Бертран из Лангедока

Глава тринадцатая Половина Аутафорта

– Мы тревожились за вас, господин мой, – такими словами встретила дама Айнермада своего супруга, когда тот возвратился из Лондона – исхудавший, веселый, смертельно усталый.

Она была хорошей женой и доброй хозяйкой, эта дама Айнермада. Она приготовила горячую воду в бочке, чтобы муж ее мог умыться после долгого пути. Велела слугам зарезать поросенка, которого выкармливали на Рождество.

И лишь потом, обменявшись с супругом поклонами и поцелуями, украдкой, быстро, прижала к себе Итье – тот стерпел.

А Бертран смотрел на свою прекрасную жену, которая любила его так преданно, – и на душе у него скребли кошки.

Вы только что слышали о том, как вышло, что Бертран де Борн помирился со старым королем Генрихом. Настала редкая минута, когда Бертран проявил слабость – и вот оказалось, что простодушие и есть самая большая, самая что ни на есть удачная хитрость. Ибо стоило Бертрану искренне признаться в том, что растерял он все свое остроумие и лишь опечален теперь утратой Молодого Короля, на которого возлагал все надежды, как сердце старого короля – обычно ледышка ледышкой – растаяло. Может быть, как раз потому, что давно не видел он искреннего чувства – ни от приближенных, ни от удаленных, ни от родных своих детей, не говоря уж о супруге, королеве Альенор.

Как бы то ни было, а обнял Генрих Бертрана де Борна и не пожелал больше держать его в плену. Взял за руки Бертрана и сына своего Риго и соединил эти руки, сказав: «Будьте отныне друг другу опорой». И опустился Бертран на колени перед графом Риго и поклялся ему в верности, а граф Риго взял его ладони в свои. И Бертран встал с колен уже не врагом графа Риго, а его верным соратником и другом.

Итье глядел на это диво, широко раскрыв глаза и ничего не понимая. Только что отец был повержен и угнетен – но едва произнес Бертран несколько удачных слов, как король переменил к нему отношение. И граф Риго – вот что поразительно! – тоже к эн Бертрану переменился.

И вот уже все трое, чуть ли не обнявшись, беседуют о делах аквитанских, и Бертран дает весьма дельные советы графу Риго, как ловчее уязвить Адемара Лиможского. Ибо теперь, когда эн Бертран приведен к надлежащей покорности, несомненно захочет граф Риго возвратиться к старой вражде с эн Адемаром.

Граф Риго слушал очень внимательно, то и дело задавая вопросы, на которые Бертран охотно давал пространные ответы.

После принесли вина, мяса и прочих яств. И пировали граф Риго с Бертраном де Борном, вытирая жирные пальцы о шерсть вертевшейся под ногами собаки, и со смехом вспоминали былую свою вражду. Ибо нравились они друг другу с незапамятных времен, да только обстоятельства все время складывались не в пользу их дружбы.

Риго хлопал Бертрана по спине, от души хохотал, сам подливал себе вина, не дожидаясь, пока сонный слуга сообразит это сделать. Припоминал разные потешные случаи. Бертран, выпив как следует, тоже графа Риго по спине хлопал и смеялся.

Подозвали Итье, позволили и ему вина выпить. Граф Риго и Итье по спине потрепал.

– Настоящее богатство – такого сына иметь, – похвалил граф Риго Бертранова оруженосца.

– А у меня таких двое, – похвастался Бертран.

– Так отдайте мне одного, – попросил Риго. – В знак нашей дружбы.

– У вас, небось, сыновей столько, что можно армию набрать, – сказал Бертран. Тут Итье заметил, что отец вовсе не так уж пьян.

Граф Риго хмыкнул.

– Их я в глаза не видывал и не знаю, что они за воины, а вот вашего сына за это время узнал хорошо. Под стенами узилища ночевал…

Бертран де Борн отвечал графу Риго так:

– Бросьте вы эти глупости, мессен. Давайте лучше еще выпьем.

И граф Риго тотчас же позабыл об Итье. А Бертран, устраиваясь спать, долго еще ворчал себе под нос о «неуемном мужеложце».

Надобно добавить, что, в знак особого расположения, граф Риго пригласил эн Бертрана спать в его, графа, кровати. Обычай был таков, что доброго гостя хозяева укладывали спать с собой, так что ничего предосудительного в подобном приглашении не усматривалось. Бертран охотно согласился, ибо кровать у графа удобная, широкая и теплая.

Граф Риго был достаточно пьян, чтобы не слышать, как ворчит эн Бертран. А Итье слышал, и ему не по себе сделалось.

И вот возвратились они в Борн, обласканные королем, примирившиеся с графом Риго. Бертран весел был, всю дорогу посмеивался. Велел ему старый король Генрих отныне делить Аутафорт с Константином – со всех доходов надлежит каждому брату иметь ровно половину.

Дама Айнермада навстречу супругу вышла. На руках меньшого сынка, Константина, держала. А старшие дети – Бертран и Эмелина – возле матери стояли, на отца глядели, улыбались.

Эн Бертран даму Айнермаду поцеловал сердечно, меньшого сынка за щеку щипнул, дочке Эмелине нежно ручку чмокнул, со старшим сыном обнялся дружески, поблагодарил за то, что хорошо о матери заботился.

Два дня после возвращения эн Бертран ничего не делал. Ровным счетом ничего. Отсыпался и отъедался, даже растолстел немного.

Дама Айнермада ни о чем его не расспрашивала. Ждала, пока сам расскажет.

Бертран же только справился о том, не возвращался ли жонглер Юк и нет ли от него вестей. Узнав, что сгинул бездельник бесследно, лишь вздохнул.

После всего, что мы уже слышали об эн Бертране, трудно поверить, будто он действительно согласился довольствоваться половиной доходов, приносимых землями Аутафорта.

Нам – и то трудно. Так что говорить о домне Айнермаде – ведь она знала Бертрана несравненно лучше нашего.

И потому затаила она в сердце печаль и не знала ни минуты покоя с тех самых пор, как эн Бертран, ее супруг и господин, возвратился из Лондона.

Пока эн Бертран на кровати валялся, лютню рассеянно теребил и по жонглеру Юку скучал, была тревога еще тихой и много воли не забирала. Так, скреблась себе мышкой в потаенных закутках души, не мешая ходу повседневных дел.

Но затем эн Бертран с кровати восстал, во все лучшее оделся и, взяв с собой старших сыновей, в Аутафорт отправился. Вот тут-то тревога и запылала лесным пожаром.

Да разве Бертрана остановишь, разве станет он кого-нибудь слушать?

Жену свою, домну Айнермаду, эн Бертран искренне любил и любовью ее дорожил. И это никак не мешало ему куртуазно ухаживать за Маэнц де Монтаньяк, за Гвискардой де Бельджок, за Матильдой-Ланой, супругой Генриха Саксонского, и еще за некоторыми другими дамами, которых здесь нет времени перечислять.

Но никакие на свете дамы, даже самые прекрасные и достойные любви, не могли помешать эн Бертрану делать то, что он считал нужным.

Поэтому смотрела домна Айнермада, как удаляется от замка Борн сеньор Бертран, сопровождаемый двумя своими подросшими сыновьями – крепкими, красивыми юношами (сколько сил на них положено!) – и не утирала бегущих по щекам обильных слез.

О решении, которое вынес король Генрих, в Аутафорте было уже известно. Константин де Борн в душе так и кипел, однако злобу в себе давил, ибо Адемар Лиможский вдруг заявил, что решение это правильное, – не с руки младшему брату быть как бы сеньором над старшим. А Элиас Перигор – тот вообще ничего не сказал. Он воевать не хотел. Ни с Бертраном, ни с Константином, ни с Адемаром, ни тем более (Боже упаси!) с графом Риго.

А домна Агнес молчала…

В качестве посредников между соперничающими братьями согласились выступить граф Риго и аббат Амьель. Встречу нарочно в Аутафорте назначили – для торжественности.

Бертран, конечно же, последним явился. Как всегда, произвел очень много шума и грохота, покрасовался и так, и эдак, распугал кур и прислугу, а после у всех на глазах с графом Риго дружески обнялся. У эн Константина (как оно и ожидалось) челюсть отвисла. Эн Бертран на брата мельком глянул, искоса – ну как, братец, нравится?..

Граф Риго Бертрана из объятий выпустил, сыновей Бертрановых громогласно нахваливать принялся. Вот, мол, какие молодцы. В отца удались, сразу видать. А уж отец их какой молодец – таких поискать еще. Особенно же хвалил граф Риго младшего, Итье, – за преданность и бесстрашие.

Всем уже надоело смотреть и слушать, как милуются эн Бертран с графом Риго, а граф все не унимался, и Бертран его подзуживал.

Наконец угомонились эти двое. И разговор о деле пошел.

Сводился этот разговор к той скучной теме, что доходы с земель, принадлежащих замку Аутафорт, будут теперь оба брата делить поровну. Ибо и в самом деле противно всем законам и установлениям, чтобы младший брат сделался как бы сеньором над старшим, и чтобы старший оказался как бы его вассалом. А ведь именно эта несправедливость и имела место с тех самых пор, как эн Константин де Борн сделался владельцем Аутафорта. Так что покушения эн Бертрана можно считать вполне справедливыми. И хотел Бертран, таким образом, лишь восстановить законность.

Все эти рассуждения не нравились ни Бертрану, ни Константину. Оба они хотели Аутафорт только для себя.

Эн Константину как-то зябко было. Догадывался, что старший брат какую-то новую, весьма хитроумную пакость затевает. Для того, небось, и с графом Риго дружбу свел. Стала у Константина земля Аутафортская как будто понемногу из-под ног уходить. И понимал Константин: не успокоится Бертран, пока не отнимет у него замок. Чуял близкую беду, да только знать не мог – как именно случится.

После долгих переговоров разделили пашни и угодья, лес и даже речку, договор составили. Аббат взял его на хранение и на прощание оставил братьям наставление о братской любви.

Насупившись, слушали аббата Бертран и Константин, друг на друга не глядели. Граф Риго украдкой позевывал. Много долгих речей о братской любви говорилось на его коротком веку, да вот толку с того было очень немного.

А аббат все заливался соловушкой. Наконец заключил торжественно:

– Обнимите же друг друга и поклянитесь отныне жить в добром согласии, разделив между собою и доходы, и честь!

Нехотя встали. Сперва Константин, потом Бертран. Приблизились один к другому. С годами сгладилась семилетняя разница в возрасте, и стали они очень похожи. Только Константин ростом пониже. И у Бертрана лицо дерзкое, а у Константина, скорее, задумчивое.

Поглядел Бертран на брата, носом посопел и вымолвил еле слышно:

– Cal croy… (Уродец…)

А после, вздохнув, обнял его – в первый и последний раз в жизни ощутив на своей груди живое тепло его тела.

Жонглер Юк отыскался в самом начале зимы – крестьяне подобрали на дороге, где он замерзал по пьяному делу. Так ослаб, что о помощи попросить уже не мог, язык не ворочался. Дотащили сострадательные мужланы пьяного бродяжку до первой лачуги, руки-ноги странничку растерли и уложили поближе к теленку. Пусть отогревается, в себя приходит.

Пришел Юк в себя, заохал. Был он, бедняга, подпаленный, а стал подмороженный! Покашлял, ужаснулся – голос-то, голос бархатный да атласный, достояние Юково – пропал! На руках пройтись вздумал, корову изумляя, – а руки не слушаются, подгибаются. Предатели! Все, все в беде его бросили, даже родимое тело слушаться отказалось.

– Ой-ой, – сказал Юк и зарыдал прегорестно, – все потерял я, что имел. Помирать мне пора.

– Да поживи уж покамест, – утешали его мужланы.

Но Юк все ныл да причитал и так мужланам надоел, что они его из лачуги обратно на дорогу выставили: иди, откуда пришел, милый человек!

И побрел Юк дальше, жалея себя смертно.

А тут, как на грех, снег повалил. Сырой, липкий, так и норовит глаза залепить, до самой печенки пробирает. Отмахивается Юк, что есть силы, да только силы почти что нет. Отгоняет Юк от себя эту мокрую напасть, но все напрасно, одолевает Юка зима и скоро до смерти одолеет. Как живое существо, наскакивал на бедного жонглера снег, будто проглотить его вознамерился. Уже не стыдясь, зарыдал Юк во весь голос, какой еще оставался.

– Бедный я! – выкликал Юк. – Несчастный я! Страдалец я, невезучец! Бесталанный я бродяга! Ходит по пятам за мной беда, одолевает меня горе, заело меня злочастие! В неудачный час зачал меня батюшка! На беду родила меня матушка! Зачем не сгорел я от разбойников! Зачем в снегу не замерз! Ой-ой! Лютню я потерял, голос я отморозил, господина моего оставил!

Так заливался он, о смерти просил. И не заметил, как выросла впереди темная тень. Шагнул Юк вперед и головою в бок лошадиный уперся. От неожиданности рот захлопнул, аж зубы лязгнули. Едва язык не прикусил. А тот, кто на коне сидел, подхватил Юка крепкой рукой за шиворот. Юк заскулил, а тот, что на коне, засмеялся. Тогда Юк понял, что зла ему не желают, засуетился, в седло полез.

Там, в седле, хмыкнули и очень знакомо посопели перебитым носом.

– Ох, – вымолвил Юк, привалясь к Бертрану насквозь мокрой костлявой спиной. – Ох, эн Бертран… Ох, господин мой…

И разревелся в три ручья, уже непритворно.

Понятное дело, привез эн Бертран этого Юка в замок, сдал на руки кухонной прислуге и далее заботы о жонглере простереть не соизволил. Впрочем, Юк и сам о себе всегда неплохо заботился.

Домна Айнермада, проведав о возвращении Юка, вовсе не обрадовалась, чего и не скрывала. А девочка Эмелина то и дело бегала на кухню, а после с восторгом докладывала братьям:

– Батюшкин жонглер свиную ляжку ест! Жир во все стороны летит, хрящи так и трещат, жилы зубами рвет, а сам аж рычит, так стонет!

Или:

– Батюшкин жонглер из кувшина красное вино пьет, будто наша Зорька воду из ведра!

Итье спросил:

– Ты-то откуда знаешь, что он красное пьет? В кувшин к нему лазила?

Эмелина ответила бойко:

– А он на рубаху пролил.

В третий раз прискакала Эмелина и сообщила:

– Батюшкин жонглер к нашей Лизе под юбку полез!

Тут Бертран, старший сын эн Бертрана, рассердился и велел сестре оставаться с ними, а на кухню зря не бегать. Надувшись, Эмелина уселась подле братьев, чинно сложила руки и принялась громко вздыхать.

Бертран с Итье снова над шахматами склонились. Чудесные шахматы, резные, – память сеньора Оливье (подарил когда-то крестнику).

Потом Итье произнес:

– А отец наш затевает что-то. И жонглера этого не зря притащил.

Бертран на брата исподлобья глянул:

– Что он может еще затевать? Ему что, мало?.. – И добавил обиженно (он ревновал): – Ты лучше меня отца нашего знаешь.

Итье только вздохнул – глубоко-глубоко.

А девочка Эмелина поерзала в кресле и наконец отважно вмешалась:

– А я знаю, что батюшка затевает! Он хочет отобрать Аутафорт у нашего дяди Константина.

– И так уж половину доходов с этих земель сторговал, – сказал Бертран. – Чего ему еще желать? Ведь Аутафорт – наследство домны Агнес.

– Что с того? – задорно сказала Эмелина, отцова любимица. – Я знаю. Ему половины мало. Он хочет весь Аутафорт, со всеми его башнями и стенами.

Бертран хлопнул по столу так, что шахматные фигурки подпрыгнули.

– Ну, хватит!.. Вздумала тоже – рассуждать…

Эмелина покраснела до слез, голову пригнула и прошептала упрямо:

– Я не рассуждаю, я чувствую…

Наевшись, напившись, удачно слазив под юбки к Лизе, жонглер Юк решил, что потрудился достаточно и пора отойти ко сну, но тут его пробудили и велели ступать к эн Бертрану – зовет.

Бертран, едва жонглера завидев, спросил – как, хорошо тому нынче или худо. Юк отвечал, что поначалу было куда как худо, а теперь снова стало хорошо. И поведал о своих странствиях.

По словам Юка, выходило так, будто обошел он весь Перигор и Лимузен, везде побывал, всюду проник и не найдется места, где бы он не пел. В одних местах встречали его с радостью, в других же бывал бит – и все из-за преданности эн Бертрану.

Слушал Бертран, губу покусывал. Явно о чем-то своем раздумывал.

Юк, конечно, это видел, но очень уж увлекся и потому остановиться не мог. Все сипел, хрипел и простуженно выкашливал долгую песнь о перенесенных невзгодах и страданиях.

Наконец прервал его эн Бертран, закончив свою думу и обратив ее в такие слова:

– Не знаешь ли ты, где нынче обретается Хауберт-Кольчужка? Не слыхать ли о нем чего-нибудь?

Юк глаза вытаращил. Ибо по одному только этому вопросу мгновенно догадался обо всем, что лежало на сердце у эн Бертрана. И отвечал Юк осторожно:

– Видел я его дней восемь назад к северу от Далона… В деревушке одной. Подумывает к Адемару податься. Граф Риго, говорят, возобновил вражду с лимузенским виконтом, так что наш доблестный эн Толстяк от услуг Хауберта с его сворой не откажется.

– Эн Толстяк наемников на своей земле истреблял, как крыс, – сказал эн Бертран. – Напрасно Хауберт на него рассчитывает. Адемар и своими силами с графом Риго управится. Граф Риго ведь не уничтожать его собрался, а всего лишь к рукам прибрать.

Юк головой лохматой затряс.

– Ох, эн Бертран, вижу, куда вы клоните! Неужто мало мы с вами бед претерпели!..

Бертран искоса поглядел на своего осипшего жонглера.

– Да? – только и вымолвил он.

И отправились в путь эн Бертран и Юк Пятнистая Рожа. Юк с головы до ног в теплые меховые плащи закутался и оттуда, как из норы, надрывно кашлял и носом тянул. Бертран же ехал налегке. От мыслей ему жарко было. Так жарко, что и снег вокруг него, казалось, плавился и таял.

Брабантцев они застали там, где расставался с ними Юк, – в маленькой деревеньке, на землях Гильема де Гурдона (Юк считал дни пути пешим ходом, а конными они добрались туда куда быстрее). Гильем о присутствии Хауберта, видать, пока что и не ведал, иначе бы согнал.

Завидев Бертрана, Хауберт сперва принял его за здешнего властителя и приготовился к долгому лживому объяснению, но затем признал эн Бертрана и заулыбался. А почему бы Хауберту и не улыбнуться при виде эн Бертрана, коли тот сполна рассчитался с ним за услуги и теперь явился с откровенным намерением снова нанять хаубертовых молодцов для сходного же лихого дела.

К слову сказать, под началом Хауберта-Кольчужки ходило сейчас не одиннадцать, а двадцать три человека. Прибился еще кое-кто из разрозненных отрядов, которыми сочилась лангедокская земля, израненная долгими распрями.

Пригласил Хауберт эн Бертрана в дом, где жил, изрядно потеснив хозяев (а те и роптать не смели). Понимал, что торг предстоит долгий и заранее к этому приготовился. А эн Бертран еле заметно улыбался уголками рта. Готов был выдержать любые наскоки и штурмы от Хауберта, ибо стал как неприступная твердыня.

А будешь тут твердыней, когда денег в обрез.

Трясли оба в воздухе пальцами, считали-пересчитывали, умножали безанты на пехотинцев, делили турские ливры на число конных, вычитали динарии из общего количества убитых…

Хауберт напирал на то обстоятельство, что конных в его отряде теперь восемь. Указывал на искусство лучников, которым полагается в полтора раза больше, чем обычным пехотинцам. Говорил долго, жарко, увлеченно. Хорошо говорил. Из севильского еврея слезу бы выдавил.

А эн Бертран – бух на стол перед Хаубертом свой единственный, зато неотразимый довод: мешок с деньгами!

– Пойдешь со мной, – так сказал эн Бертран, – все это твое. Дели, как хочешь. Хочешь – между всеми поровну, хочешь – отдай все конным да лучникам, а себе оставь один шиш с маслом. Это уж дело хозяйское.

Запустил Хауберт руку в мешок, зачерпнул горсть, монеты на стол высыпал, ладонью их пригладил. Ах вы мои славные, ах вы мои милые, веселые мои, круглые дружки-приятели…

И сдался Бертрану Хауберт.