Алракцитовое сердце. Том II

Глава вторая Ночь

В наступившей тишине Деян принялся вновь ходить по комнате. Колдовская сфера с флягой висела над расстеленной на столе картой, как луна над землей; левый угол карты весь пропитался светло-красным соком, выплеснувшимся из кувшина от неловкого движения мальчишки-прислужника, когда тот убирал посуду.

«Если Господь есть… Если Он не всесилен, но справедлив, — быть может, Он смотрит на дела наши с таким же выражением лица», — подумал Деян, украдкой наблюдая за Големом. На душе было муторно.

Чародей прошептал несколько слов, и сфера погасла. Фляга, упав, загремела о столешницу.

Взяв ее и ту, что принес Бервен, он осторожно отвинтил крышки и перелил зелье — к досаде Деяна, не пролив ни капли, хотя движения его были очень неловки; в дрожании пальцев угадывалась что-то большее, чем просто душевное смятение; быть может, вернувшиеся от сильных переживаний последствия пережитой в детстве болезни.

— Мне все это не нравится, мастер, — сказал Джибанд.

Голем не удостоил его ответом, если вообще услышал. Поставив две фляги рядом, он молча разглядывал их. Теперь Деян видел, что они отличались лишь состоянием и гербом: та, что принес Бервен, кое-где почернела от времени; ее украшали скрещенные мечи и стоящий на двух ногах волк с короной на голове. Там, где короткая шея соединяла голову и туловище зверя, тянулась глубокая царапина.

«Дурной знак, — подумал Деян. — Неудивительно…»

Голем все так же молча разглядывал фляжки.

Деян пододвинул кресло и сел рядом. Слова не шли на язык, но нужно было что-то делать.

— Рибен, я обычный человек, и каков мой век… Но и я кое-что могу понять, — решившись, заговорил он. — «Ничего не исправить», — так ты думаешь, я вижу; да ты, наверное, давно так думаешь. Ты хотел бы переменить историю, если б мог. Не только из-за себя: ты чувствуешь себя виноватым перед всеми нами здесь. Только нам этой перемены не надо! Ведь для нас, живущих ныне, то, за что ты себя грызешь, случилось очень, очень давно, и вовсе не с нами… Что для тебя — несбывшееся, то для нас — несбыточное.

Голем молчал, Джибанд стоял, застыв, как неживой, и Деян вспомнил первый вечер в лесной хижине; тогда так же лило и грохало, и такая же душная тишина повисала между раскатами грома. Приглушенные звуки из общего зала только делали ее гуще.

— Это наше прошлое. Может, неприглядное, несчастливое, но нам, живущим ныне, другого не дано, — продолжил он. — Нищета, темнота? Да. Сложись все иначе, Медвежье Спокоище могло быть богатым краем, Орыжь имела бы, скажем, хорошую дорогу к городу. Но тогда дед уехал бы, отец не встретился бы с матерью. И я не родился бы на свет. Пусть я прожил несчастливую, никчемную жизнь, — я бы не хотел не быть вовсе; такого в здравом уме никто не захочет! Да, прошлого не изменить, как бы порой ни хотелось, — и хвала небесам, что так. Без толку сожалеть о том, что давно случилось. Я знаю по себе. Вильма твердила мне — «не сожалей», и отец говорил, пока жив был, и мать… Но полдюжины лет каждый день я сожалел о том, что пошел тогда к скале, и винил себя за неловкость. А потом… Потом я понял, что если продолжу распыляться на плач и сожаления, если буду виниться перед братьями за свою бестолковость, а не помогать им, — нам придется совсем туго. После этого я запретил себе думать, что было бы, если бы я не был таким неуклюжим дурнем. И дышать стало проще. Намного. Хотя и вспоминалось порой, не буду врать. И снилось, и наяву мерещилось, особенно когда пересел к Догжонам на шею… — Деян вздохнул. — Извини, я, наверное, ерунду болтаю. Не мне тебя учить. Но все-таки…

Что «все-таки», он и сам не знал.

— Ты сказал мне как-то, еще до снегопадов: «Надеюсь, мертвым будет легче с твоих оправданий», — тихо произнес Голем, не глядя на него. — Хорошо бы. Но не будет.

— Да. Но твои мертвые мертвы уже три столетья, — сказал Деян, мысленно снова костеря себя за слишком острый язык. — Чем беспокоиться о прошлых ошибках, побеспокойся лучше о том, чтоб не наделать новых. Хочешь переменить настоящее — так и делай что-нибудь в настоящем… А прошлое — оставь. Забыть — не забудешь, но оставь, не трогай.

— Ты все верно говоришь. Но я не могу, Деян. — Голем, облокотившись на стол, спрятал лицо в ладонях. — Кто-то должен за все это ответить. Я, Венжар, каждый чародей Круга, кто дожил до сегодняшнего дня. По мере нашей вины и ответственности.

— Ответить перед кем, Рибен? Людям не нужно этого судилища, а Господу и подавно: он вообще на нас плевал.

— Венжару и прочим придется ответить передо мной. — Голос Голема из-под сжатых ладоней звучал глухо. — И с себя спрошу сам — раз больше некому.

— Это ты можешь, конечно, сделать. Но зачем, кому от того будет лучше?

Чародей не ответил. Деян тоже больше не знал, что сказать. Молча он сидел рядом, чувствуя все возрастающую неловкость и думая о том, что иногда лучше быть простым человеком, чем могущественным колдуном; и даже намного чаще, чем «иногда».

Вбежали и выбежали, забрав оставшуюся посуду, мальчишки. Следом зашел хозяин; вид у него отчего-то был испуганный.

— Комнаты будут готовы через полчаса. Велеть вам что-нибудь подать, господа?

— А ты как думаешь? — Голем выпрямился. Он, казалось, полностью овладел собой; только дрожь пальцев и тьма, клубившаяся в глубине его глаз, свидетельствовали о том, что это лишь видимость. — Неси то же самое, что епископу и его людям. И побольше вина! Немедленно. Видят Небеса, для тебя же будет лучше, если оно окажется неразбавленным!

— Разумеет, милорд. — Хозяин поклонился и вышел, прикрыв дверь.

— Зря ты так груб с этими людьми, мастер, — снова сказал Джибанд с укоризной. — Они и так терпят из-за нас убытки.

— Ничего, потерпят! — отмахнулся Голем. — Этот господин безо всякого стыда наживается на путниках столько лет, сколько себя помнит; я таких хитрецов чую за версту. — Он попытался улыбнуться, отчего одна половина его рта протянулась к уху, тогда как другая осталась почти неподвижной. — Оставь скорбный вид, Деян! Первая настоящая еда и выпивка за столько дней пути — это ли не хорошо?

— Ну, наверное, неплохо, — осторожно сказал Деян, пытаясь понять перемену в настроении чародея.

— Тогда постарайся получить удовольствие. Никто не знает, когда снова доведется сидеть в тепле и есть вволю. Только сначала последнее на сегодня дело…

Деян отпрянул, когда чародей вдруг резко наклонился к нему и схватил за плечо, но тело от ключицы до ступни в тот же миг пронзили тысячи раскаленных гвоздей. Боль длилось всего несколько мгновений, но была столь чудовищна, что крик застрял в горле. В глазах потемнело. Когда она схлынула, не осталось ничего; даже его самого не осталось.

— Все, уже все. — Голем по-прежнему удерживал его в кресле, не давая свалиться. — Скоро пройдет. Извини, что не предупредил, но если бы ты стал сопротивляться, было бы сложнее.

— Что… это?.. — прошептал Деян, немного отдышавшись. Во рту было солоно от крови, но чувства постепенно возвращались к нему.

— Я чуть обновил связующие чары в твоей лодыжке, — сказал Голем. — Один раз человек с мощным потоком хинры, вроде тебя, может это выдержать.

— Не стоило…

— Не стоило! — передразнил Голем. — Ты хромаешь со вчерашнего дня. Думал, не замечу?

— Нет, — солгал Деян.

— Ты специально старался держаться позади, чтоб не попадаться мне на глаза. — Голем наконец отпустил его и сам откинулся в кресле. — Да уж, Деян! Я плохо разбираюсь в людях: вся моя жизнь тому свидетельство. Но ты слишком молод и прямодушен, чтобы меня обманывать. Так что скажи честно: зачем это ребяческое притворство? Я тебе настолько противен, что лучше терпеть, пока удар не хватит? Лучше остаться на костылях вдали от дома, чем лишний раз попросить меня о чем-то?!

— Я не хотел лишь, чтобы ты тратил силы, когда это не обязательно, — пробормотал Деян, с досадой понимая, что его слова хоть и правдивы — по большей части, правдивы, — но звучат неубедительно. — Ведь если бы разговор с Ритшофом зашел в тупик, тебе и так могло потребоваться все без остатка.

— Возможно. Потому я и не сделал ничего раньше, — со вздохом сказал Голем.

Деян с досадой понял, что тот не полностью поверил ему. Вернее сказать, вообще не поверил.

— Ладно, пес с этим; я хотел поговорить о другом, — продолжал Голем. — Ты обещал доехать со мной до Венжаровой ставки, но обстоятельства, мягко говоря, переменились… Если у растреклятого гроссмейстера ен’Гарбдада остались еще честь и совесть — он не откажет в том, чтобы выделить экипаж с охраной и обеспечить тебе быстрый путь до дома, относительно безопасный и удобный; но совести у него и раньше было немного, а в его чести я вынужден усомниться. Так что, возможно, тебе лучше взять двоих из оставшихся подчиненных капитана Альбута и отправляться назад завтра же.

— Шутишь?! — изумился Деян.

— Нисколько. Альбут справится с тем, чтобы провести меня куда нужно: ты можешь считать себя свободным от взятых обязательств и с чистой совестью возвращаться домой, — сказал Голем. — Путь будет непростым и может окончиться для тебя скверно — но надеяться на милость Венжара тоже не приходится. Если у нас с ним выйдет заварушка — мне не уцелеть, и тебе тоже: Венжар наверняка посчитает, что ты не тот, кем кажешься, и примет меры… А даже если ему хватит ума и благородства пощадить тебя — одному, без денег и оружия, на костылях, тебе придется туго. Хотя эти вояки, — Голем кивнул на дверь, — тоже не кажутся мне надежными… Венжар, проклятый подлец, будь он неладен! По правде говоря, Деян, скверно и то, и это; будь иначе, я бы не спрашивал, а отослал бы тебя завтра же. А так как есть — сам не знаю, что бы предпочел на твоем месте… Не обязательно решать прямо сейчас: можешь подумать до завтра, — добавил он. — Все равно до утра ливень не утихнет.

— Хорошо, Рибен. Я подумаю, — сказал ошарашенный Деян. В голове до сих пор звенело, и все это было слишком неожиданно и на удивление не слишком-то приятно слышать. Противоречивые чувства боролись в нем. Он хотел как можно скорее вернуться домой, и при воспоминании о том, как близко от Медвежьему Спокоищу скользнул палец Ритшофа, обозначая угрозу, внутри все сжималось. Он хотел — конечно же, хотел! — отправиться назад. Но представлял себе это совсем не так….

— Подумай, — согласно кивнул Голем. — Как бы там ни было, я благодарен тебе за все, что ты сделал… Хотел бы я быть уверенным, что это не выйдет тебе боком.

«Вся его жизнь пошла прахом; ему безразлично даже, доживет ли он сам до следующего утра, — подумал Деян, глядя на чародея. — И он думает о том, доберусь ли я назад… А я, стал бы я беспокоиться о других, когда у самого все вверх дном? Кто бы стал?»

— В тебе больше благородства, чем можно предположить, — искренне сказал Деян.

— Ошибаешься, Деян: если не иметь в виду мое происхождение, благородства во мне ни искры. — Отвернувшись, Голем уставился в стену. — Я сожалею о той своей попытке перехитрить время; но, говоря откровенно, в глубине души еще более я сожалею о неудаче. Подари мне Небеса возможность прожить тот далекий день заново, я знаю, что сколько бы ни клялся в обратном и сколько бы ни каялся в грехах — я попытался бы еще раз. Вот и все мое благородство. А сейчас я хотел бы знать, где мое вино! — рявкнул вдруг он.

Хозяин с кувшином и стаканами объявился в следующую же секунду: очевидно, чародей не ошибся в предположении, что тот пытался подслушать под дверью.

— Лучшее, что есть в моем погребе, — услужливо сказал хозяин.

— Сойдет, — сказал Голем, наградив его тяжелым взглядом. — Надеюсь, у тебя большие погреба. Когда я говорю «много вина», я не имею в виду «один кувшин»!

— Разумеется, милорд. — Хозяин достаточно владел собой, чтобы не выказывать открыто своих истинных чувств: он пятился к двери, подобострастно улыбаясь. Но настороженный взгляд, в котором опаска сочеталась с досадой и гневом, выдавал его.

— Присмотрись к этому человеку, Деян, — сказал Голем, когда хозяин вышел. — Неловко за расходы, которые он из-за нас терпит? Он кажется тебе славным малым и тебе жаль его? Джебу вот жаль.

— Не знаю. — Деян пожал плечами: сложности хозяина мало его волновали. — Но стоило бы пожалеть, наверное.

— Если тебе так кажется, подумай вот над чем, — сказал Голем. — Сколько людей спешит сбежать из Нелова с тем имуществом, какое можно увезти с собой? Все они убеждены, что в случае победы Бергича город будет разграблен, и убеждены небезосновательно. Если офицеры Бергича знают свое дело, то не допустят большой резни и поджогов, но, несомненно, победители опустошат в городе все погреба. И не будут платить. Нас всего трое — а со дня на день заявится целая армия… Понимаешь, к чему я веду? Есть только две причины, Деян, по которым наш гостеприимный хозяин может быть в нынешней ситуации по-прежнему обеспокоен мелкими тратами и жалеть вина важным и опасным гостям. Либо он безоговорочно уверен в победе дарвенской армии, либо имеет тайную договоренность с бергичевцами о том, что разграбление его заведения не коснется. А много ли ты встречал людей, которые бы верили в победу дарвенцев?

— Ни одного. — Деян покосился на дверь. Он не слышал удалявшихся шагов: скорее всего, хозяин снова пытался подслушать.

— Зуб даю, на барона Бергича ему плевать так же, как и на князя Вимила: наш добрый хозяин принадлежит к тому типу людей, которые служат лишь своему кошельку, — сказал Голем. — Если бы я был дарвенским военачальником и собирался защищать город, то или перекупил бы этого подлеца, или, что более вероятно, повесил. Но, на его счастье, я не дарвенский подданный. Потому, если он будет достаточно благоразумен, чтобы не болтать обо мне со своими друзьями из баронства и прекратит совать нос в мои дела — я его не трону. Однако он уже дважды позволил себе проявить неуместное любопытство… Третий раз станет последним. Вы ведь не возражаете, господа?

— Не возражаю, мастер. — Джибанд выглядел огорченным, но все его сочувствие к хозяину двора испарилось как дым.

— Почему тогда его не казнил Ритшоф? — подумав, спросил Деян. — Тоже из-за каких-то «договоренностей»? Или ему не хватило ума заметить?

— Подозреваю, в лысую голову Варка Ритшофа попросту не помещается мысль о таком обыденном и прагматичном предательстве: продать своего короля и свою веру за горсть серебра — подобное для него немыслимо. Как кое для кого немыслимо обратное: отказаться от денег, власти, безопасности ради служения чему-то, что нельзя сунуть в карман. — Голем с видимым отвращением взглянул на дверь, за которой, судя по простучавшим по полу шагам, никого уже не было. — Ритшоф — опасный фанатик, но из этих двоих я всегда выбрал бы его. Что ж до меня самого, то чтобы я ни делал — я редко забывал о собственной выгоде. В деле своем я был хорош, да — но в остальном уважение, которым я пользовался, было незаслуженным….

Деян пожал плечами. Из того, что прежде Голем рассказывал о себе, этого не следовало, но спорить с ним, раз уж он решил обвинить себя во всех грехах, было бессмысленно.

— Правда в том, что мне стыдно смотреть этому юноше, Яну, в глаза. — Голем взялся за кувшин и наполнил два стакана, щедро расплескав вино на так и не убранную карту. — Он считает нас героями: Влада, меня… А мы лишь удачливые дураки и подлецы. Пей, Деян. Неизвестно, когда еще доведется отдыхать.

— Киан-Лесоруб, светлая ему память, говорил: «Когда в землю ляжем, тогда и наотдыхаемся». — Деян взял стакан. — Но, в общем, ты прав.

Стакан из темно-синего тяжелого стекла был хорош, однако напиток в нем оказался отвратителен: не только цветом, но и вкусом он немного напоминала закисший морс, в который зачем-то еще положили сахара и долили хлебной водки.

— Ты уверен, что это можно пить? — спросил Деян, с трудом заставив себя проглотить жидкость.

— Абсолютно… Погоди-ка, ты никогда не пробовал вина?! — удивился чародей. — В твоей Орыжи только воду и пьют?! Кипяток со смородиной и мятой?

— Обижаешь: разве ж мы животные, чтоб пить одну воду, — сказал Деян. — И пиво варят, и мед, и бражку из ягод делают. Но такого до нынешнего дня не пробовал: Господь хранил. Из какого это сорняка?

— Из такого, какой тут не растет; издалека привезено. — Голем в несколько глотков допил стакан и налил себе еще. — Ну, раз так, как хозяин зайдет, спроси у него что-нибудь простого и привычного: он только рад будет. Джеб! Позови-ка его… Хотя нет, сначала капитана, если он в зале.

Джибанд молча подчинился.

— Почему ты позволил этому мерзавцу отираться под дверью? — сердитым тоном спросил Голем, когда капитан Ранко Альбут в сопровождении великана появился в комнате.

Капитан беззастенчиво улыбнулся, встопорщив густые усы.

— Не его одного любопытство заело, о чем тут разговор, милорд. Виноват. А приказа никого к двери не подпускать у меня не было.

— Теперь — есть. — Голем пристально взглянул на капитана, отчего тот малость спал с лица. — В следующий раз не спущу! А что хочешь знать — спрашивай.

— Понял, милорд. — Капитан коснулся кулаком груди. — Дозволите спросить?

— Дозволяю.

— Кто вы такой?

Голем усмехнулся:

— Колдун; да это ты уже и сам понял. Меня долго тут не было, но теперь я снова здесь: вот и все. Много будешь знать — рано состаришься, капитан.

— Благодарю за подробные разъяснения, милорд, — с усмешкой, подозрительно похожей на големову, сказал капитан; он явно был не робкого десятка. — Дозволите идти?

— Вам или вашим людям нужно что-нибудь?

— Нужно…что? — Капитан нахмурился; на лице его отразилось недоумение. — Боюсь, я не совсем понимаю…

— Вам лучше знать: одежда, сапоги, патроны, еда, овес для лошадей, — раздраженно перечислил Голем, — может быть, какие-то другие припасы? Вроде как неподалеку есть еще не разграбленный склад. А у меня есть епископская бумага, которая позволит им воспользоваться. Если вы поторопитесь: я надеюсь выехать завтра утром, самое позднее — к полудню.

Капитан облегченно выдохнул:

— Премного благодарен за беспокойство, милорд. Но не нужно ничего.

— Не верю: умный солдат всегда голоден, — сказал Голем; Деян подумал, что, хоть чародей и отчитал капитана за промашку, все равно с ним он держался намного дружелюбнее, чем с остальными. — Скажите трактирщику подать вам ужин и пива к нему: я разрешаю. Где вы разместитесь на ночь?

— В конюшне.

— Там возможно спать в грозу?

— Крыша не течет: недавно чинена, — сказал капитан. — И стены теплые.

— Что ж, отдыхайте до утра, капитан Альбут. Только не переусердствуйте. Идите.

— Благодарю, милорд. — Капитан еще раз ударил себя в грудь и вышел.

Вид он имел озадаченный.

Хотя Голем и велел капитану Альбуту «не переусердствовать», сам он уничтожал отвратительное пойло стакан за стаканом, почти не уделяя внимания появившемуся на столе запеченному окороку, тушеной капусте и блюду с мелкой жареной рыбешкой, которая оказалась неплоха на вкус, но чрезвычайно костлява. Деян работал челюстями в одиночестве. Прошло немногим меньше получаса, прежде чем он насытился настолько, чтобы заметить, что окорок переперчен, а пиво кислит.

Джибанд наблюдал за Големом с явным неодобрением. Трижды он пытался завести с чародеем разговор о зелье, и трижды тот отмалчивался, а на четвертый раз — попросту отослал его.

— Тебе не нравится то, что я собираюсь делать, что я делаю сейчас; твое право, — устало сказал Голем. — Но наши жизни более не связаны так, как раньше, так почему бы тебе просто не перестать лезть в это? Чем злить меня и пугать тут всех, лучше найди тот тюфяк, который наш ушлый хозяин подготовил для тебя, и притворись до утра, что спишь. Право слово, Джеб, я не хочу тебя обидеть, но не желаю беспрерывно выслушивать твое недовольство.

Великан молча развернулся и ушел, и это было столь же странно видеть, сколь и жутко.

— Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? — осторожно спросил Деян.

— Ему нужно учиться жить одному, — отрезал Голем и потянулся к кувшину. — Если он хочет жить — у него нет выбора.

Чародей все еще сохранял четкость речи, но глаза его пьяно блестели, а лицо от прилившей крови пошло красными пятнами. Деян сокрушенно покачал головой. Никогда прежде он не видел, чтобы человек напивался с таким остервенением и так бестолково; одних с выпивки разбирал смех, других — слезы, Големом же все больше овладевало какое-то мрачное ожесточение. Иногда он пытался шутить, словно надеясь призвать в комнату пьяное веселье, но лучше бы и не пытался. Смотреть на это было тягостно.

— Смешно, — сказал Голем. — Это просто смешно. Мы с Венжаром часто собачились в последние годы, но никогда в жизни, Деян, никогда для меня не было человека ближе, чем Венжар ен’Гарбдад. Тогда я не задумывался об этом; но теперь не могу не признать. Я не мог влезть в его голову, как к Джебу, но и так знал — считал, что знаю, — что в ней творится. И он тоже видел меня насквозь. Мы редко говорили по душам, но после столетья общих побед и провалов разговоры становятся не нужны. Я так и жил бы, запершись в Старожье, и умер бы там, если б не Венжар. Но теперь я совершил две глупости кряду: сгинул и вернулся спустя три столетия; и все идет к тому, что вернулся я лишь затем, чтобы убить его… Никогда у меня не было друга ближе, а теперь, может статься, вообще никого, кроме него, нет; никого, кто хотя бы знал меня: у Джеба ветер в голове, другие умерли. Тот трусливый выродок, твой приятель, что навел на вас бандитов, как его звали — Кереб, Керек? — меня все занимало, отчего же ты не смог решиться на его убийство, несмотря на то, что он натворил…

— Кенек, — сказал Деян. — Его звали Кенек.

— Теперь я понимаю тебя немного лучше. Небо, сто лет, больше ста лет Венж был мне другом, я не хочу с ним драться! Но когда я думаю о нем, обо всем том, что сталось с его попустительства, меня душит ярость, и самому мне охота удавиться. Один из нас убьет второго: отличная шутка, наши прежние враги корчатся от смеха в своих могилах! Смешно и сказать. Но все к этому идет…

«Вот только, когда ты рассказывал про ваши прошлые дела, то много раз поминал, что в ссоре „чуть его не убил“. И я отчего-то не уверен, что гроссмейстер ен’Гарбдад тоже считал это „чуть“ смешным».

Деян потер засвербевшую отметину на запястье, там, где в первую ночь в хижине кожу сожгли чародейские пальцы. С той ночи он почему-то перестал бояться; но разумом отмечал, что в моменты глубокой задумчивости или гнева Голем частенько сам не замечает, что делает, и упускает над силой контроль. Расплющенное перо и вилка, угол деревянной — деревянной! — столешницы с глубокой вмятиной от ладони, разломанные подлокотники кресла, растекшийся в блин третий стакан… Вокруг чародея царил нечаянно устроенный им разгром, которого он даже не сознавал.

Если такое часто случалось и прежде, несложно было догадаться, почему обычные люди — да хоть бы и жена — боялись его; те же, на кого он обращал свой гнев, тем более вряд ли бы смогли назвать такие ссоры шутливым словом «собачиться».

— Хранители знают, чем теперь все это кончится! Лучше всего было бы тебе убить меня тогда, еще близ Старожья, — сказал Голем. — И не возражай, что не смог бы. Любой может: вопрос нужды и злости. А злости в тебе предостаточно.

— Этот Бервен-старший, который, как ты сказал его внуку, «видел перед собой цель», — кем он был? — спросил Деян, желая переменить тему. — Что это была за цель? Ты вроде не упоминал его раньше.

— Свобода жить как вздумается. Обязательным ее условием он считал славу и богатство. Мы с ним были дружны одно время, когда я еще носил маршальский жезл и мог выпить впятеро больше, чем теперь. — Голем допил стакан и налил себе снова. — Пока Радислав не отозвал его, Влад тоже служил в приграничье; как боевому чародею, мастеру над огнем, ему не было равных. Способности проснулись в нем поздно, но родня, учителя и командование всю жизнь благоволили к нему — и это сказалось на его характере не лучшим образом. Он был старше меня на век, но казался мне невоздержанным мальчишкой: прямота и упорство — лучшие его черты — сочетались в нем с наивностью, тягой к излишествам, черствостью и жестокостью. Если приказы позволяли, он никогда не брал пленных. И никогда не щадил своих — ни солдат, ни гражданских. Если это не вело очевидным образом к будущему поражению, потерять пять тысяч штыков для него было не горше, чем сбросить карты в пас. Порой его решения ужасали даже меня и самых закаленных моих ветеранов.

— Как же тогда вы с ним ладили? — удивился Деян.

— С ним бывало весело. — Голем неприятно усмехнулся. — Влад поддержал наш переворот в Круге, потому как тот сулил новые сражения; на политику ему было плевать. Выпивка, женщины, карты, кровопролитие — вот все, что его занимало… Со временем я потерял тягу к таким развлечением, и на этом наша дружба закончилась; хотя от случая к случаю мы по-прежнему оказывали друг другу мелкие услуги. Младший брат Влада, Кжер по прозвищу Мрачный, отчего-то считал, что это я дурно повлиял на его братца. Ха! Хотел бы я взглянуть на того, кому бы это удалось! Знай тот юноша, Ян, что являл собой его дед, — он бы сильно огорчился… А Влад от такого мягкого и нерешительного внука несомненно отрекся бы, а то и зарубил бы на месте. Если этот Ян вообще ему внук по крови, в чем очень сомневаюсь: пока Влад развлекался вдали от дома, его супруга не теряла времени даром. Когда Влад погиб, вряд ли многие сожалели о его смерти. Такой уж он был человек. Был — и умер… Какой тебе интерес о нем слушать, Деян?

— Да особенно никакого. Но я люблю слушать, — почти честно ответил Деян и, неожиданно для себя, разговорился; то ли хмельная словоохотливость чародея передалась и ему, то ли пиво оказалось крепковато. — Когда сам ничего нового не видишь, ничего сложного не делаешь, голова со скуки пухнет — что еще остается? Слушать, представлять, как оно было… Что представить не можешь — выдумывать. Глупость, а все ж хоть какое занятие и развлечение. Порой такое придумывалось — и смех и грех. Тебя я, неловко вспомнить, чуть ли не бесом с рогами представлял, с которым я, герой в косую сажень ростом, войну воевал. И ведь крепко в голове засело! Когда я понял, что ты и есть Голем, — чуть прямо на Беоновом дворе со страха не кончился. А все от того, что сам себе навыдумывал. Эльма все меня спрашивала, с чего я думаю, что ты чудовище и с нас кожу живьем со всех поснимаешь, если тебе что не так покажется, а я даже ответить ей не мог. Но и страх унять не мог. Вроде давно не ребенок, а все равно воображение власть имеет.

— Надо же: кожу живьем поснимаю! — фыркнул Голем. — Человека со снятой кожей ты тоже можешь вообразить, фантазер?

Деян вздрогнул. Взгляд чародея был холоден и остр, как нож, приставленный к горлу; к его горлу. Едва ли не впервые Голем смотрел на него со столь очевидной неприязнью.

— Воображал, — сказал Деян. — Но, надеюсь, не узнаю никогда — верно или нет.

— Папаша мой давно в земле, но урбоабы на Алракьере; так что надейся и молись своему Господу, чтобы не увидеть и не услышать, каково оно — когда свежуют и потрошат наживую! Ну ладно. — Голем неловко повел рукой и сбросил со стола пустую тарелку. Речь его уже делалась нечеткой, а взгляд, к огромному облегчению Деяна, снова потеплел. — Если ты вообразил Влада Бервена грозным воякой или красавцем-сердцеедом, то тоже ошибся: он был рыхл телом и некрасив — плешив, низок ростом и толст, — сказал он.

— Ясно. — Деян кивнул, умолчав о том, что именно таким Бервен ему почему-то и представился.

— Ему трудно было взбираться на лошадь без сторонней помощи, а в седле он держался, как мешок навоза. Однажды, еще в начале нашего знакомства, ему пришлось карабкаться на норовистого жеребца перед строем моих пехотинцев. Кое-кто не выдержал и засмеялся, так Влад потребовал от меня казнить каждого десятого в полку, чтоб было неповадно. Я, конечно, не стал этого делать, и на время мы рассорились… Влад очень не любил, когда над ним смеются.

— Не встречал никого, кому б это нравилось, — заметил Деян.

— Ну, Джебу, например, все равно: он мудрец. — Голем криво усмехнулся. — Но, ты прав — он исключение из правила. А Влад… Мрак! Еще недавно мы с Владом пили, почти как с тобой сейчас, а теперь я слышу, что он умер и стал частью истории; если эта история лучше, чем была его всамделишняя жизнь, — я рад, и это хороший повод выпить без него… Забери все это мрак! — Голем встряхнул пустой кувшин над стаканом, будто надеялся, что от этого будет толк, и, выругавшись, запустил в стену, где тот рассыпался на десятки осколков. — Если трактирщик будет и дальше так нерасторопен, я все-таки убью его.

— Ты рассказывал про Влада Бервена, — осторожно напомнил Деян. О том, что в другом кувшине еще оставалось «вино», он напоминать не стал, но об этом Голем вспомнил и сам.

— Про Влада… Да нечего о нем рассказывать. И вспоминать нечего. Лучше вот что… — Вылив остатки вина в стакан, Голем, к удивлению Деяна, отставил выпивку в сторону, чтобы взять пустую, принадлежавшую когда-то Владу Бервену флягу и сжать между ладонями.

Несколько мгновений он просидел так в полной неподвижности, словно уснув с открытыми глазами, но во всей позе его угадывалось огромное напряжение; затем с присвистом выдохнул и подбросил флягу перед собой. Снова раздался звук, будто что-то лопнуло в воздухе, и фляга повисла, окруженная золотой сферой.

Изумленный Деян поперхнулся пивом.

— Но Ритшоф и Бервен говорили: кроме владельца, никто не может так…

— Никто, — сказал Голем, ухмыльнувшись, — кроме того, кто придумал и сделал эти дурацкие вещицы. Угадай с одного раза, Деян, кто это был?

— Ты?

— В яблочко! — Голем взял стакан с вином и, сделав глоток, откинулся в кресле. — Ну-ка, познакомься.

— То есть… — Деян осекся, когда окруженная сферой фляга, покачиваясь, подплыла к нему. После короткого замешательства он протянул руку. Сфера то приближалась, едва касаясь пальцев, то отдалялась вновь, то снова приближалась и подныривала под ладонь. Касание было ни на что не похожим, сухим и теплым. — Рибен, она… оно… оно что, живое?!

— Как, скажи на милость, фляжка может быть живой? — Голем раздраженно дернул плечом. — И что это была бы за жизнь… Конечно, нет, Деян: она не мыслит, как человек, не нуждается в пище, как животное, не имеет никаких природных стремлений. Но в ней заключена малая — совсем малая — крупица души, что позволяет ей устанавливать с хозяином подобие чувственной связи. Всего я создал двадцать таких фляг: мне казалось это забавным… Влад дурно обращался с ней, а ты, кажется, ей нравишься. Теперь возьми ее!

В голосе чародея прозвучал приказ огромной силы; прежде, чем разум полностью осознал происходящее и возможную опасность, Деян подчинился и погрузил руку глубоко в сферу. Воздух в ней на миг сделался очень горячим, тогда как металл фляжки на ощупь показался ледяным; символы вспыхнули и погасли. Сфера исчезла: в последний момент Деян успел сжать пальцы и не дал фляге упасть на стол.

— Отлично. Я и не сомневался. — Голем кивнул с удовлетворенным видом. — Теперь, чтобы печать появилась, тебе достаточно мысленно позвать ее… Ну, не начинай! — Он отмахнулся от Деяна, который даже не успел рта раскрыть. — Я не забыл, как ты относишься к чарам. И уж тем паче не пытаюсь связать тебя с Кругом. Но мне Владово имущество не нужно, а тебе печать может пригодиться, чтоб произвести нужное впечатление на какого-нибудь восторженного дурака вроде юного Бервена. Но в остальном это всего-навсего обычная фляжка. Хорошая, прочная. Подарок — ну, или плата за помощь от старого подлеца-колдуна, по чьей блажи тебе пришлось оставить дом: называй, как тебе больше нравится… Хочешь — воду в нее наливай или вино, хочешь — продай какому-нибудь собирателю редкостей: стоимость ее по нынешним временам наверняка велика. Пусть она принесет тебе больше счастья, чем предыдущему хозяину.

При том, что Бервен-старший когда-то выпил из нее смертельное зелье, пожелание было весьма кстати.

— Ну ты даешь… — растерянно сказал Деян, разглядывая фляжку. Она была чуть меньше ладони и весила больше, чем казалось на вид.

А вместо герба со скрещенными мечами и коронованным волком серебристый металл теперь украшала цапля, держащая в поджатой лапе ветку.

Рисунок был небрежен — и все же вполне четок.

— Откуда ты узнал?! — спросил Деян. — Все-таки читаешь мысли?

— Твоя подруга рассказала.

— С чего бы Эльме говорить с тобой о нашем с ней детстве?!

— Понятия не имею. — Голем пожал плечами. — Может быть, оттого, что я немного рассказал ей о своем. Нужно было чем-то занять время до утра, пока приживалась твоя ступня.

— Да уж… Чего только не узнаешь. — Деян покачал головой и сунул флягу в карман куртки. Сперва он намеревался отказаться, но переменил решение: было в этой странной вещице что-то притягательное.

— Твоя подруга повела себя мудрее тебя: она не ходила вокруг да около и не пестовала свои страхи, а сразу выспросила у меня все, что хотела знать. — Голем на мгновение прикрыл глаза. — Жаль, эта мудрость и мне не подвластна. Стоило расспросить Ритшофа подробнее, но я испугался того, что еще могу услышать… Теперь до самой встречи с Венжаром буду мучиться догадками.

— Не так уж долго осталось.

— Да; и вряд ли реальность окажется лучше моих догадок. Так что… — Голем криво усмехнулся. — А девушка — молодец. Напрасно ты на нее сердишься. Она любит тебя.

— Давно уже не сержусь. — Деян подавил вздох. — Рибен. Не первый раз прошу: не лезь не в свое дело.

— Как знаешь. Если…М-мать!

Зазвенело стекло. Голем, неосторожно поставивший стакан мимо стола, витиевато выругался.

— А собрать все назад колдовством ты не можешь? — полюбопытствовал Деян, радуясь возможности снова переменить тему.

— Легко и быстро — нет. Мог бы, если бы наложил чары заранее. Но и тогда пролитое вино осталось бы на полу… Я всегда считал это символичным. — Голем вздохнул. — То, что стакан в это роковое для себя мгновение был уже пуст, символично в той же мере.

Пока Деян раздумывал, стоит ли спрашивать, что тот имеет в виду, отворилась дверь, и разговор завершился сам собой. Прежде вино и закуски приносил сам хозяин; теперь же в комнату вошли три женщины в цветастых нарядах. Каждая из них несла кувшин или блюда, но легкие платья оголяли непристойно много.

— Надо же! — Голем присвистнул. — Пожалуй, я передумал казнить нашего хозяина…

«Хорошо, хотя бы Джеб ушел…» — подумал Деян, как завороженный глядя на вошедших. В Медвежьем Спокоище не было денег и не было женщин, которые отдавались бы за деньги; но от преподобного Тероша он слышал, что такие есть в каждом городе, хотя развлекаться с ними и считается делом грешным.

В глотке пересохло, и он отхлебнул пива.

Все воспоминания о давно минувшей ночи в Волковской «ресторации» ожили в нем, и хорошие, и дурные; желание, наслаждение и стыд, чужой липкий пот на ладонях, который он чувствовал еще много дней после. Проповеди преподобного Тероша о греховности плотских удовольствий в свое время не произвели на него впечатления, но: «Желание без чувства, как брага без хмеля» — говорил священник иногда, и тут, возможно, был прав. Хотя самому Терошу волочиться за юбками это не мешало…

Деян отхлебнул еще.

Пока одна половина его существа страстно хотела повторения Волковского загула, другая не менее страстно этому противилась. Все должно было происходить иначе, не так. Не этого он желал на самом деле! Не мимолетной близости с чужой, охочей до денег и готовой ублажить любого мужчину женщиной, безразличной ему так же, как и он ей. А совсем иного…

«Она любит тебя», — зазвучало в голове голосом чародея.

Это было слишком невероятно; слишком хорошо, чтобы быть правдой.

«Заткнись, — безмолвно выкрикнул Деян. — Заткнись!»

События разворачивались стремительно.

Статная рыжеволосая девица, покачивая полными бедрами, подошла к креслу чародея; ее обвитая кожаными браслетами рука с кувшином замерла над столом, на котором не осталось ни одного целого стакана: на хорошеньком лице девицы отразилось замешательство.

— Не утруждай себя: не нужно. — Голем принял у нее кувшин и, в подтверждение своих слов, немедля отхлебнул через край. — Я неловкий болван, но, говорят, посуда бьется к счастью. И, глядя на тебя, я готов в это поверить…

Чародей широко улыбнулся ей, запрокинув голову; крупные темно-красные капли стекали по его подбородку.

— Да неужели? — Девица, хихикнув, обвила его шею. — Шутишь, милый. Но доброе слово всякому приятно.

Голосом у нее оказался совсем не под стать лицу, низкий и хриплый.

— Я серьезен как никогда! — Голем коснулся губами ее пальцев.

Вторая девица, самая высокая и самая старшая, топталась на полпути между столом и дверью и озиралась по сторонам, по-видимому, пытаясь отыскать великана.

— Джеб ушел: его не интересуют женщины. Выпей со мной. — Голем поманил ее к себе, не выпуская руки первой девицы. — Кто скуп вам на похвалы, тот или глупец, или слепой…

Третья девица приближалась к столу с кошачьей грацией. Волосы цвета спелой ржи разметались по плечам; расшнурованный ворот платья оголял тонкую шею, острые ключицы и то, что ниже.

— Не надо. Уходи, — сказал Деян, отодвигаясь назад, когда девица потянулась к нему. Кровь бросилась в лицо, но страх снова допустить ошибку и еще больше отдалиться от дома, предать что-то важное для самого себя одерживал верх и заставлял пятиться вместе с креслом.

Девица заулыбалась его попыткам:

— Боишься — жена отругает? Так мы ей не скажем. Или она прячется тут где-нибудь? За занавеской? Нет. Под столом? — Девица картинно заглянула под стол и сама же рассмеялась своей шутке. — Что-то никого не видать…

«Она любит тебя, — снова зазвучал в ушах шепот. — Она любит…»

— У меня нет и не может быть жены, — зло сказал Деян. — Убирайся прочь!

Девица, не ожидавшая такого резкого отпора, отшатнулась. Но не ушла.

— Отчего же не может? Разве вам, колдунам, запрещено жениться? — Не решаясь снова приблизиться, она устроилась на краешке стола.

«Отчего?» — Деян вдруг растерялся. Отвечать было нечего: сказать, что он — хворый калека из захолустья, где и так мужчин больше, чем женщин, значило сказать чистую правду. В которую никто в здравом уме бы не поверил: какой из него сейчас «хворый калека»?

И ради чего тогда он стремится домой, если там он лишний?

Зачем сопротивляется соблазнам?

В правде не сходились концы с концами, как ее не поверни.

— Никакой я не колдун, — буркнул Деян. — Отчего бы тебе просто не уйти?

— Если я так быстро уйду, Лэш посчитает, что я была недостаточно настойчива. И отправит назад к тебе. — Девица белозубо улыбнулась. — А ты снова меня прогонишь, и так и буду я ходить туда-сюда, пока туфли не стопчу.

— Что еще за Лэш?

— Господин Лэшворт, хозяин и дядька мой. — Улыбка ее чуть померкла. — Мне лучше бы его не сердить. Но и тебя сердить нельзя. Вот я влипла, да?

— Н-да. Задачка! — Деян отхлебнул пива. Злость схлынула, а с ней и мистическое наваждение, не дававшее спокойно вздохнуть, и страх выставить себя дураком или наделать глупостей. Теперь он наконец-то хорошенько рассмотрел девушку, ее лицо с пухлыми щеками и слишком крупным ртом, и понял, что она ненамного старше его самого, если вообще старше. За болтовней и шуточками скрывалась опаска и растерянность не намного меньшая, чем у него.

— Как хоть тебя звать? — спросил он, продолжая с любопытством ее разглядывать и замечая все новые детали. Ее пальцы были почти так же грубы от работы, как у орыжских женщин, а румяна на скуле скрывали подживший синяк; хоть она и была совсем еще молода, в густой ржи ее волос встречались уже белые нити.

— Я — Цвета, — ответила она с заминкой.

— Зачем врешь?

— Нам не положено называть постояльцем настоящих имен. — Она настороженно уставилась на него, словно пытаясь угадать, что от него ожидать.

С другой половины комнаты донесся звон и следом пьяный женский смех.

— Ну, ладно. Не положено — так не положено. Цвета так Цвета. Можешь не беспокоиться, Цвета, — Деян изобразил на лице улыбку, как он надеялся, достаточно приветливую. — Поговорим, посидишь здесь столько, сколько захочешь, а потом скажешь своему Лэшу, что все хорошо. Годится?

Она неуверенно кивнула.

— Угощайся, если хочешь. — Деян придвинул ей одну из двух кружек, которые она же и принесла. В Спокоище все знали друг друга с малых лет, так что как следует правильно вести себя с незнакомыми женщинами, он не имел ни малейшего понятия: оставалось руководствоваться здравым смыслом и примером Голема. — Ешь, если голодна, не стесняйся… То, что ты предлагаешь, мне ни к чему. Но не бойся, никто здесь не обидит тебя.

Цвета еще раз кивнула и пригубила пену — скорее из вежливости, чем потому, что действительно хотела пить.

— Спасибо. — Она внимательно посмотрела на него поверх кружки; вся наигранная веселость ушла из ее взгляда, простодушное лицо приобрело выражение серьезное и даже грустное. — Ты чудак. Как к тебе правильно следует обращаться, господин неколдун?

— Раз я твоего имени не знаю, то и своего не скажу. Пусть будет… — Деян на миг задумался. — Пусть будет «Хемриз».

Позже, на следующий день, он никак не мог вспомнить, отчего из всех имен выбрал имя убийцы и негодяя, худшего из всех, кого он знал; но тогда оно оказалось первым, какое пришло на ум.

Образ беловолосого дезертира, чье мертвое тело — пусть лишь малой частью — теперь служило ему, нередко вторгался в его мысли. «Человек суть не тело, а душа», — учили книги и Терош Хадем, но поучение это не находило в жизни подтверждения: душа оставалась чем-то неуловимым и неопределимым, а тело было реально, нуждалось в воде и пище, страдало от хворей и ран или наслаждалось едой, отдыхом, теплом и солнечным светом. Весь обыденный опыт говорил, что человек и есть тело, и Деян против воли ощущал с мертвым дезертиром какую-то мистическую связь. Ее, может, и не существовало на самом деле, но в его чувствах она была реальна, и оттого воспользоваться именем мертвеца вдруг показалось так же естественно, как по утрам напяливать на его мертвую ногу сапог.

— «Хемриз»? — Цвета нахмурилась. — Скверное имечко: тебе не идет.

— Почему? Разве это что-то смешное? — с подозрением спросил Деян. — Или неприличное?

Он смутно помнил, что Голем упоминал, будто это значит «резчик» или что-то подобное на одном из иноземных языков — но и только.

— Да не то чтоб… Ладно. — Цвета встряхнула головой. — Ладно, Хемриз, продолжим разговор: если ты не колдун, то кто?

— Ну, скажем так…. Проводник колдуна. — Деян кивнул на другой край стола, где Голем как раз показывал девицам какой-то колдовской фокус. — Вот он — колдун. А я сопровождаю его.

— Зачем?

«Хороший вопрос! Этого я тоже толком не знаю…» — Деян допил кружку и взял новую. Или он притерпелся, или трактирщик вскрыл новый бочонок, где пиво лучше забродило, но эта кружка определенно нравилась ему больше трех предыдущих.

— Да ни за чем. Просто так получилось, — сказал он вслух.

— Ну да. Понятно. — По лицу Цветы проще простого было догадаться, что она ему не верила.

«Забавно выходит». — Деян усмехнулся. Накануне Голем советовал ему не распространяться о себе: дескать, безопаснее, если его до поры до времени будут считать чародеем, — но об этом Деяну врать не хотелось, тем более какой-то девчонке с постоялого двора. Не случилось бы ничего плохого, если бы она увидела в нем того, кто он есть, однако правда показалась ей фантастичней вымысла. Впрочем, в этом тоже не было ничего плохого. Все сегодня было ненастоящим: грязный, неухоженный город, постоялый двор, обманчиво похожий на «ресторацию»; и он сам, в чужой одежде и с чужим именем, — сегодня он тоже не был самим собой.

— А зачем ты занимаешься этим, Цвета? — спросил Деян. — Прислуживаешь мужчинам, развлекаешь их и… и все остальное.

— Просто так получилось. — Она натянуто улыбнулась.

— А на самом деле?

— На самом деле.

Деян не успел придумать следующий вопрос, как раздался визг. Рыжеволосая девица отскочила от стола, держась рукой за оголенное предплечье. Вторая девушка непонимающе смотрела на нее, не отрываясь от чародея; тот небрежно обнимал ее повыше талии. Разорванное платье не скрывало больше ничего; оголенная грудь в ладони чародея была как огромное перезрелое яблоко; сосок розовел между его обветренными пальцами.

— Прости, прости… Я не нарочно, — неразборчиво сказал Голем, жестом подзывая рыжеволосую обратно. — Впредь я буду осторожней, обещаю.

Девица неуверенно приблизилась на шаг. С виду ей было не столько больно, столько страшно, и Деян готов был поспорить, что знает, что случилось: на бледной женской коже от пальцев чародея едва не остался ожог.

«Да уж. Стоило бы, стоило быть осторожней!», — отвлеченно подумал Деян, не вполне отдавая отчет, кого имеет ввиду — девицу, чародея или же самого себя.

— Цвета, о чем мы говорили? — Деян обернулся к девушке, намеренный продолжить знакомство, но с другой половины комнаты теперь раздался грохот разбитой посуды. Рыжеволосая оправилась от испуга и уже успела расстаться с остатками платья; ноги ее от ступней почти до бедер были затянуты странной черной сеткой, отчего ягодицы казались белее и больше.

Чародей наконец-то решил перейти от подготовки к делу.

— Твою мать, Рибен, не здесь же! — пробормотал Деян, но Голем, очевидно, считал иначе. Стол казался ему вполне подходящей мебелью. Пока рыжеволосая помогала чародею избавиться от штанов, вторая девица, улегшись животом на стол, пыталась дотянуться до кувшина и пьяно смеялась; правда ли ей нравится происходящее или она так умело притворяется, Деян предпочел не думать.

— Идем отсюда. — Он резко отвернулся и встал.

Цвета фыркнула:

— Тебе что, на голых девок и смотреть нельзя? Или стесняешься?

— Мне противно. Ну же, идем. — Он схватил ее за руку и потащил за собой к двери.

— Да погоди ты! — Она извернулась и подхватила с блюда рыбешку. — Ну ладно, идем, идем…

Оказавшись наконец за дверью, Деян перевел дух и огляделся. После отъезда епископа трактирщик разрешил громиле-сторожу впускать обычных посетителей: теперь, даже не считая подчиненных капитана Альбута, развлекавшихся в его отсутствие игрой в кости, общий зал, жаркий и душный, был почти полон. На скамьях сидели младшие офицеры, возчики, еще какие-то люди. Часть из них сушилась у камина, тогда как другие собрались в углу, где на дощатом помосте тихо тренькал на лютне долговязый парень в лихо сдвинутой набок суконной шапке. Деян, к своему удивлению, обнаружил в том же углу возвышавшегося даже над музыкантом на помосте Джибанда. Тот не ушел «спать», как велел чародей, но, кажется, у него все было в порядке.

Деян сдавленно выругался. Джибанд, по счастью, не отвлекался от музыки, однако в зале и без великана хватало любопытных. И едва ли не половина из них теперь оставила свои разговоры и смотрела в его сторону; как будто не было в мире картины интересней, чем некто Деян Химжич с кружкой пива в одной руке и с полураздетой девицей — на локте другой!

— Мрак!!! Цвета, мы можем отсюда уйти? — быстро прошептал он.

— Уйти?

— Выйти наружу, на улицу, куда-нибудь. Где не так людно, мрак бы все побрал. И где есть чем дышать! — Деян потащил ее к единственному известному ему выходу, но на полпути она потянула его в другую сторону, к неприметной двери позади стойки.

— Сюда, чудак, там хоть не вымокнешь.

За дверью оказалась кухня и две напуганных неожиданным вторжением поварихи. Цвета, бормоча на ходу извинения, быстро провела его мимо них, через еще одну дверь в благословенную темноту заднего двора.

В темноте накрапывал растерявший силу дождь, пахло сеном и куриным пометом. Когда ударил далекий гром, где-то рядом беспокойно заржала лошадь.

— Ну что, тут тебе больше нравится? — с нескрываемой насмешкой спросила девушка.

— Намного, — искренне сказал Деян, вдыхая полной грудью сырой воздух. — Спасибо.

С легким удивлением он взглянул на кружку, которую все еще сжимал в руке, и отхлебнул, почти не чувствую вкуса. Когда глаза немного привыкли к темноте, он понял, что стоит под маленьким крытым соломой навесом, защищавшим вход на кухню от дождя. Но больше ничего разглядеть было решительно невозможно — только смутные контуры каких-то построек.

— Да было бы за что. — Цвета зябко повела плечами. — Охота ж тебе зад студить и курями любоваться.

— А может и охота! — Деян засмеялся, вглядываясь в наполненную знакомыми запахами темноту. Дышалось легко, ночная прохлада приятно касалась кожи.

Цвета, хмыкнув, отправила в рот прихваченную из зала рыбку.

— Только тебе, наверное, нехорошо вот так тут стоять. — Запоздало Деян подумал о том, что не один и что одежда его спутницы предназначена совсем не для прогулок. — На, возьми, — неловко перехватывая кружку из руки в руки, он стянул куртку и набросил девушке на плечи. — Еще простудишься.

— А сам-то? — нахмурилась Цвета.

— Я привык.

«И к тому же пьян», — Деян, привалившись спиной к косяку, отхлебнул пива. Ноги держали плохо, а в плотной рубахе и впрямь казалось не холодно; уж точно теплее, чем в заваленной снегом лесной хижине.

— Ну, значит, спасибо, Хемриз. — Цвета странно взглянула на него. — А с девчонками… с ними ничего дурного не случится?

Она указала поворотом головы на дверь; беспокойство ее звучало искренне. Что-то переменилось в ней, в ее манере себя держать, и не только оттого, что от сырости со щек потекли белила.

— Все будет в порядке, — сказал Деян.

— Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

— Знаю, поверь. Рибен, конечно, пьян в доску, но ни за что не причинит вреда женщинам.

— Я сама слышала, как он угрожал убить Лэша… господина Лэшворта.

— Ну, это он для острастки. — Деяну вдруг стало обидно за чародея, которого эта девушка — как и она сам когда-то — готова была заподозрить во всех грехах. — Он не злой человек, Цвета. Не собирается он никого просто так казнить, поверь. А господину Лэшворту стоило бы хранить королю верность, а не наушничать врагу! Может, Вимил и плох, а все же — он наш король; другого Господь не дал. Если б твоего господина Лэшворта не Рибен, а кто другой раскусил — епископ, к примеру, — в петле бы этому Лэшворту висеть или еще чего похуже! И ради чего совесть свою он пачкает — ради лишней монеты? Глупость и мерзость…

— «Ради лишней монеты»! — зло передразнила его Цвета. — Сказанул тоже! Много ты понимаешь. Еще Лэшев прадед тут, не площади, кабак держал. А дом этот отец его строил, — продолжила она уже спокойнее. — И Лэш, значит, хотел детям хозяйство передать, ну а тот чтоб внукам потом, чтоб и дальше так, значит… А только дочка его в малолетстве от сыпи померла с женою вместе, а сын единственный третий год воюет. Два письма за все время написал, и в тех по две строчки. Жив ли еще, один Господь знает. Но Лэш за семейное дело радеет, гордится, что лучшую на весь Нелов гостиницу держит. Хочет во чтобы то ни стало дом сохранить и сыну передать; а бежать если — так что ж, бродягою на старости лет делаться? Всего имущества — гостиница и харчевня, считай, только и есть, накопления все аккурат перед войною на починку кровли и конюшню новую ушли. Вот поэтому и… — Цвета поджала губы. — Знал бы ты, Хемриз, как Лэш сам себя стыдится — не болтал бы чепухи. Боится, что сын, как вернется, с ним за такие дела знаться не станет: тот-то за Вимила — чтоб Его сраное Величество до гроба бесы поедом ели! — кровь проливает. А только все одно: если хозяйство разорят и пожгут — тогда вовсе никакого разговора не будет. Герцогам да баронам до наших бед дела нету, никто убыток не возместит: крутись сам, как можешь. Вот Лэш и крутится. А ты говоришь — за лишнюю монету! Тут бы своего добра, всею семьей за век нажитого, не растерять без остатка, да голову сохранить…

Цвета хмуро уставилась в темноту. Повисла неловкая тишина.

— Я не знал, — сказал Деян, чтобы не молчать дальше. Не знал он и того, есть ли оправдание предательству, и сможет ли сын трактирщика, если все-таки вернется, сидеть с предателем-отцом за одним столом.

— Мне Лэш как-то рассказал; ну, про отца и деда своего, и про все другое, — Цвета едва слышно вздохнула. — Я тебе сказала раньше — мол, Лэш мой дядя, но это он мне велел себя так звать, для понятности: по правде, я ему седьмая вода на киселе… А все ж какая-никакая, а родня. Он меня и раньше жаловал, всегда по-доброму относился, а с тех пор, как Гитан, сын его, уехал — иногда даже за стол с собой сажает, говорит обо всяком… Оттого и знаю про его дела, и как тошно ему. Ты уж скажи старшему своему, чтоб худа не делал, а?

— Он и так не сделает, об этом можешь не беспокоиться, — заверил Деян. — Если господин Лэшворт, как ты говоришь, к тебе по-родственному относится, почему ж тогда поручает… такое? Такую работу?

Цвета долго молчала.

— А ты издалека пришел, — наконец заговорила она. — Сам из простых, хоть и чудодей, и говоришь по-книжному: прямой, как палка, которой в земле копаются.

— Ну… — протянул Деян, подумав про себя, что «Цвета» наверняка в жизни не видела сохи и плуга.

— Обходительный, честный. Зачем расспрашиваешь? Осудить хочешь?

— Понять хочу.

— Нечего тут понимать. Это у девчонок работа, а у меня — так, по случаям… Я сама так захотела. Лэш раньше против был: насилу уговорила.

— Но зачем?! — изумился Деян.

— Так уж жизнь моя сложилась, — сказала она с усмешкой. — У мамаши нас четверо было, а папаша с тех пор, как покалечился на руднике, только пил и бездельничал, да ее поколачивал, так что ей и без нас худо приходилось. Еды не хватало; одежды не хватало; ничего не хватало. Но я про то мало помню: когда мне исполнилось шесть, мамаша взяла меня за ухо, усадила на телегу и отвезла в Нелов. Правдами и неправдами уговорила Лэша взять меня в помощницы к стряпухам. Пожалел он меня или ее пожалел… Ты в самом хочешь об этом слушать?

— Да.

— Мать свезла меня в этот паршивый городок без малого два десятка лет назад; с тех пор я живу здесь. Телом и здоровьем Господь меня не обидел, — Цвета навернула локон на палец, — и мужчины рано стали заглядываться. Но я даже не думала ни о чем таком: у мамаши не находилось лишнего куска хлеба для нас, зато всегда была наготове какая-нибудь нравоучительная проповедь… Когда Шержен — конюх с почтовой станции — предложение мне сделал, я была рада-радешенька: он щеголял в фуражке с белым кантом эдаким молодцом, имел хорошее жалование, меня на руках носил — чего еще надо? Думала, удача наконец-то ко мне лицом повернулась… Но начался распроклятый бунт в распроклятом баронстве, и все ширился, ширился. А когда война, будь она проклята, — на тех, кто в лошадях понимает, всегда спрос. Шержена рекрутировали; ему даже в охотку было, дурню. Полугода не прослужил, как убило его: пришла бумага, пять серебряных монет и медаль.

Цвета помолчала, одернула на плечах куртку.

— Медаль еще за пятак ювелир взял, а больше мне и продать было нечего: не нажили добра, — тихо продолжила она. — Из квартирки, где мы прежде жили, — и то меня погнали: квартирку ту Шержену по почтовой службе выделили, а о вдовах заботиться — так почта не богадельня; мне так начальник один и сказал. Еще, считай, повезло: хоть детей на руках не было. Лэш, добрый человек, пустил обратно, и не в каморку какую-нибудь — хорошей комнаты мне не пожалел. И платит он всегда по совести — нигде в городе прислуга столько не получает; а только все равно не больно-то разгуляешься… Вот и подумай, Хемриз. Осталась я вдовой в двадцать лет, ни кола ни двора — и что впереди? Днем спину гнуть, пол скрести, с подносами бегать, а ночью в холодной постели одной ворочаться? Чем так до смерти жить, лучше и не жить вовсе! Но куда мне податься, кому я такая нужна, вдовая, без гроша? Кто-нибудь, может, и взял бы, из прошлых воздыхателей, но мужчин наших, кого здоровьем Господь не обидел, — всех под ружье поставили: кто остался — на тех без слез не взглянешь, а они еще зазнаются, нос воротят, выбирают… На одних только проезжающих и надежда; одна надежда — из города этого проклятущего выбраться, из бедности постылой, из грязи… Я его, городишко этот, ненавижу! С самых первых дней ненавижу. Не город — болото гиблое; засосало, и не вылезти…Смотрю иногда и думаю: хоть бы не стало его вовсе!

Такое черное и глубокое чувство звучало в ее голосе, что Деян на миг изумился — как Нелов, жалкий в своей грязи и бестолковости город, сумел заслужить его.

— Уехать отсюда — вот о чем мне всегда мечталось, — сказала Цвета чуть спокойнее. — Когда Шержен появился, я как будто бы притерпелась, но как не стало его — так сильнее прежнего бежать охота… Тут, в гостинице, никто надолго не задерживается: все едут откуда-то и куда-то, каждый день люди новые, всякие: даже иноземцы бывали, ряженые, как циркачи, и лопотали меж собой не по-людски. Я на них смотрела каждый день, на всех людей этих, и думала: вот бы и мне так же куда-нибудь уехать, как они! Детская мечта; но почему бы и нет? Только в одиночку с горсткой серебра далеко не уехать и на новом месте не обустроиться. Вот и приходится крутиться. Когда появляется стоящий постоялец, я обслуживаю его стол; потом — его самого. Это происходит нечасто: Лэш обычно разрешает мне выбирать самой, а я придирчива… Но и плата за меня больше, чем за простых девчонок, у которых по пятеро за вечер проходит. Постояльцам радость, Лэшу прибыток какой-никакой — и мне лишние монеты к жалованью; и надежда вскочить на подножку чьей-нибудь кареты… Стыдная участь — но все лучше, чем здесь до смерти пол скрести! А там, может, и еще какой случай подвернется… Вот так и живем ко всеобщей выгоде. Но сегодня — особенный случай.

— Особенный?

— Вы Лэша до полусмерти напугали, а настоящей Цвете нездоровится, — объяснила она. — Так что он велел мне идти к вам и хорошенько постараться, чтобы вы остались всем довольны… Я не хотела — так он разозлился, накричал на меня; тут-то я и поняла, что дело серьезное. И для него, и для меня, если я что-то сделаю не так. Перепугалась, конечно… А теперь вот стою тут и тебе обо всем рассказываю. Ну как — узнал, что хотел?

— И да и нет… — Деян повертел опустевшую кружку в руках, тщетно ища взглядом, куда бы ее поставить. — Спасибо, что рассказала.

Цвета заметила его затруднение и, забрав кружку, ненадолго скрылась в доме. Когда она открыла на мгновение дверь, с кухни слабо пахнуло дымом; запах стоял лишь из-за плохой тяги — и все равно пробуждал тревогу, напоминал о круживших над пожарищем воронах.

— Немного я тебя понимаю, — заговорил Деян, когда Цвета вышла с кухни, затворила дверь и встала рядом. — Ты угадала: мои родители копались в земле, пасли коров и били дичь, мои деды и прадеды жили так же, и я жил бы так же, если бы не случай. Я родился в глуши и, пока был маленьким, очень хотел уехать… Не потому что ненавидел дом, нет; дом я всегда любил. Просто не хотел провести там всю жизнь без остатка, как мышь в подполе. Хотелось другого, нового, необычного: мир посмотреть, людей… Да только не склалось; казалось — не судьба мне в мир вырваться. Но появился Голем, перекроил все по-своему — и вот я здесь; только — вот ведь шутка! — сам теперь не знаю, рад ли этому хоть сколько-нибудь… И надеюсь вскорости домой вернуться. Но я помню, как смотрел на тех, кто на ярмарки в город ездил. Как друзей и братьев воевать провожал и как завидовал им всем тайком — помню; предчувствовал, что дело скверно обернется — а все равно завидовал. Если б мог — уехал бы тогда с ними. Но я не мог… Не спрашивай почему — не поверишь; просто не мог, и все. Если б что-то тогда сделать можно было, чтоб эту немочь преодолеть, я бы на все решился и не задумывался бы, кто что по моему поводу скажет или подумает… Так что не мне тебя осуждать. Было время, мне казалось — судить других дело несложное; но недавно я понял свою ошибку. Господину Великому Судии не позавидуешь; быть может, потому он и нисходит до нас столь редко.

— Епископу бы не понравилось твое богохульство, — заметила Цвета.

— А мне не понравился епископ.

Цвета тихо рассмеялась.

— Когда я маленькой была, думала, что наш епископ — мудрый, добрый и прекрасный, почти как сам Господь, ибо иным великий служитель Господень быть не может. А оказалось — противный скупой старикан, который бранится на слуг и пьет воду с содой из-за больного желудка. И тогда я подумала: может, и хорошо, что Господь не показывается нам?

Деян с готовностью улыбнулся шутке, но она продолжила с горячностью и серьезностью, ввергшей его в недоумение:

— Если он существует вообще, Господин Великий Судия! Или нет никого выше нас, нет ничего запредельного и великого? Когда-то я верила священникам: так учила мать, так жили все вокруг; даже Лэш по праздникам ходит на проповеди. Но граница недалеко: тут у нас останавливались многие проповедники. И наши, и чужеземные, люди ученые, знаменитые. Днем они призывают к смирению плоти, но по ночам предаются пьянству и разврату так же охотно, как солдаты; милосердия и справедливости в них столько же. Но солдаты честнее: они не скрывают своей жестокости под красивыми словами и чистыми одеждами… И тогда я задумалась, Хемриз: не затем ли проповедники, священники, жрецы — такие, сякие, всякие — стращают нас карами небесными и сулят счастье в жизни загробной, чтобы властвовать над нами в этой? А на самом деле — нет никакого Господа, Всемогущего и Всеведущего! Нет никаких богов и духов, нет праведных и грешных дел, нет правильного и неправильного, справедливого и несправедливого; наша маленькая, короткая жизнь — единственное мерило; как ее проживешь — так и проживешь. Ты как думаешь? Ты же чародей. Скажи мне…

— Да не чародей я! Не знаю, Цвета, — сказал Деян, поняв, что девушка всерьез ждет, что он скажет. — Раньше я не очень-то верил во все это — ну, так, как все у нас. Как в приметы: вроде и ерунда, но нет-нет, а вспомнишь — и делаешь как положено. Вроде и не веришь, а все равно надеешься, что сбережет. Так у нас люди и в Господа верят, и в малые народцы — домовых, леших, кикимор болотных, и перед тем, как идти на молитву, ставят домовику блюдце молока… Терош, священник наш, пока не обвыкся — сердился на это очень; но народ у нас упрямый — не переучишь. А сам он — славный человек, и в то, что говорит, верит, хотя слова с делом у него расходятся порой; это за ним бывает… Он пытался учить меня своей священнической мудрости, но чем больше я слушал и читал — тем большей чушью мне казалось его учение; давно это было.

— А теперь иначе? Теперь ты веришь?

— Еще меньше, чем прежде. Но… Скажи, Цвета, а ты умеешь читать? — спросил он невпопад, разглядывая ее. Ему снова вспомнилось пепелище; и одинокая могила у тракта, у которой он окончательно разуверился в небесном милосердии; и та, что лежала в ней: Цвета и сестры Шинкви, какими он их запомнил, имели на лицо некоторое сходство, какую-то трогательную уязвимость, скрытую за здоровой, пышущей силой красотой.

— Умею… немного. — Цвета, отчего-то смутившись его взгляда, отвела глаза. — Охота лучше выучиться, чтоб, когда выберусь отсюда, дурочкой деревенской людям не казаться; да когда ж мне учиться? Тут жизнь такая — поспать не успеваешь… На жалованье не больно-то разгуляешься, а учить меня за просто так, книги давать — нету дураков. Священник есть тут один, добрый старик, учит бедняков бесплатно, но меня он к школе и близко не подпустит, разве только от Лэша уйду. Люди на меня посматривают косо… сам понимаешь почему.

— Не буду врать: их я тоже немного понимаю. Но все-таки зря это они, — мрачно сказал Деян. Сделалось грустно и горько, и невозможно было не думать, что вышло бы, будь все иначе. Родись Цвета в Орыжи, она не была бы брошена с малолетства семьей и не стала бы драить полы в чужом доме; и не было бы ей ни возможности торговать телом, ни нужды: не родные, так соседи не бросили бы ее в беде. А окажись честная и бесхитростная орыжская девица на ее месте здесь, в этом недружелюбном и небогатом городке, — ни к чему хорошему бы это не привело…

Эльма отыскала бы другой способ прожить; она скорее удавилась бы, чем пошла поперек себя и стала унижаться; или же ему просто-напросто нравилось так думать? Нет, она непременно нашла бы выход! Но другие? Как камень, прокатившись по телу, ломал кости, так жизнь подминала под себя и ломала человеческие судьбы. Кенек Пабал был первым, но наверняка не последним… Даже Голем — вот уж кто мог гору на плечи поднять! — и тот дал трещину и остервенело топил теперь горе в кувшине с вином и распутствовал, будто пытаясь доказать себе, что все еще жив и что жизнь все еще чего-то стоит.

Деян поморщился, поняв, что который раз за день вспоминает бывшего товарища. Почему все-таки Эльма желала сохранить Кенеку жизнь — из чувства вины, из жалости или, вопреки словам, из любви? Стала бы она так защищать кого-то другого? Его?

А Кенек, Кенек… Кенек Пабал был обычным парнем, который в другое время, не случись войны, прожил бы спокойно до старости. Не случись войны — и убитая его дружками Дармиша, и сестры Шинкви были бы живы, и Цвета, возможно, была бы счастлива с мужем и жила бы честной жизнью, а не обхаживала проезжих богачей.

Но Небеса не знали милосердия, как и грязные улицы Нелова.

— О чем задумался? — нарушила молчание Цвета.

— Да так. Дом вспомнил, — со вздохом сказал Деян. От выпитого шумело в голове и стоял во рту неприятный привкус; но хотелось еще, а потом еще дважды по столько же, чтобы вернуть хмельное веселье. От того ли, что перестал быть самим собой — пусть только на время и в шутку, — или отчего-то другого, но сейчас он чувствовал себя бесконечно одиноким.

Единственным не чужим человеком на сто верст вокруг был упившийся вдрызг и полусвихнувшийся от горя чародей, которому он и хотел бы, но никак не мог помочь; а еще был разругавшийся с чародеем и слишком человечный нечеловек Джибанд… Была симпатичная девчонка, говорящая с ним о своих несчастьях и назвавшаяся Цветой, — и больше никого. Дом остался далеко позади, отделенный сотнями верст, — да и знал ли он когда-нибудь этот дом по-настоящему, был ли у него дом? Эльма, какие бы благородные — в самом деле? — цели не преследовала, прямо заявила ему, чтобы он убирался прочь. Друзей и братьев забрала война. Семьи не стало, а с ней не стало и того единственного смысла человеческой жизни, какой он знал.

Что у него осталось в Орыжи? Примятые сорванным ставнем цветы — и те давно отцвели.

Пути в прежнюю жизнь не было, и все же он должен был вернуться назад. Но почему должен? Просто потому, что так решил: его долг следовал лишь из его упрямства. Эльма не желала его помощи, да он ей ничем и не мог помочь; как всегда…

— Я всегда могу распознать мужчину, который думает о женщине. — Цвета улыбнулась лукаво и чуточку грустно. — Кто она — та, кто тебя ждет дома? Невеста? Какая она из себя?

— Она замечательная. — Деян заставил себя улыбнуться в ответ. — Но мне она не невеста. И не думаю, чтобы она меня ждала.

— Почему?

Он вышел из-под навеса под дождь; холодные капли побежали по лицу, потекли за шиворот, вынуждая мыслями сосредоточиться на настоящем моменте; и все же это не вполне удавалось ему, потому как он не мог ясно сказать, кто он теперь и что есть его настоящее.

— Она так сказала. — Деян уставился в темноту.

Тяжелый и муторный сон, длящийся с самого утра, приближался к развязке.

Смутное предчувствие подсказывало, к чему все идет, и все же он вздрогнул, ощутив вдруг на шее теплое дыхание.

— Тогда она не осудит тебя. — Цвета, неслышно подошедшая сзади, обвила руками его грудь. — Но мы ей все равно не расскажем.

— Не надо. — Деян вяло дернулся, пытаясь отстраниться, но девушка обняла его крепче.

— Почему же не надо, неколдун Хемриз?

— Это… это будет неправильно, — пробормотал он, сам же чувствуя слабость такого аргумента. От чужого тепла за спиной отступало одиночество; с каждым мгновением ему все меньше хотелось произносить слова отказа. Все в этом городе было ненастоящим, и он сам сегодня не был настоящим. А раз так, какое значение имело, как завершится одна ненастоящая ночь?

От ласковых прикосновений бросало в жар. Цвета знала толк в своем ремесле; насколько бы он ни устал, ее невозможно было не желать.

— Нет правильного и неправильного. Я сегодня не я, и ты сегодня не ты, — прошептала она, лаская его грудь и будто читая мысли. — Утром ты уедешь, а я останусь, и мы не увидимся больше. Так почему бы и нет? Не думай, что это я из-за того, что Лэш велел. Ты странный. Но ты мне правда нравишься…

— И ты мне. Но…

— Тогда довольно разговоров!

Деян на мгновение потерял дар речи, когда ее рука опустилась ниже и скользнула под не туго затянутый пояс; а когда вновь обрел голос, то понял, что тоже больше не желает тратить время на слова.

— Ну что? — Цвета отступила; он, развернувшись, притянул ее к себе.

— Только не в дом, — задыхаясь, прошептал он и вновь жадно впился в ее губы. — Там люди…

— Так бы сразу!

Она вывернулась из его объятий, игриво улыбаясь, и повлекла за собой в темноту.

В пристройке, где они укрылись от дождя и любопытных глаз, капало с крыши, и к запаху сена примешивался сильный запах полыни. Но Деяну это было уже совершенно неинтересно.

В отведенные хозяином комнаты он поднялся, когда уже начало светать.

Сидевший на полу Джибанд уперся застывшим взглядом в стену; Деян прошел мимо него, стараясь не шуметь, но Голем, услышав шаги, заворочался на кровати.

— Ну и ночка, а? — спросил он на удивление трезвым голосом.

— Да уж, — буркнул Деян; разговаривать с чародеем сейчас ему хотелось меньше всего на свете.

— Мне много раз приходилось сожалеть о прожитом дне, — сказал Голем. — И раскаиваться в сделанном.

— И что?

— Завтра я буду сожалеть. Но не сегодня.

— Угу. — Деян с вожделением взглянул на свободную кровать, прикидывая, удастся ли перехватить хоть пару часов сна. — Так когда выезжаем?

Но чародей уже снова спал; по комнате расплывался тяжелый винный дух.

«И хорошо. Потом будет потом. Будет новый день, — Деян, сбросив сапоги, повалился на кровать. — Потом будет сегодня…»