борис, демонстративно подёргав впившиеся в сосиски пальцев украшения, развёл громадными руками.

— Можешь надеть свои, — сказал он пренебрежительно, потягиваясь и разминаясь.

Я тоже слегка размял шею, плечи и кисти рук.

— Без надобности, — сказал я. — С ногами?

— А то, как же?! — Осклабился князь. — Готов?

— Готов.

И мы медленно пошли кругом, но он вдруг кинулся на меня, махнув правой рукой. Я поднырнул под руку, шагнул в лево и насадил его печень на моё правое колено, придерживая его левой ладонью за его правое плечо, а потом, когда он нагнулся, переломившись, очень быстро двинул основанием правой ладони по его носу, приподнимая голову и раскрывая его подбородок.

Продолжив движение левой рукой до его затылка, я, прихватил его, и, потянув на себя и вниз, одновременно правой ладонью резко двинув его челюсть вверх и вправо от себя. С «хеканьем». В шее его что-то хрустнуло, громадное тело обмякло и опустилось на землю.

Все разом выдохнули, и кто-то сказал:

— Убили…

— Бывает, — сказал я, обводя глазами толпу.

Боевые холопы князя кинулись ко мне, но споткнулись о подставленные моими бойцами ноги, и были ими запинаны.

— Как-то страшно всё… — сказал кто-то.

— Всё по правилам, — загомонили другие.

— Собирайте сотню, — сказал я своим бойцам тихо. — Сегодня ночуем в моем новом дворе. А я пока доем поросёнка.

Бойцы, абсолютно трезвые, вскочив на лошадей, разъехались.

Как мне объяснили доброхоты, в тверской усадьбе князя Микулинского, жила только дворня, холопы и ключница, — баба, хоть и вредная, но складная и аккуратная. Вся семья князя жила в усадьбе в Микулине.

Пока я доедал обед, в кабак натолклось столько народу, что мне пришлось всё бросить и выйти. Очевидцы произошедшего, обсуждали увиденное с вновь прибывшим, пересказывая события с некоторыми добавлениями.

— «Так можно незаметно получить шило в бок, и никто не заметит», — подумал я, и вышел во двор.

Постепенно стали собираться мои вои. Они входили во двор, видели лежащее у ворот тело убитого мной князя, потом меня, недоумённо подходили ко мне, и, похлопав по плечу, молчали.

Четверо боевых холопов князя пригнали телегу, и, погрузив тело, уехали.

Микулинское подворье сдалось без боя. Когда мы всей гурьбой подъехали к воротам, оказалось, что все холопы из него выехали. Осталась только причитающая и хлюпающая носом ключница. Когда я подошел к ней, она заревела в голос.

— У меня работать останешься? — Спросил я без обиняков.

— Останусь, — сразу перестав плакать, сказала она.

— Как зовут тебя?

— Фёкла.

— А меня — Михаил Фёдорович.

Мы закрыли ворота на дубовый засов, расставили часовых. Ещё было рано ложиться спать, и я осмотрел подворье. Ничего необычного. Небольшая деревянная крепость. В центре — терем с высокой стрелецкой башней, к терему примыкали, связанные крытыми переходами хозяйственные постройки, в клетях которых хрюкали, мычали и блеяли их обитатели.

Практически уничтожив запасы пива и мёда, сотня успокоилась к полуночи, и то, только тогда, когда я вышел на крыльцо и крикнул:

— Спать всем. Завтра в дорогу.

От Твери до Новгорода ехали значительно дольше. Ехали почти шагом. Два дня погуляли в Торжке, ещё два в Волочке, оставляя в корчмах наличные и слухи о богатом княжиче с лихой полусотней воев. С десяток человек мне пришлось оставить в Твери, охранять новое подворье. Погода стояла сухая. Привалили под открытым небом.

К Великом Новгороду мы прибыли на десятые сутки. Накануне, разбив лагерь у городских стен торговой стороны, я послал гонца к князю Шемяке, сообщить, что прибыл боярский сын Михаил Телятевский с грамотой от Великого Князя Московского Василия, путать его своими новыми титулами я не стал.

На следующее утро в наш лагерь прибыл гонец от князя Дмитрия и объявил:

— Просют пожаловать.

Взяв с собой для важности двоих стражей, я отправился вслед за гонцом в город. Ворота и торговый городок проехали спокойно. С взгорка открылся вид на мост через реку, крепостные стены кремля, а за ними — белокаменные стены новгородского Софийского собора.

Река Волхов была не более ста метров шириной. Этот берег был намного круче, чем противоположный, и к мосту спускалась довольно крутая дорога, проходившая через ещё одни крепостные ворота. Мост, деревянный, в две подводы шириной, дугой нависал над быстрым потоком реки. По реке шло активное движение плавсредств, подходивших и отходивших от крутого берега торговой стороны.

За воротами кремля нас остановил привратник. Гонец куда-то исчез, а нас провели в привратную комору.

— Сабельки, засапожники, кистени, всё ложте сюды, — сказал главный вратарь, показывая на раскрытый сундук. Потом пошарил по нам руками, осмотрел грамоту и её футляр, понюхал.

— Степан, проводи, боярича, — сказал он, возвращая футляр с грамотой мне.

— Здрав будь, Великий Князь, — приветствовал я, Шемяку, войдя в княжьи палаты.

Князь сидел в деревянном невысоком кресле, покрытым бархатными покрывалами.

— И ты будь здрав, коль не шутишь. С чем пожаловал?

— Грамотку привёз от Князя Василия Васильевича, — ответил я, и передал одному из стоящих рядом со мной стражнику футляр с грамотой. Тот принял его не склонившись и передал князю.

Вскрыв печати и прочитав письмо, Шемяка хмуро посмотрел на меня.

— Знаешь, что писано?

— Откель? Мы — людишки простые. Что государи меж собой решают, нам не ведомо.

— Да ладно… Ты ведь к князю Ивану допущен, мог бы и знать.

— То — Иван, а то — Василий. Сказано — передать, я передал. Могу идти?

— Тут писано, ответ с тобой передать. Токма… Не знаю, как пишется слово «***». Через «у» или через «йу». Оно татарское, ты должен знать. Не подскажешь?

Я невольно улыбнулся хорошей шутке, но быстро согнал улыбку с лица.

— Татарским словам не обучен, княже.

Шемяка смотрел на меня прищурив левый глаз, и я чувствовал спинным мозгом, что он выбирает, сразу на кол меня посадить, или сперва шкуру содрать.

Я стоял ровно и спокойно, глядя ему в глаза. Его прищур почти полностью закрыл левый глаз, и мне ещё больше показалось, что он в меня целился своим правым, черным глазом.

— Наслышан я про тебя, боярыч. И под Кокшенгой проявил себя, и с Иваном сошёлся, и князя Микулина уложил, — с угрозой в голосе сказал он. — Не больно шустрёр ты для лет своих? Скокмо тебе сейчас?

— Шоснацатый пошол, — «валяя ваньку» прошепелявил я.

Князь удивлённо вскинул брови, а потом рассмеялся.

— Шоснацатый…

Отсмеявшись, он сказал:

— Знаешь, что Василий, воровством у меня Москву забрал? Что татар привёл и должен сейчас им мзду великую?

— Слышал.

— Веришь?

— Мне всё одно. Я решил к литовцам податься. Сотня у меня справная, мошна полная. Тут срач чужой разгребать и голову сложить? Увольте. Наш князь с московским поручкался, а не понимает, что, после тебя, следующим будет, — вдруг эмоционально бросил я. — А мне чо, разорваться? Отпусти меня, княже. Поеду я дале. Пока с орденом ливонским свары нет — проскочу. Учиться хочу.

Шемяка изумлённо смотрел на меня и слушал, раскрыв рот, потом резко его захлопнув, сказал:

— Ну, ты, паря, удивил. Всего ждал, но такого…

Он искоса смотрел на меня.

— Я поручение выполнил, — пояснил я. — Про то, что ответ доставить, уговора не было. Своим гонцом ответ шли, княже. Далее я свободен в своих помыслах и делах. Обязанности служить у меня нет. Невесту отняли. Батька всё одно сёдня-завтра помрёт. Чо мне тут делать? — Сказал я, и из глаза скатилась слеза, которую я склонив голову, попытался скрыть.

— Отпусти меня, князь. Я тебе дурного не сделал. Казнишь меня, горя не сделаешь никому, кроме батьки мово. А ты его знал, молвят.

— А я тебя не казню, — сказал князь бодро. — Я тебя у себя оставлю.

— Отпусти меня, князь, на коль я тебе?

— Так… О житье-бытье поговорим, что на Московии деется, скажешь… Скажешь ведь? — Он с улыбкой посмотрел на меня.

— Скажу, чо не сказать? С меня слово не брали.

— Вот и славно… Скамью княжичу! — Приказал он громко.

Мы проговорили с ним долго. Он расспросил меня про свадьбу Ивана, про мои сны, про Василия, про стояние под крепостью, про батюшку, проверил мои познания в греческом. Допрос он вёл так грамотно, что не будь и я неплохим специалистом в этом деле, не понял бы, как получилось так, что я раскрылся перед ним полностью. Я рассказал ему даже про свои черные мысли, посещавшие меня, когда я охранял княжича Ивана у Кокшенги.

— А он знал, что ты по ней сохнешь? — Он неожиданно спросил меня после возникшей на какое-то время паузы.

— Кто, «он»?

— Василий.

— Знал, как не знать. Батюшка давно сговорился с князем Борисом обженить меня на его дочери. Не важно на какой. А когда эта малявка… мне понравилась, сильно рад был. Сватовство Ивана на Марии отца моего и сломило…

— Политик, — сказал со значением князь Дмитрий, с ударением на последнем слоге.

— Понимаю, но мне каково?

— Знаешь, я отпущу тебя, — сказал он, внимательно вглядываясь в моё лицо.

— Спаси тебя бог, Великий Государь.

Я увидел, как он вздрогнул.

— Это по-гречески.

— Я знаю…

Он помолчал.

— Так вот. Я бы посоветовал тебе вернуться в Московию и подождать, пока я верну её себе взад. Ждать недолго. Месяц-два. Скоро подойдут ливонцы. По зиме и двинемся на Москву. И Тверь станет моей. Ивану голову срубим… И обженю я вас с Марией Тверской… А можно всё и быстрее сделать, — сказал он со значением в голосе.

— Как? — Вырвалось у меня.

— Потрава. Скорми обоим князьям порошок, что я тебе дам, и всё, Мария твоя. Она ведь ещё не порченая. Мала. До её пятнадцатилетия можно и пережениться, если Ивана не будет. А я вам вотчину отдам… Тверь возьмёшь?

Я стоял, поникнув головой. Потом поднял взгляд на Дмитрия.

— Слово даёшь?

— Даю.

— Не обманешь?

— Нет.

Я стоял, сложив опущенные руки перед собой и смотрел ему в глаза. Глаза не врали.

— Я верю тебе, князь, — сказал я, надавил пальцем на камень перстня, и сделал маленький шаг к нему, чуть выдвинув вперёд свою правую руку раскрытой ладонью вверх.

Он поднялся с кресла и подошёл ко мне. Посмотрел на мою ладонь, и уверенно пожал её. Яд из моего перстня смочил ему ладонь.

— Не волнуйся так, — сказал он, растирая мой «пот» другой ладонью. — Вот это и есть «политик». Искусство договариваться.

— Согласен. Это и есть настоящий «политик», — подтвердил я его слова и свои мысли, тщательно смывая яд с тонкой силиконовой перчатки «под натуральную кожу». Хотя я и принял противоядие, но гигиену никто не отменял, да и пригодиться ещё может сей «реквизит».

Фамильный перстень князей Телятевских, отданный мне дедом Михаилом, я переделал «на всякий случай» ещё там, в двадцать первом веке и заполнил димексидом, смешенным один к трём с весьма распространённым здесь «долгоиграющим» ядом.

— Дайте пожрать, командиру.

— Чой то ты по-немецки заговорил, княже, как из Новогорода пришёл? — Спросил, хитро щурясь, десятский, поливавший мне из фляги, отдавая рушник.

— Заговоришь тут… У них… Этих… Немцев по городу ходит… Как собак. «Гав-гав-гав», «гав-гав-гав», токмо и слышно, то собака, то немец лают.

Все, рассмеялись.

— Садись, командир. Ешь кулеш, — сказал Гринька.

Мы сидели на положенных на землю сёдлах и обедали, когда приехал гонец от князя Дмитрия Шемяки, и передал мне ответную грамоту, лежащую в том же футляре.

Утром мы выехали в обратный путь. Проскочив новгородские земли, по своим мы ехали не спеша. Доехав до Твери и переночевав на подворье князя Микулина, то есть меня, мы двинулись на Москву.

— Я рад тебя видеть, Михась — сказал Иван, обнимая меня.

— И я рад. Здрав будь, Великий Князь.

— Привёз что от Шемяки?

— Привёз, сказал я, но боюсь Василь Василичу ответ Шемяки не по нраву будет.

— Читал, штоль? — Удивился он.

— Не-е-е… Спрашивал князь моего совета. Не знал, как слово пишется.

— Какое?

— ***.

— Ах он паскудник, — засмеялся Иван. — А ты?

— А я, чо? Мое дело маленькое, отдал, забрал, привёз. К нему бы сходить. К князю Василию.

— Пошли. Занемог он вчера.

Пройдя по переходам из палат в палаты, мы вошли в покои князя Василия. Он полулежал на подушках, и привстал на звук открываемой двери.

— Кто тут?

— Сын ваш с бояричем Михаилом Телятевским.

— И уже князем Микулинским, — глухо добавил Василий. — Пусть подойдут.

Мы подошли, а он помолчал.

— Молва волной катится впереди тебя от дел твоих, Михаил. Зачем Микулинского князя убил? Мог бы просто покалечить, или пришибить слегка.

— Так получилось, Василий Васильевич. Слишком он большой оказался. Упал неудачно и шею свернул.

— Ты ври, токма не мне, — засмеялся князь. — Упал… Шею ему сломал, вот он и упал.

Иван изумлённо смотрел на меня. Я посмотрел на него, пожал плечами и улыбнулся.

— Лыбится он ещё… — нарочито грозно сказал князь. — Слышал, что князь Дмитрий преставился намедни?

— Да отколь? — Искренне удивился я. — «Как он так быстро узнал?» — Подумал я.

— Тихо отошёл. Вчера в ночь. Что, хворый был, когда с тобой говорил?

— Да нет. Бодрый.

— Странно.

— Странно, — согласился я. — За сердце держался и всё потирал грудину левой рукой. А так… Бодрый был, — повторил я.

— Ну и пёс с ним, — сказал Василий — Чо он мне отписал хоть? Опять какую-нибудь пакость. Любит он глумиться… Любил, прости Боже правый… Давай уже, читай, не томи.

Ко мне подошёл чтец, взял у меня грамоту и вскрыв её, обомлел. Он стоял рядом и мы с Иваном видели, что там было… Нарисовано. Мы посмотрели друг на друга, и Иван закричал:

— Ах он собака! Охальник хренов.

— Что там, не томите. Не уж-то опять «уд» нарисовал?

Я засмеялся:

— Да, князь. А ещё он меня спрашивал, как слово татарское пишется. Через «у» или «йу».

Тут засмеялся и князь. По-доброму, мягко.

— Вот и нету, охальника, один только *** и остался от дел его.

— Что хочешь, за труды твои?

— Рязань, — коротко сказал я.

— Широко шагаешь, — сказал Василий Васильевич задумчиво.

— Посуди сам, Великий Государь. Иван Фёдорович, князь Рязанский, то к ляхам склоняется, то к тебе. Скокмо раз ужо? Тулу, Берестье отдал Витовту. То, Юрию помогал, то, тебе. И татарве продастся.

Я помолчал.

— Да и жить ему осталось недолго. А кто за его сыном Василием приглядит?

— Я тебе наказал за моим Иваном приглядывать…

— Приглядывать надоть за тем, кто пригляда требует. Кого воспитать надобно. А Иван ваш, здравый князь, разумный. Да и вы ещё долго жити будете. А через три лета татары на нас пойдут, литвинами понукаемы. Там войско пора готовить.

— Какие литвины? Кого понукают?

— Улу-Мухаммед хана, кто выкормил? Витовт. И Сайид-Ахмада. Сайид-Ахмад, вообще, родился там, и натурально вскармливался в Литве. Литвины выступают против нас и на севере, и на юге. Не трогал бы ты, Князь, север, пока. Пусть живут. Мы с Великим Новгородом хорошую торговлю ведем. Оттуда и металлы, и много что другое идет. Оружие. Не воевал бы ты с ними. Им дорога торговлишка. Они своего не упустят, и не будут воевать с тобой. А вот Литва с татарами…

— Ты кто такой, чтобы так говорить со мной? — Взбеленился Великий Князь. — Наслушался речей дурных вражьих и мне дурь в голову вплетаешь!? Вот я тебя! — Он замахнулся на меня посохом, но я стоял не близко, да и посох… так и остался висеть в воздухе.

— Не испугался? — Спросил он.

— Чего мне бояться? Не за себя болею. За правду стою.

— Откель знаешь это? Молод ещё. Правду…

— Любопытный я. Давно сам учусь. Уши есть.

— Уши есть, да слышат не то… — Он помолчал. — Витовт нас всех выкормил. Царство ему небесное… Да и с Улу-Мухамедом у меня договор и обязательство перед ним… Кнутом бы тебя… поучить. Слишком дерзок и глуп. Учится он! А как воев готовить будешь? Чем народ кормить? В Рязани людишек хоть и немного, татарами побиты да усобицами, мором съедены, да и они есть хотят. Мы сейчас у них корм отберём, и вымрут они у тебя за зиму. А там и татарин придёт…

— У князей и бояр в загашниках ещё прошлогоднее зерно лежит не проданное. Я лутче у них закуплю, и тебе отдам, а тамошний урожай в Рязани оставим.

Василий на меня «посмотрел» и спросил:

— Из своей мошны, чоли заплатишь?

— Да. А воев буду из народа делать. И возьму их на казённый кошт.

— Так тебе казны токма на два года хватит.

— Найду, чем пополнить. Корчмы казённые поставлю, и сам вино варить буду. Я доброе вино сварю, Князь.

— Сам то пивал ли? Доброе… — Хмыкнул он.

— Пивал. Хош угощу? — Была у меня бутылка коньяку.

— Я крепкое не пью. Да и в народе, только самые дурные питухи крепкое пьют.

— Моё попробуют, все пить начнут.

— Ну-ну… Далее говори, князь Рязанский.

— В полон татарву буду брать, и заставлю засеки строить. Сам на татар пойду. Коней там захвачу…

— С засеками и с татарвой ты ладно удумал. Проверить старые засеки надоть, и построить, где татары попалили.

— Есть у меня и новые думки.

— А про смерть Ивана Фёдоровича? Опять во сне видел?

— Да, государь.

— И когда помрёт?

— Через четыре лета. Вслед за супругой.

— Так мож, тогда и возьмешь Рязань на стол?

— Поздно. Через четыре лета после того Саид-Ахмад на Рязань должон придти с ещё большим войском, чем ране. За восемь лет успею подготовить Рязанские земли и войско, а за четыре… могу не успеть.

— У тебя Саид то через три лета придет, то через восемь…

— Через три, это так, ерунда. Ты прав, Великий Князь, они через каждые три года будут на Москву ходить, но то будет большая битва, и ежели Рязань не укрепить, худо будет.

— Ох и заумно плетёшь, Михась.

— По-другому, не получится Великий Князь Всея Руси. — Сказал я, не обращаясь к Василию, а констатируя факт.

И он меня понял. Вот, что значит, правильно расставить акценты.

Я согласился взять Рязань на время, до совершеннолетия Василия, сына Ивана Рязанского, о чём и была составлена соответствующая грамота.