Анналы хичи

17. ПЕРЕД ТРОНОМ

И время шло, и время шло, и бесконечный перелет продолжался.

Я делал все, что можно было.

Потом делал все это повторно. Потом еще кое-что. Потом даже начал серьезно думать о предложении Альберта побыть пару недель «в готовности», и это так меня напугало, что даже Эсси заметила.

Они выписала мне рецепт.

– У нас будет пирушка, – провозгласила Эсси, а когда Эсси говорит, что будет пирушка, можно расслабиться и наслаждаться ею.

Это, конечно, не значит, что я именно так и поступил. Во всяком случае не сразу. Я был не в настроении для пирушки. Еще не успел отойти от шока своей «смерти» в доме на Таити. Не перестал нервничать от перспективы снова встретиться с Убийцами – с миллионами их – и у них дома. Дьявольщина, я еще даже не разобрался со всем, что произошло в моей жизни, начиная от отвратительного умственного срыва, когда я был ребенком, смерти матери, катастрофы в черной дыре и вплоть до настоящего. Жизнь у каждого полна трагедий, катастроф и срывов. Продолжаешь жить, потому что временами бывает и хорошее, которое возмещает плохое, или по крайней мере ты надеешься, что возместит, но. Боже мой, через какое количество несчастий мы проходим! А когда живешь долго, и не только долго, но и быстро, эти несчастья только умножаются.

– Старый брюзга, – рассмеялась Эсси, поцеловав меня в рот, – подбодрись, просыпайся, развлекайся, какого дьявола, потому что завтра мы умрем, верно? А может, и нет.

Она очень энергичная женщина, моя Эсси. И плотская, которая послужила моделью, и портативная, которая сейчас делит со мной жизнь, и не будем углубляться в споры по поводу того, что означает «энергичная».

Поэтому я постарался улыбнуться, и, к моему изумлению, это мне удалось. А потом огляделся.

Что бы ни говорила Эсси Альберту о роскошных окружениях, которые он нам предоставлял, она не собиралась отказываться от собственного стиля. Ее представление о вечеринке сильно изменилось с тех пор, как мы были записаны машиной. В старину мы могли делать все, что хотим, потому что были богаты. Теперь еще лучше. Нет ничего такого, что доставляет нам удовольствие и что было бы для нас недоступно. И нам не нужно садиться в самолет или космический корабль, чтобы куда-нибудь добраться. Когда мы приглашаем в гости, нам не нужно ждать. То, что нам нужно, возникает сразу, и нам даже не нужно беспокоиться о похмелье, о том, как бы не обидеть других и не потолстеть.

Итак, для начала Эсси создала помещение для пирушки.

Ничего экстравагантного. Если бы мы такое захотели еще людьми во плоти, легко могли бы получить. Вероятно, стоило бы не больше миллиона долларов. Ни у Эсси, ни у меня никогда не было лыжного домика, но несколько раз мы в таких бывали. И нам нравилось сочетание огромного, до потолка, очага в одном конце, медвежьих и лосиных трофеев на стене, десятка окон, в которые видны горы в резком солнечном свете, удобных стульев, диванов и столов со свежими цветами и... И, как я вдруг осознал, множества других предметов, которые мы никогда не видели в лыжных домиках. На столе у окна винный фонтан, в нем пузырилось шампанское. (Единственным признаком того, что это не «реальное» шампанское, было то, что у него никогда не кончались пузырьки). Рядом с фонтаном шампанского длинный буфетный стол с официантами в белых жакетах, готовыми заполнить вам тарелку. Я видел вырезку индейки и ветчину, апельсины, заполненные внутри киви и вишнями. Посмотрел на все это, потом на Эсси.

– Копченые устрицы? – предложил я.

– Боже, Робин, – с отвращением сказала она, – конечно, копченые устрицы! Не говоря уже о икре для меня и Альберта, ребрышек для старого Хулио и чего-нибудь для его девушки, а еще большое ведро мягкого месива, которое ты так любишь. Я имею в виду салат с тунцом. – Она хлопнула в ладоши. Дирижер небольшого оркестра на помосте в дальнем, конце помещения кивнул, и оркестр заиграл мягкую ностальгическую музыку, из-за которой сходили с ума наши деды. – Сначала поедим или потанцуем? – спросила Эсси.

Я сделал усилие. Подыграл ей.

– А ты как думаешь? – спросил я своим самым сексуальным, самым глубоким кинозвездным голосом, глядя ей прямо в глаза, рукой твердо сжимая ее обнаженное плечо, потому, что, разумеется, на ней было вечернее платье с глубоким вырезом.

– Я думаю, мы сначала поедим, дорогой Робин, – вздохнула она, – но не забудь: мы будем танцевать, и много.

И, знаете, оказалось, для этого требуется не так уж много усилий. Действительно, салата с тунцом было столько, сколько я никогда не надеялся съесть, и официант накладывал его на куски ржаного хлеба и плоско приминал, чтобы получился сэндвич: именно так, как я люблю. Шампанское прекрасно охлаждено, и пузырьки (хоть и несуществующие) приятно щекотали мой (несуществующий) нос. Пока мы ели, Альберт доблестно убрал оркестр с площадки, достал скрипку и развлекал нас Бахом без аккомпанемента, маленьким соло Крейслера, а позже, когда к нему присоединились оркестранты, парочкой струнных квартетов Бетховена.

Понимаете, ни один из музыкантов, составлявших этот небольшой камерный оркестр, не был «реален» – даже в таком смысле, в каком реальны мы. Это всего лишь весьма ограниченные программы, взятые Альбертом из его бесконечного запаса окружений, но то, что умели, делали они очень хорошо. Отличная пища и шампанское тоже не были реальны. Но вкус их от этого не страдал. Лук в тунцовом салате время от времени доставлял мне удовольствие, напоминая о себе, и нереальный алкоголь в имитированном шампанском активировал мои двигательные и сенсорные центры точно так же, как сделал бы реальный алкоголь в реальном теле. То есть я хочу вам сказать, что еда, питье, танцы делали свое дело, и я становился все более возбужденным сексуально. А когда мы с Эсси сонно кружились в танце (нереальное «солнце» село, и нереальные «звезды» ярко горели над нереальными «горами»), ее голова лежала у меня на плече, а я пальцами гладил ее обнаженную спину, я почувствовал, что она в таком же состоянии.

И я увел ее с танцев в общем направлении, где, я был уверен, нас ждет спальня. Альберт с доброй прощальной улыбкой посмотрел нам вслед. Они с генералом Кассатой болтали у очага, и я слышал, как Альберт сказал:

– Это просто мое небольшое импровизированное музыкальное шоу, генерал. Понимаете, я всего лишь старался приободрить Робина. Надеюсь, я вас не обидел.

Генерал Кассата удивленно посмотрел на него. Он почесал шоколадного цвета щеку, рядом с коротко подстриженными пушистыми бакенбардами, и ответил:

– Не понимаю, о чем вы говорите, Альберт. Почему я должен обидеться?

У меня нет реального тела, мне не нужно есть реальную пищу и не нужен реальный стул, чтобы сесть. У меня нет и тех приспособлений, которые обычно нужны, чтобы заниматься любовью, и тем не менее мы делали то, что делали, со страстью и удовольствием. Имитация? Конечно. Но чувствовал я себя хорошо, как никогда, и когда все кончилось, мое сымитированное сердце билось чуть быстрее обычного, а мое дыхание выходило имитированными рывками, и я обнимал свою любовь и прижимал ее к себе, чтобы впитать имитированный запах, и ощущение, и тепло.

– Я так рада, – сказала сонно моя дорогая, – что сделала наши программы взаимодействующими.

Она пощекотала мне ухо своим дыханием. Я повернул голову, чтобы пощекотать ее.

– Моя дорогая Эсси, – сказал я, – одна из твоих программ чертовски хороша.

– Я бы не могла этого сделать без тебя, – ответила она и сонно зевнула в сатиновую подушку. (Знаете, мы иногда спим. Нам это не нужно. Нам не нужно также есть или заниматься любовью, но это доставляет столько удовольствия, что мы это делаем, а я больше всего, всегда ценил последние минуты, когда голова ваша на подушке и вы вот-вот уплывете в теплый безопасный сон, где ничто во вселенной вас не тревожит).

Мне хотелось спать, потому что это часть подпрограммы. Но я знал, что, если нужно, я могу стряхнуть сонливость, потому что это тоже часть подпрограммы.

Я так и сделал. На время. Я подумал, что все-таки кое-что еще осталось у меня на уме.

– Я узнаю кровать, милая.

Она хихикнула.

– Хорошая кровать, – прокомментировала она. Она не стала отрицать, что это точная, а может, даже усовершенствованная копия анизокинетической кровати, которая годы и годы назад была у нас в Роттердаме.

Но я хотел поговорить не об этом и потому начал снова.

– Милая? Как ты думаешь, там было только двое Врагов со мной? Я имею в виду – на Таити?

Эсси какое-то время лежала молча. Потом осторожно высвободилась из моих объятий, приподнялась на локте и посмотрела на меня.

Молча какое-то время разглядывала меня, потом сказала:

– Мы ведь не можем этого сказать. Альберт говорит, что, может быть, это коллективный разум; так что на Таити, возможно, был лишь небольшой кусочек вещества Врага и число в таком случае бессмысленно.

– У-гум.

Эсси вздохнула и повернулась. Сквозь закрытую дверь я слышал музыку в соседнем помещении. Теперь там играли старомодный рок, вероятно, ради генерала Кассаты. Эсси села, обнаженная, как в первый день, когда мы занимались любовью, и щелкнула пальцами. Загорелся неяркий янтарный свет, он исходил из скрытой в потолке арматуры. Эсси ничего не оставляет без внимания в оснащении нашего маленького убежища.

– Ты по-прежнему встревожен, дорогой Робин, – нейтральным тоном сказала она.

Я обдумал ее слова.

– Наверно, – сказал я в качестве первого приближения к тому, что было бы гораздо более энергичным выражением, если бы я захотел.

– Хочешь поговорить?

– Хочу, – ответил я. Неожиданно вся моя сонливость пропала. – Я хочу быть счастлив. Почему это так трудно?

Эсси наклонилась и коснулась моего лба губами.

– Понятно, – сказала она. И замолчала.

– Ну, я хотел сказать, – продолжал я спустя несколько мгновений, – что не знаю, что нас ожидает.

– Но мы ведь никогда этого не знали, верно?

– Может, именно поэтому, – продолжал я гораздо громче, чем собирался, – я никогда не бываю счастлив.

В ответ я получил молчание. Когда говоришь в мегабитном режиме, даже двадцатая доля миллисекунды – значительная пауза, а эта была значительно дольше. Потом Эсси встала, подобрала с пола у кровати платье и оделась.

– Дорогой Робин, – сказала она, садясь на кровать и глядя на меня. – Я думаю, долгий полет плохо на тебе отразился. У тебя слишком много времени быть глупым.

– Но у нас ведь нет выбора. Вот в том-то и дело: у меня никогда не бывает выбора!

– Ага, – сказала она, кивнув. – Мы подошли к самому сердцу вопроса. Откройся. Скажи мне, в чем дало.

Я не ответил. Вернее, ответил электронным эквивалентом раздраженного фырканья. Конечно, она этого не заслужила. Она постаралась быть любящей и доброй, и я не должен становиться вредным.

Но именно так я себя чувствовал.

– Говори, черт возьми! – рявкнула она.

Я рявкнул в ответ:

– Дьявольщина! Ты задаешь глупые вопросы! То есть я хочу сказать, что ты сама истинная любовь и я тобой восхищаюсь, но... но... но, Боже, Эсси, как ты можешь задавать такие вопросы? В чем дело? Ты хочешь сказать, что хоть в опасности вся вселенная, хоть я недавно умер – снова! – и очень вероятно скоро умру навсегда, потому что мне придется выступить против того, о чем я и думать не хочу, хотя у меня было две жены, хотя я реально не существую и все прочее... я не должен думать? Как вам нравится пьеса, миссис Линкольн? [намек на театральный спектакль, во время которого в присутствии жены застрелили президента Линкольна]

– О Робин, – в отчаянии сказала она, – ты даже выразиться не можешь правильно!

Она застала меня врасплох.

– Что?

– Пункт первый, – заговорила она резко и деловито. – У тебя не было двух жен, конечно, если суд не решит, что мой оригинал и я, которая только что с таким удовольствием занималась с тобой любовью, это разные жены.

– Я хотел...

– Я отлично знаю, что ты хотел, Робин, – твердо сказала она. – Хотел сказать, что любишь меня и любишь Джель-Клару Мойнлин, которая время от времени снова показывается, чтобы напомнить тебе о себе. Мы с тобой обсуждали это раньше. Это не проблема. У тебя только одна жена, которая имеет значение, Робинетт Броадхед, а именно я, портативная Эсси, С. Я. Лаврова-Броадхед, которая ни в малейшей степени не ревнует тебя к этой женщине Мойнлин.

– Это не реаль... – начал я, но она махнула, чтобы я замолчал.

– Во-вторых, – твердо продолжала она, – беря в обратном порядке... нет, на самом деле беря первый пункт как второй в настоящем обсуждении...

– Эсси! Ты меня позабыла...

– Нет, – ответила она, – я тебя никогда не забываю, ты меня тоже. Это подпункт первого пункта, которым мы займемся в третьему Обрати внимание! Что касается угрозы всей звездной вселенной, то да, такая проблема существует. Это серьезная проблема. Но мы стараемся справиться с ней, как можем. Теперь. Остается один пункт, может, пятый или шестой в первоначальной последовательности, я забыла...

Я начал улавливать ее ритм.

– Ты имеешь в виду тот факт, что мы на самом деле не существуем, – с надеждой сказал я.

– Совершенно верно. Рада, что ты не отстал, Робин. Мы не мертвы, ты знаешь; не забывай об этом. Мы просто лишены тел, а это совсем другое дело. Мы больше не плоть, но мы очень-очень живы. И ты только что продемонстрировал это, черт возьми!

Я тактично ответил:

– Это было замечательно, и я знаю, что ты говоришь правду...

– Нет! Ты этого не знаешь!

– Что ж, знаю с точки зрения логики. Cogito ergo sum [я мыслю, следовательно, я существую (лат.) – выражение французского философа Рене Декарта], верно?

– Совершенно верно!

– Трудность в том, – с жалким видом сказал я, – что я никак не могу этого интернализировать.

– Ага! – воскликнула она. – О! Понимаю! «Интернализировать», вот как? Конечно, интернализировать. Вначале у нас Декарт, а теперь этот психоаналитический вздор. Это дымовая завеса, Робин, за которой настоящая тревога.

– Но разве ты не понимаешь...

Я не закончил, потому что она рукой зажала мне рот.

Потом встала и направилась к двери.

– Дорогой Робин, даю тебе слово, я понимаю. – Взяла мою одежду, лежавшую на кресле у двери, и повертела в руках. – Видишь ли, тебе сейчас нужно говорить не со мной, а с ним.

– С ним? С кем это?

– С психоаналитиком, Робин. Вот. Надевай.

Она бросила мне одежду, и пока я ошеломленно выполнял ее распоряжение, вышла, оставив дверь открытой, и чуть позже в ней показался пожилой мужчина с печальным лицом.

– Здравствуйте, Робин. Давно мы в сами не виделись, – сказала моя старая медицинская программа Зигфрид фон Психоаналитик.

– Зигфрид, – сказал я, – я тебя не вызывал.

Он кивнул, улыбаясь, идя по комнате. Опустил шторы, пригасил свет, превращая спальню из любовного гнездышка с некое подобие его старого помещения для консультаций.

– Ты мне даже не нужен! – закричал я. – К тому же мне нравилось помещение в прежнем виде!

Он сел на стул у постели, глядя на меня. Как будто ничего не изменилось. Да и кровать больше не предназначена для любовной игры, теперь это была кушетка боли, на которой я провел столько мучительных часов. Зигфрид невозмутимо сказал:

– Поскольку вы совершенно очевидно нуждаетесь в освобождении от напряжения, Робби, я подумал, что стоит убрать новейшие отвлечения. Это не очень важно. Я все могу вернуть, если хотите, Роб, но поверьте, Роб, будет гораздо полезнее, если вы просто расскажете мне о своем ощущении тревоги или беспокойства, а не станете обсуждать убранство комнаты.

И я рассмеялся.

Не мог сдержаться. Смеялся вслух, громкий животный смех длился долго – много миллисекунд, а кончив смеяться, я вытер слезящиеся глаза (смех беззвучный, слезы нематериальные, но дело не в этом) и сказал:

– Ты меня убиваешь, Зигфрид. Знаешь что? Ты ни на йоту не изменился.

Он улыбнулся и ответил:

– А вы, с другой стороны, изменились. Очень. Вы совсем не тот неуверенный, полный сомнений и чувства вины молодой человек, который пытался превратить наши сеансы в салонные игры. Вы прошли большой путь, Робин. Я очень доволен вами.

– Вздор, – ответил я, улыбаясь – бдительно и осторожно.

– С другой стороны, – продолжал он, – во многих отношениях вы совсем не изменились. Хотите провести время в пустой беседе и салонных играх? Или расскажете мне, что вас беспокоит?

– И ты еще говоришь об играх! Ты сейчас играешь в одну из них. Ты хорошо знаешь все, что я сказал. Ты, наверно, даже знаешь все мои мысли!

Он серьезно ответил:

– То, что я знаю или не знаю, не имеет значения. И вы это понимаете. Важно то, что знаете вы, особенно то, о чем вы не хотите признаться даже самому себе. Но вам нужно все это вынести на поверхность. Начните с того, что вас тревожит.

Я сказал:

– Меня тревожит то, что я трус.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

– Вы ведь и сами в это не верите.

– Ну, я определенно не герой!

– Откуда вы знаете, Робин? – спросил он.

– Не увиливай! Герои не сидят и мрачно рассуждают. Герои не думают о том, предстоит ли им умереть! Герои не бродят, полные тревог и чувства вины!

– Верно, герои ничего подобного не делают, – согласился Зигфрид, – но вы упустили еще одну отсутствующую у героев черту. Герои вообще ничего не делают. Они просто не существуют. Неужели вы на самом деле верите, что люди, которых вы именуете «героями», лучше вас?

– Не знаю, верю ли я в это. Надеюсь.

– Но, Робин, – рассудительно сказал он, – вы не так уж плохо действовали. Вы добились того, чего не мог никто, даже хичи. Вы разговаривали с двумя Врагами.

– И все испортил, – с горечью сказал я.

– Вы так думаете? – Зигфрид вздохнул. – Робби, вы часто придерживаетесь прямо противоположных взглядов на самого себя. Но с течением времени всегда принимаете наименее лестный для вас взгляд. Почему? Помните, в течение многих сеансов, когда мы впервые встретились, вы мне рассказывали, какой вы трус?

– Но я и был трусом! Боже, Зигфрид, я целую вечность бродил по Вратам, прежде чем решился вылететь.

– Да, это можно назвать трусостью, – сказал Зигфрид.

– Верно, таково было ваше поведение. Но бывали случаи, когда вы вели себя так, что это можно назвать необыкновенной храбростью. Когда вы бросились в космический корабль и устремились на Небо Хичи, вы страшно рисковали. Вы подвергали опасности свою жизнь – в сущности, вы едва не погибли.

– Ну, тогда была возможность заработать большие деньги. Этот полет обогатил меня.

– Но вы и так были богаты, Роб, – он покачал головой. Потом задумчиво добавил: – Интересно, что когда вы совершаете нечто достойное, вы приписываете себе корыстные мотивы, а когда делаете что-то, что кажется плохим, тут же соглашаетесь с такой трактовкой. А когда вы побеждаете, Робин?

Я не ответил. У меня не было ответа. Может, я даже не хотел искать ответ. Зигфрид вздохнул и изменил позу.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Вернемся к основному. Расскажите, что вас тревожит.

– Что меня тревожит? – воскликнул я. – Ты думаешь, что мне не о чем тревожиться? Если ты считаешь, что в этой вселенной, которой угрожает опасность, отдельной личности не о чем тревожиться, ты просто ничего не понял!

Он терпеливо ответил:

– Враг, несомненно, достаточная причина для тревоги, однако...

– Однако ее недостаточно, учитывая мою личную ситуацию? Я люблю двух женщин, даже трех, – поправился я, вспомнив арифметику Эсси.

Он поджал губы.

– Так в чем же тревога, Робби? Я имею в виду в практическом смысле? Например, нужно ли вам что-то предпринимать в связи с этим – делать между ними выбор? Я думаю, нет. В сущности, никаких причин для конфликтов не существует.

Я взорвался:

– Да, ты чертовски прав, и знаешь почему не существует причин для конфликтов? Потому что я сам не существую! Я просто база данных в гигабитном пространстве. Я не более реален, чем ты!

Он спокойно спросил:

– Вы на самом деле считаете, что я не существую?

– Черт побери, конечно, нет! Тебя сделала какая-то компьютерная программа!

Зигфрид разглядывал ноготь на большом пальце. Последовала еще одна долгая, в миллисекунды, пауза, и лотом он сказал:

– Скажите мне, Робинетт, что вы понимаете под словом «существовать»?

– Ты прекрасно знаешь, что это значит. Это значит быть реальным.

– Понятно. А Враг реален?

– Конечно, реален, – с отвращением ответил я. – Иначе не может быть. Они ведь не копии чего-то реально существовавшего.

– Ага. Хорошо. А закон обратных квадратов реален, Робби?

– Называй меня Робинетт, черт возьми! – вспыхнул я. Он приподнял брови, но кивнул. И продолжал сидеть, ожидая ответа. Я собрался с мыслями. – Да, закон обратных квадратов реален. Не в материальном смысле, но в своей способности описывать материальные события. Можно предсказать его действие. Можно видеть его последствия.

– Но я вижу последствия ваших действий, Робин... Робинетт, – торопливо поправился он.

– Одна иллюзия признает другую иллюзию! – усмехнулся я.

– Да, – согласился он, – можно сказать и так. Но и другие видят последствия ваших действий. Разве генерал Берп Хеймат был иллюзией? Однако вы двое взаимодействовали, чего он никак не смог бы отрицать. А ваши банки – иллюзия? В них хранятся ваши деньги. Люди, которых вы наняли и которые работают на вас, корпорации, которые платят рам дивиденды, – все они реальны, не так ли?

Он дал мне время собраться с мыслями. Я улыбнулся.

– Я думаю, что сейчас играешь в игры ты, Зигфрид. Или ты просто не понял. Видишь ли, твоя беда в том, – покровительственно сказал я, – что ты никогда, не был реален и потому не понимаешь разницы. У реальных людей реальные проблемы. Физические проблемы. Небольшие проблемы, но люди знают, что они реальны. Я же нет! За все годы, что я прожил... бестелесным, мне ни разу не пришлось кряхтеть и напрягаться в туалете, потому что у меня запор. У меня никогда не было похмелья, насморка, солнечных ожогов или всех тех болезней, какие случаются у плоти.

Он раздраженно сказал:

– Вы не блюете? Об этом вы стонете?

Я в шоке посмотрел на него.

– Зигфрид, ты раньше никогда так со мной не разговаривал.

– Раньше вы никогда не были таким здоровым! Робинетт, я начинаю думать, что дальнейший разговор нам обоим не принесет пользы. Вероятно, вам следует говорить не со мной.

– Ну, что ж, – сказал я, почти наслаждаясь ситуацией, – по крайней мере я услышал... Боже, что это? – закончил я, потому что говорил уже не с Зигфридом фон Психоаналитиком. – Какого дьявола ты тут делаешь?

Альберт Эйнштейн повозился с трубкой, наклонившись, почесал голую лодыжку и сказал:

– Видите ли, Робин, кажется, ваша проблема совсем не психоаналитическая. Так что я с нею лучше справлюсь.

Я снова лег на кровать и закрыл глаза.

В старину, когда мы с Зигфридом встречались по средам в четыре, я иногда думал, что мне удалось набрать несколько очков в игре, которую, как я считал, мы ведем, но никогда раньше он просто не сдавался. Это настоящая победа, такой я и не ожидал – и от нее мне стало еще хуже, чем раньше. Я был словно в аду. Если моя проблема не психоаналитическая, значит она реальна; а «реальная», я думал, переводится как «неразрешимая».

Я открыл глаза.

Альберт был занят. Мы больше не находились в помещении для двухчасового адюльтера, мы оказались в старом принстонском кабинете Альберта, на столе бутылка виски, а за столом доска с непонятными математическими формулами.

– Отличный у тебя был кабинет, – мрачно сказал я. – Мы опять принимаемся за игры?

– Игры тоже реальны, – серьезно сказал он. – Надеюсь, вы не возражаете против моего вмешательства. Если бы вы продолжали говорить о слезах и травмах, доктор фон Психоаналитик был бы наилучшей программой, но метафизика – это моя область.

– Метафизика!

– Но именно об этом вы говорили, Робин, – удивленно сказал он. – Разве вы не знаете? Природа реальности. Смысл жизни. Это, конечно, не моя главная специальность, но по крайней мере и в этих областях я пользуюсь известностью и думаю, что смогу вам помочь, если вы не возражаете.

– А если возражаю?

– Вы можете отослать меня, когда захотите, – спокойно сказал он. – Давайте хотя бы попытаемся.

Я встал с постели – она превратилась в изношенный кожаный диван, с набивкой, выбивающейся из одной подушки, – и прошелся по кабинету, пожав плечами, что должно было означать «Ну, ладно, какого дьявола?»

– Видите ли, – сказал он, – вы можете быть настолько реальны, насколько хотите, Робин.

Я сбросил со стула пачку журналов и сел лицом к Альберту.

– Ты хочешь сказать, что я могу быть такой хорошей имитацией, какой захочу?

– Мы, кажется, подошли к тесту Тьюринга. Если вы такая хорошая имитация, что можете обмануть даже себя, разве это не разновидность реальности? Например, если вы действительно хотите иметь вещи типа запора или простуды, это легко устроить. Доктор С. Я. Лаврова и я можем ввести в вашу программу легкие заболевания и распределить их способом Монте-Карло, так что они будут возникать случайно. Сегодня, может быть, геморрой, завтра – прыщ на носу. Не думаю, чтобы вы на самом деле этого хотели.

– Но это все равно будет иллюзия!

Альберт подумал, потом согласился:

– В определенном смысле – да. Вероятно, вы правы. Но вспомните тест Тьюринга. Простите мою нескромность, но когда вы с доктором Лавровой остаетесь Вдвоем, разве вы не занимаетесь любовью?

– Ты отлично знаешь, что занимаемся! Только что занимались!

– Это доставляет вам меньше удовольствия, потому что, как вы говорите, является иллюзией?

– Удовольствие предельное. Может, это-то и плохо. Потому что, черт возьми, Эсси не может забеременеть.

– Ага, – сказал он точно так же, как Эсси. – О! Неужели вы этого хотите?

Я подумал немного для уверенности.

– Точно не знаю, но иногда мне кажется, что хочу.

– Но ведь на самом деле это не невозможно, Робин. И даже не очень трудно запрограммировать. Доктор Лаврова, если захочет, может написать программу, в которой будет испытывать все физические аспекты беременности, включая роды. И будет настоящий ребенок – настоящий в том смысле, в каком и вы сами настоящий, Робин, – торопливо добавил он. – Точно так же это может быть ваш и ее ребенок. Включая монте-карлово распределение унаследованных черт, с личностью, которая будет развиваться по мере роста. Это будет, подобно всем людям, продукт природы плюс воспитание, с некоторой ролью случайности.

– А когда он дорастет до нашего возраста, мы будем в прежнем возрасте!

– Ага, – кивнул Альберт удовлетворенно. – Мы теперь переходим к старости. Вы этого хотите? Должен вам сказать, Робин, – продолжал он серьезно, – что вы будете стареть. Не потому что вас так запрограммировали, но потому что должны. Будут ошибки при передаче. Они начнут накапливаться, вы изменитесь, возможно, начнете распадаться. О, разумеется, ваша программа создана с, огромной избыточностью, так что ошибки будут накапливаться не быстро, тут никакие числа не помогут. Но в бесконечное время – о, да, Робин. Робинетт Броадхед через десять в двадцатой степени миллисекунд будет не совсем таким, как Броадхед наших дней.

– Замечательно! – воскликнул я. – Я не могу умереть, но могу стать старым, слабым и глупым!

– Вы хотите умереть?

– Я... не... знаю!

– Понятно, – задумчиво сказал Альберт, но на этот раз не голосом Альберта Эйнштейна. Голос глубже и ниже, и еще не успев посмотреть, я понял, чей это голос.

– О, Боже, – прошептал я.

– Совершенно верно, – улыбнулся Бог.

Если вам никогда не случалось появляться перед троном судного дня, вы не знаете, каково это.

Я не знал. У меня были только смутные представления о великолепии, но великолепие вокруг оказалось гораздо грандиознее того, что мне снилось. Я ожидал... не знаю, чего. Чего-то внушающего благоговение? Прекрасного? Даже пугающего?

Да, это пугало, но одновременно было и всем остальным. Огромный золотой трон. Я не имею в виду липкое обычное повседневное золото. Это золото светящееся, теплое, почти прозрачное; не металл, а сама сущность золота, ставшая реальной. Невероятный трон возвышался надо мной, окруженный занавесями из жемчужного мрамора. Словно Фидий и Пракситель вместе изваяли эти занавеси. Стул, на котором я сидел, был из теплой резной слоновой кости, на мне белая тюремная рубашка, и я смотрю прямо во всевидящие глаза Всемогущего.

Как я сказал, было не страшно. Я встал и потянулся.

– Отличная иллюзия, – похвалил я. – Скажи мне, Господь, который Ты из Них? Иегова? Аллах? Тор? Чей Ты Бог?

– Твой, Робин, – раскатился величественный голос.

Я улыбнулся Ему.

– Но у меня нет Бога. Я всегда был атеистом. Идея личного Бога кажется детской, как указал мой друг – и, несомненно. Твой друг тоже – Альберт Эйнштейн.

– Неважно, Робин. Я Бог даже для атеиста. Видишь ли, я судья. У меня есть все божественные атрибуты. Я Создатель и Спаситель. Я не просто добро. Я образец, по которому отмеряется добро.

– Ты судишь меня?

– Разве не для этого существуют боги?

Без какой-либо причины я начал ощущать напряжение.

– Но... что я должен сделать? Исповедаться в грехах, рассмотреть всю свою жизнь?

– Нет, Робин, – рассудительно сказал Бог. – В сущности последние сто лет ты только и делаешь, что исповедуешься и признаешься в грехах. Не нужно проходить через это снова.

– А если я не хочу, чтобы меня судили?

– Видишь ли, это тоже неважно. Я все равно это делаю. Это мой суд.

Он наклонился вперед, глядя на меня своими печальными, добрыми, величественными, любящими глазами. Я не мог ничего поделать, начал ерзать.

– Я нахожу, что ты, Робинетт Броадхед, – сказал Он, – упрям, подвержен чувству вины, легко отвлекаешься, ты тщеславен, несовершенен, часто глуп, и я очень доволен тобой. Я не хотел бы, чтобы ты был другим. Ты можешь позорно провалиться в стычке Врагом, как не раз проваливался в прошлом. Но Я знаю, что ты сделаешь все, на что способен.

– И... и что же? – спросил я, запинаясь.

– Как что? Если ты сделаешь все, на что способен, могу ли Я просить большего? Иди, Робин, и с тобой Мое благословение, – он величественно поднял руки. Потом выражение его изменилось, и он всмотрелся в меня. Бог не может выглядеть «раздраженным», но этот Бог по крайней мере был недоволен. – В чем дело? – спросил он.

Я упрямо сказал:

– Я не удовлетворен.

– Конечно, ты не удовлетворен, – загремел Бог. – Я сделал тебя таким, потому что если бы ты не испытывал неудовлетворенности, ты не старался бы стать лучше.

– Лучше, чем что? – спросил я, дрожа вопреки своему желанию.

– Лучше Меня, – воскликнул Бог.