Атолл

Джон утешил её, сказав, что тоже не имеет мантии Лиги Плюща, зато имеет жизненный опыт и цепкий взгляд. Разумеется, он показал ей свой заветный журнал (трехлетней давности). В прекрасных глазах Джулии он прочел неподдельное уважение.

Через месяц или около того Джулия намекнула, что берлога Джона ей не нравится и что пора обзавестись "уютным гнездышком". Поднатужившись (Джон устроился еще на одну работу), они сняли квартиру в том же районе, но в более престижном доме. Это была квартира с одной спальней, гостиной и изолированной столовой. То есть самый минимум. Но даже за этот минимум приходилось платить изрядные деньги.

Оплатив первые счета по новой квартире, Джон понял, что надо устроиться на третью работу. Как-то он включил электробритву, да так и застыл с жужжащей машинкой в руке. Он увидел себя в коридорном зеркале и ужаснулся. Заросшие щетиной щеки ввалились, кожа стала дряблой, приобретя нехороший, серый оттенок. Глаза, как у загнанного зверя тускло блестели, и взгляд был невыразимо тоскливым. Кейн чуть не заплакал - так ему стало жалко себя, своей ускользающей молодости. Скоро тридцатник, а он по-прежнему НОЛЬ. Ничего не значащий ноль! Писатель, опубликовавший один рассказ. Ха-ха-ха!

Собственный смех Джону показался нехорошим, предвещающий сумасшедшие. Все можно еще наверстать, с надеждой подумал он. Нужно только суметь выкроить свободное время для творчества. Но где его взять - свободное время?

И тогда он стал писать ночью, на сон оставалось часа три, или два. Это были тупые часы творчества. Он помнил, как легко ему писалось по утрам, но теперь благодатные часы были у него украдены добыванием проклятых денег. Но постепенно он привык подключаться к информационному полю Земли и в ночные часы, и даже случались настоящие озарения.

Джулия тоже заметила, как трудно приходится её мужу, и она честно попыталась устроиться на работу, хотя бы секретаршей. Многие девушки мечтали заполучить жирную секретарскую работу в какой-нибудь богатой конторе на Мэдисон-авеню. Но и тут Джулия потерпела фиаско - она не продвинулась дальше первого года обучения машинописи, а в делопроизводстве оказалась вообще тупицей. "Я художник! - плакала она, - пошли вы к черту с вашими бумажками!"

После честной попытки устроиться на работу, Джулия со спокойной душой повела богемный образ жизни. Она целый день лежала возле телеящика, дымя "Честерфилдом", потом вдруг вскакивала и куда-то уходила, скорее всего - на какое-нибудь сборище художников, таких же бездарей, как она сама. Иногда Джулия подползала к мольберту. Картины из-под её кистей выходили какие-то вялые. В них не было ни дерзновения, ни фантазии, ни души, ничего, на чем бы глазу захотелось остановиться, а уму поразмышлять. Какая-то дурацкая мешанина красок, подписанная не менее дурацкой фамилией - Мэйберри. В мире изобразительного искусства Джулия позиционировала себя под девичьей фамилий. Фамилию Кейн она не собиралась прославлять, считая её провальным брэндом.

Именно тогда, с замаскированной брезгливостью глядя на полотна жены, Джон проникся отвращением к абстракционизму.

- Ну, как? - спрашивала Джулия у мужа, почесывая черенком кисти у себя за ухом (привычка, которая стала раздражать Джона). На подбородке и на лбу у нее виднелись мазки засыхающей краски (Сначала эта неряшливость казалась Джону очень милой, потом тоже стала раздражать).

- А ты не пробовала работать в другом стиле?

- В каком смысле? - Джулия нахмуривалась.

- Ну, в более реалистичном, что ли...

- Реализм - искусство для бедных, - авторитетно заявила Джулия. - Недаром он так прочно укоренился в России.

Джон не стал спорить, потому что, несомненно, мысли эти жена почерпнула на одной из своих арт-тусовок.

- А я пишу для богатых, - заключила его художница.

"И эта, некогда эпатажная фраза, не её", - подумал Джон, вспомнив, что это произнес когда-то Поль Гоген, чем шокировал французский бомонд. Тогда они еще стеснялись. Теперь это кредо любого художника.

Вот и он не удержался и прикончил кое-кого на своих страницах. Пустил, так сказать, кровушку... А что в самом деле, сколько можно...

- Ну и как богатые, заметили тебя? - это был провокационный вопрос.

Джулия глубоко вздохнула. Выдох принес запах фруктовой жевательной резинки "Джуси".

- Заметят, - наконец зло сказала она.

- О! - Джон взглянул на часы, - уже пять пополудни. Не пора ли нам, голубушка, испить чаю?

- Джон, сколько раз я просила говорить по-нормальному?

- А я по-ненормальному разве говорю?

- Ты выражаешься как дундук из девятнадцатого века!

- О'кей, шмара. Шкандыбай на кухню, сваргань пойло чефирное, чтобы до задницы проняло. Так я нормально говорю?

Уголок рта Джулии презрительно затрепетал.

- Ты весь какой-то неестественный, - сказала она.

- То есть еще не сформировавшийся, - подсказал ей Джон, потому что в глазах Джулии читается: кажется, опять я выскочила за молокососа, что хуже всего - великовозрастного.

В конце концов он сам отправился на кухню, поставил на плиту чайник.

Все как обычно: невообразимо загаженная плита, омерзительно грязный чайник, под ним шипит голубая газовая роза, коробки от китайских блюд свалены в раковину, гудит холодильник и за кухонным окном во дворе лает соседская собака. Так проходит время. Так проходит жизнь.

Дожидаясь, пока закипит вода, Джон, набычась, смотрел на картину, висящую на противоположной стене. Эта мазня Джулии невероятно его угнетала и отбивала аппетит. Раньше, в его квартире на кухне висела репродукция Боттичелли - "Весна". Джулия сказала, что это дешевка и выбросила картину на помойку. А картину купила бабушка Мэрилин лет двадцать пять назад. И ему эта "дешевка" была дорога как память о счастливых днях с родителями... Почему же он не протестовал? Почему он позволяет помыкать собой?

А может, потому, что разница в возрасте, поначалу малозаметная, сейчас существенно обнажилась. Уму уже тридцать, а ей еще только двадцать четыре. Иногда, когда поддатая и хочет секса, она называет его папочкой. Наверное, этот "псевдоинцест" её распалял. Ну, ничего, эта ситуация с годами изменится. Когда ей стукнет тридцатник - её молодость закончится, и она уйдет на скамеечку запасных; тогда как для него тридцать шесть лет - самый расцвет мужчины.

Джулия пришла на готовое, намазала маслом тост, и замерла в ожидании, когда ей нальют чаю. Джон, разливая чай по чашкам, которые он сам с трудом отмыл, все порывался сообщить, что написал новый рассказ и отправил его на удачу в журнал "Нью-Йоркер". Джулия его не слушала, но ради приличия переспросила с набитым ртом:

- Какой рассказ?

- "Дождь в Моханке", - ответил Джон.

- Почему в Моханке*?

[*курорт неподалеку от Нью-Йорка]

- Ну, если ты помнишь, там мы давным-давно провели свой медовый месяц (подарок от родителей Джулии), мы сидели на открытой террасе кафе "Даки"...

- Ну и что? - Глаза Джулии подернулись пеленой ленивого равнодушия.

- Ну вот я все это и описал.

- Что ты мог написать, если там ничего не произошло. Ну, сидели и сидели...

- Но ведь шел дождь.

- Подумаешь, какое дело - дождь.

- Не скажи... Шел теплый летний дождь. С тентов капало. Машины разбрызгивали лужи. Мужчины закатывали брюки, а женщины шли босиком. Впрочем, прохожих они не замечали. Он и она с любовью смотрели в глаза друг другу...

- Весьма трогательно, - язвительно вставила Джулия.

- Они только что поженились и были сиюминутно счастливы.

- Вот именно, что сиюминутно, - сказала с сарказмом Джулия. - Это ты точно заметил. Но минута прошла, и счастье улетучилось.

У Джона на худых щеках заиграли желваки. Но он подавил нарождающееся бешенство и закончил спокойным голосом.

- А потом какой-то ублюдок начал стрелять из револьвера. Три пули попали ей в грудь, а две разнесли голову. Парень (он вышел из переделки абсолютно невредимым) бессмысленно смотрел в чашку, где вперемежку с остатками кофе плавали кусочки мозга его молодой жены...

Джулия потрясенно уставилась на него с открытым ртом. Потом она завопила:

- Ты убил меня?!. То есть её! Но это все равно!.. Зачем ты это сочинил?

- Потому что иначе таких равнодушных, как ты, не проймешь. Вам не нужна идиллия. Вам нужна бойня! Ну так и получайте её.

Джулия негодовала:

- Одно дело читать про абстрактное убийство, а другое дело... Ты хоть знаешь, что такие штучки сбываются, а?

- Ну, не преувеличивай. Прототипы всего лишь прототипы. Не надо тут вудизм и всякую мистику разводить...

Джон встал и принялся мыть чашку над раковиной.

- Как ты вообще мог до такого додуматься?! - Джулия не унималась. - Это что, у тебя в подсознании?.. А кто этот тип, убийца? Сумасшедший?

- Нет. Это был бывший муж этой женщины. Он был байкером, попал в тюрьму, она с ним развелась, а он считал её свой собственностью. Долгие годы, сидя за решеткой, он лелеял мечту о мести, наконец, вышел - и отомстил ей.

Джулия побледнела и с трудом удержала чашку. Остатки чая пролились на её несвежие джинсы.

- А тебя, стало быть, он пощадил? - нехорошим голосом спросила она.

- Нет. Просто он не успел. Какой-то проворный полицейский вышиб негодяю мозги. В точности как до этого мерзавец вышиб мозги у своей бывшей жены...

- Перестань!!!

Вот на такой ноте они отметили трехлетие совместной жизни.

13

"...отметили трехлетие совместной жизни".

Ну, все, на сегодня хватит, решил Джон.

Он сохранил файл, переписал последний вариант на дискету, закрыл "Макинтош", с хрустом потянулся. Посмотрел на свои часы "Сейко" тропического образца, которые он купил за двенадцать долларов еще в 1971 году, - без одной минуты полночь.

За иллюминаторами давно стояла ночь. Растущая луна лодочкой плыла по черному небу среди созвездий, некогда чуждых Джону, а теперь ставших родными.

Он вышел на палубу. Гладкие доски приятно холодили босые ступни, будировали затекшие мышцы ног. Черт возьми, опять сегодня на прогулку не пошел, с сожалением подумал Джон. Ладно, утром наверстаю. Сыграем с доктором партию в теннис.

На яхте все было спокойно. Она опять стояла на якоре на привычном месте, точно в центре лагуны. Небо было звездным, и вода была звездной, и казалось, что яхта, как космический корабль плывет среди созвездий. Вокруг палубных светильников вились мошки, и ночные бабочки бились головками о стекло и шуршали крыльями. Чуть слышно плескалась вода за бортом. Кольцеобразный берег был погружен во мрак. Деревня Дого словно вымерла. Аборигены рано ложатся спать, чтобы рано встать. И в раю тяжко трудятся: занимаются сельским хозяйством, ловят рыбу, устриц, еще что-то достают из океанских глубин, что можно продать жадному до разного рода диковин западному миру.

Он разжег сигару. Вяло подумалось, что надо бы совсем завязить с курением. Воздух здесь так хорош, что разбавлять его ядовитым дымом просто преступление перед самим собой. Но что ж тут поделаешь, привычка. Как там у Пушкина... "...та-та-та привычка нам дана..." нет... "Привычка свыше нам дана, замена счастия она". Забыл. Надо будет перечитать. Хотя русский язык такой трудный - одни падежные окончания сведут с ума... А русские идиомы... Вот, например, у Довлатова вычитал такую фразу: "Здравствуй, жопа, Новый год!". По отдельности все слова понятны, а смысл фразы совершенно темен. Надо будет у Чижикова-Пыжина испросить разъяснения в электронном письме...

Джон быстрее обычного почувствовал перенасыщение организма никотином, без сожалений выкинул огромный окурок в воду (мельком подумал - вот и опять сделал маленькую подлость, ведь есть же пепельница!), спустился к себе, открыл бар, вынул бутылку "Дэниэлса", плеснул на два дюйма. Виски разбавил соком уру, к вкусу которого уже привык. Он напрочь отбивает запах спиртного и прибавляет мужской силы. Мужская сила ему нужна, ведь у него молодая любовница.

Чувства к Аниту затмили все его посторонние мысли. Он вошел в спальную каюту, как в теплый омут и с головой в него окунулся. Ласковые руки Аниту приняли его, притиснули с давно сдерживаемым нетерпением. Горячие губы, шелковая кожа, и вот они уже единое целое. Ничто их любви не сможет помешать. День сурка продолжается, счастливо подумал Джон.

* * *

Опять он попал в этот злобный район. Как-то так выходит, что он против своего желания все время сюда попадает. Вот они, группа парней, вываливаются из дверей супермаркета. Джон проходит мимо, не оглядываясь, но спиной чувствует - они смотрят ему в след. Сейчас побегут вдогонку. Так и есть - побежали: слышен топот ног, азартное дыхание. Джон резко с шага переходит на бег. Но у них разгон длился дольше. Они настигают его. Сейчас схватят. Главное, не упустить момент, когда придет подъемная сила. Да, теперь можно. Джон отталкивается ногой от земли - и взлетает. Невысоко. Почти сразу чувствуется, что подъемная сила ослабевает, начинается снижение по параболе. К счастью, дома здесь двухэтажные и поэтому он успевает перелететь над крышами, какими-то захламленными двориками, где нет ни входа, ни выхода, - и опуститься на параллельной улице. А ведь раньше, когда был молод, он взлетал чуть ли не в стратосферу. Во всяком случае, так высоко, что дух захватывало...

"В следующий раз не побегу, - подумал Джон, глядя в темный потолок каюты. - Остановлюсь и пусть делают, что хотят. В конце концов, это только сон. Я в нем господин, а они статисты. Они - фантомы, порождения моего ума. Как и герои моих книг. Однако, здорово они меня запугали, те подонки с битами...

Поздравляю тебя, приятель, у тебя, кажется, развивается синдром преследования".

Осторожно, чтобы не разбудить спящую Аниту, Джон повернулся на правый бок. Светящиеся цифры больших электронных часов показывали 3 часа 25 минут. Джон закрыл глаза.

Утро, как и вчера, и как уже много-много дней подряд, было пронзительно солнечным. Такие утра Джон называл бриллиантовыми, когда каждой жилочкой ощущаешь, что и для тебя еще не закрыто Царствие Небесное, что и ты можешь обрести спасение, несмотря на мерзлую грязь и ужас в твоем сердце.

Лагуна так и сияла. Внутренние берега атолла утопали в мангровых зарослях. Жизнь в этих райских местах очищает душу, подумал он. А ему надо очиститься от зловония нью-йоркской жизни, где "тени наши еще гуляют без нас".

И главное, ничего больше не писать. Вот закончит автобиографическую штуку и больше ни под каким видом не сядет за роман. А штуку надо докончить. Это тоже своего рода очищение...

К борту яхты причалила пирога. Прибыл младший брат Аниту - Оайе. Джон занимался его образованием, приучал читать книги - французские, английские и русские. Мальчик проявлял великолепные способности к обучению, гораздо в большей степени, чем его сестра. Это и понятно - ведь он много младше Аниту.

Оайе привязывает пирогу и, с ловкостью обезьянки, вскарабкивается на палубу. На мальчике надеты шорты, подаренные ему Джоном. Оайе знает, что иначе на яхту его не пустят.

Джон здоровается с Оайе за руку по западному обычаю, а мальчик, в свою очередь, здоровается с ним по обычаю аборигенов - нужно соприкоснуться лбами. "Чокнемся", - говорил Джон, наклоняясь. "Чокнемся", - смеялся мальчик. И они бились лбами, как бараны.

К слову, таким способом, только с большей силой, выясняют отношения два соперника, когда оба влюблены в одну девушку. Кто упадет, тот проиграл. Девушка достается победителю. Таким способом можно, если захотеть, убить соперника, ударив в переносицу. Раньше, до белого человека, это не считалось преступлением. По новому законодательству такое убийство тоже практически ненаказуемо. Очень трудно доказать умысел. Просто человек неловко поздоровался. Проявил излишек чувств, за что же его судить?

Поначалу Джон всерьез опасался, что островной ухажер Аниту однажды вызовет его на лобовой поединок. Поэтому тренировался каждый день - стучал лбом в пустотелый деревянный гик грот-мачты. И набил себе порядочную шишку, все равно, как правоверный мусульманин от усердного моления. Шишка постепенно выровнялась и затвердела. Теперь Джон своим лбом мог колоть кокосовые орехи.

Они сели завтракать. Аниту накрыла стол на троих. Оайе честно признался, что уже поел, но от лишней порции макуки не откажется. Тем более, что вторая жена отца ущемляет его в еде.

- А что, разве мамы не было?... - спросила Аниту.

Уплетая сладкое, похожее на творог блюдо, мальчик сообщил сестре, что их мать больна.

- Ты должна навестить её, - сказал Оайе.

- Я и так сегодня собиралась идти в деревню.

- Может, мне пригласить Генри? - предложил Аниту Джон. - Он хороший доктор.

Генри Уилсон частенько бывал в гостях на яхте Джона и Аниту его хорошо знала и была очень рада его видеть. Но теперь она покачала головой.

- Нет, мама не доверяет европейским врачам.

- Глупости...

- Нет не глупости, - возразила Аниту. - Если мама не верит врачам, то и не вылечится. Ведь не лекарства лечат, а вера.

В её словах был резон, ведь даже Иисус говорил: "Кто верит в Меня, тот излечится".

- Сегодня на заре к ней приходил колдун Нон Апуапа, сказал, что вылечит её, - доложил Оайе. - Ночью соберут бово.

- Большое бово или малое? - спросила Аниту.

- Сначала малое, если не поможет, соберут большое бово.

Джон знал, что бово - это такое местное сборище колдунов и их помощников. Помощники образуют круг, внутри которого горит костер и сидит (или лежит) тот, кого требуется вылечить. Бьют в барабаны и пляшут до тех, пока больной\больная не исцелятся. Если помощники не справляются, в бой идут одни колдуны. Это и есть большое бово.

Самое удивительное в том, что больные действительно исцеляются. Правда, те, кто не исцеляется, те помирают. Тут ничего смешного нет. Ведь и западная медицина имеет летальные исходы. И никто над этим не смеется.

После завтрака, за которым Джон мог воображать себя отцом семейства, Аниту села в пирогу, которую пригнал Оайе, и отчалила, курсом на берег, в деревню. Писатель сообщил своему ученику, что сегодня они будут заниматься английским языком. Продолжат чтение книги Джеймса Босуэлла "Жизнь Сэмюеля Джонсона".

Джон был того мнение о преподавательском методе, что ребенку вовсе не надо давать кокой-то облегченный материал, типа "бейсик-инглиш" Огдена*.

[ * "Бейсик-инглиш" - предложенный в 1932 г. лингвистом Ч.К. Огденом редуцированный английский язык, содержащий всего 860 слов. ]

Облегченный материал надо подавать взрослому. Поскольку способности ребенка к обучению значительно превосходят способности взрослых, то именно ребенку надо давать самый трудный материал без каких либо скидок на возраст. Простой пример. Если ребенка воспитывает волк, то ребенок вырастает волком, его умственные способности так и не проснутся. Если воспитывает человек, вырастает человек. То есть, чем примитивнее воспитание, тем примитивнее вырастает человек. Потому, что мозг - это данное, а ум - приобретенное.

Если ребенку дать Шекспира, то он мало что в нем поймет, но, вырастит умным человеком. А тот, кто читает во всем понятные комиксы, вырастит дебилом. Так думал Джон.

Мальчик открыл книгу на закладке и стал читать:

"Это напоминает мне, как забавно он описывал мистеру Лангтону несчастное состояние одного молодого джентльмена из хорошей семьи: "Сэр, когда я в последний раз слышал о нем, он носился по городу, упражняясь в стрельбе по котам". А затем мысли его вполне натуральным образом отвлеклись, и вспомнив о своем любимом коте, он сказал: "Впрочем, Ходжа не пристрелят, нет-нет, Ходжа никогда не пристрелят...""

Оайе способный мальчик, читает бегло, но у него есть недостаток. Он легко отвлекается или загорается какой-нибудь идеей и уж пока её не воплотит в жизнь, не успокоится.

Вот и теперь, едва прочитав о стрельбе по котам, Оайе вдохновляется перспективой пострелять из ружья по чайкам. Джону, который уже успел вдохновиться неурочной рюмкой виски (когда отбыла Аниту), эта идея показалась занятной. Стрельба по чайкам, что-то в этом есть чеховское. Тем более, стрельба из "чеховского" ружья.

Джон сходил в каюту, вынес двустволку и несколько патронов к ней, набитых мелкой дробью. Переломил ружье, вставил в стволы смертоносные цилиндрики, взвел курки. Цели, однако, по близости не было. Чайки как назло летали везде, но не вблизи яхты.

Оайе осенила идея, он побежал к столу, схватил недоеденный с утра круассан, раскрошил его и стал кидать крошки за борт. Горластые белокрылые птицы сразу узрели дармовую еду. Налетели, передрались, расхватали. Некоторые уселись на спокойную воду лагуны, плавали как утки.

Джон вскинул ружье, прицелился в одну такую водоплавающую и нажал спуск. Грохнуло раскатисто по всей лагуне, чайки взлетели, прыснули врассыпную. Не ожидали они такой глупости от умного писателя. Но одна так и не улетела. Облако дроби изрешетило её в пух и прах.

Джон обрадовался, что попал, но тут же огорчился убийством ни в чем не повинной птицы. Оайе был в восторге, не терзаясь сомнениями, просил тоже дать ему выстрелить. Не в цель (потому что цели уже не было) а просто так. Джон уступил с легкостью подвыпившего человека.

Ружье для мальчика было явно великовато. Оайе поднял стволы в воздух. Приклад несколько широковат - перекрывал не только хрупкое плечико, но и верхнюю часть живота мальчика, как раз, где солнечное сплетение. Оайе держал ружье неправильно, к тому же не плотно прижимал. Джон как-то этого не заметил. Когда мальчик выстрелил, сильной отдачей его отбросило назад. Оайе упал на палубу, бросив ружье, держась худыми руками за живот. Мальчик не хотел плакать, но слезы сами полились из глаз. Лицо ребенка словно покрылось сумрачным пеплом. Казалось, он сейчас умрет.

Джон бегал вокруг, точно перепуганная курица, и все спрашивал, периодически наклоняясь над мальчиком: больно ли ему? Оайе говорил, что да, больно и продолжал плакать. Джон корил себя за глупость на чем свет стоит, чуть ли не рвал на себе волосы. Потом мальчик успокоился, прекратил скулить. Боль прошла, цвет лица восстановился, и Оайе уже улыбался, вспоминая, как здорово он бабахнул.

- Вот Аниту нам задаст жару, когда узнает о наших проделках, - сказал писатель. - Давай-ка, унесем ружьё от греха подальше...

Чтобы загладить свою вину перед мальчиком, Джон Кейн решил повезти его на главный остров архипелага. Там сводить в увеселительный парк. Оайе ликовал! Нечасто местные жители бывают в столице со столь богатым и щедрым спутником.

По такому случаю, Джон завел двигатель и направил яхту к выходу из бухты атолла. Когда судно вышло на простор океанской волны, мальчик попросил "порулить". Джон подумал, что сегодня вряд ли случится еще одна катастрофа, тем более что фарватер совершенно пуст.

С обязанностями рулевого мальчик справлялся хорошо. И даже уловил, когда надо действовать с упреждением. Это главное в управлении. Многие в этом деле тупицы, упускают момент коррекции, и судно начинает выписывать зигзаги. Оайе вел яхту ровно, строго по азимуту, указанным Джоном. Мальчик быстро разобрался в навигационных приборах.

- А я немножко поработаю, - сказал Джон. - Не люблю, когда время тратится впустую.

Он спустился вниз, принес из кабинета свой ноутбук, устроился на палубе под навесом за чисто прибранным обеденным столом. Извлек из кармана свой талисман, поставил его справа от себя. Пока в маленьком мирке кружился снежный буран, Джон сосредотачивался. Но вот там все замерло, и пальцы его коснулись податливых клавиш компьютера.

"В свой безрадостный домицилий он плелся с тяжелой душой и озадаченным разумом..."

Нет, так не пойдет. Джон стер все предложение. Писать надо просто, без заумных латинизмов. Вот так: "Однажды он возвращался с работы очень поздно..."

14

Однажды он возвращался с работы очень поздно. Машинально проверил почту, думая, что, как всегда, ничего нет. Но в ящике лежал конверт. Большой. Сердце у Джона обмерло, в груди разлилась волна как от хорошей порции виски. Переворачивая конверт, он уже догадывался, откуда тот. В окошечке под пленкой прочел свое имя и адрес отправителя - журнал "Нью-Йоркер".

Потом у него сердце захолонуло. Подумал, а что если это лишь вежливый отказ? И тогда он загадал: если отказ - пошлет писанину к чертовой матери и займется деланием денег, способом нормальных людей.

Он безобразно раскурочил конверт, вынимая послание. И вот плотная гладкая бумага дрожит под пальцами, с хрустом её разворачивает, выпрямляет острые складки, читает.

Да! Они принимают его рассказ! И даже высылают чек!

Смотрит - в письме чека нет! Джон кидается на пол, поднимает конверт, ищет - и находит! Фу, черт, аж сердце зашлось. На чеке написано: $500!

И какое-то незнакомое ранее чувство посетило Джона. Чувство собственного достоинства - вот что это за чувство. И он уже спокойно подумал: "Пятьсот баксов. Ну что ж, за такой короткий рассказ - это не плохо".

Это дело нужно непременно отметить. Иначе госпожа Удача опять уйдет к другому. Он зашел в квартиру - принять душ и переодеться. Джулии дома не было. Он заглянул в их общую спальню. Шкаф Джулии был раскрыт, на кровати раскинулись, как гигантские яркие бабочки два её платья вместе с "плечиками". Очевидно, Джулия их забраковала, отыскала нужное и уехала. Ясное дело, куда - на очередной "сэй-хеллоу"*.

[* От англ. Say hello - Скажи привет! (простенькая вечеринка)].

Ну что ж, дорогая, подумал Джон, очень даже хорошо. Это так хорошо, как ты даже себе не представляешь. Имею полное право на кутеж и измену. Сегодня я это заслужил.

Он шел по Бродвею, в неутихающей до позднего часа сутолоке людей, машин, движущихся картинок. Фейерверки и каскады огней рекламы на фоне еще светлого неба придавали этому коловращению дополнительный градус безумия. Ему хотелось тесноты и света, чтобы острей почувствовать свою сопричастность этому миру. Он был почти счастлив. До полного счастья немного не добирал.

Пока я один из них, думал он, пока я один из миллионов этих скарабеев, катящих по жизни свой шарик говна. Когда же он поднимется над всем этим в загадочные эмпирии? Когда же, когда же, наконец, зоркий глаз авторитетного обозревателя из "Нью-Йорк таймс бук ревью" выделит его из безликой толпы? Когда его портреты появятся на обложках "Пипл" и других подобных ему журналов? Восходящая литературная звезда - Джон Кейн. Взойдет ли его звезда?

К подъезду шикарного ресторана, куда Джон даже не мечтал попасть, подъехал "Даймлер" - роскошная машина ручной сборки. Открылись дверцы, и из рукодельного "Даймлера" вышли пожилой мужчина и молодая красивая женщина. Женщиной была Джулия.

Это так ошеломило Джона - то есть увидеть Джулию в компании совсем для нее не привычной, - что он застыл как вкопанный. На него даже налетел кто-то сзади и ругнулся весьма энергично. Джон спрятался за столб и впился взглядом в мужчину, пока парочка шла под навесом, протянувшимся через ширину тротуара, к дверям, где стояли бравые швейцары.

Спутник Джулии был солидный мужчина с сединой на висках. В его аккуратно подстриженных усиках тоже белели седые волосы. Он был похож на воротилу с Мэдисон-авеню.

Ему было не меньше пятидесяти пяти лет, но у него была не плохая фигура, - несомненно, он проводил немало времени в гимнастическом зале.

На Джулии было надето её любимое черное платье, похожее на нижнее бельё. Она была сексуальна до неприличия.

"Вот сука", - с ожесточением подумал Джон и невольно устремился вперед.

У стеклянных дверей Джона остановил швейцар, похожий на отставного адмирала какого-нибудь опереточного флота.

- Прошу прощения, - сказал он простуженным голосом, - без галстука не пускаем. И в джинсах - тоже, - добавил он, оглядев клиента с головы до ног. - И в сникерсах нельзя. И куртка у вас...

- А если я надену женскую комбинацию, вы меня пустите? - спросил Джон.

- Педиков вообще не пускаем. Идите в свой гей-клуб.

- Очень хорошо... Скажите, любезный страж, мужчина, который сейчас зашел с женщиной, вам не знаком?

- Знаком, еще как знаком, - охотно подтвердил страж. Это Джаст Лестер Дорхэм - очень богатый человек. Он здесь часто бывает... и все с разными курочками, - добавил швейцар и доверительно-гадко рассмеялся, как будто он уже зачислил Джона в приятели, перед которым можно не стесняться.

Джон Кейн готов был врезать швейцару по его холуйской роже, но только равнодушно спросил, как скучающий обыватель:

- А чем он занимается, этот Лестер?

- Джаст, его зовут Джаст... Джаст означает "справедливый", "праведный", - как-то машинально, будто школьный учитель, пояснил швейцар. - А занимается он... Бог его знает. Надо полагать, что бизнесом.

- Значит, все время с разными? Хорош праведник.

- О, да! Такой, знаете ли, витальный! - Швейцар, откинув голову, захохотал, и безволосый затылок его уперся в твердый стоячий воротничок и налился кровью.

- Да вы, я смотрю, образованный человек, - удивился Джон. - Латынь знаете, и вообще...

- Я, парень, двадцать лет преподавал в колледже английский язык и литературу...

- Ого!

- Да-а-а... И на старости лет погорел на этих самых курочках. Какие там были девочки! - Он мечтательно закатил глаза, и с уголка его перекошенного рта выглянула и перелилась через край тонкая струйка слюны.

Джона всего передернуло от отвращения. Швейцар вытер рот несвежей белой перчаткой и продолжил признание:

- Отсидел я свои шесть лет за якобы изнасилование, а на самом деле никакого насилия не было. Она сама, сучка длинноногая, юбку сняла у меня в кабинете, ей нужно было сдать тест, а она тупая, как все блондинки, зато между ног у неё была такая узенькая щелочка, такая сладкая щелочка, - швейцар снова вытер слюни, в глазах его стояли слезы.

- И вот мне шестьдесят лет, - закончил свою исповедь адмирал шутовского флота, - от меня ушла жена, мне запретили заниматься преподавательской деятельностью, лишили пенсии, забрали у меня всё... Помните, как у Фицджеральда: "Богатые - это другие".

Тяжелая печать страданий исказила большое лицо в морщинках и алкогольных венозных паучках. У Джона шевельнулось в душе некое чувство, похожее на сострадание.

- Даже здесь у меня самая унизительная должность младшего швейцара. А вон та морда - старший. - Старик кивнул на долговязого своего напарника, стоявшего неподалеку от них и все прислушавшегося к разговору, наконец, поняв, что его подчиненный не выполняет обязанности, а попросту болтает с посторонним, долговязый бесцеремонно подошел и сделал старику обидное замечание.

Старик встряхнул всеми своими аксельбантами, сверкнул галунами, вцепился в ручку двери, будто его сейчас хватит удар. Но нет, едва подошли посетители, старик довольно резво отворил перед ними дверь и почтительно поклонился, принимая чаевые. На Джона он уже не смотрел, выказывая к нему такое же равнодушие, как к любому стоящему столбу.

В тот вечер Джон Кейн сильно напился в баре "Нирвана", подрался с каким-то типом так, что их - его и типа - забрали в полицейский участок. Хорошо, у него хватило рассудка не драться с полицейскими. А вот у типа не хватило, и ему вломили по первое число.

Джон отсидел ночь в обезьяннике, утром его выпнули, вручив повестку в суд. Вдогонку предупредили, что за неявку к судье к провинившемуся будут применены крутые меры.

Пару дней спустя он предстал перед судьёй. Седые курчавые волосы и цвет кожи делали судью похожим на старого продавца из Гарлема, у которого Джон когда-то купил пишущую машинку. Как давно это было, вздохнул Джон. С тех пор он уже купил себе новую - айбиэмовскую, с памятью...

Судья приговорил его к штрафу в 500 долларов и сказал, что подсудимый еще легко отделался. Типу, с которым Джон подрался, светит два года тюрьмы.

Джон Кейн обналичил чек, полученный из редакции "Нью-Йоркера", и заплатил штраф. Вот так, горько посетовал Джон, Бог дал, Бог взял. Всё правильно: "Богатые - это другие".

Джулия почувствовала, что с мужем не все в порядке. Он с ней почти не разговаривал, а если отвечал, то неохотно и сквозь зубы. Как всякая женщина, Джулия любила ясность в отношениях. Она вообще любила выяснять отношения. Ей всегда казалось, что её недостаточно уважают и мало любят.

- О'кей, - сказал Джон, - ты сама напросилась. Тогда ответь мне на такой вопрос: кто такой Джаст Лестер Дорхэм?

- Кто? - довольно натурально удивилась Джулия.

- Джаст Дорхэм, по прозвищу "Праведник", - со всем возможным сарказмом повторил Джон.

- Откуда тебе известно это имя? - Джулия нахмурилась, занервничала.

- От одного адмирала в отставке...

- Я не знала, что ты вращаешься в столь высоком кругу.

- Ты мне зубки не заговаривай, отвечай на вопрос.

- Причем здесь прозвище? Он не уголовник какой-нибудь, мистер Дорхэм - порядочный, уважаемый человек.

- Ну, разумеется, таковым он представляется всем девушкам, которых водит в "Белую розу".

- На что ты намекаешь?! - повысила голос Джулия и густо покраснела.

- На все сразу я намекаю! - тоже гаркнул Джон. - Отвечай, что ты делала с этим грязным типом в ресторане?!

Джону на секунду пришла в голову мысль, что он задает дурацкий вопрос. Что делают в ресторане, пришедшие туда люди? Разумеется - едят, пьют и танцуют. Но потом пришла трезвая мысль: главное - что они делают ПОСЛЕ ресторана.

- Он вовсе не грязный тип. Ты его совсем не знаешь. Это была деловая встреча.

- И что за дела у вас такие?..

- Слушай, ты что, нас видел? Или кто-то тебе донес?

- Птичка принесла на хвосте.

Джон почувствовал непривычное чувство: садистское удовольствие от своего маленького тайного знания о Джулии. Да, знание - это сила. Ему хотелось сделать ей больно и физически и душевно. Отомстить за все свои неудачи.

- Мистер Дорхэм, - объяснила Джулия, - богатый человек, меценат. Он владелец крупной холдинговой компании. К тому же он известный галерист. Вот, кстати, почему мы с ним и встречались. Он хочет купить мои картины для своей галереи...

Джулия рассказывала уже почти спокойным голосом и моргала не намного чаще, чем обычно. Джон где-то читал, что проводились исследования, которые показали, что по тому, с какой частотой моргают веки, можно определить, лжет человек или нет. Значит, Джулия говорила правду. Или очень близко к правде.

"Конечно, - подумал Джон, - она так же хочет славы и денег, как и я. И этот старый мешок с монетами может ей помочь. Вопрос в другом: как она будет расплачиваться? Ведь её полотна бездарны, и в этом плане ей не поможет никакой меценат. Людей не заставишь покупать дрянные картины. Значит, меценат купит их ради её красивых глаз. Стало быть, не сегодня, так завтра ей придется расплачиваться известным местом. Вот тогда-то Джулии предстоит много морганий. Неужели она этого не понимает? Или все прекрасно понимает, и уже все решила?"

15

- Дядя Джон! - позвал мальчик.

Джон закрыл ноутбук и поднялся на мостик. Впереди из голубоватого марева проявился разноцветный парус небольшой яхты, шедшей встречным курсом, причем весьма неопределенным, Джон взял рулевое колесо в свои руки. И хотя у него имелась система электронной отмашки, Джон велел мальчику взять белый флажок, стать на левый борт и махать флажком до тех пор, пока встречное судно не ответит тем же.

Оайе, вцепившись в планшир, махал усердно, так, что Джон боялся, как бы мальчик не свалился за борт.

- Пьяные они что ли? - проворчал Джон, - никак не могут решить, каким бортом расходиться.

Наконец там ответили, что согласны разойтись левыми бортами. Но сами стали сворачивать влево и пересекать курс Джону.

- Вот сволочи! - сказал Джон, тоже резко беря влево.

Разошлись они правыми бортами. Джон показал им кулак. На яхте рассмеялись. Ну, конечно, они все - молодые парни и девушки - были в дрызг пьяные. Поднимали бутылки и что-то кричали. Шум мотора "Жемчужины" заглушал пьяные возгласы.

Джон включил рацию, стал на частоту береговой охраны и вызвал диспетчера берегового патруля. Когда ему ответили, Джон сообщил бортовые номера яхты, которую надо задержать. Его бестолково переспрашивали, наконец, ответили, что примут меры.

"Сомневаюсь", - подумал Джон. - Если бы это было в Америке, патрульные бы уже мчались по вызову. А здесь... французская лень плюс аборигенское безразличие... Mezhdu prochim, русские мой поступок не одобрили бы, а некоторые бы резко осудили. Обозвали бы... (как будет слово "stukach" в их творительном падеже?)... stukachem. Да, назвали бы stukachem. Их можно понять... Как-то у них был разговор с доктором на эту тему. Генри Уилсон тогда сказал, что это следствие лагерного сознания. Свободные люди никогда не противопоставляют себя органам правопорядка. На этом союзе и базируется гражданское общество. Русские до той поры не создадут гражданское общество, покуда не изживут менталитет зека. Между прочим, все уголовники мира, и американские в том числе, имеют одинаковый с русскими менталитет. Никогда не сообщат органам правопорядка о преступлении своем собрата.

- Ну, за деньги еще как закладывают, -возразил Джон.

- За деньги, да. А бескорыстно, по воле сердца как гражданин - нет.

Все чаще встречались прогулочные катера и яхты. Джон не мог оставить штурвал, поэтому его все больше начинало беспокоить, куда подевался Оайе. Отсюда из рубки его не видно, если он под навесом...

Джон включил громкоговоритель, позвал мальчика. Тот быстро прибежал. Оказалось, да, он сидел под навесом. Джон внезапно вспылил, увидев в руках мальчика свой пресс-папье.

- Сейчас же отдай сюда! - крикнул он так, что мальчик вздрогнул.

Оайе испуганно протянул стеклянный мирок дяде Джону.

- Никогда не бери чужие вещи без спроса, - назидательно сказал дядя Джон, пряча красивую вещицу в карман.

Тут он осознал, что был слишком груб. Парнишка ведь еще ребенок, и как всякий ребенок любит игрушки.

- Ладно, прости меня, парень, - миролюбиво сказал писатель. - Понимаешь, просто эта вещь очень дорога мне... Это мой талисман...

- А кто там в домике живет? - осмелевшим уже голосом спросил мальчик.

- Мои мама и папа...

- А-а, так это там ваш дом?

- Ментально, да.

- А как же вы туда залазите, вы такой большой, а домик маленький?

- А я туда и не залажу, я же сказал - это домик моих родителей.

- А почему они у тебя такие маленькие?

- Потому что они, когда умерли, стали эльфами. И теперь живут в домике.

- А их можно увидеть?

- Только во сне... Да и то не всегда.

Джон видел, что запутал мальчика, и чтобы выйти из ситуации, пообещал, что по прибытии в Онаэгану, купит ему какую-нибудь игрушку.

Но у мальчика еще были вопросы, и один из них он задал:

- А что там белое летает?

- Какое белое?.. А-а-а... Это имитация снега.

- Я не понимаю.

- Ну, проще - это снег.

- А что такое снег?

Точно такой же вопрос в свое время задала Аниту.

Между тем вдали уже показались изумрудно-зеленые острова, окруженные сверкающим голубым морем, над которым виднелись туго закрученные белые облака. На одном из островов, самом большом, который назывался Какуара, раскинулась столица архипелага - Онаэгана. По сути, Онаэгана захватила уже несколько островов, по капризу природы, близко расположенных друг к другу, связала их сетью мостов и дорог. Это был такой мини-Нью-Йорк Океании.

По мере приближения "Жемчужины" к берегу, взору стоящих на её палубе открывалась широкая дуга Гран Пляжа со ступенчатым конгломератом отелей, резидансов, игорных заведений... Сквозь утреннее марево все это великолепие проявлялось постепенно, как проявляющаяся цветная фотография.

Вскоре уже отчетливо видны были утопающие в тропической зелени приземистые виллы с белыми стенами и красными крышами; современные дома а ля "тропик" и старые здания, построенные в колониальном французском стиле. Но прежде всего взгляд притягивался конечно же к суперсовременной набережной, которая, официально называлась Океанским бульваром, а неофициально - Променадом.

Здесь на Променаде все было пропитано атмосферой праздника, который никогда не кончается. Магазины с зеркальными витринами, рестораны и танцевальные залы, скрытые за нарядными заведениями тропинки, ведущие к потешным ярмаркам, к каруселям, к колесам обозрения, к кегельбанам и публичным домам; любому что-то да приглянется. За гостеприимно сверкающими белопесочными пляжами возвышались многоэтажные отели самого футуристического вида. Многочисленные архитекторы-новаторы, не нашедшие применения своим талантам у себя на родине, здесь, что называется, "оттягивались" по полной программе.

Инвесторы со всех концов света вкладывали миллионы евро и долларов в инфраструктуру Онаэганы с непонятной для Джона Кейна энтузиазмом, словно на Пиньорском архипелаге найдены огромные запасы нефти. Впрочем, паркуа па, как говорят французы. Такие архипелаги бывают богаты редкими полезными ископаемыми (например, как Новая Каледония богата никелем). Недаром же американцы пытаются подстелить здесь свой звездно-полосатый матрас... Джон удивился, что впервые он подумал о своих соотечественниках как о людях чуждой расы. Это для него было новым ощущением, которое следовало бы посмаковать...

Возле увенчанного деревьями холма, Променад кончался, упираясь в открытый амфитеатр, где ежевечерне, едва погаснет блеск благословенных небес, проходили какие-нибудь музыкальные представления. Тут даже, говорят, выступал русский балет на льду во главе с Петросяном. Почти что Дягилевские сезоны в Париже.

Рядом с портом находилась акватория закрытого яхт-клуба, членом которого состоял Джон Кейн, платя немалые членские взносы. За это он имел свой причал, который никто не смел занять.

"Жемчужину" принимал лично сам бригадир причальной команды Охам Дженкинс - здоровенный мужик, родом, как он говорил, из Йобурга.*

*[Просторечное название Йоханнесбурга, ЮАР (прим. автора)]

Сноровистые парни Охама принайтовали яхту к пирсу так, что она не дрогнет даже в самый сильный ветер.

- Рад вас приветствовать, мистер Кейн! - ослепительно улыбаясь, прогудел Охам Дженкинс.

Охам и Джон обменялись дружескими хлопками по спине, причем Дженкинс бил в четверть силы, чтобы своим тяжеловесным ударом не свалить обнимаемого с ног.

С мальчиком Охам поздоровался по аборигенскому обычаю, с величайшей осторожностью. Для этого громадному бригадиру пришлось согнуться в три погибели, отклячив свой могучий зад.

- Ну, что, пацан, трубочку тебе еще не выдали? - Охам еле сдерживался от смеха.

На что Оайе отвечал, смущаясь своего детского статуса, что "поно" - начленную трубочку - ему выдадут через пять лет - Оайе показал пятерню - после ганама - ежегодного обряда инициации, когда мальчики, достигшие совершеннолетия, получают все права взрослого мужчины.

- Я куплю тебе самую красивую поно, - сказал Охам мальчику, - из кипарисового дерева, с инкрустацией, я видел в одном магазинчике.

- Эбеновые поно лучше, - подсказал мальчик.

- Ладно, так и быть, подарю тебе эбеновую, с перьями какаду, - заржал Дженкинс, уже совсем не сдерживаясь.

Мальчик никак не мог понять, почему смеется этот здоровенный мужик, ведь носить начленную трубочку - мечта каждого мальчишки, что же тут смешного?

- Какие распоряжения будут насчет судна, сэр, - Охам был уже серьезен.

- Да! - вспомнил Джон. - Заправьте, пожалуйста, водой и соляркой.

- Будет сделано, - ответил Дженкинс. - Двигатели не шалят?

- Да, вроде, пока тянут.

Они попрощались до вечера с жизнерадостным бригадиром и его командой и по деревянному настилу пирса направили свои стопы в город.

Они пошли по тенистой алее сквозь строй королевских пальм в сторону Океанского бульвара или Променада. Тротуары улиц обсажены были мириадами цветов. Тут росли все, какие только можно вообразить тропические растения. Колибри радужной расцветки, точно шмели, порхали вокруг бутонов, зависая, совали свои длинные клювы в самую сладкую серединочку. Впрочем, шмелей тоже хватало, и они не страдали от такой конкуренции. Потому что цветов было море.

Оайе, который сейчас облизывал брикет замороженного сока на палочке, уже бывал с дядюшкой Джоном в Онаэгане, но это было давно, год назад, и теперь все воспринималось, как в первый раз.

Гремучий увеселительный парк произвел впечатление даже на затворника писателя. А у мальчика все эти балаганчики смеха, где лучшие комики архипелага корчили уморительные рожи и забавно передразнивали посетителей, карусели, автодромы и прочие увеселения, вызывали неимоверный восторг. А вот с тиром вышел облом. На предложения Джона пострелять, Оайе решительно отказался.

На углу Океанского бульвара и рю Сент-Антуан они заскочили на ланч в один из ресторанчиков на сваях. С веранды открывался широкий вид на океан. Вода у берегов то и дело меняла цвет, в зависимости от пролетающих над ней облаков. На горизонте виднелись какие-то суда. Вблизи скользили яхты, мчались катера, таща на буксире парапланеристов.

Пассажирское судно заходило в порт. И Джон видел, как над ходовой рубкой поднялся столб пара от длинного гудка, но звука пока не было слышно, и вот он наконец донесся - басистый, требовательный, предостерегая мелкие суда, чтобы те уступили фарватер.

Экий динозавр, подумал Джон, пар в век электроники. Национальную принадлежность судна определить было затруднительно. На флагштоке парохода развевался либерийский флаг. Под этим флагом ходят все, кому не лень.

Гарсон в белой курточке поставил перед ними два коктейля: для взрослого - виски с мятным ликером и льдом, для мальчика фруктовый.

Джон Кейн снял с головы белую бейсболку с переплетенными литерами "JK", белоснежным платочком вытер вспотевший лоб. Два глотка ледяного коктейля остудили разгоряченное тело. Джон сунул в рот уже заранее обрезанную сигару. Предупредительный официант мигом оказался рядом - поднес огонек зажигалки.

Джон Кейн тщательно раскурил, выпустил дым и распорядился на приличном французском:

- Говяжье филе по-массенски нам обоим и полбутылки "Вино де шейро" - лично мне.

- У нас есть свежайшие лангусты, - осмелился предложить гарсон.

- Не надо, спасибо, - отклонил посетитель, - сегодня у меня нет настроения на морские продукты.

- Тогда рекомендую жаренные в кокосовом масле тарантулы - восхитительная мучная корочка, мясо нежнее крабьего...

- Я вас умоляю...

- Понял.

Официант поклонился и убежал выполнять заказ.

Кейн и мальчик пили коктейли и обозревали окрестности. Пальмы, колышимые легким бризом, бросали фантастические тени вокруг. Вьющиеся орхидеи восхитительно пахли. А дальше и выше, по прибрежному шоссе, катили машины, большинство из них были электрокарами, (экспериментальные модели, выписанные из Франции), которые здесь можно легко арендовать. Президент заботится о здоровье нации и старательно изгоняет с острова автомобили с бензиновыми двигателями. Это - одна из приоритетных программ президента Куллал Манолу. Американцам, привыкшим к своим бензиновым мастодонтам, эта затея не нравилось, что, впрочем, отнюдь не смущало Манолу. "Он молодец, не то, что его предшественник. Этот не прогибается под каждого техасского мудака, - с теплотой о Манулу подумал Джон Кейн, и поймал себя на том, что подумал о Куллале как о СВОЕМ президенте. А что? Не попросить ли гражданства Куакуйи. На всякий случай.

Улыбаясь и кланяясь, прибежал официант с охлажденной бутылкой местного вина, приглянувшееся Джону; оно обладало великолепным букетом, было ароматным и сладким - и вкусом, и запахом напоминало розы.

Джон пригубил, налитое ему вино и кивнул головой. Гарсон налил ему в бокал до половины розовый маслянистой жидкости и оставил бутылку на столе. Взмахнул белоснежным крылом накрахмаленного полотенца, точно белый лебедь улетел.

Но и от американского гражданства отказываться глупо, подумал Джон, наслаждаясь послевкусием. Опять же на всякий случай. К тому же, ни США, ни Куакуйя не возражают против двойного гражданства.

С соседнего острова Хука-Хива, превращенного в международный аэропорт, каждые полчаса мощно уходили вверх и растворялись в небесах джамбо-джеты курсом на Америку, Японию, Австралию... Туристы приезжали, туристы уезжали, оставляя валюту в Куакуйе.

Джону Кейну вдруг неистово, даже сердце защемило, захотелось прямо сейчас оказаться на борту авиалайнера, летящего в Нью-Йорк.

Теперь Нью-Йорк ему представлялся дымчато-прекрасным городом, как в одноименной песне Фрэнка Синатры. Черт возьми! Аж слезу прошибло.

Его грезы оборвал музыкальный вызов сотового телефона - вальс из Щелкунчика. Кейн достал из кармана мобильник миллионера - самый простой "Сони Эрикссон". Звонили из Англии. Вездесущий эфир донес голос Додсона, секретаря английского пен-клуба, членом которого состоял Джон. Секретарь осведомился, не примет ли известный американский писатель детективного направления Джон Кейн, участия в юбилейных торжествах по поводу 100-летия со дня рождения Яна Флеминга?

- А когда состоится сиё мероприятие?

- Ну, разумеется, в день рождения великого юбиляра, - невозмутимо ответил секретарь.

"Проверяет, чертов сакс", - подумал Джон, лихорадочно вспоминая, когда же родился знаменитый создатель Джеймса Бонда? А вслух сказал:

- С превеликим удовольствием бы прилетел к вам из Океании в Великобританию, тем более, что тут у меня под боком международный аэропорт, но, к сожалению, я приглашен на юбилей президента Куакуйи, который состоится в день рождения юбиляра.

Секретарь задумался над сложной тирадой писателя. А Джон поднажал:

- Если бы мне прислали формальное приглашение, то еще можно было бы отбрыкаться... Но меня пригласил лично сам президент, а ему, сами понимаете, отказывать не удобно...

- А кто у них там президент? - спросил Додсон.

- Куллал Манолу.

- Передайте президенту Кунал Малолу мои поздравления.

- С удовольствием передам...

- Олл райт. Но если вспомните о своих друзьях из нашего пен-клуба, позвоните к нам в секретариат, мы вам закажем авиабилет... вам и вашей супруге, в случае, если...

- О'кей, - ответил Джон и дал отбой.

Нелегкая работа у Додсона, подумал он, здесь полдень, а в Лондоне сейчас 2 часа ночи... Позвонить что ли заодно своему агенту в Нью-Йорк? Там сейчас как раз утро... Нет, не буду. Глупо ощущать себя жертвой телефономании.

Джон уже заметил, что стоит человеку взять в руки мобильник, как его сознание начинает лихорадочно перебирать картотеку знакомых, куда бы позвонить. Особенно страдают от этого молодые.

- Ну, как дела? - спросил Джон мальчика.

- Отлично! - ответил Оайе и снова отвернулся.

Джон опасался, что ему придется развлекать Оайе, чтобы тот не скучал, но мальчик явно проводил время с толком. Оайе переглядывался и перемигивался со сверстницей - девочкой, сидевшей с мамой за соседним столиком. Мама с дочкой говорили по-американски. Девочка смеялась и жеманничала, а мама магнетически посматривала на Джона. Ну, этого мне не надо, подумал он и стал преувеличенно внимательно набирать код Нью-Йорка.

Код номера начинается с кода географической зоны. Для Нью-Йорка этот код два-один-два. Литературный агент Джона Кейна Мэйбл Уэртс отозвалась на удивление быстро.

- Бонжур, Мэйбл! Что делаешь?

- Хай, Джон! Сижу на унитазе и писаю. Потом приму душ...

Мэйбл Уэртс - чудовищно толстая женщина. Джон представил, как она раскорячилась на унитазе и ему стало весело.

- Ты что, мобильник и в сортир таскаешь?

- Такая у меня работа.

- Кстати, о работе... Как там дела с "Наваждением"? - спросил он.

- Если честно, то не очень... (Джон услышал, как на другом конце земного шара хлопнула крышка унитаза и заурчала спускаемая вода. Это Мэйбл встала. Джон представил, как она оторвала кусок пипи-факса и воткнула его себе в лохматую промежность)... Твой последний роман продается со страшным скрипом. Тем более ты не приехал на его презентацию...

Джону перестало быть весело.

- А через клуб не пробовали?..

- Джон! - укоризненно ответила агентша. - Мы свое дело знаем.

- Плохо рекламировали, - проворчал он, игнорируя её укоризну. - Эйсап известный скупердяй...

- Дело не скупости Тиббитса, а в тебе. Ты засел там в своей Океании и не показываешься на людях. Это очень вредно для твоего паблисити. Я тут, конечно, как могу верчусь (Джон представил, как Мэйбл вертится, и у него закружилась голова). Распускаю о тебе всякие гадкие сплетни - надо же как-то поддерживать твое реноме. Но моих усилий недостаточно. Читатели начинают забывать твое имя... Ты же знаешь, как у нас - пару месяцев не появишься на публике - и ты культурологический труп. А ты уже отсутствуешь больше года! Это немыслимо...

- А кто там у вас сейчас на первых страницах?

- Из женщин - Бонни Сойер, а из мужиков - Питер Маршалл, с новым романом "Убей меня трижды".

- С новым, говоришь? Предыдущий его роман назывался "Убей меня дважды". По-моему, он мусолит одну и ту же тему.

- Вообще-то, "мусолить" одну и ту же тему, как ты выражаешься, это признак настоящего писателя.

- А я, по-твоему, не настоящий. Я, например, никогда не вспахиваю одну и ту же грядку дважды. И уж тем более - трижды.

- Конечно же, ты настоящий. Порой, даже слишком. Ты еле-еле втискиваешься в формат. Вечно у тебя что-нибудь из него торчит. То совершенно ненужные подробности из жизни героя, то совершенно неуместное смешение жанров...

- Ого! Ты говоришь, как чертов редактор. А твое дело продавать меня. Не так ли, Мэйбл?

- Так, так. Но скажу тебе честно, Джон, среди моих клиентов, ты самый трудный и упертый на литературе сукин сын. На литературе, повторяю, которая в наш век на хрен никому не нужна. Короче, прочесть тебя не всякому дано. Самое обидное, что ты можешь писать экшн, но не хочешь. Твоя лучшая вещь - "Таксидермист" - это напор, сила... э-э-э...

- Злость, - подсказал Джон.

- Да, без всяких сантиментов... Ведь можешь!

- Это я тогда разозлился.

- Ну, так разозлись опять.

- Если я разозлюсь, случится беда.

- Ну, ну, не преувеличивай.

- Слушай, Мэйбл, ты веришь в возможность прямой корреляции выдуманного текста с реальностью?

- Я не поняла тебя, Джон... иногда ты слишком заумно выражаешься, я не улавливаю смысла...

- Ладно, проехали...

- Что?.. ты пойми, люди любят, когда попроще... алло! Ты не обиделся?.. Джон, ты куда пропал?

Женщина замагнитила-таки взгляд Джона и не отпускала его.

- Забыли, значит, меня, говоришь, - отозвался Джон, ладонью приглушая голос. - Вот сейчас на меня смотрит одна симпатичная бабенция. Сейчас она встанет, подойдет ко мне и попросит автограф... ага, вот она встала, не бросай трубку, послушай.

- Простите, вы не Джон Кейн? - сказала женщина, подойдя к столику.

- Да, он самый, - ответил Джон, кладя телефон на столик, но не выключая его.

- Мой муж большой поклонник ваших книг, мистер Кейн...

Джон благосклонно качал головой и невольно улыбался.

- Не могли бы вы дать для него автограф? Марк так обрадуется...

Женщина вынула из сумки потрепанный пакетбук - книгу в тонкой обложке, для дешевой продажи. Это был его предыдущий роман "Соври ближнему".

Джон достал свой "Монблан" с золотым пером, перелистнул обложку, и на испачканном арахисовым маслом шмуцтитуле написал:

"Дорогой, Марк! СДЕЛАЙ ЭТО! Искренне ваш - Джон Кейн" - и поставил свой фирменный автограф: переплетенные J и K.

- Благодарю вас, - книксанула женщина, но никак не уходила, всё мялась, потом решилась:

- Мой муж утверждает, что вы родом из Спрингфилда?

- Он прав. Я из Спрингфилда, - Джон по инерции еще продолжал улыбаться.

- Как это замечательно! - захлопала в ладони женщина. - Значит, вы должны быть знакомы с семейством Симпсонов?

- Каких Симпсонов? - удивился Джон.

- Вы что не смотрите мультсериал "Симпсоны"?

- А-а-а! вы про тех кретинов с квадратными головами и глазами, как у раков? Нет, не смотрю.

- Но вы знакомы с ними? - все еще надеялась женщина.

- Как же я могу быть знаком с нарисованными человечками? Ведь я живой человек.

- Да, но вы из Спрингфилда, - глаза у женщины стали стеклянными.

- Вы, простите, давно делали рентгенограмму мозга? - спросил Джон.

Женщина испуганно отпрянула, схватила дочку за руку и поволокла прочь с веранды. Оайе и неизвестная девочка долго махали друг другу: девочка белым платочком, испачканным соком клубники, Оайе - коричневой ладошкой.

Джон поднял мобильник, приставил его к уху.

- Ну, ты слышала?

- Я рада за тебя, Джон...

- Нет, я о "Симпсонах" и о тех, кто их смотрит.

- Джон, дорогой, не пытайся переделать мир. Все равно мир переделает тебя или...

- Или что?

- Или ты умрешь! Вот и всё!.. Джон, брось свои капризы... если бы ты посидел в магазине Пибса и хотя бы часика три подписал книги, то объем продаж существенно...

- Не могу пока приехать, дорогая Мэйбл, слишком занят...

- У тебя появился новый сюжет? - с надеждой спросила литагентша.

- Пока нет, но... не в этом дело. Тут и без того хватает всяких забот. Во-первых, местный президент лично приглашает на свой юбилей... - Джон так натурально врал, что даже сам поверил в свое вранье. - Во-вторых, я тут подумываю жениться...

- На ком?

- На местной девушке...

Оайе принципиально отвернулся, будто речь шла не о его сестре.

- Джон! Так это же замечательно! Это ты здорово придумал! - толстуха так завопила, что, казалась, она сейчас выскочит из трубки несмотря на свою толстоту.

Ну, понесла, понесла, разозлился Кейн.

- Это вовсе не для твоего поганого паблисити, - заорал он в трубку.

Мэйбл быстро остудила его пыл:

- Не моего паблисити, гадкий ты человек, твоего, ТВОЕГО! Послушай, Джон, можно сварганить классный материал. Я тут уже прикидывала, хотела прилететь к тебе с фотографом, купить на твоем острове лучших проституток и поснимать их голенькими на твоей палубе, получился бы отпадный репортаж, о том какую ты ведешь развратную жизнь на своей яхте. Но то, что ты предлагаешь, еще даже лучше. Свадьба знаменитого писателя, невеста - скромная аборигенка... кстати, кто она?

- Дочь вождя...

- Отлично! Скромная дочь вождя... Так что мы и сенсацию подкинем, и приличия соблюдем. Пуританство нынче опять входит в моду. Ну, что, я работаю в этом направлении? Начну подготавливать почву?..

- Работай, Мэйбл, работай.

И он отключил аппарат.

16

- Куда теперь пойдем? - спросил Оайе, зевая. После ланча у мальчика слипались глаза.

- Вообще-то я хотел сыграть в теннис с доктором, но, я вижу, ты совсем раскис...

- Ничего я не раскис, просто немножко спать хочу. Мама сильно болела, я ночью не спал... Но я потерплю вы из-за меня не беспокойтесь.

- Нет, приятель, так не пойдет. Зачем же мне тебя мучить. У меня прекрасная идея. Сейчас мы снимем номер в каком-нибудь отеле, ты выспишься один в номере, как король! А вечером я зайду за тобой и мы поедем обратно на Кок.

- Я никогда не жил в отелях, - счастливым голосом сказал Оайе и в избытке чувств дал очередь со вспышками света из купленного для него игрушечного автомата.

- Вот и отлично. В жизни самое важное - это впечатления детства и юности. Потом уже ничего так не впечатляет.

На rue Commondant они увидели полукруглую стеклянный стену отеля, три звездочки, назывался "Bleu Marine". Как раз то, что надо.

Они вошли в прохладный холл. Портье, белый, наверное, француз, подозрительно уставился на посетителя, перевел взгляд на мальчика с игрушечным автоматом, потом поклонился и сказал:

- Добрый день, месье...

Джон кивнул и спросил:

- Я хочу снять одноместный номер до вечера...

- Мы сдаем номера на сутки.

- Ну, хорошо, пусть будет на сутки...

- Должен вас огорчить, месье, но у нас это не принято.

- Что не принято?

- Спать с мальчиками.

- Ах, вот вы о чем! Ха-ха-ха! Нет, вы меня не правильно поняли. Мальчик поселится один. А я вечером приду за ним и расплачусь за номер.

- Несовершеннолетним не положено проживать в отеле без сопровождения взрослых, - резонно возразил портье.

Джон посмотрел в глаза портье. Это был молодой человек, наверное, студент: честные глаза, челка торчком. Характер и принципиальность. Отлично. Молодые, да к тому же студенты, еще не потеряли веру в человечество.

- Сколько стоит одноместный номер?

- На сутки?

- Да, черт побери!

- В среднем от шестисот евро или 25 тысяч тихоокеанских франков... простите, месье, у нас не выражаются.

Джон вдруг понял - он не нравится парню. Не как человек, а как американец. Джон говорил по-французски с американским акцентом.

- Вива Франция! - сказал Джон.

- Это не поможет, месье, - ответил портье.

Что ж, это его право, подумал Джон, любить или не любить. Когда сам Джон был в Париже, ему, Джону, тоже не нравились парижане, так что же он хочет от парня?

- Дядя, Джон, - мальчик потянул за рукав писателя, - пойдемте отсюда, я уже расхотел спать.

Джон понял, что проиграл. Конечно, можно было попробовать поспорить, и убедительным аргументом была бы стопка из десяти стодолларовых бумажек, но не хотелось ломать через колено молодого человека.

- Au revoir! - поклонился Джон принципиальному портье. [До свидания! (фр.)]

- Bonne chance, - ответил портье. [Желаю удачи (фр.)]

- Mersi bian... Allez, mon cher, - сказал Джон и повел мальчика к выходу. [Весьма благодарен... идемте, мой друг (фр.)]

У дверей мальчик оглянулся и выпустил в портье трескучую очередь.

Они вышли на горячую улицу, щурясь на яркое солнце.

- Ну, что ж, - сказал Джон, - прикорнешь на корте, там есть скамеечки...

- Да я, честное слово, уже не хочу спать.

- Ну, ладно, идем.

- Куда, дядя Джон?

- В американское консульство. Там меня ждет друг на корте... Мы будем играть в теннис.

- А мне можно сыграть?

- Конечно...

Они пошли по авеню Шарля де Голля, которая тянется от Рыбацкого порта до чугунных кружев Дворца президента.

Джон старался приноровить ритм своей машистой поступи к мальчишеской шаркотне. Асфальт раскалился и неприятно проминался под подошвами. Такое впечатление, как будто ты идешь по шкуре гигантского животного, которое пока дремлет, но если проснется...

- Скажи, Оайе, на Кукаре бывали землетрясения?

- Я не помню. Но папа рассказывал, что однажды проснулся вулкан Бара-Бар...

Мальчик стал рассказывать, как дымил вулкан, как тряслась земля, бегали в страхе люди...

Джон машинально вставлял какие-то вопросы, чтобы словомельница мальчика не останавливалась, а сознанием привычно погрузился в свой писательский мир. Инцидент с портье исчерпан и забыт, продолжаем думать о своем. Среди толкотни мыслей и образов выперла довольная физиономия Питера Маршалла. "Убей меня трижды". Одного раза этому засранцу мало. Его надо убить трижды. Как это понимать? Так что ли? И не успел Джон одернуть себя, как тут же представил, даже не сам Джон, а вечно работающий в нем писательский перпетуум мобиле, как этот сволочной Маршалл идет по улице, такой же сомнамбула, как все творческие люди, не глядя ступает на перекресток и его тут же сбивает летящий на огромной скорости "понтиак". Тело Питера Маршалла взлетает в воздух, растерянные ноги мелькнули сверху, и бедняга, описав гиперболическую кривую, головой влетает в капот встречной ярко-красной "хонды". Но этого мало, отброшенное, исковерканное тело переезжает третья машина - серебристый "крайслер". Его убили трижды. Тут, конечно, не последнюю роль сыграли теннисные ассоциации...

Жуткий визг тормозов, мальчик дернул за руку дядю Джона. Дядя Джон очнулся, дико выпучил глаза. У него захолонуло сердце. Если бы не реакция Оайе, быть бы им сбитыми машиной, так внезапно появившейся из-за угла улицы Хеухео.

Перед ними стоял автомобиль, длинный как дирижабль. Непроницаемые траурные окна навевали ассоциации о катафалке. Джон вдруг врубился. Это был Президентский автомобиль - восемнадцатифутовый шестидверный "Роллс-ройс", сверкающий белым лаком.

Тонированное стекло в задней части автомобиля медленно опустилось, и Джон увидел столь же тонированное лицо президента Куакуйи. С минуту тот строго взирал на потерявшего дар речи американского писателя. Потом полные губы Куллала Манолу приоткрылись, обнажая в улыбке крупные белые зубы. В двух передних резцах сверкнули вставленные бриллианты.

- Джон Кейн, я полагаю? - сказал президент Куакуйи на чистейшем оксфордском английском (придира-доктор остался бы доволен его произношением).

- Так точно, сэр, - почему-то по-военному ответил американский писатель, стесняясь своего американского выговора.

- Куда следуете с таким рассеянным видом?

- В американское консульство. В теннис, знаете ли, договорились с доктором сыграть...

- Это с каким же доктором?

- Его зовут Генри Уилсон, он из Великобритании.

- Хорошая страна. Я там учился.

Темная физиономия президента приобрела на миг вид, какой бывает у человека, вспомнившего приятные моменты прошлого.

- Прошу вас, садитесь в машину. Я вас подвезу.

- Стоит ли беспокоиться?.. то есть... простите... Ну, хорошо.

- Вот и славно, - сверкнул бриллиантами Куллал Манолу.

Пока Кейн лихорадочно соображал, в какую из шести дверей ему залезть, из машины выскочил быстрый черный человек. И вот перед Джоном открыли вход. Ливрейный лакей придержал дверцу. Да, это был лакей и именно ливрейный. Президент все-таки сидел в машине. Ему положено по статусу.

Куллал Манолу нажал кнопку на дверце, и стекло медленно поехало вверх. Огромная машина тронулась с плавностью отходящего поезда. Джона устроили напротив президента. Сидения оказались столь мягкими, что можно было в них утонуть. Джон проследил, чтобы мальчик не залазил с ногами и не испачкал дорогую кожу. Оайе, однако, вел себя прилично. Сидел прямо и во все глаза смотрел на своего президента.

В салоне сладко пахло цветами и не удивительно, их здесь везде было столько, что Джон невольно повел глазами, ища гроб. Гроба не было, зато далеко впереди, спиной к движению, сидели два черных человека с каменными лицами. На глазах у них были совершенно непроницаемые зеркальные очки. Тонтон-макуты, назвал их про себя Джон. В шутку, конечно, потому что Куллал Манолу в зверствах замечен не был. Все-таки он либерал. Даже по западным меркам.

Отдышавшись, Джон почувствовал, что в машине довольно холодно. Тихо шипел эр кондишн. Джон зябко повел плечами в рубашке с короткими рукавами. Президент же был одет подобающе: в светло-зеленую сорочку в мелкую полосочку, черный европейский костюм. На нем была даже ярко-малиновая жилетка и лимонного цвета галстук. В Нью-Йорке в таком наряде выступают комики в ресторанах. Но здесь было все как-то уместно, просто люди жарких стран любят яркие цвета.

- Как тебя зовут? - спросил президент своего несовершеннолетнего гражданина.

- Оайе, сэр!

- Это ваш мальчик? - президент, блеснув белками, перевел агатовый взгляд на американца.

- Нет. То есть, да, то есть... видите ли, у меня с его сестрой некоторые отношения, то есть ничего предосудительного... Мы даже хотим пожениться... А мальчик - сын Луллабая Эссмоя, вождя атолла Кок.

- Ах, Луллабая!.. - обрадовался Куллал Манолу. - Хороший мальчик.

Президент неожиданно подался вперед и длинными пальцами пианиста потрепал Оайе по щеке. Джон подумал, что этот характерный жест - некий шаблон для всех Отцов наций (сразу вспомнились кадры старой трофейной кинохроники, где Гитлер обходит выстроившихся мальчиков из гитлерюгенда. Смотрит своими крысиными глазками из-под блестящего козырька фуражки, держа руки возле мошонки. Усы топорщатся. И вот он треплет за щеку обалделого от счастья ребенка. Идет дальше, опять треплет...).

- Что пишите новенького? - вопрос адресовался, разумеется, писателю.

- Как вам сказать?.. - Джон зябко стал растирать, выступившую на руках "гусиную кожу". - Из сюжетной прозы - практически ничего. Материал еще не накопился. А для себя... Так... в некотором роде мемуары...

- Хо! А не рановато ли приступать к Curriculum vitae*?

[*жизнеописание (лат.)]

- Все под Богом ходим... И потом, это не спрашивает. Само как-то выходит. (Боже! До чего же я косноязычно говорю! - обругал себя Джон. - Что такое "это"? фразу не можешь составить как следует. Где ум? Где талант? Вот так всегда, когда хочешь произвести впечатление, тебя охватывает умственная импотенция. К тому же, этот жуткий холод действует на нервы).

Джон заметил, что его трясет как в лихорадке. Он дрожит той жалкой мелкой дрожью крошечного той-терьера, которых носят на руках чувствительные дамочки.

- Да, это вы верно подметили, - отозвался президент. - Все само собой всегда выходит. Иногда планируешь, планируешь, а оно все прахом идет. А бывает и наоборот: ничего не планируешь - и раз! Такая удача. Разве мог я подумать еще пару минут назад, что буду беседовать тет-а-тет с самим Джоном Кейном, писателем с мировым именем?!

- Так уж и с мировым... Вы преувеличиваете, монсеньор.

- Давайте без чинов. Зовите меня просто Куллал... или, еще лучше, Кулла.

- Ну, это, знаете ли, слишком фамильярно будет.

Это будет по-американски, ведь вы так привыкли. Своего президента называете по имени.

- Ну, не всем это позволено... А вы, что, любите американцев?

- Терпеть их не могу... Ох, пардон, за некоторым исключением. Вы - такое приятное исключение.

- Спасибо... Кулла.

- Молодец! Давай за это выпьем. Ты, я вижу, совсем замерз - зубами дробь выбиваешь. Вы, белые, такие изнеженные...

Президент нажал другую кнопку. Открылся зеркальный бар. Из множества разнокалиберных бутылок Куллал выбрал квадратную в сечении, цвета крепкого чая.

- Виски "Чивас регал", - пояснил президент, собственноручно разливая в бокалы сгущенный солнечный свет. Восемнадцатилетней выдержки. Мне его присылает Фидель...

- Тот самый? - спросил Джон, принимая бокал.

- Угу. Ну... за близкое знакомство.

Они осторожно чокнулись и пригубили. Виски было превосходным. Машина президента шла так плавно, словно плыла по воздуху, что можно было не опасаться, плеснуть себе на одежду. По телу Джона прокатилась приятная теплая волна, холод отступал. Невольно он расслабился.

- Пейте, пейте, - поощрил его президент.

- За ваше здоровье, - поднял бокал Джон. - И за здоровье Фиделя Кастро. Кстати, как у него со здоровьем?

- Не важно у него со здоровьем. Годы дают о себе знать... но скрипит помаленьку...

("Твой последний роман продается со страшным скрипом", - услышал Джон голос Мэйбл.)

- ... Мы с ним неразлучные друзья, arcades ambo*. И заботы одинаковы - как банановую страну превратить во что-то приличное...

[*Аркадцы оба (лат.)].

Президент взял со стеклянной полочки бара плитку сливочного шоколада "Меллоу Кримз" и вручил её мальчику.

- Американцы продают нам шоколад, сделанный из нашего же сырья, - посетовал Куллал. - А впрочем, что это я нагружаю вас моими заботами...

- Нет, нет, мне это интересно, - соврал Джон.

- Конечно, мы достигли больших успехов, - продолжил Куллал Манолу, - но изжить сразу пережитки колониальной системы очень трудно. Все еще нищета соседствует с кичливым богатством. Куакуйя в этом плане пока что страна контрастов. Окончившие Сорбонну и даже Оксфорд, как ваш визави, - и незнающую грамоту жители мелких островов. Европейская одежда в Онаэгане - и начленные трубочки у живущих на атоллах. Мобильная связь - и барабанный телеграф. Первоклассный госпиталь в столице - и колдуны вместо врачей на атоллах...

- Простите, господин президент, осмелюсь вас перебить... но вот кстати... У этого мальчика тяжело заболела мать, он не спал всю ночь, ухаживал за ней. Завтра колдуны собираются изгонять из нее болезнь... но, боюсь, дело может обернуться так, что она не доживет до обряда бово. Нет, конечно, нам известны впечатляющие случаи изгнания обрядными танцами какой-нибудь лихорадки, но если у ней, скажем, перитонит, то сами понимаете... никакие заклинания ей не помогут.

- Еще как понимаю, - согласился Куллал Манолу, - я ведь кроме всего прочего еще и дипломированный врач. Окончил медицинский факультет в Сорбонне. Вот почему так много уделяю внимание проблемам экологии и здравоохранения. Это конечно безобразие... Оайе, - президент обратился к мальчику, - скажи-ка нам, на что мама жаловалась? Что у нее болит?

Оайе похлопал себя по животу.

- Живот?

Мальчик кивнул.

- С этой стороны или с этой? - президент показал на стороны своего живота, затянутого яркой жилеткой.

Мальчик показал, с какой стороны.

Куллал Манолу нахмурился, посмотрел исподлобья на писателя.

- По-моему, вы попали в точку. У нее, скорее всего, приступ аппендицита. И тут медлить нельзя.

Президент, словно фокусник, сделал движение, и у него в руке оказалась маленькая обтекаемая штучка золотого цвета, усеянная бриллиантами.

Вот это мобила, подумал Джон, впрочем, без всякой зависти, просто констатируя факт. И отложил этот факт в свою копилочку, которая у него была в черепной коробке. Пригодится для романов.

А президент тем временем уже с кем-то говорил императивным тоном:

- Пошлите мой вертолет на атолл Кок... да... немедленно... Погрузите на борт больную. Это одна из жен Луллабая Эссмоя... Как зовут твою маму? - спросил президент Оайе.

Мальчик быстро ответил: - Наяту.

- ...Наяту её зовут... Если Луллабай станет противиться, скажите, что это мой приказ. Доставьте больную в госпиталь и пусть её срочно обследуют. Все. Выполняйте.

- Ну, вот, - расслабившись, сказал президент, похлопав мальчика по колену. - Я, думаю, твою маму спасут.

- Я вам так благодарен... - начал Джон.

- Пустяки, - отмахнулся Куллал. - Просто у нас сознание еще довольно-таки патриархальное... А этому Луллабаю, я перышки с его накидки повыдергиваю... не при мальчике будет сказано...

Президент отхлебнул виски.

- Сигару хотите?

- Не откажусь.

- Вы какие курите?

- "Монте-Кристо".

- "Гавану" когда-нибудь пробовали?

- Да нет, как-то не приходилось...

- Угощайтесь... - президент протянул писателю красиво оформленную коробку, полную огромных сигар.

- Тоже от Фиделя? - спросил писатель, беря одну сигару и нюхая её.

Президент кивнул, и они стали раскуривать каждый свою сигару.

- Хорошие у вас tovarishchi, - сказал Джон, выпуская ароматный дым, который подхватывался невидимой системой вытяжки и исчезал без следа. - А в Америке кубинские сигары до сих пор запрещены. Идиотизм. Только контрабанду поощряют...

- Да, идиотов на этом свете еще хватает... Вам-то как у нас живется, Джон? Никто не обижает?

- Я счастлив здесь, - ответил Джон, не покривив душой.

- Я рад, - Куллал широко улыбнулся. - Если честно, мне лестно ваше пребывание на нашем архипелаге. Ха-ха! У Фиделя был Эрнест Хемингуэй, а у меня - Джон Кейн. Оба американца, оба писатели, оба замечательных человека.

- Ну, вы меня прямо в краску вгоняете, - пожаловался Джон.

- Это я из эгоистических соображений. Превознося вас, я ведь и себя возвышаю, - засмеялся Куллал.

Посмеялись, пригубили бокалы, попыхтели сигарами.

- Отменное курево, - похвалил писатель.

Куллал довольно кивнул. Вот сейчас можно ввернуть насчет гражданства Куакуйи. Джон еще раз хлебнул обжигающе крепкое виски и ввернул.

Куллал Манолу долго немигающим взглядом смотрел писателю в глаза. Как пантера, подумал Джон, и решил, что надо предъявить хотя бы какую-нибудь мотивировку, поэтому сказал:

- Мне не нравится имперская политика моей страны.

Политика - сильный аргумент, президент сразу принял его:

- Подайте прошение, я подпишу.

Вдруг ни с того ни с сего Джон ляпнул:

- Куакуйя имеет договор с США об экстрадиции?

Президент еще дольше смотрел в глаза собеседнику

- Нет. А почему вы спросили?

- Для романа пригодится.

На полных губах Куллала заиграла сдержанная, но вполне приязненная улыбка.

- Интересный вы человек, Джон Кейн, - белки глаз высокой персоны мягко засветились в полумраке салона. - При всей вашей известности, вы таинственны, как капитан Немо.

Машина плавно затормозила.

- Вот ваше консульство, - поморщившись на звездно-полосатый флаг, сказал президент Куакуйи. - Всего хорошего.

- Весьма вам благодарен, - ответствовал писатель, пытаясь самостоятельно открыть дверцу.

- Да, кстати, - сказал Куллал Манолу, - приглашаю вас на свой юбилей. Хочу устроить скромное суаре, соберется буквально несколько человек - персон двести. Все ВИПы. Вы в их числе.

Манолу поднял руку и замер в позе ожидания. Сзади президента лихорадочно завозился лакей, что-то перебирая, и вот вставил в высочайшую руку глянцевый билет, где золотом на титульном листе было отпечатано: "Приглашение". Президент торжественно вручил писателю лощеную двустворчатую картонку. Джон открыл билет и увидел витиеватым шрифтом составленный текст, свое имя, дату и время начала торжественной части.

- Приглашение отправили бы по почте, но вот случилась оказия... Чему я очень рад, - президент слегка качнул головой.

- Благодарю вас. Обязательно постараюсь...

Дверца лимузина вдруг сама открылась. Джон ступил на мостовую, вытаскивая за руку Оайе. Дверца мягко закрылась. "Дирижабль" уплыл в неведомую даль.

17

Морской пехотинец, стоявший под навесом при входе в американское консульство, проверил документы Джона Кейна. Пропустил через арку металлодетектора, погладил по голове мальчика. Джон, приобняв Оайе (при этом испытывал странные патерналистские чувства, легко представляя себя отцом мальчика), сразу свернул с главной подъездной дорожки, двинулся в обход здания консульства - старинной постройки с большими так называемыми французскими окнами.

На корте - прямоугольной площадке кирпичного цвета, за высоким забором из стальной сетки, - играли двое. Долготерпеливый доктор и работник консульства, атташе по культуре Пауль Вульфовиц. Невзрачный лысый человечек лет около тридцати, пять футов роста. Как все маленькие люди - чрезвычайно обидчивый и амбициозный.

Подойдя ближе, Джон увидел, что на скамеечке спиной к нему сидит секретарша консула Сэнди Уолш - премиленькая блондиночка, с голубыми глазами, бюстом, с ногами (и с руками, разумеется) - все, как полагается у блондинок. Когда она наклонилась почесать ногу, из-под белых мини-брючек чуть ниже пояса и дальше к копчику показалась татуировка - какой-то сложный узор, который можно будет разглядеть, если девушка разденется.

- Хай, Джон! - вскочила Сэнди, демонстрируя короткую маечку с портретом Марии Шараповой. - Как хорошо, что ты пришел. Старички уже выдохлись, а я свеженькая. Готова разделать тебя под кокосовый орех.

- Ну, ну, это мы еще посмотрим, кто кого разделает, - ответил на вызов Джон, после чего поздоровался с мужчинами.

- Чей это мальчик? - спросила Сэнди, обнимая Оайе. - Ну, представься.

Вместо мальчика (тот сильно засмущался, увидав такое количество белых против себя одного) ответил Джон:

- Точно такой же вопрос задал мне сейчас президент Куллал Манолу, когда мы ехали в его лимузине. Он подвез меня...

- Ты хочешь сказать, что ехал автостопом с президентом Куакуйи? - Сэнди сделала удивленные глазищи.

- Да. Вот Оайе подтвердит.

Мальчик кивнул головой.

- Он у тебя не особенно-то разговорчивый.

- Просто устал. Мы с ним сегодня везде побывали...

На немой вопрос Сэнди Джон ответил:

- Оайе - сын вождя Луллабая Эссмоя. Брат Аниту.

- Той самой... твоей пассии? - Сэнди состроила хитрую рожицу, какую обычно женщины делают, когда говорят о пикантной любовной связи.

- Той самой, - подтвердил Джон.

Удивительно, но при всей пронырливости Сэнди, она еще не разу не видела любовницу известного писателя. Джон почему-то никогда не брал с собой Аниту на игру в теннис. Потому что, во-первых, считал теннис некой физкультурой для своего сердца, а во-вторых... Да черт его знает, почему. А ведь Аниту, наверное, было бы интересно сыграть в эту западную игру.

- Обещаю, в следующий раз приведу Аниту на корт. Ты научишь её ударам.

Мужчины закончили гейм, подошли к лавочке, где стояли их сумки, стали вытирать полотенцами вспотевшие лица, шеи, полоскать рот водой из пластиковых бутылок.

Генри Уилсон был импозантным мужчиной пятидесяти трех лет с типично английской внешностью: тронутые серебром волосы, мелкие морщинки вокруг чистых голубых глаз и седой щеточкой усов под гордым носом; военный врач по образованию. Уилсон живет в Онаэгане уже несколько лет с английским паспортом, неоднократно продляя визу, но, в конце концов, подумывает натурализоваться. Он приехал из Англии на архипелаг из-за слабых легких. У себя на родине зимой стал плохо переносить холод. У него воспалялись бронхи и развивалась бронхиальная астма, врачи рекомендовали (да он и сам это знал) жаркий климат. Здесь Уилсон чувствовал себя прекрасно. Даже забыл, когда последний раз принимал очищающие бронхи сиропы.

Сегодня он был одет в белые теннисные шорты и белую же футболку с Юнион Джеком*.

[*Юнион Джек - название английского флага]

Генри был приятелем Джона и партнером по теннису. Джон считал его воистину близким другом! Если верить календарю, Джон знал его лишь несколько месяцев, но бывают ведь дружбы, которые создают собственную внутреннюю длительность.

Джон неплохо играл в бейсбол, а Генри - в гольф. Остров, в силу ограниченности своей территории, не мог предоставить обширные поля для гольфа, поэтому друзья пошли на компромисс - играли в теннис.

Они часто говорили о литературе и даже спорили. Такие разговоры были крайне нужны Джону, оторванному от живого литературного общества. Интересно, что в пен-клубах между писателями считается хорошим тоном говорить между собой по преимуществу о всяких пустяках, но не о литературе. Такому правилу придерживался и Джон. Но в отрыве от собратьев по перу, чувствовал настоящий интеллектуальный голод. И буквально вцепился в доктора, когда случай свел их здесь в Онаэгане, в баре "Гавана".

Спор обычно возникал, когда они говорили о русской литературе. Джон был влюблен в русскую литературу, старательно искал в себе русские корни (что-то ведь его привлекает к этой хрустальной снежной стране? Не спроста же?) и, кажется, преуспел в этом.

Уилсон был равнодушен к современной русской литературе вообще и к русским в частности. Что касается русской классики, "с её достоевскими сварами и толстовскими тонкостями снобизма, повторенными и растянутыми до невыносимой длины", - то она ему не нравилась.

На что Джон возражал, восхищаясь описаниями русского характера, флорой метафор, тающими аллеями, о, нет, не перебивайте меня, игрою света и тени, способной поспорить с тою, что творят величайшие из английских поэтов, которую - Кокто, если не ошибаюсь, - определил как "мираж висячего сада".

Но эта полярность взглядов и вкусов не разобщало друзей, наоборот, как противоположные полюса магнита их крепко притягивало друг к другу.

Сэнди "Шарапова" резво бегала по корту, коварно меняя тактику нападения и защиты, чередуя удары, била то классическим кроссом, то кроссом обратным. Джон отражал удары невозмутимо. Вовремя оказывался поблизости от мяча. Чему способствовали его длинные ноги, хорошая моторность тела и не менее развитые руки. Сэнди каждый удар сопровождала почти эротическим вскриком, подражая своей любимой русской теннисистке. Джон выдыхал при ударе мощно, но почти бесшумно. Но когда делал промах в игре, позволял себе крепкое словцо. Впрочем, почти всегда олитературенное, в пределах общественных норм.

Сэнди быстро выдохлась и была уже не столь свеженькой, когда храбрилась. Стоя на линии подачи, Джон делал вид, что приноравливается, подкидывал и ловил мяч, бил им об землю, подхватывал ракетой, а на самом деле давал время отдохнуть забегавшейся девушке. Она вытирала испарину со лба, подтягивала брючки. "Почему она не наденет юбку, - подумал Джон, - ей бы легче было... и нам приятнее смотреть..."

Джону стало жаль тяжело дышащую Сэнди ("загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?"), и он послал неотразимую крученую подачу. Мяч коснулся площадки Сэнди и улетел в аут. Третий сет был закончен со счетом 17/8 в пользу Джона.

Сэнди бросила ракету на землю и чуть не заплакала.

- Черт тебя возьми, Джон, разве можно так играть с женщиной!

- Vive la difference!* - пошутил Джон.

*[Да здравстует разница (между мужчиной и женщиной)(фр.)]

- Сэнди, надо уметь проигрывать, - примирительно сказал доктор.

- Вот, - сказал Джон расстроенной Сэнди, вручая свою ракету мальчику и подталкивая его к площадке. - Отыграйся на нем, поучи его ударам.

Мальчик начал игру сначала робко и неумело, однако быстро все схватывал, буквально - налету. Только опытность и постоянные тренировки спасли Сэнди от поражения. Обыграв мальчика, у Сэнди улучшилось настроение.

С Генри Уилсоном Джон так сегодня и не сыграл. Доктор пожаловался на усталость.

- Я ждал тебя утром, - сказал он. - Пауль меня так вымотал...

Пресс-атташе Вульфовиц самодовольно рассмеялся, искоса поглядывая на Сэнди. Сэнди принципиально не обращала на него внимания. Джон представил, как консул Паркинс Джиллеспи - тип с холодным пронзительным взглядом, с твердой линией рта и еще более твердым, слегка раздвоенным подбородком - с жестким техасским выговором произносит: "Иди сюда, моя крошка" и ложится на хрупкую Сэнди, которая, в свою очередь, голой лежит на ковре, расстеленном в его кабинете. И это не фантазии Джона. Об этом под большим секретом рассказывал Вульфовиц, который по совместительству был еще сотрудником ЦРУ и везде понасовал скрытые телекамеры, в том числе и в кабинете своего шефа. Записанный видеоматериал вечерком просматривал, тихонечко мастурбировал, если попадались пикантные сцены. Об этом Джону рассказывала Сэнди (миленький гадюшничек, не правда ли?), когда пыталась его (Джона) закадрить. Но Джон не кадрился. После семейного облома с Джулией ни одна блондинка не могла его вдохновить. Сэнди бы догадаться и перекраситься в брюнетку, но она не догадывалась, а Джон не намекал.

После тенниса они направились в раздевалку. На заднем крыльце, на ступеньках подпираемого колоннами портика, стоял господин консул, собственной персоной. "Сэнди, можно вас на минуточку? - сказал он. - Привет, Джон!"

Джон кивнул, даже не пытаясь изобразить на лице американскую улыбку. Сэнди, деловито нахмурившись, отделилась от их веселой группы и направилась к шефу ("Иди сюда, моя крошка").

Мужчины зачехлили ракеты, приняли душ.

- Куда пойдем? - спросил доктор у Джона.

- Туда, где не видно шествия скарабеев, - ответил писатель.

- Тогда в "Гавану".

- И я с вами, - примазался Вульфовиц.

- Простите, Пауль, - сказал Джон Кейн, - я хотел конфиденциально посоветоваться с доктором по поводу своего здоровья...

- О'кей, тогда снимаю свою кандидатуру.

Вульфовиц направился к себе, в жилую часть здания, в скромную холостяцкую норку.

- Вы заметили, Генри, как этот надутый имперский посланник даже не дал бедной девочке помыться, - сказал Джон. - Он пожелал её, как Наполеон Жозефину.

- Его возбуждают ферамоны самки.

- А как насчет вас, дорогой эскулап? Ведь вы мужчина еще хоть куда.

Взъерошив жесткие серебряные власы, Уилсон ответил, что давно уж перестал мечтать о подобного рода глупостях, и что единственная особа, которую он в силах зримо представить в своих объятьях, - это его жена, скончавшаяся при родах двадцать лет назад.

- Да будет вам, Генри, - произнес писатель, - не хотите же вы сказать, что и вправду не имеете ни ментального, ни висцерального портрета какой-нибудь сговорчивой блондиночки в сногсшибательном мини-бикини, из числа тех, что самозабвенно впитывают ультрафиолет на местных белых песках?

Генри Уилсон, залучась морщинами, ласково похлопал по запястью Джона, дабы его остановить.

- Мой интерес к женщинам теперь скорее галантный, нежели практический. Расскажите лучше, как дела у вашей миленькой шоколадной крошки?

- У ней все в порядке, тьфу-тьфу-тьфу... Знаете, я, кажется, хочу оформить с ней отношения...

- "Кажется" или "хотите"?

- Хочу. Как писал Чехов Куприну: "Чувствую старость... Впрочем, хочу жениться".

- А какие у вас проблемы со здоровьем?

- Да это я так, чтобы отвязаться от Вульфовица, - отмахнулся Джон. - А впрочем, есть проблема... Что-то у меня с памятью последнее время... Иногда какие-то провалы возникают... Я даже, в связи с этим, кой-какие воспоминания стал записывать. На всякий случай.

Доктор молчал шагал, глядя под ноги, и это не понравилось Джону. И он, чтобы спровоцировать доктора на сколько-нибудь утешительный ответ, спросил: - Не приведет ли это к распаду личности?

- Пространство-время само по себе есть распад, - невпопад ответил доктор.

- Знаете, боюсь участи Рюноскэ Акутагавы.

- Кто такой? - вскинул голову доктор.

- Замечательный японский новеллист. Умер в 27-м году прошлого века в возрасте 36-ти лет. Вернее, не умер, а сам... добровольно, так сказать, ушел из жизни. Тяжелый душевный недуг сломил его, как писали в некрологе...

- А как он это сделал? - задумчиво спросил Генри, будто хотел запастись опытом сведения счетов с жизнью.

- Не знаю. Наверное, как все японцы - харакири.

- Вскрытие кинжалом брюшной полости - это не для европейца, - поморщился доктор. - Пуля в висок - вот самый лучший способ для мужчины покинуть беговую дорожку. Вопрос лишь в том, когда удобнее это сделать?

- Акутагава это сделал, когда стал смертельно уставать после получасовой работы за столом, сидя над почти чистым листом рисовой бумаги, которую начинала смачивать тоненькая ниточка слюны, сочившаяся из уголка его безвольного рта.

- Джон, как вы можете говорить такими длинными периодами?

- Привычка писателя оформлять мысли... впрочем, мне и раньше делали подобные замечания, только куда в более прямой форме... Скажите, Генри. У вас бывает такое - вы о чем-то подумали, и это сбывается... Случалось с вами такое?

- Вообще-то это распространенное явление. Это называется интуицией.

- Да нет, я не о том... Интуиция - это своего рода предвидение, предчувствие того, что должно случится. А в моем случае... самая мысль формирует событие. Причем, я не могу управлять этой способностью. Это происходит как-то спонтанно, само собой... или не происходит. Не все подряд сбывается, о чем бы я ни подумал, - это было бы чересчур... - а довольно выборочно. Я даже боюсь подумать, какой принцип заложен в системе выбора. Я, например, не могу заказать себе мысленно кейс с миллионом долларов...

- А вы пробовали?

- Нет, но... хм...

Джон Кейн задумался.

- Действительно, я никогда напрямую не думал о деньгах. А лишь опосредованно. Как следствие главной своей мечты. А главной мечтой у меня было - стать писателем. Еще лучше - знаменитым. Тогда будут и деньги и слава... Я только об этом и думал, только об этом... - Джон остановился. - А так, чтобы тупо желать денег - это не в моем характере. У меня есть подозрение, что такое желание и не исполнится. Деньги должны быть как-то заработаны. Трудом или большими жертвами... своими или чужими... Знаете, ведь, как это делается?

- Знаю. Пиф-паф!

- Не всегда.

- Разумеется. Вы заработали свои миллионы своим трудом. Теперь вы знамениты и богаты... Почему мы остановились?

- Мальчик!

- Что?

- Со мной был мальчик, где он? - вскричал Джон.

- Я здесь, - сказал Оайе.

- Где ты был? Я так испугался...

- Я все время шел за вами, дядя Джон.

- Послушный мальчик, - сказал доктор.

- Знаете что, Генри, сейчас сиеста, в "Гаване" никого не будет из наших, одни проклятые туристы.

- Да, наши соберутся ближе к вечеру...

- Предлагаю проветриться на яхте. Размотаем спиннинги на всю катушку...

- По-моему, сейчас не время клёва. Впрочем, я не рыболов...

- Вы забываете о моих способностях, Генри.

- А-а, ну тогда, конечно...

Еще издали Джон приметил двух туристов, которые отирались на пирсе возле его яхты. Проходя мимо, и поднимаясь на борт со своей командой, Джон разглядел их внимательнее. Оба были в крикливых рубашках-аллоха с пятнами пота, лица и шеи их багровели от жары и опрометчивых солнечных ванн; они несли, перекинув через руки, аккуратно сложенные летние пиджаки на шелковой подкладке - парные к широким штанинам. В одежде они были схожи, комплекцией же отличались разительно. Один был полный, рыхлый, другой - тощий и жилистый. Взаимодополняющая пара. Толстый и тонкий. Как у Чехова, привычно, в своем русле подумал Кейн.

- Hi, everybody! - подняв свободную руку, обратился к Кейну толстый развязным тоном, и стало ясно, что туристы - американцы. - Вы хозяин этой яхты?

- Я, - ответил Джон, и сердце его почему-то сильно дало сбой. Он почувствовал, как холодная струйка пота потекла между лопаток.

- Мы желаем арендовать вашу яхту до вечера, - сказал Толстый. - Хотелось бы покататься, порыбачить и все такое... Разумеется, вместе с вами. Сами мы управлять не умеем...

- А где ваши снасти?

- Мы надеялись, что на такой шикарной яхте обычно бывает все необходимое...

- Прошу прощения, но я не сдаю в аренду свое судно.

- Мы заплатим хорошие деньги, - настаивал Толстый, в то время, как Тонкий озирался по сторонам.

- Нет, - решительно отказал Джон, - мы отплываем строго по делу, и пассажиров на борт не берем.

Джон почувствовал себя увереннее, когда на причале появился бригадир швартовой команды Охам Дженкинс со своими мальчиками.

- Какие проблемы, господа? - Охам чутьем угадал напряженную ситуацию.

- Нет проблем, - фальшиво миролюбиво ответил толстяк, в то время как жилистый продолжал затравленно озираться.

- Охам, мы отходим, - сказал Джон.

- Понятно, - оживился Дженкинс. - Мальчики, за работу!

Причальная команда отвязала швартовы, Джон стоял у штурвала, велел Оайе принять концы. Мальчик, как заправский матрос сноровисто выполнил приказание капитана. Джон включил зажигание и завел сразу оба дизеля, чего обычно никогда не делал, дал задний ход. "Барокка" величественно развернулась, а потом, набирав крейсерскую скорость, понеслась в открытое море.

"Может, я зря паникую, и они не из ФБР? - подумал Джон, крепко сжимая деревянные ручки штурвала. - Этот толстый, этот человек, который уже давно не видел собственного члена, неужели он полицейский? Скорее они похожи на мафиози".

18

Первый раз в жизни он столкнулся с мафией, когда работал сторожем на аптечном складе. Это еще до встречи с Джулией. Ну, не с самой мамой-мафией, а с одним из многочисленных её отростков, про который сама мафия, может, ничего и не знала.

Как-то в начале ночи или около того, он стоял на территории склада, возле решетки ворот, закрытых на замок. Последняя складская машина ушла с территории, он закрыл решетку и теперь стоял, курил и смотрел на голубые канадские ели, стоящие в сквере напротив. Прохожих было мало. Только запоздалые машины с сумрачными салонами время от времени прошмыгивали по улице.

Тут появился какой-то малый, лет двадцати, с нездоровой, серой в прыщах кожей лица, один из тех, что ведут сумеречный образ жизни. Кейн уже научился их отличать, пожив в Нью-Йорке годик-другой. От таких он инстинктивно держался подальше.

- Привет! - сказал парнишка.

- Привет, - холодно отозвался Джон.

- Прикурить у тебя можно? - спросил парень, всовывая сигарету в узкую щель своего рта с синюшными полосками губ.

Кейн молча протянул ему сквозь дюймовые стальные прутья решетки свою горящую сигарету.

- А что, зажигалки-то нету?

- Прикуривай, - недружелюбно сказал Джон.

Парень наклонился, воткнул конец сигареты в подставленный огонек, своим напором согнул сигарету Джона, жадно потянул, запыхтел, затянулся.

- Спасибо, - кивнул парень.

- На здоровье, - ответил Джон, в том смысле, что теперь можешь проваливать.

Но парень проваливать не хотел, сделал вид, как будто ждет такси, но такси не было, и он заговорил с Джоном.

- Сторожишь, ага? - он кивнул на безмолвное с потушенными окнами двухэтажное здание аптечного склада, стоявшее особняком в глубине двора.

- Сторожу, - ответил Джон и сам не зная зачем, может, для пущей важности, положил руку на бедро, словно, там у него под курткой на поясе висела кобура с револьвером.

Но парня это движение ничуть не смутило. Он только усмехнулся, слегка искривив полоску губ. Видимо, парень знал больше об экипировке сторожей на этом складе, чем мог предполагать Джон.

- А где Сайерс? - спросил парень, частично раскрывая свои крапленые карты.

- Какой Сайерс?.. А-а этот... - Джон и в самом деле не сразу врубился, о каком мэне идет речь. Сайерсом звали предыдущего сторожа, на место которого приняли Джона. - А он уволился, - ответил Джон. - Вернее, его уволили... Надо полагать, за знакомство с такими, как ты.

А это уже была прямая грубость со стороны Джона. А ну и хрен с ним, подумал он. Между нами решетка, что он сделает? сигарета кончается, пора идти на пост.

- Ладно, мне пора на пост, - смягчив тон, чтобы как-то загладить выпад, сказал Джон, выкидывая окурок.

- Ага, иди-иди, - все так же дружелюбно отозвался парень, - счастливого дежурства!

И он растворился во тьме, как призрак полуночи.

После смены, отоспавшись, Джон вышел вечерком погулять. Заскочил в обычный бар на Пятой авеню. От богемного бара "Монпарнас" его уже тошнило. Будучи в роли настоящего мужчины, Джон заказал двойной "скрудрайвер" [коктейль из водки с апельсиновым соком]. Едва он пригубил из стакана, как к нему подсели двое. Это были серьезные белые мужчины, одетые, впрочем, не вызывающе: джинсы, кожаные куртки - удобная одежда на все случаи жизни: грабануть банк, подраться или с девчонкой поваляться в кустах.

- Привет чувак, - сказал один из них, смуглый, чернявый, с татуировкой на запястье левой руки.

- Привет, - эхом отозвался Джон.

- Вот какие дела, чувак... - протянул первый мужчина.

- Да, дела твои неважные, парень, - сказал второй - плечистый, с пшеничными волосами очень коротко подстриженный.

- А в чем, собственно...

- Ты обидел Бодди, - сказал чернявый.

- Какую Бодди? - не понял Джон и на всякий случай вылил в рот всю выпивку и ответил севшим голосом: - Не знаю никакую Бодди.

- Ни "какую", а "какого", - сказал белобрысый. - Это парень... Помнишь, он подходил к тебе, когда ты был на дежурстве.

- И ты ему нахамил, - сказал белобрысый.

Они говорили строго по очереди, и Джон вынужден был смотреть то на одного, то на другого, так как они сели у него по бокам, зажав в клещи.

- Я не хамил, просто там посторонним не полагается останавливаться... - Джон повертел пустым стаканом, лед звякал о стекло, добавить к сказанному было нечего.

- Да, ладно, - сказал чернявый, - мы скажем Бодди, что ты просишь прощения. Он добрый.

- Знаете, - решительно сказал Джон: ему ли бояться, ему ли, который на страницах своего рассказа насмерть бился с волчьей стаей, жрал мясо из тела товарища, ему ли трусить. - Знаете, я вовсе не прошу ни у кого прощения...

- Да поняли мы, поняли, - согласился белобрысый, - что ты парень не из трусливых. Потому и пришли к тебе с деловым предложением.

Джон по очереди вопросительно глянул на них, запрокинул стакан, втянул в рот кубик льда, пропитанные водкой и для устрашения приставал разжевал его с жутким хрустом.

- Предложение такого рода, - пояснил чернявый. - Не хотел бы ты получать пять сотен в месяц за пустяшную работу?

- Пять сотен за пустяшную?.. - Джон насторожился.

- Да, делать тебе ничего не надо. Именно за это и будешь получать бабки.

- Ну, что-то же все равно делать придется, а?

- Смотреть в другую сторону, - сказал второй. - Или закрыть глаза.

- Ну, разве что калитку открыть и впустить нас на территорию склада, когда мы придем...

Джон похолодел, он все понял. Его хотят подкупить и тем самым толкают на преступление.

- Нет. Это исключено, - отрезал Джон.

- Подумай, такие деньги, ни за что... - соблазняли его.

- Вы что, хотите склад ограбить, что ли?

- Тихо-тихо, парень, зачем так кричать, - поморщился чернявый. - Речь не идет об ограблении. Тогда бы ты и денег получил больше и небольшие физические повреждения.

- Просто мы будем навещать тебя в твое дежурство, - объяснил белобрысый, - брать помаленьку. Это не будет ограблением. Никто не узнает, если помаленьку, чуть-чуть.

- Но регулярно, - добавил смуглый.

- Да вы хотя бы представляете, какие там замки? А сигнализация? а печати? Там же все опломбировано!

- Ты за это не волнуйся, - голосом профессионала заверил чернявый. - Мы спецы своего дела.

- Вам что, наркота нужна? - презрительно спросил Джон.

- Там есть ценные лекарства, которые можно хорошо продать, - сказал первый спец.

- Да, они содержат наркотические вещества, мы ничего не скрываем от тебя, - подтвердил второй.

- Ну как? - спросили они разом. - Согласен?

- Нет, - отрезал Джон.

- Подумай, от этого зависит твоя жизнь, - мягким голосом сказал чернявый. - Вот пойдешь ты по улице, незаметно подъедет машина, тебя туда посадят и увезут за город. И больше тебя никто не найдет.

- Не надо меня пугать! - Джон соскользнул с вращающегося полированного сидения табурета. - Бывшего сторожа Сайерса уволили именно за это и теперь он находится под следствием. Ему грозит тюрьма, очень большой срок! Я в тюрягу не хочу, так что отстаньте подобру-поздорову. А не то у меня есть телефон лейтенанта Миддлера... Он просил, в случае, если ко мне подойдет кто-то из бывших друзей Сайерса, звякнуть ему в комиссариат... Так что, ребята, оставьте меня в покое. Для вас же лучше.

Как ни странно, он вышел из бара цел и невредим, с гордо поднятой головой.

На следующий день его вызвал к себе директор склада и поставил в известность, что в его, Джона Кейна, услугах больше не нуждаются. Потому что нанимают вооруженную охрану. "Извините, юноша, - сказал директор, - времена меняются, к сожалению, не в лучшую сторону. Мы вынуждены усилить меры безопасности склада. Такое дело вот... Пойдите в бухгалтерию, получите расчет. И желаю вам, найти работу получше".

Сидя в рубке, Джон видел, как доктор живо беседует с мальчиком, стоя на носовой палубе. Команда нашла общий язык. Все мирно и хорошо. Но на душе все равно было тревожно.

"А если они все-таки из ФБР? - задался вопросом Джон. - Та парочка... Толстый и Тонкий. Допустим, у них есть задание арестовать меня. Но, поскольку действовать приходится на территории другого государства - Куакуйя все-таки не территория США, - то они должны каким-то образом выкрасть меня... Заманить, скажем, в нейтральные воды. И там уже арестовать. Они хитро придумали. Под видом туристов арендуют мою яхту со мной вместе, а потом посреди моря надевают на меня наручники. Тут подходит американское судно, и меня увозят в Штаты. Потом скорый суд - и электрический стул..."

Доктор куда-то ушел. Оайе кидал за борт кусочки недоеденного бриоша. Чайки суетливо, а иногда в красивом пике, хватали на лету хлеб, кричали.

Джон нарочно отвлекал себя, чтобы не думать об электрическом стуле, дабы не накликать на себя беду. Но запах горелого мяса уже стал преследовать его. Невольно вспомнился эпизод из раннего детства, когда мальчику Джонни попал в руки двужильный медный провод, футов пять длиной. Джонни поймал в саду большого жука, у которого надкрылки разноцветно отблескивали. Со всем равнодушием детства к чужой боли он насадил этого жука на два оголенных медных провода - жесткие, острые, а противоположные концы воткнул в розетку. Жук сразу задымился. Мерзко завоняло паленым. Этот тошнотворный запах долго еще преследовал Джонни. Потом, по прошествии нескольких лет, ему было ужасно стыдно вспоминать о своем жестоком эксперименте.

На мостик поднялся доктор, неся в руках чашки с какао. Протянул одну капитану. Джон принял, вдохнул шоколадный запах, чтобы очистить нос от позорных воспоминаний. Отхлебнул, стараясь не обжечься.

- Спасибо, Генри, это как раз то, чего мне не хватало.

- У меня на камбузе случилась небольшая авария, - смущаясь, признался доктор. - Молоко вскипело так внезапно, что половина вылилось на плиту и пригорело...

Джон с облегчением взглянул на доктора, улыбнулся и сказал: - Хорошее название для романа: "Молоко вскипает внезапно".

- Писатели, вечно в своем репертуаре, - вздохнул доктор.

Когда они удалились от берега на достаточное расстояние, где не мешают снующие суда, Джон поставил управление на автомат, установил спиннинги, и они с доктором уселись на корме в мягких вращающихся креслах. Чтобы пацан, шляясь без дела по судну, не выпал за борт, Джон дал ему задание - следить за фарватером. А сам, насупясь, смотрел на убегающую вспененную воду.

Доктор участливо взглянул на писателя.

- Что с вами случилось там, на берегу? вы были бледны, как смерть.

- Сердце немного прихватило, - ответил Джон, нехотя.

- А мне показалось, что вас испугали те двое...

- Не-е-ет. Просто у меня сегодня день был слишком насыщенный событиями. Я уже отвык от такой нагрузки.

- Дорогой друг, есть такое прекрасное терапевтическое средство, - и вы знаете об этом не хуже меня - оно называется катарсис.

- А по церковному - исповедь... а по-простому: выскажись - и на душе легче станет.

- Да-да, вот в этом роде. Кому же как не другу раскрыть душу...

- А вы -друг?

- Полагаю, да.

- Я так и думал... Ну что ж... Это началось давно, когда все свои ресурсы - физические и интеллектуальные - я направил в одну точку: стать писателем. Я вам как-то рассказывал некоторые эпизоды из свой жизни. Теперь раскрою то, о чем раньше умалчивал.

Джон достал сигару, раскурил её и стал вспоминать вслух:

- Когда вышел номер "Нью-Йоркера" с моим рассказом, и я получил авторские экземпляры...

19

Когда вышел номер "Нью-Йоркера" с его рассказом, и он получил авторские экземпляры, молодой писатель положил один экземпляр в заветную папочку, а второй оставил у себя на столе для постоянного любования. Кейн ждал хоть какого-нибудь "общественного резонанса" на свое произведение, но проходили дни, недели, прошел месяц, а про него нигде не сказали ни слова - ни доброго, ни худого. Не похвалили, не обругали. Ни одна литературная собака не тявкнула в его сторону. Его просто не замечали, словно его вовсе нет на свете. Все повторялось, как с первым его рассказом.

Зато с маниакальной настойчивостью перетирали косточки одним и тем же фигурантам литературной тусовки. Что-то не хватало Джону преодолеть невидимый порог, подняться чуточку выше и попасть-таки наконец на сцену, где собрались знаменитости.

Что же ему не хватает? Может, таланта? Ерунда, он пишет неплохо, да что там - хорошо пишет. Тогда в чем дело?

Последней каплей, переполнившей его чашу терпения, стал неожиданный успех Джулии на поприще изобразительного искусства.

- Ты не поверишь, но я продала картину! - почти закричала она ему в лицо, вся возбужденная, словно осталось снять бюстгальтер и трусики.

- Какую картину? - не понял Джон.

Сегодня было воскресенье, редкий для него выходной день. Утром они сходили в методистскую церковь, как и полагается добрым гражданам, потом Джулия ушла по своим делам, а он, в приятном предвкушении длинного плодотворного дня, засел за эйбиэмовскую машинку. И вот жена пришла и сразу сбила его с настроя. Он попытался записать ускользающую фразу, но сделал опечатку, чертыхнулся и недовольно обернулся к Джулии.

- Очнись, чучело! - вскричала жена. - Я говорю, у меня купили картину. Мою картину!

- Меценат? - нарочито лениво, с презрительным подтекстом, спросил муж.

- В том-то и дело, что нет! Совсем посторонний человек. Какой-то адвокат, богатый сукин сын... Зашел в галерею Дорхэма, я как раз там была, увидел мою картину - и сразу её купил. Угадай, сколько он отвалил бабла?

- Понятия не имею, - ответил Джон. - Пятьсот долларов?

- Ха-ха-ха! - истерически засмеялась Джулия. - А пятьдесят тысяч не хочешь?

- А не слишком ли ты загнула, моя милая?

- В самый раз, мой милый, - передразнила она его. - На-ка вот, полюбуйся.

Джулия поднесла к его глазам чек, где стояла умопомрачительная для Джона сумма - $ 50. 000 и вычурная подпись того урода адвоката.

У Джона потемнело в глазах. Он отвернулся к пишущей машинке, но она стала такая маленькая, что он не мог различить буквы на клавишах. Он ударил по ним почти наугад и напечатал слово "чукчело". Ударил еще и напечатал "чупчело". Потом поднапрягся и написал правильно слово, которым его оскорбила жена, - "чучело".

Тут он понял, что ведет себя глупо. У жены такая радость, а он поступает как сволочь - не радуется вместе с ней.

Джон встал, подошел к бару, достал початую бутылку "Гленливета", которую принес Мэтт, когда был последний раз у них в гостях, плеснул виски в бокалы. Джулии он разбавил, а сам выпил крепкое.

- За тебя и твой успех, - сказал он.

Виски прошло через горло как вода. Ему даже показалось, что оно выдохлось. Но Джулия закашлялась и сказала: "Какая гадость. Давай пойдем в ресторан и выпьем что-нибудь подобающее - "Дом Периньон", например..."

Джон хотел сказать, что он так надеялся на это воскресенье, но событие действительно было потрясающим и бойкотировать его, значило смертельно обидеть жену-победительницу. Да, стоит признать - она победила его. На данном этапе. Что ж, этот этап стоит отметить. Может, у Джулии такое событие никогда не повториться. Разумеется, удача её случайна. Сумасшедший адвокат, не имеющего ни художественного вкуса, ни чутья на талант...

- Я позвоню Мэтту, - сказала Джулия, - а ты иди одевайся.

Она была счастлива, щеки её пылали. "Черт возьми, до чего же она красива", - подумал Джон и стал натягивать на плечи и задницу единственный свой приличный костюм.

* * *

Потом Джулия продала еще несколько полотен. И с каждым разом ей платили все больше и больше. Просто неприлично много. Последнюю мазню она продала за ТРИСТА ДЕВЯНОСТО тысяч долларов. Эта была откровенная насмешка над Джоном. А Джулия ликовала. Наконец-то она стала богачкой. И это её здорово изменило. Но отнюдь не в лучшую сторону Она стала скупой, прижимистой, если не жадной. Куда только девалась былая её расточительность. А может, она просто поняла цену деньгам, заработанным СВОИМ трудом? Возможно. Потому что для старческой жадности она еще была слишком молода. Себе, конечно, она не отказывала в своих слабостях, а вот Джон так и остался с единственным костюмом.