Беседы о научной фантастике. Второе Издание.

Беседа восьмая Фантастика предостерегает

На очереди у нас новая область фантастики — фантастика предостережения, легкая для чтения, но трудная для понимания. Много спорили о ней читатели, критики и теоретики, считавшие, что научная фантастика — это литература мечты, литература предвидения будущего, которое, само собой разумеется, должно быть прекрасным. Куда же отнести фантастику, изображающую совсем не прекрасное, того же уважаемого классика — Свифта? Описал нелепую страну, где лошади погоняют людей! Мечта у него такая, что ли? Будущее такое предсказывает?

Но в том-то и дело, что литература о невероятном дает возможность и право писателям изображать и приятное, и неприятное, и желаемое, и нежелаемое, выражать тревогу, рисуя опасные последствия сегодняшних заблуждении.

В очерке "В. И. Ленин" Максим Горький рассказывает о беседе Владимира Ильича с А. А. Богдановым-Малиновским, экономистом, врачом, в дальнейшем первым директором Института переливания крови и автором научно-фантастического романа о марсианах — "Красная звезда".

Вот что пишет Максим Горький: "Он (Ленин. — Г. Г.) заговорил об анархии производства при капиталистическом строе, о громадном проценте сырья, которое расходуется бесплодно, и кончил сожалением, что до сей поры никто не догадался написать книгу на эту тему…

Года через два, на Капри, беседуя с А. А. Богдановым-Малиновским об утопическом романе, он сказал ему:

— Вот вы бы написали… о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга…"

Вдумайтесь в эту мысль. Ленин считает полезным показать, к чему могло бы привести бесконтрольное использование земных недр. Отметим зоркость Владимира Ильича, который в самом начале века видел одну из острейших проблем нашего времени, когда действительно в масштабе всей планеты не хватает природных ресурсов, энергии, площадей. Видел и предостерегал потомков о надвигающейся опасности истощения природы.

Фантастика, предостерегающая об опасностях, существует. Так она и называется "фантастикой предостережения".

Пожалуй, она естественно рождается как продолжение мечты. Допустим, удалось сконструировать крылья для человека, выстроить комбинат летательного ширпотреба, в магазинах галантереи начали продавать рядом с зонтиками крылья любой расцветки: белые, черные, полосатые, пестрые.

И больше нет небесного простора. Толкучка в воздухе, крик, мелькание. Горластые ребятишки носятся у меня под окнами, озорничая, садятся на подоконники. С балкона сгоняю влюбленную пару: не нашли другого места для объяснения. Грохочет рупор: "Граждане, соблюдайте правила воздушного движения". Конференция по борьбе с детским травматизмом в воздухе. "Родители, не разрешайте малолетним прыгать с балконов!" Проблема воздушной безнадзорности, проблема воздушного мусора. "Летающие, не засоряйте атмосферу окурками, пакетами и ненужными бумажками. Граждане, не выходите на улицу без стальной каски! Проверяйте аппаратуру перед вылетом".

И горькие вздохи: "Как хорошо было раньше с чистым небом! Зачем только печатали близоруких мечтателей!"

Иногда фантастика предостережения высмеивает непредусмотрительных мечтателей, а чаще — непредусмотрительных ученых, слишком увлеченных наукой, не думающих о последствиях своего открытия. В западной фантастике даже термин возник MS (mad scientist) — безумный ученый.

Пожалуй, хрестоматийный рассказ-предостережение написал ленинградский фантаст Илья Варшавский. "Молекулярное кафе" — емкий рассказик на три странички.

"Поскольку указатель электронного калькулятора Мишкиного поведения целую неделю стоял на "отлично", Мишку решили наградить поездкой в молекулярное кафе". В кафе этом можно заказать любое блюдо, нужно только вообразить его и роботы-повара осуществляют синтез.

Синтезировали псевдобифштексы, синтезировали противную смесь из селедки, манной каши и малинового джема, апельсины со вкусом мороженого и запахом духов. Получалось тошнотворно.

"А вечером вдруг Люля (бабушка Миши) расплакалась. Она сказала, что синтетическая пища — это гадость, что она ненавидит кибернетику, хочет жить на лоне природы, ходить пешком, доить козу и пить настоящее молоко с вкусным ржаным хлебом.

И Мишка разревелся, заявил, что смастерит рогатку и расстреляет из нее калькулятор поведения".

К счастью, все это было сном.

"А когда я проснулся, — заключает автор, — я написал этот рассказ, потому что мне кажется, что если каждому кибернетику во всем дать полную волю, то результат может быть не очень хороший. Нужно, чтобы все за ними немножко присматривали".

Присматривать за близорукими учеными, не думающими о последствиях, призывает фантастика предостережения.

То же у советского писателя Севера Гансовского, страстного защитника природы. Один из лучших рассказов его — "День гнева".

В некоей стране талантливый ученый Фидлер сумел вывести новую породу медведей — разумных. Они могут говорить, умеют читать и считать, знают математику, но натура их медвежья осталась. Кровожадные хищники, да еще и разумные, истребили все живое в лесах, не отказываются и от людоедства. Сожрав лаборанта, сбежали в окрестные леса, теперь терроризируют округу. У фермеров отняли ружья, похищают скот.

"Зачем же понадобилось создавать разумных хищников? Для чего?" — спрашивает лесник у журналиста, главного героя рассказа.

Журналист вспоминает встречу с Фидлером: "Гениальный математик. Ему тринадцать лет было, когда он сделал свои "Поправки к общей теории относительности". Конечно, он необыкновенный человек… С журналистом разговаривал с иронической снисходительностью мудреца, вынужденного тратить время на ребенка… Насчет медведей сказал, что это был очень интересный научный эксперимент. Очень перспективный. Но теперь он этим не занимается… Говорил, что сожалеет о жертвах…"

А лесник, который вынужден жить среди этих экспериментальных медведей, еще и вооруженных, говорит: "Сделали эксперимент — выпустили людоедов на людей… Совсем обалдели там в городах. Атомные бомбы, а теперь вот это. Наверное, хотят, чтобы род человеческий совсем кончился".

И позже, тяжело раненный медведями, лесник этот, носитель народной мудрости, говорит: "Может, это и хорошо… Теперь-то мы будем знать, что человек — это не такое существо, которое может считать и выучить геометрию. А что-то другое. Уж очень ученые загордились своей наукой. А она еще не все".

В рассказе Варшавского — ирония, в рассказе Гансовского — гнев, но главная мысль та же: "Надо немножко придерживать "кибернетиков", увлеченных своими экспериментами, надо напоминать им, что результат может быть не очень хороший".

На карте Страны Фантазий область Антимечты находится в непосредственной близости от Сатиры. Антимечта расположена в ряду фантастики-темы, а сатира — в ряду фантастики-приема. Но литературно они близки, манера и подход писателей к материалу там и здесь сходны, даже горы Обоснований не разделяют эти области. Обоснования необходимы мечтателям, чтобы доказать, что их мечта достижима. Но если мечта враждебна жизни, то она опасна, утверждают писатели-антифантасты. И незачем разбираться, достижима ли она.

Представителем классической фантастики предостережения был великий английский фантаст Герберт Уэллс. Он родился в 1866 г., когда Жюль Верн уже был знаменитостью. Мать Уэллса служила старшей горничной в поместье лорда, отец был садовником, в дальнейшем — владельцем посудной лавки, однако зарабатывал больше крикетом (английская игра, напоминающая лапту). Потом отец сломал ногу, в семью пришла нужда. Учение Герберта прервалось, он вынужден был работать приказчиком, помощником учителя, помощником аптекаря, потом снова приступил к учебе, очень бедствовал, голодал. После учебы будущий писатель работал в школе, писал статьи, рассказы, иногда удавалось их напечатать. Наконец, нашел свою линию в литературе, выпустив в 1895 г. небольшую повесть "Машина времени". И сразу стал знаменитым.

Повесть названа "Машина времени", но о самой машине сказано в ней невнятно. Какое-то сооружение из черного дерева, прозрачного хрустального вещества, слоновой кости. Два рычага: один для старта, другой для остановки. Садишься в кресло, запускаешь машину, и начинают мелькать на циферблате десятки, сотни, тысячи лет на пути в прошлое или будущее.

Несколько больше — странички две — автор отвел самому принципу движения во времени. Он утверждает, что время — просто четвертое измерение пространственно-временного континуума. Для конца XIX в. это была очень свежая идея, поскольку теория относительности еще не была создана.

— Почему же по этому четвертому измерению можно двигаться только в одном направлении, из прошлого в будущее? — спрашивает изобретателя машины недоверчивый слушатель.

— А вы так уверены, что мы можем свободно двигаться в пространстве? — возражает тот. — Что вы скажете насчет движения вверх и вниз? Сила тяготения ограничивает нас в этом.

Герой Уэллса считает, что мы постоянно падаем из прошлого в будущее, как бы с высоты на землю. Чтобы преодолеть земное притяжение и взлететь вверх, надо затратить какую-то энергию. Видимо, энергию надо затратить и для перемещения во времени.

Остроумная идея. Но ей посвящено всего несколько страничек. Не машина и не техническая идея главное в повести.

Да и о Путешественнике во времени не сказано почти ничего. Он даже не назван по имени. Некий Путешественник, некий изобретатель. Его задача — сесть в машину и отправиться в будущее. Он — глаза автора, он — уши автора, подобно Гулливеру и профессору Аронаксу.

Итак, Путешественник садится в машину и отправляется в будущее. Следуют две-три странички очень выразительного описания впечатлений героя от фантастического путешествия:

Отрывок этот мы привели, чтобы показать, как ярко умеет писать Уэллс. И если он не нарисовал так же выразительно Путешественника, его машину и изобретательскую работу, значит, это не требовалось для авторского замысла.

Но вот утомительное путешествие завершено. Машина останавливается, и Путешественник в далеком будущем — в 802701 г.

Если уж быть придирчивым, дата явно завышена. В 800-тысячные годы надо было лететь около 800 тысяч минут (сказано: "пролетал более года в минуту"), а это год с лишним. По ощущениям же прошло несколько часов.

И что же увидел Путешественник в той немыслимой дали веков?

Великолепные дворцы с громадными залами, некогда роскошными, но сейчас обветшавшими, с разбитыми цветными стеклами. Милейших людей, миниатюрных, нежных и изящных, приветливых и несколько инфантильных; они игривы, улыбчивы, ласковы, но ни на чем не могут сосредоточиться. А вокруг роскошная природа: вечное лето, вкусные плоды, яркие цветы невиданного размера. Рай на земле!

Но, прожив в этом раю три дня. Путешественник начинает сомневаться: "Вот каковы были мои затруднения: все большие дворцы, которые я исследовал, служили исключительно жилыми помещениями, огромными столовыми и спальнями… А между тем люди были одеты в прекрасно выделанные платья… Как бы то ни было, но эти вещи надо было сделать. А маленький народец не проявлял никаких творческих наклонностей. У них не было ни лавок, ни мастерских, ни малейших следов ввоза товаров. Все свое время они проводили в играх, купанье в реке, в полушутливом флирте, еде и сне. Я не мог постичь, на что опирается подобный общественный строй".

Потом Путешественник замечает, что элои (маленький народ) боятся темноты, что возле их дворцов находятся какие-то колодцы, куда они заглядывать боятся, а заговаривать о них считают неприличным. Поскольку машина времени пропала и надо ее искать, Путешественник ищет ее в колодце. И встречает в подземельях иных жителей — полуслепых, похожих на обезьян морлоков. У морлоков есть машины, они работают, строят. Видимо, они-то и снабжают платьем и обувью бездельников-элоев.

Как же сложилось этакое разделение людей на две касты — дневную и ночную, наземную и подземную?

"Мне казалось, — рассуждает Путешественник, — что постепенное расширение современного социального различия между Капиталистом и Рабочим было ключом ко всему новому положению вещей… И теперь существует тенденция использовать подземные пространства: существует подземная железная дорога… существуют подземные мастерские и рестораны… Очевидно, думал я, это стремление уйти для работ под землю прогрессировало до той поры, пока вся промышленность не была изгнана с лица земли…

А вслед за тем эта кастовая тенденция более богатого слоя людей, естественно вызванная растущей изысканностью их жизни, — стремление расширить пропасть между ними и оскорбляющей их грубостью бедняков — она ведь тоже ведет к… захвату все большей и большей части поверхности земли исключительно для себя…

В конце концов на земной поверхности должны будут остаться только Имущие, наслаждающиеся в жизни исключительно удовольствиями и красотой, а под землей окажутся все Неимущие — рабочие, приспособившиеся к подземным условиям своего труда…

Окончательный триумф человечества, о котором я мечтал, принял теперь совершенно иной вид в моих глазах…"

В этом отрывке высказана центральная идея Уэллса. Вот каков будет итог современного разделения Капитала и Труда: капиталисты захватят в свою пользу всю солнечную землю, тружеников загонят в подземелья, превратят их в ночных животных.

Но на том история не кончается. Оказывается, и Имущие заплатили за свое безделье и беспомощность. Элои (элита) давно потеряли возможность что-нибудь добывать и требовать. Морлоки содержат их и откармливают как скотину — на мясо, а милые элои веселятся, играют, купаются и едят фрукты, пока в какую-нибудь безлунную ночь их не утащат на бойню.

Мрачно, но последовательно!

Основная мысль повести изложена. Читается произведение легко, написано занимательно. Есть в нем и тайна, и приключения, связанные с поисками машины времени, похищенной морлоками. В конце концов Путешественник по времени находит ее за отпертой дверью. Бежит к машине, тут дверь запирается. Морлоки подготовили ему ловушку. Но он успевает вскочить в седло машины, укрепить рычаги и "отчалить" в родной XIX век. К сожалению, вещественных доказательств он не привез. В следующую экспедицию отправляется уже с фотоаппаратом… и не возвращается. Обычный финал для фантастики: рассказано, но не подтверждено. Верьте, если хотите.

Как художник Уэллс, конечно, сильнее Жюля Верна, но французский фантаст яснее. Мне довелось присутствовать на школьной конференции, где ребята утверждали, что Жюль Верн — хороший писатель, потому что он оптимист, а Уэллс — плохой, пессимист, мрачно смотрит на будущее.

Но надо же понять, что именно осуждает Уэллс. И почему осуждает? А для этого следует припомнить, в какое время он писал.

К концу XIX столетия капитализм вступает в свою высшую и последнюю стадию - империализм. Этот переход сопровождается серьезными кризисными явлениями и потрясениями глобального характера. Особенно остро в конце XIX в. их переживает Англия. Еще в середине столетия Англия считалась мастерской мира, она одна производила треть промышленных товаров всей земли. Но в соответствии с законом неравномерного развития капитализма, в острой борьбе за рынки лидеры капиталистического мира постоянно меняются. К концу века на первое место вышли Соединенные Штаты Америки, все более серьезную конкуренцию Англии стала составлять и Германия. Почему же начался упадок в мастерской мира? Как ни странно, из-за богатства. У Англии было больше всего рынков и скопилось больше всего капиталов. Оказалось, что выгоднее и спокойнее вывозить капиталы, а не обновлять заводы. Страна предприимчивых промышленников и изобретательных инженеров превращалась в страну ростовщиков. Тяга к прогрессу, интерес к науке, активность начали покидать Англию. Именно эту тенденцию и уловил Уэллс. И не он один. Ведь читателям-то понравилась "Машина времени", автор сразу стал популярным, стало быть, он выразил общие опасения.

Уэллс изображал вырождающуюся буржуазию, он пытался взглянуть на нее с позиций будущего. На самом деле в его кажущемся пессимизме скрыт оптимизм, вера в человеческий разум. Ведь и сам он был человеком прогрессивных взглядов. И в отличие от Свифта он осуждал не человечество вообще, а только капиталистический путь развития общества. Уэллс написал книгу о последствиях захвата всей земли богатыми бездельниками. Написал о том, что надежды только на технический прогресс (свойственные Жюлю Верну в 60-х годах) напрасны, пока существует разделение на имущих и неимущих, пока существует капитализм.

Такие фантастические произведения, разоблачающие напрасные надежды человечества, социальные или научные, носят название антиутопий.

В фантастике антиутопии противостоят литературным утопиям — произведениям, посвященным изображению желательного будущего, социального и научного.

Самой знаменитой утопии мы посвятим следующую, девятую беседу.

Во всяком деле есть лицо и есть изнанка. Иной раз в глаза бьет ослепительный свет, не сразу замечаешь, даже и забываешь о теневых сторонах. Но писатель обязан видеть все. Уже с первых лет революции наметилась опасность бюрократизма. Тенденцию такую прочувствовал писатель Евгений Замятин и описал крайне нежелательное бюрократическое будущее в своем ироническом романе "Мы".

В обществе "Мы" личность низведена до нуля. У людей даже нет имен, они обозначены индексами с номерами: Д-503, О-90, I-330… Каждый шаг зарегулирован, время расписано, все находятся под наблюдением, даже стены в домах для этого стеклянные. Чувства подавляются, выдается разрешение на любовь — розовые талоны. Множество манифестаций, торжественных празднеств, где прославляется глава государства — Благодетель. Однако зреет заговор. Заговорщики надеются захватить первый в мире космический корабль "Интеграл", который строится, чтобы прославить Благодетеля и в космосе. Однако доносчики срывают заговор. Допросы, казни, пытки. А в финале производится всеобщая операция для удаления из мозгов фантазии. Отметьте, любители фантастики, именно фантазия противостоит унылому и жестокому сверхбюрократизму. А без фантазии все становятся покорными, послушными, довольными и хором славославят Благодетеля.

Е. Замятин написал свой роман в 1920 г., впервые издал за рубежом в 1924, а четверть века спустя, в 1949 г., вышла в свет знаменитая книга английского писателя Джорджа Оруэлла — роман "1984".

Чрезвычайно интересно сопоставить два этих романа: в них очень много сходного. В обеих книгах изображена жесточайшая диктатура, которую возглавляют у Замятина Благодетель, у Оруэлла Старший Брат. И там и там — пытки и казни. Но техника продвинулась за четверть века, у Оруэлла она изощреннее: для казни применяются газовые камеры — гитлеровское изобретение; для присмотра за людьми у Замятина — стеклянные стены, у Оруэлла — телеэкраны и чтение мыслей. Бесконечные славословия там и тут, но у Оруэлла еще одно новшество — переделка прошлого в угоду сегодняшнему дню. Герой романа этим и занимается по должности: вносит исправления в старые газеты.

Но зреет протест. В обоих романах любовь толкает к протесту. Естественно: любовь самое личное чувство, ей категорически противопоказаны распоряжения извне. И в обоих романах протест подавляется государством — у Замятина уничтожением фантазии в мозгу (фантазии!), у Оруэлла — перевоспитанием в министерстве любви, оно же охранка. Там герою внушают беззаветную и убежденную любовь к Старшему Брату. Отныне он послушен, всем доволен и ни о чем не думает самостоятельно.

Нет оснований думать, что Оруэлл подражал Замятину, возможно, он не был и знаком с романом русского автора. Но история развивалась в том направлении, которое Замятин ощутил как тенденцию, а Оруэлл мог уже заимствовать факты из газет.

Возможно, вы заметили уже, дорогие читатели, что все наши беседы построены на сравнениях; во всех главах я призываю вас сравнивать один тип фантастики с другим, одного автора с другим, всюду находить и сходство, и своеобразие. Ведь у каждого достойного автора есть и общее, и свое личное.

К Замятину и Оруэллу стоит присоединить для сравнения и хорошо знакомого вам Александра Грина. Что у них общего? У всех троих революционность в юные годы, в дальнейшем разочарование. Но разные были люди, с разным характером и по-разному проявили себя в жизни и в литературе. Грин, пожалуй, оказался самым нетерпеливым да и самым неактивным. В юности побывал в тюрьме, будучи связан с эсэрами. Последователи народовольцев — эсеры надеялись ускорить революцию террором (недаром и роман Ю. Трифонова о народовольцах называется "Нетерпение"). Успеха террор не принес, и Грин, разочаровавшись, удалился в свой идеализированный романтично-красивый мир.

Замятин — инженер-кораблестроитель по образованию — был деловитее и напористее. Перед революцией он писал: "В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления, и я был тогда большевиком". Когда же революция победила, Замятин склонился к критике ее несовершенства. Но, может быть, критика несовершенства тоже необходима совершенства ради.

Оруэлл был самым энергичным и деятельным из троих — воевал непосредственно в рядах испанской революционной армии. Был тяжело ранен, рана намного сократила его жизнь. Воевал против фашистов, но… переукрашивать его не будем, — и коммунистам не сочувствовал. Скорее он склонялся к анархизму — полному отрицанию государственности. Роман "1984" подавали на Западе как антисоветский. Это неверно. "1984" — роман против всякого государственного угнетения. И Оруэлл показал это в другой своей повести, где одинаково обличаются и сподвижники Сталина, и сподвижники Черчилля, тогдашнего английского премьера. Недаром ту повесть и в Англии не хотели издавать, пока не кончилась война.

Роман "1984" на Западе считается классическим. Даже и сам год 1984 приобрел символическое значение. Была и книга такая: "Доживет ли Советский Союз до 1984 года?" Автор ее считал, что не доживет ни в коем случае.

Дожили! Выжили! Даже начали обновление — перестройку.