Башня. Новый Ковчег 5

Глава 9. Егор Саныч

— Ну, как он? — Мельников подошёл к шкафу, уставился сквозь стекла на стоящие там коробки и пузырьки с лекарствами, и Егор Саныч увидел, как с Олега медленно сползает маска надменного и спокойного безразличия. Несколько секунд — и перед ним не строгий и важный министр здравоохранения, а просто смертельно усталый человек, который вынужден постоянно держать лицо и скрывать свои истинные чувства. У него даже плечи как будто слегка опустились, хотя это была лишь видимость — спина Олега оставалась ровной, прямой, свою слабость Мельников показывать не привык.

— Нормально. Работает твой Степан. В терапии его хвалят. Схватывает на лету, старается. Хороший у тебя пацан, Олег. А девки наши во всей больнице переполошились, так круги возле твоего сына и нарезают. Я, конечно, старался не распространятся, кто он, но, сам понимаешь, шила в мешке не утаишь. Теперь все медсестрички только про твоего Стёпу и говорят.

— Девки? Какие девки? — рассеянно проговорил Мельников. Он явно был чем-то озабочен, и, видимо, половину слов Егора пропустил мимо ушей.

— Да медсестрички наши, я же тебе говорю. Стёпа твой мало того, что парень видный, так ещё и сын самого министра — шутка ли.

Егор Саныч выделил голосом слово «министр» и внимательно посмотрел на Олега. Тот едва заметно поморщился, по лицу пробежала лёгкая тень.

Непонятно почему, но это новое звание — министр — добавляло весу, хотя по сути в должностных обязанностях Мельникова мало что изменилось. Будучи главой сектора здравоохранения, Олег много мотался по вверенным ему больницам, не гнушался заглядывать в самые дальние уголки, с дотошностью влезая в мельчайшие детали, часто бывал и в их больнице, иногда подолгу беседуя с персоналом и выслушивая жалобы пациентов. Но тогда он был свой, должность главы сектора хоть и ставила его на ступеньку выше, но не отделяла, а теперь новое слово «министр» словно провело демаркационную линию между Мельниковым и всеми остальными, и он из разряда своих прочно переместился в чужой, ещё пока непонятный для всех лагерь.

Потому сегодня появление Олега в их больнице — первое его появление в новом качестве — вызвало совершенно несвойственный переполох, который нервно и раздражительно действовал на всех: люди ещё не привыкли к новым порядкам, не приспособились к ним и потому не знали, как себя вести. Взбудораженный персонал метался по коридорам, но Олег, мало обращая на всех внимания, сразу направился к Егор Санычу, отыскал его в одной из палат, и они уединились в ординаторской хирургического отделения, выгнав перепуганных ребят-интернов.

— Значит, работает… — протянул Мельников.

— Работает. Всё в порядке с ним, не переживай. Я постоянно заглядываю, как ты меня и просил. Но, если честно, лишнее это. Твой Степан — парень серьёзный, ответственный. Пойдём, я тебя к нему провожу, сейчас как раз его смена.

— Да, конечно, проводишь… Погоди, Егор Саныч, погоди, успеется.

Егор Саныч напрягся. Похоже, Мельников появился в больнице не только из-за своего сына. Было что-то такое в лице Олега, отчего Егору стало не по себе, и в голову ворвалась абсурдная мысль: Олег узнал? Но откуда? И какое ему дело до всего этого?

— Ты сам-то как, Егор Саныч? — Мельников отошёл от шкафа, присел на стул и показал рукой на диван, приглашая Ковалькова тоже присесть. — Как тебе работается? Мы же тогда так толком и не переговорили. Когда ты внезапно решил снова из участковых в хирурги податься.

— Да что я? Я — нормально. Работаю потихоньку, руки помнят.

— Руки помнят, — медленно повторил Мельников, поправил идеально завязанный галстук, автоматически смахнул с лацкана пиджака несуществующую соринку, а потом вдруг резко подался вперёд и прямо посмотрел ему в глаза. — Я же знаю, Егор Саныч, с чего ты вдруг так внезапно решил поле деятельности сменить. И о том, что руки твои помнят, тоже знаю. Видел воочию результат.

— Я… о чём это вы? — Егор Саныч от неожиданности снова перешёл на «вы», как это и было положено. На людях и в присутствии посторонних он всегда соблюдал субординацию. Это наедине, в память об их совместной работе Ковальков позволял себе обращаться к Мельникову на «ты», помнил ещё, как тот, сегодня глава сектора здравоохранения, а по-нынешнему министр, пришёл к ним в больницу молодым интерном, как учился всему, как нервничал перед своей первой операцией, когда ассистировал ему, Егор Санычу. Так что, в некотором роде Егор был Олегу крёстным отцом в профессии, и Мельников это помнил, всегда помнил: и когда резко пошёл на повышение, быстро превзойдя своего учителя, и когда и вовсе взлетел до небес.

— Я о Савельеве, Егор Саныч. Я знаю, что это ты его прооперировал, — Мельников выжидающе смотрел на Егора.

— Откуда? А, Анна… конечно, — догадался Ковальков. — Я ведь… Олег, меня вслепую использовали. Когда меня в ночи сдёрнули, думал, что опять пацаны наши хулиганят, подрались, или того хуже — ножом кого пырнули. Сам знаешь, у нас внизу всяко бывает. А когда понял… Я — врач, Олег. Да что я тебе объясняю. Не мог я по-другому поступить.

— Зачем ты оправдываешься, Егор? Я же тебя ни в чём не обвиняю, — заметил Олег. — Мы, в общем-то, сейчас на одной стороне.

— Да? — Егор Саныч усмехнулся. — На одной ли? И, позволь тебя спросить, на чьей? На стороне Савельева? О котором сейчас чёрт знает какие слухи ходят, что окопался он где-то внизу, на какой-то непонятной станции, то ли атомной, то ли ещё какой. Думаешь, если я его вытащил с того света, я теперь в его сторонники записался? Нет, Олег. Он для меня всё тот же Савельев — инициатор закона, который столько людей… и Варенька моя…

При имени жены в горле Ковалькова встал ком, он сделал паузу, чтобы справиться с собой, отдавая себе отчёт, что если продолжит сейчас, то сорвётся. Олег его не торопил — за внешней холодностью Мельникова по-прежнему скрывалась деликатность и какая-то удивительная бережность и чуткость к человеку. К любому человеку.

— Или… — Егор сделал усилие над собой, отгоняя образ некрасивой маленькой женщины, некрасивости которой он не замечал и не помнил, и чувствуя, как вместо горькой и болезненной нежности, всегда возникающей в душе, когда он думал о Варе, в нём поднимается гнев, страшный и невероятный в своей разрушительной силе. — Или ты решил, что я на стороне нового Правительства, министром которого ты теперь являешься? Судя по тому, что Закон снова вот-вот вступит в силу, этот Верховный по людоедству мало чем отличается от своего предшественника. Нет, Олег. Я — ни на чьей стороне. Ты знаешь, я в политику не лезу. Моё дело маленькое — лечить людей, спасать, что я и буду делать, пока могу. А остальное, Савельев, Андреев, любой другой, кто придёт им на смену… тут я — пас. Если тебе нужно моё содействие в том, чтобы обходить закон, я готов. Всё что от меня зависит, сделаю.

— Ты прав, Егор Саныч. Мне нужно твоё содействие. Очень нужно, — проговорил Мельников. — Я как раз потому и пришёл к тебе. Но речь пока идёт не об обходе Закона, сейчас мне требуется немного другое. Дело в том, что сегодня нужно сформировать выездную бригаду медиков, человек десять, пара хирургов, анестезиолог, младший медперсонал. И я бы хотел, чтобы ты в неё вошёл.

— Выездная бригада? Для чего? Куда? — удивился Егор Саныч.

— На АЭС. К Савельеву, — коротко ответил Олег.

— На АЭС? — Егор Саныч удивлённо присвистнул. — Значит, там всё-таки АЭС. Надо же. Атомная электростанция… Стало быть в официальных сообщениях не врут. В Башне действительно есть ещё один источник энергии, и Савельев о нём знал? И тогда знал, когда людей тысячами на смерть отправлял? Да… я, конечно, всегда понимал, что политика и власть для Савельева первичны, но, чтобы такой цинизм…

— Всё не так просто, Егор Саныч, — перебил его Мельников, но Ковальков поморщился.

— Олег, я тебя прошу. Уж ты-то не начинай. Я, конечно, понимаю, что там наверху, где ты сейчас, всё устроено по-другому, может, даже и оправдание существует всей этой мерзости и грязи, но я… я отказываюсь понимать. И ты меня, пожалуйста, сюда не впутывай. Я — врач, у меня тут люди, а там у вас…

— Там тоже люди, на АЭС, — заметил Мельников. — Раненые. Судя по списку медикаментов и оборудования, которое им нужно, там есть тяжёлые. И потому я прошу тебя, Егор, помоги.

— Почему я? Олег, у меня перерыв в практике был большой, ты же это знаешь не хуже меня. Я и здесь-то сложные операции стараюсь не брать, чтобы не дай бог не напортачить. Да и стар я уже, найди кого помоложе.

— Мне нужен человек, которому я доверяю, Егор, — ответил Мельников. — Очень нужен.

— Ясно-понятно. Политика, мать её. Так, Олег?

Он вглядывался в напряжённое лицо Олега, пытаясь понять, куда тот клонит.

— Да, политика, — нехотя признал Олег. — Мне нужен человек, который передаст Савельеву информацию.

— Олег, да пойми ты меня! Я для ваших политических игр не создан, не наградил господь бог требуемыми качествами. Да я и не хочу, если честно. По мне, что Савельев, что Ставицкий-Андреев, оба — упыри. Для них человеческие жизни — это цифры в графиках и планах. Новый правитель хочет снова Закон ввести? Да что там, фактически уже ввёл. Так и Савельев его не отменил — приостановил только. И нет никакой гарантии, что не вернул бы его обратно через несколько месяцев, снова обосновав всё какой-нибудь необходимостью и угрозой для общества. К тому же Савельев знал про существующий источник энергии, наверняка знал, иначе и быть не может, — Егор поднял руку, заметив, что Мельников хочет что-то возразить. — И не говори мне ничего, Олег. Не существует в этой ситуации никаких оправдывающих слов и аргументов, все они притянуты за уши. И для меня всё это значит только одно: тогда, вместо закона Савельев мог всё повернуть по-другому. Мог, но не стал. Почему не стал — мне плевать. Я не хочу в это вникать и пытаться понять, что там Савельевым руководило. Потому что для меня, люди — не цифры, они живые. У каждого была своя жизнь со своими радостями и печалями, у каждого были родные и близкие. Это трагедии, сотни тысяч трагедий, и у каждой такой трагедии есть лицо. А поэтому мне всё равно, кто из них будет у руля. Андреев, Савельев… Они оба друг друга стоят.

— Поверь мне, Егор Саныч, по сравнению со Ставицким-Андреевым, Савельев — просто ангел с крыльями. Ты думаешь, что я Савельева внезапно полюбил? Нет. Мое отношение к Павлу Григорьевичу и тем более к Закону не поменялось. Потому что Савельев печётся о человечестве в целом, не понимая при этом, что человечество, оно из людей состоит. А людей он не видит. Только идею свою. Да, в некотором роде, ты прав. Люди для Савельева — цифры. Но для Ставицкого…

Мельников сделал паузу, пытаясь справиться с собой, на лице промелькнуло неприкрытое отвращение, и добавил, неожиданно повысив голос:

— То, что собирается сделать Ставицкий, Егор, это не просто преступление. Это самое омерзительное, что можно придумать.

— Не понимаю, что может быть омерзительнее отправки сотен тысяч людей на смерть только по причине их бесполезности для общества, — упрямо буркнул Егор. Ему странно было видеть обычно бесстрастного Олега таким возбужденным, но сдаваться без боя он не собирался.

— Понимаешь, — Олег усилием воли согнал с лица выражение гадливости. — С одной стороны ты прав, конечно. Ставицкий-Андреев тоже, вроде Савельева, о судьбе человечества печётся. Только если у Павла Григорьевича идеальное общество выглядит вполне себе справедливым, то Ставицкий… Как тебе искусственное выведение людей? Насильственное оплодотворение, выбраковка негодных к размножению особей с принудительной кастрацией? Как тебе маленькие дети, которых именуют образцами, лишают родителей и воспитывают в условиях, калечащих психику? Так, что и человеческого там ничего не оставят, одни инстинкты, которые тоже будут брать под контроль. Как тебе такое, Егор Саныч?

Мельников всё-таки не выдержал — сорвался. Его лицо раскраснелось, глаза стали непривычно злыми, ощетинились острыми иголками, заблестели холодной сталью.

— Я слышал, что новый Верховный помешан на чистоте рода, — растерянно проговорил Ковальков. — Ну, вроде как аристократию собрался вернуть.

— Аристократия — это только вершина айсберга. Всё намного страшнее. Сегодня он показал мне программу. Она называется «Оздоровление нации». От оздоровления там одно только название, а по сути это какое-то утрированное продолжение опытов доктора Менгеле, помнишь такого исторического персонажа? Мы проходили на истории медицины. И теперь эту программу Ставицкий собрался внедрять. У него уже всё готово, понимаешь? Всё готово. Он давно её разрабатывал, тайно вёл исследования в лаборатории у меня под носом. Некрасов… Помнишь Некрасова?

Егор Саныча как ударили под дых. Некрасова он помнил — таких людей из жизни не вычеркнешь, здесь даже память забывает о своём милосердии, — и, пожалуй, это был единственный человек, смерти которому Егор желал. Стыдился своей ненависти, пытался с ней бороться, но ничего не мог сделать. Этот человек — большой, громкий, кажущийся добродушным рубахой-парнем, не глядя отправил на смерть несколько десятков беременных женщин. Ради карьеры отправил. План выполнял…

Иногда Ковальков думал, что если бы судьба распорядилась так, что тогда вместо раненого Савельева перед ним оказался Некрасов, то он оставил бы его истекать кровью. Наплевав на все клятвы, на своё человеколюбие и на профессиональную этику. Так он думал и вместе с этим знал, что всё равно сделал бы всё от него зависящее. Сделал, продолжая ненавидеть и его, и себя.

— Так вот, Егор Саныч, если я сейчас это не остановлю, то ты только представь, во что превратится жизнь в Башне. Это будет не просто страшно. Это будет воплощением всего самого мерзкого, уродливого, гадкого, на что только хватает фантазии. А вернее, на что её не хватает. И потому мне нужно связаться с Савельевым. А единственный путь — это отправить с бригадой того, кому я могу довериться.

Ковальков молчал, всё ещё переживая внутри вспышку ненависти, вызванную именем Некрасова. Если это так… если Олег говорит правду… Хотя зачем ему врать? Скорее всего, так и есть. И тем не менее что-то сопротивлялось в душе Егора, словно блок какой стоял. Ему казалось всё это слишком сложным, требовало более глубокого понимания, возможно, знаний, которыми он не обладал. От слов «спасение человечества» веяло чем-то пафосным, претенциозным и оттого неестественным и отталкивающе-пугающим. Это была вотчина проклятых политиканов, привыкших жонглировать высокими фразами и патетическими словами, тех, кто с лёгкостью фокусников выворачивают любую ситуацию шиворот-навыворот, белое выставляют чёрным, чёрное — белым, и им — Егор это твёрдо знал — верить нельзя. Но с другой стороны, если так говорит Олег…

Олег всегда был симпатичен Ковалькову. Что-что, а интриги и высокая политика были Мельникову так же чужды и отвратительны, как и самому Егору, и Егор Саныч уже был готов поверить и даже сорваться на эту чёртову АЭС, и даже — чего уж там — передать сообщение Савельеву, ещё раз взглянуть в развязно-весёлые зелёные глаза Литвинова (эти двое были повязаны политикой и в дружбе, и в ненависти), вот только… только был здесь в больнице у Егора один незакрытый гештальт. Мальчишка, за которого он отвечал, не перед кем-то — перед самим собой отвечал.

— Ну так как, Егор Саныч? — Мельников вскинул на Ковалькова потухшие усталые глаза. Вспышка, которую он позволил себе, уже прошла, и она словно высосала его изнутри, опустошила.

Егор отвёл взгляд.

— Извини, Олег. Всё, что ты говоришь, конечно, чудовищно, но… Если надо снова организовывать врачебное подполье, спасать пациентов — тут ты на меня можешь рассчитывать. Всё, что в моих силах сделаю. Но политика… Уволь меня от этого, Олег. Не хочу я, противно мне. Ты уж найди кого помоложе, чтобы в шпионов играть.

Потухшие глаза Мельникова на миг вспыхнули. Что там было — разочарование или даже лёгкое презрение к его трусости — этого Егор не уловил.

— Извини, — ещё раз повторил он, тихо, почти прошелестев сухими, потрескавшимися губами. И вслед за этим неловким извинением в ординаторской повисло молчание.

— Хорошо, Егор, я понимаю, — наконец ответил Олег. — Заставлять не буду.

Он кинул быстрый взгляд на часы.

— Ну что, к сыну-то твоему вести тебя? — буркнул Ковальков, пытаясь скрыть смущение. Он понимал, что подвёл Олега. Понимал, но согласиться на его предложение никак не мог.

— Что? — Мельников вынырнул из своих невесёлых мыслей. — А, к сыну… да. Хорошо, пойдём, Егор Саныч.

Он поднялся, небрежным жестом застегнул пуговицу на пиджаке и сделал знак Егору следовать за ним.

У входа в терапию их уже ждали: завотделением Петр Иванович Горячев, плотный лысый мужчина с крупным мясистым носом, и сама главврач, Маргарита Сергеевна, которой уже доложили о внезапном визите самого министра.

— Олег Станиславович, добрый день! — Маргарита Сергеевна первой шагнула к Мельникову и протянула крепкую, по-мужски широкую ладонь. — Вы к сыну? Или по делу?

Горячев, выглядывающий из-за спины главврача, только сдержанно кивнул.

Егор Саныч с горечью отметил, что всё теперь не так как раньше. Петр Иванович, которого сам Егор привык называть просто Петей, был одним из тех, кто работал в их врачебном подполье бок о бок с Мельниковым все четырнадцать лет. Скольких больных со своего участка, которым ещё можно было помочь, сам Егор направил Горячеву — не счесть, все люди с сомнительными диагнозами (это они, у себя в подполье называли так «сомнительные», хотя никакими сомнительными эти диагнозы вовсе не были) так или иначе проходили через терапию, через руки это невысокого, плотного мужчины, немолодого, с невзрачной внешностью, и только потом, по каналам, которые были известны только Горячеву и Мельникову, попадали либо в другие больницы — к «своим» врачам, либо к Анне, на пятьдесят четвёртый.

И вот сейчас Петр Иванович с осторожностью смотрел на Мельникова, не делая никаких попыток сближения, словно и не было тех четырнадцати лет, словно новое звание, навешенное на Мельникова, как генеральский мундир с тяжеленными медалями, делало Олега другим человеком — чужим, непонятным и невообразимо далёким. Отчасти в этом был виноват и сам Олег. Если бы он показал людям, как тяготит его эта новая должность, если бы улыбнулся, если бы чуточку открылся, это решило бы многие проблемы. Но Мельников завернулся в кокон непроницаемости, нацепил на себя безразличную холодность, и, казалось возвёл свою вежливость и отстранённость в недостижимый абсолют, ещё больше ото всех отдаляясь.

— И к сыну, и по делу, — сдержанно ответил Мельников на вопрос Маргариты Сергеевны. — Если вы не возражаете, я сначала поговорю со Степаном, а потом подойду к вам. Не подскажете, Петр Иванович, — теперь Мельников обратился уже к Горячеву. — Где я могу найти своего сына?

— Должен быть в процедурной. Третья дверь по коридору. Вас проводить, Олег Станиславович?

Горячев подхватил вежливый тон Олега, почти полностью скопировав холодные нотки. Это было нехорошим знаком. Мельников непроизвольно устанавливал стену между собой и людьми, выкладывая кирпичики недоверия, и, хотя сам понимал, что совершает ошибку (а Егор Саныч видел, что Олег это понимал, и что его это тяготило), но ничего не мог с собой поделать.

— Нет, не надо, — сухо отозвался Мельников. — Егор Саныч меня проводит.

Степан действительно был в процедурной, перебирал ряды пробирок с анализами, сверяя наклейки с записями в журнале. Ему помогала строгая красивая девушка — Егор Саныч часто видел их вместе. Кажется, её звали Гулей.

Когда Олег вошёл, Степан обернулся, и на его лице появилось упрямое выражение.

Что-то определённо произошло между отцом и сыном. Что — Егор Саныч не знал, но догадался об этом ещё тогда, когда Степа появился здесь в больнице неделю назад. Прочитал в упрямом выражении лица парня, в сердито блеснувших зелёными искорками глазах. Вот он, вечный конфликт отцов и детей: юные нигилисты и романтики против взрослых реалистов, придавленных опытом лет, как тяжёлой, неподъёмной плитой. Сколько раз это описывалось в классике, подавалось с той и с другой стороны, казалось бы, уже можно раз и навсегда уразуметь и сделать выводы, но нет… И каждый раз, когда молодость, не признающая авторитетов, пытающаяся пойти своим собственным путём, сталкивается со зрелостью, которая как в железные латы облачена в рассудительность и благоразумие, всё вспыхивает с новой силой. Семнадцатилетние циники и бунтари восстают против отцов, против их нескладной, неумело прожитой жизни, клятвенно обещая, что уж они-то проживут свою жизнь по-другому, и отцы молчаливо принимают клятвы своих детей, веря и не веря этим лживым и непрочным обещаниям.

— Стёпа, здравствуй, — голос Олега потеплел. Он шагнул к сыну, но тот не сделал никакого ответного движения, продолжал стоять, сверля отца злым взглядом.

— Здравствуй…те, — процедил Степан.

— Здравствуйте, — девушка рядом с ним тоже обернулась, внимательно посмотрела на Мельникова, потом на Стёпу. — Стёпа, я пойду, наверно. Потом закончим.

— Подожди, Гуля. Это не займёт много времени, — неожиданно зло проговорил Стёпа. — Вы к нам, Олег Станиславович, по делу?

Егор Саныч вздохнул. Он чувствовал, что эта напускная бравада, нарочитое хамское поведение — всего лишь защита мальчишки, реакция на какую-то обиду. Но эта защита больно ранила Олега, хотя, конечно, виду тот не показывал.

— Как ты тут? — проговорил Мельников. — Мама волнуется, ты бы почаще ей звонил.

— Как могу, так и звоню, — буркнул Степан. — У меня тут дел много.

— Степан, — Олег говорил всё так же ровно, но Ковальков уловил просящие нотки в его голосе. — Я тебя прошу, приходи домой сегодня. Я скажу маме, мы поужинаем вместе. Она очень волнуется.

— Я лучше сам к ней загляну завтра, в обед. Когда вас, Олег Станиславович, не будет.

Мельников едва заметно дёрнулся, будто эти слова ударили его наотмашь, отбросили назад, и Олег, который собирался подойти к сыну и уже сделал ещё один шаг, в нерешительности остановился, не зная, как быть дальше. Наверно, в первый раз за много лет Егор Саныч увидел ничем неприкрытую растерянность на лице Мельникова.

«Вот же молодёжь, — устало подумал Ковальков. — И чего ерепенятся, чего пытаются доказать?»

Он стоял чуть позади Олега, смотрел на сына Мельникова, неплохого в сущности парня, доброго, ответственного, не похожего и одновременно так похожего на Олега, и думал о другом мальчишке, который свалился на его голову неделю назад и который уже сейчас причинял ему столько хлопот, что Егор Саныч сто раз пожалел, что ввязался в ту авантюру с подменой документов. Если бы сейчас его спросили, зачем он это сделал, Ковальков только сердито пожал бы плечами, буркнул бы под нос что-то типа «бес попутал», уходя от прямого ответа. Потому что в двух словах всего не расскажешь, а долго объяснять Егор Саныч не любил.

Когда в разбитом и почти неузнаваемом лице лежащего без сознания на каталке мальчишки Егор опознал Кирилла Шорохова, едва сумев погасить рвущийся на волю вскрик, он подумал в первую очередь даже не об отце этого оболтуса, с которым его связывали крепкие товарищеские отношения, а о матери — доброй, тихой, неконфликтной женщине. Чем-то Люба Шорохова напоминала ему его Варю, наверно, своим мягким внутренним светом, какой есть далеко не у каждой женщины — тем ласковым, тёплым светом, в который можно укутаться, уткнуться, ощущая себя ребёнком, убаюканным нежными объятиями материнских рук. И, наверно, благодаря Любе, благодаря тем вечерам, что он проводил в доме Шороховых, где его старая, закосневшая душа отогревалась, а острое горе сглаживалось и притуплялось, благодаря всему этому он и жил — не существовал, покорно и безвольно плывя по течению дней и лет, а именно жил, оставаясь и чувствуя себя человеком.

И разве мог он, после всего этого, оставить их сына без помощи? В беде, перед лицом опасности, в двусмысленной ситуации, в которой тот оказался.

Егор Саныч опять незаметно вздохнул. У Кирилла Шорохова дар впутываться в разного рода истории, но эта превзошла всё, что можно было вообразить. Его нашли на заброшенном этаже рядом с тремя трупами, которые бы запросто навесили на парня — кто бы стал в этом разбираться, — и тогда исход один, увы, предсказуемый и страшный исход. И как бы тогда Егор смотрел в глаза Ивану, Любаше? Как? Да он и себе бы в глаза смотреть не смог…

— Степан, — голос Мельникова выдернул Ковалькова из его мыслей. — У меня сейчас мало времени, и вечером тоже есть дела, но я постараюсь освободиться пораньше, мы с мамой будем ждать тебя.

— Дела! — Стёпа вдруг прищурился, отложил пробирку, которую до этого вертел в руке. — Конечно, па… Олег Станиславович, знаем мы ваши дела. Наслышаны уже. Закон собираетесь со своим любимым новым Верховным возвращать. Всех, кто не нужен, тех в расход. Планы поди уже составляете, да? Да иди ты, па… Идите вы со своими делами!

— Стёпа, ты же ничего не знаешь…

— А чего мне знать? Это раньше ты был Мельниковым, людей спасал, а теперь ты ж у нас не Мельников! Ты ж у нас Платов! Тебе теперь твои корни аристократические не позволяют!

Стёпа, позабыв, что до этого только что называл отца на «вы», вкладывая в это «вы» всё презрение и обиду бунтующей юности, теперь сбился на «ты» и бросал в лицо отца обвинения, злые, несправедливые слова, а Мельников молчал, внешне оставаясь спокойным, но Ковальков знал, как нелегко даётся Олегу эту спокойствие.

— Стёпа! — удивительно, но первой не выдержала Гуля, высокая, смуглая девушка — напарница Степана. — Перестань. Как тебе не стыдно так говорить?

Она схватила Стёпку за рукав, инстинктивно, как хватают за руку детей, когда хотят их угомонить.

— Мне стыдно? — Стёпа сбросил её руку со своей, нервно дёрнув плечом. — Это ему должно быть стыдно! За всё, что он сделал ради своего министерского кресла! Ты просто не знаешь!

Степан повернул негодующее лицо к девушке, с шумом выдохнул и опять открыл рот, чтобы продолжить. Но она не дала. На смуглом лице ярко и гневно вспыхнул румянец, большие тёмные глаза сердито блеснули.

— Это твой отец, а ты… ты такие слова… да ещё при посторонних. Я… — она не договорила, отодвинула Стёпку плечом и почти бегом устремилась к двери.

— Гуля, — со Степана разом слетел весь гонор. — Ты куда?

На его вопрос она не ответила, даже не обернулась, лишь у самой двери пробормотала, непонятно кому — Егор Санычу или Мельникову:

— Извините, — и выскочила из процедурной.

После этого Стёпа совсем сдулся, опустил глаза, упрямо уставившись на свои ботинки.

— Мы всё-таки будем ждать тебя сегодня с мамой, — повторил Мельников и вышел, забыв про Егор Саныча.

Догонять Мельникова Егор Саныч не стал. Тот пошёл в сторону кабинета главврача, наверняка решать свои рабочие вопросы — всё это Ковалькова уже не касалось. Он медленно выгонял из своей головы разговор с Олегом, возвращаясь мыслями к своим повседневным делам: к Макарову из сто пятой палаты, которого всё же надо готовить к операции, к Люде Коваленко из сто тридцатой, которой пришлось ампутировать палец на руке (производственная травма), и которая теперь всё время плакала, потому что не было большего горя для этой двадцатилетней девчонки, чем её обезображенная рука, к угрюмому старику из сто первой, — Проворову… Проводову… Егор Саныч никак не мог запомнить его фамилию — этого надо готовить на выписку, и, конечно, к глупому и порывистому Кириллу Шорохову, который — стоило Егор Санычу появиться на пороге палаты — встречал его неизменным вопросом: «Вы что-нибудь узнали про Нику?»

Наверно, надо было спросить про Савельевскую девочку у Олега, вдруг подумал Ковальков, но тут же отбросил эту мысль. А что бы это дало? Да ничего, кроме дополнительных проблем. Мальчишка и так плохо управляем — с каждым днём сдерживать его всё трудней и трудней, и, если б не пропуск Веселова, который Егор Саныч предусмотрительно держал при себе, Шорохов давно бы уже куда-нибудь рванул, подставляя и себя, и его, да и всю больницу.

Егор Саныч сердито нахмурился и зашагал в сторону регистратуры. Надо было взять историю болезни этого Проворова или Проводова, оформить выписку и отправить уже старого ворчуна домой.

У стойки регистратуры стоял мужчина в военной форме, и Ковалькова внезапно словно по голове стукнули — он притормозил, делая вид, что заинтересовался информацией на стенде, исподтишка наблюдая за этим человеком. Егор Саныч и раньше не склонен был сильно доверять людям в форме, а сейчас и подавно. Ото всех, кто так или иначе был связан с властью, а уж тем более от тех, кто эту власть охранял, Егор Саныч предпочитал держаться подальше, но этот человек — высокий, стройный, похожий на поджарого степного волка — был не просто обычным военным, он был ищейкой, идущей по взятому следу. И это не было разыгравшимся воображением старого врача. Мужчина о чём-то разговаривал с девушкой, дежурящей в регистратуре, внимательно листал журнал регистрации, потом по его приказу медсестра принялась искать что-то на стеллаже с личными карточками больных.

Егор Саныч вспотел.

Он думал о своём подлоге, думал о Кирилле Шорохове, которого он скрывает здесь под чужой фамилией, скрывает ото всех, даже от его родителей (Егор Саныч опасался сообщать об этом даже Любаше, хоть и понимал, что она наверняка сходит с ума по сыну), и пытался убедить себя, что всё это ложная тревога, что у страха глаза велики, и не такая уже важная птица этот парнишка Шорохов… но интуиция сигналила об обратном, а когда человек, стоявший у регистратуры, достал планшет, Ковальков совсем напрягся. Планшеты в Башне были далеко не у всех, и, значит, это не рядовой военный, но тогда кто он?

Егор Саныч торопливо вытер проступившую на лбу испарину. Военный уже отошёл от регистратуры, его ровная и прямая спина маячила вдали больничного коридора, а Ковальков всё ещё не мог сдвинуться с места, он словно прирос к полу. Наконец он собрал волю в кулак и приблизился к регистратуре, чувствуя, как подрагивают и подламываются в коленях ноги.

— Дашенька, — Егор Саныч не без труда вспомнил имя дежурившей девушки. — Доброе утро. Мне бы историю болезни Проворова.

— Проводова, — поправила его Дашенька и улыбнулась. Ковальков отметил, что улыбка у девушки вышла несколько натянутой. — Минуточку…

Пока она, отвернувшись, рылась в стеллаже, находящемся сзади от неё, Егор Саныч пытался рассмотреть журнал, который лежал на столе и был открыт на дате… на той самой дате, когда в больницу доставили Шорохова.

— Вот, пожалуйста, — Даша протянула ему папку.

— Спасибо. Дашенька, а что это за мужчина тут только что с тобой разговаривал?

— Это же сам… начальник службы безопасности. — девушка инстинктивно подалась чуть ближе к Егор Санычу и понизила голос. — Слышали, по общей связи передавали, что теперь есть служба безопасности, и каждый должен оказывать ей содействие. А этот — самый главный. Караев его фамилия.

— Караев? — переспросил Егор Саныч. — А что ему у нас вдруг понадобилось?

Он старался говорить ровно, словно с его стороны это было не более, чем праздное любопытство. Кажется, медсестра ничего не заметила.

— Спрашивал про пациентов, которых доставляли неделю назад. Велел дать ему посмотреть журнал, а потом спросил про Веселова.

— Про Веселова? — внутри Ковалькова всё оборвалось. — Почему про Веселова?

— Я не знаю, — Дашино круглое лицо стало слегка растерянным и печальным, как будто её огорчало то, что она не может помочь старому доктору. — Но он попросил все данные на этого Веселова. Адрес, место работы.

— И ты дала?

— Конечно. А разве не должна была? Он же начальник службы безопасности.

— Нет-нет, всё нормально, — Егор Саныч оторвался от стойки. В голове гудело, а ноги дребезжали, словно он только что пробежал марафон на время. — Всё нормально, Дашенька. Ты всё правильно сделала. Всё правильно…

— Егор Саныч! Егор Саныч! — навстречу Ковалькову кинулась медсестра Лиля. На её лице было написано крайнее возмущение. — Вы скажите ему!

— Успокойся, Лиля. Что и кому я должен сказать?

Егор Саныч не помнил, как он добрался до своего отделения. Ему казалось, что он бежал, хотя на самом деле от волнения он едва переставлял гудящие и дрожащие ноги, которые и теперь его не слушались, и ему, чтобы не упасть, даже пришлось привалиться к дверному косяку сестринской, куда он зашёл, сам не зная зачем.

— Да Веселову этому вашему. Знаете, где я его застала? Тут, у поста! Он рылся в шкафу, где документы и вещи пациентов хранятся. Я только на минуточку отошла, и он… А если там что-то пропадёт?

— Не переживай, Лиля. Я всё улажу. Не волнуйся.

Кое-как отлепившись от косяка, Егор Саныч вышел из сестринской и зашаркал по направлению к палате.

Кирилл сидел на своей койке, бледный и напряжённый. Увидев входящего врача, бросил короткий упрямый взгляд и снова уставился перед собой, всем своим видом показывая, что разговаривать он не намерен.

Егор Саныч прошёл внутрь, взял стул, подтолкнул его к кровати Кирилла и устало опустился на него. Хорошо, что в палате сейчас, кроме Кирилла, никого не было, наверно, остальные были на процедурах, а, может, и в столовой — время было обеденное.

— Ну и что ты себе позволяешь? — Егор Саныч взглянул на Кирилла. Побои с его лица уже почти сошли, организм молодой, здоровый, на парне всё заживает, как на собаке. Трещины в ребре, пожалуй, болят, но разве этот упрямец признается. — Ты зачем на пост полез? Я же просил тебя, Кирилл. Что там тебе понадобилось?

— Пропуск, — карие глаза Кирилла гневно сверкнули. — Мне нужен пропуск. Если вы не хотите меня выписать, то я сам… сам уйду. Вы вообще не имеете никакого права меня тут держать. Я уже здоров.

— Вот что ты за дурак такой? Господи, за что мне всё это? — почти простонал Ковальков.

— А вы отдайте мне пропуск, и всё, — Шорохов упрямо вздёрнул подбородок, а потом почти умоляюще добавил. — Отпустите меня, Егор Саныч. Мне надо узнать, что с Никой… Вы же мне не говорите. А мне надо, понимаете надо!

— Значит так, Кирилл, — Егор Саныч понизил голос. — Теперь послушай меня внимательно. Я не знаю и не хочу знать, что там произошло на том этаже, откуда взялись трупы, и кто тебя так отделал. И какое отношение ко всему этому имеет дочка Савельева — тоже не моё дело. Но тебя уже ищут. Это ты понимаешь? Из службы безопасности. Сегодня интересовались. И, возможно, там уже поняли, что ты скрываешься под чужой фамилией.

Кирилл прикусил нижнюю губу, недоверчиво посмотрел на врача.

— Ну так тем более отпустите меня.

— И куда ты пойдёшь? — устало поинтересовался Егор Саныч. — Тебя никуда не пустят, кроме как на свой этаж. А тебе ведь не на свой этаж надо, правильно я понимаю? Ты ж, идиот такой, наверх побежишь? Там тебя и схватят. И второй раз ты так легко не отделаешься.

Кирилл молчал.

— В общем, давай мы поступим так, — продолжил Егор Саныч. — Ты сейчас перестанешь дурить, а я подумаю, что нам теперь делать. Есть у меня одна идея. А ты приляг, Кирилл, у тебя трещина в ребре, тебе покой нужен, а ты тут скачешь по отделению, медсестёр пугаешь.

— Я всё равно тут не останусь, — не сдавался Шорохов. — Тем более, если так и так уже узнали.

— Не останешься, не останешься, — заверил его Ковальков, который внезапно понял, как надо действовать. — Ты только не испорти всё. Полежи тут до вечера, а я всё устрою. И без фокусов, Кирилл. Ты же и меня подставишь, если что.

Шорохов нехотя кивнул. Егор Саныч поднялся со стула, пошёл к двери, ощущая спиной колючий взгляд непокорного мальчишки. У выхода он ещё раз оглянулся.

— Пожалуйста, Кирилл. Не делай глупостей, прошу тебя. Хотя бы до вечера. Хорошо?

И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, быстро вышел из палаты.