Бертран из Лангедока

Глава десятая Адемар Лиможский

Вам уже не раз доводилось, наверное, слышать о том, что эн Бертран де Борн слагал отличные сирвенты, которые жонглер Юк разносил по всему Провансу. Знаете вы также и о том, что эн Бертран враждовал со своим братом Константином из-за замка Аутафорт и о том, что в конце концов он захватил этот замок, изгнав оттуда брата с супругой его, домной Агнес, их сыном Гольфье и всей челядью, за исключением одной только стряпухи.

В честь своей победы сложил эн Бертран несколько превосходных песен, а кроме того, сочинил и несколько других – в них он всячески бранил и поносил своего брата. А поскольку талант эн Бертрана превосходил талант любого другого трубадура, то и все окрестные сеньоры, внимая тем песням, поневоле втянулись в историю о вражде двух братьев.

И получилось так, что сделал эн Бертран свою жизнь всеобщим достоянием, и не нашлось бы в ту пору в Провансе ни одного властителя, который не принял бы в ней участия. И потому, когда эн Константин захотел искать помощи у соседей, то всяк уже знал обо всем, что произошло, и каждый составил о происходящем свое мнение.

А мнение это почти у всех соседей эн Бертрана совпадало и было таково, что начал эн Бертран чересчур заноситься, отрастил слишком длинные руки, с обычаем и приличием и вовсе считаться перестал. И таким образом сошлись все сеньоры на том, что дерзость Бертранова давно уже всем поперек горла стала.

И потому эн Константин нашел у соседей полное сочувствие и понимание.

К кому же подался эн Константин просить помощи и поддержки в праведной войне против распоясавшегося старшего брата?

Хоть и стоял Аутафорт на землях епископата Перигорского, однако ж возносить жалобы на Бертрана поехал Константин не к Перигорскому виконту, а к Лиможскому – Адемару.

На то имелись особые причины.

Как-то раньше нам уже случалось рассказывать о том, что Перигорский виконт был настоящая тряпка. Когда же доходило до распрей и кровавой потехи, толку от него и вовсе было не много. Однако же говорить о том вслух было не принято. Один только Бертран, которому вообще закон был не писан, раз позволил себе стихами о том провозгласить. Да еще жонглера своего пятнистого с этой песней по соседним замкам послал. Гильем де Гурдон, ближайший сосед Бертранов и добрый его приятель, пару раз криво ухмыльнулся; прочим же эта шутка совершенно не понравилась. Уходил жонглер от Бертрана с одним только ожогом на роже, а возвратился еще и с побоями: был двуцветный, а стал разноцветный. На том потеха и закончилась.

Еще эн Бертран пытался у виконта Перигорского жену свести. Ее домна Маэнц звали. Эн Бертран посвятил ей множество прекрасных стихов. Однако все его попытки были несерьезны. Если бы эн Бертран по-настоящему за такое дело взялся – непременно свел бы. Да только зачем ему на шею избалованная юная женщина, когда своя есть – хоть и не красавица, но преданная и плодовитая.

Как бы то ни было, а вовсе не к Перигору обращены были заплаканные взоры Константина. Прямиком в Лимож двинулся.

Виконт Адемар Лиможский – хоть и давний друг Бертранов, хоть и бились они некогда бок о бок, бунтуя против графа Риго, – а все же выслушать Константина не откажется. Хотя бы ради его жены, домны Агнес, из уважения к памяти отца ее, сеньора Оливье.

И вот, неся позор горделиво, будто корону, прибыли в Лимож эн Константин де Борн и супруга его, высокородная Агнес де ла Тур, и с ними сын их Гольфье. И тотчас же все вместе были они допущены к виконту Адемару.

У Адемара в ту пору граф Риго гостил. Приязни между ними, понятное дело, не было да и быть не могло. Мало радости Адемару вспоминать то поражение, какое ему граф Риго нанес. И добро бы только в бою разбил и армию рассеял! А то ведь землю разорил, замки посносил, деревни пожег, наемников после себя оставил – как хочешь, так и гони эту саранчу, да как ее выгонишь, коли она хуже репьев к земле прирастает?

Графу Риго Адемар тоже застрял костью в горле. Толстой костью, враз не перекусишь. Сам граф духом мятежен, мыслями широк – тесно ему на Побережье. А тут этот Адемар, такой же мятежный любитель размахнуться пошире. Вот уж правду говорят: двоим таким лучше бы не соседствовать.

Вот от каких неприятных мыслей их отвлек визит обиженного Константина де Борна, когда тот явился по-соседски излить сердечную жалобу.

Переглянулись владетели, разом о взаимной неприязни позабыв, ибо как нельзя более кстати прибыло им развлечение от тяжелых разговоров и еще более тяжелого молчания.

Эн Константин пришел не один. Был бы один – живого бы места не оставили, всего бы насмешками изъязвили (на это граф Риго скор). Следом за Константином супруга его шла, в полном трауре, волосы под темным покрывалом, лицо бледное. Рядом с домной Агнес – мальчик, ее сын.

Остановились.

Глядит граф Риго, густые брови хмурит. Адемар же разволновался, пухлые руки потирать стал.

Эн Константин де Борн приветствовал графа Риго от души – благодарен ему за то, что Борн и Аутафорт не тронул. А нужно заметить, что в ту пору, когда граф Риго карал мятежный Прованс, сильно перетрусил Константин, хотя виду старался не показывать.

Виконт Адемар между тем приглашать за дружеский стол гостей начал. Домна Агнес стояла не шевелясь, строгая и печальная. И перед этой женщиной сразу скис Адемар, всю свою словоохотливость растерял.

Был виконт человеком уже пожилым, невысоким, пухленьким. Кто бы поверил, на него глядя, что это – один из могущественнейших властителей Страны Ок, с кем и северные короли считаются. И повадки у Адемара забавные, да только улыбаться, на них глядя, мы никому бы не посоветовали.

Пока домна Агнес хранила ледяное молчание, принялся эн Константин многословно обиды изливать.

Виданное ли это дело, чтобы брат пошел на брата! (Так он начал.)

Граф Риго, который – едва лишь возможность выпадала – враждовал не только с отцом своим, старым королем Генрихом, но и с братьями, только хмыкнул, услыхав, как ловко эн Константин к делу приступает.

Однако этой усмешки эн Константин не заметил, ибо горем как бы ослеплен был. Низал слова, как бусы на нитку, плел и вил историю бедственную.

Виконт Адемар слушал – мрачнел.

Хоть сердцем Адемар всегда к Бертрану склонялся, но не мог не признать: совершил Бертран поступок весьма гнусный. И напрасно считает эн Бертран де Борн, что новая выходка так запросто сойдет ему с рук, как сходили все прежние. Ибо замок Аутафорт отдан старым Оливье де ла Туром в приданое дочери его, домне Агнес. А совершать подлое ночное нападение, да еще нанимать для того брабантцев, которые наводнили страну с тех пор, как… кх-х!.. словом, с недавних пор, – и вовсе со стороны Бертрана бесчестно.

Но мало того, что эн Бертран поднял руку на законного властителя Аутафорта и своего родного брата. Преступил он также клятву, которую дал старому сеньору де ла Туру, а именно: не посягать на Аутафорт, покуда жив господин Оливье…

– Так ведь умер эн Оливье, – напомнил граф Риго.

Все осенили себя крестом, кроме домны Агнес – та не шелохнулась даже. Ни одной ресницы, кажется, у нее не дрогнуло.

Эн Константин смутить себя не позволил. Что с того, что скончался Оливье-Турок? Ведь умер он во время паломничества и погребен с великими почестями в Иерусалиме. Сейчас у старого праведника сердце кровью на небе обливается, когда он видит, какую несправедливость совершили над его дочерью.

А граф Риго, в кресле без спинки развалясь, ляжки толстые почти бесстыдно расставив, руки, рыжим волосом поросшие, в бедра уперев, широкий лоб под золотыми кудрями пригнув, на жалобщика в упор глядел. Глядел, глядел да и брякнул вдруг:

– Эк удивил! Уж так в нашей стране заведено, эн Константин, чтобы младший сын имел больше, нежели старший…

Константин, в отличие от брата своего Бертрана, с королевскими сыновьями дружбы не водил, в ссоры их между собою не вникал, а потому намек понял плохо. Риго же омрачился, стоило ему подумать о своей отвратительной семье, где старшим вершки, а младшим корешки.

– И вот теперь, когда эн Оливье скончался в Святой Земле, – продолжал, как ни в чем не бывало, эн Константин, – счел этот безбожный, бессовестный, развращенный Бертран, что руки у него развязаны. По правде сказать, мессены, мой брат будто с цепи сорвался. Не для одного меня – для всего края он страшная угроза. Кто знает, на чьи земли посягнет он вослед за моими? А наемники, эти голодные псы или, лучше сказать, волки, только и ждут новой команды: ату, ату!..

Слушал граф Риго горестную повесть о том, как эн Бертран брата своего ночью прямо из постели в холодный снег выкинул, – губы кусал, чтобы не расхохотаться. От смеха этого неуместного одно лишь его и удерживало: безмолвное присутствие домны Агнес.

– Каков, однако же, подлец твой брат, – сказал наконец граф Риго, забавляясь.

– Так ведь ваша милость хорошо его знает, – с жаром подхватил эн Константин.

– Да, – уронил граф Риго. Голову набок склонил, Константина разглядывать стал.

Ростом Константин поменьше, чем брат его, в плечах пошире, волосом темнее. А главное – света того в глазах нет, который остается, как говорят, после того, как младенца ангел поцелует. По какой причине не захотелось ангелу Константина целовать – неведомо. Одно ясно было с первого взгляда: на Бертране почила некая благодать, а на Константине никакой благодати не почило.

Запустил граф Риго короткие толстые пальцы в густую шевелюру, голову звучно почесал. Ничего пока обиженному Константину сказать не мог.

Домна Агнес наконец шевельнулась, плащом прошумела, браслетом о невидимое под плащом ожерелье звякнула. И сказала эта гордая женщина:

– Вот, стою перед вами – дочь Оливье де ла Тура. Будто служанка последняя, ваши пустые разговоры слушаю. Неужели гнев до сих пор не посетил сердца ваши? Виконт Адемар, – она повернулась к пухленькому виконту и неожиданно лицо ее вспыхнуло, будто над пламенем она наклонилась (Адемар даже поежился), – вы, наш друг и сосед, знавший моего отца и брата…

– Да садитесь же, домна Агнес, – сказал Адемар Лиможский.

– Я стою у вашего порога, как нищенка, – продолжала домна Агнес, горделиво тряхнув головой и усаживаясь на поспешно придвинутый слугой стул. – И сын мой припадает к вашим ногам…

Гольфье между тем то непринужденно бродил по залу, то колупал пальцем краску на огромном резном сундуке.

Константин прервал свои излияния, понимая, что жена добьется своего скорее.

Граф Риго принялся ковырять в зубах ножом, глядя на разгневанную даму с живейшим любопытством. Почти плотоядным.

Адемар же из последних сил пытался придать своему одутловатому лицу суровость – сжал маленький рот, прищурил глаза.

Стиснув пальцы, прямая, как колонна, сидела перед ним домна Агнес. Эн Константин отошел к окну, откуда видна была малая часть улицы, восходящей к собору святого Марциала.

Бертран де Борн перешел все границы, нарушил все обычаи и приличия, сказал Адемар. Воистину, лишь пока жив был сеньор его и крестный Оливье-Турок, кое-как удавалось Бертрана в узде держать. На Гольфье, брата домны Агнес, надежды никакой. Не в обиду будь сказано – от своего знаменитого лютого деда ничего не унаследовал эн Гольфье, кроме имени. Сейчас, говорят, подумывает в монахи уйти. С Бертраном же воевать – тут изобретательность, хитрость, бесстрашие нужны. А пожалуй что и кровожадность.

Граф Риго соскучился. И без того понятно, что перешел Бертран все границы. Причем, давно перешел. Еще в те времена, как наездами гостил в Бордо, при дворе королевы Альенор, где и подобрал, кстати, своего пакостного жонглера.

Да и потом ничего доброго эн Бертран не совершал. Кто в Лиможе по площадям орал и присягу у бунтовщиков принимал? Стоял посреди кафедрала, бок о бок со священником, охрипшим голосом зазывал в собор всех, кто этого еще не сделал. И присягали мятежным баронам на Евангелии, которое Бертран де Борн в руках держал… За один тот день на медных пластинах оклада зеленые пятна от пальцев Бертрановых проступили – окислилась медь, столько желчи в этом Бертране накопилось…

Хлопнул себя граф Риго по ляжкам и заревел, досужие жалобы прерывая:

– Довольно! Какие у него силы?

– Человек пятнадцать у него, – сказал Константин, повернувшись от окна. – Больше половины из них – наемники, которых он Бог весть где подобрал.

– Не Бог весть где, а в Фонтенэ, – поправила домна Агнес.

Адемар возмущенно затряс головой, замотал пухлыми щеками.

А граф Риго переспросил грозно:

– Наемники? – И, разъярясь: – Я же велел уничтожить всех наемников!

– По мере наших возможностей мы выполнили это приказание, – произнес виконт Адемар, напустив на себя еще большую суровость. – Могу заметить также, что Бертран в свое время приложил немало сил, искореняя…

Граф Риго заявил, что не желает слышать о Бертране ничего хорошего. Ему, графу Риго, давно уже известно, что человек этот состоит из одних только пороков.

Константин пожал плечами, соглашаясь с графом Риго, – как бы нехотя.

И сказал граф Риго:

– Будь я проклят (и еще много чего сказал граф), но этот негодяй Бертран де Борн будет вышвырнут из Аутафорта, как приблудный пес!

И призвали каноника отца Бонифация и начали диктовать ему письма для рассылки Элиасу Перигору, Амбларту Талейрану, Гильему де Гурдону и другим, менее знатным сеньорам.

А Константина с женой его и сыном и незначительной челядью поселили в Эксидейле, где они и ждали, пока окрестные сеньоры отзовутся на их слезную мольбу о помощи.

Вот так и случилось, что Адемар Лиможский и граф Риго, которые прежде враждовали, вдруг помирились и, чудесным образом объединившись с другими владетелями, начали великую войну против Бертрана де Борна.

А Бертран де Борн засел, как мы знаем, в неправедно захваченном у брата Аутафорте, и, посмеиваясь, ждал – что предпримут сеньоры соседи. Ибо знал, конечно, что подобная дерзкая выходка просто так ему с рук не сойдет. Однако эн Бертран был уверен в своих силах и потому продолжал спокойно наслаждаться обладанием.

Белый щенок немного подрос. Наемники баловали и портили собаку, кормили почти на убой, отчего пес сделался поперек себя шире; нрав же имел жизнерадостный и проказливый.

Итье де Борн то и дело вызывался сторожить ночами ворота. Хауберту-Кольчужке господский сын все больше по душе становился, ибо видел он в юноше настоящую воинскую породу.

Жонглер Юк съездил в Борн и привез от домны Айнермады письмо, где та сообщала о крупной армии, что движется от Лиможа в сторону Аутафорта. И войдя в пределы владений Бертрана де Борна, стала эта армия все разорять и жечь, тем самым нанося Бертрановым землям великий ущерб. Новость эту принес ей один человек из Марсальи, купец, который, однако, слагает неплохие песни и поет их весьма приятным голосом.

– Фалькон! – произнес Бертран растроганно, когда дочитал письмо. Ему была приятна забота жены и друга. И сердился он на графа Риго и виконта Адемара за то, что разоряют они владения его.

Однако ничего предпринимать пока что эн Бертран не захотел.

Сидел и ждал.

Ждал, однако, не в полном бездействии: пока еще оставалось время, наводнил весь Лимузен лихими песнями, в которых беззастенчиво поносил своих противников. Особенно же доставалось, как нетрудно догадаться, виконту Адемару и графу Риго. Но поскольку до того музыканта, что подбирал мелодии к его песням, эн Бертран добраться пока не мог, то все мелодии состряпал он сам на пару с жонглером Юком. И оттого были те мелодии довольно унылыми и однообразными, ибо оба они, и Бертран, и Юк, сочиняли музыку с грехом пополам.

Вот почему поносные сирвенты, сложенные Бертраном в пору безвылазного сидения в Аутафорте, не получили большого распространения. И распевали их не так охотно, как прежние, где мелодия была столь же благозвучна, как и стихи.

Однако и того, что сотворили Бертран с Юком, достало, чтобы граф Риго впал в бешенство, а Адемара охватила ледяная ярость. Пересказывать же эти сирвенты эн Бертрана мы не станем.