Башня. Новый Ковчег-3

Глава 18. Кир

— Тебе что, заняться нечем? — Анна Константиновна появилась внезапно, выросла словно из-под земли и теперь стояла и смотрела на Кира чёрными как ночь глазами.

Заняться Киру действительно было особо нечем, и Анна Константиновна это прекрасно знала. Ремонтные работы в больнице по-прежнему продолжались, хотя Петрович и грозился бросить всё к ядрёной фене, потому что его ребята за спасибо не работают. Но день сменялся ночью, а на утро в больницу опять являлась бригада Петровича, молчаливая и сосредоточенная, и снова визжали болгарки, и злой мат бригадира прорывался сквозь пение перфоратора. В центре больницы, подальше от ремонтного шума, коротали свои дни старики, да ещё эти двое в тайнике, которых Кир предпочёл бы не видеть, вели бесконечные разговоры, от злости бросаясь на стены.

Свою работу Кирилл Шорохов уже сделал, капельницы кому надо поставил, мусор убрал, еду принёс, помог Наташке Щербаковой поменять постельное бельё у стариков, а потом смылся оттуда, от назойливой напарницы, которая уже достала его своими намёками и заигрываниями, нашёл укромный уголок и, примостившись к стене, раскрыл принесённую с собой книгу. До конца смены оставалось два часа, и Кир, сам не понимая, как так вышло, с головой ушёл в совершенно чужой мир и опомнился только тогда, когда Анна Константиновна гаркнула ему прямо на ухо, возвращая в действительность.

— Я тебе вопрос задала, Кирилл, — тон Анны Константиновны не предвещал ничего хорошего. Да и весь её облик — неестественно прямая напряжённая спина, колючий взгляд, сжатые тонкой ниточкой губы — всё кричало о том, что от неё сегодня лучше держаться подальше. Кир и держался, но она всё равно его нашла, устроила нагоняй, ровным, начисто лишённым эмоций голосом отчитывала, как по писанному речь читала.

— Мне кажется, ты не очень хорошо понимаешь свои обязанности, — Анна Константиновна говорила негромко, но ей и не было нужды кричать. Кир втянул голову в плечи и неловко попытался убрать книгу за спину, хотя это было уже ни к чему — Анна Константиновна и так видела, что он читал, когда нашла его здесь.

— Но я тебе напомню, раз ты пока ещё работаешь тут медбратом, — она выделила слово «пока» и мрачно полыхнула глазами. — Так вот, обязанности медбрата — это постоянный уход за пациентами. Постоянный, Кирилл. А не наскоками, не набегами, как ты привык. Вот ты уверен, что пока ты тут прохлаждаешься, с людьми, вверенными тебе, ничего не случилось? А ведь они даже на помощь позвать не смогут, если вдруг что…

«Ну всё, пошло-поехало, теперь минут на десять разошлась, не меньше», — тоскливо подумал Кир, привычно пропуская смысл лекции о своих должностных обязанностях мимо ушей. Наизусть Кирилл Шорохов, конечно, свои обязанности не знал, но точно готов был поклясться, что в них нет ни слова о том, что он должен с утра до вечера торчать под дверью пациентов — нелегальных, между прочим, пациентов — в ожидании, когда кому-то из них что-то там понадобится.

Возможно, в другой день Кир попытался бы возразить, поспорить, но сейчас, глядя на Анну Константиновну, он решил попридержать язык, иначе можно было получить что-то и пострашнее отповеди. Вроде бы всё было, как обычно, суровый взгляд, профессиональная сосредоточенность на лице, и, тем не менее. Что-то ещё появилось в его начальнице со вчерашнего вечера, что-то такое, что Кир не мог сформулировать словами, но интуиция сигналила — не лезь, помолчи, не связывайся. Анна Константиновна стала совсем другой, он чувствовал это.

«Помертвела», — подобрал он нужное слово и мысленно поёжился.

— Ты всё понял? — Анна Константиновна закончила наконец свою речь.

— Понял, — Кир с готовностью кивнул, но тут же, словно бес его в бок толкнул, не сдержался и добавил. — Да что там делать-то, Анна Константиновна? Павел Григорьевич всё равно спит, а этот…

И моментально пожалел о том, что неосторожно упомянул Савельева.

— Ты будешь со мной препираться? — холодно осведомилась она, чуть вскинула бровь, и этого жеста оказалось достаточно, чтобы Кир пожелал в тот же миг взять свои слова обратно и вместе с ними оказаться далеко-далеко.

Он замотал головой, успев подумать, что пусть его хоть режут, слова ей больше не скажет.

— Тогда марш туда, где ты и должен находиться. Быстро.

Повторять ему не понадобилось, и Кир торопливо устремился в сторону тайника.

«Не, у них там какие-то свои тёрки дурацкие, — размышлял он. — А я во всём виноват. Этот, Савельев, со вчерашнего дня кидается, рычит, словно это из-за меня он со своей бабой поругался. Теперь вот тут на ровном месте огрёб. Сами разобраться не могут, а я — крайний, как обычно».

Кирилл не очень понимал, что там вчера произошло между Анной Константиновной и Савельевым, но что-то было такое в её тоне, отчего Савельев побледнел, рванул за ней как мальчишка, а Литвинов напрягся, и привычную насмешку с физиономии словно рукой смахнули. Да и сам Кир, хоть его это и не касалось, струхнул, а потом и вообще чуть ли не кубарем выкатился из комнаты, оглушённый рявканьем Савельева.

В тайнике было неестественно тихо. Кир уже привык, заходя в предбанник, слышать голоса вечно спорящих мужчин, иногда смех, но чаще — тяжёлые, уверенные шаги Литвинова, который ни минуты не мог усидеть на месте. Сейчас шаги, кажется, тоже раздавались, но уже из комнаты самого Бориса Андреевича. А у Савельева было подозрительная тишина. Кир осторожно заглянул внутрь — Павел Григорьевич спал, беспокойно, что-то нервно бормоча во сне.

Неудивительно, конечно. Утром, когда Кир ставил капельницу, он обратил внимание на красные, воспалённые глаза Савельева и общий помятый вид. Павел Григорьевич даже его, Кира, не замечал, погружённый в какие-то свои мрачные думы. И Литвинова не слушал, который стоял рядом и сердито выговаривал, что так нельзя, что он себя доведёт, а им сейчас нужна светлая голова и чётко работающие мозги.

Значит, Савельева всё-таки сморило — не железный же он.

Ну и хорошо, пусть себе спит. Кирилл даже обрадовался. К Литвинову тоже заглядывать не стал — и так понятно по звукам, что с этим всё в порядке, мечется опять, как зверь в клетке. Никакого желания общаться с ним Кир не испытывал, то ещё удовольствие — Литвинов примется снова за свои вечные подколки, а ему только и останется, что стоять и обтекать. Ну уж нет, с него хватит, свою норму по подколкам, выволочкам и назиданиям Кир на сегодня выполнил — ото всех огрёб. И теперь у него есть занятие намного интереснее.

Он плюхнулся на стоящую тут же в коридоре банкетку, раскрыл книгу, которую всё это время сжимал в руке. И даже улыбнулся, предвкушая…

Если бы полгода назад кто-то сказал ему, что он будет вот так читать взахлёб, урывая каждую минутку, дрожа от нетерпения, переживая за героев, как за себя самого, Кир бы ни за что не поверил. Библиотеки, заботливо натыканные на каждом этаже, Кирилл Шорохов обходил стороной, а если и заглядывал туда в компании таких же оболтусов, как он сам, то точно не за книжками, а от скуки или поглазеть на новую молодую библиотекаршу, про которую Лёха Веселов говорил, что у неё грудь пятого размера. Читающих и прочих ботаников Кир презирал, потому что ну что там может быть интересного в этих книжках — какие-то вымышленные герои, да пусть и не вымышленные, какая разница. Всё равно они жили давно, ещё до Башни. И проблемы у них были другие, равно как и жизнь.

А потом у него появилась Ника.

В библиотеку в квартире Савельевых Ника потащила Кира почти сразу же, в первый день, а вернее утро, когда он появился у неё. Вечером накануне им было не до этого — они целовались в гостиной под шелест звёзд у них над головами, смеялись, говорили, переплетали пальцы, касались, не могли оторваться друг от друга, уснули почти одновременно и так же одновременно проснулись.

А утром она, схватив его за руку, потащила вглубь большой квартиры — растрёпанная, сонная, в мятой рубашке, небрежно сползшей с плеча — потащила не куда-нибудь по гостиным и оранжереям, а в святая святых, в библиотеку.

Кирилл смотрел на полки, уходящие в потолок, на разноцветные корешки книг, которых касались тонкие солнечные лучи, прилетевшие сюда вслед за Никой, и испытывал странные чувства. Эта большая и светлая комната, непривычная и непохожая на то, что он видел до этого, поражала, но вместе с тем все эти тома и фолианты ничего не будили в нём, ему было не до них. Хотелось опять сграбастать эту чуднУю рыжую девочку в свои объятья, уткнуться в золотые, спутавшиеся колечки, пахнущие цветами и солнцем, но каким-то шестым чувством он понимал, что сейчас не надо — тут не надо. А она, укутанная облаком серебристой книжной пыли, водила тонким, почти прозрачным пальчиком по корешкам книг, чего-то искала, отмахиваясь от назойливого солнечного лучика, который рыжим котёнком тыкался в книги вместе с ней, помогая и мешая одновременно.

— Какая твоя любимая?

Он не сразу понял, о чём это она, а когда понял, растерялся. Любимая? Книга любимая? Как это?

Кир почти не читал книг, то есть когда-то, ещё в интернате читал, если задавали, и то не всегда, конечно. Он был уверен, что книги — это скучно. То ли дело кино: ярким калейдоскопом сменяющиеся картинки, всё сразу понятно, а книги…

— А моя вот эта! — она осторожно достала толстую книгу с обтрёпанным корешком и отбитыми уголками. Раскрыла, провела рукой по желтоватым страницам, а потом уткнулась носом, вдохнула запах времени и, подняв на него счастливое лицо, рассмеялась легко и звонко. А он, сам себе удивляясь, засмеялся вслед за ней.

— Не, серьёзно, — она подтолкнула его к дивану, и сама уселась рядом, всё ещё держа книгу в руках. — Я её раз сто, наверно, прочла. Видишь — до дыр зачитала. Папа так говорит. И ругается ещё, что я с книгами не умею обращаться. Но это он так, не по-настоящему, на самом деле она и до меня такая была. Всегда. Это же папина книга — это он её до дыр зачитал. Потому что она — особенная. Видишь?

Она отняла руки с обложки, и он прочитал, вслух, как школьник:

— В. Каверин. Два капитана, — и тут же спросил. — Про пиратов что ли?

И испугался, что своим дурацким вопросом всё испортил. Но она не обиделась, опять рассмеялась — как рукой прошлась по золотым колокольчикам, и торопливо стала объяснять, пытаясь пересказать, о чём эта книга.

Он тогда не слушал. Смотрел, как вспыхивают пламенем её медные волосы, как танцуют на бледном личике лёгкие тени от подрагивающих пушистых ресниц, как она осторожно перелистывает хрупкие страницы. Слабо царапнуло имя главного героя, о котором она рассказывала взахлёб — Санька Григорьев, прямо как тот, её бывший, но он быстро прогнал его из головы, притянул Нику к себе, нашёл губами её смеющиеся губы.

— Кир, ты дурак…

И книга, тихонько соскользнув, упала им под ноги…

С того дня прошла целая вечность.

Кир и сам не заметил, как пристрастился к чтению. Оказалось, это даже интересно — следить за перипетиями чужих судеб. А про ту, самую первую — особенную книгу, которую Ника показывала ему тогда, он и думать забыл, пока пару дней назад не наткнулся на неё в библиотеке. Конечно, это была не бумажная книга, как у Савельевых, а пластиковая, в безликом стандартном переплёте. Но его, как обухом по голове ударило, он вспомнил тот день, весь, до последней мелочи, до самой короткой минутки, до каждого слова и каждого вздоха, и вцепился в книгу, словно это был какой-то важный знак. Который мог протянуть тонкую нить между ними и всё исправить. Глупо, конечно. Кир почти сразу же застыдился своего детского порыва и целый день так и не мог решиться открыть книгу, таскал с собой, косился на обложку, а потом вдруг что-то произошло, и он кинулся в неё как в омут с головой. И пропал там, в этом омуте.

Не сразу, конечно. Поначалу история не очень его увлекла — какой-то странный немой мальчик, чужие, размокшие письма, а вот потом…

Потом ему стало казаться, что этот старый, давно умерший писатель писал про него, про Кира. А вовсе не про какого-то допотопного мальчишку. Это было уже не то отстранённое любопытство, которое приходило к Киру раньше, когда он читал. Теперь он не просто перелистывал страницы — он жил на этих страницах. Не просто переживал всё, что происходило с этим Санькой — он был им. А уж когда пошли главы про то, как герой оказался в доме героини, Кир окончательно понял — это точно про него. Про него и про Нику.

Он не мог оторваться от тонких пластиковых листов, заглатывая их залпом, возвращаясь к некоторым местам, перечитывая снова и снова. Он то торопился, борясь с желанием заглянуть на последние страницы, узнать, чем всё закончится, то наоборот, пугался, что скоро конец, и начинал растягивать чтение, сдерживал себя. Ему казалось, что как только он дочитает до конца, пройдёт путь, описанный в книге, то обязательно что-то поймёт и даже, как бы пафосно это ни звучало, в каком-то смысле переродится. Станет другим — лучше, чище, умнее. И тогда всё будет очень хорошо, и станет наконец ясно, что делать со своей бестолковой жизнью, и он найдёт себя и… Нику. Да, он придёт к ней и скажет, что прочитал её любимую книгу, и что эта книга — действительно особенная, и они будут говорить о ней… хотя нет, всё будет не так. Ника просто посмотрит на него строго и серьёзно, как умеет смотреть только она, и скажет — она обязательно это скажет, что он, Кир, похож на Саню Григорьева. А потом…

— Что читаешь?

Кирилл вздрогнул и чуть не выронил книгу. Прямо перед ним стоял Литвинов. Подкрался, как всегда, бесшумно и теперь сверлил его насмешливым взглядом.

Первым желанием было сбежать, его Кир подавил в себе сразу, как недостойное. Потом захотелось огрызнуться, что он обычно и делал, когда Литвинов приставал к нему со всякими дурацкими подколками. Бросить что-то вроде «не ваше дело», и пусть говорит, что хочет — плевать.

Но вместо этого он, неожиданно для себя, прикрыл книгу, показывая ему название, отпечатанное на обложке.

— Даже так? — усмехнулся Литвинов, и Кир приготовился услышать очередную порцию насмешек, уже жалея, что так подставился, но Литвинов странно на него посмотрел, а потом присел рядом на банкетку.

— А ведь я сам этой книгой в детстве зачитывался. И Пашка тоже… Мы с ним часто её обсуждали, спорили, — проговорил он, и зелёные кошачьи глаза его немного затуманились, словно Борис Андреевич сейчас смотрел не перед собой, а заглядывал внутрь себя.

— Спорили? — переспросил Кир и тут же испугался, что Борис Андреевич снова начнёт издеваться, смеяться над ним, но Литвинов ничего такого делать не стал.

— Ну да, спорили, — подтвердил он и улыбнулся, не как обычно, а тепло и немного печально. — До хрипоты орали, кто из нас больше похож на главного героя. Даже подрались однажды, нам тогда лет по двенадцать было.

— И кто победил? — заворожённо спросил Кир, силясь представить себе, как маленькие Савельев и Литвинов дубасят друг друга.

— Никто. Анна нас разогнала. Сказала, что мы оба дураки и на главного героя никак не тянем, потому что он бы так глупо себя вести не стал. А потом, позже, как-то сказала мне, что Санька Григорьев — это, конечно же, Пашка Савельев. Я помню тогда сильно обиделся. На неё, на Пашку тоже. Весь остаток дня на них дулся. Потом простил, конечно.

Такое сравнение не очень-то понравилось Киру. Какой из Савельева Санька Григорьев? Савельев уже старый, важный, при власти, даже сейчас, скрывающийся и мёртвый для всех — всё равно при власти. А Санька Григорьев, он молодой, смелый, как Кир. Савельев уж, скорее, дядя главной героини, который терпеть не может Саньку, потому что тот, как и сам Кир, отщепенец в его глазах.

Но с другой стороны… Павел Григорьевич тоже когда-то был молодым. И Литвинов, и Анна Константиновна. Кир попытался себе представить их своими ровесниками и не смог. Он недоверчиво взглянул на Литвинова.

— Что? — тот поймал его взгляд, понял, ухмыльнулся. — Думаешь, какие из нас с Павлом герои? Старыми нас считаешь? Да не мотай головой, вижу, что считаешь. Это нормально. Я сам в твои годы, думал, что после тридцати жизни нет, а уж сорок — и вовсе край. Что сорок, что шестьдесят — глубокая старость. Ты потом поймёшь, что это не совсем так.

— А почему вы хотели походить на героя? На Саньку? — внезапно выпалил Кир. Почувствовал, как опять внутри поднимается его привычная ершистость. Киру казалось, что его переживания — единственные в своем роде. И что писатель писал именно про него и ни про кого больше. А оказывается, давным-давно ещё двое мальчишек ощущали что-то похожее. — Ну, вы же…

Кир смешался и уже пожалел, что влез со своим дурацким, глупым вопросом, но Литвинов снова его удивил.

— А ты думаешь, ты один такой уникальный? — в голосе Бориса Андреевича опять зазвучала насмешка, хотя уже и немного другая, не такая обидная, как раньше. — Что никто до тебя такого не чувствовал? Поверь мне, этой книгой зачитывались даже не сотни и тысячи, а миллионы таких мальчишек, как ты. Ещё давно, до потопа зачитывались. И каждый был уверен, что это про него. И ни про кого другого. В этом и состоит гениальность литературы — хорошей литературы. Потому что всё, что описано там — вечно. Люди всегда, во все времена будут думать про смелость и трусость, про верность и предательство. Про то, что такое подвиг. И про смысл жизни, если хочешь. А такие герои, как Санька Григорьев…

Литвинов задумался на минуту, а потом продолжил.

— Знаешь, почему я тогда простил Пашку? Потому что даже тогда понимал, что Санька Григорьев — это он. Да не смотри ты так, Кирилл. Понимаю, тебе сложно сейчас это представить, но… Вот скажи мне, что главное в нём, в этом Григорьеве?

— Ну, — Кир замялся, чувствовать-то он чувствовал, но сформулировать ему было трудно. — Он смелый. Поставил себе цель и добивается её. Несмотря ни на что.

— Ну да, так я и думал, — Борис Андреевич снова усмехнулся. — Бороться и искать, найти и не сдаваться. Вот и я, как и ты, когда-то полагал, что главное — дерзость, целеустремлённость, сила духа. А уж в этом, как мне казалось, я точно смогу, если не обойти Савельева, то поспорить с ним на равных. Но главное, Кирилл, оказалось не это. Я понял, но позже, намного позже. А вот Анна, она уже тогда всё понимала. Женщины они, вообще, знаешь, иногда мудрее нас, что ли.

— И что же главное? — Кир тоже не совсем понимал, что не так, совсем как юный Литвинов.

— А вот скажи мне, Кирилл, зачем капитан, отец Кати Татариновой, отправился в экспедицию?

— Ясно зачем. Хотел новые земли открыть, подвиг совершить.

— А для чего он их хотел открыть, те земли? Чтобы прославиться? Разбогатеть? Забрать их себе и там править?

Кир пожал плечами.

— Нет, Кирилл. Не для этого. Он для людей это хотел сделать. Понимаешь? Или вот Санька Григорьев. Он почему так долго разыскивал следы той экспедиции? Чтобы что? Доказать всем свою правоту? Пнуть своих врагов?

— А разве нет?

— В том-то и дело, что не совсем, Кирилл. Не совсем… Это всё про личные желания и амбиции. Но на одном этом героем не станешь. Можно прославиться, разбогатеть, получить власть и ещё что-то. Но герой — это про другое. Вот что такое подвиг? Ввязаться в драку и всех победить? Добиться того, чего другие не смогли?

Кир кивнул, неуверенно кивнул, уже понимая, что вопрос этот с подвохом, и что всё совсем не так просто, как кажется.

— Подвиг, Кирилл — это всегда про жертву. Точнее, про самопожертвование. Подвиг нельзя совершить для себя и своих хотелок, понимаешь? Подвиг — всегда для других, ради других. Ради своих друзей, ради любимой женщины, да просто ради людей. И жертвовать иногда приходится многим и не только жизнью, а ещё чем-то, что намного важнее, чем жизнь. Вот Пашка, то есть, Павел Григорьевич, он из такой породы.

— А вы нет? — брякнул Кир и тут же сам испугался. Сейчас Литвинов разозлится и начнётся…

— Я? — Литвинов не разозлился. Только слегка помрачнел. — Я, Кирилл, немного не так всё понимал. Я-то как раз был из тех, кто для себя в основном. Но это… Это, парень, уже совсем другой разговор.

Литвинов резво соскочил с банкетки и стал расхаживать по коридору, туда, обратно, заложив руки за спину. Потом остановился в нескольких метрах от Кира, повернулся. В тусклом свете коридора было не понять, какие эмоции отражаются на лице Бориса Андреевича — прыгают ли в зелени глаз наглые чертенята, или напротив Литвинов серьёзен и строг.

— Ты мне лучше вот что скажи, Кирилл. Ты же парень неглупый. Совсем неглупый. И смелости у тебя хоть отбавляй. Так объясни мне, что ты жизнь-то свою так пытаешься изгадить? Почему в теплицы попал? Что, так сложно в школе было получше учиться?

От такой резкой смены темы разговора Кир немного опешил.

— Я не сразу в теплицы попал, — неохотно ответил он. — Сначала меня в производство определили, в ремонтный цех, к отцу.

— А-а-а, так значит всё-таки в производство. То есть мозги в голове есть. Ну а как же ты до теплиц докатился? Подрался с кем-то, что ли?

Кир подавил в себе желание привычно огрызнуться, брякнуть «не ваше дело», замкнуться. Что-то ему подсказывало, что сейчас Литвинов не издевается, хоть насмешливые нотки в голосе всё равно проскальзывали.

— Нет, не подрался. На наркоте меня поймали, холодок я толкал одному. Ну, меня и взяли.

Борис Андреевич поморщился, выругался про себя, едва слышно, но Кир разобрал нецензурную брань.

— Так это ты ещё легко отделался, выходит? — спросил он.

— Меня Афанасьев отмазал, начальник цеха. Он отца хорошо знает. Отец мастером у него работает. Докладывать не стал, куда надо, но из производственного сектора вытурил. Пришлось в теплицы.

— И какого чёрта, Кирилл, тебя на наркоту потянуло?

Кир пожал плечами.

— Все употребляли у нас. Почти все. Ну и приторговывали по мелочи. Я тоже.

Кир понимал, как глупо звучат его слова. Когда-то такие доводы казались ему вполне убедительными, но сейчас Кир понимал, каким был дураком. Да так и остался им, если уж быть честным.

— Тут дело даже не в том, где ты работаешь, Кирилл. И в сельскохозяйственном секторе можно в люди выбиться — сложно, конечно, но можно. Если цель такую поставить и идти к ней. Бригадиром стать, потом дальше, выше. У нас в Башне не всё, конечно, идеально, но при желании всегда можно пробиться. Беда в том, Кирилл, что нет у тебя такого желания. Ты не хочешь ничего, понимаешь? Ты даже здесь в больнице ничего не хочешь. На Анну огрызаешься постоянно. А она что, девочка, за тобой по всей больнице бегать, уговаривать поработать. Ей-то уж это точно не надо. И потом, Кирилл Шорохов, — едкая насмешка всё же прорвалась наружу, не сдержался Литвинов, надоело, видно, мудрого из себя корчить. — Тебе же, дураку такому, судьба шанс дала. Да не шанс, а шансище. Тебя такая девчонка выбрала. Из всех пацанов в Башне. Не кого-то — тебя! Что ж ты всё испортить-то хочешь? Вот у тебя друзья есть? Не эти там твои кореша бывшие, с которым ты наркотой баловался, а настоящие друзья, понимаешь?

Внезапно Кир разозлился.

— Был у меня друг! — выпалил он, дерзко посмотрев в глаза Литвинову. — Настоящий!

— Да? — Литвинов хмыкнул. — И где он сейчас? Разругались, что ли?

— Погиб он. На том КПП погиб. Он вместе со мной тогда с карантина прорвался, — Кир почувствовал какое-то мрачное удовлетворение, видя, как застыл Литвинов. Что, съел? Рассуждает тут о героизме и подвиге. — Вовка Андрейченко его звали. Может, слышали?

В зелёных цепких глазах Литвинова что-то мелькнуло — Кир не очень понял, что именно. То ли вина, то ли боль, то ли ещё что. Он отвернулся и снова стал мерить шагами коридор. Кир ждал. Сам не знал, чего. Просто смотрел на мечущегося Бориса Андреевича и ждал.

— Извинений ждёшь? — Литвинов остановился. — Думаешь, уел? Хотя, возможно, в каком-то смысле и уел. Тут сложно спорить. Да я вины с себя и не снимаю. Я, знаешь, Кирилл, тоже, вроде тебя, не сразу какие-то вещи понял. Да что там, не сразу — совсем недавно дошло. Когда к смерти готовился, много думал. Оно, Кирилл, очень способствует умным мыслям, когда знаешь, что жить тебе осталось всего ничего. Тогда вся шелуха слетает, и начинаешь понимать кое-что. О жизни. О смысле. Об ошибках своих. Об ошибках особенно. Тут ведь какая ерунда, ошибки-то все совершают, никто не застрахован. Ни ты, ни я, ни Савельев… И каждый из нас за свои ошибки расплачивается. Иногда это чертовски неприятная плата, иногда неоправданно жестокая. Но особенно обидно, когда понимаешь, что всего этого можно было избежать, и ошибок, и расплаты. И, казалось бы, какая малость — просто вовремя понять.

Литвинов помолчал, уйдя мыслями куда-то очень далеко, Кирилл замер, следя за этим непонятным для него человеком, которого привык ненавидеть. И было же за что. За Вовку. За всех людей, с кем Кирилл попал на тот карантин, и жизни которых должны были оборваться по прихоти этого человека. Даже за чёртов холодок, которым Литвинов не преминул его ткнуть, хотя сеть по сбыту наркоты, а значит, все эти татарины и костыли — это всё тоже на его, Литвинова, совести. И Борис Андреевич ничего не отрицал. Ни своей причастности к карантину, ни гибели Вовки. И это была одна сторона этого странного человека. Но существовала и другая.

Киру вспомнилось искажённое от беспокойства лицо Литвинова, тогда, в ту ночь, когда он склонился над лежащим без сознания Савельевым. Вспомнились те его слова, сказанные недавно про то, что любить — это отдавать. Да и весь этот сегодняшний разговор. И маска жестокого, взрослого, опасного хищника на мгновение опустилась, и проступил мальчишка, зачитывающийся книгой про героев прошлых лет и мечтающий походить на одного из них.

И ещё вспомнилась Ника, которая говорила, что нет чёрного и белого. И, кажется, Кир стал понимать, что она имела ввиду.

— Мне бы очень хотелось, Кирилл, чтобы до тебя это дошло до того, как ты по дурости совершишь что-то совсем непоправимое. Не знаю, веришь ты мне или нет. Но мне бы и правда очень этого хотелось. Сам не знаю, почему. Может из-за Ники. Да не вспыхивай ты так. Я же знаю, что ты успел себе всё подпортить. Но тут ведь какое дело, Кирилл, любит она тебя. Не спорь. Знаю я и про сына Мельникова, и про то, что разругались вы. Но, поверь мне, ты пока ещё можешь всё исправить. Если поймешь…

Что именно Кир должен был понять, Литвинов не договорил, осёкся на полуслове. Неловко, даже смущенно кашлянул.

— Паша? Ты чего подскочил?

Кир увидел Савельева, высунувшегося из комнаты — хоть Павлу Григорьевичу и удалось немного поспать, выглядел он все равно неважно — помятый, раздражённый и чертовски усталый.

— Что тут у вас? — он недовольно посмотрел на Бориса Андреевича. — Митингуешь? Совсем уже от безделья…

— Ну чего ты бурчишь? — Литвинов уже оправился от смущения, если оно и было, и заговорил в своей обычной манере. — Не выспался, так пойди и ещё поспи.

— Поспишь тут, — проворчал Савельев и перевёл взгляд на Кира, на лицо наползла знакомая недовольная гримаса. — Ты что тут делаешь… опять? Никакого от тебя покоя.

— Меня Анна Константиновна прислала, — опрометчиво брякнул Кир и тут же заткнулся, заметив реакцию Павла Григорьевича — словно он неосторожно сорвал повязку, разбередив свежую рану. Ведь уже понял, что нельзя при нём упоминать имя Анны Константиновны, а при ней — имени Савельева. И всё равно…

— Новости есть? — Павел Григорьевич не без усилий справился с собой и обернулся к другу. Литвинов отрицательно покачал головой.

Савельев устало облокотился о косяк двери. А Кир не сводил с него глаз. Он впервые, наверное, за всё то время, что знал Павла Григорьевича, посмотрел на него не как на Главу Совета, всемогущего и неприступного, и даже не как на Никиного отца, едва терпящего его, Кира, ради своей дочери. Он посмотрел на него как на того мальчишку, который спорил со своим другом из-за того, кто из них был больше похож на книжного героя. И ему даже показалось, что он на миг увидел его — того пацана, веснушчатого, как Ника, с непослушными вечно растрёпанными волосами. Но лишь на миг, не больше. Савельев внезапно подобрался, сжал губы, расправил широкие плечи, в глазах сверкнула сталь.

— Пойдём, Борь, ещё раз пройдёмся…

Он не договорил. Дверь, ведущая из тайника наружу, в общий коридор осторожно приоткрылась, и к ним вошёл Сашка Поляков. Увидел их всех, нерешительно остановился.

— Ну что? Нашёл что-то? — тут же быстро спросил Павел Григорьевич, подавшись вперёд.

Поляков кивнул.

— Хорошо, пойдём тогда, расскажешь. Борь, чего завис? — Савельев стал привычно отдавать распоряжения, и тень мальчишки из прошлого исчезла из его облика, словно и не было её.

Они торопливо прошли в комнату Павла Григорьевича. Уже на самом пороге Литвинов, который шёл последним, обернулся, нашёл взглядом Кира, кажется, хотел что-то сказать, но не стал, промолчал, только улыбка едва тронула губы и тут же погасла, и Борис Андреевич скрылся за дверью. А Кир так и остался сидеть один в коридоре, переваривая то, что только что услышал и прижимая к себе книжку, ту самую, которой зачитывались до него миллионы мальчишек.