Агуглу (Тайна африканского леса)

V ЖИЛЬЕ

Когда я пришел в сознание, мрак окружал меня со всех сторон. По ощущению пронизывавшей меня сырости, я быстро сообразил, что находился в глубине пещеры. Машинально протянул я руку, и мои пальцы скользнули по мокрым стенам, вдоль которых я и пополз на коленях.

Вскоре мои глаза привыкли к темноте; хотя глубь пещеры была погружена во мрак, но некоторые подробности стали неясно вырисовываться то там, то сям. Налево от меня бледный свет озарял темный пол, на котором кое-где блестели небольшие светлые лужи. Одна из них слабо отсвечивала, как будто освещенная каким-то неизвестным светом.

Без сомнения, выхода надо было искать с этой стороны и я ощупью направился туда. Вдруг за углом узкого, как воронка, прохода мои глаза уловили умирающий луч света. Он скользил между стеной и базальтовой глыбой, закрывавшей выход.

Рискуя перебудоражить всех, я поспешил к вновь обретенному свету. Брешь, около которой я очутился, оказалась низкой и очень узкой; мне пришлось присесть на корточки, чтобы прильнуть к ней глазами.

Отверстие не выходило непосредственно наружу, но соединяло галерею, служившую мне тюрьмой, с большим, хорошо освещенным помещением, куда солнце проникало через большую дыру, открытую в конце грота.

Дальше, за пещерой, угадывалось ясное небо и безграничный простор. До меня долетал запах нагретых трав и мускусных цветов; у порога я видел тень кустов, расстилавшихся по камням, с трепещущими от ветра листьями.

В данную минуту жилище казалось пустым, но по некоторым признакам можно было заключить, что оно было обитаемо разумными существами. Вдоль стен лежали постели из сухих листьев и плетеных тростников, а в стенных нишах, выбитых на некоторой высоте от пола, были заботливо расположены миски из древесной коры, перламутровые раковины и кремневое охотничье оружие.

Внезапно луч солнца осветил угол, погруженный до сих пор во мрак. Я различил две неясные фигуры, лежавшие, обнявшись, на куче веток. Без сомнения, какое-нибудь движение с моей стороны испугало их, потому что я увидел поднявшийся кулак, насторожившиеся волосатые уши и маленькие кривые ноги, приготовившиеся к прыжку. В то же время два глаза приоткрылись и бросили в мою сторону беспокойный взгляд, в котором горели зеленые огоньки. Но вскоре глаза потухли и голова склонилась с глухим зевком. Передо мною снова были только два слабых тельца, нежно прижавшиеся одно к другому, чтобы согреться во сне, чутком, как сон всегда настороженных лесных зверей. Легкая дрожь иногда пробегала по их телу, иногда же, без видимой причины, раздавалось тихое ворчание. Их, вероятно, встревожил какой-то шум, которого не улавливал мой слух, так как одним прыжком они оба вскочили на ноги и направились к выходу. Снаружи доносился треск сухих листьев и раздавались знакомые им шаги. Оба в один голос испустили короткий крик, в котором чувствовалась радость, нетерпение и желание.

Озаренные светом, придававшим теплые тона их рыжей шерсти, они до странности походили на моего маленького друга Азуба. Тот же деловитый вид, те же гибкие и резвые движения.

Когда их мать показалась в отверстии пещеры, оба с красивым движением нежности бросились к ней в объятия. Она тихонько отстранила их и поставила на пол сосуд из древесной коры, сквозь которую местами просачивалась светлая, чистая вода.

Уцепившись за шерсть матери, малютки старались дотянуться до ее губ. Она, смеясь, нагнулась и старшему удалось взобраться к ней на плечи; другой в припадке ревности начал испускать пронзительные крики. Чтоб его успокоить, она присела на землю и дала ему грудь. Он сразу же замолчал и группа неподвижно замерла. Время от времени тонкие пальцы ребенка сжимали грудь, выдавливая молоко, а мать, в виде возмездия, любовно давала несколько шлепков маленькому лакомке.

Между тем, наступал вечер и, так как грот выходил на запад, косые лучи, проникнув сюда золотой пылью, озарили появившегося в них самца. Солнце освещало его сзади и играло бесчисленными переливами по его телу; конец каждого волоска его рыжей шерсти горел искрой. Агония солнца прекращалась; сумерки заволокли помещение; передо мной находилась только мать, кормящая грудью своего ребенка, который сосал, втягивая щеки, и мужчина, склонившийся к ней для объятия.

Мужчина? Уместно ли здесь это слово? Волосатая кожа, подвижные уши, как у животных, — все эти характерные признаки не давали права появившемуся существу называться человеком.

Тем не менее, по некоторым признакам я узнал себе подобного. Только человек может иметь такие разумные глаза, такой характерный подбородок, выражающий волю, и лоб, в котором уже жила мысль. И каким нежным, красивым движением прижал он к щеке лицо своей подруги, которая, закрыв глаза, отдавалась его ласкам.

Отогнав всякий страх, я хотел уже заявить о своем существовании, как вдруг в пещеру вошли два новых существа. При звуке их шагов, группа разъединилась; женщина, забившись в угол, приняла покорный и униженный вид.

Я тотчас же узнал одного из вошедших самцов. Ошибиться было невозможно: мускулистые руки, оканчивающиеся квадратной кистью со страшно развитым большим пальцем, подвижная нижняя губа, бурая шерсть, запачканная пылью и грязью и образующая вокруг щек короткую взъерошенную гриву, наконец уши, из которых одно было наполовину лишено шерсти и объедено раком, указывали мне на то, что передо мной стоял мой похититель. Он обладал быстрым живым взглядом и шел твердым шагом, с высоко поднятой головой. Вся осанка, полная своеобразного и дикого достоинства, обличала в нем хозяина и главу.

Ничто не смягчало непривлекательной наружности другого. Это было плотное и коренастое существо с отвратительной физиономией и полураскрытым ртом, обнажавшим челюсть с выбитыми глазными зубами. Левый глаз его вытек и веко мигало над пустой впадиной. Широкие руки оканчивались загнутыми, как у животного, когтями.

Сморщив лицо, он бросил на землю улов рыбы, нанизанной на тростник.

Малютки, как голодные шакалы, собирались броситься на эту добычу. Он сердито отогнал их, то надувая, то втягивая щеки, как зоб жабы. Рыбы трепетали на полу и бились хвостами. Но глава семьи схватил их обеими руками и умертвил, перекусив каждую около жабр. Затем он стал раскладывать их в маленькие кучки: одну для себя, две для товарищей и одну для женщины с детьми. Все тотчас же принялись за еду, раздирая рыбу с головы и поглощая без разбора плавники и внутренности. Мало-помалу в пещере наступила ночь и все потонуло в темноте. Я покинул свой наблюдательный пост и пошел в боковую галерею искать ощупью удобное для спанья место.

Неожиданный шум заставил меня повернуть голову: кто-то отодвинул камень, загораживающий отверстие, и бросил туда какие-то предметы, упавшие с глухим шумом. Из любопытства я вернулся назад и, поискав с минуту, нашел на том месте, которое только что занимал, коренья и немного плодов. Лихорадка моя прошла и я теперь почти с жадностью набросился на пищу. Никогда не казались мне столь восхитительными плоды дерева «nette», сладкая мякоть которых напоминает вкусом сливки.

Утолив голод, я спокойно уснул.

Мой сон продолжался долго, так как бледный свет пробивался уже в конце галереи, когда я внезапно проснулся.

Был ли это кошмар?

У меня создалось отчетливое впечатление, что вокруг меня бродит какое-то таинственное существо. Мои глаза тщетно всматривались в темноту, — я ничего не мог различить. Вдруг налево ясно послышался шум, точно в норе что-то грызла крыса. Я осторожно вытянул руку. Рука моя коснулась теплой и мягкой шерсти, и я тотчас же отдернул ее, но недостаточно быстро для того, чтобы избежать острых коготков, вонзившихся в кожу.

В то же время я увидел, как нечто рыжее бросилось к выходу, уже освещенному дневным светом, и исчезло за камнем.

Легко было догадаться, в чем дело: один из маленьких Агуглу ел во время моего сна предназначенные мне плоды. Таким образом, случайность создала положение, из которого надо было извлечь пользу.

Сделав вид, что мной овладел крепкий сон, я молча притаился. Скоро ребенок вернулся, привлеченный лакомствами; тот же шум, о котором я говорил выше, выдал мне его присутствие, но на этот раз я постарался не испугать лакомку. Зная, что он пуглив, как мышь, я одним движением быстро отрезал ему рукой отступление и прежде, чем он успел закричать, уже крепко держал его в руках; он был очень озадачен.

Помните ли вы птичек, которых в детстве ловили зимой в тенета? Они дрожали у вас в руках, устремив на вас полные беспокойства глаза. Мой пленник был похож на этих птичек. Его взгляд не отрывался от моего и в нем я читал бесконечную тоску; но он не делал ни малейшей попытки спастись; я только чувствовал сквозь ткань моего платья сильное биение его сердца.

Маленькие дикари нередко легко приручаются. Достаточно было нескольких ласк, чтобы успокоить моего пленника. Его судорожно сжатые пальцы держали еще плод, который он грыз, когда я его поймал; и теперь, когда моя рука начала ласкать его, он поднес его снова ко рту и вылизал все сливки, а потом, насытившись, беззаботно заснул на моем плече.

Вдруг жалобные крики донеслись до моих ушей.

Старший брат был слишком толст и не мог пролезть в мою тюрьму: он выл перед камнем, служившим ему преградой, и царапал его когтями. Поднялась тревога и послышался сильный шум. Крепкая рука отодвинула камень, закрывавший вход, и оттуда брызнул яркий свет, осветивший меня.

— Внимание, — сказал я себе, — наступил момент решительных действий.

Стоя в конце извилистого прохода, Агуглу с беспокойством всматривался в пещеру. Я узнал того, чей добродушный вид так поразил меня.

Сзади него, ломая руки, рыдала женщина.

При этом шуме спавший ребенок проснулся: одной рукой обвил он мою шею, а другую, улыбаясь, протягивал к матери. Эта последняя с тревогой посмотрела на меня. Но я подошел к ней и с самым миролюбивым видом положил ребенка ей на руки. Она быстро схватила его, прижала к сердцу, и, склонив голову, растерянно смотрела на него с бесконечной нежностью.

Я прошел мимо нее, но она и не подумала остановить меня. Первая моя цель была достигнута: я находился в главной пещере. Вопрос теперь заключался только в том, как в ней остаться. Мне хотелось этого не потому, что пребывание в ней было очень приятно. Наоборот, подстилки, разостланные прямо на земле, кишели насекомыми. Там валялись гниющие клубки растений, рыбьи кости и наполовину обглоданные скелеты животных. Воздух был тяжел и тошнотворен.

Как и накануне, когда сумерки сгустились, собрались обитатели жилища. Осведомленные о дневном происшествии, самцы стали совещаться. Они выражались односложными звуками, короткими и отрывистыми. Кривой, с разбитой челюстью, неуклюже жестикулируя, настаивал, чтобы меня перевели обратно в мою тюрьму. Но самый высокий увиливал; белки его глаз вращались под бровями, выражая нерешительность. К счастью, мое дело было в хороших руках, так как третий с жаром защищал меня. И глава семьи высказался, наконец, в благоприятном для меня смысле.

Чтобы закрепить свое решение, он указал предназначенную мне в углу подстилку. Затем поставил передо мной глубокую миску, в которой находился ужин. Чашка была наполнена до краев личинками крылатых муравьев. Поджаренные в масле, эти личинки составляют лакомое блюдо чернокожих, но мне они были поданы живыми и копошились в чашке; в таком виде они внушали только отвращение. Я оттолкнул чашку, которую дети схватили с жадностью.

Это было моя вторая ночь со времени моею плена. Я больше не чувствовал усталости, ум был ясен и мысли работали усиленно.

В общем, они были довольно неутешительны. Я раздумывал, прислушиваясь к неясному шуму во мраке. Ветер свистел в отверстие пещеры, иногда самец, зевая, поворачивался во сне с боку на бок или ребенок, припав губами к груди матери, сосал молоко с глухим причмокиванием.

Заря принесла мне неожиданную радость. Полагая, что мне запрещено покидать пещеру, я не без тревоги стал осторожно пробираться к выходу. Однако Агуглу не сделали ни малейшей попытки задержать меня, хотя прекрасно видели, что я уже прошел узкое пространство, ведущее к выходному отверстию. Только кривой самец слегка повернул в мою сторону свою звериную голову.

Площадка, на которой я очутился, выдавалась вперед наподобие мыса. Это было нечто вроде широкого балкона, примыкавшего к остроконечной скале, препятствовавшей всякому доступу к нему. Прилепившись сбоку к отрогу, он висел над неизмеримой пропастью. И лишь с правой стороны несколько узких выступов образовали лестницу, по которой можно было добраться до верхнего карниза. Я не рискнул бы подняться по ней, так как, наверное, почувствовал бы головокружение и сорвался бы в бездну.

Мой взгляд потонул в далях, дрожавших от зноя. Прозрачный воздух позволял различать малейшие подробности. Озаренные ярким светом вершины тянулись к небу резкими и энергичными очертаниями, а сгущавшиеся в глубоких расселинах тени трепетали, как синеватые, редкие капли воды.

Чудное зрелище! Оно навсегда запечатлелось в моей памяти!

А внизу виднелись маленькие озера, окаймленные каменными кружевами и сверкающие на солнце. Каждое озеро служило колыбелью ручьям, скованные волны которых покрывались пеной; их глухой рев доносился до высот, как заглушенная жалоба. Большие орлы-рыболовы с неподвижными крыльями парили над ними.

С тех пор я проводил все время на этой площадке, куда приходил, ища в тени защиты от слишком яркого света. Дети играли в пыли около меня, а мать, окруженная роем мух, лежала на земле и наблюдала за ними полузакрытыми глазами. Вечером, когда жара спадала, она, зевая, потягивалась и уходила, скользя по отвесным скалам и цепляясь пальцами за растения и выступы. В этот короткий час все склоны гор оживлялись их обитателями. На самых незначительных уступах, усеянных углублениями и пещерами, ютились целые поселения, о существовании которых нельзя было даже подозревать.

Пока самцы оплакивали на горах агонию солнца, деловитые самки направлялись гуськом вдоль площадок и каменных зубцов к ручьям и водоемам, с шумом, напоминавшим жужжанье пчел. Они возвращались молча, стараясь не накренять наполненных сосудов, из которых сочилась вода.

По всему сказанному можно судить, что жизнь моя протекала среди мелких происшествий и была лишена крупных событий. Перемещение подвижных теней, насекомое на стене, маленькое разорванное облако на горизонте, плывшее по воле ветра — вот все, что заполняло мою жизнь.

Сколько очаровательных часов пережил я на этой площадке, изучая птиц! Наиболее частым гостем был воробей блеклого оперения, порхавший, как живой цветок. Он взбирался по склонам скал маленькими прыжками, сопровождая их взмахами крыльев; выпрямившись и дерзко закинув голову, он прыгал по камням, распустив веером свой хвост, или перелетал со скалы на скалу, как большая бабочка из серого бархата. Другая гостья была постольку же похожа на мышь, поскольку и на птицу. Она семенила мелкими шажками, проскальзывала в кусты и ее нежный голосок, дрожа, звенел, как колокольчик.

И еще многое другое давало пищу моему любопытству. Возраставшая приязнь с каждым днем сближала меня со странными существами, окружавшими меня. Понемногу я уловил несколько слов их языка, я даже знал их имена.

Женщину звали Сао. Имя главы клана было Мур, имя кривого — Нау; третьего же звали Фои.

Последний чаще других сидел дома. Мур и Нау почти никогда не возвращались раньше наступления ночи, отягченные дичью и медом. Фои, наоборот, отлучался очень редко и всегда по каким-то таинственным делам. Большую часть времени он проводил в одиночестве на площадке и занимался там всякими замысловатыми работами. Он изготовлял на весь клан оружие, сосуды и домашнюю утварь всякого рода. Его опытные пальцы придавали ту или иную форму кости, кремню, слоновой кости; из обломка обсидиана он умел изготовить нож; иногда он забавлялся тем, что вытачивал тяжелые дубины и украшал их рисунками, — ромбами и штрихами. Словом, Фои был ремесленником клана.

Меня сближало с ним сходство вкусов. Сидя рядом, мы молча наслаждались видом безграничной природы. Его взгляд, подобно моему, любил следить за игрой света и тени на горах. Я любовался его вдумчивыми глазами, полными живости и ума, в которых читалось напряжение темной души, пытающейся мыслить.

Сам того не зная, он был источником одной из самых больших радостей моей жизни.

В этот вечер Сао переменила подстилки и вычистила жилище.

На пыльной земле, на том месте, где я спал, она заметила блестящий предмет, привлекший ее внимание. Желая узнать его назначение, она показала его Фои, который принес его мне на ладони руки. Это было стекло лупы; я хранил его в кармане и как-то затерял; жалкое стекло, выщербленное, поцарапанное, потрескавшееся, но которое тем не менее дало мне возможность совершить чудо.

Солнце кидало последние, еще жаркие лучи. Один из них скользнул по стеклу и заискрился, как уголь. Это было как бы внезапным, взволновавшим меня вдохновением. Пусть только придет мне на помощь другой луч и я обогащу эти горы новой стихией. Я торопливо набрал сухих листьев и обрезал несколько хилых веток. Под влиянием волшебного стекла произошло чудо: одна из веток заискрилась, затрещала, и вспыхнуло пламя, взвившееся в вечерней тьме, как ракета.

Фои при виде огня отпрянул назад.

Рядом с ним Сао испуганно обняла детей. В эту минуту появились Мур и Нау. Они возвращались с охоты и сгибались под тяжестью добычи.

Руки их опустились от испуга; быстрым звериным движением они вытянули головы вперед и вопросительно посмотрели друг на друга. По их наморщенной коже, как по шкуре рассерженного льва, пробегали переливы световых отблесков.

Вечер был тихий и ни единый листок не трепетал под нежной лаской ветерка; дым столбом поднимался прямо к небу.

И вот раздался концерт, который в природе обычно сопровождает закат дня. Серебристое пение древесных лягушек смешалось с трескотней сверчков. Недалеко от нас маленькая лягушка вторила контральтовым голосом их последним нотам. На верхнем карнизе самцы, сидя на корточках, начали свои обычные вопли.

Все это так захватило меня, что сердце мое переполнилось. И перед вновь обретенным очагом, чувствуя в себе первобытную душу далеких праотцов, я заплакал горячими слезами.